Ольга Яковлева

Сергей Иванов Ольга Яковлева

Я понимаю, что лучше всего, если б эта история начиналась летом. Или даже ещё лучше – поздней весной. Тогда сразу представляешь себе, как много впереди счастья. И книжка читается легко, и хочется, чтобы всё это происходило с тобою!..

Но что же делать, если повесть, которую ты сейчас будешь читать, началась осенью?

Правда, была совсем ещё ранняя осень. Первые числа сентября. Солнце заливало по утрам улицы. Помидоры, арбузы, груши и всё другое, такое же вкусное, продавалось чуть ли не задаром. А древние старухи, которые до сих пор очень хорошо помнили, как оно всё было раньше, говорили даже, что по-старому… по-старому сейчас ещё лето!

Погода и правда была совершенно летняя. По радио объявляли двадцать шесть и двадцать семь градусов. Люди утром шли на работу в лёгких платьях и в белых рубашках с закатанными рукавами. А ученики первых – третьих классов бегали в школу в шортах или коротких юбках. И в сандалиях с белыми гольфами.

На переменах просто в глазах начинало рябить от этих гольфов!

Вот примерно о чём думала ученица второго класса «В» Ольга Яковлева, когда однажды утром шла в школу. Попался ей на пути базар – вспомнила, как женщины во дворе расхваливали удивительные, баснословно дешёвые базарные цены. Перебежала дорогу с теневого тротуара на солнечный – заметила прохожих, одетых по-летнему, и подумала про белые гольфы, которыми забит во время перемен весь коридор второго этажа (там учатся младшие классы).

Сама она была в коротеньких пёстрых носочках. Всё-таки не так одинаково.

Ольга уже две недели отучилась во втором классе. Да перед этим ещё целое лето считала себя второклассницей. В общем, могла бы при случае показать кое-кому, как следует себя вести.

Первый класс прошёл для неё словно бы во сне. К школе ведь привыкнуть нелегко! То и дело ей казалось, что всё это скоро кончится и настанет опять её обычная жизнь дома.

Но неделя проходила за неделей, она стала получать отметки, потом четвертные. Как перелески за окном поезда, мелькали короткие каникулярные деньки. И вот она, можно сказать, оглянуться не успела, как её подхватило свободное и весёлое лето. Ученье кончилось!

Она словно бы из воды вынырнула – осмотреться и дух перевести. Что же выходило? Её научили считать, писать. Читать она до школы умела, но теперь ей это и нравилось, потому что она читать стала легко.

В общем, год в школе не пропал даром. Это можно было и по табелю проверить – отметки хорошие и внизу разборчивым красивым почерком написано: «Переведена во второй класс». Эту надпись Ольга любила читать… вернее, не читать, а просто рассматривать: продолговатые буквы с нажимом и квадратную, заметную точку в конце.

И хотя было понятно, что такой же точно надписью могут гордиться тысячи других ребят из тысяч школ, она всё равно нет-нет да и открывала ящик комода, доставала оттуда табель и… любовалась! А когда её повезли в деревню, взяла табель с собой.

Лето – ну, кажется, что могло в нём измениться из-за того, что Ольга школьницей стала? Да ничего!.. А на самом деле изменилось. Раньше она жила в деревне до тех пор, пока погода хорошая, а теперь уж – стоп, погодите! Каникулярное лето кончается ровно тридцать первого августа. (А слова-то какие: «каникулярное лето»!..) И даже не ровно тридцать первого августа, а ещё раньше – какого-нибудь числа двадцать восьмого, двадцать седьмого. Надо же приехать, осмотреться, всё ли готово…

Так она и прожила три летних месяца, помня о первом сентября, о замечательной надписи в табеле. И когда её спрашивали, в каком она классе, твёрдо отвечала: «Во втором!»

Даже имя у нее изменилось. Раньше звалась она Оля, Олька, Оленька. А теперь только Яковлева Ольга. Или просто – Ольга. Так она сама себя называла, когда думала о чём-нибудь. И так другим говорила, когда знакомилась. Мама к этому не хотела привыкать и не привыкла. А в школе привыкли. Никому дела нет – как хочешь, так и называйся!.. Ей кричали:

«Оля, у тебя карандашик есть синий?»

Она спокойно отвечала:

«Не Оля, а Ольга!»

«Почему же это Ольга?» – спрашивали у неё ехидно.

«А уж потому!»

В первые дни она попереживала из-за этого. Но потом мальчишки начали её так звать: Ольга. А за мальчишками и весь класс…

Сверкают галстуки, мелькают белые гольфы. Ольга входит на школьный двор. Ещё рано, в школу пока не пускают. На верхней площадке крыльца стоят дежурные девятиклассники с красными повязками на рукавах. Между каждыми двумя колоннами по человеку. Хорошо им, наверное, стоять там и смотреть с равнодушными лицами, как в школьном дворе бушует целое человеческое море!

За двадцать минут до звонка начнут пускать: проверят подпись родителей в дневнике – и путь свободен!

На ступеньках уже толпятся охотники первыми ворваться в прохладную гулкую школу. Первыми прострекотать вверх по гладким ступенькам и войти в класс, который, кажется, ещё не проснулся и потому тих, словно дремучий лес. Войти в него, в этот лес-класс, и сесть за свою парту, уже чуть пригретую ранним солнцем!

Ольге за две недели лишь однажды удалось это – влететь в школу среди первых, среди ватаги здоровых мальчишек-шестиклассников… Во все другие дни она приходила слишком поздно. Коридоры и лестницы уже полны были шума, толкотни, мелькания белых гольфов. И класс грохотал, словно комната смеха или птичий вольер в зоопарке…

Наконец сегодня Ольга встала специально раньше. И раньше села завтракать, чтобы вовремя прийти к школе, пробиться на верхние ступеньки и…

Ольгу кто-то решительно взял за рукав. Она сейчас же обернулась – Светлана Карасёва, сидит за четвёртой партой у окна.

Светлана была в Ольгином классе с самого первого дня. Но в прошлом году, хоть и учились вместе, и строились вместе, и даже несколько раз вместе ходили в кино и на экскурсии, однако дружить никто ни с кем не дружил. Какие-то они ещё маленькие были.

А может, не в том дело, что маленькие. В детском саду ведь и того меньше по годам, но всё-таки Ольга дружила с одной девочкой – с Катей. Там, в детском саду, в старшей группе, они как-то взрослее себя чувствовали. Кругом полно малышни, за ними можно следить и ухаживать. От этого сам будто взрослее становишься… А в первый класс пришли – и опять маленькими сделались. Потому что всё кругом новое, строгое. И что ни человек – то старше тебя!

А уж во втором классе – нет! Во втором по-другому. Дружат. Хотя бы из школы вместе ходят. А Светлана эта, Карасёва, наверное, хочет с Ольгой подружиться. Один раз подошла:

«Давай ластиками меняться?»

«А зачем?» – спрашивает Ольга.

Тогда Светлана разжимает кулак. И видит Ольга: на Светланиной ладони лежит чудесный ярко-жёлтый ластик и нарисован на нём бегемот. Ольга его взяла в руки, а он мяконький, упругий. И огромный! Ну прямо как полбутерброда с сыром!..

Ольга про себя вздохнула, но ластик положила назад.

«Я не могу меняться! – она сказала. – У меня же видишь какой».

А у неё-то самая обыкновенная стёрка. Хоть и тоже новая, но самая-самая простая. На которой написано: «Цена 1 коп.».

«А пускай! – говорит Светлана. – Ничего, Я всё равно… Давай, давай поменяемся!»

Но Ольга сказала:

«Я не буду!»

«Не хочешь, да?»

Светлана стояла с опущенной головой, и Ольга тоже голову опустила. Что делать дальше, она не знала. Но здесь как раз звонок прозвенел, и Светлана побежала к своей парте.

А потом ещё такой случай был – уже на этой неделе, в понедельник или во вторник. Уроки кончились, все пошли строем вниз, а Светлана её взяла за рукав, точно вот как сейчас:

«Хочешь посмотреть фотографии с видами города Лондона?»

«Города Лондона?»

«Да. Там мой дедушка был в поездке в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году».

«Ух ты, в пятьдесят восьмом!» – быстро подумала Ольга. Ведь она только родилась в шестьдесят седьмом. А Светланин дед всё это время, все эти долгие годы, пока она не родилась, ездил в Лондон, а может, и в другие города!.. Стало ей от этих мыслей удивительно и как-то тревожно…

А Светлана между тем уже достала из портфеля продолговатую серую коробочку. В ней лежали… слайды! Такие фотографии на цветной плёнке, оправленные в картонные рамки.

Слайды есть у них дома. Ольгин дядя, Илья, когда приезжал к ним в гости из Братска, фотографировал Ольгу и маму, как они живут в деревне, идут за грибами… А потом он отдал плёнку в мастерскую. Там её разрезали на кусочки и вставили в эти картонные рамки. Получились слайды.

«Их же надо через проектор смотреть», – сказала Ольга.

«Вот и совсем не обязательно! – Светлана поджала губы. – Можно просто на солнце повернуть, и всё видно!»

Она быстро вынула один слайд, подняла его на вытянутой руке – так, что солнце из окна стало проходить сквозь цветную картинку. И Ольга на секундочку увидела незнакомую улицу, полную людей, а сзади какую-то реку и вдалеке высокую острую башню.

«А если ты не хочешь… – Светлана быстро убрала слайды обратно в портфель, – а если ты не хочешь со мной смотреть, то так и нужно говорить…»

Ольга осталась одна в пустом, усталом после уроков классе. Тотчас заметила, что между рядами и под партами валяется несколько бумажек. А доска стёрта плохо: видны хвосты цифр, от слишком мокрой тряпки остались белёсые небрежные полосы. «Хотела она со мной дружить, – подумала Ольга, – а я слишком умная оказалась!.. Теперь уж больше не захочет».

Дружить – хорошо, это Ольга знала. Она в деревне подружилась по-настоящему с двумя подругами – Галей и Таней. Эти девочки учатся в одном классе. Теперь они в третьем…

В деревне здорово было! Ольга ещё спит медвежьим сном, а девочки уже:

«Оля! Ну, ты скоро? Одни уйдём!» – и улыбаются. (Тогда ещё разрешалось Ольгу Олей звать.)

А летом окошки-то всё время открыты, и Ольга отвечает им прямо из-под одеяла:

«Я даже не завтракала!»

«Да мы взяли! Идём!»

«Я даже не умывалась!»

«Там умоешься…»

И – на озеро! Ольга через окно, чтоб тётка Вера не видела. У Тани лодка своя была – отцова. Они втроём выедут на середину – и завтракать: хлеб, огурцы, картошка холодная. А пить – прямо через борт наклонись… Галка за края лодки ухватится, ноги расставит и кричит:

«Девочки, вы что? Лодку опрокинете!»

А Ольга с Таней нарочно на одну сторону налягут, чтоб лодку нагнуть, до воды дотянуться.

Хорошо было…

После той истории со слайдами Ольга не надеялась, что Светлана к ней снова подойдёт. И вот вдруг, когда она поднималась на школьные ступеньки, Светлана взяла её за рукав.

Ох, какая минута это была неподходящая! Так Ольге хотелось в школу промчаться первой! Но посмотрела молча на Светлану, себя пересилила и послушно пошла за ней.

Они миновали шумную часть двора, завернули налево, прошли немного вдоль заборчика, за которым был пришкольный участок… А через заборчик этот, словно кипящее молоко через край кастрюли, переваливались огромные буйные кусты. И что там делалось, на пришкольном участке, Ольга не знала. Туда ходили только шестые-седьмые классы да члены специального кружка.

Светлана остановилась, опасливо огляделась кругом. Ни одна живая душа не видела их сейчас в этой отдалённой части двора.

– Пошли! – шёпотом сказала Светлана.

– Что такое? – тоже шёпотом спросила Ольга.

Они прошли ещё шагов пять. Но совсем медленно. Светлана считала штакетины:

– Двадцать семь, двадцать восемь… – тут она несильно надавила на штакетину – получилась дырка!

– Скорей! – шепнула Светлана.

Ольга нырнула в лазейку и тут же налетела щекой на сухую ветку, которая торчала, как деревянный штык.

– Дальше, дальше! – Светлана толкнула её головой.

– Сейчас…

– Скорее, замаскировать надо…

Ольга продралась сквозь кусты и оказалась… на огромном поле, разбитом на множество коротких толстеньких грядок.

Может быть, не таким уж и огромным было это поле, а просто так показалось Ольге после шумной толкучки во дворе, и Светланиной таинственности, и неприветливой тесноты кустов… Ольга до этого каждую секунду чувствовала огненный росчерк царапины на щеке, а теперь забыла про всё, стояла и смотрела, боясь перевести дух.

Светлана, тихо пошуршав ветками, тоже вылезла из чащобы, стала рядом.

– Да! Какой участочек! – тихо сказала она и пошла вперёд.

Они шагали по главной дорожке, а слева и справа были всё грядки, грядки, грядки!.. Наверное, сто или тысяча грядок. И причём на каждой росло что-нибудь своё. Пшеница, турнепс (Ольга их знала по деревне), горох. Потом неизвестно что, неизвестно что, неизвестно что: просто росла на грядках как будто бы сорная трава, но ухоженно и аккуратно. Значит, какое-то хорошее растение… Вдруг Светлана остановилась:

– Видала?

На грядке, среди сильно уже повядших больших листьев – вроде как у лопуха или у тыквы – лежало три крупных полосатых шара. Ольга никогда не видела, как они растут, но догадалась сразу: арбузы!

Подруги полюбовались арбузами минутку, словно невиданными зверями за оградой, и пошли дальше. Светлана сказала:

– Их трогать нельзя. Заметят сразу…

Дальше были кабачки и ещё одни кабачки, но какой-то странной формы: короткие, круглые и ребристые. Однако после арбузов на них смотреть было уже неинтересно. Дальше росло два обобранных куста крыжовника…

И вдруг они обе остановились: Светлана – потому что знала, а Ольга – потому что дальше идти не могла. На грядке росла клубника. А из-под тёмно-зелёных её лакированных листьев, как из-под зонтиков, выглядывали красные и розовые ягоды – клубничины!..

Это всякий знает: клубники много в июле, в конце июня. Тогда ты её хоть до отвала ешь – конечно, если у тебя не бывает после этого крапивницы. Но уже в середине июля клубника – как говорится, хоть плачь, хоть скачь – исчезает на целый год! И ни за какое серебро, ни за какое золото свежей клубничной ягодки тебе не видать до следующего начала лета!..

А на этих кустах не то что ягоды были, но даже ещё цветы цвели, словно сейчас середина мая, а не середина сентября. Однако цветы эти Ольга лишь краем глаза заметила. А вот ягоды горели и горели изо всей силы, будто красные светофоры; и хотелось сорвать, и было боязно!

– Сорвём по одной! – не выдержала наконец Ольга.

И такой голос у неё получился жалостный, как у котят из детской передачи: «Тётя-тётя Кошка, выгляни в окошко. Есть хотят котята, ты живёшь богато!..» Просто вспоминать противно.

Однако Светлана ничего такого не заметила, не подсмеялась над Ольгой. Она сама очень хотела ягодку съесть.

– Смотри, как много, – она сказала, – можно и по две сорвать, правда?

– Только выберем! – предупредила Ольга. – Самые-самые-самые хорошие!

Но не удалось им отведать чужой сладкой ягодки. Через кусты быстрою птичьей стаей понеслось: д-з-з-з-з! Это летел школьный звонок.

Ещё секунду назад кругом была тишина. Только два-три кузнечика перекликивались из разных углов сада. А теперь, вслед за звонком, опять слышны стали крики, визг, смех. Все эти звуки, словно водяные брызги, высоко взлетали над школьным двором, сверкая, перескакивали через зелёную стену кустов и шлёпались к ним на участок.

– Бежим! – крикнула Ольга.

– Ой! – испугалась Светлана.

Школьный звонок. Всегда, в любое время суток услышит его ученик, будь то отличник или отъявленный лоботряс, неважно. Уж как-то так устроены эти школьные звонки, что они бьют в самое ученическое сердце…

И две девчонки из второго класса тоже: глянули в последний разок на волшебную клубнику и помчались, помчались мимо всех чудес, разлёгшихся или стоящих по стойке «смирно» на своих грядках, помчались к тайному лазу.

Хоть и запыхавшиеся, хоть и слегка растрёпанные, они успели влететь в класс как раз в ту незаметную минуту, когда все усаживаются на свои места, неловко стукают крышками, переговариваются в последний раз перед тишиной. Ольга скорее раскрыла портфель, вынула «Родную речь» (первый урок – чтение), сложила руки на парте и… почувствовала, как сияет у неё на щеке красная загогулина.

Урок прошёл хорошо: Ольга умела читать быстро к громко. И знала, как отвечать на вопросы про Ваню, собаку Жучку и старого дедушку. Ольгу спрашивали два раза. Но оба ответа получились маленькие, и никакую отметку ей не поставили.

Прозвенел наконец звонок. Ольга подождала, когда к ней подойдёт Светлана. Они улыбнулись друг другу без смущения: у них ведь был теперь общий секрет!..

– Пойдём, что покажу! – шепнула Светлана.

Они побежали по коридорной толкучке к. дверям на лестницу. Но там, как известно, стоят дежурные. Светлана откашлялась и громким жалостным голосом сказала:

– Можно, пожалуйста, нам в буфет?

– Не ваша перемена! – кратко ответил дежурный.

– Ну пожалуйста, можно? Мы есть хотим!

– Да пускай идут! – сказал другой дежурный. – Перваки…

Ольга хотела сказать, что сам он «перваки»! Но Светлана схватила её за руку, они выскочили на лестницу к помчались вверх.

– Куда?! – закричали дежурные, потому что буфет-то внизу.

Светлана и Ольга скакали без оглядки. Дежурные – здоровые мальчишки – их бы, конечно, запросто догнали, да ведь не станут же они с поста уходить из-за разной мелюзги.

– Куда это мы? – спросила Ольга, когда они промчались мимо дежурных третьего этажа.

– Щас-щас-щас! – быстро отвечала Светлана. Ольга ещё что-то хотела спросить, а Светлана ещё что-то ответить, но обе они так запыхались, что могли только шипеть и свистеть горлом, как гуси, а не разговаривать. На площадке перед четвёртым этажом они остановились. Светлана перевела дух и снова за своё:

– Можно, пожалуйста, нам пройти?

– Вам куда, дети? – спросил очень высокий мальчишка в форменном кителе и в очках. Под мышкой у него была книжка «Физика». – Здесь учатся старшие ребята. – Он говорил важно, как учительница.

– А у нас тут сестра учится!

– Как фамилия?

– Яковлева Оля!

Ольга от удивления рот раскрыла. А длинный дежурный сказал:

– Только имейте в виду: через семь минут звонок, – и пропустил.

– Ты чего это всё время врёшь? – шёпотом спросила Ольга.

– Я же не просто так, – уверенно сказала Светлана, – я же для дела.

Они стали пробираться по взрослому коридору. Здесь никто не ходил парами, как у них. Здоровые ребята сидели на подоконниках или стояли по нескольку человек. Один что-то рассказывал, а другие слушали. И потом вдруг: «Ха-ха-ха! Гы-гы-гы!» Такой хохот, что фрамуги вываливаются. А две большие девочки стояли посреди коридора и ели мороженое. В школе – мороженое! Вот что значит старшеклассницы!

Они с трудом и опаской обогнули двух почти усатых мальчишек, которые, подскакивая на одной ножке, играли в петушиный бой. Ольга подумала: «Если б мы так! Сразу бы замечание!» И потом:

– Куда мы идём?

Она спросила об этом строгим голосом у Светланы. А та вдруг остановилась и сказала:

– Вот!

Они стояли у полуоткрытой двери какого-то кабинета для занятий старшеклассников. Ольга подняла голову и прочитала: «Кабинет естествознания». Светлана чуть пошире раскрыла дверь. Из кабинета на них пахнуло чем-то незнакомым, нешкольным, но очень приятным…

Обычно в школе чем пахнет? На первом этаже – буфетом, мастерскими. В коридорах, где классы, – всклокоченной пылью переменок, ярким солнцем. В самих классах – так уж всегда в начале года – в нос тебе лезет запах чистеньких парт и свежевыкрашенного пола.

А здесь пахло другим чем-то, совсем другим! Ольга вслед за Светланой просунула голову внутрь… Вот оно что! Пахло влажной землёю и множеством зелёных листьев, которых было здесь едва ли меньше, чем в лесу. И запах этот она, оказывается, хорошо знала. Так пахло в колхозной теплице этим летом. Только там воздух был нагретый, густой, а здесь – прохладный и лёгкий.

Дверь оказалась такая послушная! Открывалась и закрывалась безо всякого скрипа. Светлана и Ольга на цыпочках вошли в кабинет. Им показалось вначале, что никого, кроме них, тут нету. Но вдруг заметили!.. Испуганно замерли, схватив друг друга за руки. Смех разбирал ужасно. Вот уж правда: смех без причины…

Низко склонив голову над столом, сидел старик. Он писал. Прошла минута или две… Вы, наверное, замечали, что обычно пишущие то и дело подымают голову от своего листка, оглядываются по сторонам. Так они размышляют. Ольга и Светлана думали, что и сейчас то же будет. Поэтому они стояли и смотрели на старика, чтобы вовремя сказать ему: «Здравствуйте!» и ещё что-нибудь.

Но старик сидел и сидел согнувшись. А длинная его седая борода, наверное, ползла по бумаге вслед за ручкой…

Всякий, конечно, знает школьные кабинеты. Здесь не парты стоят, а длинные чёрные столы в два ряда. Один ряд у стены, другой у окна. Стол учителя находится на некотором возвышении. Так всё было и здесь.

Непонятный старик сидел себе наверху и писал не отрываясь. А Светлана и Ольга, немного уже осмелев, стали на цыпочках ходить по кабинету – рассматривать диковинные вьюны, что свешивались со специальных полочек, прибитых у потолка, и необыкновенные кактусы величиною чуть ли не с человеческую голову! Они ступали тихо-тихо. Но половицы ведь не угадаешь. Нет-нет да и пискнет какая-нибудь. Словно мышь.

Но очень скоро они перестали бояться этого нечаянного писка. Потому что ничего не происходило. Они даже стали иногда перекидываться шёпотными словечками, показывая пальцем на какой-нибудь невиданно лопоухий цветок… И вдруг удивительный старик сказал:

– А теперь, дети, пора в свой класс!

Уже были они готовы вздрогнуть от неожиданности, испугаться и неизвестно что бы ещё сделать дальше. Но голос этот был так удивительно добр. И так знаком!.. Нет, здесь никак нельзя ошибиться! Это был голос Николая Литвинова из детских передач по радио. Кто слыхал «Золотой ключик», «Моя любимая книжка»? Он и просто рассказы читает для детей – в десять часов пять минут…

Конечно, это папа Карло, папа Карло и больше никто!

Погоди! А лицо?.. В нём тоже было что-то ужасно знакомое. Светлана тянула Ольгу к двери. А Ольга не могла оторвать глаз от длинноволосого и седобородого старика. И вдруг старик улыбнулся ей. Но улыбки его почти не было заметно за бородою и усами, словно солнышка за лесом. Ольга скорее догадалась, что он улыбнулся.

Старик сказал:

– Ну, ступайте, ступайте. Пора…

Едва только вышли они в коридор, как загрохотал звонок. И опять их закрутил, понёс водоворот ученической спешки. Уже ничего не видя вокруг, они мигом промчались по взрослому этажу, мигом проскакали четыре пролёта до своего этажа. Обманутых дежурных у дверей уже не было. Те и сами, наверное, мчались сейчас по лестнице. Но только вверх, на какой-нибудь свой старшеклассный урок.

Едва Светлана и Ольга стали за парты, как наступила тишина, та самая тишина, когда класс, стоя, смотрит на свою учительницу, а учительница оглядывает свой класс. Так всегда бывает в начале каждого урока. Потом Наталья Викторовна говорит:

– Садитесь, ребята!..

После уроков почти все из их класса остаются на продлённый день. Ольга только обедает вместе с группой, а потом – домой. Не в том дело, что на продлёнке плохо. Там, может быть, и хорошо. Но только устаёшь ведь, когда над тобою целый день будто барабан грохочет. И всё до малости ты должна делать по команде.

Вот пообедала Ольга, сказала «спасибо» воспитательнице Зое Васильевне. И пошла уже отдельно от ребят. Вдруг её сзади кто-то за блузку пошевелил… Светлана! Она тоже в продлёнке не участвует. Она даже и не обедает здесь. А вот взяла сама да и подождала. Что значит подруга!..

Пошли в класс, взяли Ольгин портфель… А в классе тихо, пусто. Класс от этого большим кажется. Сейчас все их ребята парами на прогулку отправились. А они двое хотят – в классе, хотят – во двор пойдут, хотят – где хотят!

– Пойдём куда-нибудь, – говорит Ольга.

– Сейчас… А я знаю, как того старика звать!

– Ну как?

– Он учитель ботаники, Борис Платоныч.

Что такое «ботаника»? Какое-то странное, похожее слово…

Получалось как стихотворение. Но Ольга не стала рассказывать его Светлане – неудобно. Ведь они дружили всего один день.

– Ну пойдём куда-нибудь? – спросила Светлана.

– Пойдём… – Ольге тоже хотелось сказать что-нибудь необычное, вроде этой «ботаники». И что-то крутилось на языке…

Наконец она вдруг вспомнила – моргнула и загорелась в голове лампочка, которая была нужна. Ольга крикнула:

– А я знаю, где он висит!

– Кто висит?

– Старик ботаники! Борис Платоныч!

– Ты что?! – захохотала Светлана. – Как он тебе висит? Он же тебе не бельё!

– А пойдём!.. И сама увидишь!

– Пойдём!

И вот они вылетают в коридор. Топают и хохочут, чуть не шлёпаются на бегу от смеха. Вдруг раздаётся грозный голос:

– Девочки! Вы где находитесь?!

Хорошо, что они успели за угол нырнуть. А то бы… Ведь ещё уроки идут. Может, у кого даже контрольная – какая-нибудь там геометрия… Ольга и Светлана тихо-тихо притаились в углу. Это же надо, что наделали! А если б…

Но грозный голос не погнался их искать. Тишина в школе. Окна по-летнему распахнуты. Слышно, как где-то в соседнем доме укачивают ребёнка:

Вот какая здесь, оказывается, тишина!..

– Ну, туда пойдём или домой? – спрашивает Ольга шёпотом.

– Конечно, туда! Мы же больше шуметь не будем.

Тихо они поднялись на третий этаж. Идут по коридору, головы задраны кверху. Высоко на стене здесь висят портреты. Это – учёные… И вдруг их старик! Подпись внизу: «Д. И. Менделеев».

Конечно, они обе знали, что это совсем другой человек. Однако похож ужасно!

– Ну, висит? – шёпотом крикнула Ольга.

– Висит!..

И тут на них смех напал – прямо жуткий! А шуметь нельзя: здесь за каждой дверью старшеклассники! Они ладонями рот зажали и со всех ног – на цыпочках! – в уборную. Закрылись, теперь хохочи сколько хочешь. Но весь смех сразу пропал.

Всё же они посмеялись немного через силу. Чтобы в коридоре опять не захотелось.

Прошло несколько дней – обычных, школьных; урок, переменка и потом снова урок, Переменки коротенькие и мелькают быстро. А уроки огромные, длинные. Ползут, ползут и никак не кончатся! Хоть Наталья Викторовна и делает посредине зарядку-одноминутку, а всё равно долго.

Так они и жили себе – без особых происшествий. В тот сад попасть им всё не удавалось: то одна опоздает, то другая. А кроме утра, туда больше никогда не проникнешь. На переменах, если их выводят во двор, в закутке перед секретной штакетиной непременно кто-нибудь крутится– какой-нибудь мальчишка!.. А после уроков в сад и натуралисты ходят и учителя. Про это Светлана проведала. Между прочим, сам старик ботаники, как называла Ольга старого учителя, туда почти не ходил…

Вдруг они узнали одну тайную новость!

Они шли всем классом снизу вверх из буфета. Шли по стеночке, растянувшись почти на весь этаж – на две лестницы. И тут Ольга увидела старика ботаники. Перед ним стоял взрослый мальчишка со сбитым на сторону пионерским галстуком и со сбитым на ту же сторону чубом. Мальчишка был лишь чуть пониже старика ботаники. Лицо у него раскраснелось, как от футбола. Он размахивал руками и громко кричал:

– Я сказал тебе, что делать этого не стану! И в двадцатый раз повторять не собираюсь!

– Но ведь мы же условились… – тихо и будто растерянно проговорил старик ботаники.

– Я делать этого не стану! Неужели непонятно? Ты, дед, какой-то чудаковатый…

Вот и всё, больше Ольга ничего заметить не успела. Они прошли мимо. А оглядываться ей почему-то вдруг показалось неловко. И прислушиваться, что там дальше происходило у неё за спиной, тоже было бы как подслушивать. Однако ничего там, кажется, больше не произошло. Потому что буквально через секунду их обогнал этот мальчишка. Делая огромные шаги, он скакал по ступенькам и никому не уступал дорогу.

– Видала? – быстро шепнула Светлана. – Вон он!

Значит, она тоже заметила…

Весь следующий урок Ольга думала о старике ботаники и о том мальчишке злом. Они, конечно, были дед и внук. Ольга догадалась об этом по их разговору. И честно говоря, ей было жаль старика. Думала о нём, а внутри ныла какая-то ссадина.

Наталья Викторовна даже сделала Ольге замечание:

– Яковлева, читай дальше…

Ольга растерянно моргала, готовая зареветь.

– Вот видишь как: не следишь!.. Садись и работай вместе с классом.

А через несколько минут подошла к ней и тихо спросила:

– Ты как себя чувствуешь? Голова, живот – ничего не болит?..

После уроков Ольга попросила Светлану:

– Пойдём посмотрим на него.

– Зачем?

– Да просто… Потом тебе скажу.

Они долго стояли за углом и смотрели на дверь кабинета ботаники. Светлана уже сто раз проныла, что они с мамой сегодня должны идти узнавать про фигурное катание, и мама велела прямо с уроков домой… Ольга потеряла терпение её слушать:

– Ну, хочешь, так иди! Как будто её тут на цепи привязали!

После этого Светлана сразу замолчала, обиженно поджала губы, но всё же осталась.

Наконец звонок загремел. Почти сразу же двери кабинета распахнулись весело. Стали выходить пятиклассники. А ещё минутки через две показался и старый учитель… Ольге заранее было жаль его. Бедный старик ботаники!.. Но то, что она увидела… Она даже сказала:

– Ох ты, смотри-ка!

– Ну чего-чего? – быстро зашептала Светлана. Однако Ольга не знала, как бы тут ответить получше, и молчала. Светлана нетерпеливо и обиженно хмыкнула. Тогда Ольга наконец сказала:

– Видала, какой он?

– Ну какой?

Ольга опять помолчала.

– Ну, не злой совсем. Не помнит про то…

Он и правда: шёл себе по коридору осторожными и спокойными шагами старого человека. И ни одной капли не было у него в лице грусти или сердитости. А только одна доброта и спокойствие.

Но Светлана не хотела этого понять. И её зло разбирало, что столько времени пропало, что на фигурное катание она, может быть, из-за этого теперь не запишется! Она прямо чуть не крикнула:

– Ну уж ты, Ольга! Ну и подумаешь, какое дело!

– Нет, – покачала головой Ольга, – это не подумаешь!

– Уж сколько времени с тех пор прошло! Три урока… Будет он помнить!.. Да идём же скорей! – крикнула Светлана и побежала к лестнице.

«Вот тебе и поругались», – подумала Ольга… Далеко внизу грохотали Светланины шаги.

Ольга доканчивала третьего поросёнка из сказки, стараясь экономить пластилин. Хотела, чтобы ещё на домик хватило. А может, и на волка… Тут с улицы послышалось:

– Оль-га! О-о-льга!..

Она вышла на балкон. Глянула вниз – там стояла, задрав голову, Светлана. Ольга подивилась про себя: какая Светлана маленькая!

– Иди вниз! – крикнула Светлана. – Я тебе скажу…

– Чего?

– Одну вещь…

И вот они стоят рядом, будто и не ссорились. Будто и не прошло с тех пор три дня молчания. Только сердце бьётся громче и как-то неловко начинать разговор… Ольга смотрит на свою подругу – они, оказывается, одного роста. Значит, совсем Светлана не маленькая, а просто так сверху показалось.

– Пойдём на лавочку, – говорит Ольга.

Есть у них во дворе лавочка такая, в беседке. Рядом песок – малышне копаться. А малышня ведь никакой почти речи не понимает, только «дай», «на», «мама», «папа» – вот и всё. При них можно спокойно разговаривать.

– Я узнала… – говорит Светлана, она всегда всё на свете узнаёт, – я узнала, у нас вожатые будут.

– Зачем вожатые?

– Ну просто… У всех со второго класса вожатые бывают! – Светлана вдруг вплотную приблизилась к Ольге и начала шептать ей тёплыми губами прямо в самое ухо: – А у нас-то знаешь кто будут?.. Из шестого «В»! – И, видя, что Ольга не поняла – Ну, где этот учится, Огоньков!

– Какой Огоньков?

– Ну, внук!..

– Старика ботаники?!

– Да.

Назавтра и правда Наталья Викторовна после пятого урока вдруг сказала, что сейчас придут вожатые. Тут она выглянула в коридор, сказала туда негромко (но всё-таки было слышно):

– Входите, ребята!

И в класс к ним стали один за другим входить шестиклассники. Наверное, человек двадцать. Они все стояли очень длинной шеренгой у доски. Стояли не по росту – кто выше, кто ниже. Кто улыбался и поглядывал на сидящих второклассников, кто стоял с опущенной головой. Но всем им было как-то не по себе.

Один только Огоньков, высокий светловолосый мальчишка с чуть съехавшим на сторону галстуком, спокойно оглядывал класс, доску дежурств, выставку рисунков и всё другое, что висело по стенам. Потом мелькнул взглядом по лицам ребят, сидящих за партами, и – показалось Ольге – чуть заметно ухмыльнулся…

Последней в класс вошла старшая пионервожатая Ира. Некоторое время она молча стояла в стороне, словно бы рассматривая вместе со второклассниками пришедших вожатых. Потом спросила:

– Ну как, понравились? – И сама ответила: –А кто его знает! С первого взгляда не определишь. Верно, ребята?

– Верно!.. – пропело несколько нестройных голосов, и Светланин тоже.

А Ольга промолчала. Зачем отвечать, когда ответа от тебя и не ждут.

– А я это к чему говорю? – продолжала Ира, словно специально для Ольги. – Я это не просто так! Давайте-ка мы попросим их – каждого! – о себе рассказать: кто они такие, что умеют. А мы себе – тоже каждый – выберем вожатого.

– А как? – тихо спросил Анохин с задней парты.

– Как? – переспросила Ира. – А вот так: нравится тебе человек, смело иди к нему. Не нравится – не ходи! Понял?.. Вот и вся премудрость.

И стали шестиклассники говорить. Например:

– Меня зовут Растворова Таня. Я учусь на «четыре» и «пять». Я люблю читать. У меня много интересных книг…

К ней пошли три главных отличницы: Хоменко, Глотов и Есюнина.

Другая девочка говорила так:

– Меня зовут Ира Садовничья. Отметки у меня, в основном, «четыре» и «три». Я люблю в походы ходить… Ну что ещё? Могу научить с компасом обращаться, костёр разводить и кашу на костре варить! – Она улыбнулась. – А если мальчики у меня будут, могу их в баскетбол обыграть.

– Пойдём к ней, пойдём к ней! – зашептала Светлана. (На классный час она подсела к Ольге.) – Ну пойдём же!

Ольга в ответ только головой покачала. Наконец очередь дошла до Огонькова. Он только и сказал:

– Зовут Гена. Умею в футбол играть…

– А учишься как? – спросила Ира. – Ты говори, говори!

– Это неважно! Уж по второму классу как-нибудь соображу!

У себя за спиной Ольга услышала шёпот. Там сидели Истрин и Сметанин.

– Пойдём?

– Ну его!

– А что?

– Дерётся!

– А-а…

Ольга сама на себя удивилась, как она встала из-за парты:

– Я пойду!

Светлана снизу вверх глянула на Ольгу, будто у неё усы выросли! Но тоже встала быстро:

– И я!

– Надо же! – от души удивилась Ира. – Может, ещё кто-нибудь к Огонькову хочет?

Но класс молчал.

Все вожатые рассказали про себя. А потом они взяли своих подшефных октябрят и пошли с ними – кто в пустой класс, кто в пионерскую, кто на улицу, во двор. Надо было познакомиться поближе и наметить общие планы, как Ира выразилась.

Ольга и Светлана тоже пошли вслед за Огоньковым, пошли по знакомой уже дороге – в кабинет естествознания. Огоньков легко прыгал впереди через две ступеньки. А Ольга со Светланой пыхтели за ним что было сил. Да ещё портфели колотились по ногам. Светлана сердилась и раза два показала Огонькову в спину язык. Ольга хотела её поругать шёпотом, но вдруг споткнулась, портфель шлёпнулся со всего маху о лестницу…

– Чего, рубль нашла? – услышала она насмешливый голос Огонькова.

«Какой противный! – подумала Ольга. Она подняла голову, всё ещё стоя на четвереньках, и увидела над собою концы обтрёпанных огоньковских штанов и старые его ботинки. Левый начал уже каши просить. – Неужели он правда такой противный?» Ольга встала на ноги и решила, что нет, не такой. Просто строит из себя. Как все мальчишки.

В кабинет естествознания Огоньков вошёл уверенно, будто к себе в комнату, небрежно сказал:

– Заруливайте, не стесняйтесь…

Ольгу опять удивил этот тихий нешкольный запах влажной земли и зелени.

– Во, дед, – громко сказал Огоньков, – октябрят на меня нагрузили! Тоже буду теперь воспитателем.

Ольга увидела старика ботаники. Он был в чёрном сатиновом халате, с маленькой пластмассовой лейкой в руке – видно, собирался поливать свои необыкновенные цветы.

Старик ботаники посмотрел на Ольгу и Светлану, улыбнулся удивлённо:

– Да мы, кажется, знакомы, верно?.. Ну, здравствуйте, здравствуйте!

– Откуда они знакомы?! – громко засмеялся Огоньков. – Это ж малышня, дед!.. Эй, а ну здоровайтесь со старшими! Я вас живо перевоспитаю!..

Было видно, что он это говорил не серьёзно, а просто так, для смеху.

– Здравствуйте, – сказала Ольга. И так получилось, будто они без Огонькова не поздоровались бы.

– Сам ты малышня! – вдруг выпалила Светлана. – Сам перевоспитывайся!..

– Ах ты, тюлька несчастная! – удивился Огоньков.

– Геня! – Старик ботаники резко поставил лейку на стол. Из неё в разные стороны выпрыгнули брызги.

– Сам ты тюлька! – закричала Светлана. – Знала я, что не надо к нему идти. Вожатый нашёлся! Растрёпа!

– Чего?

– Того! Сначала ботинки почисть, воротничок постирай, штаны зашей…

– Да я тебя сейчас!..

Распихивая стулья, Огоньков двинулся на Светлану. Зацепил курткой за стол – отлетела пуговица. Дверь за Светланой громко хлопнула.

– Геня! – На дороге Огонькова стоял старик ботаники.

– Да пусти ты!

– Куда? Зачем?! Что ты хочешь делать?..

Ольга ни жива ни мертва пошла к двери. Она видела сейчас только дверь. И хотела только одного – поскорее уйти. Хотя на самом деле ей этого совсем не хотелось.

– А ну на место! – закричал Огоньков. – Куклы самовольные!

Ольга сразу остановилась и тут же заплакала. Слёзы брызнули из неё, словно вода из той переполненной лейки.

Она совершенно не знала, что ей делать!.. Нет, она не испугалась. Но так обидно было! Хорошо бы, как Светлана: дать этому Огонькову как следует, перекричать его!..

Но не каждый умеет так ловко кричать. И главное, не каждому это по вкусу. Да и старика ботаники жалко. Вернее, жалко с ним не подружиться. Да и Огоньков – она же сама к нему в октябрята напросилась. А назвался груздем – полезай в кузов. Так часто мама ей говорила, когда у них получался какой-нибудь спор…

– Ты, девочка, не уходи, – мягко сказал старик. – Это всё нечаянно вышло. Ну, Геня, верно?

Огоньков молча дёрнул плечом. При этом он глядел в окно. Ольга вынула платок, тихо посморкалась. Потом она подняла с полу пуговицу, положила ее на стол перед Огоньковым.

– Давайте о растениях позаботимся, – сказал старик. – Они ведь не виноваты, что мы ссоримся, верно?

– Как тебя хоть зовут-то? – спросил Огоньков и положил пуговицу в карман.

– Ольга.

– А меня Гена, а деда моего – Борис Платоныч.

Так началось их очень долгое знакомство…

Домой Ольга пришла в половине четвёртого. Хорошо, что в квартире пусто!..

Суп был ещё тёплый. Мама недавно ушла на фабрику – во вторую смену. А картошку с котлетой Ольга поставила на газ. Но ждать ей было невтерпёж. Картошка разогревалась, и Ольга ела её, стоя прямо над плитой.

В обычном обеде сначала бывает горячо, а потом остывает. А здесь сначала холодное было, а последние кусочки Ольга, как раскалённые камешки, глотала. Потом наконец додумалась: газ-то можно выключить, раз горячо!.. Да уж поздно было – почти всё съедено.

Ольга быстро жевала свою котлету с картошкой, а сама думала про Бориса Платоныча и Генку Огонькова.

…Старик разводил в банках разные соли – минеральные удобрения, а Генка и Ольга поливали цветы… растения. Какое Борис Платоныч скажет, такое они и поливают. Потому что каждому растению нужна своя еда. Не станешь же картошку сеном кормить, а лошадь, например, зайцами… Это старик ботаники такой весёлый пример привёл!

– Ты не смейся, не смейся, – важно сказал ей тогда Генка. – Они его знаешь как слушаются!

– Кто?

– Все растения. Они к его дню рождения знаешь как зацветут!.. Я тебе честно говорю.

Старик ботаники улыбнулся и покачал головой:

– Нет, они не слушаются. Они просто понимают, что я им говорю.

– Как же так вы им говорите?

– А вот видишь, у меня переводчики: лейка, вода, удобрения, ножницы, тяпочка… – Он помолчал раздумчиво и потом добавил: –А вообще, девочка, они и слова наши понимают… Это удивительно, но факт!..

И ещё Ольге неприятное запомнилось. Когда они выходили… когда они уже вышли из школы, какой-то парень в жёлтой рубахе и джинсах крикнул:

– Эй, Огонёк, поди сюда!

Генка посмотрел на него:

– Перебьёшься!.. А будешь один, я с тобой потолкую, понял?

– Ничего, мы завтра… – пропел парень, стоящий рядом с жёлтой рубахой. Всего их было четверо.

– Это Семаков, да? – спросил старик ботаники. – Из седьмого «В»?.. А других я что-то не знаю…

– Бить меня собрались! – зло усмехнулся Огоньков.

– Геня, Геня! Ну зачем тебе это?! Несерьёзно, недостойно!

– Ладно, дед! Занимайся ты своими кактусами, понял?

Ольга посмотрела на Бориса Платоныча. Опять у него было растерянное лицо, как тогда, на лестнице…

Генка сердито плюнул и быстро-быстро пошёл вперёд. Ольге как-то стало неловко идти одной со стариком ботаники. Борис Платоныч будто догадался об этом и сказал:

– Ну, до свидания, Оля. Спасибо тебе за помощь хорошую.

И сразу повернул направо в улицу…

Наутро в школе появилась «Молния». Хотя она всегда про старшеклассников бывает, Ольга всё-таки остановилась посмотреть. Нарисован был мальчишка со зверской физиономией. Он стрелял из рогатки. А напротив стекло, уже разбитое. И подпись в стихах:

Сердце у Ольги неприятно забилось. Она хотела поскорее уйти от стенгазеты, как будто боялась, что кто-нибудь увидит её здесь и станет смеяться. Обернулась – и правда, как назло, Светлана стояла рядом!

– Хорошо, что мы от него ушли, да? А то бы сейчас краснели. Придурошный какой-то! – Светлана жевала домашний пирожок. Ей-то было всё равно…

– Я от него не уходила! – сказала Ольга.

– Ты что?! – Светлана махнула своим пирожком, из него даже рис посыпался. – Ты что, дурочка, Олька?

– Не Олька, а Ольга!.. И раз я обещала быть его октябрёнком, то буду. А бросать вожатых – так тоже нечестно!

Ольга минуту назад ничего такого говорить не собиралась. И ссориться не собиралась. Но сейчас вдруг всё само получилось. А Светлана опять махнула своим пирогом. На этот раз из него выпал кусок варёного яйца.

– Подумаешь! – сощурила она злые зелёные глаза. – Подумаешь, раскричалась здесь, расфуфырилась!..

– Не раскричалась, а правильно!

– А я-то ей хотела вещь одну сказать. Теперь уж фигушки! Хоть сто раз проси!

– А мне и не надо!

– А я и не скажу, ни за что! Понятно?

Ольга отвернулась.

С той поры дела у неё пошли вдруг нескладно… Нет, училась-то она по-прежнему: то «три», то «четыре», а то и «пять»… Но во всей другой школьной жизни её начали потихонечку оттирать, проходить мимо неё, словно бы не замечая.

Каждый, кто пускал по весенним ручьям лодки наперегонки, поймёт, как это случается. Вот плывёт твоя лодочка по самой середине весёлой весенней воды. И очень даже неплохо плывёт! Ещё, кажется, немного и на первое место выскочит. Но вдруг отплеснёт её шальною волной куда-то вбок, к берегу. Другие лодки вперёд и вперёд бегут. А твоя всё ползёт, как черепаха. И ни за что уж теперь ей не догнать других!..

Хоть, может, и неправильно девочку сравнивать с весенней той лодкой, но ведь у Ольги всё так и получилось, очень похоже. Весь второй класс «В» придумывал со своими вожатыми разные интересные штуки: то пойдут куда-нибудь, то соревнование между группами, то выставка фантиков…

Их октябрятский отряд даже один раз похвалили по школьному радио. За активную жизнь. Но Ольга-то знала, что это совсем не её хвалили, а других…

Обидно было. А что поделаешь? К другому вожатому идти? Стыдно. Сама же разорялась про честность. А Генки Огонькова нету и нету, хоть тресни! Наверно, уж и забыл Ольгу тысячу раз!

Вот такое невезение. У класса идёт себе октябрятская работа. Все что-то делают, друг с другом разговаривают про это, смеются, спорят, а Ольга всё в стороне. Ей и говорить вроде не о чем. Обидно! Не так уж много времени прошло с тех пор. Но Ольга очень хорошо заметила, что оказалась она в какой-то тихой заводи, в каком-то болоте…

В каждом классе есть такое болото, где собираются несколько девчонок. Вечно они жуют яблоко или бутерброд, вечно перешёптываются о разной глупой ерунде. И ничего им не интересно, и про всё они скажут: «Да ну его!» или: «Подумаешь!» Ольга на самом деле совсем не такая. Но теперь она вдруг оказалась среди них…

Со Светланой они как поссорились в тот раз, так больше и не мирились. Правда, пришла однажды на чтении к ней записка. Там Светланиными круглыми буковками было написано:

Ольга прочитала записку три раза. «От него» – это от Генки, значит. А с кем это «с нами»? Тоже понятно – с Таней Лазаревой. Светлана теперь с Таней Лазаревой дружит, Ольга это уже заметила… Ну и очень хорошо!..

Она нарочно, чтоб Светлана видела, порвала записку и отвечать ни слова не стала. Так вот и кончилась их маленькая дружба. Но Ольга всё-таки плакала из-за этого один раз.

– Ты чего? – мама спросила.

– Коленку ударила…

Мама так внимательно на неё посмотрела:

– Вот ты, доча, и скрывать от меня начала…

Но выспрашивать ничего не стала.

Наконец Ольгу такое зло взяло, что она решилась сама пойти к Огонькову. А что? Она ведь, в конце концов, знала, где он учится, – в шестом «В»!

На большой переменке она вместо буфета отпросилась у Натальи Викторовны и пошла на третий этаж. Шла и злила себя для храбрости: «Старший товарищ называется! Не старший товарищ, а старший предатель!.. А Ира, пионервожатая, тоже хороша! Нечего уж сказать! Хоть бы один разик проверила, как её пионеры работают. Хоть бы приструнила этого Огонькова…»

– Я тебе точно говорю! У Семакова вот такущий фингал под глазом.

– Огонёк?

– А кто же ещё!.. Ну ему тоже сегодня сделают… Будь спок!

– Когда?

– После шестого. Только смотри – ни звука!

– Железно!

Два мальчишки, дежурные, разговаривали, стоя у дверей третьего этажа. Тут они Ольгу заметили:

– Ты чего здесь ошиваешься?

– Пройти надо.

– Ну так и топай быстрей! А не подслушивай чего не следует!..

Ольга бегом помчалась к шестому «В». Уж не помнила, что сердилась на Огонькова. Только б найти его скорее!..

Генка одиноко стоял у окна, засунув руки в карманы.

– Огоньков! Эй, Огоньков! – громким шёпотом позвала Ольга.

– О! – удивился Генка. Лицо его сразу сделалось насмешливым. – Явилась! Чего тебе?

Опять Ольгу злость взяла.

– Эх, ты! А ещё вожатый называешься! Другие вон…

И потом, поняв, что ерунду говорит:

– Тебя бить хотят! После шестого урока.

– Кто это тебе сказал? – Он ещё насмешливо спрашивал, но глаза уже загорелись зло и озорно.

«Правда что Огоньков!» – подумала Ольга.

– Ну так откуда взяла?

– Слыхала. Мальчишки дежурные разговаривали… А ты от них убеги!.. И пусть как дураки ждут!

Огоньков щекой дёрнул:

– Ладно, разберусь!.. В общем, спасибо за предупреждение, – и пошёл в класс.

– Хочешь, я учительнице нашей скажу?

Огоньков остановился сразу. Посмотрел на неё презрительно:

– Ты что, больная?! Не суйся ты не в свои дела, понятно?

Потом вроде смягчился. Вроде стыдно ему стало:

– Зайду к тебе завтра.

Оставшихся два урока Ольга просидела как на иголках. И всё как-то ныло, ныло внутри. Словно это её собирались избить, а не Огонькова… Эх, если бы её! Она бы преспокойно учительнице всё сказала или бы сумела убежать! Но этот Огоньков не собирался, кажется, ни убегать, ни жаловаться!.. Ну что ей делать, что?!

А кругом никто ничего не замечал – класс жил по-своему. Могла бы Наталья Викторовна заметить. Да у неё голова болела, она прямо посреди уроков два раза пила таблетки. И говорила сейчас тихим медленным голосом. И от этого в классе было как-то слишком тихо. И время тянулось медленно. Прямо невозможно было досидеть до звонка.

Наконец пришла воспитательница Зоя Васильевна. Начали строиться шумно, толкаться. Пошли обедать. Класс превратился в группу продлённого дня.

Обед был вкусный – всё Ольгино любимое. К тому ж она ведь сегодня ещё и не завтракала – большую переменку истратила на Огонькова.

И теперь Ольга ела, обо всём позабыв, поглядывая в большое школьное окно.

Погода ещё стояла хорошая, солнышко светило. Но ветер уже дул по-осеннему. Листья летели мимо окон столовой целыми тучами.

Так ела Ольга, отдыхая от своей большой заботы… Но едва только компот допила и стакан на стол поставила, опять вспомнила – опять заныло где-то внутри, будто зуб заболел. У неё хоть всего один раз в жизни зуб болел, но этот раз она запомнила очень крепко!..

Продлённая группа пошла на прогулку. Ольга отправилась в класс. Подумала: ну что ж, пока хоть домашнее задание поделаю. Времени ещё оставалось почти полтора урока. Достала задачник и тетрадку по арифметике. Написала: «26 сентября». У букв ноги разъезжались, словно бы они стояли не на строгой синей линейке, а на скользком льду. Ольга нахмурилась, прочитала задачку: «…купил в магазине две тетради и ручку…»

Было совершенно непонятно, чего дался ей этот Огоньков Генка. И почему именно она должна отвечать за него? За шестиклассника! Он ведь и сам взрослый!..

Неожиданно звонок затрещал. Ольга почти его не услышала, споря сама с собою. Главное, что она не знала, как поступить. И вдруг снова звонок грянул – кончилась переменка между пятым и шестым уроками. И тут Ольгу словно кто шилом кольнул: «Господи! Да ведь старику же ботаники надо сказать! Он уж обязательно что-нибудь…»

Ольга выскочила из класса, запрыгала по лестнице не хуже самого Огонькова. Школа сейчас была похожа на вокзал, с которого уходят разом сто поездов. Звонок на отправление дан, поезда, как видно, уже тронулись. И все бегут, бегут, стараясь догнать двери своего поезда. И Ольга бежит – вот и её дверь. Стучаться или прямо так?.. Постучала, дёрнула ручку – закрыто!..

Нету старика ботаники, никто не поможет ей. Всё должна сама решать!

В школе сидеть она больше не могла. Вышла на пустой двор. Ветер дёргал её платье в разные стороны. Ольга вынула из портфеля кофту, застегнулась на все пуговицы. И всё равно по телу бегали иголки дрожи – то ли от холода, то ли ещё от чего.

Так, переминаясь с ноги на ногу, она простояла у школы весь шестой урок. Наконец заглушённый стеною задребезжал звонок, Сердце у неё сразу забилось быстрее, быстрее. И совсем уже нестерпимо стало ждать!..

Но вот двери начали открываться со стуком и грохотом. Старшеклассники ватагами выходили на улицу. Многие с удивлением поглядывали на Ольгу.

И вдруг она увидела: вышли те мальчишки, дежурные, и ещё двое. Они привалились спинами к деревянному заборчику, за которым был ботанический участок, и стали тихо о чём-то переговариваться. Было ясно, кого они ждали. Огонькова! Ольга быстро отступила за колонны школьного крыльца. И стала подглядывать оттуда.

Теперь, когда враги были прямо перед нею, она почему-то начала успокаиваться. В конце концов, Огоньков всё знал. Он мог хоть сто человек с собой взять против этой четвёрки! Ольга даже хмыкнула злорадно…

И тут она увидела Огонькова. Он был один. Стоял на верхней ступеньке широкого школьного крыльца и смотрел на своих врагов. Ольгу, которая была в каких-нибудь двух шагах от него, Огоньков, конечно, не замечал.

– Ну что, орлы? – спросил Генка. – Кто тут из вас посмелее?

Мальчишки малость струсили, они, как и Ольга вначале, решили, наверное, что Огоньков тоже пришёл со своими дружками. Но вдруг они поняли, что Генка совершенно один! И их, видно, зло разобрало, что они испугались его – одного человека. Они начали ругаться. Ольга почти ничего не понимала в этой ругани, но всё же догадывалась, что это самые жуткие и чёрные слова. У неё дыхание перехватило, она только повторяла про себя: «Ой! Ой! Ой!» Но Огоньков, уж наверное, всё понял. Он сбежал вдруг на землю по ступеням и спросил:

– Ну, что ж вы? – словно бы старался их подбодрить. Он теперь стоял почти рядом с ними… И вдруг сильно ударил крайнего мальчишку кулаком в нос, а потом в живот. Этот мальчишка отшатнулся, скрючился, но зато остальные трое наконец будто опомнились. Раз – и один сцепился с Огоньковым, раз – и другой повис сзади. Генка упал… И тут словно какой-то ветер подхватил Ольгу. Она выскочила из своей засады, замахнулась портфелем:

– Бандиты! Бандиты! Я всё про вас видела!

Неизвестно, что бы она сделала дальше, – наверное, треснула портфелем, кто под руку подвернётся, да споткнулась на последней ступеньке и со всего маху рыбкой шлёпнулась на асфальт.

– Атас! – крикнул кто-то из четвёрки. – Сейчас шум будет. Отваливай… – И топот ног.

Ольга вскочила сгоряча. Увидела, что Огоньков сидит прямо на краю тротуара. На переносице ссадина как луна, из нижней губы, расползаясь жирным пятном, идёт кровь. Огоньков лизнул губу, сплюнул.

– Ну, ты даёшь! – Вдруг он увидел что-то, встал, шагнул к Ольге: –Ого, брат! Да ты… смотри-ка!..

Тут Ольга и сама почувствовала какое-то тёплое щекотание по левой ноге. И сразу больно-больно стало… Ой! Ольга даже пошатнулась: вся коленка была в крови, и дальше, вниз по ноге, ползли красные змейки, осторожно трогали розовый Ольгин носок. «Вот хорошо, что не белые гольфы», – подумала Ольга. И тут в ушах зашипело и зазвенело, перед глазами запрыгали золотые и чёрные круги. Ольга попятилась и села на холодную гладкую ступеньку…

Минут через двадцать Ольга с обвязанной ослепительно белым бинтом коленкой хромала по школьному двору. Огоньков нёс её портфель.

Ольга всё никак не могла забыть те жуткие мгновения, когда врачиха промывала ей огромную ссадину, вытаскивала из-под кожи два камешка, состригала ножницами грязные красные лохмотья. А потом всё прижигала, прижигала йодом… Больно было ужасно! Ещё и теперь ныло и дёргало, будто в ту коленку сердце переселилось.

Но во время всей операции Ольга почти что ни звука не проронила. Очень хотелось заплакать. Между прочим, ей даже говорили, что полезно пореветь немного, когда слишком больно. Однако приходилось зубы всё время стискивать и молчать, потому что рядом стоял Огоньков. Сам привёл её туда и, когда врачиха сказала ему выйти, твёрдо ответил:

– Нет!

– Она тебе кто – сестрёнка?

– Из моего звена. Я вожатый!

Добрая врачиха, конечно, и знать не знала, какой Огоньков вожатый и что у него за звено. Она только растерянно плечами пожала:

– Ну… ладно.

И Огоньков остался.

– Чего, домой тебя проводить, что ли? – неловко спросил Огоньков. – Мать небось там икру мечет?

– Не мечет, – ответила Ольга. – Она во вторую смену ушла. Её до самого полдвенадцатого ночи не будет.

– А кто будет?

– Я.

– Погоди, а… это самое…

Ольга догадалась: Огоньков про отца хотел спросить. Отца у неё не было. Она ещё в малышовскую группу ходила, когда отец… уехал. Да, так мама сказала: «Уехал».

И теперь он слал только переводы денег. Каждый месяц мама говорила:

– Надо на почту сбегать…

А в руках у неё была всегда одинаковая серовато-жёлтая картоночка с таким пушистым оборванным краем. Ольга (уж забыла откуда) знала, что это отцовский перевод. Однажды она заглянула в эту бумажку: «45 руб. 00 коп.». Вот, значит, сколько полагается на её воспитание – сорок пять рублей…

О бывшем отце и о картонных переводах Ольга думала привычно, спокойно. Только не любила, конечно, когда об этом выспрашивали.

А Генка – он ведь ничего не знал. Однако сразу почувствовал, что начинается неловкость, и замолчал. «Как Борис Платоныч», – подумала Ольга. И стало приятно, что он чем-то похож на старика ботаники.

– А хочешь, пойдём к нам, – прервал молчание Огоньков. – Чайку по стаканчику треснем…

– Как треснем?

– Ну выпьем. – И вдруг добавил – У меня дед чего-то загибается. – Постучал пальцем по груди. – Моторчик отказывает.

Ольга с трудом слушала Огонькова. Слова его были какие-то колючие, будто ежи. Едва возьмёшь – тотчас хотелось бросить. Не могла она себе как-то представить домашнее неторопливое чаепитие рядом со словом «треснуть», а болезнь старика ботаники рядом с придурочным «загибается». Словно Борис Платоныч не человек, а сгоревшая спичка.

– Ну чего, пойдёшь? – уже нетерпеливо спросил Огоньков.

Ольга кивнула.

– Лады!.. Не болит?

– Прошло уже.

– Деду скажем, что упала, и больше ни звука… В общем, что без драки. А то он знаешь… Он это самое…

Они шли вдвоём по улице. И Ольга чувствовала себя не очень-то удобно. Идёшь со взрослым мальчишкой, он тащит твой портфель, на брата и сестру – сразу видно! – не похожи…

А вот Огоньков наоборот: шагал себе как ни в чём не бывало, болтал, сыпал своими неудобными, непривычными для уха словечками. Пожалуй, даже весёлым казался.

Такая уж была черта у Огонькова. Правда, Ольга распознала её потом. Огоньков если кому верил, если кого принимал в свои, того не стеснялся, с тем разговаривал обо всём и тому доверял. А к слову сказать, таких вот «своих» у Огонькова почти не было. Но зато уж друзей он помнил навсегда. И о каждом говорил мечтательно и грустно. Например, так: «Вот у меня дружок был в лагере, так мы с ним знаешь!..» Но в школе до сих пор ни с кем Огоньков так и не сошёлся. Второй год здесь учился, а всё особняком, всё мимо.

Только вот одна Ольга за него заступилась.

Огоньков, оказывается, жил почти рядом с ней, в соседнем переулочке. Минуты три или четыре ходу. У него был домина с необъятной лестницей, тусклыми длинными зеркалами, стоящими, как стражники, по бокам, и старинным, неспешным лифтом.

Огоньков сперва нажал шестой этаж. Но когда они проезжали третий, быстро нажал красную кнопку «Стоп», открыл дверь.

– Лифт же испортишь! – сказала Ольга. – Ты что!

Она, между прочим, правильно ему сказала. Огонькову до третьего можно и на одной ножке допрыгать. А если кто правда на шестом живёт?.. Ольга, например, даже на седьмом жила. Так без лифта туда добираться – это же буквально весь воздух выдышишь.

Но Огонькову разве такие вещи объяснишь?!

– Не бойся, – распетушился он. – Тут школа, рука мастера!

Он вдруг помчался на четвёртый этаж, вызвал оттуда лифт! Кабинка послушно пошла кверху. Тотчас она вернулась обратно вместе с Огоньковым.

– Ну где я его испортил? – торжествующе закричал Генка. – Тут дело не в порче, а в точности движений, поняла? Я точность движений отрабатываю!..

– Зачем?

– Надо!

Старик ботаники лежал на очень широкой деревянной кровати, разукрашенной резными фруктами и людьми. И кругом было всё старинное, и пахло старинным. И книги поблёскивали зелёным и красным в застеклённом шкафу на львиных лапах. И с потолка спускалась потемневшая медная люстра.

– Вот привёл к тебе гостя, дед! – громко сказал Огоньков.

Старик ботаники приподнялся на мягкой подушке.

– Оля пришла! – Он улыбнулся, быстро осмотрел её добрыми глазами. – Вот так чудо! Вот так молодец!.. Ой, ой! Погоди! Ногу себе где-то разбила. Господи! Кровь-то какая!..

И правда: на бинте просвечивало красное пятнышко. Надо же, просочилось!..

Старик ботаники стал её расспрашивать, что да как, и Ольге пришлось малость приврать. Потом они стали говорить про школу. Борис Платоныч жаловался, улыбаясь:

– Генька-то мне ничего не рассказывает. Всё сам с собой, как на необитаемом острове живёт…

Вопросы его были совсем простые. Ольге хорошо и спокойно было отвечать ему, сидя на прямом деревянном стуле с высоченной, как башня, спинкой.

Когда взрослые с детьми разговаривают, то они обычно что? Или веселятся над тобой, словно ты конферансье, или начинают тебя веселить. Но редко кто из них говорит серьёзно. Редко кому интересно просто поговорить. А Борису Платонычу именно было интересно.

– Дед, рубать чего есть? – крикнул Огоньков откуда-то из другой комнаты.

– Суп я сварил, из пакета. А второе, Геня… Сходи, дружок, за котлетами. И с вермишелью их отварной…

– Я суп твой греть поставлю, посмотрите здесь! – Входная дверь захлопнулась.

Через две минуты Ольга пошла на кухню, к супу. Боже ты мой, что это была за кухня! В жизни Ольга не видала столько посуды грязной. Вся мойка была завалена ею и весь столик. И на полу, на жёлтом линолеуме, сплошь пятна – чёрные, серые, бурые, какие-то зелёные, – словно это не пол, а географическая карта.

Она вернулась к старику, и, видно, на физиономии было у неё что-то такое написано. Старик ботаники спросил – Ольга только покраснела. Ответить она не знала как и поэтому не решалась. И вдруг в голову пришли самые простые слова:

– Можно, я там… Я хочу помыть там немного.

Старик ботаники смотрел на неё одну секунду. Потом глаза отвёл. И, честное слово, Ольга не ошиблась: он покраснел! Покраснел и сказал:

– Спасибо тебе большое, милая! Мы ведь с Генькой одни. Да вот я ещё, видишь…

Ольга нашла старую, сухую, аж запылившуюся мочалочку для мытья посуды и кусок мыла. Началась работа. Ольга очень хорошо знала её. Сперва посуды кажется такая гора, такие джунгли! А потом глядишь… уже надо думать, куда бы тарелки чистые ставить. Глаза боятся, руки делают! Так мама любит говорить.

У них под праздники всегда гостей бывает – ого-го!.. А значит, и посуды потом целые горы. Но если взяться дружно…

Ольга думала об этом, ещё о чём-то. А сама мыла да мыла. Мокрыми руками выключила закипевший суп. В общем-целом, потихоньку осваивалась здесь и приводила всё в божеский вид. Очистила столик, поставила три тарелки, рядом положила три ложки, три вилки.

– Что-то и грохота никакого не слышно. – За её спиной стоял старик ботаники. – Неужели даже ни одного блюдечка не разбилось?!

Ольга порозовела от гордости: стопки блюдец, тарелок и тарелочек стояли чистые и белые, словно колонны в Большом театре.

Генка вошёл. Старик ботаники кивнул ему:

– Кто же здесь среди нас вожатый?

– Ну, дед, я просто умолкаю до будущего года! Я просто ухожу в подполье!

– Только котлеты нам оставь!..

Пообедали, и старик ботаники сидел с ними за столом. После Ольга пол подмела, а Генка тряпкой на швабре все комнаты протёр: кухню, кабинет, спальню, столовую. Это было не так уж и сложно. У них на полу линолеум. Вот если б паркет был, как у Ольги… Но зато у Ольги всего только кухня и одна комната.

А ещё – и это главное! – всё у них быстро оттого получилось, что Огоньков не злился и не хандрил, как обычно мальчишки, если их убирать заставляют.

– Палубу драить – это работа отличная! – кричал Огоньков. – Точно, Олька?

И потом вдруг ни с того ни с сего запел грубым, как в радио, голосом:

– «Жил-был король когда-то. При нём блоха жила. Блоха! Ха-ха-ха-ха!»

И Ольга тоже начинала смеяться, но не как в этой песне, а просто оттого, что смешно:

– Ха-ха-ха-ха!

И получалось ещё смешнее…

Она вернулась домой поздно. Не очень поздно, но всё-таки; только русский успела написать, началось «Спокойной ночи, малыши!». Ольга всё ещё смотрела эту передачу, по старой памяти. Но спать после не легла. Ещё арифметику надо было доканчивать, и чтение читать, естествознание…

Потом они снова не виделись дня три. Ольгину уверенность, что всё теперь наладилось, начал было прогрызать чёрный червячок. Да здесь ещё Светлана с Таней Лазаревой начинали шептаться на виду у всего класса. Будто у них есть дело страсть какое важное!..

Не то чтобы Ольге очень уж хотелось с ними быть. Но всё же как-то обидно получалось. А вообще-то на Светлану Ольга уже смотрела вполне равнодушно, как на простую девочку. Даже один раз на рисовании попросила у неё тот знаменитый ластик. Светлана очень удивилась, но всё-таки дала. А потом сразу на Лазареву: видела она или нет.

Когда Ольга отдавала и «спасибо» говорила, Светлана на неё шикнула – для Лазаревой, на всякий пожарный, – что, мол, свой надо иметь. Ольге было и смешно и обидно. Надо же, ещё недавно дружили!.. Но это всё было теперь неважно.

В субботу вдруг пришёл Огоньков. Прямо в класс. Пошарил глазами, увидел её: «Эй, иди сюда!» – и сам пошёл навстречу. Ольга смотрит, а у него на куртке пуговицы нет – той самой, которую оторвал, когда за Светланой погнался.

– Хочешь, пришью?

– Ты что? Заболела?

– Испугался?

– При чём здесь испугался?! – Огоньков быстро снял куртку. – Не волнуйся, я не такое выдерживаю!

В субботу у второго «В» последний урок труд – значит, иголка и нитка сегодня под руками.

– Ты побыстрей давай! – шепнул Огоньков, воровато озираясь.

Всё же их многие успели заметить из класса и, кажется, ещё из третьего «А» – он рядом. Но хрюкнуть или там ещё что-нибудь такое ни один не посмел. С Огоньковым не очень-то пошутишь: на всю школу славится! Ольга это сразу поняла, и было приятно.

Только она кончила, Огоньков поскорее куртку надел и уже обычным своим тоном:

– Короче говоря, дед сказал: если хочешь, мы с ним завтра в лес. Хочешь?

– Хочу.

– Ну приходи тогда к нам в восемь утра.

Тут она вдруг что-то вспомнила:

– А мы вернёмся во сколько?

В эту секунду звонок забренчал. Огоньков медленно поднялся, как будто он был завучем:

– Часика в три… Знаешь чего, вот тебе телефончик. Позвони деду вечером. – Он вынул из Ольгиной тетради промокашку, написал телефон.

В класс уже полноводной рекой лились второклассники. Но перед Огоньковым тотчас расступались. Будто он ледокол…

Когда Генка ушёл, начались шуточки, что, мол, Яковлева жениха себе нашла. Истратов Сашка прямо так и сказал!.. Ольга покраснела, побледнела и уже совсем собралась зареветь, да вдруг крикнула:

– А ты зато трус, Истратов! Что ж ты, когда он здесь был, помалкивал? Вот я его на следующей переменке позову, ты ему и скажешь, ладно?..

И тотчас увидела, как повяла у Истратова на лице ехидная улыбочка. И весь класс замолчал, будто отступил перед Ольгой и Огоньковым. Ольга победно огляделась кругом. И вдруг почувствовала, что плоховатая это победа. Все были за Истратова, а не за неё. Потому что Огонькова в школе очень уж недолюбливали: побаивались, больно он драться любил; как чуть что – кулаки. От него и младшим не раз доставалось.

Вошла Наталья Викторовна, начался урок. Но в классе всё слышалось Ольге какое-то недоброе молчание. Молчание против неё.

Ольга чувствовала себя на своей парте, как на крохотном островке.

На воскресенье уроков не задают. Но сегодня и без уроков забот хватало… Из лесу они вернутся часа в три, в четыре. Выходит, Ольги не будет целый день. А там уж вечера только маленький кусочек останется. Да ещё мама захочет лечь пораньше. С понедельника ей выходить в утреннюю, надо выспаться.

В общем, неудобно получалось, неловко перед мамой. Целую неделю не виделись, только утром наспех. А теперь вот и в воскресенье…

Словом, домой она шла с тяжёлым сердцем. А мама, конечно, всё поняла по-своему:

– Ну что? За поведение, что ли, снизили? Ох, Ольга!..

– Да не снизили ни капельки!

– А чего ж дневник не показываешь?

– Я ещё войти даже не успела!

Мама не спеша перелистала дневник. Она сидела за столом сама как ученица: худенькая и прямые волосы заложены за уши. Рассмотрела Ольгины отметки: «пять» за чтение, «четыре» по арифметике, «четыре» и «три» по русскому. А за поведение за неделю стояло «пять». Даже без всякого минуса.

Наталья Викторовна, между прочим, ужасно любит разные минусы выводить. И тогда круглое воскресное счастье получается уже надтреснутым, как старое блюдце.

Сели обедать, и мама потихонечку старалась загладить свою вину, что не поверила Ольге сразу. А Ольга-то как раз и не думала обижаться. Она наоборот – сама всё прилаживалась, как бы сказать про завтра, про лес. Но никак это было невозможно – язык прямо не поворачивался… Наконец мама не выдержала:

– Ну, доча, я же нечаянно! Ты вон всё суп не съешь никак, а меня уж глазами сто раз съела… Пятёрку получила, так я же, наоборот, очень рада!

– Я ни капельки! – чуть ли не испуганно сказала Ольга. – Я совсем про другое…

– А, про другое! Ну тогда хорошо… А про что?

Ольга молчала. Только ложкой блестящей водила по краю тарелки.

– Знаешь чего, – сказала решительно мама, – давай поедим сперва… Я тебе честно говорю: я такой обед сегодня сварила – закачаешься! А мы его с тобой едим, как две швейные машинки, – вся сладость мимо нас проходит.

Ольга, конечно, улыбнулась на эти мамины слова. И они взялись за дело как следует. Суп и отбивные проехали в молчании. А на середине мороженого Ольга всё рассказала: про старика ботаники, про Светлану, про Огонькова, про сегодняшний случай в классе… Мороженое таяло, всё ровнее растекалось в блюдечках. Но ни Ольга, ни мама не обращали на это внимания. Серьёзный был разговор. И мама отвечала серьёзно, хотя и с улыбкой:

– Тут, доча, ничего особенного нет. Хочешь съездить – и съезди. Обязательно даже поезжай! Вот так и будет хорошо…

Вечером, часов в девять, когда Ольга, спокойная и счастливая, легла спать, уже засыпала, но ещё не спала, мама взяла телефон и вышла с ним в прихожую. Сквозь тоненькую стеклянную дверь Ольга услышала её голос:

– Марусю можно?.. Алё, Маруся?.. Ну да, это я, Настя Яковлева… Вы завтра, значит, что? У Славы? Ага, да. И я смогу, представляешь! Подвезло малость. Меня дочка отпустила… Нет, в лес уезжает. – И, немного подумав, добавила: – Со школой…

«Вот как, значит, – сказала себе Ольга. – Она и рада, что я уезжаю!» Но ни обижаться, ни даже просто думать об этом уже не было сил. Ольга уснула.

Утром она уж не помнила толком, что там было вчера. Только какая-то колючка царапнула разок сердце – и всё. Да и некогда было помнить. Приходилось спешить и спешить!

Пока Ольга причёсывалась в ванной, мама варила яйца, готовила бутерброды. Ольга на кухню вбежала – даже ахнула:

– Да ты что, мам?! Разве ж я столько съем?

– А тут, доча, нам с тобой вместе… Меня вчера тоже кое-куда звали, да я отказалась. А уж вечером поздно, ты спала, позвонила, что ладно, поеду…

– А-а… – Ольга сразу вспомнила, за что хотела на неё обижаться. – А когда вернёшься?

– С тобой вместе. Или раньше на часок. Ты ведь в четыре?

– Да, Борис Платоныч сказал…

– Ну, а я в три или в полчетвёртого. Мы ещё вместе кинопутешественников поглядим!..

Ольга бежала проходным двором к дому Огонькова, и так было ей хорошо, так свободно, так честно ей было! Руку грел свёрток газетный – с бутербродами и неостывшими ещё яичками. А в сердце, на месте той, вынутой теперь колючки, сладко-сладко ныло: «Какая мама у меня! Какая мама у меня хорошая!..»

Они шли по осеннему лесу. Ещё не испорченные дождём листья упруго прогибались под ногами. Особенно это было заметно там, где отдельно, небольшим отрядом, стояли клёны. Вот, оказывается, почему говорят: ковёр осенних листьев.

А где берёзы росли, всё шелестело и осыпалось, осыпалось… Листья плавно мелькали по воздуху и тихо позванивали, словно полегчавшие вдруг пятаки. «Так монеты в воде тонут!» – вспомнила вдруг Ольга. Перед отъездом из деревни они с мамой бросили в озеро по две монетки – медяк и серебро, – чтобы вернуться. Вода в озере тёмная, но чистая – видно глубоко. Белые и жёлтые кружочки уплывали, уплывали вниз, под лодку, словно по очень скользкой лестнице сбегали…

Ольга шла рядом со стариком ботаники, а Генка шагал в стороне и впереди. Сквозь кусты и лиственный дождь ярко виднелась его синяя шелестящая куртка. Солнышко горело жёлтым нежарким светом. И облака, плывущие в синеве, не трогали его, старались пройти стороной – словно жалели. Может, то был последний погожий день во всей этой осени. Так сказал, а вернее, подумал вслух старик ботаники.

– В сентябре-то жить можно, – говорил он, – незнойко, дышится мне хорошо, – он вздохнул, будто набираясь сил, ещё вздохнул, – а следующий сентябрь далеко, девочка… Через целый год пройти надо! Как дорогу эту одолеть? Я и не знаю…

Ольге представился огромным длинный, как море, год. Отдельно зима. И весна. И лето… А старик ботаники – он ведь был старый, он был уже совсем старый и больной. У него сердце билось кое-как, ни капельки его не жалело…

Как это человек умереть может? Живёт-живёт, а потом куда девается?.. Нет, она, конечно, знает: мёртвых в землю закапывают. А сама жизнь? Куда она из человека пропадает?..

Ольгины дед и бабушка умерли. Но их она и не видела никогда живыми, не была с ними знакома. Только фотокарточки и могилы на кладбище… Холм продолговатый дедов, холм продолговатый бабушкин. Ольге – когда она поменьше была – всегда казалось, что должны быть замки на этих заросших цветами буграх.

В общем, выходило так: бывают живые люди, бывают мёртвые. Но чтобы знакомый живой человек сегодня – здравствуйте, а завтра… Этого Ольга представить себе никак не могла. Поэтому она набралась храбрости и сказала:

– Ничего, скоро опять сентябрь наступит. Год пройдёт, и он наступит. – И чтобы старик ботаники ничего не успел ответить, крикнула громко – Э-эй, Генка! Где ты?

– Эге-гей! Ко мне!.. – принеслось в ответ.

Минут через пять они увидели Огонькова. Он стоял, прислонившись к шоколадной сосне. Корни её крепко вцепились в край оврага, не разрешая стенке его обрушиться с отвеса вниз. Ольга прямо ужаснулась, какие огромные скрюченные пальцы были у этих корней.

– Послушай, дед, – сказал Огоньков задумчиво, – может, мне правда стать ботаником?.. Мама с отцом ботаниками были, и ты ботаник. И я стану ботаником!

– Я, Геня, право… Я был бы очень и очень…

– Хорошо бы! – продолжал Огоньков, нисколько не слушая деда. – А только для ботаники всю школу эту проклятую надо проучиться. А я только и думаю, как бы хоть до конца четверти дотянуть…

– Ну, Геня! Без учения… словом, ты же знаешь!

– Да знаю! – Огоньков сердито ударил ногой – сбил в овраг шишку. Она полетела с обрыва и пропала, и не слышно было, как и где там она шлёпнулась. – Тут и знать-то нечего: ученье – свет, неученье – тьма, повторенье – мать ученья, век живи, век учись, учиться всегда пригодится… Я это всё знаю, дед! Дальше-то что?

Старик ботаники стоял опустив голову. Лица его не было видно за широкополой шляпой. Только длинные волосы спускались на висках белыми сосульками. А Генка ломал и ломал на мелкие кусочки тонкую, как проволока, сухую палочку.

Ольга в эту секунду старалась стоять понезаметнее. Даже чуть отшагнула за куст боярышника, усыпанный красными ягодами.

Но такие уж удивительные люди были эти двое. «Двое Огоньковых», – подумала неожиданно Ольга. Старик ботаники, наверное, ведь тоже был Огоньков!

Прошло минут десять, и размолвка их забылась, словно маленькая станция для пассажиров в быстролетящем поезде.

А вот Ольга так не могла. Даже и боялась такого. Она всегда старалась всё выяснить до конца. Чтоб не было каких-нибудь обид или недоговорок. Чтоб про старое не вспоминать!.. И мама у неё такая же. Она говорит: «А то эти обиды будут накапливаться, накапливаться, как ил в пруду. Разве столько черноты можно в себе таскать?»

Но старик ботаники и Генка ничего – могли. Будто совсем не уставали от этой ноши.

Они шли уже опять спокойно втроём меж деревьев, как будто по музею. Старик ботаники рассказывал… Чуть не о каждом дереве он мог рассказывать. Да зачем оно так растёт, да почему… Он как будто бы за них говорил, за эти деревья. Высказывал то, что они хотели сказать их мысли. Такой удивительнейший был этот старик!

Ольга до того в породах не очень-то разбиралась. Откуда ей было их знать! Ну берёза, сосна, ёлка. Клён – листики резные… А здесь поздороваться с нею вышли из лесу тополь, и вяз, и дуб.

Ива опустила длинные волосы до самой воды. Старик ботаники говорил, словно уговаривал:

– Нет, нет, не печальная! Ей так хорошо… Это всё мы насочинили! – Потом всё же добавил – Ну, действительно задумчивое дерево. Они же разные по характеру, как и люди: тот весёлый, тот не очень…

Ольге хорошо теперь было приглядываться к деревьям опытным глазом, самой находить их, распознавать… Скажем, берёзы. У них, оказывается, тоже разные сорта есть. Как, например, у яблонь.

– А знаете как, если заблудишься, из лесу выбираться? – неожиданно спросил старик ботаники.

Они все трое сидели на низком и широком сосновом пне. Сидели, касаясь друг друга плечами, завтракали.

– Как из лесу выбираться? – с улыбкой переспросил Огоньков. – О! Слышишь? – Вдали где-то проскакала электричка. – Вот туда и шагай! – засмеялся он, очень довольный своей шуткой.

– Ну, а если серьёзно? – спокойно и твёрдо продолжал старик ботаники. – Если в тайге, скажем?

– По мху… – неуверенно сказала Ольга. Она где-то что-то слыхала про это. Но где и что?..

– Да старо это всё, – со скучающим лицом протянул Огоньков, – как дважды, два!.. Мох растёт на севере, а ветки у дерева гуще на южную сторону…

– Долгонько, вижу, вам плутать придётся! – притворно засокрушался старик ботаники. – Покамест железную дорогу в тех местах не проведут. Чтоб вам по звуку…

– Не, дед, погоди! – сказал Огоньков. – Я же точно помню. Вроде даже читал про мох и про ветки…

Борис Платоныч пожал плечами, улыбнулся мягко:

– Тем писателям, видно, тоже плутать придётся…

– Не, ну правда…

– А ты сам посуди. Разве дерево может определять стороны света?.. Или, вернее, так скажем: разве дереву нужно определять стороны света? Оно ведь не лётчик и не птица! А то, что вы говорите, – это же просто сказки для детей младшего возраста!

– А тогда чего ж…

– Просто заметили, что обычно с южной стороны веток больше. С южной солнышка бывает больше. Вот дерево туда и тянется своими руками… Ну, а если вдруг с северной стороны лучше освещение? Или с западной?.. Так ведь тоже бывает – в лесу деревья стоят по-разному! Вот и выйдет: что ни дерево, то и свой юг.

– А мох? – спросила Ольга.

– Так же и мох, девочка. Только он наоборот – тенёк любит.

– А как же тогда из тайги выбираться?

– По звёздам, по солнцу, по компасу.

– А в ненастную ночь и если компаса нет?

– В тайгу, Геня, как попало не ходят. А если ходят, значит, плутают…

Вдруг он замолчал, склонив седую голову на плечо. Сидел и думал о чём-то и видел, наверное, совсем не этот лес. Ольга даже бутерброд жевать перестала, посмотрела на Огонькова. А он пальцем ей показал: погоди, мол, немного, молчи, после…

И потом опять они брели втроём по лесу. Большие деревья постепенно кончились, отступили, пошло мелколесье – всё осинки да берёзки чахленькие.

А вот и захлюпало под ногами. Они пробирались теперь по нестрашному, полуосушенному, но всё ж таки мокрому болоту. Если шагать как придётся – в два счёта промокнешь!

Генка опять шёл в стороне – весело, легко. Видно, думал он о чём-то своём, огоньковском. Синяя его куртка горела на фоне бурой болотной травы, на фоне ярко-жёлтого леса, что ждал их впереди.

– Ишь ты какой! – тихо улыбаясь, говорил Борис Платоныч. – Прямо рыцарь в чистом поле… А уж помучились мы с ним, о-ё-ёй!..

Ольга вздохнула про себя: она-то знала, как с ним помучиться можно! Однако спросила – просто чтоб поддержать разговор:

– Как это помучились, Борис Платоныч?

– Да всяко, дружок, было. В одной школе не удержался, из другой я сам его счёл за благо взять. А уж в третью… Видишь, даже учительствовать пошёл! Нужно ведь, чтоб за мальчиком глаз был! – Это последнее он сказал особым строгим голосом, словно он убеждал кого-то.

А Ольга прямо рот раскрыла от удивления. Три школы переменил! Это же кому скажи – ну хулиган, да и всё! Буквально Бармалей какой-то! А ведь Огоньков… Если кое на что внимания не обращать, он же просто хороший!

Но старик ботаники её по-своему понял. И стал говорить про своё, личное, а не про Генку.

– А что ж, Оля, – начал он решительно, опять с кем-то споря, – мне уж почти семьдесят было, когда я из института ушёл. А ведь это возраст… Возраст!

– Разве вы не в школе работали?

– Ну конечно, нет! – Он усмехнулся. – Вот ты какая чудачка!

Ольга засмеялась. И старик ботаники вслед за нею. Так они и смеялись, глядя друг на друга. Огоньков услышал их, обернулся и крикнул:

– Вы чего грохочете?

Старик ботаники рукой махнул:

– Да нет, ничего! Оля решила, что я учитель, в школе работал.

– А-а, – кивнул Огоньков значительно. – Дети есть дети.

Ольга сразу замолчала. Во-первых, она не потому вовсе смеялась! Ну и был бы он учителем, что ж тут смешного-то? Ей слово показалось смешным – «чудачка». Так её вроде никто и не называл никогда. А Генка уж сразу хвост распустил, как индюк: «Дети, дети!..» Сам-то он кто?

Но вслух она ничего этого говорить не стала. Потому что как начнёшь свою правоту доказывать, так ничего хорошего не получается, одна ссора…

Потом, когда старик ботаники, встав на колени у какой-то берёзы, долго рассматривал её корни и почему-то качал головой, Огоньков вдруг оттащил Ольгу в сторону:

– Слушай, мыслитель, я тебе хоть раз объясню, чтоб ты знала…

Ольга отвернулась: не хотела она слушать, когда с нею так обращались!

– Ну ладно, – примирительно сказал Огоньков. – Я ж тебе серьёзно хочу сказать…

– Так и говори тогда.

– Я и говорю. – Огоньков вздохнул. – Мой же старик, он знаешь какой учёный! Светило!

– Как светило?

– Ну так называется. Если учёный соображает, что к чему, понятно?.. Только ему, представляешь, не везло всю жизнь. То лабораторию один раз отняли, то вообще сказали: всё, что вы делаете, – чепуха! Только после уже настоящие люди докумекали. Говорят: работай, сколько влезет. А уж он старый. – Генка вздохнул. – Потом ещё из-за меня.

– Вот именно что из-за тебя, – сказала Ольга мстительно.

– Да брось ты!.. Что он в школе, что он не в школе – толку никакого. Так хоть не знал кой-чего, а теперь ещё хуже расстраивается.

Ольга хмыкнула сердито: что, мол, сам-то ты, Огоньков, должен хоть немного подтягиваться или не должен? Раз такой дед из-за тебя свою работу бросил!

Но Огоньков не стал разбираться, чего она там хмыкает. Стоял опустив голову, бил ногою кочку, словно неподатливый футбольный мяч, потом сказал:

– Ну, допустим, человек стекло кокнул. Что ж, его за это повесить, что ли?.. Ты, говорят, нарочно. – Огоньков покачал головой. – «Нарочно»! Да хоть я его на бутерброд намажу. Разбил – вставлю! Нет тебе, сразу собрание… Да собирайтесь, пожалуйста. Только без меня! А на другой день прихожу – ещё хуже. Урок не пожалели, ты представляешь? И за стекло, и за неуважение к товарищам, и за то, и за сё… Даже пятый класс вспомнили! – Тут Генка так треснул ногой, что кочка сковырнулась набок. – Не буду я там учиться!

– Ты что, с ума… – тихо сказала Ольга.

Ей вдруг представилось, что в школе больше нет Огонькова и она осталась одна…

– Ладно!.. – Генка махнул рукой. И вдруг громко крикнул: – Дед, а что будет, если берёзу скрестить с ёлкой?

– Да что-нибудь вроде нас с тобой и получится, – ответил старик ботаники, улыбаясь. Он всё ещё стоял на коленях перед своею берёзой.

– Как это? – спросил Огоньков.

– А такое же, Геня, непонятное.

Тогда и Огоньков улыбнулся:

– А если ландыш с крапивой, знаешь, что получится? Наша Олька! Точно-точно!..

В электричке на обратном пути сидели разморённые. Ни о чём говорить не хотелось, а только бы прислониться к плечу старика ботаники да спать. А тяжёлая твоя голова качается, перекатывается на слабой верёвочной шее. Куда вагон толкнёт, туда и она…

Спала Ольга, спал Огоньков. Да что там они! Глотнув чистого лесного воздуху, люди спали целыми электричками. Входили в вагон, подыскивали местечко, и тут же дрёма их одолевала.

Только старик ботаники одиноко сидел среди этого сонного царства. Будто единственное дерево среди ровного поля… Уже перед городом, когда поезд, словно растерянный зверь, стал кидаться со стрелки на стрелку, Ольга открыла глаза и увидела Бориса Платоныча. Он в окно не глядел и по сторонам не глядел. Взгляд его уходил куда-то поверх разбросанных налево и направо качающихся голов.

Лицо его было совершенно спокойным, но, сколько ни приглядывалась Ольга, она не нашла в нём ни капли радости или улыбки. Будто бы он всё знал наперёд и теперь только ждал, когда то произойдёт, когда это…

Странная какая-то получалась картина. Ольга Яковлева была ученицей второго класса. А дружила она с людьми, которые старше её чуть не на сто лет!

Друзей, она считала, у неё трое: мама, Огоньков и старик ботаники. То, что она и с мамой дружит, Ольга поняла недавно. А раньше думала, что мама ей просто родная.

Вообще-то со взрослыми дружить хорошо. Хотя бы потому, что с ними редко поссоришься; хотя бы потому, что от них всегда подхватишь что-нибудь интересное. Наконец, они, в случае чего, и заступятся за тебя.

И всё-таки есть тут один, но очень большой недостаток. Всегда ты со взрослыми чувствуешь себя каким-то недоразвитым малышом. Они в миллион раз больше тебя знают. И поэтому в любом споре ты проиграешь, если, конечно, не будешь повторять одно и то же, как ослиха. Например, можно заладить: «Нет, не так! Нет, не так! Нет, не так!» Но это уж просто глупо…

И ещё, между прочим, надоедает всегда быть под защитой, как будто ты не человек, а ртутный градусник – того гляди, разобьёшься. А взрослые по-другому не могут. Они обязательно должны заботиться! Хоть надо тебе это, хоть не надо…

И ещё устаёшь всегда смотреть на них снизу вверх, устаёшь, что они главные, а ты всю жизнь младшая: слушай да помалкивай.

Так думала Ольга… Нет, вернее сказать, не так как-то она, конечно, думала. Это уж я просто, для ясности картины, вынул всё да разложил по полочкам. Поэтому и получилось более-менее понятно. Но так ведь можно только в книжке сделать. А в жизни?..

Вот спросить Ольгу, она – хоть убей – не ответила бы, чего ей хочется, почему в душе живёт какое-то смутное беспокойство. Трёх своих друзей она по-прежнему любила. Особенно маму.

И всё-таки ей очень хотелось завести себе младшую подружку…

Опять я написал «хотелось», словно бы Ольга точно об этом знала. Нет, именно что не знала! Но когда у неё появилась вдруг такая подружка, она поняла: вот что мне нужно!

Девочку эту звали Галинка. Нельзя сказать, что она была какая-нибудь уж совсем крохотуля, хотя и училась в первом классе. Ростом она даже почти не уступала Ольге. Но рост, как скоро стало понятно, это совсем не главное. А главное, что Ольга оказалась просто взрослее. И про многие вещи знала куда больше. Галинка, когда её слушала, говорила восхищённо: «Да-а? Правда-правда?!»

Они жили в одном доме, даже в одном подъезде, только на разных этажах. В школу поэтому часто ходили вместе. Галинка звонила ей: «Выходишь?.. Я во дворе буду». И Ольга что есть мочи грохотала вниз по лестнице, на ходу застёгивая портфель и утихомиривая желтобокое мамино яблоко, которое норовило выскочить из портфеля.

Даже самая знакомая улица, когда начинаешь её рассматривать внимательно, становится какой-то другой. Ольга и Галинка научились рассматривать и примечать прохожих.

– Смотри-ка, смотри-ка, идёт! – говорила Ольга, а Галинка смеялась, закусив кулак.

Уже несколько дней они встречали этого необыкновенного человека. Он работал то ли трубочистом, то ли укротителем диких зверей. У него были усы-кренделя, густые брови козырьком. И под ними маленькие круглые глаза, которые всегда горели неугасимым чёрным огнём. А громаднейшие усы при каждом шаге пружинно вздрагивали. Ольга и Галинка стали называть его «явление». Ольга где-то услышала это слово. И оно им обеим показалось подходящим и смешным.

«Явление» было одето в коричневое толстое пальто и серую шляпу. Оно шагало, легко помахивая толстой тростью.

Несколькими днями позже Ольга и Галинка приметили «явление второе». Это была девушка. Ничем особенным она вроде бы не отличалась от других. Только у неё были огромные чёрные наклеенные ресницы. Они открывались и закрывались не как у нас, не как обычные ресницы, а замедленно, словно шторы.

«Явление первое» всегда шло не спеша. А «явление второе» чаще всего опаздывало. Но громадные ресницы при этом взлетали и опускались всё так же медленно.

По «явлению второму», между прочим, всегда можно было узнать, опаздывают они сами или идут нормально. Если «ресницы» встречались ближе к школе, то ничего, жить можно. А если у дома, тогда надо было лететь!..

С Галинкой вообще оказалось интересно гулять. Просто самым обыкновенным образом ходить по улицам. Они это называли «ходить в путешествие». Иной раз они отправлялись часа на два. Брали с собой «сухой паёк» – у кого что было: яблоко, две-три конфеты, два-три печеньица.

В начале пути больше думалось об этой прихваченной с собою еде. Ольга и здесь была главной. Говорила:

– Ну ладно, вон до того угла дойдём, ещё по разу откусим.

Не то чтобы им уж очень есть хотелось. Но просто душа не на месте, когда у тебя конфета в кармане.

Иногда на пути им встречалась чужая школа. Близко они никогда не подходили. А уж во двор – ни за какие деньги!.. Всё казалось, что нагрянут незнакомые мальчишки. Это было, наверное, ерундой на постном масле, однако…

– Пойдём отсюда! – шёпотом просила Галинка. И Ольга опасливо кивала в ответ.

А вот в институтские дворы ходить было интересно и не страшно. В их окрестностях оказалось пять институтов. Лучше всего было ходить в педагогический. Там рядом шелестел последними листьями большой дремучий парк. В нём уж было раздолье! Хочешь – набирай тополиных семян-носиков, хочешь – разбрасывай ногами шуршащую звонкую листву.

И там ещё, между прочим, были хорошие места для секретиков – для таких ямок застеклённых, в которые надо положить картинку, или фантик красивый, или значок. Интересно бывало найти секрет, оставленный тобою ещё на прошлой неделе. Разгрести нападавшие за это время листья, стряхнуть сверху землю маскировочную, и вот на свет появляется тёмное окошко секрета!..

А вначале они как раз не любили это место, даже как-то побаивались его. Когда пришли впервые да разобрали, что на вывеске написано: «Педагогический», да сообразили, что это значит, честное слово, ужас как перепугались! Педагогический – это же где учителя учатся!..

А из беспрестанно размахивающих руками дверей выходили целые толпы, целые тысячи народу. И всё это были учителя!..

Ольга и Галинка стояли у белой институтской стены сжавшись и замерев, как две сосульки. Но проходила минута за минутой. И – ничего. Даже наоборот, интересно было на них смотреть, на студентов. Ольга заметила, что все они какие-то удивительно спокойные. Беззаботные, что ли… Не такие, как старик ботаники, или Огоньков, или мама, или даже она сама.

Правда, некоторые студенты шагали с очень серьёзными, даже нахмуренными лицами. Но Ольге почему-то казалось, что они делали это просто для виду. Как иногда говорят в шутку: «Надень плащ, а то дождь будет!» Так же и они – надевали на себя серьёзность просто на всякий случай. Чтобы «дождя» не было…

Галинка ничего этого не замечала. Ну что ж, она ведь была всего лишь ученицей первого класса. Но ей здесь тоже начинало потихонечку нравиться. Здесь кругом такое настроение было, что как-то чувствуешь себя увереннее и веселей.

В этой беспечности деньки мелькали себе, мелькали… Ольга и знать не знала, что там творится у Огоньковых.

Однажды, когда она после путешествия только ещё собиралась сесть за уроки, весёлым голосом – здравствуйте пожалуйста – зазвонил телефон. Ольга со спокойной душой сняла трубку:

– Слушаю!

– А, это ты, – на том конце провода сказал Огоньков.

Так он сказал это, таким скучающим, обиженным голосом, будто звонил совсем в другое место, а попал нечаянно в квартиру Яковлевых. И теперь – хочешь не хочешь – должен был разговаривать с Ольгой.

– Ну давай-давай, – продолжал Огоньков так же бесцветно, – объясняй…

– А чего? Я не знаю… – растерялась Ольга.

– Хм… Вот даже как?..

От Огонькова можно было всяких штучек ждать, Огоньков мастер на розыгрыши… Когда старик ботаники на него сердится за это, Генка говорит: «Да ладно, дед… Я ж для хохмы!»

Но сейчас Ольга что-то не могла поймать в его голосе те, едва заметные, дрожащие весельем нотки, которые…

– Ген, а чего?.. Чего-нибудь такое случилось?

– Да нет, почти ничего, – ехидно ответил Огоньков. – Только дед из школы ушёл.

– Как же так он ушёл?! – испугалась Ольга.

– Ну, короче, ему врач сказал: или на пенсию, или в гроб. Понятно?.. А ты вообще-то позванивай. Может, ещё чего-нибудь узнаешь. – И Огоньков повесил трубку.

Ольга сидела на неудобной табуреточке перед телефоном и пыталась разобраться в этом странном звонке. Сперва она испугалась, что старик ботаники сильно болен. А потом подумала, вспомнила, как Огоньков про это говорил. Вернее, каким голосом. Выходило вроде бы не очень страшно. Он это обиженно говорил, а не то что за старика боялся.

И что-то в этом звонке Ольгу обрадовало… Что же? Ага, ясно: самое то, что позвонили вот, помнят про неё. Даже обижаются: куда, мол, она запропастилась. Это, конечно, было очень приятно!

Но что-то Ольгу и обеспокоило. Заставило сердце биться по-иному, как-то взрослее. Это труднее всего было понять. И всё же она разобралась. Вот, оказывается, в чём дело! Друзей, а вернее сказать, дружбу нельзя бросать на полдороге. Нельзя так: подружилась немного и хватит, до свидания. В следующий раз ещё подружимся через месяц. На такую твою дружбу люди обижаются и чувствуют себя неуютно на свете. Оказывается, даже такие самостоятельные и взрослые, как Огоньков или старик ботаники.

Ольга прикинула, сколько же она с ними не виделась… Выходило, что недели две или даже больше. В общем, как стала в путешествия с Галинкой ходить. Значит, это из-за Галинки вышло?.. Вот как, из-за Галинки… Но ведь и Галинку теперь не бросишь, не оставишь на полдороге. Тем более, она младшая…

Уже лёжа в постели, в тёмной пустой комнате (мама ушла и сказала, что вернётся часов в десять), Ольга опять стала думать про это… Вот Огоньков, скажем. Сам он дружбу на полдороге может легко бросить. Ольга в этом не раз убеждалась. А теперь этот же Огоньков, будто забыв про свои собственные поступки, обижается как ни в чём не бывало… Странно!

На следующий день по школе гремела история. Огромный ком слухов, былей и небылиц катился по старшеклассным этажам. И когда скатился наконец в Ольгин коридор, был уже, наверное, величиною с земной шар. А в середине его сверкало, больно ударяя Ольге в глаза, одно имя – Огоньков!

Ужас, чего только не наговаривали! Что Огоньков подрался с учителем рисования, что разбил со злости витрину с кубками и грамотами, что целых два урока сорвал… Галинка ей шептала на ухо ещё и ещё всякие злодеяния. Такого, пожалуй, не могла бы натворить и целая банда отпетых второгодников.

– Ты зачем шепчешь-то? – сердито спросила Ольга. – Какой тут секрет? Все об этом треплются!

– Ты чего? – удивилась Галинка.

– Просто неохота это враньё слушать!

Галинка растерянно на неё уставилась. Они продолжали идти по коридору в длинной-длинной веренице пар. Так уж было заведено на втором этаже… Галинка сняла руку с Ольгиного плеча. Кто-то уже нетерпеливо наступал им на пятки: «Не отставай, не отставай!»

– Ты чего, с ним знакома, с этим Огоньковым? – медленно спросила Галинка.

Но ответить Ольга не успела. Какой-то шелест, какой-то ветер пронёсся вдруг по второму этажу. Все смотрели в одну сторону. Даже, можно сказать, в одну точку. По коридору свободной своей походкой, никого не замечая, шёл Огоньков. И все безропотно расступались перед ним, будто он ехал на невидимом автомобиле. Только одна пожилая учительница сказала ему очень спокойно:

– Что же ты не здороваешься, Геннадий?

– Здрасте. – Он так сказал это и так кивнул – легко, словно здороваться с учителями не была его прямая обязанность, словно он встретился с нею на улице или мельком в метро.

Огоньков искал кого-то глазами. И Ольга поняла кого – её.

А длинная вереница пар уже сбилась, завихрилась, оттеснив двух-трёх дежурных учительниц куда-то к стенкам. Народ валом валил за Огоньковым. Ольга на мгновение поймала его взгляд и сразу крикнула:

– Генка! Гена!..

Опять шелест пронёсся по коридору. Народ вокруг Ольги начал таять, таять. Ольга одна осталась. А вокруг пустое пятно коридора. Лишь Галинка стояла рядом с нею, словно прилепленная.

– Привет, – кратко сказал Огоньков и взглянул на Галинку. – Это чего такое?

– Подруга моя!

– Да? Хм…

Звонок зазвенел, извечный школьный возмутитель спокойствия. Галинка ойкнула, ещё раз быстро чиркнула глазами по Огонькову и помчалась к своему классу. Огоньков этого словно даже не заметил.

Ольга закусила губу: ей самой надо было бежать. Всё же она осталась. Но слова огоньковские доходили до неё плохо, как будто застревали где-то и потом медленно просачивались в голову. Огоньков говорил что-то важное, а Ольга вместо этого слышала громкие команды учителей и топот сотен ботинок: классы бежали строиться – каждый перед своей дверью.

Ольга изо всей силы постаралась прислушаться к Огонькову.

– Значит, поняла? Поднимешься к нам, в дверь не звони. Тихонечко стукни, чтоб дед ничего не слышал… Я тебе сам открою.

И ушёл. Ольга осталась одна в пустом, торжественном коридоре. Двери классов были уже закрыты. Ольга пошла по этой тишине, словно канатоходец по канату – осторожно, чтобы не оступиться, не наделать шуму…

Робко вошла в класс. Остановилась. Все смотрели на неё. Таня Лазарева шептала что-то на ухо Светлане и незаметно показывала на Ольгу пальцем.

– Садись, Яковлева! – сказала Наталья Викторовна. – И никогда больше не опаздывай!

Ольга быстро села за свою парту, раскрыла тетрадь. Сейчас была арифметика. По одному, по одному в её памяти стали выплывать огоньковские слова. Надо после уроков пойти в шестой «В», взять Генкин портфель и отнести к ним домой. Но так, чтоб старик ботаники ничего не понял…

Кончилась арифметика, словно одна минута прошла. Наталья Викторовна сказала:

– Все быстро выходят из класса. Дежурные открывают окна. Ольга Яковлева подойдёт ко мне.

Класс опустел. Ольга стояла подле учительницы.

– Ты сегодня на арифметике ничего не делала, девочка. (Ольга молчала.) Дома решишь две задачи, вот эту и эту, – она показала Ольге по своему учебнику, – а потом задание, что всем. Запомнишь?

Ольга кивнула.

– А этот Гена Огоньков, он что?.. Ты дружишь с ним?

– Он же мой вожатый! – поспешно оправдалась Ольга. Но тут ей стыдно стало, она добавила – И дружу.

Огоньков ждал её на лавке у своего подъезда. Помахал рукой, пошёл навстречу. Ольга, пыхтя, сгрузила оба портфеля прямо на асфальт – уморилась.

– Ну что? Ни жива ни мертва? – усмехнулся Генка. Она сердито пожала плечами, не стала отвечать. Знал бы этот Огоньков, каково было войти в чужой класс, влезть в чужую парту! Хорошо ещё, шестиклассники на труд ушли!.. А потом надо было красться через всю школу с двумя портфелями. А почему с двумя? Любой спроси – вот тебе и попалась!.. А потом надо ещё было пройти мимо нянечек, что разговаривали, стоя у входных дверей!..

Но странно, никто даже не посмотрел на неё. Несёт человек два портфеля – значит, так и надо. Лишь один мальчишка (совершенно чужой, не из их даже школы, кажется) крикнул вслед:

– Профессорша! В одном портфеле двойки, в другом колы!

Но это уж было что… Ерунда!

Огоньков легко взял оба портфеля в одну руку, сказал:

– Пойдём к нам, с дедом повидаешься.

Лифт он почему-то не вызвал. Потопали пешком по широкой и пологой лестнице. Огоньков рассказывал:

– Гога на меня орёт…

– Какой Гога?

– По рисованию… Орёт: «Без родителей не пущу!» А родители мои на том свете. – Огоньков криво усмехнулся. – Да что я ему, объяснять буду? Повернулся и ушёл.

Ольга вздохнула. Сбоку снизу вверх глянула на Огонькова. Лицо у него было злое.

– Подходит Карпова: «Огоньков, тебя вызывают на совет дружины». Воскресенский, прилипало: «Пора, Гена, за ум браться». Я бы с ним поговорил один на один!..

Ольга не знала ни Карпову эту, ни Воскресенского, ни других шестиклассников, про которых говорил Генка, всё время как-то небрежно, зло, Ольге тяжело было слушать его. И чувствовала она: так не бывает, чтобы целый свет был виноват против одного человека. И когда Огоньков снова начал свою злую руготню, она прямо так ему и сказала.

– Много ты, я вижу, знаешь! – Генка обиженно дёрнул плечом. – Я ж тебе честно рассказываю, как дело было: один лезет, другой дёргает, третий ещё чего-нибудь!.. А ты говоришь: не бывает.

– А первый кто начал? Ты или они?

Огоньков удивлён был её вопросом:

– Первый? Какой первый?.. Не всё ли равно!

– Конечно, нет! – загорячилась Ольга. – Например, я тебя тресну… – Тут Огоньков улыбнулся на её слова. – Погоди!.. Вот я тебя тресну, а ты мне сдачи. И нас к директору. Кто виноват будет?

Огоньков хмыкнул:

– Обоим в дневник и запишут. За драку.

– Ну пускай даже обоим запишут! А по справедливости?.. Кто виноватее – ты или я?

Они стояли уже на площадке перед огоньковской квартирой. Генка подкидывал на ладони ключ от английского замка.

– Ну, тут всё ясно, Оль. Только не всегда же так бывает, что во всём разберёшься до ниток, правда?.. Вот, например, две вещи. Утюг горячий и тряпка мокрая. Что утюгом по тряпке, что тряпкой по утюгу – одинаково получается.

– Что одинаково? – не поняла Ольга.

– Шипение будет! – сказал Огоньков наставительно. – Так же и у меня с этой школой.

– А как же… – Ольга растерялась немного. – А почему ж ты…

Она хотела сказать: что ж ты, мол, не разберёшься. Взял бы да и разобрался раз и навсегда!.. Но Генка, видно поняв её, не дал договорить, перебил на полуслове:

– А почему ж ты?..

– Чего?

– В футбол не играешь.

– Я?!

– Ну ты, конечно! Я-то, лично, играю.

– А мне не нравится. – Ольга удивлённо пожала плечами: зачем он спрашивает? – Я и не умею…

– О! – Генка многозначительно поднял палец. – То же самое и я, понятно?

– Хитрый! – засмеялась Ольга. – То футбол, а то учиться!

– «Учиться, учиться»! – сказал Огоньков раздражённо. – Можно и в другом месте поучиться.

– Не надо тебе в другом! – тихо попросила Ольга.

Ей опять представилось, что она одна в этой школе, а Генки нет. – Оставайся. Учись, да и всё.

– Какая ты милая! – ехидно сказал Огоньков. – Сама бы оставалась, когда за каждую мелочь цепляются! Ты чихнёшь, а на тебя целый горный обвал катится… И не буду я здесь. Из школы сматываюсь, понятно?.. Деду – ни звука!

– Как это «сматываюсь»?

– Рвану в школу юнг в Одессу!

– Ты чего, правда?

– Кривда! – усмехнулся Огоньков. – Конечно, правда!

Господи! Как глупо он придумал. Ольга училась всего лишь во втором классе, но всё-таки знала – в детских передачах слушала, в одной какой-то книжечке даже прочитала, – что всегда мальчишки куда-то убегают. И всегда получается ерунда! Выходит, Огоньков сейчас говорил, как самый обычный мальчишка. Ольга посмотрела на него другими глазами, будто она была старшая, а не он.

– И никак тебя туда не примут.

– Почему это?

– Так тебя там и ждут!

– Ладно!.. Не бойся!..

– И туда экзамены надо сдавать!

– Замолчи ты!.. – Он запнулся. – Дед услышит…

Нет, Генка, не потому ты закричал: «Замолчи!», что дед услышит. Просто ответить тебе было нечего!..

Квартира Огоньковых празднично изменилась. Ольга сперва не поняла, в чём дело. Потом поймала новый запах. Верней, не такой уж новый. Однако поверить себе не могла. Быстро прошла в комнаты… Ой! Вот так чудо! Все окна, и верхушки шкафов, и островки свободных мест на книжных полках, и письменный стол старика ботаники, и даже обеденный стол – всё уставлено было цветочными горшками!

Борис Платоныч ходил по комнатам следом за Ольгой, словно заново любовался своим богатством. Говорил:

– Вот и вернулись! Видишь, какие красавцы! Тут что ни горшок, то и диковинка… Такие умницы!

– Где ж они были? – спросила Ольга.

– Да всё по знакомым, по соседям, – вздохнул старик ботаники. – Скитались кто где…

Он говорил о растениях, как о людях почти!..

– Деду врач сказал, – пояснил Огоньков, – что от цветов сердечникам вред, а если ещё астма… – Огоньков рукой махнул, помолчал. – Вот мы и отдали временно. А вышло, без них он ещё хуже извёлся.

Старик ботаники смущённо хмыкнул, словно Огоньков его в чём-то уличил.

– Я теперь и на воздухе больше бываю, – сказал Борис Платоныч, как будто оправдываясь. – Я ведь на пенсию, девочка, вышел. Уж теперь на окончательную! (Сердце у Ольги сжалось.) Геня мне обещал в школе выправиться… И по его словам… – Старик ботаники выжидательно посмотрел на Ольгу.

– Говорю же, всё путём! – быстро включился Огоньков. – Кончай, дед, свою бодягу!

Ольгу такое зло взяло на этого Огонькова! Сам же обманывает и сам же ещё орёт!.. А старик ботаники, как всегда от огоньковского крика, растерялся, голову опустил и тихо вышел из комнаты. Странно было на него смотреть и жалко. Не умел он ссориться и никого, видно, не умел воспитывать, кроме своих цветов…

Ольга шёпотом накинулась на Огонькова.

– А чего мне делать? – тоже шёпотом отбивался Генка. – Если он узнает, ещё хуже будет. Моторчик вообще застопорится! – Он постучал пальцем себе в грудь.

– Потому что вести себя надо!..

– Да иди-ка ты! Учить ещё здесь будет!

Из соседней комнаты послышался голос старика ботаники:

– Дети, сюда! Я вам что-то показать хочу.

– Ну разве такому объяснишь? – примирительно сказал Огоньков. – «Дети»!.. Это же рехнуться можно!.. «Дети»! Разве я могу ему про что-нибудь, про свои дела рассказывать?!

Ольга ничего не стала отвечать Огонькову, но трудно было с ним не согласиться. «Дети»… Разве после такого станешь ему что-нибудь рассказывать?.. Ведь не поймёт же!

И снова Ольга подивилась, как легко они прощали друг другу – дед и внук Огоньковы. Ну буквально ни взглядом, ни одним движением не вспомнили о случившейся две минуты назад вспышке.

– Геня, там у меня в баночке суперфосфат, знаешь?.. Ну, баночка из-под кофе.

Огоньков кивнул и отправился спокойно в дедов кабинет. А старик ботаники стал Ольге объяснять:

– На этом вот подоконнике у меня больница. Этот, видишь, папирус, это мой. По знакомым нагулялся да и захворал. А эти не наши все. Просто приехали ко мне полечиться…

Ольга оглядела все восемь цветков. Вид у них и правда был невесёлый. Но как их можно лечить? Разве для растений бывают лекарства? Или в постель их укладывают, что ли?..

– Видишь, у этого лист какой? По краю зелёный-зелёный, а в середине зажелтел. Значит, ему фосфору не хватает.

– Чего-чего?! – изумилась Ольга. Ей представились белые тоненькие чашечки. Мама про них сказала: «Хороший фарфор». Это было в комиссионном магазине.

Но старик ботаники по-своему понял её удивление:

– Да уж так, девочка!.. По внешнему виду растения мы без труда можем определить тот компонент… – Тут он взглянул на Ольгу и запнулся. – Ну, словом, то удобрение, ту еду, которой им не хватает в почве… в земле. А раз так, значит, первый шаг к лечению сделан. Только растения очень-очень медленно говорят о себе. И мы им должны тоже очень медленно говорить… если хотим, конечно, чтобы они нас поняли. У нас ведь такой с ними язык разный!..

Ольга смотрела на него удивлённо.

– Вот мы с тобой, например, продолжал старик ботаники, – утром пожаловались: «Ой, голова!», а к вечеру уж лежим с температуркой, да? А растения говорят о себе, о болях своих в день но полбуковки. Неопытный человек и не заметит ничего. А потом вдруг: ах, погибло растение! Ни с того ни с сего… За ними, за растениями, наблюдать – глаз такой острый нужен, и чутьё, и сердце!.. Вот у Гени моего… Ну это понятно, природное! Отец его был просто удивительный наблюдатель, удивительно талантливый молодой человек. (Ольга затаив дыхание слушала старика ботаники.) Он был моим студентом, был женат на моей дочери… Хотя характерец, я тебе скажу!.. Но сейчас не о том речь. Они, девочка, разрабатывали методы… – глянул на Ольгу. – Ах ты Господи! Ну, словом, по растениям узнавали, что там под землёй лежит: каменный уголь, или железо, или нефть, или золото. Или, может быть, ничего!…

– Они умерли?

– Погибли, да. В экспедиции пропали без вести. Вот здесь, – старик ботаники подошёл к огромной карте СССР, – видишь? Река Чусовая… Никогда я тут не был. Смотрю, смотрю иной раз на карту – где же мои дети?.. Это одиннадцать лет назад всё случилось. Геньке как раз два годика было…

Огоньков принёс наконец кофейную банку. Старик ботаники взял оттуда пол-ложки этого самого фарфора-фосфора (суперфосфата) – беловатый такой порошок, – развёл его в высоком стакане с носиком и полил цветок. Будто больному подал, который всё пить да пить без конца просит.

Ольга шла домой. Сыпкий осенний дождик бегал по лужам. Лужи были тёмные, большие и с каждым днём всё расползались, расползались… Хотя бы уж скорее морозец пристукнул, что ли! Уж пора. Улетают с календаря последние странички октября…

Из-под дождя – особенно у кого зонта нет – люди убегают как можно скорее. Но не такое было настроение сегодня у Ольги, чтобы бегать. Она медленно шла по мокрой улице. Только портфель на голову положила. Скоро с него начало капать, как с настоящей крыши.

Ольга думала про Огонькова и старика ботаники. Кто же всё-таки прав из них и кто виноват?.. Конечно, Борис Платоныч взрослый. А взрослые, как заметила Ольга, почти всегда правы. Не только потому, что они заставляют слушаться, но и на самом деле. Наверное, они и правда больше понимают.

Однако Борис Платоныч…

Как-то странно было об этом думать… Он старый – верно. Но вот взрослый ли?.. Ольга покачала головой, с портфеля сбежала струйка прямо ей за рукав. Но Ольга не обратила на это внимания.

Старый или взрослый? Выходит, это не одно и то же?.. Взрослых как-никак слушаются. А старика ботаники очень даже свободно можно и не слушаться. Подумаешь!

И ничего тебе за это не будет – как Огонькову, например…

Его приструнить хорошенько, Огонькова этого! Если б он маме или Наталье Викторовне так ответить посмел – ого-го что было бы! А старик ботаники только голову опустит да выйдет из комнаты. Вот и всё наказание!

Но зато он, конечно, старый. И вот за старость Ольга к нему относилась с уважением… Такое даже стихотворение есть: «Шёл трамвай десятый номер по бульварному кольцу, в нём сидело и стояло сто пятнадцать человек», а кончается оно так: «Но давайте скажем в рифму – старость надо уважать!» Вот так и Ольга поступала.

И ещё она любила его: он такой добрый. А как растения его слушаются! Это ж просто загляденье! Вот среди них он настоящий взрослый, среди растений.

Так. Со стариком ботаники немного разобрались. Теперь Огоньков, он тоже не очень-то взрослый. Он просто по годам старше, а вообще-то… Собрался в школу юнг. Убежать… Прошлый год мама хотела пойти на курсы по домоводству. А ей сказали: «Уже закончен приём!» Так же могут и Огонькову сказать. Даже обязательно так и скажут. Во всех школах занятия начинаются с первого сентября. Это всякий знает. А тут вдруг – здрасте пожалуйста! – приехал.

Ольга даже усмехнулась, представив себе растерянную физиономию Огонькова и усатое, здоровенное лицо директора школы юнг: «А приём окончен!..»

Да разве этому Огонькову объяснишь? Он тебя и слушать не станет. Разве его уговоришь? Потом он – если уж честно признаться – считает Ольгу за мелюзгу. Он, видите ли, всегда прав, а Ольга ему должна быть на посылках, как золотая рыбка! Да ещё – врун такой! – небось на старика ботаники покрикивает: «У меня всё в порядке, а если б было не в порядке, Олька бы сказала».

А Борис Платоныч, конечно, верит. И в школу не звонит. Он и рад верить. Он и четверти того не знает, что Огоньков творит…

– Девочка, ты что здесь стоишь?

Ольга даже вздрогнула. Из-под огромного зонта с ней разговаривала огромная тётка. А Ольга стояла под портфелем. Он уже, наверно, весь промок, и сырость добралась до тетрадок…

– Так все пятёрки свои промочишь! – Тётка улыбнулась, и Ольга поняла, что она хорошая. А уж забронирована была – как танк! Огромный зонт, толстое пальто, на ногах сапоги. Никакой дождь ей не страшен!

От одного вида этой доброй, огромной, непромокаемой тётки у Ольги стало как-то веселей на душе. Она побежала, побежала по улице, не очень боясь оступиться в лужу. До дому-то оставалось совсем пустяки. Рукой подать! Ботинки хлюпали и пели. Она бежала, а в голове у неё весело, как пинг-понговый шарик, прыгала мысль: «Мама чего-нибудь придумает! Мама чего-нибудь придумает!..»

Она не стала звонить, открыла дверь своим ключом, вошла и крикнула весело:

– Мам, спасай! Я промокла ужасно…

В квартире было пусто. Слова разбежались по квартире, но никто ей не откликнулся. Ольга пошла на кухню. Мокрое пальто тяжело висело на плечах, она села. И тут же увидела записку от мамы. Торопливую, небрежную записку: «Кушай. Приду часов в 8. Мама». Вот тебе и всё!..

Нет, она не на работу пошла. Совсем не на работу!.. Так спешила – даже бумажку хорошую не взяла, а просто край газетный оторвала и написала.

Ольга стала расстёгивать пуговицы. Да пальцы замёрзли, плохо слушались. Она встала сердито, только один шаг шагнула, и неловко так вышло – хлоп коленкой о буфет! Больно ей было, а больше обидно; уткнулась носом в уже облупившуюся немного белую буфетную стенку, заплакала.

Можно сказать, наревелась вдоволь. Не для кого-нибудь ныла, не напоказ, как часто бывает у девчонок, а просто сама по себе… И только успокоилась, как вдруг подумала: «И так всё пальто мокрое».

Есть, конечно, не стала. Это уж для показа, назло. Мама придёт – сразу же увидит, спросит. А пусть спрашивает!.. Ольга ей тоже ответит хорошо. В смысле как надо!..

Было время садиться за уроки. Ольга переоделась в сухой халатик. А чулки снимать не стала, хоть и мокрые были. Подумала: «Пусть, пусть заболею!» Тоже назло.

Из окна непривычно дуло. Дождь и ветер не прекращались. В доме напротив дралась сама с собою серо-синяя ковбойка, вывешенная на балконе. Ольгу познабливало… Батареи, что ли, топятся плохо?.. Она пощупала рукой батарею. Горячая. И опять подумала: «Заболею». И стало жаль себя…

Уроки на этот раз, как ни странно, делались даже легче обычного. А может, это было не так уж и странно. Ольге некого было бояться, что ошибку сделает или грязно напишет. Ведь раз она заболела, значит, в школу завтра не пойдёт. Значит, и уроки учить незачем. Ольга их учила сейчас просто так, для себя. Оттого всё и получалось!

На закуску ей оставалось чтение – стих выучить. Ольга влезла на диван с ногами, укрылась шалью. Мама говорит, она ещё от бабушки осталась. Чёрная шерстяная шаль в широкую белую клетку. Она хоть и тонкая, а тёплая. Её бы уж, честно говоря, выкинуть давно пора, вся латаная-перелатаная. Как-то однажды мама целое воскресенье на неё убила: наставила, наверное, штук десять чёрных шерстяных заплат (из куска старого платья). А дырочки поменьше заштопала. И опять стала шаль! А что? Пусть живёт в доме. Всё же бабушкина память…

Начало темнеть. Ольга лежала на диване под тёплой шалью – тихая, успокоенная, с выученным стихом в голове, с готовыми уроками. В доме напротив начали разноцветно загораться окна. Стали видны комнаты и люди в них. Ольга уже, кажется, и не сердилась. Просто она лежала и ждала. А потом уснула.

Снилась ей разная чепуха. Как в неисправном проигрывателе, перескакивало с одного на другое. Наверное, это болезнь входила в её тело – простуда. Ольга часа два проспала и ни разу не проснулась. А это тоже не очень-то хороший признак – сонливость.

Мама пришла и сразу обо всём догадалась. Сначала увидела мокрое пальто, затем – в кухне – скомканную записку и нетронутый обед, затем – в комнате – спящую дочку. Дотронулась губами до её лба – подозрительный оказался лоб.

Ольга проснулась, было темно. Однако она сразу почувствовала, что здесь мама. А потом и увидела – вот она сидит рядом с нею.

– Доча ты моя, доча! – сказала мама и провела рукою по Ольгиной щеке.

Ольга поймала эту руку, уткнулась в неё и заплакала. Так легко это вышло, так сразу…

– Ну ладно, – сказала мама. – Ну что ж теперь поделаешь? Ну прости. Больше не буду.

Но горько прозвенели эти последние слова, будто в маме тоже пряталась какая-то обида, Ольга даже плакать перестала.

– Я ж тебя ждала, – сказала она как бы в своё оправдание и шмыгнула носом.

– А я знаю. Я и говорю: прости меня, извини.

И опять то же! Опять Ольга насторожилась. И даже сердце заныло. Но не так, как раньше, – не за себя, а за неё. Однако что сказать сейчас и дальше, как поступить, Ольга не знала. Потому что не понимала, что произошло.

– Можно, я свет включу? – спросила мама, – Только ты глаза прикрой на минутку, пока не привыкнешь.

Загорелся свет. Ольга аккуратно, по щёлке открыла глаза. Но сейчас же опять их закрыла.

– Что? – озабоченно спросила мама, – Режет, да? Ну это уж точно, простыла…

Она открыла тумбочку, сразу запахло лекарствами и резиновой грелкой. Мама достала градусник, стряхнула его, сунула Ольге под мышку. Градусник был холодный, но почти тут же согрелся.

Мама сказала:

– …Я знаешь где была?.. Я в кино ходила. (У Ольги опять сердце заныло.) Один человек, мой знакомый, билеты купил. Я даже и знать ничего не знала, пока он не позвонил.

Ольга вспомнила торопливую записку. Да, верно, она не знала ничего… А зато как спешила-то, как спешила! Опять в душе шевельнулось что-то вроде обиды. Она сказала:

– А какой человек?

– Ты не знаешь. Один мой друг хороший… Мы не виделись с ним давно-давно. А теперь вот встретились, месяца два назад… Хочешь, домой его позову, познакомитесь…

Мама замолчала на минуту. Но чувствовалось: ей хорошо говорить об этом.

А у Ольги всё время на душе было как-то неспокойно.

– Ну так как? – начала снова мама. – Давай пусть он придёт… Он вообще-то лётчик. Правда, тебе это не так интересно. Вот если б ты мальчишкой была… – Замолчала, но тотчас бросила вслед убегающим тем словам: – Ну что? Пусть придёт?..

– Я не знаю, – сказала Ольга.

Она и правда не знала, что сказать. Внутри много всякого копошилось и толкалось. Но слов для этого не было – вот и всё. Она даже и не думала ни маму обижать, ни этого её лётчика..

А мама поняла всё по-своему. Она сказала спокойно:

– Ладно, разберёмся!

Но сразу видно было, что она сдерживается, старается быть спокойной, А уж Ольга знает: сдерживайся не сдерживайся – всё равно это наружу выйдет. Она так и хотела маме сказать, но как-то замялась, промедлила минуту. И мама сама успела спросить:

– Как твои подшефные?

Ольга начала про них рассказывать – про старика ботаники и Огонькова. Сначала у неё как-то скучновато выходило, И скучным голосом, Всё помнила, как мама сдерживалась… А потом, когда начала про огоньковские планы, уж всё на свете другое забыла.

В конце своего длинного говорения Ольга вдруг ясно почувствовала, что у неё болит голова. Там, где лоб и виски, но только изнутри, запрыгал тяжёлый мячик. Это по жилам билась кровь. А больная голова слышала.

Ольга замолчала. Но голова всё болела и болела ровным огнём. Мама посмотрела ей в глаза, и вздохнула, и щекою прижалась к её щеке.

– Как тебе много думать приходится, доча! Какая ты у меня умная вырастаешь!.. Только вот гриппом из-за меня заболела…

– И вовсе не из-за тебя…

– Я же знаю, что из-за меня: обиделась и заболела…

Ночью Ольге было не очень-то хорошо. Всё время прыгал и вертелся перед глазами какой-то блин, не то мяч. И жужжал, стрекотал как сумасшедший… Что же это было? Может, болезнь? Она металась по Ольгиному телу, а за ней гонялись лекарства и малиновый чай. И шерстяные носки с насыпанной внутрь горчицей тоже были против неё. Тёплое одеяло, и лимон, и горчичники – всё, всё было против неё. А болезнь-простуда пыжилась, бесновалась, дулась и наконец вдруг лопнула. И больше её не стало!..

Ольга проснулась среди ночи. Она была мокрая как мышь. Только губы – шершавые и сухие. Одеяло навалилось на неё тяжёлое, как земля. Ольга сказала:

– Мама…

Не сказала, вернее, просто губами прошевелила, потому что почти никакого звука у неё не получилось. Но мама сейчас же услышала её. Сунула руку под одеяло и сразу всё поняла. И достала новую пижаму и новую наволочку; сначала погрела их, прижав к себе, а потом быстро-быстро переодела совсем бессильную Ольгу, сменила наволочку, дала попить немного тёплой воды с лимоном. Повернула Ольгу на правый бок – носом к стене.

Лёгкий запах свежести и прохлады струился от пижамы и наволочки, танцевал вокруг Ольги, окутывал лёгким покрывалом. Потом её подхватила тёмная и бескрайняя река спокойного сна, подхватила и понесла, понесла нашу подружку, словно совсем маленькую лодочку…

Утром пришла Галинка. Вернее сказать, не утром, а после короткого своего первоклашкинского учения. Но для Ольги это было самым настоящим утром.

Она проснулась поздно, с пустою стеклянной головой. Ничего не болело, только слабость была, вот и всё.

Проснулась и сейчас же обнаружила тазик тёплой воды, полотенце, яблоко, два бутерброда с ветчиной и завёрнутую в махеровый шарф большую эмалированную кружку какао. Прямо на шарфе лежала записка: «Осторожно! Здесь какао!» Дальше было написано, чтоб она умывалась, завтракала и лежала. А вставать можно только в крайнем случае – если захочется в кое-какие места. Тогда нужно надеть халат. Он висит на кровати. И подпись: «Целую. Мама». На спинке кровати действительно висел халат.

У второклассников не так уж часто бывают свободные утра. Да и откуда им взяться? Как восемь часов – будь любезен в школу. Причём утром бывают обычно самые трудные уроки: арифметика или русский. И контрольные всегда на первых уроках бывают, на самых утренних. В общем, утро – нелёгкое для второклассника время!

По всему этому Ольга очень хорошо сейчас чувствовала спокойную праздничность своего положения. Она не спеша умылась, вытерлась. Полотенце было мягкое, мохнатое!… (Эх, только чего мама забыла – это расчёску!) Потом сжевала один бутербродик и какао больше полкружки отпила. Даже пот её прошиб от такой громадной работы.

Она опять легла, положила руки за голову. Ей хотелось подумать про маму. Не про лётчика того вчерашнего, а именно про маму. Про то, например, как она встала сегодня утром – тихо-тихо, на цыпочках – и побежала за ветчиной и за молоком для какао, за яблоками. Ольга хорошо знала, что у них есть в холодильнике, а чего нет. Этих трёх вещей там вчера точно не было!..

А потом мама закрыла дверь в кухню, чтоб весёлые запахи какао не разбудили Ольгу. А дверь-то в кухню хорошо не закрывается. Её прикроешь, а она скрипнет и отползёт на место. Да ещё пристукнет ручкой о стену! Значит, маме пришлось подсовывать бумажку или столовое полотенце…

Здесь как раз и брякнул звонок у дверей. И не успела Ольга про маму додумать. Вскочила с постели – ноги сразу попали в тапочки, побежали к двери… Стоп!.. Подумала: «Вдруг мама, а я в одной пижаме». Бросилась назад, халат надела… Но от суетни, от бега вдруг голова у неё закружилась, пол начал уплывать, словно льдина, белое большое окно почернело. Ольга легла на кровать лицом в подушку. Так страшно стало… Сердце билось тяжело, медленно. Не билось, а прямо камни ворочало!..

Снова робким голосом брякнул звонок. Ольга подняла голову. Уже всё почти прошло: и звон в ушах и в груди сладкое, тоскливое нытьё. Только перед глазами ещё летали синие хлопья. Она прошла по комнате сквозь этот синий снег, открыла дверь…

Ни с кем ей так легко не было, как с Галинкой. Вот не виделись они пять дней, почти неделю, и, конечно, не по Галинкиной вине. Это Ольга всё была занята: с Огоньковым, да с мамой, да со стариком ботаники. А Галинка – ничего! Не обижается ни капельки. Потому что Ольга для неё старшая.

Галинка вошла, увидела, что Ольга в пижаме и в халате.

– Ой! Заболела, да?

Она уже была у Яковлевых раза два. Но по-прежнему вела себя робко и неуверенно, словно в кабинете директора. К каждой вещи она относилась, будто к музейному экспонату. Почти ни до чего не дотрагивалась. А если уж и дотрагивалась, то просто, как говорится, в полпальчика. Может быть, это из-за Ольгиной болезни. А может, и просто из-за непобедимого какого-то страха. Ольге смешно стало:

– Ну чего ты? Давай садись!

Вообще-то Галинка не такая уж тихая. Ей на переменах замечаний делают куда больше, чем другим первоклассникам. А сейчас – ну как будто кролик подопытный! Спрашивается: чего трястись? Видит же – квартира пустая. Ни мамы, никого…

Ольга легла, опять закинула руки за голову. Галинка робко сидела на стуле. Младшая подружка… Неужели и Ольга так дрожит перед Огоньковым и стариком ботаники?

Да быть того не может! А вообще-то… вообще-то сама за собой никогда не замечаешь!

Ольга прямо чуть ли не с ужасом Галинку рассматривала: «Неужели и я так?!»

А Галинка сидела, сидела. Но ведь нельзя же молча целый час сидеть! Она наконец вымучила:

– У тебя голова болит?

– Болит! – неожиданно наврала Ольга.

– Ну, я тогда домой?..

Ольга кивнула и повернулась к стенке – как будто спать. Потом крикнула громко:

– Только дверь прихлопни получше!..

Вот до чего же это получается странно! С Галинкой так хорошо дружить – тихо, спокойно. А неинтересно!.. Когда в путешествия ходят, ещё ничего. Даже можно сказать – хорошо. А без путешествий… Ну что это? Сидит дрожит, как овечий хвост.

А если взять Огонькова – с ним-то очень даже интересно. Огоньков у всей школы на виду (хотя, конечно, и не за хорошее). У всей школы на виду, а дружит с Ольгой!.. А это тоже не так себе! Мог бы с любым шестиклассником подружиться или даже с семиклассником. А он с Ольгой!

Но зато Огоньков этот уж такой задавака! Он тебе слова просто так не скажет… С Огоньковым дружить интересно, но только часто на него обижаться приходится. И много терпеть.

Думает Ольга, думает… И деревенских своих подружек припомнила. И Светлану. И даже из детского сада одна девочка мелькнула перед глазами… Вот уже сколько друзей, оказывается, было у неё. Но раньше всё как-то спокойно обходилось. А теперь: с одним поругается, с другим скучно, с третьим сердце ноет…

Легка на помине, на следующий день Светлана позвонила. Сказала:

– Алё, здравствуйте… Это Ольга? А это Карасёва Светлана. Мне Наталья Викторовна сказала: если уроки делать можешь, то я принесу…

Ольга услышала в трубке какое-то шебаршение и потом не то смех, не то шёпот, не то кашель… Она поняла, что там, у телефона, рядом со Светланой стоит Таня Лазарева. Ну и пусть! Господи, ей-то, Ольге, это совершенно неважно. Она сказала:

– У меня заразная болезнь. Продиктуй мне по телефону.

Светлана, видно, растерялась:

– А мне… а мы новые примеры прошли. Мне велели тебе показать.

– Не беспокойся!

– Хм! Я и не беспокоюсь. Записывай: номер сто двадцать.

– Погоди! Хотя бы я карандаш возьму!..

Светлана быстро и сердито выговорила в трубку все задания, словно горсть гороху бросила по каменной лестнице: тра-та-та-та-та! Ольга едва успевала писать… Да, вернее, и не успевала. Одни только первые буквы. Вместо «русский язык» – «р», вместо «чтение» – «ч». И так цифры записала, что и не разобрать: то ли семь, то ли два, то ли шесть, то ли ноль. Но Светлану не перебивала, не просила помедленней. Очень надо!

– Ты пишешь там?

– Пишу-пишу, ты диктуй.

– Хм, пожалуйста!..

Когда Светлана наконец кончила, пальцы у Ольги стали, кажется, деревяннее, чем сам карандаш, – устали, и болели, и не слушались…

– Всем передавай привет! – успела крикнуть Ольга.

– Хм! – опять хмыкнула Светлана. – Передам…

С чего это она так хмыкать взялась?.. Раньше вроде совсем не хмыкала. А теперь хмыкает.

Пальцы потихонечку оттаивали, распрямлялись. Она ещё потрясла ими на всякий случай, чтоб уж всё прошло, ни одной иголочки в руке не осталось… Хотела сразу взяться за уроки. Как-никак три дня прошло – соскучилась по своим книжечкам. Но не взялась. Только притащила портфель на диван и остановилась – призадумалась.

Стали её разбирать сомнения. Стала Ольга думать, что, может быть, Светлана специально звонила… Специально вызвалась! Наталья Викторовна, наверно, сказала, что Яковлевой Ольги уже три дня нету, «надо узнать, ребята». И тогда Светлана – может быть! – руку подняла и сказала, что она позвонит и зайдёт, потому что у неё даже телефон записан… И как она волновалась потом, разыскивала две копейки по карманам (у них в квартире телефона нет). Ольга бы, наверно, ужасно волновалась…

И не было никакой Тани Лазаревой! Конечно, не было! Светлана одна, одна звонила. Она снова хотела подружиться. Ползли неприятные мысли, царапали, царапали Ольгу… Что говорить, жалко Светлану! Всё же она хорошая подружка была. Как чего-нибудь придумает – за ней и не угонишься!

Когда дружишь, не так уж весело в подчинении ходить и не так уж весело самой начальницей быть. А вот со Светланой они именно что ровно стояли – как две взрослых… Ольга вздохнула: вспомнила из-за чего они поссорились. А вообще тут и вспоминать было нечего – из-за Огонькова. А раз так, значит, и думать о Светлане больше нечего. Вот хоть заплачь, а нечего!.. Огоньковых же она не бросит!

Это случилось в тот день, когда она совсем уже поправилась, свободно разгуливала по комнате. Но ещё с опаской поглядывала на улицу. И хотелось выйти и было как-то боязно…

А погода вдруг установилась необыкновенная. Дожди перестали, прояснилось. В небе были солнце и синева. Приударивший наконец лёгкий морозец разом подобрал всю грязь. Улицы были чисты и звонки. Мама приходила домой румяная, весёлая – аж завидно!

Времени было часа два – до вечера куда как далеко. И Ольга решилась перетряхнуть старое кукольное приданое: что-то дошить, а кое-какие лоскутки – они хранились едва ли не с младшей группы детсада – просто-напросто выкинуть. Ольга достала свой старинный кукольный чемоданчик – деревянный, со странной маленькой дверкой в боку.

Был этот чемодан, наверное, ещё от бабушки – облезлый, с округлыми боками. А дверка его – вроде маленькой форточки – застёгивалась ремешками, как на сандалиях.

Ольга запускала руку в его деревянный живот и выволакивала на свет божий целые груды разноцветных тряпиц, моточки недошитых ниток, мулине, иногда даже шелковинки, намотанные на куски сложенных в несколько раз бумажек… Да, именно что выволакивала на свет: солнце лежало тут же, на диване, большим жёлтым пятном. И разноцветные лоскуты горели, как драгоценные…

Почти каждый из них был со своею историей: тот остался от косынки, прожжённой когда-то утюгом; тот – обрезок сшитого сто лет назад платья. Само платье давно уж изношено, валяется тряпкой у входа в квартиру. Его и не узнать – почернело, слиняло десять раз. А этот лоскут всё такой же новый, свеженький, в яркую красную клетку по зелёной траве…

Вот здесь-то как раз и грохнул телефон. Ольга даже вздрогнула. Уж очень далеко ушла она мыслями из этой квартиры, из этого дня. Ведь три года назад они жили с мамой совсем не здесь, а в маленькой комнатке посреди длиннющего коридора…

– Слушаю, – сказала Ольга. Говорить «слушаю» было как-то солидней. Так она решила недавно.

– Олька! – закричала трубка. – Всё! Кранты, конец! Я уезжаю в юнги!

– Ты что, правда?!

– Говорят же тебе!.. Прямо сейчас мотаю! Я уже деду записку оставил, шмотки собрал… Он в ванной сидит – моется…

Ольга растерянно молчала.

– Ну как?! – продолжал хвастать Огоньков. – А то начинают здесь объяснять, что то да сё… В общем, пока!.. – Он помолчал одну секунду. – Слушай, ты к деду здесь заходи. Есть?..

– Постой! – сказала Ольга. – Я прямо сейчас!

– Нет, некогда! Поздно! – весело крикнул Огоньков и повесил трубку.

Ольга тоже быстро повесила трубку. И тотчас, словно заранее всё знала, начала натягивать пальто, разом надела шапку, замахнула на шее шарф…

Эх, маме бы записку оставить! Да некогда…

Ленивый лифт медленно вёз кого-то наверх. Ольга, грохоча каблуками, покатилась по звонким ступеням, распахнула входную дверь… Ух ты! Никогда она не знала, что на свете так много чистого морозного воздуха. Даже в ушах тихонько зазвенело… Сейчас бы остановиться, да запрокинуть голову, да приглядеться бы к той синеве. Но некогда, некогда!..

И почему так бывает? Почему нам приходится торопиться в самые неподходящие для того моменты?..

Она подбежала к дому Огоньковых. Но взойти по ступеням к подъездной двери не успела. Дверь вдруг раскрылась, словно сама собою. На крыльцо вывалился Огоньков. Он волок здоровый и, как видно, тяжёлый чемодан.

– Огоньков! – крикнула Ольга.

– А, это ты, – пропыхтел Генка. – Пока!.. Представляешь, дед пронюхал! Деда задержи.

Он сволок чемодан со ступенек и, кренясь на один бок, побежал по пустой, освещенной праздничным солнцем улице.

Но не успел Огоньков пробежать и тридцати шагов, как парадное снова грохнуло, на улицу выскочил старик ботаники:

– Геня! Геня!

Был он в распахнутом длиннополом пальто. Шея обмотана чем-то странным… «Господи! – догадалась Ольга. – Вафельным полотенцем!» Прямо из лысины у старика ботаники шёл пар. Это было смешно, наверное… «Сейчас ведь простудится!» – ахнула про себя Ольга.

А старик ботаники бежал и бежал за Огоньковым:

– Геня! Геня!

– Кончай, дед! Я не вернусь! – крикнул Огоньков не оборачиваясь. – Оставь ты меня!..

Улица была прямая и шла немножечко под горку – Ольге всё хорошо было видно. Она бежала за ним следом.

Выходило так, что Огоньков и старик ботаники бежали с одинаковой скоростью. Огонькову мешал чемодан, а старик ботаники просто был старый. Редкие прохожие удивлённо глядели им вслед. Наконец Огоньков совсем, видно, выбился из сил. Старик ботаники стал его тихо-тихо нагонять. И Огоньков заметил это. Он вдруг остановился, повернулся лицом к деду. А тот решил, что всё в порядке, и просто шагал к Огонькову, не бежал.

– И писем тебе писать за это не буду! – зло крикнул вдруг Огоньков. – Так и знай! И ничего мне твоего не надо! На!

Огоньков швырнул чемодан на тротуар, а тот припрыгнул как-то непонятно и шлёпнулся прямо в лужу у края мостовой. В лужу, едва прикрытую молодым ледком.

После этого Огоньков повернулся и побежал так быстро и легко, что старику ботаники совсем уж не стоило за ним гнаться. И всё-таки он погнался. Погнался!.. Только долго не смог – шагов, может, десять. Но едва пробежал мимо злосчастного чемодана – словно крючок схватил его за сердце. Старик ботаники вдруг остановился, обнял двумя руками водосточную трубу – как пьяный.

Но Огоньков ничего этого не видел. Он летел вольной птицей по каким-то переулкам. Летел, отгороженный от Ольги и деда громадами домов.

Что долго писать о грустных вещах!..

Что писать о том, как возвращались они домой, как выуживали чемодан – весь бок его был в грязных брызгах и уже присохших мутных стекляшечках льда. Ольга попробовала сама взяться за чемодан. Но смогла пронести только шагов пять. И ещё шага три прокорябала его по голому мёрзлому асфальту. И тогда понёс старик ботаники. Он тоже весь искривился от тяжести, как Ольга. Но дошёл до парадного, так руку ни разу и не сменив! И только в лифте сказал:

– Тяжёлый какой! Что он набрал туда?..

Сразу между ними установилось молчаливое согласие: имени Огонькова вслух не произносить.

Вошли в квартиру. Ольга осторожно прикрыла дверь. Привычно весело щёлкнула «собачка». Старик ботаники сказал:

– Ну ладно. Что ж, раздевайся…

Впервые он так говорил с ней – безразлично.

– Я… как хотите, – сказала Ольга. – Я и домой…

Старик ботаники молча размотал с шеи полотенце.

Увидел, что это полотенце, отёр испарину со лба. Прошёл в комнаты. Ольга стояла в растерянности. Не знала, то ли уйти ей, то ли что… А старик ботаники молчал. И тогда она, не раздеваясь, пошла за ним следом. Увидела его сидящим в большом чёрном кресле, села напротив – на тяжёлый стул с высокой, как дворец, спинкой.

– Ну что же, девочка… – начал старик ботаники и закашлялся, пояснил – Видишь, воздуху холодного сейчас нахватался…

Ольга кивнула. Ей неудобно было и жарко сидеть в пальто, она стала расстёгиваться и тут заметила, что ещё варежки даже не сняла!

– Ну что, девочка, делать будем? – спросил старик ботаники.

– Я не знаю, – сказала Ольга.

– Вот и я не знаю!..

В милицию звонить?

Он словно Ольгину мысль прочитал. Ведь о сбежавших детях всегда в милицию сообщают.

– В милицию позвонить? Но мне, Оля, это как-то неудобно!

А ведь правда: как на Генку в милицию звонить? Он же не пропавшая сумка и не малолетний преступник. Да и без вещей – куда он денется!..

Так Ольга себя успокаивала. А старик ботаники опять будто услышал её мысли:

– Я думаю, девочка, мы подождём. До вечера или до завтра. Подождём-ка лучше до завтра. Терпения наберёмся… Он же не может меня так просто бросить!.. Верно?

– А деньги у него есть? – ни к селу ни к городу спросила Ольга.

Старик ботаники пожал плечами.

– Должно быть, есть… Тут у нас копилка была, общая… Я уж не знаю, сколько там набралось… Она давно у нас стоит.

Значит, вот как, подумала Ольга, украл деньги и сбежал. В душе её стали слышны тревога и обида… Нет, если не искать его, он долго пробегает… Целая копилка денег! Да он куда хочешь может уехать – хоть на Северный полюс!

Ольге неудобно было сидеть на краешке жёсткого стула. Она вдруг вспомнила Галинку: тоже так вот сидела – сирота казанская. Уж этого ей совсем не хотелось. Она встала, произнесла как ни в чём не бывало: – Давайте хоть чемодан его разберём!.. Там, наверно, воды набралось – всё промокнет.

– Разбери, разбери, – сказал старик ботаники безучастно. А сам продолжал сидеть, глядя куда-то в стену.

Чемодан стоял в огоньковской комнате. Ольга попробовала затащить его на диван – не вышло, тяжёл. Тогда она просто положила чемодан животом на пол, открыла… Боже ты мой! Какой ерунды набрал он с собой, этот Генка Огоньков.

Прежде всего на самом верху лежали две тяжёлые гантели. Ольга их выгрузила на пол, подтолкнула. Гантели, рокоча, как танки, укатились под диван, на своё обычное место. Дальше лежали две рубахи, трусы и майка, серый свитер. Он-то как раз и промок. Ольга не стала ничего говорить старику ботаники, а просто разложила свитер на батарее.

Дальше лежали книжки. Огромный, не легче гантелей, и такой же чёрный «Географический атлас мира». Ольга открыла его – не обложка, а настоящая дверь. Медленно перелистывала большие страницы: «Африка», «Южная Америка», «Сибирь», «Остров Сахалин».

Густо-синими жилами по картам ползли реки. А вокруг жёлтой и зелёной земли разлеглась необъятная синь. Это были моря и океаны. Ольга невольно глянула в окно – там была такая же синь, как на карте. И ей тоже захотелось куда-нибудь побежать – побежать в путешествие!..

Из кабинета послышался сухой меленький кашель Бориса Платоныча. Ольга вздрогнула, словно бы он застал её за каким-то недозволенным делом. Быстро закрыла «Атлас», быстро вынула остальные книжки. «История морского пиратства»… Пираты, пираты… Это такие разбойники были, что ли?.. Под пиратами лежали «Морские рассказы» и ещё книги три-четыре – все про одно и то же.

Дальше уже ничего почти не оставалось. Складной нож. Пакет полиэтиленовый. Ольга даже сперва не поняла, что в нём. Раскрыла – сухари! Вынула один. Это была горбушка батона за тринадцать копеек. Ольга отломала кусочек от острого сухарного края, положила в рот.

Вот и всё. На самом дне была толстая тетрадка в синей обложке. Написано чёрным шариком: «Дневник», ниже нарисованы две сабли крест-накрест. Ольга задержалась на секундочку, но всё-таки открыла. Тетрадка была пустая. Только на первой страничке стояло сегодняшнее число.

Из той комнаты опять послышался сухонький мелкий кашель. «Ох, сляжет… – тревожно подумала Ольга. – Что тогда делать?»

Опять началась школа. После болезни всегда чувствуешь себя новичком. Что-то незаметное для глаза, но заметное для сердца твоего изменилось в классе. Всё видится ярче и чётче. На уроках сидишь, особенно на арифметике: ого, куда ускакать успели! А ты сама всё ещё топчешься на старых задачках и на старых примерах. Поэтому сидишь теперь не шелохнувшись – скорей бы разобраться что к чему, скорей бы снова стать вместе со всеми. Вместе со всеми хорошо, как-то душе теплее!..

Первый день пролетел весь в школьных заботах. А на второй…

Вдруг во время большой переменки этаж хлынул к стеклянным дверям у лестничной площадки. Что, чего – никто толком не знал. И оттого было ещё интереснее и тревожней. Все неслись по коридору, будто с крутой горы. Уже образовалась толкучка и давка.

– А чего, чего такое? – теребила всех Ольга. Никто не отвечал ей. И вдруг:

– Смотри! Смотри!

Ольга приподнялась на мысочки и из-за чьего-то уха успела схватить одним глазком марш лестницы и милиционера, который не спеша спускался по ступенькам. Тут же по толпе, сгрудившейся у дверей, будто волна прошла. Ольгу оттолкнули, оттеснили, и она опять видела лишь суконную спину какого-то мальчишки.

Но зато все вдруг заговорили! И хоть это были отрывки, хоть слова наскакивали друг на друга и метались, как растревоженные муравьи, всё же Ольга поняла, в чём дело.

Говорили про Огонькова! Про Огонькова!.. Милиционер приходил разобраться. Все кричали: «Из дому убежал!» Ага, ясно! Значит, Борис Платоныч всё-таки позвонил в милицию. Значит, понял, что Огоньков убежал всерьёз, а не просто, чтобы попугать. Да и что пугать старика ботаники? Чем он плох? Чем мешал Генке? Да ничем!

С этими очень не радостными мыслями Ольга шла после уроков в огоньковский дом. Долго переминалась у дверей с ноги на ногу – не открывали. Уже собралась позвонить ещё раз, но тут дверь отворилась… Ольга вздрогнула, отступили на шаг – перед нею стоял милиционер!..

– А-а… Б-борис Платоныч?..

– Заходи, – сказал милиционер коротко. – Да не бойся. Хозяин захворал малость. Лежит. Поняла? Я и открыл.

Старик ботаники лежал на своей резной деревянной кровати. Но не как больной, а просто будто не вставал ещё после ночи. А почему ей так показалось, потому что не было перед кроватью обычного столика (или табуретки хотя б), где всегда больным кладут лекарства, ставят стаканы с питьём, где в тарелке красуются яблоко и лимон с апельсином…

Старик ботаники лежал в пустой-пустой квартире, и некому было даже воды ему принести! Ольге стыдно стало… За вчера! Только о себе об одной заботилась…

А Борис Платоныч увидел такое её лицо и, наверное, всё понял. Тотчас головой покачал и произнёс тихо:

– Нет, нет, что ты! Я уже поправляюсь…

Но так слабо дребезжал его голос и так неулыбчиво было лицо, что сердце у неё сжалось ещё больнее. Даже страшно стало. «А Генка-то, Генка-то! – быстро подумала она. – Эх, Огоньков!..»

Старик ботаники посмотрел на милиционера, который стоял в дверях, будто часовой, посмотрел на Ольгу. Попросил:

– Пожалуйста, девочка, подожди там… в его комнате. Только не уходи!.. – Имени Огонькова он опять не произносил.

Ольга пошла в Генкину комнату. Здесь ничего и изменилось с тех пор, как она ушла. Даже свитер всё ещё сох на батарее. Ольга сложила его аккуратно, перевесила на спинку стула… Сквозь неплотно прикрытые двери она – хоть и не старалась совсем – легко слышала, о чём говорят старик ботаники и милиционер.

– Всё-таки это совершенно непостижимо! – резко говорил милиционер. – Вы меня, конечно, извините, профессор, но потерять двое суток!.. Подумайте, где мы его теперь искать будем? За двое суток можно весь земной шар объехать!..

– Да, вы правы, – ответил старик ботаники, – И конечно, логически ваши доводы…

Дальше он стал говорить много непонятных слов, вроде этих «логических доводов». Прежде Ольга ни разу от него такого не слыхала. Она подумала: «Вот сейчас хоть в сто ушей подслушивай, а всё равно без толку!»

В общем-целом, она поняла, конечно: старик ботаники не хотел Огонькова с милицией разыскивать. Говорил, что это для них обоих обидно, «недостойно наших отношений» – так он сказал.

– Нет, профессор! – строго выговаривал милиционер. – Я всё-таки решительно отказываюсь вас понимать!.. Мальчик пропал – вы должны были заявить. Это же самая обычная вещь. И более того – ваш гражданский долг!..

Борис Платоныч промолчал. Вообще они, наверное, целую минуту не говорили друг другу ни слова. Наконец милиционер не выдержал:

– Ну хорошо! Вы хотя бы представляете, в какие края он мог податься?

От старика ботаники опять ни звука.

– Нет, просто удивительно! – воскликнул милиционер. – Ну как, скажите на милость, мы сможем его отыскать? Вы разводите руками, школа тоже…

Они ещё поговорили так некоторое время. Причём милиционер всё заметнее и заметнее поругивал старика ботаники… Всё же как это странно выходило. Он ведь такой хороший, Борис Платоныч, чуть ли не самый добрый на свете. А сколько он лет прожил! Ого-го! Он столько прожил, что даже настоящим стариком успел стать – седым, морщинистым, больным. Но всё равно каждый ругает его, кому только не лень. Словно Борис Платоныч какой-нибудь им мальчишка, какой-нибудь Генка Огоньков!..

Ольга вдруг без разрешения вошла в стариковскую комнату и громко сказала – чуть ли не крикнула:

– А вам уже пора лекарство пить!..

Борис Платоныч глянул на неё медленно и удивлённо, а милиционер наоборот – резко обернулся, хотел сказать что-то, даже рот раскрыл и… не проронил ни звука. Словно бы у него внутри крутились разные колесики, но за главный зубец не задевали. Милиционер будто вдруг забуксовал на своей гладкой и строгой речи…

Но стоять посреди комнаты с открытым ртом, да ещё милиционеру со звёздочками на погонах, конечно же, неловко! И милиционер начал вдруг кашлять. Вышло, что вроде бы не Ольга его сбила, а он сам закашлялся – и всё. Но вообще-то и Ольга, и старик ботаники, и сам милиционер знали, как было дело.

А милиционер между тем вынул из кармана белый чистенький платок, вытер губы и сказал:

– Словом, мы поняли друг друга. А что касается поисков, то, конечно, я приложу все усилия… – После этого он очень быстро ушёл.

Ольга и старик ботаники остались вдвоём. Молчали. Всё-таки взрослые должны первые что-то говорить. Но старик ботаники, видно, не знал этого правила. Ольга сказала:

– Может быть, я чайник пока поставлю?

Она сказала «пока», словно бы у неё были ещё важные дела и разговоры со стариком ботаники, которые она откладывает на потом, а сейчас вот, «пока», чайку согреет. На самом-то деле ничего такого не было. Просто она неловко себя чувствовала перед Борисом Платонычем и совершенно не знала, о чём с ним говорить.

Поставила чай. Заглянула потом в холодильник: заросший холодом кусок мяса, кусок сыру, весь скрюченный, половинка творожного сырка – такая засохшая и в такой засохшей бумажке, будто здесь с позапрошлого года лежит… Да ел ли что-нибудь Борис Платоныч эти двое суток?!

Ольга побежала в комнату. Старик ботаники лежал, совсем её не слыша, уставя окостенелый взгляд в стену напротив себя.

– Вы покушать не хотите? – спросила Ольга тихо. – Я быстренько: в магазин – и обратно… Борис Платоныч!

– Спасибо, девочка, – ответил старик ботаники, а сам неотрывно продолжал глядеть в свою стену, словно там телевизор стоял!..

Ольга оделась, опять вошла в комнату:

– Ну, я пойду?

– Ступай, ступай…

Про деньги он, конечно, совсем не помнил. Разве до того ему было!.. Ольга стояла в дверях – что ей оставалось делать? Наконец старик ботаники отклеил глаза от своего невидимого телевизора, повернулся к Ольге, вопросительно на неё посмотрел.

– А-а!.. В шкафу, в пиджаке моём…

Ольга, ни слова не говоря, подошла к шкафу, открыла скрипучую зеркальную дверцу. Пахнуло на неё старинным нафталиновым запахом, знакомым по старой квартире, а теперь почти забытым. Она сразу нашла чёрный пиджак старика ботаники и в первом же попавшемся кармане кошелёк. Сунула его в карман – в тот же, где авоська лежала, – и выскочила на улицу…

И только уже в магазине заглянула в кошелёк. Прямо на виду, в первом отделении, лежала бумажка пятидесятирублёвая!.. И больше ни копейки… Ольга так и замерла. Невольно с опаской огляделась кругом: вдруг кто выхватит! Таких денег ей, конечно, никто никогда в руки не давал. Пожалуй, Ольга их никогда и не видела толком… Она медленно подошла к кассе:

– Батон и половину чёрного, сто пятьдесят российского сыру, сто колбасы… – с замеревшим сердцем протянула бумажку.

– За сыр-колбасу не выбиваю! – заученно и немного сердито сказала кассирша. А про деньги ни слова! Будто каждую минуту приходят к ней второклассницы с такими деньжищами в руках.

И кругом тоже никто ничего не замечал. Все были заняты своим, своим… Вот вроде бы все вместе, в одном магазине, но никто словно не видел друг друга. И Ольгу никто не видел с её опасной пятидесятирублёвой бумажкой.

Она даже рассердилась на магазинных этих тёток. Только и следят, чтоб ты раньше их в очередь не влезла. А там – хоть что!..

Она вышла на улицу. Сумка тянула руку – это приятное чувство. Всем хозяйкам приятное… На душе стало получше, не так сердито. Может, и зря ругала она тех женщин. Разве бы лучше было, если б они обступили её и начали выспрашивать, откуда такие деньги?

В общем, на них злиться не за что! Вот на таких, как Огоньков, как все прочие бывшие друзья Бориса Платоныча, на этих стоит!

За целую-то жизнь сколько людей с ним перезнакомилось. Если уж у неё, простой второклассницы, знакомых не меньше, чем человек пятьдесят, то у старика их должно быть целые сотни или даже тысячи.

Но вот случилась беда – и нету никого из них. Только Ольга здесь случайно присоседилась… Значит, что же выходит? Лежи себе один, старик ботаники! Хочешь – помирай, хочешь – выздоравливай, хочешь – как хочешь!

И ещё то обидно, что в ней именно, в Ольге, старик ботаники как раз не очень-то и нуждается. Она – хоть изо всей силы старайся! – оставалась для него почти Галинкой – младшей какой-то куклой. А ведь это было совсем неправильно!..

Старик ботаники выпил два стакана чаю (уж чай-то Ольга умела заваривать!), съел бутерброд – называется «сложный»: масло, сыр и сверху колбаса. Это мама так её научила делать. Очень вкусно получается! Ольга вообще-то два таких сделала. Но старик ботаники только один одолел. Потом сказал:

– Ой, девочка! Ну ты меня покормила чудесно!.. Я знаешь что? Я и вздремну, пожалуй! Только ты… Тебя мама не ждёт?

Ольга головой мотнула: не ждёт, не ждёт!

– Я тогда тебя очень попрошу: ты не уходи пока… Ну, словом, некоторое время… Не более, конечно, получаса!.. – Он был смущён.

– Я не уйду никуда, – твёрдо сказала Ольга, чтоб он поверил и знал, что не останется здесь один – в пустоте и сумерках большой квартиры.

– Ну вот и спасибо тебе… А что ж ты пока? Чем займёшься?

– А я – уроки! – вдруг счастливо придумала Ольга. – У меня портфель-то с собой!

Она съела стариковский бутерброд и ещё парочку, потом действительно села за уроки. Но прежде пошла глянуть на старика ботаники. Он лежал лицом к стене… И так неподвижно он лежал!.. Ольга пригляделась, пригляделась со страхом – одеяло еле-еле приподымалось. Значит, дышит. Значит, просто спит.

Ольга пошла в комнату Огонькова, раскрыла арифметику. С арифметики она почти всегда начинала – с любимого… Но одна мысль сидела у неё в голове и не давала задачкам решаться. Как же будет здесь старик ботаники? Ведь когда-никогда, а ей придётся уйти. Скоро и мама домой вернётся, станет нервничать. И наверно, уже нервничает: звонила, а Ольги нет! Подумает: только что с постели, после болезни и вот куда-то пропала…

Нет, конечно, ей придётся уйти, тут и говорить нечего!.. Ольга сидела за удобным огоньковским столом, кусала губу, крутила на палец кончик косы, совсем забыв про арифметику. А старик ботаники спал себе, спал и надеялся на неё, как на взрослую… Честно говоря, ей хотелось поплакать как следует от гордости и грусти, которые разрывали её сердце. Всё-таки Борис Платоныч думал про неё как про взрослую! Маленьким детям не говорят: «Останься, пожалуйста, пока, хоть на полчасика!»

Вдруг у Ольги в голове как будто молния промчалась. Она вскочила – чуть стул с ног не сбила. Стул зашатался, затопотал по полу своими копытами. Ольга тут же опомнилась: «Тише, тише!» На цыпочках побежала в прихожую – к телефону. Молчаливый это был телефон. Звонок, наверное, весь паутиной зарос. Ведь за целый день – пока она здесь – никто не позвонил!

Ольга закрыла поплотнее дверь в стариковскую комнату. Сняла трубку, прижала её к уху, привычно услышала, как глубоко внутри тоненько бьётся комарик: у-у-у-у… Но кому же она позвонит? Ольга тихо положила трубку на место…

Рядом с аппаратом – старым, прямо-таки старинным! – стояла стоймя тоже старая, вся потрёпанная, длинная, в чёрной одежде телефонная книга. Ольга открыла её: странички все пожелтели и закудрявились. Алфавит стёрся. Да Ольге он и не был нужен. Всё равно она никого не знала из друзей старика ботаники.

Наугад переложила примерно полкнижки – странички все распадались. Ольга попала на букву «П». «Полетаев Андрей» – стоит в середине страницы, но сразу бросается в глаза: написано крупно и ярко-красно. Ольга задумалась… Э, нет! Это было имя мальчишки из огоньковского класса.

Чуть выше мелким стариковским почерком: «Прохоров Лев Ив. К5-21-23»… Теперь таких и телефонов-то нет! Теперь всё цифры… Это старый телефон… и какой-то страшноватый: Прохоров Лев Ив. Ольга так и представила себе льва за решёткой, который грызёт железный прут и храпит: «Прохоров! Прохоров!..» Дальше: «Повзнер Лев». Тоже ей звонить не захотелось. «Перов» – толстый, как пирог…

Тут она поймала себя наконец: все фамилии не нравились, потому что звонить было боязно! Ну, позвонит она, а что скажет?..

Ей очень хотелось уйти назад в огоньковскую комнату. Сидеть бы себе, горя не знать – учить арифметику. А когда старик ботаники проснётся, тогда и…

Нет, старик ботаники звонить ни за что не согласится. И даже может запретить. Возьмёт запретит раз и навсегда, что будешь делать? Он даже про Огонькова, про внука своего, не звонил целых двое суток. Такой уж человек: страдает и молчит!..

Ольге припомнился такой случай. Огоньков один раз просит: «Слушай, дед, давай Григорию Григорьичу позвоним». А старик ботаники: «Зачем человека беспокоить? Мы ему понадобимся, он нам и позвонит».

В общем-то, выходило, что он не из гордости какой-нибудь это делает, а просто из скромности. Но кто тут разбираться будет? Когда ты ни одного раза никому не звонишь, и тебе ведь звонить перестанут. И перестали. Теперь стоит в огоньковской квартире телефон-молчун.

Так подумала Ольга, подумала… Одним словом, получалось, что ничего не попишешь! Она сама должна, без старика ботаники… «Вот пусть, вот какую первую фамилию прочитаю, тому и позвоню…»

Ольга наугад ткнула пальнем в страницу… «Познанская Леля». И в скобках «Л. Я». Она быстро-быстро, одним духом набрала телефон. На том конце глубокого колодца хлипнуло, плеснуло. Один за другим выползло три длинных золотых червяка: у-у… у-у… у-у… Ольга уже с облегчением понадеялась, что не подойдёт никто. Но вдруг опять хлипнуло, плеснуло. И очень низкий, но женский всё же голос сказал:

– Да, я слушаю.

– Позовите, пожалуйста, Лёлю, – едва прошептала Ольга.

– Алло! Кто это говорит?

– Позовите Лёлю Познанскую, – раздельно и ясно сказала Ольга.

– Я у телефона, – сказал низкий-низкий голос. – Кто говорит?

– Я звоню вам, потому что заболел Борис Платоныч Огоньков.

– Это Геня?.. Генька! Ты что там пищишь? Что с дедом? – Голос стал весёлым и как будто приблизился даже немного.

– Я не пищу, – сказала Ольга. – Это не Гена, он уехал… убежал… А Борис Платоныч заболел! – Она немного рассердилась на непонятливость этой Лёли. – А у него ещё даже врача не было…

– Шут с ним, с врачом! – крикнула Лёля. Её голос был уже где-то совсем близко. – Я сама врач!.. Я приеду вечером… Послушай, парень, а ты кто такой?

– Я просто, – она запнулась, – я просто знакомая… Яковлева Ольга.

– Что-то я тебя не знаю, – сказала Лёля. Она ещё приблизилась, уже как будто из соседней комнаты говорила. – А что он делает там?..

– Спит.

– Ясно. Сейчас сколько у нас? – Она, наверное, посмотрела на часы. – Начало пятого, да?.. Я через два часа буду. Пока!

Ольга ещё секундочку послушала, как из трубки выползали короткие золотые червяки: у-у у-у… потом пошла в огоньковскую комнату, вырвала лист из своего рисовального блокнота. Написала: «До свидания! В шесть часов придёт… – прикинула, как написать, – придёт Л. Я. Познанская».

Тихо, как сыщик, Ольга вошла в комнату старика ботаники, положила на «больничную» табуретку записку… и вдруг – дзын! – закричал телефон. Да как громко! «Сейчас проснётся…»

Ольга глянула на старика ботаники и что есть духу кинулась в коридор. Но не сделала и двух шагов, как торжественный стул с высокой прямой спинкой, словно мальчишка-хулиган, подставил ей ножку!.. Всё загремело кругом. Старик ботаники проснулся:

– О! Девочка домой собралась…

Как он догадался?

– Вы извините… А то у меня мама…

Но здесь опять телефон затрезвонил. Ольга на этот раз без приключений добежала до него, схватила трубку, хотя теперь-то уже спешить было некуда – старик ботаники проснулся.

Твёрдый мужской голос требовал Бориса Платоныча. Ольга подала старику ботаники трубку от аппарата, что стоял в его комнате (впопыхах не догадалась сразу её поднять), а сама вышла в коридор.

Из трубки первого телефона, которая так и осталась пока лежать на столике, слышался разговор того человека и старика ботаники.

Стыдно, конечно, подслушивать! Но дело в том, что Ольга узнала тот голос. Это был Олег Васильевич, их школьный завуч. Ох, он строгий! Его вся школа как огня боится. А здесь вдруг сам позвонил!

У Ольги просто сил не было уйти. Но трубку в руки она не брала – вроде бы не так стыдно. Стояла перед каменным тем, холодным столиком и слушала скрипучие, испорченные телефоном голоса.

– Я полагаю, вы знаете, – говорил Олег Васильевич, будто военный приказ читал, – меры приняты. Мальчик в ближайшее время должен быть разыскан!

– Да, конечно, – совсем тихо ответил старик ботаники.

– Я совершенно уверен! Он далеко не убежал. Хотя, конечно, эти досадные двое суток задержки…

От старика ботаники ни звука.

– Конечно, всяко бывает, – уже мягче сказал Олег Васильевич. Но всё же таким голосом, каким обычно говорят: «На-ле-во! Шагом марш!»

– Да, конечно, – выдавил из себя старик ботаники. Видно, для него нелёгок был этот разговор.

– Я, собственно, хотел справиться о вашем здоровье, – продолжал приказывать Олег Васильевич.

– Благодарю вас. Здоровье моё в хорошем состоянии.

– Не надо ли чего?

– Нет. Прошу вас не беспокоиться. Мне здесь помогают. Прошу вас кланяться всему коллективу…

– Ну что ж, в таком случае позвольте вам пожелать всего наилучшего! Если что-нибудь станет известно…

– Благодарю. Желаю и вам того же.

Ольга вернулась в комнату. Старик ботаники лежал, глубоко задумавшись, нахмурив брови. Трубка пела у него в руках короткими гудками.

Как всё-таки странно выходило!.. Вот Огоньков, вот старик ботаники. Они совсем разные люди. Но и того и другого в школе почему-то недолюбливали. Ведь Олег Васильевич сейчас говорил ну точно как Светлана в тот раз: хочешь – зайду, а могу и не заходить.

Почему ж так вышло? Из-за Генки? Наверно, из-за него; когда внук такой, то и про деда начинают думать, что вот не сумел воспитать…

Ольга – будто назло Олегу Васильевичу – сказала громким и весёлым голосом:

– А зато Лёля Познанская придёт! В шесть часов.

– Лёлечка звонила?! – вскрикнул Борис Платоныч радостно и удивлённо.

И в ту же секунду кашель схватил его за горло и затряс, затряс, забил… Он то уходил внутрь, то опять выскакивал и дёргал бедного старика ботаники, дёргал и душил. А Ольга только и могла стоять, вся сжавшись.

Наконец кашель отпустил. Старик ботаники отдыхал, глубоко провалившись в подушку. На лбу его крупно и тяжело лежали круглые капли пота.

И вдруг Ольга поняла – так неожиданно и ясно, будто лампочка в темноте вспыхнула: «А ведь он умрёт!» Сердце заныло, заныло… Стало страшно. А ещё страшней было, что он догадается, о чём Ольга сейчас подумала.

Она затаила дыхание, поскорей отвернулась. Но старик ботаники лежал с закрытыми глазами…

Она не дождалась тогда Лёлю Познанскую, ушла – Борис Платоныч чуть ли не приказал. Да и Ольга сильно беспокоилась: маму жалко, сидит там одна.

Кто-нибудь скажет: «Маму ей жалко? А как же старик ботаники? А как же мысль та страшная?..» Ольга и сама понять не могла. Догадка вспыхнула в ней только на одну секунду. И потом пропала, будто забылась. Правда, что как лампочка яркая: включили её – раз, два, три – и снова погасили…

Да и можно ли о живом человеке думать: «Он скоро умрёт». Нет, конечно! Сам того не замечая, ты погонишь эту мысль, погонишь поганой метлой вон из своего дома. Так и Ольга сделала…

А мама её в тот вечер совсем заждалась! Но виду не подала, что устала ждать, что обиделась. Прямо усадила за ужин, и спокойно выслушала, и тихо головой покачала:

– Невесёлые дела…

Потом, за чаем уже, спросила:

– А завтра что же, ты опять туда пойдёшь?

Ольга кивнула:

– Наверное. Как же его одного бросить!

– Ну понятно. – Мама сказала и вздохнула. – А у меня, правду сказать, был один план… Завтра ведь суббота?

– Да. А какой план?

Мама будто не решалась сказать, медлила.

– Помнишь что я тебе про одного человека говорила, про лётчика. (Ольга молча кивнула, глаза её так и приклеились к маминому лицу.) Я хочу, доча, чтоб вы познакомились. Завтра, думала, в цирк все сходим…

– А билеты?.. – невольно вырвалось у Ольги.

– Он достал. На работе… Знаешь, как трудно, а он достал!

Ольга знала, что трудно, – это правда. Лазарева Таня на весь класс хвалилась, что ей отец билетик раздобудет скоро. А Ольге – вот, пожалуйста! Да ещё в субботу. А в субботу, говорят, представление особое бывает, интересней…

Всё это быстро мелькнуло в голове. Но Ольга ничего не сказала маме. Всё-таки старик ботаники… А потом… А главное, она же знала: этот человек не просто так с нею знакомится. Зачем бы понадобилась настоящему лётчику какая-то второклассница?.. И мама этого хочет. Хочет, чтоб они увидели друг друга и чтоб лётчик ей понравился.

– А его как зовут? – спросила Ольга.

– Вячеслав Петрович.

Знала она, зачем ей надо знакомиться. Знала, почему так сама хочет. Знала, но даже шёпотом, даже беззвучно не смогла бы сказать себе этого… У некоторых же есть вторые отцы. Наверно, – и у неё скоро… Ох, как страшно было об этом думать!

Ольга сидела над остывшим чаем.

– Ну, доча, – сказала мама печально, – если он тебе не понравится, значит… Значит, и всё тогда!

Они обнялись и пошли тихо в комнату. Ольга включила телевизор – концерт передавали. Ольга и мама сидели обнявшись, и Ольге очень жалко было себя из-за этого лётчика. Но всё-таки ещё жальче ей маму было. Мама сидела ровно и обнимала её, как всегда: держала за плечи и к себе тихонько тянула. Но другой рукой – Ольга видела! – незаметно слёзы из глаз выбрасывала. Она это умеет: берёт слезу прямо на палец и раз её в сторону. Тогда щёки всегда сухие, никто не узнает, что ты плакала. Только, пожалуй, по глазам – глаза как-то ярко блестят…

Ольга сидела сама чуть не плача: и за маму душа болит, и с тем человеком страшно встречаться… Как же быть? Вдруг она чуть ли не обрадованно вспомнила: да ведь старик ботаники у неё на руках! Больного не бросишь! Значит, у неё завтра день так и так занят. Она вздохнула облегчённо. И с лётчиком с этим, выходит, знакомиться некогда.

– Ты куда? – спросила мама. Ольга направилась к двери:

– Пойду Борису Платонычу позвоню…

– Вот как? – Мама внимательно посмотрела на неё. – А у него разве есть телефон?

Ольге сразу неловко стало. Потому что ведь могла же она от старика ботаники домой позвонить. Преспокойненько могла! Да не позвонила. Не догадалась как-то, не додумалась. А мама ждала… Вот про это она Ольге и сказала глазами.

Ольга побыстрее вышла в коридор. Набрала номер. Раз-два – выползали длинные золотые червяки.

– Алё! – прозвучал издалека низкий, уже знакомый голос. Ольга вздрогнула. – Я слушаю! – опять издалека крикнула Лёля.

– Это Ольга Яковлева говорит.

– А, привет, привет! – Лёлин голос сразу приблизился к ней. – А Борис Платоныч здесь у нас молодцом, кашу ел, температура хорошая. – Это всё Лёля сказала громким и бодрым голосом, как диктор по радио.

Ольга догадалась: чтоб старик ботаники мог услышать. Однако и на Ольгу эти слова тоже подействовали.

– Я, знаете, – вдруг неожиданно для себя сказала она, – я, знаете… в общем, если я завтра днём приду, а вечером не смогу… Так можно?.. Вы меня подмените?

Лёля долго молчала в трубке, потом:

– Тебе сколько лет?

– Скоро девять будет, – ответила Ольга и только потом растерянно подумала: «А при чём здесь это?..»

– Я тебя, знаешь что, Ольга Яковлева, очень хочу повидать. – Лёлин голос был уже совершенно рядом и как-то странно подрагивал. – Не волнуйся, пожалуйста! Борис Платоныч твой один не останется!.. Я уж всех обзвонила.

– Спасибо, – сказала Ольга. – До свидания.

– До свидания, – сказала Лёля. – Я в понедельник здесь буду. Ты придёшь?

– Приду, приду…

Мама и Ольга собирались в цирк. Каждую секунду Ольга чувствовала, как по ней бегает сверху вниз и обратно острый холодок волнения. Сердце билось неровно, ворочалось в груди, будто всё никак не могло улечься. Ольга туго-натуго заплела косы. У неё были не очень длинные, но толстенькие косички. Ей нравилось, когда волосы немножко даже тянет. Как-то чувствуешь себя торжественней…

Мама подала ей две разглаженные белые ленты. Банты получились большие и лёгкие, как южные бабочки. Теперь Ольга всё время будет следить за ними. Ни в шапку их нельзя загонять, ни под пальто – помнутся… Потом она надела синее платье с шариками – вышивка такая наискосок по груди, – ещё белые колготки и туфельки красные. Мама крикнула из комнаты:

– Надень тёплые ботинки, замёрзнешь же!

– Ты что?! – удивилась Ольга.

В таком наряде и с тяжёлыми тупоносыми бульдожками на ногах – разве это можно!..

Она побежала из ванной к маме в комнату. Вбежала и замерла!.. Мама повернулась к ней, сделала шаг навстречу и тоже замерла:

– Ой, доча! Какая же ты у меня ровненькая вся!

– Как ровненькая? – удивилась Ольга. – Красивая, да?..

– Ну красивая – это когда взрослая станешь, – сказала мама серьёзно. – Сейчас ещё говорить рано.

– А что, разве дети красивые не бывают? – не согласилась Ольга.

Мама усмехнулась:

– Ну ладно, пусть красивая… Я просто не хотела, чтоб ты задавалась.

– Ты сама красивая! – сказала Ольга. – И я первей заметила, чем ты.

– Хвальбушки мы с тобой! – Мама засмеялась. И волнение их стало теперь весёлым…

– Вон там он должен ждать! – сказала мама. Они ехали вверх по эскалатору. – Ну-ка, посмотри на меня. (Ольга увидела близко её серьёзные синие глаза.) – Потом мама улыбнулась: – Всё в порядке, молодец. Лучше, чем ты, дочек не бывает.

«Вот что, – догадалась Ольга, – она хочет, чтоб я ему тоже понравилась».

Только они сошли с эскалатора, Ольга сразу увидела его. Тёмно-синяя форма, и золотые знаки на фуражке, и золотые пуговицы – всё это сверкало сквозь обычную метровскую пестроту прямо Ольге в глаза.

Он их ещё не видел. Стоял у никелированных перил и, сдерживая улыбку, искал, искал глазами. А субботний народ валом валил!

Прямо над лётчиком висели большие часы с нервной электрической стрелкой – было уже без двадцати семь. А договаривались, между прочим, в половине! Но мама ни капельки не была этим смущена.

– Эй, Слава! Слава! Вот же мы! – крикнула она. Лётчик тотчас увидел их, тотчас посмотрел на Ольгу. Ольга тоже всё время смотрела на него. И всё время улыбалась, будто эту улыбку ей кто нарисовал.

Лётчик Вячеслав Петрович в это время шёл им навстречу сквозь толпу. Сильное течение не пускало его. Но всё-таки он пробивался к ним изо всех сил. Да, изо всех сил, но никого не толкая – вот что Ольга успела заметить.

– Ну здравствуйте! – сказал лётчик и улыбнулся маме. Потом наклонился к Ольге и легко, словно она ничего не весила, приподнял до своего лица. – Вот ты, значит, какая! Ольга!

И вдруг его лицо оказалось совсем близко от Ольгиного. Будто лётчик хотел получше её рассмотреть. Ольга на какое-то мгновение даже ткнулась носом в его щёку.

Щека у него была гладкая-гладкая и колючая одновременно. От крепкой красноватой кожи веяло чем-то очень свежим – то ли одеколоном, то ли облаками, мимо которых он пролетал каждый день.

Дальше она помнила всё кое-как, отрывками, словно это было во сне или очень давно. Она шла между лётчиком и мамой, держа их обоих за руки. Она сто раз видела, что так ходят ребята – маленькие и повзрослев. Но сама она никогда раньше так не ходила. Отца ведь у неё не было и бабушки не было. Одна мама.

Потом сквозь этот свой сон она увидела цирк. Он сиял среди всех уличных субботних огней, словно огромная серебряная шапка! Они остановились все трое и все, наверное, сказали про себя: «Вот это да!»

Они пошагали дальше, а слева и справа к ним подходили люди: «Нет лишнего билетика? Нет лишнего билетика?..» Ольга шла гордая и молчаливая, а мама и лётчик отвечали всем: «Нет, нет». Иногда они там, на высоте своего взрослого роста, перекидывались какими-то неразборчивыми словечками. Ольга не слушала их и не обижалась на то, что они разговаривают вдвоём. Они всё равно были вместе с нею…

Однажды она уже ходила в цирк. Но не в этот, а в старый. И давно. Всё позабылось. Только выплывали в памяти какие-то островки музыки и света.

И вот они сели, и простой свет погас, а загорелся волшебный, и в сто пушек загремел оркестр, и полетели, как резиновые, акробаты, поскакали кони, заметались в темноте, взмахивая ослепительными крыльями, факелы в руках жонглёра.

Здесь было всё! И учёные собаки и гимнастка, летящая под куполом, и знаменитый клоун – тот самый, что играл в кино.

В третьем отделении сцена вдруг провалилась, и потом из глубины откуда-то выплыла сказка про Хозяйку Медной горы. У неё в услужении, оказывается, были медведи (между прочим, в книжке про это ничего не говорится).

Медведи были светло-шоколадные, мягкие-мягкие на вид и такие чистенькие, словно синтетические. И уж чего только они не выделывали по приказу Данилы-мастера и Хозяйки!..

Но вот всё кончилось. Последний раз пропели серебряные трубы, потом волшебный свет погас и загорелся простой, обычный. Люди торопились поскорей пробраться к выходу, служители старательно и деловито подметали арену.

Праздник уплывал, уплывал в прошлое. А Ольга стояла на берегу и глядела ему вслед.

– Ну, пошли потихоньку, – сказала мама.

В зале было уже почти пусто. И билетёрши ходили между рядами, говоря тем, кто остался: «Собирайтесь, товарищи, собирайтесь. В раздевалке свободно».

– Да… – сказал лётчик медленно. – Да… Вот, значит, как… – Он тоже будто смотрел вслед уходящему празднику. – А я, знаете, всё-таки цирк больше всего люблю – больше кино и больше театра. Жалко, я циркачом не стал! Ей-богу, Настя!

Мама улыбнулась, пожала плечами. А Ольга удивлённо посмотрела на него. Лётчик заметил это и кивнул:

– Нет, правда, я клоуном хотел стать!

Ольга ещё больше удивилась. У него было лицо совсем не клоунское: глаза светло-карие, лоб с проведёнными на нём глубокими морщинами, волосы чёрные с кустиками седины. Нет, у него совсем не смешное было лицо, а серьёзное.

– А как же лётчиком? – спросила Ольга.

– Вот в том-то и дело! – отозвался он серьёзно.

Из цирка они пошли не вслед за всей толпой, не к метро, а в другую улицу. Было пусто и не холодно. Улица абсолютно прямо уносилась далеко вперёд. Ольга видела, как за много кварталов отсюда дружно перемигиваются светофоры.

– Мы куда? – спросила мама.

– Да просто гуляем, – откликнулся лётчик. – А потом таксишку возьмём и домой поедем. Согласны?..

Они с мамой никогда так вдвоём не гуляли – по вечерним улицам. А вот сейчас…

Ольга чуть сильнее сжала руку лётчика, совсем почти незаметно. А он заметил! И тоже сжал её пальцы в ответ. Мама ничего про это не знала. Ольге так странно было. И спроси её, она бы ни за что не смогла сказать, почему ещё вчера боялась этого человека…

Уже в такси он сказал:

– Учёных зверей посмотрели. А что, если на диких завтра взглянуть, а?

Ольга, сидевшая рядом с шофёром, обернулась к нему:

– Как это?

– А в зоопарк.

– Я не уверена, – сказала мама.

Ох, как она начнёт своё «я не уверена» говорить – пиши пропало!

– А почему? Почему? – спросила Ольга. – Уже сто лет туда не ходим!

– А потому, что у меня дела завтра есть: уборка, потом постирать ещё надо…

Ольга громко вздохнула – пусть слышит!

– Ну, в конце концов, – продолжала мама, – сходите вдвоём. Вернётесь – я вас обедом угощу…

Вдвоём с лётчиком?! Ольга сильно сжала пальцами свои коленки… И сама не знала, что больше: хочется или страшно. Но вдруг он сказал:

– Нет, Настя, это не то будет. Двое гуляют, третий за них вкалывает? Неудобно!

Ольга, честно сказать, так сперва не подумала. Ей в зоопарк хотелось. Но теперь она тоже так думала. Конечно, маму жалко одну оставлять!

Дома, едва они порог переступили, сразу ясно стало, какая уже позднотень на дворе, какая огромная усталость. Спать хотелось неимоверно!

Ольга ходила будто лунатик. Шла в ванную, забрела на кухню. Как это могло получиться – неизвестно… С пути сбилась в однокомнатной квартире!

Мама сидела за кухонным столиком – чайник ждала. Она любит чайку попить. Ольга тоже любит. Но сейчас уж ничего не хотелось: только бы в ванную да спать!

Однако после душа глаза всегда чуть-чуть расклеиваются. У неё ещё сил хватило повесить в шкаф платье с шариками. Когда совсем уже ложиться шла, на пути телефон встретился. Ольга погладила его взглядом, словно Борису Платонычу привет передала.

Но главные мысли были сейчас о другом…

С кухни из водопроводной трубы прилетел протяжный медленный звук, будто слон протрубил. Это мама открыла кран – ополаскивала свою чашку. Ольга позвала тихим голосом:

– Ма-ма…

Она почти тотчас вошла, села на краешек Ольгиной кровати:

– Ты что, доча?

Ольга молчала. Мамина ладонь лежала у неё под щекою.

Ей хотелось, чтоб мама про лётчика спросила. И Ольга ответила бы, что да, понравился… Пожалуй, она не так уж прямо ответила бы. Но вообще всё равно про это: понравился! И тогда мама спросила бы: а почему? А Ольга бы ответила. Она бы сказала, что он… потому что… Ольга совершенно не знала, как ответить на этот вопрос. Тогда она спросила тихо:

– Мама, ну а вот почему он тебе понравился?

Так спросила, будто они уже полчаса до этого разговаривали. Но мама поняла её. Она ответила спокойно, как давно решённое.

– А я не знаю, доча… Понравился, да и всё.

– Да разве так бывает, мам? – спросила Ольга, удивляясь, что мама говорит точно её слова. – Разве можно – за просто так?

– Только так и можно! А за что-нибудь полюбить – это уж всё получится неправда. На полгода, самое большее…

– Полюбить?!

Мама кивнула тихо, потом вдруг встала и выключила свет.

Ольга лежала не шевелясь и смотрела, как она в темноте раскладывает себе постель. Сердце билось громко, словно стучало в какую-то дверь. Ольге казалось, что теперь она всю ночь не сомкнёт глаза. И, подумав это, она вдруг уснула.

Наутро к ним пришёл лётчик. О зоопарке речи уже не было. И, может быть, так даже к лучшему получилось! Всё воскресенье они были вместе.

Обычно на людях устаёшь. В школе устаёшь, поэтому и неохота на продлёнку оставаться. И от Галинки устаёшь немного, и от Огонькова даже – как начнёт хвастаться!.. Только от мамы она не уставала. И от лётчика, оказывается, тоже.

Едва Ольга и мама позавтракали, в дверь раздался звонок. Они быстро посмотрели друг на друга.

– Ну пойди, пойди ты, – сказала мама и улыбнулась, как бы уступая ей приятное.

Это действительно был лётчик. Он стоял на пороге, держа в руках лётную свою фуражку, и сверху вниз серьёзно смотрел на Ольгу.

– Здравствуй, Оля.

– Здравствуйте… – Это слово она еле выдавила из себя.

– Можно?

– Можно.

Лётчик всё ещё стоял на пороге…

Вчера они разговаривали совершенно спокойно, как простые знакомые. А сегодня это как бы забылось. Будто и не было ничего. Всё надо было начинать заново!..

Мама увидела их, таких странных, и засмеялась:

– Да вы что?

Она заставила лётчика выпить стакан чаю и съесть парочку сложных бутербродов. Потом сказала:

– Ну ладно. Теперь вы двое – до свидания. У меня уборка и стирка!

Обычно Ольга ей помогала. Но теперь, может, всё как-то по-другому должно быть?

А лётчик головой покачал, потом глянул на Ольгу:

– Да нет, Настя. Мы вроде вчера решили. Мы тоже на трудовой фронт!

Ольга кивнула. В голове у неё звенели необычные – торжественные и шутливые одновременно – слова: «трудовой фронт».

Мама, конечно, отнекивалась. Но лётчик нисколько её не слушался; спрятался от них на минутку в комнате и вышел уже не в парадном своём лётном костюме, а в синих тренировочных штанах, в простой ковбойке и в белых кожаных тапочках на толстой подошве. Спросил, засучивая рукава:

– Ну, где работа? Ты готова, Оль?

Работа была простая: мебель и стены пропылесосить, потом пол помыть, мастикой намазать и натереть. А мама в это время уже начала в ванной стирку. Урчала машина, плескалась вода, сугробом лежало бельё… На них мама будто совсем внимания не обращала.

Лётчик и Ольга в комнате запустили пылесос. Уже после первой стены лётчик сказал, улыбаясь:

– Нет, слушай, эту машину надо в клетке держать!

– Как это? – засмеялась Ольга.

– Очень сил у неё много. Какой-то зверь, а не машина!

Пылесос, правда, гудел, рычал от напряжения, ходил ходуном, где-то внутри него сверкали синие молнии. Скоро в комнате стало жарко от работы. Вещи постепенно сдвинулись со своих мест, будто решили уйти куда-то отсюда, как в «Федорином горе». Ольга и лётчик уже не переговаривались теперь, а перекрикивались.

– Ну что? Законно у нас идут дела?

– Да, законно! – Ольга с удовольствием выкрикнула мальчишеское это, огоньковское слово.

Ей было весело. Она чувствовала, что раскраснелась. Волосы выбились из-под заколок и длинными пушинками щекотно падали на лоб. Ольге то и дело приходилось сдувать их.

Они почти не разговаривали – в общей простой работе и так всё было понятно. Да и грохот стоял зверский.

– По-моему, уже всю пыль выпили до последнего микроба! – крикнул лётчик и выключил пылесос.

– По-моему, тоже! – закричала Ольга в наступившей вдруг тишине.

И они засмеялись оба, но теперь уже без смущения – просто как старые знакомые. Чего же не посмеяться, если смешно вышло!

И не заметили они, как глянула на них мама радостно, недоверчиво улыбнулась и тотчас опять спряталась у себя в ванной.

Они стали мыть пол в две тряпки. Мебель бегала от них по всей квартире.

– Слушай, я упарился! – говорил лётчик.

Они сидели на островке сухого ещё пола. Лётчик держал в руках Ольгину тряпку. Он тряпки выжимал просто удивительно! Он её с одного раза перекручивал, будто змею. И тряпка была как сухая.

Ольге, конечно, нравилось, что он устал. Она тоже устала. Но не так уж сильно. И потом она про это ни словечка не проронила!..

– Настя! – крикнул лётчик. – Сигарету здесь покурить можно?

– Конечно, кури, – сказала мама. Она глядела на них, стоя в дверях, тоже слегка усталая.

Ольга пошла пока позвонить, поговорила с невиданной ещё, но уже знакомой Лелей Познанской: старик ботаники чувствовал себя хорошо. Правда, голос у Лёли опять очень уж бодрый был!

Когда Ольга вернулась в комнату, лётчик уже возил тряпкой по полу. Она спросила:

– А как же отдыхать?

– Надо, Оль, поднажать! Времени в обрез.

– А чего?

– Рейс у меня сегодня в пять.

– Ну успеем же!

– А пообедать ещё охота, рубануть как следует! И ящик посмотреть.

– Чего?

– Ну телик! Ты любишь телевизор смотреть?

Ольга задумалась.

– Я не знаю… – она тоже взялась за тряпку, – когда как.

– Я тоже когда как. Один не люблю, а с компанией люблю.

– А когда обратно прилетишь?.. – Здесь она споткнулась: заметила, что назвала его на «ты».

– Точно не знаю, Оль. – Он, как видно, ничего не заметил. Ему было сейчас совсем не до того. – Это зависит, как ждать меня будете. – Он принуждённо улыбнулся. Он будто шутил, а на самом деле совсем не шутил.

– А как ждать?

– Если очень хорошо, то тогда быстро!

– Я буду хорошо.

Лётчик вдруг запел:

Дальше Ольга не успела запомнить. Но это была очень хорошая песня. Хотя и совсем не детская – там про взрослых говорилось. Но всё равно она задевала – трогала сердце грустными пальцами.

А лётчик запел новую песню. Было видно, что ему весело, но пел он почему-то не очень весёлое:

– «Смотри, пилот, какое небо хмурое! Огнём сверкает тёмной тучи край, суровый день грозит дождём и бурею… Не улетай, родной, не улетай!»

Ольга стояла на коленях с тряпкой в руках и слушала… Вот какой он оказался! Не то что не страшный, а даже совсем наоборот… Погоди! А как же иначе могло быть? Ведь это мамин друг старый. А мама же у неё такая, ну такая… Разве она могла Ольгу заставлять с плохим человеком знакомиться? Разве мама сама захотела бы с ним дружить, если б он был плохой?!

Нет, погоди! Мама не дружить с ним хочет. Мама собирается… Здесь Ольга остановилась резко. Она, конечно, была уже вполне взрослая. Но это, это оставалось всегда каким-то особенно взрослым. И поэтому запретным для неё.

Лётчик домыл последний кусочек пола, накинул тряпку на швабру – хотел, видно, ещё раз протереть, уже насухо.

Мама у себя в ванной выключила машину. Было необычно тихо, было слышно, как она полощет и поёт: «Не улетай, родной, не улетай!..» Ольга спросила:

– Ты будешь жениться… на ней?

– Буду! – твёрдо ответил лётчик. Лицо у него стало серьёзное. Руки в закатанной по локоть ковбойке крепко сжимали ручку швабры. Казалось, вот-вот – и палка эта треснет.

– Когда?

– Хочу скоро… поскорей… Пока вопрос упирается в одну девочку… звать Ольга. – Он улыбнулся с трудом.

Он всё это по-взрослому сказал, но Ольга, конечно, поняла.

– Не упирается! – она сказала.

– Ну тогда давай лапу!.. Навсегда?

Ольга ответила:

– Навсегда!

И заплакала.

А в понедельник снег полетел – снег, снег, снег!..

От снега всегда как-то страшно бывает в первую минуту. Сердце тайно обрывается: «Вот и зима!» И тотчас поймёшь, как далеко до будущего лета. И таким оно заманчивым покажется: таким милым, зелёным, ягодным.

И озеро сразу увидишь – утреннее, солнечное… На острове – до него плыть на лодке да плыть! – нахмурился большой старый лес, ели темны, строги. Берёзкам сквозь них и не прошелестеться!

А от деревни до озера зелёный-зелёный луг, и всё под горку. Росная трава холодна, щекочет подошвы. Бежишь себе и знаешь: ничего тут нет – ни стекляшек, ни змей, никаких колючек!

Это всё вспыхнуло враз перед Ольгой и пропало. Только осталось окно серое, в которое она глядела, чуть отведя штору.

Ещё толком и не рассвело. Серый лёгкий песок падал и падал, чуть кружась и всё время отбегая вправо, вправо: видно, поддувал ветерок.

– Ну что? – тихо спросила мама. – Зима?

– Зима! – ответила Ольга и улыбнулась.

Нет, не тому она улыбалась, что зима, а тому, как мама спросила. В голосе её слышался вчерашний день. Удачный, счастливый, весёлый вчерашний день. Честное слово, такие дни редки! Даже и в самых-самых хороших семьях!

И сразу о зиме стало думаться по-иному – вспомнилось про Новый год. Да, теперь уж Новый год не за горами. Самый лучший праздник на свете!..

Ольга шла по улице в своей прекрасной козловой шубке – в прошлом году она была великовата и называлась «шуба». А теперь стала в самую пору. И Ольга сразу назвала её «шубкой». Ольга обновляла в ней первый снежок!

Козёл был светло-серый, даже ещё светлей – почти белый, и мех немного вился. Шубка сейчас даже легче казалась, чем в прошлом году – прямо совсем лёгкая! Ольга шла и при каждом шаге чувствовала, как её козлик дышит чудесной травкой-лавандой, которая стерегла вещи от моли в их семейном шкафу.

Зима, зима! Уже все сомнения утренние забыты. Больно снежок кругом хорош. Мягкая нехоженая светлая дорога. Двор перед их домом – огромный лист бумаги. Даже ступать страшно!

И улица полна снегу. Прохожие появляются из белого живого тумана и уходят в него. А снег всё порхает, порхает. Грузовики вылетают и с весёлым рёвом уносятся невесть куда. А за ними струится от красного огня на заднем борту красноватый снежный ветерок.

Большое и высокое здание школы стало сейчас ещё больше и выше за развевающейся тюлевой занавеской летящего снега. Отовсюду к школе сходились тёмные ручейки ребят. Ольгу тоже несло в одном из таких ручейков. Школа была всё ближе. Теперь, казалось, она стоит по пояс в снежных деревьях школьного сада. Белые в белом снегу деревья сделались вдруг будто заметней. Сколько раз Ольга здесь пробегала за последнее время и не замечала их. А сегодня заметила.

Белые деревья на белом снегу. Или они только для неё, для Ольги, стали заметней?.. Она даже приостановилась, и кто-то сзади толкнул её. Она подумала о старике ботаники, которого не видела уже два дня. «Двое суток, – подумала Ольга. – Так всегда говорят о больных». И вздохнула.

Пока она была в школе, зима всё разгуливалась и разгуливалась. Снег шёл не переставая. На переменках все толпились около окон. Мальчишки лихо кричали:

– Во даёт!

И Ольге тоже хотелось так крикнуть, но только это ведь не девчоночье слово.

Она вышла наконец на вольный воздух – после уроков и после обеда в продлённой группе, – когда день уже потихоньку начал переламываться к вечеру. И снегопад тоже будто устал. Пушинки летели редко, плавно, чуть вздрагивая в прозрачном воздухе. Тучи поднялись выше, словно избавились от лишнего груза. Стало заметно холоднее.

А на улицах шла война со снежным морем. Дворничихи и дворники свозили снег огромными лопатами с тротуара на край мостовой. А здесь уже, медленно и страшновато немного, двигалась снежная машина. Она молотила загребущими стальными лапами и жевала, жевала, жевала целые километры снежного пирога.

Но хоть и очень старались дворники и снежные машины, со всей зимой справиться им было невозможно. Потому что по улицам проносились «Волги» в белых кепках, и на карнизах, вдоль серых окон, бежали ослепительные канты, и крыши дальних домов были белым-белы. Всё-таки хорошо, когда зима наступает. Как-то веселей становится жить!..

Это, наверное, и старик ботаники почувствовал, хоть и был закупорен в своей старинной квартире. Он полулежал на высоких подушках – побритый, причёсанный, в белой рубашке и чёрной бархатной куртке, от которой слышался лёгкий ветерок духов и нафталина.

– Вот и девочка наша пришла! – сказал старик ботаники тихо и приветливо. – Леокадия Яковлевна, слышишь?

Дверь огоньковской комнаты раскрылась. На Ольгу коротко пахнуло папиросным дымом. Вышла женщина и знакомым – Лёли Познанской – голосом сказала:

– А, вот ты какая, – и протянула Ольге руку.

Была она черноглазая, черноволосая. По волосам, будто паук пробежал, мелькала то и дело проседь. И взгляд у неё был необычный: она смотрела будто и на тебя, а всё равно немного в сторону. Ольга потом поняла, в чём дело, – у неё глаза косили.

Со взрослыми сначала всегда почему-то смущаешься (да и потом чаще всего тоже), а с Лелей у них как-то сразу хорошо получилось. Может, потому, что они тут же начали делом заниматься. Когда делом вместе занимаешься – смущаться некогда. Стали Борису Платонычу обед готовить. Ольга почистила три картошины, решила: хватит. Больной разве больше съест. Но Лёля решительно сказала:

– Не-не-не! Ещё давай! Сейчас толпа набежит!

– Толпа? – удивилась Ольга. Лёля улыбнулась:

– Ну не толпа, конечно. Так просто говорится… говорилось по-нашему, по-студенческому… А Борис Платоныч был у нас преподавателем. Мы все биологи! Знаешь, кто такие биологи? Это самые, брат, главные люди. Мы жизнь изучаем, понятно?

Ольга ничего не поняла, но головой всё-таки кивнула – неудобно.

– Мы, брат, растения изучаем, животных… – Лёля задумалась, как бы это Ольге растолковать. – Ну, понимаешь: траву, деревья, зверей там разных, птиц… Ну, в общем, что растёт, дышит – живёт!

– А старик ботаники?

– Кто-кто?

– Ну, Борис Платоныч. – Ольга покраснела.

– Он про это знает больше всех на свете! Таких, как он, учёных… – Она остановилась, посмотрела на Ольгу. – Слушай, а это ты придумала его стариком ботаники звать?

– Вроде я, – сказала Ольга. – А может, и не я. У меня подруга одна была, Светлана.

– Ну и что эта Светлана?

Лёля возилась у плиты, а Ольга чистила картошку. На кухне, за делами, самое подходящее время для разговоров. Ольга и начала рассказывать. А Лёля редко-редко лишь какой-нибудь вопросик задавала, словно рукою подправляла ручеёк… Ольга про всё говорила: про Светлану, про их общие секреты, про Огонькова, про старика ботаники. Почему-то в её рассказе Огоньков лучше и добрей получился. На самом-то деле он был совсем не такой хороший. Кто-кто, а уж Ольга об этом знала!

Но оказалось, Лёля правильно всё поняла. Когда Ольга замолчала на минутку, чтобы картошку промыть, Лёля сказала вдруг:

– Вот он, значит, какой! Ну, папа номер два… Я училась с отцом его, понимаешь. Тоже характерец был – не приведи господь. А так вроде добрый. Многим даже нравился.

«И мне Огоньков тоже нравится!» – вдруг подумала Ольга и даже испугалась.

– Теперь уж чего вспоминать, – тяжело произнесла Лёля, – нет человека. И, как говорится, царство ему небесное… Ты знаешь ведь, он в экспедиции погиб. И жена его тоже – дочка Бориса Платоныча. Знаешь об этом?

– Знаю, – тихо сказала Ольга. – Мне об этом говорили.

– А Геня, я думала, в мать пойдёт… Да я его видела, знаешь, вот таким клопёнышем. Лет восьми.

Ольга густо покраснела. Лёля поняла, в чём дело, покачала головой:

– Ох, ты извини! Ты меня извини! Я, честно, даже забыла, что тебе… Видишь как: восемь на восемь не приходится! Он, я помню, такой телёнок был! Ну, а ты, а с тобой…

Так она это от души произнесла, что Ольга сразу успокоилась. Она вспомнила свой класс и поняла, что Лёля сейчас чистую правду говорит, а не чтоб её успокоить. У них вот, например, и по звёздочке, и санитары, и в газете – везде девчонки. А мальчишки правда что телята! Она улыбнулась.

И как-то вдруг весело ей стало. Картошка была вся вычищена от чёрных глазков – такая ровненькая лежала, желтоватая! Ольге очень захотелось, чтобы Лёля ещё что-нибудь ей хорошее сказала. Она спросила:

– А Борис Платоныч, он… как вы думаете?.. – и тотчас поняла, что совсем не то спросила.

Лицо у Лёли спокойным осталось, только окаменело. Она пожала плечами, губы сжала. Подняла перед собой две ладони, сложила в нищенские горсточки, покачала ими – вверх-вниз, вверх-вниз, как весы:

– Понимаешь, вот так у него: всё на волоске держится. Кто-нибудь чихнёт не как надо – и готово!..

– Правда?!

Лёля не ответила.

Потом Ольга стала поливать цветы, а Лёля Познанская кормила старика ботаники и разговаривала с ним спокойным-спокойным голосом, каким только с больными разговаривают.

А Ольга поливала. У старика ботаники цветы полить – это не простое дело. Воды уходит, наверное, не меньше ведра. Горшки и на окнах стояли, и на специальных деревянных полках, и подвешенные к потолку, спускаются оттуда зелёными щупальцами, и наоборот – снизу, из большого дощатого ящика, ползут кверху по тонким верёвочкам.

Ольга то нагнётся ниже земли, то влезет на лесенку (такие бывают в библиотеках). Она поливает, конечно, без всякой минеральной подкормки: не до того. Поливает, а сама незаметно для себя прислушивается к тому, о чем Борис Платоныч с Лелей говорят.

– …нет-нет, спасибо, девочка! Будь любезна, не неволь! Я совершенно сыт.

– Ну, пожалуйста, не хандрите, профессор! Я вас оставлю без компота!

– Нет, Лёля!

Так у них разговор и топчется на одном и том же месте. Всё время они толкуют про «покушайте – не хочу». Да ещё про Потапова (это милиционер, который Огонькова разыскивает).

Ольга на минутку перестала поливать и, незаметно загибая пальцы, стала считать, сколько времени нет Огонькова. Выходило: сегодня пятый день! Ольга прямо за голову схватилась. А старик ботаники… как он только терпит?!

– Ну хотите, я ещё раз Потапову звякну?

Старик ботаники молчит, ничего не отвечает Лёле. Конечно, он хочет – чего тут спрашивать! Но ведь ясно же: никаких новостей нет. Потапов, если бы узнал, – сразу же им! А потом они звонили всего час назад.

Эх, Генка, Генка! Если б он хоть одним глазком мог глянуть на то, что творилось тут по его милости. Но Огоньков ничегошеньки не знал и гулял себе по белу свету.

Прошло ещё немного времени. Зажгли в комнатах свет. Ольга успела малость отдохнуть после цветов, и тут звонок у двери начал дзинькать и телебомкать – это стали приходить ученики старика ботаники.

Первой пришла синеглазая женщина с тёмным усталым лицом. Её звали Елена Григорьевна – Ольга сразу запомнила: так же звали учительницу из второго «Б». Лёля тихо спросила в прихожей:

– Ну как?

– Не клеится ни черта! – Елена Григорьевна сердито махнула рукой. – А-а, ладно об этом! Он-то как там?

– Весёлого мало.

– Что? Ты думаешь…

– Да ничего я не думаю, Лен! Не хочется мне о таких вещах-то думать…

Потом почти что вместе пришли двое мужчин. Один пальто вешал, а другой в это время и позвонил.

Один был высокий и большой. Когда здоровался с Ольгой, её рука будто совсем пропала у него в ладони. Евгений Михайлович – так его звали. Он был лысоватый, но зато курчавый. «Сам кудрявый, без волос, а румянец во весь нос», – вспомнила Ольга и улыбнулась.

А ещё у Евгения Михайловича была борода. Она ровно и густо тянулась от уха до уха, словно линия стриженых кустов в парке.

Григорий Григорьевич – другой ученик – был невысокий, сухой. Когда с Ольгой за руку здоровался, она каждую косточку свою почувствовала. А ходил он легко, как учитель физкультуры. Не то что Евгений Михайлович. Тот тяжело ступал, аж листья у цветов вздрагивали.

В общем, все четверо учеников были такие разные, будто специально их кто подбирал!

Но едва входили они к Борису Платонычу, как становились… одинаковые. Не одинаковые, конечно, это ясно, а всё-таки какие-то очень похожие. Ведь старик ботаники был их учителем. И они при нём как бы притихали. Притихали и ждали, что он скажет.

В школе Ольга ни разу не видела, чтобы к нему так относились. Там все при нём шумели, галдели. А если строем шли, то не строем, а просто ватагой. Даже Ольга к нему так не относилась. Она любила старика ботаники, а ещё больше просто жалела. Но чтобы уважать его, как настоящего учителя, как Наталью Викторовну, например…

Это при ней все в классе становились как бы одинаковыми – тихими-тихими. И все ждали, что она сейчас скажет. Она, может, ничего такого особенного и не говорила, просто: «Садитесь, откройте тетради. Будем проверять домашнее задание». Но всё равно класс её слушал, слушал – потому что это не кто-нибудь, а Наталья Викторовна говорит!..

А сейчас вдруг Борис Платоныч сделался настоящим учителем. Пришедшие так с ним и здоровались: «Здравствуйте, учитель!» или: «Здравствуйте, профессор!» И тихо отступали назад, чтобы дать место другому. А Ольга, затёртая в уголок, смотрела на это во все глаза и удивлялась.

Тут старик ботаники что-то сказал – Ольга не поняла, – и вдруг все засмеялись. Лёля и Елена Григорьевна пошли на кухню, принесли тарелки с едой. Они все четверо ели прямо стоя, держа тарелку в левой руке, а вилку в правой. Не потому, что сесть было некуда, а, как видно, выполняя условия какой-то старой своей игры… Хорошо хоть, что Ольга сидела. Она могла поставить тарелку себе на колени.

Вдруг на свет откуда-то выплыла бутылка (Ольга потом прочитала название: «Водка петровская»).

– Внимание! – воскликнул Григорий Григорьевич. – Кто больше? – и вынул из кармана крохотную стеклянную чашечку. Ну буквально кукольных размеров.

И вдруг у каждого из них оказалось в руках по такой чашечке. И у старика ботаники тоже.

Григорий Григорьевич разлил всем. Но так малы были эти чашечки, что, казалось, в бутылке вина ничуть и не убавилось. Они церемонно чокались и наклоняли значительно головы, как в кино, когда чокаются большими бокалами шампанского. Говорили друг другу: «Вы позволите?.. О! Ну конечно!.. Если только вы не возражаете, коллега…» И ещё они перебрасывались какими-то своими, особыми словечками и то и дело фыркали. Потом кто-нибудь говорил: «А помните, Борис Платоныч, а помните?..»

Ольга смотрела на всё это как на представление и, сама не понимая чему, улыбалась. Хотя было немного досадно, что её забыли.

Потом Ольга вдруг поняла, какое было у них осторожное веселье. Конечно: ведь они приехали сюда совсем не для того, чтобы шутить, и не для того, чтобы есть картошку, которую она им почистила, и не для того, чтобы пить из крохотных своих чашечек… Борис Платоныч – они приехали к нему. И именно сегодня, потому что боялись, что послезавтра или даже завтра могут его не застать.

Вдруг старик ботаники кашлянул раз, другой. Так всегда покашливают, когда собираются что-то говорить. И в то же время хотят, чтобы наступила тишина. Тотчас же стих разговор. Тарелки неподвижно повисли в воздухе, а бутылка в окружении кукольных чашек притаилась где-то на окне между цветами.

Старик ботаники начал говорить. Его изменившийся голос звучал тихо, но ясно. Слова, входившие в комнату, были крепкими, понятными и видимыми, как вещи. Никогда и никто раньше так при Ольге не говорил.

Когда потом, через много дней, она пробовала повторить для себя эту речь, ничего у неё не получалось. Но Ольга чувствовала, что слова старика ботаники живут у неё в душе, что она их помнит!.. А вот повторить не могла…

Ученики старика ботаники слушали его почтительно и грустно. И не шевелились, словно боялись вспугнуть что-то. А кругом, отовсюду, к старику ботаники тянулись растения. Казалось, они тоже слушали. Ловили каждое слово его – учителя и доктора, – как листьями ловили солнечный свет, а корнями воду.

Старик ботаники стал говорить отдельно каждому своему ученику – словно давал наставление перед дальней дорогой. Оказалось, он знал, что каждый из них делает. И теперь, в последний раз, старался подтолкнуть их на правильный путь. Он говорил им об их работе. Голос его был уверенный и твёрдый.

Таким вот Ольга и вспоминала его потом – Бориса Платоныча Огонькова, профессора ботаники.

И ещё старик ботаники сказал-попросил: пусть Генка будет жить с Лелей, и пусть его новую незаконченную книгу закончит Женя – Евгений Михайлович.

Всем было понятно, почему он так говорит… Но никто не стал уверять его, что, нет, мол, нет! Каждый знал: это правда. И старик ботаники этого не боялся. И значит, не надо было для него врать.

Потом стали тихо расходиться. Только Лёля осталась. На улице все трое попрощались с Ольгой за руку. Их дорога была к метро, а Ольга сразу повернула в переулок.

Уже давно стемнело. Горели фонари и окна в домах. Студёный снег визжал под ногами, как живой.

На следующий день они с классом ходили в театр. Деньги на билет Ольга давно сдала и теперь за делами позабыла, что они именно сегодня идут, седьмого декабря.

Пообедали все вместе – и продлёнщики и домашники. И даже Наталья Викторовна и воспитательница из продлённой группы Зоя Васильевна с ребятами ели.

Настроение у всех было преотличное: в кукольный театр тоже трудно попасть – почти как в цирк. А продлёнщики к тому же радовались, что не будет обычного режима дня.

Пока дежурные убирали тарелки от первого и приносили тефтели, Ольга успела оглядеться. И она заметила, что все к театру приоделись: кто кофточку поверх формы надел, кто в белом пришёл фартуке, кто хоть просто бант получше завязал. Одна Ольга была во всём обычном. Как мальчишки!

Настроение её немножко от этого испортилось. К тому же ещё она никого не предупредила у старика ботаники. Может, они её ждут. «Надо хоть позвонить!» – подумала Ольга.

– Наталья Викторовна! – громко сказала она и стала глазами искать глаза учительницы. – Наталья Викторовна!… Можно мне… Мне позвонить надо… Я маме сказать забыла…

– Ну иди, – кивнула Наталья Викторовна, – во дворе нас подожди.

«Врать научилась, – неодобрительно подумала о себе Ольга, – прямо как Светлана!» Но с другой стороны, не будешь же объяснять про старика ботаники…

Она оделась побыстрей, выбежала на улицу. Конечно, они там пока со своими пальто разберутся, пока что – минут десять обязательно пройдёт. Но всё же лучше поторопиться.

Ольга забралась в будку, опасливо потрогала трубку, провод, диск – нет, не кусается. А здесь часто бывает, что кусается автомат. Прямо не автомат, а живой ток!.. Ольга быстро набрала номер, прижала холодную трубку к уху. Стёкла в будке уже успели зарасти густой серебряной ватой. Было полутемно. Никто не мог видеть, что тут Ольга делает. Она была как в засаде.

А в трубке всё пели и пели жалобным козлиным голоском длинные гудки: «Сестрица моя, Алёнушка! Выплынь, выплынь на бережок!..» Такая детская передача есть по радио. Ольга раньше, когда её слушала, всё плакала. Но уж после пятого раза ни за что не заплачешь!

Она улыбнулась, представила себе, как Лёля Познанская вытирает руки от панировочных сухарей и бежит на цыпочках из кухни к телефону. Сейчас закроет рукой трубку и скажет далёким голосом: «Алё!» А старик ботаники дремлет у себя в кабинете. И от задёрнутой молочной шторы вокруг него плавает такой же полумрак, полутуман, как в Ольгиной будке. И может быть, по сравнению со вчерашним, старик ботаники потихонечку пошёл на поправку… Очень Ольге хотелось, чтоб это было так!

Между тем трубка в шестой или в седьмой раз пропела «Сестрицу Алёнушку». И всё мимо! Но вот наконец-то в глубине что-то брякнуло, трыкнуло.

– Слушаю! – сказал совершенно незнакомый и довольно-таки старушечий голос.

«Ой!» – Ольга проглотила сухоту в горле и сказала:

– А кто это?

– Сиделка, – ответил голос без запинки.

Ах, сиделка… Сердце у Ольги неприятно билось. Она начала себя успокаивать, что это же и маленьким детям должно быть понятно: Лёля не может целый день сидеть со стариком ботаники. Ей работу надо ходить, в институт, где изучают биологию.

– Как себя Борис Платоныч чувствует?

– Удовлетворительно.

– Как-как?

– Состояние удовлетворительное, – заученным, магнитофонным голосом сказала сиделка.

Как-то всё это было неожиданно. Как-то не нравилось Ольге. Ей хотелось поговорить с Лелей Познанской, или с Еленой Григорьевной, или уж хоть с тем Женей, который будет дописывать книжку старика ботаники.

– А когда можно прийти? – спросила Ольга. Такой странный вопрос она задала просто от растерянности. Чего тут спрашивать? Приходи когда хочешь!

Но оказалось, для сиделки это вопрос совсем не странный.

– А как ваша фамилия? – спросила она спокойно.

– Яковлева Ольга… А что?

– Подождите. – Она, наверное, целый час молча дышала в трубку. – Вашего имени в списке нет.

– В каком списке?!

– В списке лиц, которых Борис Платоныч сможет принять в ближайшие дни. О здоровье можете справляться по телефону.

«Справляться по телефону!.. В списке нет». Слёзы брызнули из глаз Ольги, словно ей под нос сунули банку горчицы.

«И не нужно мне! – хотела крикнуть Ольга. – Подумаешь!»

Но в трубке давно уже отчаянно пели короткие гудки.

Прошёл тот неудачный театральный день, проходил и ещё один. Звонить больше Ольга не решалась.

Сегодня утром, перед школой, она опять зашла в тот же некусачий автомат, вынула из варежки тёпленькую жёлтую двушку, набрала номер, но опять услышала магнитофонный голос:

– Слушаю!

Ольга положила трубку, и автомат проглотил её двушку задаром.

Сейчас, вечером, ей было тоскливо и стыдно. Чтобы немного успокоиться, оправдаться перед собой, она старалась разозлить себя, старалась обидеться. «А пусть, пусть, – думала она. – И не буду звонить! Пусть, раз так… какие-то списки!»

В тот день зима вдруг распустила вожжи, мороз вырвался, улетел, всё потекло. По улицам полз мокрый туман. Как-то неприятно было на душе, как-то дышалось невесело. И мама была беспокойная. Ждала телефонного звонка. И, не дождавшись, опять и опять звонила в справочное аэровокзала.

В этот вечер они долго смотрели телевизор. Уж под конец Ольга сама сказала, что спать пойдёт. А мама вдруг попросила:

– Посиди со мной, доча! А хочешь – вздремни около меня… Чего-то Слава не летит. А погода видишь какая!

Но Ольга, неизвестно почему, совершенно не боялась за лётчика. Она сказала:

– Я вот тебе честно говорю, мам. Он прилетит. У меня сердце чует!

– Правда? – сказала мама и стала быстро-быстро утирать глаза. – Ну ты смотри, смотри телевизор. Ты на меня не гляди.

Уже когда вся программа кончилась, часов, наверное, в двенадцать, вдруг затрезвонил, захлебнулся звонок у двери. Мама кинулась в переднюю и только притронулась к замку, дверь сама распахнулась. В квартиру вбежала женщина – халат застёгнут наперекосяк, голова в бигудях, из-под халата длинная ночная рубашка в цветочек:

– Умоляю! Телефон!

– В комнату, в комнату идите, – быстро сказала мама. – Там. Оля, покажи!

Женщина срывающимися пальцами начала крутить телефонный диск. Вызывала «скорую помощь». Ольга узнала её – это была их соседка из квартиры напротив.

– Как её зовут? – шепнула мама.

Ольга пожала плечами. Они стояли в дверях, прижавшись друг к другу, и глядели на женщину. Та наконец дозвонилась, кричала в трубку:

– Панкратова, Вера Григорьевна, семьдесят два… Сердце.

Положила трубку, виновато и устало глянула на маму:

– Как погода меняется, так приступ. И особенно когда оттепель, давление в воздухе падает.

Ольга вздрогнула и замерла. Значит, сейчас и старик ботаники… Ей вспомнились слова Лёли Познанской: «Всё на волоске висит. Кто-нибудь чихнёт не так – и готово!»

Женщина ушла. Но в квартире у них осталась тревога. Мама сидела на диване перед тёмным телевизором. Наконец взглянула на Ольгу:

– Ты чего? Ложись, ложись.

Ольга послушно легла. Звонить всё равно было поздно. Уже сквозь сон ей послышалась пронзительная телефонная песня, и потом к её щеке прижалась горячая и мокрая мамина щека.

– Прилетел, доча! Прилетел, прилетел!..

И больше Ольга ничего не слышала и не видела, кроме хорошего летнего сна про зелёные листья и про птиц… Теперь уж ничего плохого случиться не могло.

Утром они проспали. А чего тут удивляться – полночи колобродили!.. Ольга сама проснулась. Посмотрела на будильник – глазам своим не поверила: восемь часов. Как он не зазвонил, неизвестно. Будто сам проспал всё на свете. А может, звонил, да не дозвонился до них. А может, и завести забыли.

Ольга быстро думала об этом, пока надевала платье, чулки.

Потом вдруг подумала: «Завтракать же надо – маму разбудить». Но прикинула: всё равно не успеть. Пока чайник, пока то, сё… А мама ещё позже легла. Вообще неизвестно когда! Пусть спит. Небось к своей второй смене проснётся.

Она тихо-тихо собралась – только раза два громыхнула. Но мама даже и не думала просыпаться. Видно, наволновалась, устала.

В животе было непривычно пусто. И как будто даже немного тянуло и царапало. «Так, что ли, на душе кошки скребут?» – подумала Ольга. Но размышлять про кошек было некогда. Только-только бы к звонку поспеть! Она поскакала вниз по лестнице (оба лифта были заняты). Однако перед почтовым ящиком всё же притормозила. Будто кто её за подол потянул. Глянула внутрь – ого, письмо!

Она опасливо посмотрела вверх по лестнице, вниз. Никого. Достала из тайничка ключ. Вынула письмо: «Яковлевой Ольге». Почерк дрожащий и в то же время твёрдый – такой знакомый ей… Неужели?! Да быть не может!.. Неужели от него?!

Но проверить невозможную свою догадку Ольге было совсем уже некогда. Звонок, который должен был разразиться с минуты на минуту, висел над нею грозной птицей… Пять минут – это ничего. Только пять минут и надо обождать-то!..

И она припустила в школу, размахивая таинственным письмом, зажатым в руке. Припустила, не замечая того, что рассветное небо над головою совершенно чисто, и морозец подобрал снежную хлябь, и красное зарево подымается за домами, так что зажжённые фонари стоят вдоль улицы совершенно ненужно и бледно. Словно привидения.

Наталья Викторовна не любила в классе свет зря жечь. И это было хорошо. Когда она щёлкнула выключателем, все сразу притихли. По классу плыли предутренние сумерки. За окнами разгоралось огромное небо. Наталья Викторовна подняла руку.

– Тишина!.. Послушайте, как солнце встаёт. А я пока проверю домашнее задание. Тетрадки откройте, – и пошла по рядам.

Светилось небо. Красным и малиновым накалились облака. Весь класс смотрел лучшее в мире кино, которое человеку можно смотреть сколько хочешь, а видит он его лишь несколько раз за всю свою жизнь. Почему? Да так уж всегда выходит! Тот обязательно проспит, тот – даже в ранний час – занят неотложными своими делами. Вот как Ольга – при далёком, неверном свете восхода она читала с волнением письмо:

«Здорóво! Я живу хорошо. Но где – сказать не могу. Это тайна. В юнги пока не попал. Надо ждать до весны, накопить денег на билет. Деду пока не говори. Я ему напишу из училища юнг. Геннадий».

«Геннадий! – повторяла Ольга, со злостью поддёргивая эти хвастливые и дурацкие буквы „эн“. – Геннадий! Надо же!..»

– Яковлева, а ты почему не открыла тетрадь? – Над нею стояла Наталья Викторовна.

– А я… – Тут Ольга сообразила, что ведь нужно спешить!

– Не сделала?

– Я… нет! Здесь, – она ткнула пальцем в тетрадку, – я решила… Мне очень позвонить надо. Очень срочно!

Наталья Викторовна удивлённо посмотрела на неё. И весь класс повернулся в её сторону. Это было поинтересней восхода!

– Что с тобой? Что-нибудь случилось?

Ольга до этого стояла с опущенной головой, теперь она быстро глянула на учительницу, нашла её глаза:

– Я просто вот… письмо. Нужно позвонить обязательно!

Наталья Викторовна взяла её за руку, потянула к двери:

– Пойдём!

А Ольга другой рукой, свободной, успела с парты письмо взять. Сунула его в карман фартука. У двери Наталья Викторовна остановилась:

– Внимание! Все решаем пример номер сто восемьдесят три.

И включила свет.

Они прошли быстрыми шагами по пустому коридору. Гулкие звуки разлетались из-под ног, словно брызги, словно вспугнутые воробьи. Поднялись на третий этаж, вошли в учительскую. Здесь не было ни одной живой души.

– Ну вот телефон, – сказала Наталья Викторовна. – Позвонишь – и живо в класс.

Она осталась одна в учительской. Три глубоких кресла по углам стерегли тишину. Посредине стоял стол под зелёным сукном. На столе газеты, газеты. Дальше, между столом и стеной, с десяток стульев. Стоят табуном – криво-косо. Но всё же как бы в кружок. Ольга представила учителей – как они сидели здесь и говорили о чём-то, о каком-нибудь ученике… Даже не по себе стало, когда представила целых десять учителей разом!

Тут она мысленно дёрнула себя за косицу: звонить надо, а не про учителей раздумывать! Вот у неё всегда (мама так говорит): если страшно или трудно что-нибудь делать, она сразу начинает другим заниматься. А главное дело буксует!.. Ольга вздохнула и сделала шаг вперёд.

Телефон стоял почти что с краю, на простой тумбочке. И рядом смирный стул. Это было хорошо: не надо ходить далеко по опасной территории.

Она сняла трубку, минуту подержала её в руках, словно куклу, и опять положила на место – на рогатый рычажок… Надо, надо…

А как позвонить?

Вдруг опять этот проигрыватель подойдёт: «Слушаю!» Ольга переминалась у телефона с ноги на ногу… А в классе теперь уже спокойно проверили столбики номер сто восемьдесят три. Сидят себе… Ольга вдруг почувствовала, как. хорошо было бы сидеть сейчас в классе и ничего бы не знать, никаких писем!.. А здесь, в пустой учительской, так неуютно было, холодно, слишком тихо.

Ольга вышла в коридор. Гулкие звуки опять стали выпрыгивать у неё из-под ног. Прошла по третьему этажу, потом вниз по лестнице. Всё медленней, медленней… На площадке второго совсем почти остановилась. Что она затеяла? Наверно, и сама толком не знала. Но вдруг решительно и быстро пошла вниз.

Нянечка в раздевалке посмотрела на неё подозрительно:

– Далеко собралась?

– Учительница послала. За тетрадкой. Я тут рядом живу…

Теперь уже всё, назад пути не было! Дверь школы громко хлопнула. Ольга вышла на мороз. Солнце сверкало над домами, словно кусок льда. А может, не такой уж и мороз был. Но Ольгу трепала, била противная дрожь. Она шла, стараясь не смотреть по сторонам, на прохожих. Урок прогулять! Какой второклассник на это решится? А ведь она была ещё и девочка!..

Наконец она пришла. Тут и правда недалеко было. «345-е отделение милиции». Ольга потянула тяжёлую дверь, прошла тёмный предбанничек до следующей двери. За нею было светло, даже ярко. Пустые белые стены, висят два портрета. За барьером два милиционера. Один по телефону разговаривал, другой читал какую-то бумагу.

Который бумагу читал, поднял голову и посмотрел на Ольгу. Он смотрел прищурясь – в один глаз ему дым лез от зажатой в зубах папиросы.

– Ты чего? – Папироса запрыгала, как живая. И дым изо рта клубами полетел за барьер.

– Мне Потапова нужно, – сказала Ольга.

– Потапова? А зачем тебе Потапов?

– Он человека одного ищет, а я его нашла!

– Альберт Васильич! – крикнул милиционер с папироской. – Поди сюда на минуту.

Откуда-то из глубины вышел человек. Ольга сразу его узнала: это был тот самый, которого она прищучила в квартире у старика ботаники. Только теперь он был в простом костюме, а не в милицейском. Потапов тоже Ольгу узнал.

– Ну что у тебя? – спросил он не очень-то приветливо. Ольга протянула письмо. Потапов пробежал его глазами. Посмотрел на обороте – пусто. Спросил:

– А конверт где? Не потеряла?

Да так строго спросил, будто правда ему конверт зачем-то нужен. Сердце у Ольги упало. Она сунула руку в фартук… Слава богу, на месте!

– Вот за это молодец! – обрадовался Потапов. – Прямо-таки хвалю! – Он взял конверт, повертел его в руках туда-сюда. – У него что, на станции Клязьма какие знакомые есть?

– Я не знаю, – пожала плечами Ольга и тут же подумала: «Откуда он про Клязьму узнал?» И вдруг вспомнила: «Огоньков в лагере был на Клязьме. Летом!.. Он же говорил. Там и товарищ у него какой-то!»

– Ясно! – сказал Потапов. – Надо деду срочно позвонить. Какой там телефон у него, не помнишь? – спросил он, а сам уже начал рыться в своей записной книжке.

Милиционер, который до этого всё время разговаривал по телефону, в эту секунду разъединился и протянул трубку Потапову:

– Пожалуйста, товарищ лейтенант… Говори, девочка, номер-то! Говори, говори!

Потом произошёл разговор. Вернее, один Потапов говорил. Но всё было понятно:

– Можно к телефону товарища Огонькова? Что?.. Это из милиции спрашивают… Вот как? Извините… – протянул пустую трубку милиционеру у телефона.

Тот лихо бросил её на рычаг.

– Видишь ты, какие дела, – сказал Потапов, – придётся нам самостоятельно действовать… Скончался он нынче ночью, Борис Платоныч Огоньков…

Лицо Потапова стало расплываться, растекаться… Вот и умер старик ботаники. Как-то невозможно было думать, что он умер. И что это вообще значит – умер? Ольга не знала. Но знала только, что это навсегда.

Она опустила голову, с ресницы оборвалась слеза и стукнулась прямо о чёрный кружок на конверте, который она держала в руках, о штемпель. И сквозь эту слезу, словно сквозь увеличительное стекло, Ольга заметила на штемпеле чёрные буквы: «Ст. Клязьма, Моск. обл.»

«Вот, значит, откуда Потапов всё узнал, – подумала Ольга, – вот, значит, откуда. Ага, ну понятно…» Эта мысль так и эдак всё крутилась, извивалась у неё в голове, словно была самой главной, не давала ни о чём думать.

Ах, как всё закружилось дальше, закружилось, поплыло в медленном водовороте печальных событий.

Из милиции она пошла куда-то – как говорится, куда глаза глядят. Просто шла и шла – ноги переставляла. А куда было идти? В школу? Но такими вдруг малышовскими, неважными показались ей школьные заботы: арифметика, русский, чтение… И домой не могла она идти: сразу надо было бы объяснять, почему не в школе, да почему лицо такое, да что случилось… Но это невозможно было объяснять. Об этом язык не поворачивается, об этом душа не поднимается говорить. Даже маме!

И вдруг она поняла: стоит ей туда вернуться – туда! – где говорят, суетятся, плачут, где звонят об этом по телефону, стоит ей вернуться, старик ботаники и правда умрёт. А здесь, среди чужих и незнакомых, он был жив.

Ольга как-то даже немного успокоилась. Нащупала в кармане, выудила со дна две монетки по три копейки. У какого-то метро купила себе пирожок с капустой.

Двери метро всё время размахивали руками, словно ссорились. Из них – вместе с чёрным паром и сами как чёрный пар – выходили люди… Ольга жевала пирожок и думала о Генке, о Борисе Платоныче. Вернее, вспоминала разные их разговоры, вспоминала, как они в лес поехали.

Вспоминала, как Огоньков убегал… Сколько дней с тех пор прошло? Какая-то неделя. В журнале против её имени едва ли прибавилось две-три новых отметки. А кажется, давно-давно!..

И ещё она чувствовала у себя в голове какую-то словно бы перегородку – такую тоненькую, как из папиросной бумаги. По эту сторону можно было думать про что хочешь. А на той стороне были мысли, из-за которых она домой не шла. Ольге всё время казалось, что она сейчас заденет эту перегородку, надавит на неё и порвёт.

Она всё шла и шла куда-то. Не торопясь, но в то же время к какой-то цели. Шла вроде бы знакомыми улицами. Но не приглядывалась. Как бы не интересовалась. Много раз над нею проплывали округлые физиономии висячих городских часов. Они подмаргивали ей о чём-то своими электрическими стрелками. Но сколько времени, Ольга не знала.

Вдруг она заметила, что пришла к педагогическому институту. Сюда они с Галинкой ходили в разгар осенних деньков. Сейчас во дворе перед институтом было пусто, словно здесь больше не учились. Или, может, она в такое время попала… А в глухом сквере, где они делали секретики, тоже всё переменилось. Ольга не могла найти их места: всё снегом было засыпано.

Между прочим, они последний раз так свои секретики и не проверили…

И тут машина загудела: ва-а-ам, вам-вам… И кто-то закричал очень-очень знакомым голосом: «Оля! Оля!» По снегу, прямо по белому одеялу, что лежало на газоне, к ней бежал лётчик. Он был в чёрных остроносых туфлях. И с каждым шагом, наверное, зачерпывал всё больше и больше снегу. И Ольга тогда побежала ему навстречу. Лётчик поймал её на бегу и поднял – так легко, будто Ольга совсем невесома. И сказал:

– Девочка ты моя дорогая! Где ты скитаешься?

А Ольга заплакала и уткнулась в его гладкую мужскую щёку.

Они влезли в такси, рядом с шофёром сидела Галинка. Она только улыбнулась Ольге и ничего не сказала. Вид у неё был ужасно важный. Оказывается, после урока Наталья Викторовна позвонила маме, что Ольга исчезла. Конечно, каша заварилась! Где искать её – неизвестно. А Леокадия Яковлевна… Лётчик сказал Лёлино имя и осёкся: выходило, он тоже всё знает, но просто не говорит – для Ольги… А Леокадия Яковлевна вспомнила про Галинку: Ольга же ей рассказывала. Лётчик побежал к Галинке – думал, Ольга там. А её нет!.. И тогда Галинка додумалась, что Ольга, может, пошла в путешествие. Они в одно путешествие поехали – нету, в другое – нету. А время идёт… Времени, оказывается, сейчас уже три часа! «Ой, – испугалась Ольга, – я же целый день на улице пробыла!» И тут почувствовала, что вся закоченела. А лётчик всё рассказывал: как они приехали наконец сюда, оглянулись и – пожалуйста! Гуляет по скверу козлиная шубка.

В такси, около лётчика было тепло. И Ольга задремала. Но вдруг дверца распахнулась. Хлынул холодный воздух. Ольга очнулась и опять до боли ясно вспомнила, что старик ботаники умер!..

В квартире у них было непривычно накурено. В кухне сидела Лёля Познанская с папиросой в руке и мама.

– Господи, нашлась, – тихо сказала мама и заплакала.

И Ольга заплакала.

А Лёля Познанская говорила:

– Ну теперь-то всё будет хорошо!..

Однако на этом день не кончился. Они все пошли в квартиру Огоньковых. Похороны – хлопотное дело, так Лёля сказала. На похоронах всем работы хватит.

Везде разрешалось ходить в этой большой и пустой квартире. Только в кабинет Бориса Платоныча двери были прикрыты. И здесь, перед этими дверьми, они поговорили с Лелей про тот список. Оказывается, кто-то что-то перепутал, не дописал. Просто чистая случайность. А список ему нужен был. Потому что он знал: сил мало. А должен был ещё повидать некоторых людей и сказать кое-что важное, на прощание. И друзьям его не хотелось, чтобы толпился здесь разный случайный народ… Так говорила Лёля. И было странно, что Лёля всё время называет Бориса Платоныча «он».

– А это он просил, чтоб я отдала тебе, – сказала Лёля и взяла с книжной полки из-за стекла маленькую тёмно-синюю коробочку. И открыла её. На чёрном бархате лежало тоненькое колечко. В середине сочился огнём прозрачный камешек. Был он очень мал, но лучи от него разбегались остро и весело. Лёля взяла её правую руку, примерила кольцо – велико.

– Ну пусть полежит пока, – сказала Лёля. – Не потеряй!..

Ольга молча взяла драгоценную коробочку. Спасибо сказать было некому…

И тут она поняла, как глупо и как бессовестно было ей обижаться. Но теперь – что поправишь?

Рада бы кинуться со всех ног в тот несчастный день, чтобы всё сделать и сказать по-другому. Да невозможно!.. Рада бы заплакать, рада бы сквозь слёзы просить у него прощения. Да он уже сам её простил!

…Всё на свете можно переделать и поправить – так мы думаем, пока живём удачно и весело. Но ошибёшься раз, другой – так вот, как Ольга ошиблась, – и поймёшь: ничего нельзя в жизни переделывать. На каждый шаг предоставляется тебе одна попытка.

Ей дали кошелёк и сумку – послали за продуктами. Завтра, после похорон, будут поминки. Ольга шла покупать сыр, колбасу и всё другое.

Потом, когда вернулась, они втроём – мама, Лёля и она – попили наскоро чаю в кухне. Мама сделала всем по два бутерброда, отрезая куски от поминочной колбасы, и от поминочного сыра, и от поминочного масла. И вкус у всего этого будто был какой-то особый. Но, конечно, на самом деле обычный вкус.

Вдруг мама отложила бутерброд, руками всплеснула:

– О господи! Чего сделать-то забыли!

Она пошла в большую комнату (Ольга за ней) и стала закрывать белой простынёй трюмо. Так всегда, оказывается, делают на похоронах. Но простыня вся была мятая. Вернее, не мятая, а такими квадратиками, как лежала сложенная в шкафу. Тогда, не доев бутерброды, Ольга взялась гладить. И ни Лёля, ни мама не стали говорить ей, что, мол, пойди поешь. Не до того было!

Потом – когда уже сильно смеркалось, но они всё ещё сидели без света – стали приходить люди. Они все бесшумно раздевались, здоровались тихим-тихим шёпотом, и Лёля провожала их в кабинет. А через несколько минут человек выходил оттуда, надевал пальто и «собачка» тихо щёлкала. Они приходили прощаться с Борисом Платонычем.

А назавтра опять пришли эти люди и ещё много других. Ученики просто затерялись среди них. В квартире было непривычно тесно. И очень часто звонил телефон. Кто-нибудь сейчас же поднимал трубку и тихо говорил:

– Алё, здравствуйте… Да, да, сегодня в два часа дня. В крематории.

В час дня Лёля сказала громко:

– Ну, пора, товарищи!

Все пошли в огоньковскую комнату и в большую, чтобы освободить проход. Ольга стояла в дверях кухни. Уже было решено: она поедет. Мама не хотела пускать, а лётчик сказал:

– Нет, Настя, пусть проводит!

И вопрос решился.

Понесли. Впереди шёл Женя – тот ученик, который будет книгу дописывать. Он плакал, и одновременно ему было тяжело тащить. Длинные вьющиеся волосы упали на лоб.

Поехали четырьмя автобусами. И ещё много сзади машин – «Москвичи», «Волги». Ольга ехала во втором автобусе. Среди совершенно незнакомых людей. Но все они были не чужие ей. Кто-то её подсадил на высокую подножку. А другой сказал:

– Иди сюда, – и усадил у окна.

А ведь, значит, она ошибалась тогда, что у старика ботаники мало друзей – несколько близких учеников. Нет, куда больше народу уважало Бориса Платоныча. Ехало четыре автобуса, а могло быть и ещё столько же! И правильно! И не может быть по-иному!

И вдруг Ольга заплакала, не видя никого вокруг. И в то же время стараясь плакать понезаметней, потише. Плакала, уткнувшись в милую козлиную свою шубку.

Впервые за всю жизнь плакала она по-взрослому. Плакала о том, чего уже никогда не сделать и не вернуть.

Никогда уже не извиниться перед ним, и никогда не услышать доброго его голоса и доброго, мудрого его совета или хотя бы самых простых слов о снежном дне или о солнечном вечере. И никогда уж с ним не поздороваться…

Она вышла последней, когда уже шофёр ей крикнул, и оказалась в самом хвосте. Просто стояла в уголке за колонной, на берегу огромного высокого зала, полного молчащих людей.

Но вот пришёл и самый последний срок. Женя и ещё другие люди подняли гроб и понесли…

И тут кто-то взял её за руку. Лётчик.

– Туда тебе не надо ходить, – строго сказал он. – Правда не надо… Ты его проводила, подумала обо всём, верно?..

Он уговаривал, уговаривал её, а она и не сопротивлялась. Только уже на улице вдруг вздрогнула, дёрнулась назад: вспомнила, что за эти два дня она так ни разу и не взглянула на… на него.

– А знаешь, – спокойно сказал лётчик, – и очень даже хорошо. Значит, живой в памяти останется. А там что смотреть-то? Всё равно же нечего. Там одно тело хоронят. А человек остаётся. Человек же никуда не денется!

И всё-таки он делся, этот человек, делся – что там ни говори!..

Когда расходились с поминок, Лёля Познанская каждому давала горшок с цветком – память о старике ботаники.

На следующий день Ольга пошла в школу.

Сначала и Наталья Викторовна и все обращались с нею так тихо, будто она в больнице. Ольга каждую секунду чувствовала своё горе, и ей было одиноко без мамы, без лётчика, без Лёли, без учеников – без всех, с кем она как бы немного породнилась во время похорон.

Глаза её полны были слёз. А вчерашнее стояло совсем рядом, как мороз за только что захлопнутой дверью. Домашнее задание Ольга, конечно, не делала – мама дала ей записку. Весь первый урок она сидела, будто в стеклянном колпаке – никто до неё не дотрагивался, и она ни с кем. Даже на перемене дежурные не выгоняли.

И вдруг в середине второго урока её вызвали к доске. Ольга встала и посмотрела широкими глазами на учительницу.

– Ничего, – сказала Наталья Викторовна, – иди. Это старый материал (был русский язык), иди отвечай. Ну что же нам теперь делать? Очень жалко Бориса Платоновича. А всё равно учиться надо!

Ольга пошла, остановилась у доски, взяла мел. Наталья Викторовна начала диктовать. Это был коротенький словарный диктант, слова все известные. Потом надо было сказать, почему эту букву написала, а не другую, какое проверочное слово, если оно есть. Потом другое упражнение: найти в словах ошибки. Это даже интересно. Стоишь, а в руках у тебя красный мел, как учительский карандаш.

– Ребята, кто поправит Ольгу? – строго спрашивает Наталья Викторовна. – Верно, Слава! Ещё что?.. Нет, Лазарева, не верно!.. Есть ещё у Яковлевой ошибки? То-то же! Была всего одна ошибка. Садись, Ольга, четыре.

Она взяла дневник. Нести его назад, к себе за парту, было приятно. Вдруг подумала: «Вот и первая отметка после него». Теперь Борис Платоныч как будто бы стал ей ближе. Раньше она могла и по нескольку дней его не вспоминать. А теперь с каждой мыслью приноравливалась к нему.

Прошёл второй урок, третий. Сперва Ольге всё казалось, что она вся, как фарами, освещена любопытными взглядами второго «В». И чувствовала себя неловко, неуютно, будто новенькая, будто чужачка. И помнила, каждую секунду помнила про Бориса Платоныча.

Но скоро… Как тут сказать поверней? У школы, у класса столько ведь своих новостей и событий! На каждой перемене новое происшествие. И вот уж, считай, всеми забыто, что ещё вчера она ехала в автобусе с чёрной полосой и потом слушала в высоком темном зале печальный голос скрипки… И потом вышла на яркий свет, и почувствовала слёзы на холодных щеках, и вспомнила, что даже не взглянула на него.

Но будто это всё давным-давно было. А теперь идёт совсем иная жизнь. Вот уже стоит перед нею Женька Широков. Щёки его пылают, как две свёклы, и он преспокойненько ругает Ольгу, что у неё под партой вечные бумажки. А потом из-за неё, мол, плетись на каком-нибудь пятом или шестом месте среди октябрятских групп! Ох этот Женька! Всегда он такой противный!

А на другой перемене опять новое – Галинка прискакала. У них была проверочная работа (четверть-то нынче короткая), так пускай Ольга скорее посмотрит, правильные у неё ответы получились или нет.

А потом вдруг пришла записка от Яновой Иры: собирает Ольга марки или нет? И если собирает, то можно посмотреть Ирин альбом. Это было рисование – не строго. Ольга обернулась на Иру. А та встретила её взгляд и покраснела. И Ольга тоже почему-то покраснела, заволновалась. И заметила, между прочим, что Ира сидит одна, как и она сама…

Кончились уроки – прошёл школьный день, потом прошёл обед в продлёнке, можно было идти домой. Словом, продолжалась её обычная жизнь.

И всё же это было не так!

Ольга открыла школьную дверь, вышла в снежный день. И остановилась на крыльце. Это было то же самое крыльцо, с которого она смотрела, как Огоньков дерётся с мальчишками из седьмого класса. Но это было и совсем другое крыльцо. На нём лежал снег, выпавший вчера – в день похорон Бориса Платоныча. Всё было по-старому. Но и всё было новое! Это не так-то легко сказать словами. Выходит путаница, потому что старое и новое находятся в тебе совсем близко друг от друга, словно две двери в автобусе. Только в одну всегда входит, в другую всегда выходит длинная-длинная вереница пассажиров-дней. И старое, каким бы близким оно ни было, никогда не вернуть и не исправить. И это плохо, конечно. Но тут уж ничего не поделаешь!

А зато новое – всё у тебя в руках. Оно ведь ещё не случилось, а только должно случиться. Ты смотри на старое, на своё прошлое, учись, вспоминай. Бери хорошее, а плохое не трогай! Вот почему и говорят, что человек – кузнец своего счастья. А если человеку всего девять лет, он может наковать просто уйму счастья! Ведь у него почти что вся жизнь впереди. Но только перед каждой новой дорогой тебе нужно хорошенько подумать, прежде чем сделать первый шаг. А когда уж решился – вперёд без оглядки!

Первый шаг – навстречу маме и лётчику.

Первый шаг – навстречу Ире Яновой и её альбому.

Первый шаг – навстречу Галинке, которую надо перевоспитать во взрослую подругу.

Первый шаг…

В школьный двор вошёл Огоньков.

– Генка!

И она сделала сразу десять или пятнадцать первых шагов навстречу ему – худому, оборванному, в чьей-то чужой шапке.

– Ты откуда? – спросила Ольга.

– Из милиции, – преспокойно ответил Огоньков. – За мной знаешь кто? За мной твоя мать приходила. Честно! И ещё какой-то… в лётной форме. А этот милиционер, ну, знаешь, как его?..

– Знаю, – сказала Ольга, – Потапов, да?

– Ага! Он мне только начал лекцию читать: мол, что ты наделал да ай-яй-яй! Такой зануда!.. А этот лётчик: «Не надо, товарищ Потапов, мы сами разберёмся!» И мы ушли. Железно получилось?! Слушай, а этот мужик… ну этот лётчик, он кто? А?

– Мой будущий отец! – твёрдо сказала Ольга. Вот она сделала и ещё один первый шаг.

– Да-а? – Огоньков выдержал многозначительную паузу.

Он был всё тот же самоуверенный Огоньков.

Ольга испуганно и удивлённо посмотрела на него: как же так?! И вдруг догадалась: он ничего не знает. Ещё никто не успел ему сказать. А кто успел бы, не решился. О таком сказать не каждый сможет. «Пусть-ка это лучше буду не я!» – так они думали, те люди, которые держали свой робкий язык за зубами…

Но стоп! Там же лётчик был, уж лётчик бы не струсил!

– Слушай, – спросила Ольга, – а где они: мама моя и…

Огоньков беспечно пожал плечами:

– А я смылся!.. Мне же надо было с тобой поговорить, верно? Ну чего там дед? Небось обижается, икру мечет со страшной силой?..

Отступать было некуда. Ольга вздохнула глубоко и сделала ещё один первый шаг.