Олимп

Часть 2

После веков субтропического тепла в Ардис-холл пришла настоящая зима. Снег еще не выпал, но почти все деревья в окрестных лесах облетели, и только самые упрямые листья еще цеплялись за ветки. Теперь даже после запоздалого рассвета в тени огромного дома целый час не таял иней. Каждое утро Ада смотрела, как солнечные лучи понемногу стирают со склонов западной лужайки белую изморозь, оставляя лишь узенькую искристую полосу перед самым домом. Гости рассказывали, что две речушки, пересекающие дорогу к факс-узлу в миле с четвертью от Ардис-холла, затянуты хрупкой коркой льда.

Сегодняшний день был одним из самых коротких в году; вечер подкрался рано, и Ада прошла по дому, зажигая керосиновые лампы и бесчисленные свечи. Несмотря на пятый месяц беременности, она двигалась с завидным изяществом. Старинный дом, возведенный восемь столетий назад, еще до финального факса, до сих пор сохранял дух радушного уюта. Две дюжины растопленных каминов, которые прежде лишь развлекали и радовали гостей, теперь по-настоящему обогревали бо́льшую часть из шестидесяти восьми комнат. Для остальных Харман, сиглировав чертежи, соорудил то, что называл «франклиновскими печами»[20]. Они так жарили, что Аду, когда та поднималась по лестнице, клонило в сон.

На третьем этаже она помедлила у большого сводчатого окна в конце коридора. Ей подумалось, что впервые за тысячи лет леса вновь падают под ударами людей с топорами. И те рубили деревья не только на дрова. В зимних сумерках за кривыми стеклышками высился серый частокол, который уходил вниз по южному склону, загораживая вид, но успокаивая сердце. Частокол опоясывал весь Ардис-холл, местами подступая к дому на тридцать ярдов, местами удаляясь от него на добрую сотню к самой кромке леса позади дома. По углам вздымались дозорные башни, тоже бревенчатые, и еще больше деревьев ушло на то, чтобы превратить летние палатки в дома и казармы для более чем четырехсот нынешних обитателей Ардиса.

Где Харман?

Ада часами гнала от себя назойливую тревогу, находила десятки домашних дел, чтобы отвлечься, но беспокойство нарастало. Ее любимый – сам он предпочитал архаичное слово «муж» – ушел после рассвета с Ханной, Петиром и Одиссеем (который теперь требовал называть его «Никто»), ведя запряженные волом дрожки. Им предстояло прочесывать луга и леса за десять миль и далее от реки – охотиться на оленей и разыскивать разбежавшийся скот.

«Почему их до сих пор нет? Харман обещал вернуться задолго до темноты».

Ада спустилась на первый этаж и пошла в кухню. В большом помещении, которое столетиями видело лишь сервиторов, да еще войниксы изредка приносили сюда оленей, забитых в охотничьих угодьях, теперь кипела жизнь. Сегодня готовкой руководили Эмма и Реман (в самом Ардис-холле ели обычно около пятидесяти человек). Примерно десять помощников и помощниц пекли хлеб, резали салаты, жарили мясо на вертеле в огромном старом очаге и в целом создавали ту уютную суматоху, которая завершалась накрытым длинным столом.

Эмма поймала взгляд Ады:

– Вернулись уже?..

– Нет еще. – Ада улыбнулась с деланой беззаботностью.

– Скоро вернутся, – сказала Эмма и похлопала ее по бледной руке.

Не впервые и без злости (Эмма была ей симпатична) Ада мысленно подивилась, отчего люди считают, будто беременных можно сколько угодно трогать и гладить.

Она сказала:

– Вернутся, конечно. И я надеюсь, с дичью и по меньшей мере с четырьмя пропавшими бычками… а еще лучше двумя бычками и двумя коровами.

– Нам нужно молоко, – согласилась Эмма; она еще раз похлопала Аду по руке и продолжила руководить готовкой.

Ада выскользнула наружу. От холода у нее на миг перехватило дыхание, однако она плотнее укутала шалью плечи и шею. После жаркой кухни ледяной воздух покалывал щеки. Ада постояла во дворике, давая глазам привыкнуть к темноте.

«К черту!»

Она подняла левую ладонь и, вообразив зеленый треугольник внутри желтого круга, в пятый раз за последние два часа вызвала ближнюю сеть.

Над ладонью возник синий овал, но голографические картинки по-прежнему были размытые и с помехами. Харман как-то предположил, что эти временные перебои в работе ближней и дальней сети и даже старой поисковой функции не связаны с их телами («Наноаппараты у нас по-прежнему в генах и крови», – сказал он со смехом), но как-то зависят от спутников и передатчиков на астероидах п- либо э-кольца, быть может из-за ночных метеоритных дождей. Ада подняла глаза к вечереющему небу. Полярное и экваториальное кольца вращались над головой двумя перекрещенными полосами света. Каждое состояло из тысяч отдельных светящихся объектов. Почти все двадцать семь лет Адиной жизни их вид успокаивал и обнадеживал: там лазарет, где человеческое тело обновляется каждые два десятилетия, там живут постлюди, которые за ними приглядывают и к которым они вознесутся после Пятой и последней Двадцатки. Но после того как Харман и Даэман там побывали, Ада знала, что постлюдей на кольцах нет. Пятая Двадцатка оказалась многовековой ложью – финальным факсом к смерти от зубов человекоядного существа по имени Калибан.

Падучие звезды – на самом деле обломки орбитальных объектов, которые Даэман и Харман столкнули восемь месяцев назад, – прочерчивали небосвод с запада на восток, но это был уже слабенький метеоритный дождик по сравнению с ужасной бомбардировкой в первые недели после Падения. Ада задумалась об этом слове, прочно вошедшем в обиход за последние месяцы. Падение. Падение чего? Падение обломков орбитального астероида, уничтоженного по воле Просперо при участии Хармана и Даэмана, падение сервиторов, отключение электричества и то, что войниксы, прежде верно служившие людям, вышли из-под контроля в ту самую ночь – ночь Падения. Все рухнуло в тот день чуть больше восьми месяцев назад – не только небо, но и целый мир, каким его знали современники Ады и многие поколения людей старого образца на протяжении четырнадцати Пяти Двадцаток.

К горлу подступила тошнота, от которой Ада страдала первые три месяца беременности, однако причина была не в токсикозе, а в беспокойстве. Голова трещала от напряжения. «Отменить», – подумала Ада, и окно ближней сети погасло. Она попробовала дальнюю сеть. Бесполезно. Попробовала примитивную поисковую функцию, но трое мужчин и женщина, которых она хотела найти, ушли слишком далеко, и значок не загорался красным, зеленым или желтым. Ада отменила все ладонные функции разом.

Всякий раз, как она включала какую-нибудь функцию, ей хотелось читать книги. Ада глянула на светящиеся окна библиотеки. Она видела головы сиглирующих людей, и ей хотелось оказаться с ними, скользить ладонями по корешкам новых томов, привезенных в последние дни, смотреть, как золотые буквы текут по рукам в сердце и разум. Однако за этот короткий зимний день она прочла пятнадцать толстых книг, и от одной мысли о сиглировании ее замутило еще сильнее.

«Чтение – по крайней мере, сигл-чтение – чем-то похоже на беременность», – подумала Ада и, довольная сравнением, принялась его развивать. Оно тоже вызывает чувства, к которым ты не готова. Ощущаешь себя наполненной и не совсем собой, двигаешься к некой определенной минуте, которая переменит твою жизнь навсегда.

Интересно, что сказал бы по этому поводу Харман, беспощадный критик собственных метафор и аналогий? Неприятное ощущение поднялось от живота к сердцу, беспокойство вернулось.

«Где они? Где он? Как там мой милый?»

С бьющимся сердцем Ада зашагала туда, где мерцал открытый огонь в обрамлении деревянных подмостков – литейная площадка Ханны. Теперь здесь круглосуточно изготавливали оружие из бронзы, железа и других металлов.

– Добрый вечер, Ада-ур! – воскликнул один из молодых людей, которые поддерживали огонь, высокий и худой Лоэс. После стольких лет знакомства он до сих пор предпочитал официально-почтительное обращение.

– Добрый вечер, Лоэс-ур. Ничего не слышно с дозорных башен?

– Ничего, к сожалению! – крикнул сверху Лоэс, отступая от круглого отверстия в куполе.

Ада рассеянно отметила, что он сбрил бороду и что лицо у него красное и потное. Лоэс работал голым по пояс, и это ближе к ночи, от которой все ожидали снега!

– Сегодня будет литье? – спросила Ада.

Ханна всегда предупреждала ее заранее – на ночное литье стоило полюбоваться. Однако Ада плавильной печью не занималась и не особо следила, что там происходит.

– К утру, Ада-ур. Я уверен, что Харман-ур и остальные скоро вернутся. При свете колец и звезд легко найти дорогу.

– Да, конечно! – крикнула Ада. – Кстати, – вдруг припомнила она, – ты не видел Даэмана-ур?

Лоэс утер лоб, негромко посовещался с товарищем, который уже спускался за дровами, и крикнул:

– Даэман-ур сегодня вечером отправился в Парижский Кратер, помнишь? Хочет забрать оттуда свою мать.

– Ах да, конечно. – Ада прикусила губу, однако не удержалась от вопроса: – Ушел-то он засветло? Очень надеюсь, что так.

В последние недели войниксы все чаще нападали на людей по пути к факс-узлу.

– Само собой, Ада-ур. Он ушел к павильону задолго до заката и взял с собой один из новых арбалетов. И он дождется рассвета, прежде чем возвращаться с матерью.

– Вот и хорошо, – сказала Ада, глядя на северный частокол, за которым начинался лес; здесь, на открытом склоне холма, уже стемнело, последний свет на западе скрыли тучи, и она могла вообразить, как темно под деревьями. – Увидимся за ужином, Лоэс-ур.

– До скорой встречи, Ада-ур.

Налетел холодный ветер, и Ада накинула на голову шаль. Она шла к северным воротам и дозорной башне, хотя знала, что не дело отвлекать часовых беспокойными расспросами. К тому же сегодня она уже простояла там час, глядя на север и почти упиваясь радостным ожиданием. Тогда тревога еще не накатила, как дурнота. Ада бесцельно брела в обход восточной стороны Ардис-холла, кивая часовым, которые стояли, опираясь на копья. Вдоль подъездной дороги горели факелы.

Она не могла вернуться в дом – слишком много тепла, веселья и разговоров. На пороге юная Пеаэн говорила с одним из своих юных поклонников, переехавших в Ардис из Уланбата после Падения, учеником Одиссея в ту пору, когда старик еще не замкнулся в молчании и не велел называть его Никто. Аде не хотелось даже здороваться, и она повернула в сумрак заднего двора.

Что, если Харман умрет? Что, если он уже погиб где-то там, в темноте?

Наконец-то страх обрел форму слов, и на сердце немного полегчало, дурнота отступила. Слова подобны предметам, они придают идее вещественность, делают ее менее похожей на отравленный газ, больше – на жуткий куб кристаллизованной мысли, который можно вертеть в руках, разглядывая ужасные грани.

Что, если Харман умрет?

Трезвый рассудок подсказывал: Ада перенесет и это горе. Продолжит жить, родит ребенка, возможно, полюбит снова…

От последней мысли опять накатила тошнота. Ада села на холодную каменную скамейку, с которой могла видеть пылающий купол плавильной печи и закрытые северные ворота.

До Хармана Ада никого по-настоящему не любила. И девушкой, и молодой женщиной она понимала, что флирт и мимолетные романы – это не любовь. В мире до Падения и не было ничего, кроме флирта и мимолетных романов – с другими, с жизнью, с самим собой.

До Хармана Ада не ведала, какое счастье – спать с любимым, и здесь она употребляла это слово не как эвфемизм, а думала о том, чтобы спать с ним рядом, просыпаться рядом с ним ночью, чувствовать его руку, погружаясь в дрему и пробуждаясь утром. Она знала, как Харман дышит, знала его прикосновения и запах – мужской запах природы, ветра, кожаной сбруи и осенней листвы.

Ее тело помнило его касания – не только частые занятия любовью, но и то, как Харман мимоходом гладил ее по спине, плечу или руке. Она знала, что будет тосковать по его взгляду почти так же, как по телесным прикосновениям. Ада привыкла чувствовать его заботу, его внимание как нечто осязаемое. Она закрыла глаза и вообразила, как его широкая, шершавая, теплая ладонь сжимает ее тонкие бледные пальцы. Этого тепла ей тоже будет не хватать. Ада осознала, что, если Хармана не станет, ей будет больше всего недоставать воплощенного в нем будущего. Чувства, что завтра означает видеть Хармана, смеяться с Харманом, есть вместе с Харманом, обсуждать с Харманом их еще не рожденного ребенка и даже спорить с Харманом. Ей будет недоставать чувства, что жизнь – это не просто еще один день, но подаренный ей день, который она во всем разделит с любимым.

Сидя на холодной скамье под вращающимися над головой кольцами и усилившимся метеоритным дождем, глядя на свою длинную тень, протянувшуюся по заиндевелой траве в отблесках плавильной печи, Ада осознала, что легче думать о собственной смертности, чем о смерти любимого. Это не стало для нее таким уж откровением: она и прежде воображала такую перспективу, а воображать Ада умела очень-очень хорошо. Однако ее поразила реальность и полнота этого чувства. Как и ощущение новой жизни внутри, любовь к Харману и страх его потерять наполняли ее целиком и были каким-то образом больше не только ее самой, но ее способности чувствовать и мыслить.

Ада ждала, что близость с Харманом ей понравится; ей хотелось соединиться с ним и узнать те радости, которые может принести ей его тело. Однако она с удивлением обнаружила, что каждый из них как будто открыл для себя другое тело – не его и не ее, но что-то общее и необъяснимое. Об этом Ада не говорила ни с кем, даже с мужем, хотя знала, что он разделяет ее чувства, и думала, что Падение высвободило в человеческих существах нечто доселе неведомое.

Восемь месяцев после Падения должны были стать для Ады временем скорби и тягот. Сервиторы перестали работать, легкая и праздная жизнь закончилась, мир, который она знала с детства, исчез навсегда, мать, отказавшаяся вернуться в опасный Ардис-холл, осталась в Поместье Ломана на восточном побережье вместе с двумя тысячами человек и вместе с ними погибла при нападении войниксов, кузина и подруга Ады Вирджиния исчезла из своего жилища под Чомом за Северным полярным кругом, людям впервые за много столетий было нужно бороться за выживание, за то, чтобы не умереть от голода и холода. Лазарета не стало, восхождение на кольца после Пятой Двадцатки оказалось злонамеренным мифом, людям пришлось осознать, что когда-нибудь они умрут и даже жизнь в Пять Двадцаток им больше не гарантирована, каждый может умереть в любую минуту… Казалось бы, двадцатисемилетнюю женщину это должно сломить и вогнать в тоску.

А она была счастлива, как никогда прежде. Испытания приносили ей радость – радость находить в себе мужество, радость полагаться на товарищей, радость принимать и дарить любовь, невозможную в мире вечных праздников и безотказных сервиторов, в мире факсов и ни к чему не обязывающих связей. Ада, естественно, страдала, когда Харман уходил на охоту, или возглавлял атаку на войниксов, или улетал в соньере то к Золотым Воротам в Мачу-Пикчу, то в какие-нибудь другие древние места, или отправлялся учить людей в какой-нибудь из трехсот с лишним факс-узлов, где еще теплилась жизнь – со дня Падения население Земли уменьшилось по меньшей мере вдвое, к тому же теперь мы знаем, что постлюди солгали нам столетия назад и нас всегда было меньше миллиона, – но тем сильнее она радовалась всякий раз, как Харман возвращался. И как же она была счастлива даже в холодные, полные опасностей дни, когда он был рядом с ней!

Если ее любимого Хармана не станет, она будет жить дальше – Ада знала в душе, что будет жить дальше, родит и воспитает ребенка, возможно, полюбит снова, но окрыляющая радость последних восьми месяцев уйдет навсегда.

«Хватит глупить», – приказала себе Ада.

Она встала, поправила шаль и собралась идти в дом, когда на сторожевой башне ударили в колокол и от северных ворот донесся голос дозорного:

– Трое приближаются со стороны леса!

На литейной площадке все побросали работу и, схватив копья, луки и арбалеты, бросились к ограде. Часовые из западного и восточного дворов тоже бежали к лестницам и парапетам.

Трое. Ада окаменела. Утром ушли четверо. У них были переделанные дрожки, запряженные волом. Они бы не бросили дрожки и вола в лесу, не случись что-нибудь ужасное. И если бы кто-нибудь сломал или вывихнул ногу, его привезли бы на дрожках.

– К северным воротам подходят трое! – крикнул дозорный. – Откройте ворота! Они несут тело!

Ада уронила шаль и со всех ног побежала к частоколу.

За несколько часов до нападения войниксов у Хармана возникло предчувствие чего-то ужасного.

В их вылазке не было особой нужды. Одиссей – вернее, Никто, напомнил себе Харман, хотя для него коренастый силач с курчавой седеющей бородой так и остался Одиссеем, – решил добыть свежего мяса, разыскать хотя бы часть пропавшего скота и провести разведку на северных холмах. Петир предлагал не мудрить и полететь на соньере, но Одиссей возразил, что даже в оголившихся лесах тяжело разглядеть корову с высоты. К тому же ему хотелось поохотиться.

– Войниксам тоже, – заметил Харман. – Они наглеют с каждой неделей.

Одиссей – Никто – пожал плечами.

Харман отправился в эту маленькую экспедицию, хотя и понимал, что у всех ее участников есть дела поважнее. Ханна сейчас готовилась бы к утреннему литью; ее отсутствие могло нарушить все планы. Петир составлял бы каталог книг, доставленных в библиотеку за последние две недели, помечая те, которые нужно сиглировать в первую очередь. Никто обещался взять соньер и в одиночку полететь наконец на поиски заброшенного автоматизированного завода на берегу водоема, когда-то называвшегося озером Мичиган. Сам Харман, вероятно, провел бы весь день, с упорством одержимого пытаясь проникнуть во всеобщую сеть и открыть новые функции. Впрочем, возможно, он отправился бы с Даэманом – помочь другу перевезти мать из Парижского Кратера в Ардис-холл.

Однако сегодня Никто, который постоянно уходил охотиться в одиночку, отчего-то пожелал общества. Бедная Ханна, влюбленная в Одиссея со встречи на мосту Золотые Ворота в Мачу-Пикчу более девяти месяцев назад, вызвалась пойти с ними. Тогда Петир – он был учеником Одиссея перед Падением (в то время, когда старик еще преподавал свою странную философию), а теперь смотрел в рот только Ханне, в которую был безнадежно влюблен, – объявил, что пойдет с ними. В конце концов и Харман согласился к ним примкнуть, потому что… он сам толком не знал почему. Возможно, просто не хотел отпускать злосчастных влюбленных в лес втроем, на целый день и с оружием.

«Злосчастных влюбленных»! Шагая за этими тремя по морозному лесу, Харман невольно улыбнулся. Слово «злосчастный» впервые попалось ему лишь день назад, когда он читал – глазами, не прибегая к сигл-функции, – пьесу «Ромео и Джульетта».

В ту неделю он упивался Шекспиром. Три пьесы за два дня! Он удивлялся, как держится на ногах, как может поддерживать беседу. Мозг переполняли невообразимые ритмы, разум захлебывался потоками неведомых доселе слов, а главное – Харман заглянул в сложность человеческой природы глубже, чем смел надеяться. Ему хотелось плакать.

Если бы Харман заплакал, то (как он осознавал со стыдом) не от красоты и мощи пьес – сама концепция театрального действа была для него совершенно нова. Нет, он плакал бы от эгоистичного сожаления, что узнал о Шекспире лишь за три месяца до конца отпущенных ему пяти двадцатилетий. Хотя Харман своими руками помог уничтожить орбитальный лазарет и твердо знал, что больше никто из людей старого образца не отправится на кольца в свою Пятую Двадцатку (да и в какую бы то ни было), – трудно было отделаться от убеждения, с которым он прожил девяносто девять лет, – что его жизнь оборвется в полночь накануне сотого дня рождения.

В преддверии сумерек четверка брела по краю обрыва, возвращаясь домой с пустыми руками. Они не могли идти быстрее, чем запряженный в дрожки медлительный вол. До Падения повозка балансировала на одном колесе за счет встроенных гироскопов, а вез ее войникс. Теперь, без подпитки, треклятые колымаги не держали равновесия, так что люди повынимали из них механическую начинку, раздвинули дышла пошире и смастерили хомуты для тягловой скотины. Изящное центральное колесо заменили парой более широких на специально выкованной оси. Харману эти самодельные устройства казались до обидного нескладными, но, с другой стороны, то были первые изготовленные человеком повозки за пятнадцать с лишним выброшенных на ветер веков.

От этой мысли ему еще сильнее хотелось плакать.

Они прошли мили четыре на север – в основном по низким обрывам над притоком реки, которая, как знал теперь Харман, когда-то звалась Екей, а еще раньше – Огайо. Дрожки взяли, чтобы везти оленьи туши (хотя Никто, бывало, проходил целые мили с убитым оленем на плечах), так что они плелись со скоростью неторопливого вола.

Время от времени двое оставались у повозки, а двое других уходили в лес с луками и арбалетами. Петир захватил дротиковую винтовку – один из немногих огнестрелов в Ардис-холле, – однако четверка предпочитала охотиться с более бесшумным оружием. Войниксы, хотя и не имеют ушей, слышат отлично.

Все утро трое людей старого образца проверяли свои ладони. Непонятно почему, но поисковая функция, дальняя сеть и редко используемая общая не показывали войниксов, но обычно показывала ближняя. С другой стороны, как узнали Харман и Даэман с Сейви девять месяцев назад в месте под названием Иерусалим, войниксы тоже отслеживали людей по ближней сети.

Впрочем, сегодня это не имело значения. К полудню функции отказали полностью. Полагаясь лишь на собственные глаза, охотники, шагая по лугам или над невысокими обрывами, еще внимательнее всматривались в кромку леса.

Северо-восточный ветер пробирал до костей. Старые распределители отключились в день Падения, а до того теплая одежда была почти не нужна, так что на трех людях старого образца были грубые плащи и пальто из шерсти и шкур. Одиссей… Никто… словно не чувствовал холода и носил все те же нагрудные латы и набедренник да еще короткую красную накидку на плечах.

Они не встретили ни одного оленя, что было странно. По счастью, аллозавры и другие восстановленные по РНК динозавры им тоже не попадались. Обитатели Ардис-холла сошлись на том, что немногих динозавров, которые до сих пор охотились так далеко на севере, прогнали на юг морозы. Дурная новость состояла в том, что саблезубые тигры, явившиеся прошлым летом, не мигрировали вслед за крупными рептилиями. Никто первым указал на свежие отпечатки огромных лап неподалеку от тропы, по которой бо́льшую часть дня шел отряд.

Петир на всякий случай проверил, что в винтовке есть еще полная обойма флешетт.

Они повернули назад после того, как наткнулись на остовы и окровавленные кости двух растерзанных коров. Десять минут спустя они увидели шкуру, позвоночник и череп, оскалившийся причудливо изогнутыми зубами.

Никто вскинул голову и, двумя руками сжимая копье, повернулся вокруг своей оси, оглядывая каждый валун или дерево.

– Его убил другой саблезубый тигр? – спросила Ханна.

– Либо так, либо это был войникс, – ответил Никто.

– Войниксы не едят, – сказал Харман и тут же понял, что ляпнул глупость.

Никто покачал головой, тряхнув седеющими кудрями:

– Да, но, возможно, тигр напал на стаю войниксов, а съели его другие тигры либо падальщики. Видите вон там, на рыхлой земле, отпечатки лап? Рядом с ними следы войниксов.

Харман увидел следы, но лишь после того, как Никто на них указал.

Они вновь повернули назад, но глупый вол тащился медленнее обычного, хотя Никто подгонял его древком копья, а порой и острым наконечником. Колеса и ось скрипели; один раз пришлось остановиться и править расшатавшуюся втулку. Ветер нагнал низкие тучи, стало еще холоднее. Когда начало смеркаться, до дому оставалось еще две мили.

– Они подержат наш ужин в тепле, чтобы не остыл, – сказала Ханна; до своей несчастной любви эта высокая спортивная девушка всегда была оптимисткой, но сейчас ее беззаботная улыбка смотрелась вымученной.

– Попробуй ближнюю сеть, – посоветовал Никто.

У старого грека не было ладонных функций. Зато его тело древнего образца, свободное от двух тысячелетий наногенного вмешательства, не регистрировалось ни в одной из сетей, которыми пользовались войниксы.

– Только помехи, – сказала Ханна, глянув на голубой овал над ладонью, и отключила поиск.

– Что ж, они нас тоже не видят, – отозвался Петир; молодой человек нес в руке копье, на плече у него висела дротиковая винтовка, но смотрел он только на Ханну.

Они двинулись через луг. Высокая острая трава царапала ноги, починенные дрожки скрипели громче обычного. Харман глянул на голые икры Одиссея над ремнями сандалий и подивился, отчего их не покрывает сплошная сеть рубцов.

– Похоже, целый день прошел зря, – заметил Петир.

Никто пожал плечами:

– Теперь мы знаем, что нечто большое истребляет оленей в окрестностях Ардиса. Месяц назад на такой долгой охоте я добыл бы двух или трех.

– Новый хищник? – спросил Харман и закусил губу.

– Может, и так, – ответил Никто. – Или же войниксы убивают дичь и угоняют скот, чтобы уморить нас голодом.

– Им хватит на такое ума? – спросила Ханна.

Люди старого образца привыкли смотреть на органико-механических существ как на рабочую силу – бессловесную и тупую, способную лишь выполнять команды, запрограммированную, подобно сервиторам, заботиться о людях и защищать их. Однако в день Падения сервиторы сломались, а войниксы убежали и стали смертельно опасными.

Никто снова пожал плечами:

– Хотя войниксы могут действовать автономно, они выполняют приказы. Всегда. Чьи и откуда – я точно не знаю.

– Не Просперо, – тихо заметил Харман. – После того как мы побывали в Иерусалиме, который кишел войниксами, Сейви сказала, что ноосферная сущность по имени Просперо создала Калибана и калибанов для защиты от войниксов. Они не из нашего мира.

– Сейви… – хмыкнул грек. – Не могу поверить, что старухи больше нет.

– Она мертва, – сказал Харман; на орбитальном острове они с Даэманом видели, как чудовище по имени Калибан убило Сейви и уволокло ее тело. – Как долго ты ее знал, Одиссей… Никто?

Старик погладил короткую седую бороду:

– Давно ли я знал Сейви? В пересчете на реальное время – несколько месяцев… растянутых на более чем тысячу лет. Иногда мы спали вместе.

Ханна даже остановилась.

Никто рассмеялся:

– Она – в своей криоколыбели, а я – в моем временнóм саркофаге на Золотых Воротах. Рядышком, но по отдельности. Очень прилично. Два младенца в отдельных люльках. Если помянуть всуе имя одного из моих соотечественников, я бы назвал это платоническими отношениями. – Никто от души рассмеялся, хотя ни один из его спутников даже не улыбнулся. Отсмеявшись, он произнес: – Не верь всему, что говорила тебе старуха. Она о многом врала, а многого не знала сама.

– Я не встречал более мудрой женщины, – ответил Харман. – И никогда не встречу такую, как она.

Никто холодно улыбнулся:

– Насчет второго ты прав.

Им пришлось пересечь ручей, опасно балансируя на камнях и поваленных стволах – не хотелось в такой холод промочить одежду или ноги. Вол шагал по ледяной воде, таща за собою дрожки. Петир добрался до берега первым и встал на страже с дротиковым ружьем наготове, дожидаясь товарищей. Они шли не той же тропой, что от дома, но были сейчас в нескольких сотнях ярдов от нее. Оставалось перевалить через пологий лесистый увал, миновать длинный каменистый луг, потом еще один луг, а там уже – Ардис-холл, тепло, еда и относительная безопасность.

Солнце село в тучи на юго-западе. Через несколько минут стемнело так, что свет давали почти только одни кольца. В дрожках были два фонаря, а у Хармана в рюкзаке – свечи, однако пока хватало звезд и колец.

– Интересно, Даэман отправился за своей матерью? – сказал Петир, которого, видимо, тяготило долгое молчание.

– Лучше бы он подождал меня, – ответил Харман. – Или, по крайней мере, дня на той стороне. В Парижском Кратере теперь небезопасно.

Никто хмыкнул:

– Удивительно, но из всей вашей братии Даэман лучше других может о себе позаботиться. Он ведь и тебя удивил, Харман?

– Не особенно, – ответил Харман и тут же понял, что это неправда.

Меньше года назад, при первой встрече, перед ним предстал вечно ноющий, пухлый маменькин сынок, у которого в жизни было две страсти: ловить бабочек и соблазнять молоденьких женщин. Более того, Харман был убежден, что Даэман приехал тогда в Ардис-холл с целью соблазнить свою кузину Аду. В начале их похождений Даэман трусил и постоянно на все жаловался. Однако Харман вынужден был признаться себе, что события изменили молодого человека в лучшую сторону куда сильнее, чем самого Хармана. Именно голодный, но решительный Даэман, потерявший сорок фунтов, зато злой как черт, одолел Калибана в условиях почти нулевой гравитации на орбитальном острове Просперо. Даэман вытащил Хармана и Ханну живыми. Со дня Падения Даэман стал молчаливее, серьезнее и упорно осваивал все навыки борьбы и выживания, которым учил Одиссей.

Харман даже немного завидовал. Он считал себя естественным вожаком Ардиса: все-таки самый старший, самый мудрый, каких-то девять месяцев назад – единственный на Земле, кто умел – или желал – читать книги, единственный, кто знал, что Земля круглая… Почему те же испытания, что закалили Даэмана, ослабили дух и тело Хармана? «Неужели дело в моем возрасте?» Внешне он выглядел лет на сорок, как любой мужчина на Пятой Двадцатке в эпоху до Падения. Синие черви и булькающие химикаты в лазарете успешно обновляли его во время четырех прошлых визитов. А психологически? Вот о чем стоило беспокоиться. Возможно, старость есть старость, как бы искусно ни восстанавливали человеческое тело. Это чувство усугублялось тем, что Харман до сих пор хромал после увечья, полученного на адском острове Просперо девять месяцев назад. Не было больше лазаретных баков, где устраняли любое повреждение, сервиторы больше не подплывали перевязать и залечить последствия самых мелких несчастных случаев. Харман знал: нога никогда не станет вполне здоровой, он обречен хромать до конца дней. Веселее от этой мысли не становилось.

Охотники шли через лес в молчании, и каждый чувствовал, что и остальные погружены в тяжелые думы. Харман в свой черед вел в поводу вола, который с наступлением темноты начал упрямиться еще сильнее. Если норовистая скотина свернет не туда и разобьет дрожки о дерево, им придется либо всю ночь чинить клятую повозку, либо бросить ее на дороге. И то и другое было плохо.

Одиссей-Никто ступал легкой походкой, подстраиваясь под шаг медлительного вола и хромого Хармана. Тот посмотрел на Ханну, которая пожирала глазами Одиссея, и на Петира, пожирающего глазами Ханну, – и ему захотелось сесть на холодную землю и зарыдать о мире, где насущные заботы не оставляют места слезам. Ему вспомнилась потрясающая, только что прочитанная пьеса Шекспира – «Ромео и Джульетта». Неужели некоторые страсти свойственны людям даже теперь, спустя почти два тысячелетия самоэволюции, наноинженерии, генетических манипуляций?

Возможно, я зря разрешил Аде забеременеть. Эта мысль мучила Хармана сильнее всего.

Она хотела ребенка. Он хотел ребенка. Более того, они, может быть единственные на нынешней Земле, мечтали о семье, когда мужчина остается с женщиной и родители, а не сервиторы вместе воспитывают дитя. До Падения люди старого образца знали матерей, но почти никто не знал, да и не хотел знать, кто его отец. В мире, где мужчины оставались молодыми и здоровыми до Пятой и последней Двадцатки, при малочисленном населении (возможно, меньше трехсот тысяч на всей планете) и культуре вечных праздников и коротких романов, в которой больше всего ценилась юная красота, почти наверняка многие отцы, не ведая того, спали с дочерьми, молодые люди – с матерями.

Хармана это тревожило с тех самых пор, как он выучился читать и получил первое – запоздалое! – представление о прежних культурах и давно утраченных ценностях, однако никого больше девять месяцев назад инцест не смущал. Те же генноинженерные наносенсоры в теле женщины, которые позволяли ей выбирать между пакетами спермы, тщательно законсервированными на месяцы и даже годы после каждого соития, не дали бы ей предпочесть близкого родственника в качестве производителя. Такого просто не могло произойти. Нанопрограмма не допускала промашек, хотя человечество совершало их на каждом шагу.

Но теперь все иначе, думал Харман. Семьи необходимы – это вопрос выживания. Дело даже не в нападениях войниксов и трудностях, обрушившихся на людей после Падения; семьи помогут людям организоваться для войны, которая, по словам Одиссея, скоро начнется. Старый грек ничего не добавил к своему пророчеству в ночь Падения, но тогда он сказал, что грядет великая война. Некоторые предполагали, что она будет связана с осадой Трои, которую они смотрели в туринских пеленах до того, как вшитые микросхемы тоже перестали работать. «Новые миры возникнут на твоем дворе», – сказал Одиссей Аде.

Они вышли на широкий луг перед последним кольцом леса. Харман чувствовал, что устал и напуган. Устал от постоянных попыток решить, что правильно. Кто он такой? По какому праву уничтожил лазарет, возможно, выпустил на волю Просперо, а теперь поучает других, что им надо создавать семьи и объединяться для самозащиты? Что он знает – девяностодевятилетний Харман, растративший почти всю жизнь и не научившийся мудрости?

Его пугала не столько смерть (хотя все они впервые за полтора тысячелетия вновь испытывали этот страх), сколько перемены, виновником которых он стал. И ответственность.

«Верно ли мы поступили, позволив Аде забеременеть?» В новом мире они решили, что правильно будет – даже невзирая на тяготы и неопределенность – завести семью, хотя им трудно было даже думать о том, чтобы родить больше чем одного ребенка. В полуторатысячелетнее правление постлюдей женщинам старого образца разрешалось иметь лишь одного ребенка. Аде и Харману трудно было свыкнуться с мыслью, что они могут родить нескольких детей, если захотят и биология позволит. Не нужно записываться в очередь, не нужно ждать, когда сервиторы доставят подтверждение от постлюдей. С другой стороны, они не знали, может ли человек завести более чем одного ребенка. Допустят ли это их измененная генетика и нанопрограммы?

Они решили завести ребенка сейчас, пока Аде еще нет тридцати, надеясь показать другим, не только в Ардис-холле, но и в остальных уцелевших общинах у факс-узлов, что это такое – семья, где есть отец.

Все это пугало Хармана. Пугало, хотя он и не сомневался в своей правоте. Во-первых, переживут ли мать и дитя роды вне лазарета? Никто из ныне живущих людей старого образца не видел, как появляется на свет ребенок. Рождение, как и смерть, происходило на э-кольце, куда факсировали в одиночку. И подобно восстановлению после тяжелой травмы или преждевременной смерти, как это было с Даэманом, когда того съел аллозавр, роды считались травматическим событием и полностью стирались из памяти. Женщина помнила о родах в лазарете не больше младенца.

Сервитор сообщал, что настало время, женщина факсировала на небо и возвращалась через два дня, стройная и здоровая. В следующие месяцы о малыше заботились исключительно сервиторы. Матери обычно поддерживали связь с детьми, но почти не участвовали в их воспитании. Мужчины до Падения даже не подозревали о своем отцовстве, ибо между половым актом и рождением ребенка подчас проходили годы, а то и десятилетия.

И вот сейчас, когда Харман и другие читали в книгах о древнем обычае деторождения, процесс казался невероятно опасным и варварским, даже если происходил в больнице (примитивной версии лазарета) под присмотром профессионалов, а ведь на Земле не осталось людей, хотя бы видевших рождение ребенка.

Кроме Одиссея. Грек однажды признался, что в прошлой жизни – той невероятной жизни, полной кровопролитных сражений, которую показывали туринские пелены, – хотя бы частично видел процесс рождения детей, в том числе своего сына Телемаха. Теперь Одиссей был повитухой Ардис-холла.

В новом мире, где не было врачей – никто не знал, как лечить даже простейшие травмы или проблемы с сердцем, – Одиссей-Никто стал верховным целителем. Он умел ставить компрессы, зашивать раны, вправлять переломы. В своих почти десятилетних странствиях через пространство и время после бегства от некой особы по имени Цирцея он усвоил некоторые современные познания в области медицины – например, что надо помыть руки и нож, прежде чем резать по живому.

Девять месяцев назад Одиссей рассчитывал пробыть в Ардис-холле всего две-три недели. Теперь, соберись он уходить, его бы наверняка скрутили и связали, лишь бы удержать при себе столь опытного наставника, умеющего делать оружие, охотиться, свежевать дичь, готовить еду на костре, ковать металл, шить одежду, программировать соньер, лечить, перевязывать раны… или помочь малышу появиться в мир.

Они уже видели луг за краем леса. Тучи наползли на кольца, надвигалась кромешная тьма.

– Я хотел сегодня увидеться с Даэманом… – начал Никто.

Это было последнее, что он успел сказать.

Войниксы спрыгнули на них с деревьев бесшумно, словно огромные пауки. Их было не меньше дюжины, и все до единого выпустили убийственные лезвия.

Двое приземлились на спину волу и перерезали ему горло. Двое напали на Ханну, полетели брызги крови и клочья одежды. Ханна отскочила назад, попыталась поднять арбалет, но войниксы свалили ее с ног и склонились над жертвой, дабы закончить дело.

Одиссей закричал, активировал меч (подарок Цирцеи, как он рассказал им когда-то давно) и бросился вперед. Полетели обломки панцирей и механических рук, Хармана обдало белой кровью и синим маслом.

Один из войниксов прыгнул на Хармана и чуть не вышиб из него дух, но тот успел откатиться из-под режущих лезвий. Другой войникс приземлился на четвереньки и резко выпрямился, двигаясь будто в ускоренном ночном кошмаре. Харман кое-как вскочил, поднял копье и ударил второго войникса в то самое мгновение, когда первый полоснул его по спине.

Грянул выстрел: это Петир вскинул винтовку. Флешетты просвистели у Хармана над ухом. Войникс, напавший сзади, завертелся и рухнул под ударами тысячи хрустальных дротиков. Харман обернулся в ту самую секунду, когда второй войникс прыгнул, и вогнал копье тому в грудь. Тварь упала, но в падении вырвала у него копье. Харман выругался, потянулся к древку, но тут же отскочил и сорвал с плеча лук: еще три войникса бросились в его сторону.

Четверо людей встали спиной к повозке. Восемь оставшихся войниксов окружили их и начали сужать кольцо, лезвия поблескивали в гаснущем свете.

Ханна всадила две арбалетные стрелы в грудь ближайшему войниксу. Тот упал, но продолжал атаковать на четвереньках, подтягивая себя вперед лезвиями. Одиссей-Никто шагнул вперед и Цирцеиным мечом рассек его надвое.

Три войникса бросились на Хармана. Тому некуда было отступать. Он выпустил единственную стрелу, увидел, как она отскочила от металлической груди, и все три войникса атаковали разом. Харман пригнулся, почувствовал, как что-то рассекло ему ногу, прокатился под дрожками – чувствуя запах бычьей крови, металлический привкус во рту – и выпрямился по другую сторону повозки. Три войникса прыгнули через нее.

Петир резко повернулся, присел и выпустил по тварям обойму из нескольких тысяч флешетт. Три войникса разлетелись на куски в брызгах органической крови и машинного масла.

– Прикройте, мне нужно перезарядить! – крикнул Петир и сунул руку в карман за новой обоймой.

Харман отбросил лук (враги были слишком близко), вытащил меч, выкованный под присмотром Ханны всего два месяца назад, и принялся рубить ближайшие металлические фигуры. Однако те двигались куда стремительнее его. Один войникс увернулся. Другой выбил у Хармана меч.

Ханна запрыгнула на дрожки и выстрелила из арбалета в спину атакующему Хармана войниксу. Чудище развернулось и тут же снова бросилось на человека, подняв металлические руки с вращающимися лезвиями. У него не было ни рта, ни глаз.

Харман упал на руки, уворачиваясь от смертоносного удара, и пнул тварь по ногам. Это было все равно что пинать вмурованные в бетон железные трубы.

Теперь уже пятеро оставшихся войниксов были по одну сторону дрожек и атаковали Хармана с Петиром. Молодой человек не успел даже поднять винтовку.

В это мгновение Одиссей, обежав дрожки, с бешеным воплем ринулся на врагов. Все пять войниксов повернулись к нему, их руки и вращающиеся лезвия разом пришли в движение.

Ханна подняла тяжелый арбалет, но никак не могла прицелиться: Одиссей был в самой гуще боя, и все двигались чересчур быстро. Харман схватил с дрожек запасное охотничье копье.

– Ложись, Одиссей! – крикнул Петир.

Грек упал – то ли потому, что услышал совет, то ли под натиском войниксов. Двух он разрубил, но оставшиеся трое были невредимы и по-прежнему смертоносны.

Трррррррррррртррррррррртррррррр!

Очередь из винтовки, переведенной в автоматический режим, прозвучала словно грохот деревянного весла по лопастям включенного вентилятора. Последних трех войниксов отшвырнуло на шесть футов; их панцири, утыканные десятью с лишним тысячами хрустальных флешетт, блестели в гаснущем свете колец, словно мозаика из битого стекла.

– Господи Исусе, – выдохнул Харман.

Войникс, которого ранила Ханна, поднялся за ее спиной по другую сторону дрожек.

Харман метнул копье, вложив в бросок все оставшиеся силы. Войникс зашатался, вытащил копье из своей груди и переломил древко.

Харман запрыгнул на дрожки и схватил со дна повозки еще копье; Ханна выпустила в войникса еще две арбалетные стрелы. Одна улетела во мглу между деревьями, другая попала в цель. Харман соскочил с повозки и вогнал последнее копье в грудь последнего войникса. Тварь дернулась и отступила еще на шаг.

Харман выдернул копье – и в исступлении безумия всадил обратно, провернул зазубренный наконечник, вытащил его наружу и снова вонзил.

Войникс рухнул на спину, лязгнув о корни векового вяза.

Харман встал над поверженной тварью, не обращая внимания на судорожно дергающиеся металлические руки и лезвия, занес над головой копье, облитое молочно-голубой жидкостью, вонзил его, повернул, вытащил, поднял, загнал еще глубже в корпус, вырвал, вогнал туда, где у человека находился бы пах, сделал несколько оборотов, чтобы как можно сильнее покалечить мягкие внутренние части, выдернул вместе с изрядным куском панциря и воткнул с такой яростью, что наконечник вошел в корни и почву. Он снова выдернул копье, вогнал еще раз, выдернул, занес для нового удара…

– Харман… – Петир положил ему руку на плечо. – Он мертв. Он мертв.

Харман огляделся. Он не узнал Петира и никак не мог набрать в легкие достаточно воздуха. В ушах стоял грохот, и он понял, что это его собственное натужное дыхание.

Кольца скрылись за тучами, под деревьями было темно, хоть глаз коли. В сумраке могли таиться еще пятьдесят войниксов, готовых к прыжку.

Ханна зажгла фонарь.

В круге света новых войниксов не было. Поверженные уже не дергались. Одиссей по-прежнему лежал на земле, придавленный убитым войниксом. Ни тот ни другой не шевелились.

– Одиссей! – Ханна, держа фонарь, спрыгнула с дрожек и ногой отшвырнула труп войникса.

Петир подбежал к ней и встал на одно колено рядом с лежащим. Харман дохромал до них, опираясь на копье. Глубокие порезы на спине и ногах как раз начали болеть.

– Ой, – проговорила Ханна. Она стояла на коленях и держала фонарь над лицом Одиссея. – Ой, – повторила она.

Нагрудный доспех был сорван, ремни рассечены. Широкую грудь исполосовали глубокие раны. Один удар отхватил кусок левого уха и часть кожи с головы.

Однако ахнул Харман не из-за этого.

В тщетной попытке заставить Одиссея выронить меч Цирцеи войниксы искромсали ему правую руку в клочья, а потом почти совсем оторвали от тела. Фонарь озарил кровавое месиво, в котором белела кость. И все же рука по-прежнему сжимала гудящий меч.

– Боже мой, – прошептал Харман.

За восемь месяцев после Падения никто в Ардисе или в других уцелевших поселениях не выжил с такими ранами.

Ханна молотила по земле свободным кулаком. Другую руку она прижимала к окровавленной груди Одиссея.

– Я не слышу сердцебиения, – сказала она почти спокойно, и только блестящие в темноте белые глаза выдавали ее истинное состояние. – Не чувствую сердцебиения.

– Положим его на дрожки… – начал Харман.

Он чувствовал знакомые слабость и тошноту, как всегда после выброса адреналина. Нога и рассеченная спина кровоточили.

– К черту дрожки, – сказал Петир.

Он повернул рукоять Цирцеиного меча – вибрация прекратилась, клинок опять сделался видимым, – отдал Харману меч, винтовку и две запасные обоймы, затем нагнулся, встал на одно колено, закинул на плечи мертвого или бесчувственного Одиссея и встал.

– Ханна, пойдешь впереди с фонарем. Перезаряди арбалет. Харман, ты с винтовкой прикрываешь тыл. Стреляй по всему, что движется.

Петир, шатаясь, побрел к лугу с окровавленным телом на плечах. По жестокой иронии он походил сейчас на Одиссея, когда тот гордо возвращался с убитым оленем.

Харман осоловело кивнул, отбросил копье, повесил на пояс Цирцеин меч и с винтовкой наперевес двинулся из лесу следом за двоими уцелевшими.

Факсировав в Парижский Кратер, Даэман сразу пожалел о своей поспешности. Надо было дождаться рассвета. Или хотя бы возвращения Хармана. Или взять иного попутчика.

Было около пяти вечера и уже смеркалось, когда он дошел до частокола факс-павильона в миле от Ардис-холла. Здесь, в Парижском Кратере, был час ночи, в непроглядной темноте хлестал ливень. Даэман факсировал в узел, ближайший к маминому домкомплексу, – факс-павильон, по неведомым никому из живых причинам называемый «Инвалидный отель», – и вышел из факс-портала с поднятым арбалетом. С крыши павильона потоками бежала вода, и Даэман смотрел на город словно через водопад.

Это его разозлило. Уцелевшие жители Парижского Кратера не охраняли свои факс-узлы. Примерно в трети сохранившихся общин по примеру Ардиса вокруг павильонов возвели стены и поставили круглосуточный караул, но обитатели Парижского Кратера попросту отказались это делать. Никто не знал, могут ли войниксы факсировать (возможно, они в этом и не нуждались, их и без того было много повсюду), но люди этого и не выяснят, если общины вроде здешней не будут следить за своими узлами.

Поначалу в Ардисе павильон охраняли не от войниксов, а от беженцев, хлынувших туда после Падения. Когда отказали сервиторы и отключилось электричество, люди бросились искать еду и надежное укрытие, так что в первые недели и месяцы десятки тысяч беспорядочно метались между случайными факс-узлами, сменяя за день полсотни участков; истощали запасы продуктов и факсировали дальше. Тогда мало где существовали собственные пищевые склады, а по-настоящему безопасных мест не осталось вовсе. Ардисская община одной из первых вооружилась и первая остановила нашествие обезумевших беженцев. Здесь принимали лишь тех, кто владел каким-нибудь полезным навыком. Однако после четырнадцати с лишним веков того, что Сейви назвала «тошнотворной никчемностью элоев», полезных навыков не было почти ни у кого.

Через месяц после Падения, когда неразбериха чуть улеглась, Харман на ардисском совете настоял, что надо искупить своей прежний эгоизм – отправить в другие узлы представителей, которые научат выживших растить зерно, защищаться от врагов, забивать и разделывать скот. После того как Харман нашел сигл-функцию, к этим занятиям добавились семинары, как получить из старых книг необходимые для жизни сведения. Вдобавок Ардис менял оружие на продукты и теплую одежду, а также раздавал советы по изготовлению луков, стрел, арбалетов, пик, ножей, наконечников для копий и другого оружия. По счастью, почти все люди старого образца пол-Двадцатки смотрели туринскую драму и были знакомы со всем, что проще арбалета. Наконец Харман отправил в триста с лишним узлов представителей Ардиса с просьбой ко всем уцелевшим помочь в поиске легендарных автоматизированных заводов и распределителей. Он показывал одну из немногочисленных винтовок, которые добыл из музея на Золотых Воротах в Мачу-Пикчу во время второго визита, и объяснял, почему для выживания человеческим общинам нужны тысячи таких.

Вглядываясь во мрак через струи воды, Даэман осознал, что охранять все факс-узлы в городе было бы очень трудно. Каких-то восемь месяцев назад Парижский Кратер был одним из самых больших поселений на планете: двадцать пять тысяч жителей, больше десяти действующих факс-порталов. Теперь, если верить маминым друзьям, здесь осталось менее трех тысяч мужчин и женщин. Войниксы беспрепятственно рыскали по улицам, лазили по подвесным дорогам и жилым небоскребам. Даэману давно следовало забрать маму отсюда. Но та упрямилась, а Даэман, всю жизнь – почти две Двадцатки – исполнявший любую ее прихоть, не мог настоять на своем.