Омар Хайям

Глава IV БУДЬ ВСЕГДА ГОТОВ К НЕОЖИДАННОСТИ! 1092—1104

А сколько мы погубили до них поколений, — разве чуешь ты хоть одного из тех и слышишь от них шорох?

Коран. XIX. 97

Нужно быть сильным, чтобы с твердой волей идти по дороге, выбранной тобой. Но еще большая сила и человечность нужны, чтобы самому отказаться от привычного пути, даже тогда, когда не видно другой дороги.

Черной и пасмурной выдалась пятница 12 рамазана 485 года хиджры (16 октября 1092 года). Накануне вечером над городом пронесся сильный ветер, ночью прошел дождь. Но не такой, какой был всего три недели назад — редкий дождь ушедшего лета.

Этот же дождь принес с собою весть о скорой и сырой зиме. С утра люди озабоченно смотрели на небо и сильнее кутались в кабы и халаты. Свинцово-черные тучи, пригнанные ветром с севера, устроили там, наверху, настоящий дьявольский шабаш. Редко выпадает год таким, но именно поэтому люди научились определять его.

Багдад… Это один из древних и крупных городов, столица мусульманского мира. Издавна здесь проходил караванный путь из Месопотамии в Иран. Славится поэтому он своими базарами, ремесленными рядами, шумным людским морем. Но в этот день город словно подменили. Он в оцепененье.

И страшные, очень страшные (если не сказать преступные) слухи крались во второй половине дня по благословенному Багдаду. Они ползли вкрадчиво, как дикая кошка на охоте, но распространялись с быстротой бегущей антилопы. Они заполняли собой, словно передержанное в тепле тесто, все улицы, углы, закоулки города, проникали в самые далекие ханаки.

В одних домах люди, услышав известие, бросались к дверям (правда ли?), потом взволнованно ходили из угла в угол, обдумывая, что же теперь будет. Иные плакали. Повсюду стала работа. В других домах с удовлетворением потирали руки, и мужчины едва скрывали в усах и бороде улыбку удовольствия. И это у них получалось.

Но слухи оказались истинными.

Поздно вечером в одном из караван-сараев свидетель случившегося рассказывал любопытствующим:

— Было это так. Преславный визирь Низам аль-Мульк Туси кончил трапезу во дворце эмира. Все знали, что сейчас он выйдет, а значит, будут хорошие подаяния. Я тоже решил поживиться двумя-тремя монетками. В такую сырую погоду брюхо особенно настойчиво поет свою песню. Поэтому когда появился тахт-раван[31] великого визиря, я был к нему ближе других. Рядом со мной оказался какой-то странный человек в обличье дервиша, и я еще вспомнил разговоры, что в суфиев наряжаются и проходимцы, чтобы иметь незаслуженные почести, посягать на чужих жен. Этот держал руки где-то в глубине своих лохмотьев, и хотя мне было вовсе не до того, я успел разглядеть его обросшее лицо, которое выражало и покорность, и смирение, и какую-то отрешенную решимость.

— Какой ты наблюдательный! — не то с иронией, не то с недоверием сказал кто-то из слушавших.

— Да какая там наблюдательность! — поспешно и испуганно отреагировал бродяга. — Я увидел то, что слепому бросилось бы в глаза! Будь он таким же нищим, как я, мне было бы трижды наплевать на него — мой соперник и все, которого надо опередить и обхитрить.

Ну, ладно. Дальше было вот что. Этот человек приблизился к паланкину, когда мы бросились собирать монетки. Стража хотела было его остановить, но великий визирь дал знак пропустить дервиша или того, кто прикидывался им. Ведь всем присутствующим известно, с каким почтением наш султан, известный всему миру своей мудростью и доблестью Малик-шах и сам Низам аль-Мульк относятся к суфиям. Человек приблизился к визирю и что-то сказал. Видимо, чтобы лучше расслышать его слова, едва различимые сквозь жадный рев толпы, великий визирь Низам аль-Мульк Туси наклонился к этому человеку. И слушайте, слушайте, что было дальше! Нищий дервиш с быстротой молнии выбросил из своих лохмотьев руку, и как ни был сумрачен день, в его руках блеснул кинжал из дамасской стали. Еще мгновение — и клинок до самой рукоятки вошел в грудь визиря, в самое сердце! Толпа онемела от ужаса. В наступившей тишине я услышал предсмертный хрип Абу Али Хасана Низам аль-Мулька Туси (да будет благословенной его память). Удар откинул его назад. И он повалился бы навзничь, но судорога прижала его к верхней части дверного проема. Здесь он и принял смерть. Стеклянные глаза визиря смотрели на оцепенелый от ужаса народ. А из громадной раны хлестала кровь…

Потом раздался душераздирающий крик… Кинувшегося было бежать дервиша стража схватила, а, может, он споткнулся, и это помогло телохранителям поймать его. Последнее, что я видел, — страшное лицо начальника стражи. Он и двое его помощников находились в центре толпы. Все трое были высокого роста и поэтому выделялись над людом. Но внизу на земле дервиш не был виден. Начальник стражи в глубокой ярости поднимал и со всей силой вонзал куда-то свое копье. И так до бесконечности…

Нищий постоялец караван-сарая обладал даром рассказчика, и его слушали, затаив дыхание. Наверное, каждый так или иначе чувствовал, что в стране происходят какие-то важные события, ведется подспудная невидимая, но яростная борьба.

По мнению историка Ибн аль-Асира, смерть великого визиря была вызвана прежде всего внутриполитическими факторами в верхах сельджукского государства. А поводом послужило то, что своего внука Османа Низам назначил раисом Мерва. «Туда же султан послал Кудана (в качестве) наместника… Молодость и самонадеянность Османа и то, что он полагался на своего деда, рассчитывая на его помощь, повели к тому, что он арестовал его (Кудана) и наказал его, но потом освободил. Тот с жалобой о помощи направился к султану».

Для Малик-шаха это событие стало последней каплей в его отношениях со своевольным визирем. Он отправил к гордому старику нескольких своих вельмож и велел передать через них: «Если ты мой заместитель и находишься под моей властью, то тебе следует придерживаться границ подчинения и заместительства. И вот эти твои сыновья, каждый из них владел большим округом и правит большой областью, но, не удовлетворяясь этим, они переходят в дела расправы и в жажде (власти) дошли до того, что они совершили то-то и то-то».

Не выдержал и Низам аль-Мульк: «Скажите султану: „Если ты не знал, что я соучастник твой в царстве, так знай, что ты достиг этого своего положения только благодаря моим мероприятиям и моему мнению“. Он продолжал: „Разве он не припоминает, что в то время, когда был убит его отец, я устроил его дела и уничтожил восставших против него из его семьи и других… Он в то время хватался за меня, не обходился без меня и не противоречил мне. Но когда я уже направил дела и объединил мнения в его пользу, завоевал ему города — близкие и дальние — и подчинились ему (страны) близлежащие и отдаленные, он стал без всякого основания приписывать мне грехи и слушать доносы на меня. Передайте ему от меня, что устойчивость той остроконечной шапки (короны его) связана с этой чернильницей и что в их единении упрочение всего, что является желанным, и причина всякого благосостояния и благоприобретения. И когда я закрою эту (чернильницу), то не станет и той. И если он решился на перемену (отношений ко мне), то пусть сделает в целях предосторожности заготовку продуктов прежде, чем это случится, и пусть соблюдет предусмотрительность в отношении событий до того, как они произойдут“.

Это был открытый вызов султану. Последнего Ибн аль-Асир прямо обвиняет в убийстве визиря: «Произошло обсуждение мероприятий в отношении Низам аль-Мулька, которые завершились его убийством». Однако, учитывая, что через 35 дней умер и Малик-шах, можно предположить, что сам султан вряд ли был прямо повинен в гибели своего прежнего наставника.

Почти одновременная смерть правителя и визиря должна была привести к резкому ослаблению сельджукского государства. И многие в стране желали этого. Ибн аль-Асир меланхолично заключает: «Государство расстроилось, и был пущен в ход меч (пошли раздоры). И слова Низам аль-Мулька оказались как бы предсказанием. Многие поэты оплакивали Низам аль-Мулька».

С древнейших времен в политике действует непреложный закон, почти аксиома: «Кому выгодно?» Кто выиграл в результате того или иного события? Порой неважно — чьих рук то или иное дело, кто его спланировал, кто в нем участвовал. Самое главное — кому выгодно?

Эти два события сыграли существенную роль в дальнейшей судьбе Омара Хайяма. Ведь он, как, впрочем, и каждый ученый того времени, полностью зависел от своих покровителей, располагающих казной и властью. И век Малик-шаха и Низам аль-Мулька, несмотря на его жестокость, был достаточно благоприятен для науки и ученых. За несколько десятилетий они заметно продвинули науку в ее развитии и в отдельных отраслях значительно опередили свое время.

Что же могло ожидать ученых со сменой власти? Об этом Омар задумывался и горячо желал, чтобы правителю великого сельджукского государства и его визирю Аллах даровал бы долгую жизнь, тем более что и простому народу при них жилось безопасней и спокойнее.

В условиях постоянных больших и мелких дворцовых интриг, когда каждое неосторожное слово, произнесенное даже среди пустых стен, становилось достоянием недоброжелателей и явных врагов, как должен был вести себя человек, не обремененный ни властью, ни богатством, живущий исключительно милостью покровителей?

Хайям был не только опытным астрономом и математиком. Он лечил людей — значит, обладал познаниями в области психологии. Он предрекал будущее (его называли искусным звездочетом), и, быть может, не столько по звездам, сколько внимательно присматриваясь к людям, их характерам, к их сильным и слабым сторонам, к группировкам и течениям при дворе, к их постоянно бурлившим противоречиям и конфликтам. Хайям научился внимательно относиться к малозначимым на первый взгляд обстоятельствам, которые, однако, в подспудной постоянной борьбе при дворе играли столь важную роль. Мелочи ведь стимулируют развитие, а развитие — это не мелочь!

Эти два начала — долг перед истиной, великое подвижничество во имя знания и необходимость следовать правилам политического поведения — сделали сложный характер Хайяма еще более противоречивым, неуживчивым. Вот что пишет историк аль-Бейхаки: «Омар ибн-Ибрахим Хайям происходил из города Нишапура, так же, как и его предки. Он следовал учению Абу Али ибн Сины в различных ответвлениях философских наук, но был более резок и скрытен. Однажды в Исфахане он прочел какую-то книгу семь раз и запомнил ее. Возвратившись в Нишапур, он записал ее по памяти. Когда сравнили с оригиналом, то между ними не оказалось существенной разницы…»

«Резок и скрытен…» Два этих слова в определенной степени являются антонимами, словами с противоположными смысловыми значениями. Это все равно что быть и толстым и тонким одновременно. Резкость в характере, как ни парадоксально, предполагает открытость, ибо резкие слова произносятся в глаза собеседнику. Резкость за глаза называется уже по-другому. В то же время скрытный человек, будучи прежде всего осторожным, не может быть резким, потому что, прежде чем быть произнесенным, каждое его слово проходит через мелкое сито, где все резкое тщательно отделяется.

Но почему же все-таки «резок и скрытен»? Эпоха, как уже говорилось, не могла не оставить своего отпечатка на Хайяме. Второе («скрытен») есть следствие первого («резок»). Резкий, а значит, оригинальный, интересный в своих суждениях человек (чему он и обязан вниманием Низам аль-Мулька и приглашением во дворец), общаясь в придворных кругах, не мог вскоре же не проявить оборотной стороны этой черты своего характера. Вся придворная «чернь ученая», как назвал ее Хайям в одном из рубаи, представители враждебных великому визирю группировок закономерно должны были втягивать в сеть плетущихся ими интриг математика и геометра, обласканного визирем, и надима султана, всячески пользуясь его неосторожными словами и действиями.

Отдельные колкости сдабривались двусмысленными шутками, едкие анекдоты перемежались с продуманной клеветой, злобную улыбку сменяла открытая ненависть. Посыпались удары за те резкие слова, которые сам Хайям считал простым проявлением искренности. И тогда родилась первая его горькая житейская мудрость:

С годами подобной «резкости» становилось все меньше и меньше. На смену приходила «скрытность», формальное следование правилам жестокой игры. Но особо тупое невежество, глупость или совершенно неожиданная подлость вдруг преображали его, он становился прежним Хайямом и, отбрасывая сдержанность, с юношеским пылом обрушивался на противника. А такое не проходило бесследно. Вновь следовал коварный удар. И опять надолго замолкали уста Омара.

В эти сложные периоды ученый старался забыться в общении со своими немногими близкими друзьями. Они служили бездетному холостяку Хайяму действительной опорой в трудную минуту. Среди них не требовалось вести длинных мудрых бесед о разногласиях в прочтении того или иного места в Коране, опровергать точку зрения о несотворенности Вечной книги. Среди друзей все проще. Здесь нет места неискренним похвалам и лести. Страдающих этим распространенным недугом в свой круг не принимали. Можно было говорить о чем угодно и по любому предмету высказывать свое мнение. Здесь в почете были персидские пословицы: «Друг тот, что правду в глаза скажет, а не тот, кто твою ложь за правду примет». И еще одна: «Друг ударит — и то приятно».

Ближайшие друзья Хайяма — ученые Исфаханской обсерватории. Это Абу-аль-Рахман Хазини, Абу-ль-Аббас Лоукари, Меймуни Васити и Музаффари Исфазари. Хайям любил и уважал их за преданность дружбе, чистоту помыслов. Но еще больше ценил в них научный талант, предрекая им большое будущее на этом поприще. О чем они могли говорить? Обо всем. Могут ли для ученых существовать границы для «дозволенных» тем? Подчас темой для разговора было выяснение именно этого вопроса. В дискуссиях оттачивались ум и язык — вещи немаловажные для надима — приближенного султана.

Так проходили дни — до очередной жестокой схватки с противником, яростным и многоликим. Особенную злость Хайям вызывал у духовных вождей правоверного ислама, законоведов-факихов, называвших себя учеными. С ними велись наиболее ожесточенные споры. Многие из таких «ученых» скорее напоминали дервиша Собхана из известной иранской притчи, который, выучив несколько философских терминов, без всякой связи употреблял их в своей речи. Слушавшие считали его великим ученым, чья речь недоступна их пониманию. Но однажды он попал в собрание, где присутствовал известный философ, и там стал произносить высокопарные речи. Философ, внимательно выслушав дервиша, понял, что тот пользуется словами, смысла которых не понимает, и сказал: «Слог у него хорош, но сам он гроша ломаного не стоит». Может быть, и эта притча была на вооружении и Хайяма…

«Резкость и скрытность»… У каждой эпохи есть свои специфические противоречия. Раздвоенность в характере Хайяма обусловлена противоречиями его эпохи, той обстановки, в которой жил и творил ученый и поэт. Эта черта вообще типична для многих талантливых, даже великих, но, по сути, бесправных людей того времени. Отнюдь не дружественно относящийся к Омару Хайяму автор XIII века Ибн аль-Кифти в своем сочинении «История мудрецов» пишет: «…намеки, содержащиеся в его стихотворениях, отличались острой критикой шариата и представляли собой смесь запутанных положений. Когда современники стали поносить его за вероотступничество и говорить повсюду о его тайных взглядах, он обуздал свои речи и перо, опасаясь за жизнь».

Слова аль-Кифти независимо от того, что он сам вкладывал в них, ярко иллюстрируют мысль о том, как прямой и резкий Хайям в силу обстоятельств должен был порой скрывать, маскировать свое истинное лицо.

Хайяма нельзя назвать трусом. Человек, искренне и бесповоротно выбравший путь поиска истины, не может не быть мужественным. Говорят, действительная зрелость мыслящего человека определяется тем, может ли он отдать жизнь за свои мысли и убеждения. Но для этого надо откинуть всякие сомнения и колебания и уверить себя, что твои идеи и взгляды — это твои, и только твои, что они идут изнутри тебя, выражают самое сокровенное, таинственное и уникальное в тебе. Но здесь есть и обратная сторона: нужно ведь иметь решимость сказать себе, что все остальное — это не твое, что твой выбор отрицает все остальные альтернативы.

Хайям шел по своему пути истины. И можно сколько угодно рассуждать о том, как и в какой степени он понимал значимость своей миссии в этом бренном мире — миссии мыслящего, который должен осознать свой мир и свое место человека в нем, продвинуть вперед познание и т. д. Но жизнь человека, и Хайям видел это своими глазами, стоила недорого.

На первый взгляд явная парадоксальность ситуации: жить, чтобы мыслить, но не иметь возможности открыто делать свои мысли достоянием всех подобных тебе собеседников, хранить в себе достигнутые знания, результаты мучительных размышлений. А ведь мыслящему нужно общение. Творческая мысль кидает человека в такие бездны одиночества, откуда разум порой уже может и не возвратиться. На пути познания, с другой стороны, нет ведь всегда и вечно правых и неправых. Есть те, которые пришли и стали, и те, которые ни на минуту не останавливаясь, идут в постоянном тумане сомнений. И здесь тоже нужно какое-то общение. Но Хайяму приходилось писать:

Вспомним вновь слова аль-Бейхаки. Какой колоссальной памятью должен обладать человек, чтобы, прочитав семь раз книгу, потом практически без ошибок воспроизвести ее! Невольно возникают вопросы: на какие свершения был способен этот мозг? Каких глубин достигал он в своих блужданиях в глубинах мироздания? А каких вершин в познании достиг?

Да, верно, были математические уравнения, обсерватория в Исфахане, календарь, философские трактаты… Ну а чего не было, но что могло бы быть и не стало только потому, что «он ни с кем не делился, не поверял своих мыслей», был «скрытен».

Хайям был воплощенное противоречие. В трудные минуты он — мрачный меланхолик и экспансивный холерик, когда бьет желчь — его рубаи то богохульные, то безропотно смиренные. В иную пору он — настоящий суфийский шейх, даже от близких друзей скрывающий мысли, а иногда гедонист, превыше всего ставящий земные радости. Таков Хайям.

У шумного источника много кувшинов бьется. Для тех, кто был близок к высоким кругам, некоторые вещи казались страшнее дворцовых интриг. Страшнее они казались потому, что были непонятными… Впрочем, для среднего человека. А Омар-то мог знать, а там, где не знал, логически домысливать, строить версии, предполагать, что скрывалось под исмаилитским движением, какие цели у его руководителей, истинны ли те задачи, облеченные в религиозные лозунги… Он не мог этого не знать. За плечами четыре с лишним десятка прожитых лет — пора зрелости. Опыт, вынесенный из большой жизненной школы, в сочетании с острым и наблюдательным умом давали пищу для размышлений.

А поразмыслить было над чем.

Хасан Саббах. С именем этого человека связаны большие события в сельджукском государстве. Он внес серьезные перемены в судьбу Омара Хайяма. При жизни и потом, когда Хасан Саббах умер, о нем слагали легенды, в которых вождь исмаилитов представал в прямо противоположных ипостасях: защитником обездоленных, умным и жестоким предводителем, таинственным мистиком, фанатичным шиитом-исмаилитом, положившим на алтарь веры жизнь двух своих сыновей (убиты по приказу Хасана Саббаха за нарушение предписаний Корана), наконец, великим государем…

Одна из многочисленных легенд о Саббахе связана и с именами Омара Хайяма и Низам аль-Мулька. О ней рассказывает историк XIV—XV веков Фазлаллах Рашид ад-Дин в своей исторической хронике «Собрание летописей». Хасана Саббаха он называет его исмаилитским титулом «сайид-на» — «наш повелитель»: «Наш повелитель, Омар Хайям и Низам аль-Мульк вместе учились у учителя в Нишапуре. По обычаю детских лет, как и полагается мальчикам, они соблюдали правила дружбы и преданности и придерживались их до такой степени, что, выпив крови друг друга, поклялись, что если кто-нибудь из них достигнет высокой степени и величественного положения, то будет покровительствовать и помогать другому. Случилось, что Низам аль-Мульк, как известно из истории сельджуков, достиг степени визиря. Омар Хайям явился к нему и напомнил о клятвах и договорах дней детства… Низам аль-Мульк, признав старое право, сказал: „Управление Нишапуром и его округой принадлежит тебе“. Омар, бывший великим ученым, досточтимым и мудрым, сказал: „Я не думаю о власти, приказаниях и запрещениях народу. Лучше прикажи ежегодно выдавать мне жалованье“. Низам аль-Мульк назначил ему десять тысяч динаров из дохода Нишапура, которые платил ему каждый год без уменьшения». Далее сообщается о том, что, помогая Хайяму, визирь в то же время всячески мешал придворной карьере Хасана Саббаха. И делался вывод, что убийство Саббахом великого визиря — это-де месть за предательство юношеской клятвы.

Историческую недостоверность легенды о «трех товарищах» разоблачил еще Эдвард Броун в работе «История литературы Персии. От Фирдоуси и до Саади», которая вышла в свет в 1906 году. В самом деле, даже если сравнить даты рождения каждого из них, то станет ясно, что никакой речи о детской дружбе всех троих не может быть и речи. Низам аль-Мульк был уже взрослый мужчина 31 года, когда родился Хайям. И только через 6—7 лет появился на свет Хасан Саббах. Историк Ибн аль-Асир, уделявший много внимания и Низам аль-Мульку, и Хаса-ну Саббаху, нигде не упоминает, что они были школьными товарищами.

Но легенда интересна тем, что летописец, неосознанно выражая тенденцию того времени, выделил трех по-своему выдающихся людей эпохи Сельджукидов. И еще. В памяти людей Хайям остался человеком, лишенным властолюбия, не желавшим даже думать «о власти, приказаниях и запрещениях народу».

Но вернемся к движению исмаилитов. Кто же был он — аль-Хасан ибн Али ибн Мухаммад ибн Джафар ибн аль-Хусейн ибн Мухаммед ибн ас-Саббах? Какие цели преследовал? Что проповедовал? К чему призывал? Ответить на эти вопросы необходимо, чтобы полнее представить в контексте исмаилитского движения личность Омара Хайяма.

Он родился в 1054 или в 1055 году. Рашид ад-Дин сообщает: «Родословная его от племени хамяритов, которые были падишахами Йемена». Молодые годы Хасана, когда складывался его характер и вырабатывались религиозные и политические взгляды, связаны с Реем. Рей — большой торговый город с множеством базаров и, естественно, значительным ремесленным населением, издавна был одним из крупных центров исмаилизма. В 1029 году сторонник, ортодоксального ислама суннит Махмуд Газневи завоевал Рей и жестоко истребил всех еретиков без разбору. «И пятьдесят харваров книг рафизитов, батинитов и философов вынес он из их домов и под деревьями (на которых висели повешенные) приказал сжечь».

Именно среди ремесленников, мелких торговцев, городской бедноты, свободных крестьян, то есть нижних слоев общества сельджукского государства, находили горячий отклик исмаилитские идеи. Разгром Махмудом исмаилитов в Рее (как и в других городах Ирана) на несколько десятилетий снизил их активность. Но исмаилитские идеи продолжали жить в умах, чтобы при благоприятной обстановке вспыхнуть с новой силой.

Приверженность подавляющего большинства сторон-пиков Исмаила к своему главе лежала за рамками сложного эзотерического учения батинитов. Решающую роль сыграли обстоятельства политического и социального характера в истории всего этого региона.

Некоторые круги месопотамского шиитства были недовольны той недостаточно воинственной линией, которую проводил имам Джафар в отношении суннитских Аббасидов, державших в своих руках титул халифа — повелителя правоверных. Исмаил же (его сын) настаивал на более решительной оппозиции. Кроме того, вокруг Исмаила стали группироваться те, кто был недоволен сложившимся в шиитском мире социальным порядком. В это время шло усиленное закрепощение скотоводов-кочевников и крестьян-землевладельцев. Исмаил скоро умер, и его отец имам Джафар ас-Садык постарался по возможности широко обнародовать этот факт — вплоть до того, что распорядился выставить на всеобщее обозрение труп сына в одной из мединских мечетей. Но это не помогло — движение расширялось.

Исмаилиты развернули активную проповедь своего учения во всех странах распространения ислама и создали сеть тайных группировок в Сирии, Иране, Ираке, Средней Азии и в Северной Африке.

О сближении Хасана Саббаха с исмаилитами Рея подробно рассказано от его имени в его автобиографическом сочинении «Саргузашт-и сайид-на»: «С дней детства и времени семилетия у меня была любовь к разным знаниям; я хотел стать богословом и до семнадцати лет был ищущим (знания) и бегущим за ним, и веру своих отцов… исповедовал. Однажды я встретил одного человека по имени Амирэ Зарраб, исповедующего веру халифов Египта. Иногда он объяснял ее пользу. А до него (это делал) Насир-и Хосров… И я никогда не подозревал, что истину следует искать за пределами мусульманства. А мазхаб (толк) исмаилитов есть философия, и ученые Египта — это философы.

В это время меня постигла сильная и опасная болезнь. Господь захотел, чтобы мое тело и кожа изменились… Я подумал: «Несомненно, этот мазхаб истинный, из страха я не признавал этого». Я сказал: «Указанное время пришло, я погибну, не достигнув истины». Наконец я поправился от той тяжелой болезни. И был еще один человек, по имени Мумин, которому шейх Абд аль-Мелик ибн Атташ разрешил проповедь… После настойчивых просьб он принял от меня присягу».

В переводе «зарраб» означает «чеканщик». Таким образом, первым пропагандистом исмаилизма, которого встретил на своем пути юный Хасан Саббах, был ремесленник-чеканщик. Он внес в молодую душу первые зерна сомнений, все более настойчиво опровергал представления суннитских ортодоксов. Вторым наставником стал шорник Бу Наджм. Он сумел дать ответы на все, даже наиболее трудные для верующего вопросы Хасана Саббаха. В свете этого становится ясным и социальное положение отца юноши. Какое положение мог занять в Рее его отец, шиит-имамит? Скорее всего он был также ремесленником, входившим в одну из профессиональных гильдий, или мелким торговцем. Именно среда ремесленников, в которой не умирали идеи исмаилизма, оказала решающее влияние на молодого Хасана Саббаха.

В 1076—1077 годы после своего назначения заместителем Абд аль-Мелик Атташа Хасан Саббах принял твердое решение отправиться в Египет скорее всего с целью завершить образование и познакомиться с наиболее авторитетными исмаилитами.

Но почему в Египет? Для подавляющего большинства исмаилитов суть учения упрощенно сводилась к ожиданию Махди с его царством высшего истинного знания и пути к спасению. На рубеже IX—X веков этот исмаилитский Махди все более определенно ассоциировался со скрытым имамом шиитов-имамитов, чем, в частности, воспользовался некий Убейдаллах, который в начале X века провозгласил себя Махди и основал с помощью североафриканских берберов фатимидский халифат с центром в Египте, просуществовавший вплоть до 1171 года. Убейдаллах и его потомки выдавали себя за алидов, потомков Али и Фатимы. Фатимидское государство сыграло важную роль в укреплении и развитии исмаилизма как влиятельного течения шиитской мысли. Глава этого государства, объединявший религиозную и светскую власть, именовался халифом.

В фатимидский халифат, который к тому времени стал, однако, терять былую мощь, и отправился Хасан Саббах. Там он провел около полутора лет. Посещал знаменитые мечети Аль-Азхар, Хакима, Ахмеда ибн Тулуна и Амр ибн аль-Аса, слушал ученых и философов. Но рано или поздно Хасан Саббах должен был убедиться в прогрессирующем падении мощи фатимидского халифата. Уже были потеряны Алжир и Тунис, Сицилию захватили норманны, Сирию и Палестину — сельджуки. В среде военных шли распри.

Самое главное, для Хасана Саббаха представилась возможность убедиться в том, что исмаилиты Ирана не смогут в нужный момент рассчитывать на помощь фати-мидов. И наконец, борьба группировок при дворе халифа Мустансира, поддерживавших старшего сына Назира и младшего — Мустали (сначала Мустансир назначил своим преемником старшего сына, а потом изменил решение в пользу Мустали), предопределила позднее, после раскола 1094 года, когда умер Мустансир, признание Хасаном Саббахом имамата Назира.

Когда Хасан Саббах после долгих странствий вернулся на родину, ему было уже 27 лет. Наступала пора активной деятельности. Он ставит ясную политическую цель: уничтожить власть Сельджуков, «перевернуть вверх дном» все государство, освободить от господства завоевателей население Ирана и его территорию. Такому намерению не суждено было полностью осуществиться. Но исмаилитам во главе с Саббахом удалось закрепиться в крепости Аламут.

В религиозном учении Саббаха (достаточно умеренном по исмаилитским канонам) полностью сохранилось положение ислама о всевышнем творце как создателе всего существующего. Он чтит Коран, сунну и шариат, верует в пророческую миссию Мухаммада; как и все шииты, восхваляет Али. Сообщают историки, что позже за питье вина, недозволенное шариатом, он убил своего сына.

Для исмаилитов познание бога подразумевало познание истины и путь к спасению. Поэтому первый и основной вопрос, который в своем учении ставил Хасан Саббах, был вопрос о пути познания бога. Он говорил: «Познание бога разумом и размышлением невозможно (оно возможно) только поучением имама».

В пользу необходимости имама Хасан Саббах приводит интересное и остроумное доказательство: «Тот, кто высказывает суждение о творце, всевышнем, должен сказать: „Нет пути к познанию только разумом и размышлением, а есть исключительно через поучение истинного учителя“. Таким образом, ставился косвенный вопрос о пути познания бога без помощи или с помощью имама. Против первого положения Хасан Саббах возражал: „Тот, кто утверждает первое, не может отрицать (чьи бы то ни было) разум и размышление, ибо отрицание (есть) поучение“. Джувейни дополняет эту мысль: „Если бы для познания бога было бы достаточным применение одного только разума, члены никакой секты не могли бы выдвинуть возражений против других сект и все были бы одинаковы“. Делался вывод, что разум для познания бога недостаточен и в каждую эпоху необходим имам, чтобы люди при помощи его поучения стали обученными и овладели религией.

Важны и такие положения учения Хасана Саббаха: гебры, христиане, иудеи — все люди разумные, но им не спастись, так как они не знают слова пророка Мухаммада. Противники исмаилитов — сунниты, — хотя и знают формулу веры, но в познании бога и истины опираются только на собственный разум. Они — неверные, они принадлежат к сектам заблуждающихся, им уготован ад. А надо вспомнить, что все правители сельджукского государства, включая Малик-шаха и Низам аль-Мулька, были мусульманами-суннитами. Против них направлен еще один тезис: «Тюрки не из детей Адамовых происходят; и некоторые называют тюрок джиннами или пери. До пророка Адама пери в этом мире были». Это высказывание представляет большой интерес: «тюрки», то есть сельджукские султаны и эмиры, против которых исмаилиты вели упорную борьбу, не считаются ими за людей, они — джинны, пери, иными словами — силы зла. Такая оценка «тюрок» по-своему воодушевляла исмаилитов в борьбе с ними.

Преемником фатимидского халифа Мустансира стал его младший сын Мустали. Такое нарушение порядка наследования вызвало раскол среди исмаилитов. Хасан Саббах вместе со своими сподвижниками стал поддерживать имамат Назира и его потомков. Имя Мустали, «явного» фатимидского имама, никогда не упоминал. Фатимидские халифы уже не считались им за имамов, тем более что Назира сторонники Мустали зверски убили, а его потомки вынуждены были скрываться. Таким образом, истинный имам — скрытый. Перед смертью Хасан Саббах завещал Аламутское государство своим преемникам «до того времени, когда имам возглавит свое государство». Это учение давно было известно и близко народным массам, так как приход имама ассоциировался с установлением социальной справедливости. В «Дават-и джадид» нет призывов к борьбе с феодализмом. Но антисельджукская борьба была неотделима от борьбы антифеодальной. В исмаилитском государстве были ликвидированы многие феодальные порядки.

То, что еретические движения средневековья представляли собой форму антифеодальной борьбы, было характерно не только для стран Востока. Касаясь этой же проблемы в Западной Европе в средние века, Фридрих Энгельс отмечал: «Революционная оппозиция феодализму проходит через все средневековье. Она выступает, соответственно условиям времени, то в виде мистики, то в виде открытой ереси, то в виде вооруженного восстания. Что касается мистики, то зависимость от нее реформаторов XVI века представляет собой хорошо известный факт; многое позаимствовал из нее также и Мюнцер».

Вынужденный скрываться от преследования сельджукских руководителей, Хасан Саббах много ездит по стране. И всюду он и его да'и вербуют сторонников, И не только из простого люда. К движению стали присоединяться и высокопоставленные чины сельджукского султаната. Развитие внутренних противоречий в государстве, обострение борьбы между различными группировками, усиление разногласий между султаном и великим визирем — все это вело к тому, что некоторые сановники стали искать связей со сторонниками Саббаха, видя в его организации потенциальную поддержку для реализации своих политических амбиций.

Свое отношение к исмаилитам ясно выразил Низам аль-Мульк в «Сиасет-наме». В главе «О выявлении дел еретиков, являющихся врагами шаха и ислама» он пишет: «Нет ни одного разряда людей более зловещего, более плоховерного, более преступного, чем этот люд».

Хасан Саббах называет сельджуков джиннами, Низам аль-Мульк исмаилитов — псами. Как видим, ненависть взаимная. А кроме нее — и страх. Справедливо видя в Хасане Саббахе своего личного недруга и опасного для государства врага, Низам аль-Мульк отдал приказ о его поимке.

К 1090 году перед Хасаном Саббахом, ставшим к тому времени вождем движения, со всей остротой встала необходимость найти такое место, где он и его сподвижники были бы недосягаемы для врагов и откуда они могли бы направлять деятельность всех исмаилитов Ирана. Отлично знавший Иран, Хасан Саббах остановил свой выбор на горной стране Дейлем в системе хребтов Эльбруса и неприступной крепости Аламут, что значит «Орлиное гнездо». Осенью 1090 года хитростью Аламут был взят. С этой крепости началось становление исмаилитского государства Хасана Саббаха.

Обеспокоенные успехами Хасана Саббаха, Малик-шах и Низам аль-Мульк послали на разгром Аламута правительственные войска во главе с эмиром Арслан-ташем. В июне 1092 года он осадил Аламут. «В то время с Ха-сан-и Саббахом в Аламуте находилось не более 60—70 человек, у которых было мало продовольствия. Они ели, только чтобы не умереть с голоду, и бились с осаждающими», — сообщает Джувейни. Хасан Саббах обратился за помощью. Ему помогли исмаилиты Казвина, Кух-и Бары и Талекана. Однажды ночью в октябре 1092 года союзники Хасана Саббаха произвели внезапную атаку. «По божественному предопределению, — говорит Джувейни, — войско Арслан-таша было обращено в бегство и, покинув Аламут, вернулось к Малик-шаху».

…Высокую, будто уходящую в небо, квадратную башню с закругленными углами сразу не приметишь. Поставленная на вершине мрачного и огромного утеса, она не кажется творением человеческих рук, а словно бы является продолжением этих скал, вырастает из глубинных недр утеса.

С вершины башни отлично видна вся долина Аламут. С запада и востока она защищена горами. И удивительно симметрично высится между ними этот утес. Он высокий, около трехсот локтей. Издалека кажется неприступным, а вблизи теряет свой грозный вид и становится даже беззащитным.

«Но пусть только еще раз попробуют сунуться сюда эти плевки джиннов: теперь им несдобровать. Чаша терпения здешнего люда наполнена до предела» — так думает Хасан Саббах, лежа на шелковых подушках в самой дальней, с толстыми стенами, комнате башни. В одной руке у него чаша с напитком, приготовленным из ароматных горных трав. Его стали готовить Хасану, когда он почувствовал, что начинает привыкать к курению хашиша. А ясное сознание и чистый разум ему сейчас были очень нужны.

На какое-то время он глубоко задумывается. Это видно по напрягшемуся серому взгляду, застывшим чертам худого лица. Неожиданно его правая свободная рука сильно сжимается в кулак, так что видны побелевшие костяшки пальцев.

— Папоротник срывают, когда приходит пора, — произносит он вслух. — И рвут сначала тот куст, который больше всех мешает. Что ж, великий визирь, пришла твоя пора. Уж очень ты хотел видеть мой гниющий труп! Но, клянусь, к Джабраилу попадешь сначала ты! Не миновать дубильни шкуре быка…

Несколько дней назад кончилась трехмесячная осада крепости Аламут войсками султана Малик-шаха. На поле боя исмаилиты нашли богатые трофеи, в том числе и большие запасы продовольствия. Это было как нельзя кстати для ослабевших воинов.

Хасан Саббах после продолжительного совещания с ближайшими сподвижниками уединился, чтобы окончательно обдумать свой план, родившийся сегодня утром. Сельджуков, размышляет он, следует обезглавить. Малик-шах и Низам аль-Мульк — люди умные, они знают, откуда исходит главная опасность для государства, а следовательно, и лично для них. Кроме того, и вся государственная власть замыкается на этих людях. Если их убрать, то либо все государство развалится, либо, по крайней мере, весьма ослабеет. Наконец, отношения между главными врагами исмаилизма сейчас таковы, что они способствуют реализации плана. Так что чем раньше они отправятся в иной мир, тем лучше будет для его дела. Когда мир избавится от их присутствия, начнется дележка власти в стане Сельджуков, и им долго будет не до Хасана Саббаха и его людей. А это даст возможность собраться с силами для решающего наступления.

…Утром Хасан Саббах спустился с крепости и приказал собрать в долине всех исмаилитов (в крепости на утесе всем разместиться невозможно, поэтому многие жили внизу). Когда его приказ был выполнен, он обратился к своим сподвижникам: «Найдется ли среди вас тот, кто прекратит в этом государстве вред Низам аль-Мулька Туси?» Человек по имени Бу Тахир Аррани руку согласия положил на грудь. А затем вперед выступили еще около трех десятков молодых исмаилитов.

«Несчастный юноша, — вдруг остро кольнула мысль вождя, сумрачно разглядывающего Аррани. — Вряд ли я и твои друзья с родителями вновь увидят тебя живым. Но твоя цель благородна. Ты подвигнул себя на богоугодное дело».

— Зайдешь в мои покои, — стряхивая оцепенение, сказал Бу Тахиру Хасан Саббах.

…Никто из восставших исмаилитов больше не видел смелого юношу. Только стражи ночного дозора заметили, что глубокой ночью из крепости вышли двое и направились по долине на юг. Правила требовали, чтобы посты удостоверяли личности всех, кто передвигался ночью. В одном из двоих узнавали ближайшего помощника «нашего повелителя», а другой был одет в лохмотья и походил на суфийского дервиша. Говорили, что это и был Бу Тахир. Но, с другой стороны, все, кто общался с весельчаком и балагуром Бу Тахкром Аррани, не могли его признать в этом человеке: его глаза блестели, он что-то бормотал и весь дрожал, будто в сладостном предвкушении…

Низам аль-Мульк стал жертвой индивидуального террора, развязанного исмаилитами против своих врагов. Забегая вперед, надо сказать, что ими были умерщвлены и два его сына — Ахмед, визирь Беркярука, и Фахр аль-Мульк, визирь султана Санджара. От их рук погибли восемь государей. Весь мусульманский мир был потрясен убийствами фатимидского халифа и имама мусталитов Амр ибн Мустали, аббасидских халифов Мустаршид биль-лаха и его сына Рашида.

Смертный приговор исмаилиты подписывали исключительно представителям господствующего класса: государям (халифы, султаны, падишахи), персидской и тюркской знати самых высших рангов (визири и сипахсалары), сельджукской администрации (шихне, вали, раисы, хакимы), военачальникам (эмиры), высшему суннитскому духовенству (кадии и муфтии), главам религиозных сект, а также ренегатам, изменившим исмаилизму. 49 человек убито было при Хасане Саббахе в результате террористических актов. Сюда не входят враги исмаилитов, погибшие на поле боя.

Но в результате смерти двух самых могущественных людей сельджукского государства выиграл не только Ха-сан Саббах. Как только был убит Низам аль-Мульк, своей радости не скрывали Туркан-хатун и ближайший из ее придворных — Тадж аль-Мульк. Последний стал великим визирем, а на высшие государственные должности были назначены ставленники султанши. Но липа только намерения Туркан-хатун осуществились, Малик-шах умер. Мы не знаем, была ли энергичная и властная женщина способна отравить своего мужа и существовали ли какие-либо тайные связи между нею и исмаилитами. Можно только гадать — знал ли об этом заранее халиф багдадский Муктади, давно настроенный против султана.

Но Туркан-хатун скрывала смерть своего супруга до тех пор, пока тайно через своего визиря не добилась того, что эмиры — разумеется, не без подкупа их богатыми дарами — принесли присягу ее пятилетнему сыну Махмуду, а халиф утвердил его. Потом она отправилась в Исфахан с телом Малик-шаха, который и был похоронен в столице. Но еще до того сюда же прибыл по ее приказу эмир Кербога и посадил в тюрьму четырнадцатилетнего (или только двенадцатилетнего) Беркярука. Султанша опасалась, что многочисленные приверженцы Низам аль-Мулька провозгласят его султаном.

Мать Беркярука при помощи клана бывшего визиря добилась освобождения своего сына и провозглашения его султаном. И междоусобная война сделалась неизбежной. Причем и та и другая противоборствующие стороны зависели от поддержки своих эмиров и своих войск.

Живя в Исфахане, Хайям мог наблюдать развивающиеся события своими глазами. Так родилось известное четверостишие:

Вначале Беркяруку повезло: при приближении Туркан его войско отправилось ей навстречу и дошло до Бу-руджирда. Некоторые эмиры султанши быстро изменили ей, и победа в январе 1093 года осталась на стороне Беркярука. Побежденные с трудом достигли Исфахана, где подверглись долговременной осаде. Изз аль-Мульк, сын Низам аль-Мулька и визирь Беркярука, и другие высшие сановники проводили большую часть времени в разгульном застолье, а юный султан забавлялся еще детскими играми. В конце концов дело окончилось мирным договором, по которому Туркан должна была сохранить за собой и своим сыном Исфахан и Фарс, а Беркярук — сделаться султаном и царствовать над остальными провинциями. Но Тадж аль-Мульк, главный интриган против Низам аль-Мулька, был казнен.

Итак, Низам аль-Мульк похоронен, умер Малик-шах. Кончились дни траура, и Омар Хайям еще по привычке спешит в свою обсерваторию. Но он уже знает, что времена изменились: вряд ли ему можно рассчитывать на благорасположение новых правителей. Для Туркан-хатун и ее приближенных не секрет, чьими щедротами облагодетельствован Хайям. Естественна поэтому их неприязнь к друзьям и сторонникам бывшего визиря.

Но тем не менее Омар Хайям не предполагал, что общее детище — его, Низам аль-Мулька и Малик-шаха — знаменитая уже исфаханская обсерватория может быть закрыта. Поступив так, Туркан-хатун сразу же показала, что не нуждается в услугах Хайяма. Была прекращена и материальная помощь ученым. И вновь, уже не первый раз в жизни Хайяма, обеспеченное существование, возможность свободно заниматься наукой и размышлять, не думая о куске хлеба, сменяются бедностью, неуверенностью в завтрашнем дне.

Туркан-хатун, как и все, кто приходит к власти далеко не прямыми путями, стремилась обезопасить себя, преследуя явных и скрытых врагов и даже тех, кто только казался ей недругом. Особенно жестокие удары посыпались на сторонников ее старого врага Низам аль-Мулька. Не могла не оказать должного внимания эта женщина «с внешностью гурии, умом змеи и повадками волчицы» и такой яркой звезде в науке, которая взошла на небосклоне сельджукского государства, какой был Омар Хайям. Впрочем, мать султана Махмуда была далека от науки. Изощренная в дворцовых интригах, она считала, что каждый «нормальный» человек, имеющий хоть какое-то, пусть даже мифическое право претендовать на власть, рано или поздно не откажется от него при благоприятных обстоятельствах. Звездочеты, чтецы книг, философы как-то не очень подходили под эту мерку. Но, с другой стороны, это люди Низам аль-Мулька… Возникла дилемма: оставить их в покое или явно, а еще лучше тайно разделаться с ними. Впрочем, расправиться с Омаром Хайямом и его друзьями было бы опрометчиво: ведь к ним благоволил и Малик-шах. Такой козырь не преминули бы использовать сторонники Беркярука.

И выбор был сделан — полное безразличие и равнодушие к их судьбам. Ведь она знала, что и обсерватория, и научные исследования, и содержание ученых идет через государственную казну. Все силы Туркан-хатун и ее эмиры отдали на борьбу с людьми Низам аль-Мулька в войске и среди духовенства, оставив без всяких субсидий знаменитый исфаханский очаг знаний. В таких условиях наука стала постепенно хиреть, исследования прекратились.

Чем жили в этот период Омар Хайям и его друзья по Исфаханской обсерватории? Скорее всего небольшими сбережениями, оставшимися от прежних времен. Впрочем, знавший грамоту и Коран, Хайям не мог умереть с голоду.

Почему же Хайям сразу не уехал из Исфахана? Но куда… Неспокойные времена настали по всей стране. Однако главное, конечно, не в том: он, видимо, ждал, что кто-то скоро окончательно победит (и вероятно, его симпатии были тогда на стороне Беркярука). В таком случае, как он надеялся, возобновится работа в обсерватории, которой он отдал почти двадцать лет своей жизни.

Тем временем день проходил за днем. Хайям стал понимать, что подобные думы — всего лишь способ для самоуспокоения и что его работа никому теперь не нужна. Скорее всего именно в те горестные дни появились рубаи, исполненные глубокого пессимизма и скорби.

В чтении книг (особенно «Книги исцеления» великого Абу Али ибн Сины), в философских размышлениях проводит Хайям время, свободное от уроков, которыми он перебивался.

Творческая неудовлетворенность, застой снова вызывают на свет того Хайяма, чей дерзкий ум знают и в Нишапуре, и в Бухаре, и в Самарканде. И появляется на свет очередное рубаи, где говорится об истинном лице Туркан-хатун. Могла ли знать об этом четверостишии вдова Малик-шаха? Услужливые доносчики, которые всегда во множестве плодятся вокруг новых повелителей, могли ей донести об этих стихах. И сообщить имя автора? Ответить на такой вопрос сложно. Можно предполагать, что имя Хайяма, как автора стихов, в которых довольно трудно различить суфийскую символику, любовную лирику и откровенное богохульство, было широко известно в определенных кругах. Но вместе с тем, как отмечает И. Кондырева, «…до того, как рубаи появились в литературе, и после этого — раньше и позже… существовали и существуют народные четверостишия (таране, добейти), короткие стихотворения-песни. Испокон веков их сочиняли крестьяне, пели крестьянки, разносили из деревни в деревню вместе со своим нехитрым товаром бродячие торговцы; эти песенки путешествовали с караванами, подпевали молоткам в кузнечном ряду, вплетались в прихотливые узоры персидских ковров». И хотя подавляющее большинство таких четверостиший носят любовный характер, встречаются и другие темы. Например:

Поэтому вдова Малик-шаха не могла с уверенностью утверждать, что рубаи принадлежит Хайяму. Талантливый персидский народ чутко и быстро реагировал на многие социальные и политические изменения в стране.

Туркан-хатун, вовсе не имевшая в виду честно выполнять договор, предложила свою руку наместнику Азербайджана, дяде Беркярука по матери, Исмаилу ибн Якути, но с тем условием, что он выступит в поход против ее пасынка. Исмаил пошел на это, но был разбит и должен был осенью 1094 года спешно ретироваться к своей покровительнице в Исфахан, где был убит несколькими эмирами, ни за что не желавшими допускать ее нового брака. Через несколько месяцев Туркан-хатун вдруг заболела и умерла. Вполне возможно, что и она была просто отравлена теми же эмирами, не желавшими ее слишком большой независимости.

В это же время другому дяде Беркярука, Тутушу, правившему в Дамаске, также захотелось заявить свои притязания на султанство. Он, описав большой круг, быстро прошел со своей армией через Месопотамию, Армению и Азербайджан по направлению к Хамадану, мимо Беркярука, который находился сначала в Мосуле, а затем в Низибине. Когда эмиры молодого султана (Изз аль-Мульк незадолго до этого умер) поняли, что их отрезают от центральных пунктов сельджукского государства, они бросились назад через Тигр, чтобы раньше своего противника достигнуть укрепленного Хамадана. Поскольку этот город был уже отрезан, эмиры посоветовали Беркя-руку спешить в Исфахан. Там, со времени смерти Туркан эмиры столицы все еще держали ее шестилетнего сына Махмуда в качестве претендента на престол. И для этой группы вопросом жизни и смерти было изгнание Тутуша из страны. Таким образом, на время интересы братьев совпали. Хотя и не без некоторых колебаний, эмиры открыли ворота Беркяруку, и было официально отпраздновано великое примирение: оба брата публично обнялись. Приверженцы Махмуда втайне ликовали — еще бы, соперник оказался в их руках! Однако и на этот раз счастье улыбнулось Беркяруку: Махмуд неожиданно захворал оспой и в ноябре 1094 года умер.

Интересно, что в это же время болели оспой и два других сына Малик-шаха, два будущих султана — Бер-кярук и Санджар. В их лечении, так же как и в лечении Махмуда, принял участие Омар Хайям. Историк аль-Бейхаки рассказывает, что «однажды имам Омар пришел к великому султану Санджару, когда тот был мальчиком и болел оспой, и вышел от него. Визирь Муджир ад-Даула спросил у него: „Как ты нашел его и чем ты его лечил?“ Он ответил: „Мальчик внушает страх“. Это понял слуга-эфиоп и доложил султану. Когда султан выздоровел, по этой причине затаил злобу на имама Омара и не любил его». Понять Санджара нетрудно: Хайям лечил двух его братьев, но Махмуд умер, а Беркярук выжил. Значит, по логике Санджара, лечение было недобросовестным. Хайям, возможно, действовал в чьих-то интересах. И пе ожидала ли его, Санджара, участь Махмуда? С другой стороны, малолетний Санджар, конечно, еще не мог задавать себе таких вопросов. Возможно, аль-Бейхаки допустил некоторую неточность, и все происходило на самом деле несколько по-другому: слуга-эфиоп запомнил слова Омара Хайяма (может быть, Хайям вкладывал в них другой смысл?) и через много лет рассказал Санджару. В истолковании недругов поэта эти слова приобрели зловещий смысл и навсегда настроили будущего султана против поэта и ученого. Во всяком случае, когда Санджар станет правителем, он не забудет Хайяму его оплошности. Таково предначертание членов семьи повелителей — быть подозрительными. А их рабам, у которых голова, язык, умения, знания одновременно друзья и злейшие враги, надо было держаться втрое осторожней. Это еще раз понял Хайям.

Между тем хамаданский эмир только притворно капитулировал перед Тутушем. Как только последний оставил город, эмир бежал в Исфахан к Беркяруку. Сам Тутуш решил, что в конце концов следует попытаться вступить в переговоры. Он перебрался в Рей и стал писать эмирам своего племянника, стараясь различными обещаниями привлечь их на свою сторону. Пока исход болезни Беркярука был сомнителен, эмиры всячески тянули. Но султан выздоровел, а малолетний, чисто номинальный правитель, разумеется, гораздо приятнее для влиятельных сановников. Они открыто порвали отношения с Тутушем и с находившимися в их распоряжении войсками двинулись к Хамадану.

Когда в феврале 1095 года оба войска встретились близ Рея, под началом Тутуша было лишь 15 тысяч человек, тогда как Беркярук располагал тридцатитысячным войском. Сын Алп-Арслана погиб в отчаянной битве от руки эмира, всех сыновей которого Тутуш некогда приказал умертвить на глазах отца.

Когда же последний из братьев его отца, Арслан-Аргун, во время восстания, вначале для него благоприятного, был убит в Хорасане своим рабом, казалось, Беркяруку можно вздохнуть спокойно. Но это оказалось не так.

В течение правления султана Беркярука усобицы постепенно охватили всю страну. Повсюду возникали мятежи, особенно сильные в районах Исфахана, Хамадана, Рея, Себзевара, Мерва, Нишапура, Серахса, Шахрастана, Балха, Хорезма, Гургана. Там повсюду происходили столкновения между отрядами тюркской знати и войсками султана. В столице и во всей стране отсутствовала твердая власть. Все внимание Беркярука было направлено на подавление мятежей. При дворе, не стесняясь в средствах, интриговала знать. Историк Равенди говорит о том, что даже в армии султана вспыхивали мятежи и имело место неповиновение. А уже известный нам Ибн аль-Асир с горечью пишет, что результатом усобиц стали разрушение городов и гибель их мирного населения.

Султану требовалась большая и, что еще важнее, хорошо организованная и обученная армия. За счет каких слоев населения ее пополнять? Естественно, прежде всего за счет крестьян и ремесленного люда. Передвижение войск и их битвы приносили опустошения и разорения крестьянским полям. Скудел урожай, приходила в упадок торговля, торговцы и ремесленники боялись за свою жизнь.

Хайям видел, что положение народа становилось все хуже и хуже. Вместе с тем росли протест и недовольство низов. Прав был Хасан Саббах, когда предрекал ослабление гонений на исмаилитов после смерти Низам аль-Мулька и Малик-шаха. В течение двенадцати лет царствования Беркярука создались благоприятные условия для укрепления исмаилитов в уже запятых ими районах, освобождения от власти сельджуков новых областей и широкого распространения исмаилитской пропаганды.

После победы над Тутушем у Омара Хайяма имелись все основания предполагать, что новый правитель будет более справедлив к нему. Дело в том, что после смерти Изз аль-Мулька главным визирем Беркярука был назначен другой сын Низама, более всего на него похожий — Муайид аль-Мульк, знавший и благоволивший Хайяму. Муайид аль-Мульк Убейдаллах Абу Бакр среди сыновей Низам аль-Мулька слыл, пожалуй, самым даровитым, проявил себя как дипломат и полководец, блестяще знал арабский и персидский языки. Он оказал большую помощь Беркяруку в победе над Тутушем.

Не мог не помнить султан и об удачном лечении Хайямом его опасной болезни.

Не обремененному ни семьей, ни детьми (их ему заменяла наука, она же и «жена», которую он потом, уже испытав все разочарования, назовет «бесплодной дочерью Мудрости пустой»), ему сейчас надо было работать, воплощая и реализовывая себя в творчестве. За плечами годы, наполненные обретениями и потерями, радостью находок и горькими плодами разочарований, искренней дружбой и предательством и коварством. Уже есть знания, опыт. Время работать: сочинять, творить, открывать. Но… Люди озлоблены. В каждом видят врага. Всюду снуют доносчики. Неосторожный взгляд, слово — и ты из покровительствуемого превращаешься в гонимого.

Хайям вынужден «пресмыкаться втуне», в тягостных раздумьях писать рубаи. Они прежде всего для себя. Каждое выплеснувшееся на бумагу рубаи проецирует в себе ту работу, которая происходит в душе Хайяма, его меланхолию и тоску.

Наверное, именно в это время начинается новое увлечение Хайяма суфийскими идеями. Суфийские взгляды найдут выражение в стихах, а в написанном позже философском «Трактате о всеобщности существования», сравнивая несколько групп «добивающихся познания господа», путь суфиев он назовет наилучшим.

…Глубокие реки тихо текут. Не в правилах Хайяма кричать на каждом углу, что он — сочинитель стихов. Подлинные поэты — это Фирдоуси, Рудаки, Ибн Сина… Присваивают себе высокое звание поэта и те, кто изощряется перед повелителями любых рангов в сочинении хвалебных касыд. А скромные строки Хайяма звучат, как ему кажется, только для него самого. Кому интересно, что творится в голове и сердце одинокого странника в этом мире? Так думает 47-летний Хайям.

К периоду между 1095 и 1098 годами относится появление довольно специфического для Омара Хайяма произведения «Науруз-наме». Любопытно оно тем, что было написано, судя по всему, по заказу Муайида аль-Мулька с целью изложения в популярной форме для Беркярука некоторых идей, важных для сторонников нового главного визиря султана. С другой стороны, Хайям включил в текст, предназначенный для султана, те мысли, которые волновали его самого.

В Персии издавна существовал обычай, в соответствии с которым автор специально писал книгу для верховного правителя. Если сочинение повелителю нравилось, автор удостаивался большой чести: ему преподносились богатые подарки, давали должность при дворе, одним словом, он мог рассчитывать на монаршескую милость. Но история помнит и другое. Иногда даже гениальные произведения не были оценены в свое время по достоинству. Так произошло со знаменитой «Шахнаме» Фирдоуси, которую отклонил султан Махмуд Газневи. До сих пор в Иране существует пословица: «От Махмудовой славы и следа не осталось, лишь легенда о том, что он не оценил труд Фирдоуси», в значении «плохое помнится долго».

«Науруз-наме» — интересный в политическом и пропагандистском плане трактат. Новая грань таланта Хайяма раскрывается и в стиле произведения, и в структуре работы, которая состоит из двух смысловых частей.

Господствующая, мода в то время требовала неординарного, причудливого письма именно в написании такого рода работ. И были великолепнейшие виртуозы в этом деле. Один из них — Абу-ль-Фадл Хамадани — мог написать, например, письмо, которое, если его прочитать задом наперед, одновременно содержит ответ; письмо, которое, если читать его наискосок, является стихотворением; письмо, которое в зависимости от толкования может быть либо похвалой, либо порицанием.

Хайям не стремился к такого рода словесной эквилибристике. Для иллюстрации своей мысли Омар Хайям обращается к поучительным рассказам и притчам, приводит исторические факты и медицинские советы, легенды, неправдоподобные анекдоты и мифические случаи.

И, кстати, надо отметить, что тенденции к такого рода письму наметились еще в начале XI века. А. Мец отмечает: «Появляется и нечто новое, выходящее за рамки чисто эпистолярного стиля, — это радость от самого повествования. Встречающиеся в разных местах в большей или меньшей степени отделанные анекдоты (у Хамадани) …могут служить примером этого нового явления.

Вот пример, как некий человек из Бухары, у которого потерялся осел, целеустремленно ищет некое внешнее знание, забывая о внутренней, скрытой сущности человека: «Он отправился на поиски осла, переправился через Амударью и искал его во всех постоялых дворах. Не найдя его там, он пересек Хорасан, добрался до Табаристана и Вавилонии, рыскал по всем базарам, но осла так и не нашел. Отказавшись от дальнейших поисков, он проделывает трудный и долгий путь домой. Заглянув как-то на конюшню, он увидел своего осла; под седлом и при уздечке, с шлеей под хвостом, затянутый подпругой, он преспокойно похрустывал кормом».

И подобный стиль начинает встречаться во многих сочинениях ученых Востока средних веков. Широко использует его, например, Бируни в своих «Памятниках минувших поколений». По-видимому, Омар Хайям считал, что без легенд и анекдотов, столь привычных для тогдашнего читателя, и в частности, для высокопоставленных особ, книга утратит увлекательность и не решит поставленных целей. Кроме того, надо помнить, что книга предназначалась для Беркярука, который, по свидетельству очевидцев, особым интеллектом не блистал.

Есть и другая сторона, которую очень тонко подметил и учел при работе над книгой Омар Хайям. Не зря, очевидно, в ней раскрываются периоды славы и блеска из истории правления иранских царей. Предполагалось, что Беркяруку, читающему «Науруз-наме», это не будет неприятно, а напротив — напомнит о былой славе его предков, тюрков по происхождению, которые сумели покорить столь образованный народ с глубокими традициями.

Хайям свою задачу формулирует следующим образом: «В этой книге раскрывается истина Науруза, в какой день он был при царях Ирана, какой царь установил его и почему его справляют, а также другие обычаи царей и их поведение во всех делах».

Главную проблему надо формулировать в самом начале. Этому правилу и следует Хайям. В первой главе, рассказывая об истории календарных реформ в Иране, о том особом внимании, которое проявляли предыдущие правители, начиная с мифических основателей страны, Омар Хайям то прямо, то косвенно обосновывает необходимость продолжения астрономических наблюдений, возобновление деятельности Исфаханской обсерватории.

Учитывая психологические особенности своих возможных читателей, автор использует такие доказательства и аргументы, которые окажут на них наиболее благоприятное воздействие.

Вот, например, одно из косвенных доказательств превосходства солнечного календаря над лунным, которое использует Хайям: «…всевышний Изад (т. е. бог) создал солнце из света, а с помощью солнца он сотворил небо и землю. Все люди чтят солнце, так как оно есть свет из светов всевышнего Изада, они смотрят на него с торжественностью и почтением, так как всевышний Изад обратил больше внимания на сотворение его, чем на сотворение всего остального».

Таким же образом Хайям использует и другой аналогичный аргумент, построенный на ассоциации понятий «Науруз», «царь», «благополучие», «ученый»: «Когда проходят четыре части большого года, совершается Науруз и происходит обновление состояния мира. У царей имеется обычай — в начале года им необходимо произвести определенные церемонии для благословения, установления даты и наслаждения. Тот, кто в день Науруза празднует и веселится, будет жить до следующего Науруза в веселье и наслаждении. Эту практику для царей установили ученые.

Наконец, еще один психологический прием — контраст использует Хайям для подтверждения своей мысли о необходимости продолжения работы над календарем. Он противопоставляет счастливых, мудрых и преуспевающих царей, ценивших значение астрономии, тем правителям, которые не понимали значения этой науки: «Через четыреста двадцать один год царствования Джемшида… солнце в своем фарвардине вошло в начало Овина. Таким образом, мир пришел в равновесие. Джемшид подчинил дьяволов и приказал устроить бани и производство парчи. …Люди разумом и опытом в течение времени дошли до до такого состояния, какое мы видим теперь. Далее Джемшид скрестил осла и лошадь и получил мула. Он добыл в копях драгоценные камни и сделал все виды оружия и украшений.

Он устроил праздник в упомянутый нами день, дал ему название «Науруз» и приказал людям праздновать каждый год появление нового фарвардина и считать этот день новым (годом) до тех пор, пока не произойдет большой оборот (Солнца). В этом и состоит истина Науруза».

Эта важная первая глава, в которой в нарочито драматических тонах описывается история календарных реформ в Иране, заканчивается восхвалением отцу Беркярука: «Счастливый султан, опора веры Малик-шах… приказал установить старый високос и возвратить год на свое место. Для этого он призвал ученых того времени из Хорасана. Они соорудили все необходимое для наблюдения — возвели стены, установили астролябии и тому подобное — и перенесли Науруз в фарвардин». И вот здесь Хайям формулирует перед новым султаном свою проблему: «Но время не дало возможности султану закончить это дело, и високос остался незаконченным». Эффектная концовка, в которой косвенно намекается, что Беркярук, как наследник своего славного отца, должен завершить это дело!

Но Хайям, как умный психолог, достигший эффекта в драматизации ситуации в тексте, делает неожиданный поворот: «Теперь кратко расскажем о некоторых обычаях царей Ирана, а затем снова вернемся к вопросу о Наурузе…». Он понимает, что оптимальность воздействия текста зависит от уровня разнообразия при сохранении целостности основной структуры. Проблему положения ученых Хайям решает изложить уже с другой точки зрения. Для этого он пишет своего рода обобщенный портрет обычаев царей Ирана, причем для более эффективного влияния выделяет три пункта: некоторые личностные характеристики, отношение к науке и ученым, социально-политические идеи. Излагая последние, очевидно, Омар Хайям выполнял указания Муайид аль-Мулька, поскольку эти мысли очень близки к духу «Сиасет-наме». Все эти три пункта взаимно переплетены, что действительно создает своего рода портрет.

Начинается глава с простейшего тезиса: «Цари Ирана во все времена имели такой порядок: накрыть стол как можно лучше… Различные виды супа, жаркого, разнообразная халва, пиво — все это установлено ими». Далее следует вывод, с которым должен был согласиться любой высокопоставленный сановник: «Эти хорошие обычаи показывали их великодушие».

Заручившись таким согласием, Хайям формулирует важную для него мысль: «Другие обычаи царей Ирана: справедливость, возведение зданий, обучение наукам, занятия философией, покровительство ученым — во всем этом они проявили большое усердие». Поскольку этот пункт {особенно насчет занятий философией) не столь бесспорен, как первый, автор привлекает популярную у государей и царедворцев идею, сформулированную в свое время Низам аль-Мульком в таких выражениях: «Другие обычаи: они посадили в каждом городе и в каждой области людей, чтобы те сообщали царю о всяком известии и обо всем, что случалось среди людей». Опять-таки подобную мысль не мог не поддержать в это неспокойное время Муайид аль-Мульк.

Высказав такое мнение, Хайям возвращается к проблеме, которая волновала его и других ученых и отклик на которую он хотел найти у своих высокопоставленных читателей: «…кусок хлеба, который они давали слуге, не брали обратно и согласно обычаю давали в свое время каждый год и каждый месяц. Если же кто-нибудь умирал и после него оставался сын, который мог бы выполнить ту же службу, они передавали ему хлеб его отца».

Так как по-прежнему Хайям мечтал о возобновлении деятельности Исфаханской обсерватории, то он возвращался к этой теме, волновавшей его уже давно. Но теперь Хайям формулирует ее более непосредственно: «Но сын царя в этом отношении был еще более ревностен, чем его отец, чему было несколько причин: он говорил, что сыну еще более необходимо закончить недоделанное дело своего отца, объясняя, что, поскольку мы сели на трон отцовского царства, нам более удобно сделать это, чем ему».

Наконец, Хайям вновь повторяет, правда, косвенно, тезис о бедственном положении, в котором оказались его коллеги по обсерватории: «Если они (то есть цари Ирана. — Авт.) приказывали выдавать жалованье и пособие человеку, они выдавали ему это жалованье каждый год без его требования».

Таким образом, первые две главы, как бы дополняющие друг друга, с точки зрения автора, играют очень важную роль в осторожном, гибком, но настойчивом формулировании требований к правителю в отношении улучшения той группы людей, к которой принадлежал Хайям. Психологический талант автора проявляется и в учете особенностей своих высокопоставленных читателей, и в учете требований политической ситуации того конкретного времени.

Остальная часть «Науруз-наме» выполняет подчиненную роль, создавая соответствующий фон, позволяющий читателю лучше усвоить идеи, изложенные в первых двух главах. Эта часть в большей степени рассчитана непосредственно на Беркярука, поскольку в ней говорится об атрибутах султанской власти. Поэтому здесь и очень простой язык, и множество образных вставок. Но и в этих разделах высоко проявляется искусство Хайяма как психолога, целеустремленно стремящегося посредством текста воздействовать на читателя. Порой вроде бы совсем незаметно он напоминает необходимые ему тезисы, чтобы султан и его вельможи не забыли о главных идеях произведения.

Омар Хайям пишет, что в день Науруза «первый человек не из семьи царя, мубад мубадов»[32] приходил к царю с золотым кубком, полным вина, с перстнем, дирхемом и царским динаром, охапкой ростков ячменя, мечом, луком и стрелой, чернильницей и пером, восхвалял и благодарил его: «О царь! В праздник фарвардина в месяце фарвардине будь свободным для Йаздана и религии Каев. Суруш[33] внушил тебе ученость, проницательность, знания, живи долго с характером льва, будь весел на золотом троне, вечно пей из чаши Джемшида, соблюдай обычай предков с великодушием и добродетелью, будь справедливым и правым, пусть твоя голова не седеет, пусть твоя молодость будет похожа на ростки ячменя, пусть твой копь будет резвым и победоносным, пусть твой меч будет блестящим и смертельным для врагов, пусть твой сокол будет удачливым на охоте, пусть твое дело будет прямым, как стрела, овладей еще одной страной, будь на троне с дирхемом и динаром, пусть талантливый и ученый человек ценится у тебя и получает жалованье (подчеркнуто нами. — Авт.), пусть твои дворец будет цветущим и твоя жизнь долгой».

После этой речи мубад мубадов отведывал вина и давал кубок царю, в другую руку вкладывал ростки ячменя, клал у его трона динар и дирхем. «Этим он желал, чтобы, если в день Науруза, в новый год, вельможи видят что-либо первым взглядом, они были бы веселы и радостны до следующего года и были бы с этими вещами в счастье. Это благословенно для них, так как вещи, предложенные царю, являлись причиной радости и процветания мира».

Далее, рассказывая об этих «вещах, предложенных царю», то есть атрибутах царской власти, Хайям предстает в новом обличье: он и знаток этнографии и культуры Персии, остроумный и лукавый рассказчик, и лекарь-наперсник, и ментор с иронической закваской, и просто шутник.

Он знает, для кого он пишет. Поэтому здесь Хайям дает порой волю своей фантазии и делает акцент на то, что ныне мы назвали бы «сенсационностью». Вот небольшие фрагменты из его назидательного трактата, позволяющие оценить разнообразие знаний Хайяма и его талант рассказчика.

«Одно из свойств золота есть то, что его лицезрение дает свет глазам и радость сердцу, другое — то, что оно делает человека смелым и укрепляет ум, третье — то, что оно увеличивает красоту лица, освещает молодость и отдаляет старость, четвертое — то, что оно увеличивает удовольствие и делает его более ценным в глазах людей». Это, так сказать, духовная польза желтого металла.

Но есть еще и телесная польза: «…если кормить малого ребенка молоком из золотого кувшина, он начинает хорошо говорить и нравиться сердцу людей, он становится мужественным… увеличивается сила зрения… Питье из золотого кувшина предохраняет от водянки и веселит сердце… Каждую слабость сердца от горя или беспокойства можно вылечить золотом и серебром…» Несомненно такие советы могли прийтись по нраву высокопоставленным и богатым сановникам сельджукского двора.

«Цари Ирана так высоко ценили золото, что никому не давали двух золотых вещей: одна из них — чаша, а другая — стрела».

«Если в земле находится сокровище или клад, в этом месте снег не остается и тает… Если видят ветвь кунжута или баклажана у подножия горы вдали от жилья, также определяют, что там клад… Если видят множество коршунов, но нет падали, определяют, что там клад. Если идет дождь, и на одном участке земли, на котором нет углубления, собирается вода, определяют, что там клад… Если видят, что пчелы собираются в одном месте в необычное время, или видят дерево, одна ветвь которого растет отдельно от всех ветвей в каком-то направлении, причем эта ветвь больше других ветвей, определяют, что там клад».

Хайям начинает здесь с довольно явного саркастического замечания: «Перстень на пальце вельмож говорит об их полном благородстве, силе мысли и правильности решений…» Почему же? А потому, едко отвечает Хайям, «что тот, кто имеет полное благородство, пользуется печатью». Сарказм проявляется не только в том, что в то время, пожалуй, не было сановников, не имевших перстней с печаткой. И не только в том, что особенно в то время «благородство» этих людей проявлялось в коварстве, интригах, убийствах из-за угла. Дело еще и в том, что многие высокопоставленные придворные были попросту неграмотны и печатка перстня часто заменяла им подпись на тех или иных документах. «Кто обладает силой мысли, тот не бывает нерешительным, а тот, кто решителен, не бывает без печати».

«Перстни бывают многих видов, но для царей годны перстни только с двумя драгоценными камнями. Один из них — яхонт, являющийся частицей солнца. Другой из этих камней — бирюза».

«Цари Ирана считали ростки ячменя хорошей приметой, так как от ячменя много пользы… Мудрецы и отшельники питаются ячменем. Говорят, что при питании им кровь никогда не портится и нет нужды в кровопускании. Он также предотвращает болезни крови и желчи. Врачи называют ячменную водку благословенной водой. Она полезна против двадцати четырех известных видов болезней… Если у кого судорога в ногах и коленях, ему нужно поставить ноги в ячменную водку, и он вылечится… а если положить ячменные отруби в котел и хорошо прокипятить, это очень полезно для того, у кого слабые кости ног… Говорят, что, если возможно посеять ячмень ночью во время затмения Луны, сеют, и хлеб из него полезен для сумасшедших».

«Будет ли год хорошим или плохим, определяется при помощи ячменя. Если ячмень растет прямо и дружно, это указывает на то, что год обильный, а если он растет криво, недружно, значит, год неурожайный. Есть предание о том, что пророк — мир над ним! — говорил: „Лучший из всех хлебов — ячменный хлеб. Кто удовлетворяется этим, он его насыщает, так как это мой хлеб и хлеб других пророков“».

«Меч есть орудие храбрости, являющейся наибольшей добродетелью и среди людей, и среди животных… Символ храбрости выразили в виде сильного зверя с головой, похожей на голову льва, грызущего железо, ногами, похожими на ноги слона, дробящего камень, и хвостом, похожим на голову огнедышащего дракона. Говорят, что храбрый человек должен быть в начале сражения похож на льва по своей смелости и натиску, в середине сражения — на слона по своему терпению, напряжению и внушительности, а в конце сражения — на дракона по своему гневу, терпению к страданию и ожесточенности».

Здесь любопытен момент, где Хайям указывает на глубокие традиции изучения звездного неба: «Форму лука взяли по форме частей неба, потому что ученые назвали части небесного круга дугами, то есть луками. Прямые линии, соединяющие один конец каждой дуги с другим концом, называют хордами[34], то есть тетивами, а линию, выходящую из центра небесного круга и проходящую через середину дуги по его ширине, называют стрелой. Говорят, что всякое добро и зло, приходящее на землю под действием светил и по предопределению и воле всевышнего творца и посланное к какому-нибудь человеку, проходит через эти хорды и дуги, подобно тому как в руках стрелка каждое бедствие его дичи попадает к ней от стрелы, проходящей через тетиву и лук».

Хайям вновь здесь напоминает о значении грамотных и образованных людей для функционирования государства: «Ученые назвали перо украшением царства и посланием сердца. Слово без пера похоже на душу без тела, а когда оно связывается с пером, оно соединяется с телом и сохраняется навсегда. Оно похоже на огонь, выскакивающий из кремня и стали и без труда не загорающийся и не становящийся светильником, от которого получают свет. Халиф Мамун сказал: „Да благословит Аллах перо. Как может моя голова управлять страной без пера? Оно служит воле, не стремясь к вознаграждению и оплате. Оно говорит, прогуливаясь по земле. Его белизна омрачает, а его чернота освещает“. …Человек, владеющий достоинством речи, но не владеющий достоинством письма, несовершенен. Для того, чтобы хорошо писать, надо много писать».

«Говорят, что среди четвероногих нет лучше коня, ибо он — царь всех пасущихся четвероногих. Пророк — мир над ним! — сказал: „Благо написано на лбах коней“. Персы называли коня ветротелым, румийцы — ветроиогим, тюрки — шагающим и осчастливливающим, индийцы — летающим троном, арабы — Бураком[35] на земле».

«Сокол является другом охотничьего загона царей… Предшественники говорили, что сокол — царь плотоядных животных, как царь травоядных животных — конь, царь минералов — яхонт, царь металлов — золото».

«Когда сокол сразу садится па руку и смотрит в лицо царя, это значит, что тот овладеет новой областью… Если он посмотрит правым глазом на небо, возвысятся дела царства. Если посмотрит левым глазом, будет ущерб. Если он долго посмотрит на небо, это означает победу и триумф. Если он долго посмотрит на землю, это означает занятость».

«Некоторые прозорливые называют вино пробным камнем мужественного человека. Некоторые называют его критиком разума, некоторые — мерилом знания, некоторые — критерием таланта. Большие люди называли вино смывающим горе, а некоторые — веселящим горе».

Здесь любопытно для сравнения вспомнить целую серию четверостиший Хайяма, где тема вина служит фоном для выражения той или иной философской идеи автора или формой выражения его сарказма. Попутно читатель еще раз убедится, как неосновательны попытки найти в стихах Хайяма апологию разгульного пьянства. Иные из рубаи, связанные с темой вина — это скорей диагноз стороннего наблюдателя, чем застольный выклик сотрапезника, диагноз, удивительный своей меткостью и принадлежащий тонкому и достаточно скептическому аналитику.

«В нем (то есть в вине. — Авт.) много пользы для людей, но его грех больше его пользы. Мудрому нужно жить так, чтобы его вкус был больше греха, чтобы не мучиться, упражнениями он доводит свою душу до того, что с начала питья вина до конца от него не происходит никакого зла и грубости ни в словах, ни в поступках, а только добро и веселье. Когда он достиг этой ступени, ему подобает пить вино». Можно думать, что между строк Хайям пытается сопоставить ортодоксальный мусульманский запрет вина с иными, куда более стеснительными запретами догматиков ислама, имеющими в эксплуататорском обществе вполне определенный социальный контекст.

Пусть не посетует читатель на столь обширную выдержку из этого трактата Хайяма и его рубайята: великий поэт и мыслитель заслуживает того, чтобы снять с него столь же распространенное, как и необоснованное обвинение в воспевании хмельного загула.

«Красивое лицо ученые считают большим счастьем и его лицезрение — хорошей приметой… Красота лица людей является частью влияния счастливых светил, достигающего людей по повелению всевышнего Изада. Красота восхваляется на всех языках и приятна всякому разуму».

«Каждый определяет для себя красивое лицо и дает ему свое название… Что касается ученых и философов, то они говорят, что оно есть доказательство божественного создания и желания изучать науку. Оно является следом творца и показывает доброту его сущности. Сторонники учения о переселении душ говорят, что лицо является почетным халатом творца, знаком его награждения за чистоту и добродетели, совершенные его рабом в прежней жизни. Творец своим светом дарует ему красивое лицо. Что касается обладающих знаниями, то они говорят, что лицо является отражением свечи, освещающим свечу. Некоторые говорят, что оно является лаврами головы и дождем милосердия, освежающим сад знания и заставляющим распускаться дерево старости. Некоторые говорят, что оно является знаком истины, показывающим исследователям правду, чтобы с помощью этой правды они вернулись к истине».

Достигла ли книга своего адресата, и если да, то какой отклик она вызвала — мы не знаем. Судя по всему, надежд Хайяма она не оправдала. И дело не в самой книге. В период 1098 и 1099 годов начинается новый драматический поворот в судьбе Омара Хайяма. Отношения между Беркяруком и Муайид аль-Мульком накаляются до такой степени, что визирь вынужден бежать.

Когда после победы над Тутушем Беркярук послал слугу за своей матерью Зубайдой-хатун, резкий на язык

Муайид в присутствии нескольких эмиров заявил, что «этой развратной женщине» не место в столице султаната. Когда она прибыла, ей тут же передали сказанное. Она затаила против визиря злобу и стала настраивать против него молодого султана.

Однако решающую роль в смещении Муайида сыграл его старший брат Фахр аль-Мульк, враждовавший с ним из-за отцовского наследства. По наущению мустауфи султана аль-Маджда аль-Кумми Фахр аль-Мульк оговорил визиря перед Беркяруком, и тот был смещен со своего поста, закован и взят под стражу. Однако ему удалось бежать, и он вскоре отправился в Гянджу, столицу Аррана, к принцу Мухаммеду. Визирем же Беркярука стал Фахр аль-Мульк.

Еще во время осады Исфахана, где находились Туркан-хатун и ее сын Махмуд, Мухаммад со своей матерью уехал к Беркяруку, который и наделил его Гянджой и ее округами в качестве икта. Так в 14 лет Мухаммад стал наместником провинции Арран, присоединенной к государству Малик-шахом во время войны в Армении. К нему был приставлен атабек, но рано созревший для политики принц от него очень быстро отделался. В 1097 году Беркярук сделал наместником Хорасана брата Мухаммеда — Санджара.

Муайид аль-Мульк был сразу назначен визирем. По его совету Мухаммад прекратил упоминать имя Беркя-рука как султана в хутбе и в конце 1099 года выступил против султана.

Когда Мухаммад стал приближаться к Исфахану, то многие эмиры Беркярука покинули его, предварительно ограбив палатки султана и его матери. Султан бежал в Рей, а оттуда снова в Исфахан, но жители города не впустили его, и он отправился в Хузистан. Когда Рей был взят Мухаммадом, Муайид аль-Мульк сразу же заточил в крепость Зубайду-хатун и через несколько дней приказал ее удавить. Халиф же, получив известие о легкой победе Мухаммада, приказал молиться за последнего как султана.

Так началась пятилетняя фаза наиболее ожесточенной междоусобицы в стране между Беркяруком и Мухаммадом, которому помогал его брат Санджар. Война то разгоралась, то стихала непрочным миром, чтобы вновь вспыхнуть с еще большим ожесточением.

В мае 1100 года на берегу реки Сефид-руд, недалеко от Хамадана, произошло сражение между войсками Мухаммада и Беркярука. Последний был наголову разбит и бежал с 50 всадниками в Нишапур, где надеялся получить поддержку от своего сторонника — правителя города Хабаши.

В апреле 1101 года состоялась новая битва между соперниками. Теперь соотношение сил оказалось иным: Беркярук сумел за год без малого собрать целых 50 тысяч воинов, а Мухаммед — только 15 тысяч. Беркярук, естественно, одержал победу, Муайид аль-Мульк попал в плен. Мстя за свою мать, Беркярук собственноручно зарезал бывшего своего советника.

О следующем событии историк аль-Хусайни пишет: «Они сошлись (для сражения) у города Рудравара, но затем разошлись без боя и договорились о мире, который (вслед за тем) был заключен». Султаном оставался Беркярук, а Мухаммад — наследником. Но последнего такое решение не удовлетворило, и он приказал умертвить тех своих эмиров, которые выступили инициаторами перемирия. Новый раунд войны стал неизбежен.

Четвертое сражение между братьями по отцу произошло в апреле 1102 года. Беркярук разбил недалеко от Рея Мухаммада, а казна последнего была разграблена. Прибыв в Исфахан, Мухаммад стал поспешно укреплять город, восстановив стены и окружив его рвом.

У Мухаммада насчитывалось теперь всего 1100 всадников и 500 пехотинцев. Под знаменами Беркярука собралось 15 тысяч всадников. Осада продлилась до ноября и в городе съели всех лошадей и верблюдов. Аль-Хусайни отмечает: «Мухаммад испытал в этом городе большие беды». Однако ему все же удалось выйти из окружения и с небольшим отрядом бежать.

После очередного поражения Мухаммада был заключен договор, который формально закрепил разделение государства. Мухаммад, как верховный султан, получил, кроме Азербайджана и Северной Армении, еще Месопотамию с Мосулом и Сирию, а также верховенство над Санджаром, которому был отдан весь Хорасан. Таким образом, Беркярук удержал за собою лишь страну от Багдада и Басры до границы Джурджана также с полными правами верховной власти. Такой невыгодный мир для Беркярука был обусловлен двумя причинами: истощением его финансовых ресурсов и начавшейся у него чахоткой.

В результате ожесточенной внутренней пятилетней войны Иран и Ирак оказались в состоянии страшнейшей разрухи. Поскольку города, населенные пункты и целью провинции часто переходили из рук в руки, население подвергалось непрерывному грабежу. Воюющие армии вывозили подчистую продовольствие, безжалостно оставляя на голодную смерть целые округа. Историки пишут о распространяющемся все шире в этот период з целом ряде провинций каннибализме.

Экономическое опустошение привело к резкому росту социальной напряженности. Неуклонно расширялось в этот период исмаилитское движение. В 1099—1100 годах войска Хасана Саббаха без боя овладели крепостью Гирд-кух близ Дамгана. Здесь проходили важные караванные пути. Исмаилитская ересь проникла вскоре и в самое сердце государства — ее столицу Исфахан. Деятельностью исмаилитов в этом городе руководил сын Абд аль-Мелика Атташа — Ахмед. «У этого Абд аль-Малика Атташа был сын по имени Ахмед. Во времена своего отца он занимался торговлей холстом. Он заявлял, что мазхаб и веру отца отрицает и от него отрекается. Когда его отец бежал, его по этой причине не разыскивали», — сообщает Равенди. Это один из примеров приема «такийа» — когда исмаилит в случае опасности скрывает свои истинные убеждения и даже открыто от них отмежевывается.

В городах Хорасана и Ирака шли ожесточенные вооруженные столкновения между представителями различных мазхабов и сект. Все чаще стали происходить под религиозным знаменем кровопролитные бои между различными племенами, этническими группами. Одиннадцатый век вообще оказался небывало обильным на религиозные распри. Но последнее десятилетие в этом отношении выдалось особенно значительным.

Всюду, во всех слоях общества царила атмосфера ожесточения, подозрительности, неуверенности в окружающих и в завтрашнем дне. Как всегда бывает в периоды социальных кризисов, рушатся принятые в обществе ценности справедливости, дружбы, разума, добра, человеческого участия. Наблюдая за тем, что происходило вокруг него, Хайям с горечью писал:

Насилие, клевета, доносы, всепроникающий страх становятся симптомами углубляющейся деградации общества, охватывая все группы населения.

Понятия человеческой морали заменяются грубыми приказами силы, которая может выражаться в какой-либо узкой группе, клане, организации, личности.

Эти пять-шесть лет, с 1098 по 1104 годы, пожалуй, наиболее трагичный период в жизни Омара Хайяма. После того, как его покровитель Муайид попал в опалу, а затем перешел на сторону злейшего противника Беркярука, Омар для султана и его сторонников превратился в одиозную фигуру: если даже не в прямого врага, то, во всяком случае, в достаточно подозрительную личность. Его опасались, ненавидели, сторонились. Уже по одной этой причине Омар Хайям мог оставить всякие надежды иа возобновление работы Исфаханской обсерватории. Но даже если бы двор Беркярука относился к нему с большей симпатией, денег он все равно бы не получил: кому нужны звезды на небе, когда деньги требуются на подарки эмирам, набор новых армий, укрепление шпионской сети?

Впрочем, Мухаммаду и Санджару тоже дела не было до бывшего надима их отца, до какой-то обсерватории. Шла ожесточенная борьба за власть, а в такие периоды о завтрашнем дне, о будущем мало кто из властителей задумывается.

Травля Хайяма шла и с другой стороны. В это время позиции ортодоксального мусульманского духовенства, прежде всего ханифитского мазхаба, укреплялись. Столкнувшись с расширяющейся оппозицией исмаилитов, суннитские факихи усилили свое наступление, преследуя и открытых, и тайных своих противников. В их числе, естественно, был и Омар Хайям. Все громче на публичных религиозных диспутах его обвиняли в батынитской ереси, неуважении к шариату, неверии. Когда он проходил по улицам Исфахана, многие с ненавистью сплевывали, порой кидали в него камни, раздавались открытые угрозы.

Но чаще Хайям даже не замечал растущей опасности для своей жизни. Он долгими часами бродил по городу, не раз ограбленному, голодающему, но все же пытающемуся продлить свое существование. Исчезли пышные и богатые базары, цветастое и многоязычное людское море на улицах, закрылись караван-сараи.

Голод собирал свою богатую жатву. Толпы нищих стояли и сидели на корточках на центральных улицах города, именем милостивого Аллаха прося хоть кусочек хлеба. Другие просто лежали, окруженные роем мух. Хайям понимал, что они уже не доживут до следующего утра, а их трупы вывезут за город и сожгут.

Кто-то дернул Омара Хайяма за его износившийся халат. Он повернулся. Мальчик лет восьми-девяти с гниющими воспаленными глазами молча протягивал ему руку. Другой рукой он держал слепого истощенного старика. Если бы остальные нищие увидели, что Хайям дает подаяние, то он был бы растерзан. Поэтому Хайям незаметно кивнул мальчику головой и медленно пошел дальше, и у небольшого проулка свернул. Здесь он вытащил из кармана один из последних своих дирхемов и протянул мальчику. Тот молча взял и отдал слепому. Старик, почувствовав, что им улыбнулась редкая удача, в знак благодарности начал читать суру из Корана. Читал он плохо, заикаясь и шамкая, с трудом открывая свой иссохший рот. Хайям резко повернулся и пошел дальше. Он понял, что ребенок со стариком долго не протянут.

Хайям был беден. Последние недели он брал с собой по 10—15 серебряных дирхемов, чтобы вот так раздать нищим детям. Но сегодня у него остались последние три монеты. Сами по себе его никогда не интересовали деньги, даже тогда, когда их можно было получить, не сделав никаких усилий.

Небольшие денежные запасы подошли к концу. Его знания, его ум никому не были нужны. Уроки он перестал давать, точнее, от его услуг отказались. Что делать? Но Хайям хорошо знал, что он не может сделать.

Голод, всегда сопровождается равнодушием, смешанным со страхом. А Хайям знал, что страх в критических ситуациях легко превратить в тупую, безжалостную ненависть. Вельможи Беркярука, многочисленные факихи и стремились страх людей, превратив в ненависть, направить против исмаилитов. Появились страшные слухи, которым, однако, охотно верили. И чем страшнее и неправдоподобнее они были, тем охотнее верили потерявшие всякую надежду люди. Чего проще, когда вокруг чудовищная неопределенность, замешенная на явной несправедливости, подсказать, кто виноват.

Но трагедия Хайяма заключалась не только в тех драматических внешних обстоятельствах, в которых он очутился. И даже не столько в них. Давал знать себя и возраст — в 1098 году он перевалил за пятидесятилетний рубеж. Время, когда человек начинает более остро чувствовать не только обычную телесную, физическую усталость, но и ту внутреннюю усталость, усталость от сомнений, разочарований, мыслей, чувств, которая накапливается за долгие годы.

Главная причина крылась в мучительном мышлении самого Омара Хайяма. Судьба бросила вызов многим его ценностям, убеждениям, принципам. События, которые произошли в его жизни, после смерти Низам аль-Мулька. и Малик-шаха, мало-помалу столкнули его в такую бездну сомнений, в которой он никогда до этого не оказывался.

И речь вовсе не идет о том, что он лишился того видимого комфорта в жизни, каким был окружен, будучи на-димом султана и руководителем обсерватории. Он вообще равнодушно относился к своему материальному благосостоянию. Речь не идет также о том, что он потерял свой социальный статус лица, приближенного к высшим сферам государственной власти. К этому он также был безразличен. Речь не идет и о том, что он потерял относительную безопасность. Борьба при дворе шла постоянно — и он не раз видел, что еще вчерашние любимцы судьбы оказывались в ссылке, в темнице, а то и вовсе лишались головы. Ему самому очень часто приходилось быть особенно осторожным и гибким, чтобы не быть перемолотым жерновами дворцовых интриг.

Нет, суть заключалась в другом. Мироощущение Омара Хайяма, его относительная целостность как личности формировались в период пребывания в Мавераинахре и в Исфахане. И это мировосприятие основывалось все же на рационалистических принципах и посылках. Как мудрый человек, Хайям понимал, конечно, относительность этой рациональности, ограниченность этой логики и, возможно, даже находил ей оправдание.

В научной своей деятельности Омар Хайям искал аргументы, подкрепляющие его рационализм математика, астронома, врача в двух направлениях. В молодости он убеждал самого себя, что недостатки рационального мышления определяются нехваткой конкретных знаний, отсутствием экспериментальной базы, неадекватностью существующих методов и методик. В ходе своей дальнейшей работы как ученого, а также во время дискуссий со своими идеологическими противниками и в результате каждодневных наблюдений он начал осознавать, что проблемы лежат гораздо глубже, нежели он предполагал. Рационализм логического мышления оказался пронизан глубокими противоречиями: отчужденность субъекта мышления от его метода (что, кстати, по мнению Хайяма, суфизм преодолевал); отчужденность метода от моральной сферы жизнедеятельности человека (ведь логика может быть использована и во имя добра, и во имя зла; причем зло может быть названо добром, а добро — злом, и логика это может обосновать); отчужденность метода от реальной сложности объекта (чтобы действительно рационально исследовать нечто, нужно заведомо ограничить объект) ; отчужденность метода от предельных проблем человечества (например, в соответствии со своими же критериями рациональное мышление не может корректно ответить на такие конечные вопросы: кто мы? откуда мы? куда мы идем?).

Еще в 70-е и 80-е годы Хайям стремился найти ответы на эти проблемы. Он перечитывал труды Абу Али ибн Сины, Пифагора, Плотина, Платона, Сократа, египетских гностиков. Ночи просиживал над трудами суфийских мудрецов и работами по эзотерическому учению исмаилитов.

И тем не менее, пусть с определенными оговорками, рационализм оставался основой его мышления и мироощущения. Но когда страна оказалась в состоянии тяжелейшего кризиса и народ оказался под прессом опустошающей междоусобицы, уже и социальные институты, обеспечивавшие какой-то минимум рациональности общественной жизни, стали рушиться, наступил перелом в сознании Омара Хайяма. Невежество, несправедливость, подлость перешли в наступление в обществе.

Тяжкие сомнения в значимости своего пути терзают Омара Хайяма. Иногда ему кажется, что невзгоды в его жизни и постоянная неуспокаивающаяся боль в душе — это доказательство того, что он не прав, грешен. «Может быть, это одновременно свидетельство правоты людей Сунны, — порой думал Хайям. — Может быть, действительно я еретик, не повинующийся богу? Я все время стремился видеть и изучать мир сложнее, чем он мне кажется. И кто знает — может быть, все гораздо проще…

Именно в этот период Омар Хайям совершает хадж (паломничество) в Мекку. Это был шаг человека, отчаявшегося, казалось, сокрушенного обстоятельствами, но все-таки не сдавшегося. Для самого Хайяма требовалось время, чтобы выйти из того внутреннего духовного тупика, в котором он оказался, но в то же время не изменить самому себе. Постоянная неудовлетворенность собой и своим творчеством, усугубленная глубочайшим неверием и ядовито-сладкими цветами скепсиса, влечет творца к тому таинственному огню, в котором он может либо сгореть, либо вновь возродиться.

Даже его противники обвиняют ею в том, что, совершив хадж — благородный поступок благочестивого мусульманина, — тем не менее Хайям остался Хайямом. Историк и правоверный суннит Джамал ад-Дин ибн аль-Кифти, резко отрицательно относящийся к Омару Хайяму, пишет в своей «Истории мудрецов»: «Когда же его современники очернили веру его и вывели наружу те тайны, которые он скрывал, он убоялся за свою кровь и схватил легонько поводья своего языка и пера и совершил хадж по причине боязни, не по причине богобоязненности, и обнаружил тайны из тайн нечистых. Когда он прибыл в Багдад, поспешили к нему его единомышленники по части древней науки, но он преградил перед ними дверь преграждением раскаявшегося, а не товарища по пиршеству. И вернулся он из хаджа своего в свой город, посещая утром и вечером место поклонения и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются. Не было ему равного в астрономии и философии, в этих областях его приводили в пословицу: о если бы дарована была ему способность избегать неповиновения богу!»

…Скрипит песок под копытами лошадей, верблюдов, ослов. Огромный караван паломников из Хорасана направляется в священную Мекку, чтобы поклониться Каабе в мечети аль-Хирам и испить воды из благословенного источника Зем-зем. Несколько тысяч человек направляются с этим ежегодным весенним караваном на юг — родину великого пророка Мухаммеда. Здесь много и богатых людей. У каждого десятки верблюдов с поклажей, несколько лошадей, бараны. Но много и бедных — тех, которые с помощью соседей всего квартала собрали необходимые припасы для такого святого путешествия. Ата-бек султана Санджара дал отряд конных воинов для охраны. Путь в Мекку всегда был небезопасен, а в нынешние смутные времена тем более. Не раз уже было — разбойники грабили караван, а паломников распродавали на невольничьих рынках.

Хайям ехал на коне, купленном на деньги немногих верных, не отвернувшихся от него в трудные времена, друзей, оставшихся в Исфахане. Он всю дорогу молчал, весь уйдя в свои мысли. Паломники с глубоким уважением и трепетным благоговением смотрели на его сумрачную, чуть сутулую фигуру. И тому была веская причина: ведь этот молчаливый мудрец (а некоторые даже за глаза со страхом называли его колдуном) спас караван от страшного и коварного врага.

…Это произошло на пятый день пути. Ближе к закату солнца, когда предводитель каравана уже послал несколько воинов вперед, чтобы они подыскали удобное место для ночной стоянки, стало известно, что пять паломников заболели. У всех больных были одинаковые симптомы: высокая температура, воспаленные глаза, они с трудом говорили и изредка жаловались на головные боли и головокружение.

Шейх велел собрать тех, кто мало-мальски знает толк во врачевании. Последним подъехал Хайям. Каждый из табибов или притворявшихся таковыми предлагал свои средства. Они важно и степенно спорили о преимуществах того или иного метода лечения. Предводитель паломников, сидя на высоком красивом верблюде, слушал эти умные речи, чуть прикрыв глаза. Омар же узнал эту «ученую братию», более заинтересованную в том, чтобы выглядеть значительнее, чем они есть, нежели в результатах своей «медицины».

Когда ему надоело слушать напыщенную умными словами глупость, он, взглянув на горизонт, где садилось солнце, вдруг невежливо и резко прервал табибов: «У нас остается несколько часов. Если мы ничего не предпримем, то завтра к вечеру половина людей заболеет тем же самым. А еще через день весь караван будет обречен на мучительную смерть». Табибы в испуге разинули рты. У одного из них потекла тонкая дрожащая струйка слюны. Шейх, внимательно взглянув на Омара, вдруг узнал его. Он быстро слез с верблюда и почтительно поклонился.

— Что же делать, о мудрейших из мудрейших?

— Вызови начальника стражи.

Пока предводитель каравана отдавал приказ, Омар повелительным тоном попросил табибов быстро найти семь различных видов лекарственных трав.

— Недалеко отсюда есть небольшая долина. Не теряйте минуты, скачите туда.

Когда подъехал начальник стражи, он также поклонился Омару. Хайям сказал:

— Пошли сотню своих толковых солдат вон к тем скалам. Там должны водиться кобры и гюрзы. Мне нужно двадцать живых змей. Через несколько минут наступит их час охоты. Торопись. Но помни: мне нужны живые змеи.

— Определил ли ты место стоянки? — спросил он шейха, когда начальник стражи отъехал. Тот утвердительно кивнул.

— Пусть приготовят несколько больших котлов, десяток остро отточенных топоров и ножей. Пусть освежуют пять самых жирных курдючных баранов.

…Начало темнеть. Хайям торопился. В больших котлах уже закипала вода. Ловко перехватив у воина кобру, он приказал ему крепко держать ее за хвост. Затем Омар быстро перерезал опасной змее голову и ловко снял шкуру. Сделав продольный разрез, он вытащил внутренности, все отбросил в сторону, оставив только сердце и небольшой желчный пузырь. Последний Хайям положил в чашу с водой.

Промыв тушку, он разрезал ее на мелкие части и бросил в специальный чан. Там же оказалась и голова кобры. Еще примерно полчаса части змеи продолжали вздрагивать, а голова время от времени раскрывала рот, обнажая некогда страшные зубы. Но самым поразительным оказалось сердце. Вынутое из тела, оно продолжало совершать спокойные колебательные движения.

Когда Хайям осуществил такую же операцию и с другими змеями, он бросил в кипящую воду змеиные головы. Затем попросил несколько солдат мелко изрубить кусочки змей, так, чтобы получился фарш. Приготовленное таким образом змеиное мясо Омар разделил на равные порции и тоже бросил в кипящую воду.

Стало темно. Площадка, на которой работал Хайям, была окружена людьми. Они со страхом и ужасом смотрели на этого сумрачного человека, который готовил какое-то таинственное зелье.

Через час он попросил убавить огонь и опустил в котлы курдючное сало, мясо, лук, перец. Когда прошло еще полчаса, он бросил в котлы мелко нарезанные лечебные травы, которую достали табибы.

Хайям приказал принести родниковой воды и, взяв чашу, направился к больным. Некоторым стало заметно хуже. Омар подошел к одному из них и погладил ему пальцы на руках. После этого он твердым голосом ему сказал:

— Открой шире рот. Я сейчас тебе дам лекарство. При его помощи ты избавишься от болезни. Но проглоти сразу.

Он вытащил из чаши желчный пузырь кобры, поднес его ко рту и кивнул табибу, который держал сосуд с родниковой водой. Как только больной сделал глотательное движение, ему дали запить.

То же самое было сделано и с другими больными. Хайям приказал их потеплее укрыть.

Когда варево было приготовлено, Омар распорядился, чтобы все паломники получили по пиале лечебного супа, как он его назвал. По нескольку пиал густого, со змеиным мясом, супа должен был съесть и каждый больной. Наконец он приказал объявить, чтобы те, кто чувствует головокружение, получили по дополнительной пиале этого лекарства и кусочек мяса змеи.

Никто не умер. Караван был спасен от эпидемии.

Когда через несколько дней один из табибов стал интересоваться, как же все это произошло, Хайям, чуть помолчав, загадочно ответил: «Лечите человека, а не избавляйте его от болезней. Лечите не тело, а душу с телом. Болезнь — это свидетельство слабости и тела, и души. Дайте силу человеку, и он излечится. Лучший лекарь для человека — он сам».

…По ночам в пустыне холодно. Паломники разбились на группы и уселись вокруг костров. Звезды жирно блестели в ночном свежем весеннем небе. Пустыня была спокойна и умиротворена.

Омар Хайям сидел и, казалось, внимательно вглядывался в темноту ночи. Рядом на коленях тихо молился Абу Хусайн, ковроткач из Нишапура. Когда-то он быстро разбогател, потом так же неожиданно для себя обеднел. Умерли от странной болезни его жена и единственная дочь. Все, что у него еще оставалось, он распродал, чтобы найти средства для хаджа. Хусайн часто говорил, что паломничество в священный город поможет избавиться от неведомых грехов и вернет ему милость всевышнего. Правда, иногда он себя вел так, словно немного помутился его рассудок.

Абу чуть тронул Хайяма за руку:

— Учитель, принести ли тебе чашку чая?

Омар покачал головой. «Лучше бы вина», — подумал он про себя.

Когда Хусайн, задыхаясь, допил пиалу жидкого, но горячего чая, Хайям, не оглядываясь на него, спросил:

— Хочешь, я расскажу тебе притчу?

Абу Хусайн поджал под себя ноги, чуть приоткрыл рот и приготовился слушать.

— Когда это произошло, никто не знает. Но, наверно, очень давно. Там, на востоке, текла огромная река. Впитав воды сотен рек и ручьев, несла она обильные свой воды в великий океан. Недалеко от устья возвышался на реке остров. И вот однажды на этом острове появились муравьи. Казалось, обычные темно-красные муравьи, которых мы и не замечаем у себя под ногами.

Но это были все же необычные представители муравьиного народа. Они умели мыслить и поступать в соответствии с требованиями разума. Шло время, а ведь для муравья наш месяц — целая жизнь: поколения разумных муравьев сменяли новые поколения. Они создали свою культуру, науку, у них появились религии, города, государства, занялись торговлей, ремеслом, стали выращивать пшеницу и ячмень, разводили разнообразный скот. Воевали и мирились, потом опять воевали. Они исследовали весь остров — а ведь он для них был необъятной громадой, поднялись на самые вершины тех деревьев, которые там росли, опускались глубоко в землю. И никого равного себе не нашли. И мыслящие муравьи поняли, что весь мир — это их остров, окруженный со всех сторон водой. И переполнились они гордостью и важностью, и эта гордость и самомнение через образование, культуру постоянно переходили от поколения в поколение и незаметно стали важнейшей частью их видения мира и их разума. Они были уверены, что не случайно появились на этой земле и будущее принадлежит им.

Но в сто лет один раз в океане образовывалась огромная волна и поднималась вверх по реке. Когда-то она, эта волна, и образовала остров мудрых муравьев. Но в этот раз она накрыла его, размыла и унесла назад в океан. Через некоторое время река вновь спокойно несла свои обильные воды, но острова уже не было».

Хайям замолчал. Абу Хусайн помедлил и сказал:

— На все воля Аллаха. А разве у муравьев бывает разум, подобный разуму людей? Нет для меня здесь ясности…

Омар Хайям неопределенно кивнул в знак согласия, а затем бросил:

— Видишь ли, Абу, очень часто тогда, когда все ясно, это означает на самом деле, что все это просто глупо.

…После возвращения из Мекки Хайям поселяется в городе, где он родился. Нишапур, как и весь Хорасан, находился под властью Санджара ибн Малик-шаха. Судя по скудным сведениям исторических хроник, в Нишапуре Омар Хайям посвятил себя педагогической деятельности: преподавал в медресе, давал уроки у себя дома.

Местный раис сначала с опаской приглядывался к Хайяму. Наверно, с таким же внешним подобострастием, под которым скрывались неприязнь и ненависть, встретила его вся нишапурская знать. Но шло время. Живущий замкнуто и уединенно, Хайям стал вызывать различные толки вокруг своего имени.

Сначала его стали порицать за холостую жизнь, замкнутость и одиночество:

— Человек без семьи и детей что царь беззаботный.

Потом поняли, что долгая жизнь при дворе султана не принесла ему особых доходов:

— У него нет даже вздоха, чтобы обменять на стон. Несчастный философ: в семи небесах одной звезды не имеет.

И всем стало вдруг ясно, что Хайям в опале:

— Солнце-то нашего мудреца того… пожелтело.

Необычное, непонятное и необъяснимое явление, каким предстал перед высокородными нишапурцами Хайям, вызывало раздражение. Поэт и философ и здесь стал мишенью для насмешек, издевательств, необузданной клеветы со стороны врагов и завистников. Какой-то блаженный говорил про него: за долгие годы службы в таком месте не накопил и лишнего динара, чтобы беззаботно встретить старость. Уж они-то своего бы не упустили. Брызгая слюной, визжали тупоголовые ревнители веры и шарлатаны, называвшие себя учеными. В чем только не упрекали Хайяма! В вероотступничестве, вольнодумстве, в ереси.

Вероятно, именно к этому периоду жизни относится эпизод, описанный историком XIII века Закарией Казвини в книге «Асар аль-Билад»: «Рассказывают также, что один из законоведов приходил ежедневно к Омару перед восходом солнца и под его руководством изучал философию, на людях же отзывался о нем дурно. Тогда Омар созвал к себе в дом всех барабанщиков и трубачей, и когда законовед пришел по обыкновению на урок, Омар приказал им бить в барабаны и дуть в трубы, и собрался к нему со всех сторон народ; Омар сказал: „Внимание, о жители Нишапура! Вот вам ваш ученый: он ежедневно в это время приходит ко мне и постигает у меня науку, а среди вас говорит обо мне так, как вы знаете. Если я действительно таков, как он говорит, то зачем он заимствует у меня знание; если же нет, то зачем поносит своего учителя?“

Небольшой эпизод из жизни Хайяма, не очень-то характерный для него. Известно ведь, до какой степени доходит наглость людей злых и жестоких, нападающих на того, кто не похож на них и к тому же молчаливо переносит удары. От этого они становятся еще свирепее. Быть может, обидчик поэта был всего лишь маленькой пешкой в большой игре. Высмеяв на людях этого горе-юриста, Хайям таким образом сделал своего рода предупреждение всем своим врагам. И еще одно: законовед — профессия не для выходцев из простого люда. Ими становились люди состоятельные. Значит, и сплетни этот факих распространял в своей среде, среди людей состоятельных. Возможно, в нишапурский период Хайяму пришлось еще не раз применить подобный способ защиты против недругов, каждый раз выдумывая однако что-то новое. И не потому ли, по словам аль-Бейхаки, Омар Хайям «имел скверный характер»? А историк Шахразари сообщает, что ученик Хайяма Абу-ль-Хатим Музаффар аль-Исфазари «к ученикам и слушателям был приветлив и ласков в противоположность Хайяму».

А с чего ему быть «приветливым и ласковым»? Как ни старался убежать от людских толков Хайям, он был часто в центре внимания правоверного духовенства Нишапура. Его травят, к нему в виде учеников подсылают провокаторов, чтобы потом на каждом углу поносить ученого. Такая жизнь не могла не наложить отпечатка на образ мыслей Хайяма. Он стал еще более избегать людей, не доверять им, проводил время среди книг, в долгих и тяжелых размышлениях над сущностью и быстротечностью жизни с ее суровыми законами.

Рука невольно тянулась к перу. На бумагу выливались лаконичные четверостишия с законченной мыслью. Они полны горечи и разочарования. Поэт советует избегать встреч даже с друзьями, не знаться ни с кем и самому оставаться в неизвестности, ибо это единственный способ обеспечить себе безопасность.

Видимо, на учеников, подосланных с провокационными задачами или на подкупленных бывших друзей, променявших дружбу на золото, намекает это четверостишие:

Но когда становится уж совсем невмоготу, он пишет:

Двуличие, лицемерие, ложь, подлость, нищета духа, угодничество — вот что царит в мире. И если ты оседлал этого конька и ловко им правишь — будешь уважаем и чтим:

Но кто же скажет, кто ответит, почему он создан таким, этот мир? Можно ли в нем хоть что-то изменить? Почему надо все время подличать, и угождать, и унижаться в ожидании милостыни? Почему так? Почему прежде надо быть искусным интриганом и ловко строить сети своим ближним, чтобы они не опередили тебя, а потом уже быть ученым и поэтом? Но в том-то и дело, что звание познающего несовместимо с понятиями «клеветник», «угодник», «лицемер». Их, настоящих ученых, «осталась малочисленная, но многострадальная кучка людей». А остальные… Что ж, остальные — их истинным призванием оказалось другое ремесло — угодничество и низкопоклонство. А другие (о, мерзавцы!) еще тешат себя надеждой, что им откроются тайны мирозданья, и строят свое благополучие на костях преданных ими товарищей.

Можно ли сокрушить этот мир? Увы, вряд ли… Сокрушить и что предложить людям взамен? Можно тысячу раз написать «чтоб не было преград стремленьям благородным и человек мог жить, тоскою не томим». Но способно ли действительно существовать в подлунном мире такое человеческое общежитие?..

Впрочем, нет. Маздак! Да, как он мог его забыть! Этого волевого и умного человека, жившего при Сасанидах. Голод стал его оружием и направил закабаленных земледельцев против своих хозяев. Множество власть и злато имущих было перебито, а их земли и усадьбы захвачены крестьянами. Маздак — «муж красноречивый и мудрый» — выступил в Ктесифоне с речью, обращенной к народу, где объявил, что необходимо произвести раздел имущества и установить всеобщее равенство. Восстание продолжалось много лет. И что же? Там, где господствовали маздакиты, они выполняли все положения из того памятного обращения их вождя к народу. Тогда родилась пословица, живущая и по сей день: «Братство значит равенство».

Но… (это «но» вечный спутник Хайяма в лабиринтах познания истины), но государство маздакитов просуществовало недолго. В конце концов силы несправедливости восстановили все, что было временно ими утрачено. Неправда живет со времен оных, и нет признаков, что она когда-нибудь исчезнет. Так думает Хайям, не находя выхода из обступившего его мира зла. И пишет, пишет рубаи — на обложках книг, случайных листочках. Увы, прекрасной самаркандской бумаги, которой обеспечивал ученых султан Малик-шах, уже и в помине нету. А покупать ее нынче довольно накладно. Вот и приходится писать где придется.

Иногда листочки пропадают: то ли ученики уносят вместе с тетрадками или сам Хайям оставляет их где-нибудь по рассеянности. Но уж через некоторое время имам вновь проклинает его со своей кафедры в мечети, а у ворот дома собирается толпа и слышатся тупые выкрики фанатиков: «Богохульник!», «Вероотступник!» …Укоряя себя за рассеянность, Хайям снова вынужден прикусить язык.

Теперь он старается еще глубже прятать сокровенные мысли от окружающих его ханжей и лицемеров, держать в тайне свои «сомнения в разумности порядка, существующего на небесах и на земле». В отчаянии у него вырывается:

Простых людей Хайям не задевал. Более того, Хайяма любили, помня, что его отец был таким же ремесленником, как и многие из нишапурцев. Отец шил палатки, а сын — «палатки мудрости». Для соседей он составлял прошения, участвовал в их спорах, писал челобитные, советовал, какие аргументы приводить при разборе жалобы у кадия. Вспомним эпизод с законоведом, обучавшимся у Омара Хайяма. Вряд ли опальный поэт мог нанять на свои деньги трубачей и барабанщиков. Это были музыканты из ремесленных кварталов, которые пришли к ученому из глубокого уважения к нему, сами любившие шутки и развлечения подобного рода. Кстати, акция публичного осмеяния неблагодарного человека глубоко народна в своей основе. Она вызвала живой отклик у людей, которые в своей массе были простые мастеровые, и реакция на нее была единодушной, как и ожидал Хайям.

А вспомним легенду о трех друзьях, где Хайям в народном представлении не алчущий золота чтец Корана, а бескорыстный философ, который всем сокровищам предпочел тернистый путь ученого. Но как же тогда быть с утверждением аль-Бейхаки, что он-де «был скуп»? Вероятно, это связано с начальным отрезком последней трети жизни, когда Хайям только что приехал в Нишапур. Местные власти решили, что приехал богач, скопивший за долгую службу при дворе немалое состояние. Как это часто бывает, поскольку в глазах окружающих он выглядел человеком состоятельным, к нему стали наведываться частные лица, священнослужители. Одни просили в долг, другие просили выделить сумму на ремонт или постройку мечети, медресе. Увы, он их надежд не оправдал.

— О, Омар, как тебя понять: про один и тот же предмет спора вчера ты говорил одно, сегодня утверждаешь обратное? Ты, я вижу, большой хитрец. А вот я тебя раскусил. Ты похож на того человека, который однажды известил всех, что его обокрали: вор унес подстилку, простыню, нижнее платье, чалму, скатерть… Когда же проверили, оказалось, что вор унес лишь набедренную повязку. И что же ответил на справедливые упреки этот человек? Он стал клясться, что сказал истинную правду, так как набедренная повязка заменяла ему все эти вещи, Ха-ха-ха… А еще ты напоминаешь того эмира, который в высоких собраниях говорил небылицы. Чтобы отучить от этого, умный визирь привязал к его ноге веревочку и всякий раз в нужный момент дергал ее, пока не отучил эмира от глупой болтовни. Боюсь, и тебя кто-то дергает за веревочку.

— О, многоуважаемое светило ученых, как бы я был бесконечно счастлив, если бы ты указал мне этого человека. Увы, нет его. Хотя таких «ученых и философов», как ты, кругом немало. Имя вам — легион. Вот ты называешь себя ученым. В чем же проявляется твоя ученость? Ты со своими товарищами варишься в собственном соку. Боже упаси выйти вам за рамки дозволенного… Сейчас вы похожи на того купца, который, возвращаясь с базара, попал в руки бандитов. Они посадили купца на землю, начертили вокруг бедняжки круг и сказали: если он переступит черту, его убьют. Затем на его глазах опозорили его жену, забрали имущество и скрылись. На злые упреки жены купец ответил: «Ты не заметила, я все же перешагнул черту».

Над незадачливым чтецом Корана, решившим публично указать на расхождение вчерашних и сегодняшних слов Хайяма, поиздеваться над ним, теперь искренне смеялась вся улица.

Таких перепалок становится все больше, с нежданным равнодушием подумал Хайям, когда остался наедине с собой. Что можно ждать от грядущего? Рука сама собой потянулась к вину…