Он упал на траву…

Станислав Дудкин «Он упал на траву…»: автор и книга

После войны о войне не писали долго. У этого молчания — несколько причин.

Во-первых, невозможность рассказать о войне правду. Слишком много тем было под запретом: поражения первого года войны, «котлы»[3], судьба остарбайтеров[4] и военнопленных, попадавших из фашистских лагерей в советские. Две честные книги, нарушившие молчание, — «Звезда» Эммануила Казакевича и «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова — ожидала странная судьба: вначале их авторов наградили премиями, а затем последовал шквал обвинительных статей. Послевоенная цензура была очень жёсткой, контроль государства над литературой — абсолютным.

Вторая причина — психологическая. Отечественная война стала душевной травмой, запредельным шоком. Не было семьи, так или иначе не пострадавшей. Похоронки на близких, ужасы оккупации, стремительное продвижение фашистов — всё то, от чего в мирной жизни можно было бы сойти с ума, становилось обыденным и привычным. В послевоенной жизни не было места фронтовому опыту — и от него пытались избавиться, замолчать, забыть. Даже День Победы до 1965 года не был официальным праздником.

Опыт войны невозможно забыть, но его нужно было осмыслить. Для этого требовалось время. Поэт Давид Самойлов, встретивший войну двадцатилетним студентом, писал:

«Очнулось» в начале шестидесятых — тогда и родилась «лейтенантская проза» (книги Григория Бакланова, Василя Быкова, Константина Воробьёва, Бориса Васильева). Главными героями их книг (а многие из них автобиографичны) были молодые лейтенанты, вчерашние школьники и студенты, отправленные на фронт после нескольких месяцев обучения.

Появились первые фильмы о войне (в 1957 году Михаил Калатозов снял замечательный фильм «Летят журавли»). Всё это стало первой попыткой искреннего разговора о том, что было пережито на войне и осмыслено в последующие годы.

Отчасти примыкает к «лейтенантской прозе» и написанная в 1961 году повесть «Он упал на траву….» Виктора Драгунского. Писатель родился в 1913 году — в начале войны ему двадцать восемь лет, он актёр московского театра-студии (в повести упоминается актёр подобной же студии Саша Гинзбург — будущий Александр Галич, поэт, бард и драматург, изгнанный в 1974 году из СССР). Не попавший на фронт из-за астмы, Драгунский добровольцем ушёл в московское ополчение, откуда, измученный и оборванный, вернулся прямо в театр, ставший к тому времени фронтовым. Конечно, герой книги не равен автору: он моложе, на фронт его не пускает не астма, а хромота. Но главное, что объединяет их, — опыт участия в московском ополчении, первым литературным памятником которому стала повесть Виктора Драгунского. В ней соединилось пережитое автором и то, что он услышал от других защитников Москвы. В нашей статье речь пойдёт об историческом контексте повести.

Виктор Драгунский. 1946.

Идея «блицкрига» («молниеносной войны») была очень важна для стратегического планирования военных операций Третьего Рейха. Германских ресурсов не хватило бы на долгую войну, к тому же воевать пришлось бы на два фронта — на востоке с СССР и на западе с Англией и присоединившимися к ней США и французскими отрядами де Голля. Напротив, быстрая победа над СССР позволила бы Третьему Рейху овладеть колоссальными ресурсами (хлебом, нефтью, углём, железом) и применить их в войне против «союзников». Стратеги Рейха считали, что после взятия Москвы война на востоке закончится.

Всего за два месяца — с 22 июня до середины августа 1941 года — германские войска заняли огромные территории: почти всю Украину и Белоруссию, Прибалтику, западные области России. Советский Союз был слабо подготовлен к войне, но так же молниеносно фашисты захватили Францию, Грецию, Бельгию, Норвегию, — в сущности, всю Европу, двенадцать государств.

В первые же дни войны советские войска Западного фронта оказались перед угрозой полного уничтожения. Запоздалое получение (в 0 часов 30 минут 22 июня) неконкретной Директивы № 1, приводящей войска в боевую готовность, поздняя мобилизация, приведшая к разгрому значительной части армии на марше, потеря господства в воздухе — всё это привело к разгрому войск Западного фронта и позволило Вермахту наступать очень быстро, пройдя в первый же день войны до 60 км вглубь советской территории.

Начало войны. Снимки, сделанные немецкими солдатами (внизу — советские военнопленные).

Также необходимо учитывать, что немецкие генералы ввели в наступление огромные силы — 70 % дивизий и 90 % танков и самолётов — почти всю германскую армию, нанеся удар по всей длине фронта — от Балтики до Чёрного моря.

Лишь к середине августа напор немецких войск начинает немного ослабевать: хотя в ходе «блицкрига» была уничтожена или взята в плен большая часть войск Западного фронта, Вермахт также понёс огромные потери, поэтому был вынужден перейти от наступления по всему фронту к ударам на важнейших направлениях. В сентябре 1941 года германский генеральный штаб определяет три первоочередные направления: Ленинградско-Тихвинское (задача — окружение Ленинграда и уничтожение Балтийского флота), Московское (овладение столицей и оккупация Центрального промышленного района) и Ростовское, с дальнейшим выходом на Сталинград, а затем на Северный Кавказ и Баку — к центрам нефтяных месторождений. Основные усилия Вермахта осенью 1941 года направляются на захват Москвы.

В первые дни войны германский генеральный штаб принял стратегию нанесения массированных воздушных ударов по столице СССР. Но реализована она была не сразу — из-за больших расстояний между первоначальными аэродромами Люфтваффе и Москвой. Только после того, как был созданы дополнительные «аэродромы подскока», ровно через месяц после начала войны в ночь с 21 на 22 июля 1941 года немецкие бомбардировщики попытались нанести первый удар по Москве. На столицу шли более 220 самолётов.

Но Москва уже была хорошо подготовлена к атаке с воздуха. Немецкую армаду встретили 174 экипажа ночных истребителей, тысяча зенитных орудий малого и среднего калибра, прожекторы и аэростаты заграждения… Бой, названный позже «Воздушное Бородино», продолжался больше пяти часов. Немецкие самолёты смогли сбросить только 79 фугасных и около 5000 зажигательных бомб. Вначале бросали зажигательные бомбы, а затем — вторая волна атакующих — фугасные, чтобы помешать тушению пожаров. Во время налёта было сбито 22 немецких самолёта. Поражения оказались относительно незначительными: бомбы упали в районе Белорусского вокзала, разрушили одно здание на Моховой и несколько — на других улицах. Самым серьёзным было разрушение в районе вокзала, но, к счастью, оно лишь ненадолго вывело его из строя.

С этого момента авианалёты на город не прекращались до начала зимы 1941 года. Однако Москва была мастерски замаскирована. Строения (в том числе — заводы) маскировали централизованно, при участии архитекторов. Это лишало ориентиров даже опытных пилотов, участвовавших в налётах на Англию. На площадях возводили ложные постройки или разрисовывали асфальт так, что площади казались застроенными зданиями. Крыши цехов превращались в окраинные домики и бараки. Маскировочные сети совершенно изменяли силуэты «исторических» зданий. Кое-где на крышах даже устроили пруды. Убедительность маскировки проверяли с наших самолётов.

«Спрятанная» Москва: Манежная площадь в супрематической раскраске (фото из журнала Life), Манеж и Большой театр (фото А. Красавина) в камуфляже.

Иногда сооружали ложные цели грандиозных размеров, хорошо прикрытые зенитной артиллерией, — «дублёры» заводов и аэродромы-«призраки». В пяти километрах от Тушинского аэродрома был построен ложный аэродром с ангарами, макетами аэродромных зданий, «Яков» и «МиГов». На такие объекты было сброшено 156 осветительных бомб, 687 фугасных и много (возможно, десятки тысяч) зажигательных — примерно треть от всех немецких бомб.

…Четыре ладные девочки с узенькими талийками вели под уздцы допотопное чудище…

На снимке: бойцы ПВО несут газгольдер у Заставы Ильича. 9 октября 1941 (в повести речь идёт об аэростате воздушного заграждения; в этом качестве использовались и газгольдеры — резиновые резервуары для хранения природного газа).

Фашистские листовки предупреждали: «Лучше не пытайтесь ничего сделать с зажигательными бомбами, их температура доходит до тысячи градусов, вы погибнете». Однако с зажигательными бомбами успешно боролись добровольные дежурные — помощники Московской противовоздушной обороны.

«Состояла „армия“ МПВО преимущественно из женщин, заменивших ушедших на фронт мужчин, и тех, кто по молодости или, наоборот, старости или хворости не мог держать в руках оружие. Да, это наши матери, жёны и сёстры, старики и „подставочники“ — мальчишки и девчонки 12–15 лет, которым для того, чтобы достать до станка, требовалась подставка, — ковали грядущую победу, работая по 10–12 часов, а ночами сражаясь с бомбами…»[5]. Для подростков, дежуривших на крышах, страшные бомбёжки были своего рода игрой: американская корреспондентка вспоминала: «На крышах домов позади посольства перекликались дежурные. Голоса были ребячески звонкими, и я поняла, что там дежурит одна из детских пожарных команд, которые начали организовываться в последние дни. Когда вновь посыпались зажигательные бомбы, я разобрала, как мальчишеский голос кричит:

— Следующая, чур, моя!

— Как бы не так! Моя очередь!

Мы с генералом сообразили, что мальчишки спорят за право погасить следующую бомбу — каждый жаждал поставить личный рекорд!»[6]

…На крыше уже сидел дядя Гриша — дворовый водопроводчик, мой напарник по посту ПВО. Брезентовые рукавицы, щипцы и ящик с песком были в полном порядке — мы с дядей Гришей считались лучшими дежурными…

Девушка-наблюдатель МПВО. 1941 год (фото Наума Грановского).

Люди постарше, конечно, воспринимали это по-другому. Вот как описывает один из немецких авианалётов на Москву опытный офицер-связист: «…Это одно из самых страшных воспоминаний моей жизни. На горизонте, видимо, появлялся вражеский самолёт. Сотни прожекторов, сотни разноцветных трассирующих пулемётных очередей, разрывающихся снарядов сосредотачивается на пространстве, в котором предположительно он находится. Вся эта масса огненного неба медленно, со всё возрастающим грохотом, надвигается на нас…. Глаза невозможно оторвать от ослепительного неба, уши глохнут, какая-то пронизывающая боль в ушах. Железная крыша нашего семиэтажного дома содрогается, и я начинаю медленно сползать по ней, ложусь на спину и судорожно вцепляюсь руками в рёбра между листами железной кровли, а грохот всё усиливается. Вся крыша усеяна падающими с неба пулями и мелкими осколками снарядов. И кульминация. На крышу падает несколько зажигалок.

Тут чувство долга берёт верх. Я вскакиваю на ноги и заранее приготовленной лопатой засыпаю огненные шары песком из ящика. Я не один, нас на крыше человек двенадцать, и за несколько минут нам удаётся погасить все зажигалки. Страх навсегда забывается»[7]. На крышах домов дежурили многие: так, в книге воспоминаний Н.М. Любимов пишет о том, как всё лето 1941 года поэт Борис Пастернак неукоснительно дежурил, когда это полагалось ему по расписанию, на крыше писательского дома в Лаврушинском переулке.

Архитектор Б. Кулумбеков, командир роты Краснопресненского ОГБ МПВО[8], рассказывал: «В один из налётов прямым попаданием фугасной бомбы разрушен жилой дом в Среднекисловском переулке. В цокольном этаже в заваленном убежище укрылись несколько десятков человек. Расчистили подход, я с двумя бойцами проник внутрь сооружения. В одном углу несколько человек оказались под обломками конструкций, они нуждались в срочной помощи. Среди погибших под завалом увидели молодого человека в форме майора. Он, проездом из госпиталя, решил навестить семью. Сигнал воздушной тревоги застал его в воротах своего дома…».[9]

Укрывались от бомбардировок в так называемых «щелях» (узких ямах в земле во дворах) и в бомбоубежищах (чаще всего — в подвалах кирпичных домов). «…Мы выкопали квадратную яму два на два метра и глубиной метра полтора. На дно положили ковёр. На ковёр поставили шесть стульев. Сидели на стульях, прижавшись друг к другу, и напряжённо смотрели на небо. Один за другим пролетали над нами немецкие самолёты…. Самолёт загорался и падал, а в поле прожекторов оказывался лётчик на парашюте. Всё это видели не только мы, но и немецкие лётчики. Они стремительно разворачивались, снова появлялись над нами и снова летели на Москву. И снова огненная стена пугала их. Десятки кругов, небо над нами гудело, от нас — к нам, а мы на стульях, и страшно, и уже шея болит, а всё равно смотрели на небо…»[10]

…И хотя чудеса редко бывают в жизни, но здесь чудо случилось. Немецкий самолет вдруг резко клюнул, потом замедленно, нехотя лёг на крыло, неожиданно круто дёрнулся вниз и полетел, уже без порядка вертясь и кувыркаясь, как лист, и оставляя за собой чёрный коптящий след…

Сбитый Ю-88 выставлен для обозрения на площади Свердлова, Москва, лето 1941 (фото Александра Устинова).

Самым большим бомбоубежищем Москвы стал метрополитен: «…после того как поезда заканчивали свой бег по тоннелям, в половине девятого вечера, в метро пускали детей и женщин с детьми до двенадцати лет. Ночевать в метро было надёжнее, чем дома… Взрослым „Правила“ запрещали вечером и ночью, до сигнала воздушной тревоги, входить в метро. Нарушителям грозил штраф… однако, войдя в метро с вечерней бомбежкой, многие оставались в нём до утра. Ночевали москвичи в тоннелях на деревянных щитах, которые укладывались на рельсы. На платформах и в вагонах разрешалось оставаться только детям и женщинам с детьми до двух лет…»[11]

…Лина сказала: — Я тётю возьму. Отведу в метро, она больная…

Станция «Маяковская». Фото из журнала Life (вверху) и Аркадия Шайхета.

В налётах Люфтваффе, продолжавшихся до апреля 1942 года, было задействовано 8600 самолётов (уничтожено 1392 — почти пятая часть). К Москве смогли прорваться лишь 234 самолёта — менее трёх процентов. Эти самолёты сбросили более полутора тысяч фугасных и около ста тысяч зажигательных бомб, из-за чего возникло семьсот крупных и около двух тысяч мелких пожаров. Примерно третья часть бомб попала в ложные цели и вреда не принесла.

Были разрушены девятнадцать небольших предприятий, насчитано более двухсот попаданий в жилые дома, школы, больницы, театры, около ста восьмидесяти повреждений водопровода (заранее созданная резервная система водоснабжения сделала ущерб практически незаметным) и электросетей.

Вверху: разбомбленное здание театра им. Вахтангова. Внизу: налёт немецкой авиации на Москву 26 июля 1941 года (фото Маргарет Бурн-Уайт). Тонкие трассы — работа ПВО, толстая белая линия — немецкие осветительные ракеты на парашютах для корректировки бомбовых ударов.

С каждым днём уменьшалось число самолётов, летавших на Москву: 180, 140, 120 и ещё меньше. Ни одна из целей бомбардировки не была достигнута. Немецкая авиация несла большие потери; её встречали лучи прожекторов и зенитный огонь, не дававшие возможности бомбить прицельно. Бомбы чаще всего сбрасывались куда попало или на намеренно демаскированные ложные цели. Бомбардировки шли каждый день по шесть часов — таких массированных налётов во время Второй мировой войны не было больше нигде.

2 июля 1941 года Военный совет Московского военного округа принял постановление о создании московского народного ополчения. Подобные ополчения собирались в годы тяжёлых испытаний — в 1612-м, в 1812 году.

За первый неполный месяц войны погибло или попало в плен около 800 тысяч наших солдат и офицеров — это треть из размещённых в западных военных округах. 28 июня — на седьмой день войны — пал Минск. На Украине к 29 июня войска Вермахта продвинулись на 220 км вглубь территории. Было потеряно около трёх тысяч танков — больше половины довоенного танкового парка Юго-Западного фронта. Нанесённый в первый день войны удар по нашим аэродромам привёл к полному господству в воздухе авиации Люфтваффе. Войска из восточной части страны на запад перебрасывать было нельзя — ожидали нападения японской армии.

Добровольческие народные отряды создавались с первых дней войны. В Москве для охраны заводов, военных объектов, борьбы с воздушным десантом противника НКВД формировал истребительные батальоны. В эти батальоны вступило 12,5 тысяч человек. Добровольцы перешли на казарменное положение.

Создать для обороны Москвы две-три армии народного ополчения Г.К. Жуков (тогда — начальник Генерального штаба) предложил уже 26 июня 1941 года. Ополчение должно было, во-первых, строить оборонительные рубежи под Москвой, во-вторых, стать резервом действующей армии. 4 июля 1941 года Государственный комитет обороны издал постановление, в котором была указана общая численность ополчения — 200 тысяч москвичей и 70 тысяч жителей Московской области. Планировалось сформировать 25 дивизий ополченцев; каждый район города формировал свою дивизию, в которую входили и группы из Подмосковья. Районы должны были снабдить эти дивизии транспортом, рабочим инструментом, кухнями. Оружие и боеприпасы должен был обеспечить штаб Московского военного округа. За мобилизованным в ополчение сохранялось ежемесячное денежное содержание, а его семье гарантировалась военная пенсия.

В течение четырех дней — со 2 по 5 июля — поступило больше 300 тысяч заявлений от москвичей и жителей Подмосковья. Один из ополченцев — Николай Ипполитович Обрыньба — рассказывает: «Заходим в институт, и — наше счастье! — только что началась запись в ополчение. В маленькой канцелярии на площади Пушкина шумно и людно, над столом сгрудились люди, идёт запись… Здесь же жены многих студентов живо обсуждали, что им делать, они тоже пошли бы, да детей некуда девать…Комната не вмещает вошедших, те, кто записался, довольные отходят и толпятся в коридорчике. Народа набирается на целый взвод, а то и роту, и нам кажется, что это будет очень большой силой и сыграет важную роль в войне; нам кажется, что стоит нам появиться на фронте — и война будет кончена, мы так и жён уговариваем…

…Мы — ополченцы. Наш строй в самых пёстрых костюмах — белых, чёрных, серых, синих; во всех оттенков брюках, пиджаках, рубахах. Единственное, что объединяет нас и заменяет форму, — это стриженые головы. Нас ведут по родным улицам Москвы, ещё таким мирным, но уже озвученным нашей солдатской песней и командой: „Левой! Левой! Ать, два, три!..“»[12].

Но первые конфликты начались ещё при формировании дивизий. Считалось, что ополченцы будут жить у себя дома и заниматься военным делом в свободное от работы время. Когда же начался вывод сформированных дивизий из города для обучение в пустующие военные лагеря, многие руководители заводов, выполняющих срочные военные заказы, потребовали вернуть специалистов на их рабочие места. Одновременно часть ополченцев признали негодными по возрасту и состоянию здоровья. Многие добровольцы возмущались отправкой домой, писали жалобы.

Сложнее всего было обеспечить ополчение оружием — оно ведь предназначалось действующей армии. Добровольческие дивизии можно было вооружить лишь на 20–25 процентов — вот почему нередко рассказывают об «одной винтовке на четверых».

…Народу здесь было видимо-невидимо, и особенно бросалось в глаза, что это в большинстве своём пожилой народ. Молодых было мало, очень мало, а вот морщинистых, толстых, седых было вполне достаточно…

…— Воевать нужно, — сказал Тележка. — Вам понятно? Нужно воевать, а мы что? Грыжевик да хромой, младенец да старик, да изжога…

Бойцы московских рабочих батальонов (внизу: инженер В.П. Иванов и машинист метро Д.С. Дьячков; фото Александра Устинова, ноябрь 1941). Вверху: пёстрое вооружение ополченцев: винтовки Лебель 1886/93, польский ручной пулемёт WZ28 и немецкий станковый пулемёт MG08.

В то же время в Москве было огнестрельное оружие — в военных учебных заведениях, штабах, тыловых частях, в Осоавиахим[13]. В их запасах были даже ручные и станковые пулемёты. В ополчение направили весь запас иностранного оружия, хранившийся ещё со времён Гражданской войны.

«…В пути нас догнали первые машины с обмундированием и вооружением. Так как мы были вновь сформированной дивизией ополченцев, то и вооружали, и обмундировывали нас на ходу. По дороге подъезжали машины, колонна останавливалась, быстро сбрасывали тюки, и тут же нам выдавали их содержимое. Вначале мы были пёстрой, разномастной колонной, винтовки нам дали польские, потом немецкие старого образца, патронов к ним не было. Вот на марше и получали мы день за днём всё необходимое для войны. Получили наши винтовки „СВТ“, десятизарядные; получили обмундирование, его сначала на всех не хватило, но постепенно все получили гимнастёрки, брюки, обмотки, ботинки…

…Наконец четвёртый день пути, и нас осчастливили, сняли с машин тяжёлые английские пулемёты „Гочкисы“ и к ним комплекты коробок с лентами, набитыми патронами. Нести теперь стало совсем невмоготу. Щит пулемёта, тяжелейший, несёт один, „ноги“ — другой, патроны — третий и четвёртый. Так же поступали с миномётами и запасом мин к ним. Пулемёты тоже разбирались и распределялись между бойцами. Тяжёлые станковые пулемёты, ротные миномёты, боеприпасы — всё было погружено на спины солдат, а переходы тяжёлые, длительные, пятьдесят-семьдесят километров, и несёшь всё, что полагается солдату, плюс всё, что должно ехать в обозе, и то, что размещалось на каждом, было трудно поднять, если всё сложить на одеяло и завязать в узел. Ко всему мы были обвешаны гранатами и бутылками с горючкой для борьбы с танками. Сделалось совсем не под силу держаться целый день на этой добела раскалённой, посыпанной белой мукой пыли дороге. Но мы всё шли и шли, оглашая воздух песнями…»[14]

Девушки-ополченки готовятся к отбытию на защиту Москвы. 1941 (фото Ивана Шагина).

В середине июля начались бои под Смоленском. Войска Резервного фронта, а в их числе и дивизии народного ополчения, были направлены на строительство Можайской линии обороны.

Там и состоялись первые «встречи» с врагом, например такие:

«…Движется дивизия к фронту, вечер с догорающей зарёй, пыль розоватая тёплая висит над дорогой, полностью занятой колоннами войск, ещё не обстрелянных, идущих к передовой. Вдруг на тропинке за бруствером появляются два мотоциклиста в зеленоватосерых френчах с засученными рукавами, в стальных тупых касках, с чёрными автоматами на шее. Не сбавляя скорости, они продолжают двигаться навстречу колонне, один кричит, обращаясь к идущим:

— Сколько километр Москва? — И оба заливаются смехом.

Идущие в колоннах оборачиваются, улыбаются и продолжают идти. Внезапно раздалась длинная очередь, и мотоциклисты, перекинувшись через голову, упали, одна машина продолжала биться в судорогах по земле, яростно крутя колёсами»[15].

К сентябрю в дивизии народного ополчения стало поступать и современное оружие — например, Ленинская дивизия получила около 200 автоматов, более 200 пулемётов, 33 орудия калибра 76 мм, двенадцать 88 мм и пятнадцать 55-мм миномётов. В 60-й дивизии появились даже танки — 15 лёгких плавающих Т-37, Т-48 и Т-40.

К началу октября дивизии ополчения были оснащены примерно так же, как другие соединения Красной Армии. Общими были и изъяны — не хватало средств связи, автотранспорта. Вовсе отсутствовала артиллерия крупных калибров.

26 сентября 1941 года командование Резервного фронта присвоило всем ополченским дивизиям наименования кадровых стрелковых дивизий. Под этими номерами дивизии народного ополчения прошли от Москвы до Восточной Пруссии.

К началу июня 1941 года почти все войсковые инженерные части и подразделения западного направления были задействованы на создании новых пограничных укреплённых районов (Западная Украина, Западная Белоруссия и страны Прибалтики вошли в состав СССР в 1939 году). К началу войны новые фортификации не успели достроить и занять войсками, поэтому немцы легко их захватили, а инженерные подразделения, не располагавшие ни автотранспортом, ни оружием (кроме карабинов), частью взяли в плен, частью уничтожили.

Таким образом, в первые недели войны мы потеряли почти половину довоенного состава строителей. Именно их должны были заменить на строительстве оборонных рубежей Москвы ополченцы, старшеклассники, студенты.

Решение о начале строительства Государственный комитет обороны принял 18 июля. Можайская линия обороны общей протяжённостью в 220 километров должна была пройти от Московского моря (Волжское водохранилище), западнее Волоколамска и Можайска до слияния рек Угра и Ока. Предстояла огромная работа: поднять 7,5 миллионов кубометров земли, уложить около 25 тысяч тонн цемента, 51 тысячу тонн гравия и щебёнки, использовать 590 тысяч кубометров лесоматериалов. Сроки установили жёсткие — первая очередь должна была быть подготовлена к обороне 15 октября, вторая — к 20–26 ноября. Предполагалось, что ежедневно на этих рубежах будут работать свыше двухсот пятидесяти тысяч жителей Москвы, Московской и других близлежащих областей.

Вот как вспоминает о строительстве укрепрайона Анатолий Черняев: «…Это был истфаковский отряд, пара сотен ребят со всех курсов… началась работа — противотанковые рвы вдоль берега. Взялись яростно, весело, с энтузиазмом. По мере того, как ров углублялся — до трёх метров, землю приходилось бросать всё выше. И через пару дней от непривычной физической нагрузки ломило по ночам всё тело… Атмосфера сгущалась, тревога закрадывалась в наши души… На западе и на севере от нас уже отдалённо погромыхивала артиллерия… По тревоге нас снимали с недорытых рвов ещё три раза…Немцы легко обходили эти „линии Мажино“[16] — мы это определяли по отдалённым взрывам снарядов и бомб, которые рвались уже с боков и даже, казалось, в нашем тылу… Наше поэтапное отступление от Снопоти к Москве продолжалось до начала сентября. Мы рыли, немец обходил наши сооружения, нас срочно отвозили дальше, мы опять рыли, он опять оказывался у нас за флангами…»[17]

Можайскую линию обороны строили и ополченцы. Из «Дневника ополченца» Петра Пшеничного, комиссара полковой артиллерийской батареи 4 дивизии народного ополчения (той самой, что позже будет сражаться под Наро-Фоминском — см. далее):

«16 июля. Начались земляные работы широкого масштаба по восточному берегу Днепра…

18 июля. Продолжаем возводить укрепления на возвышенностях у деревни Нероново, пренебрегая осторожностью и маскировкой. В 16 часов фашистский разведчик на бреющем полете начал нас расстреливать, к счастью, никто не пострадал; но этот случай научил людей осторожности…».

…Иногда одна лопата, которой орудовал стоящий глубоко внизу человек, взлетала кверху только до половины эскарпа, до приступочки в стене, оставленной для другого человека, тот подставлял другую свою лопату и ждал, пока нижняя передаст ему свой груз, после чего он взметал свою ношу ещё выше, к третьему…

…— Десант, верно, — сказал Лёшка. — Перелетел, гад. Целый месяц строили. А он и воевать не стал… перелетел и высадился. Опоздали наши то…

Строительство оборонительных сооружений (вверху — женщины роют противотанковые рвы под Москвой; внизу — рубежи Можайской линии обороны). 1941.

…Фрицевские самолеты скрылись, оставив в воздухе эти вонючие бациллы…

Немецкие агитационные листовки, 1941 г. Текст гласит: «Пропуск действителен для неограниченного количества переходящих на сторону германских войск командиров и бойцов РККА».

Пропуск. «Пред’явитель сего, не желая бесмыссленного кровопролития за интересы жидов и комиссаров, оставляет побеждённую Красную армию и переходит на сторону германских вооружённых сил. Немецкие офицеры и солдаты окажут перешедшему хороший приём, накормят его и устроят на работу».

К концу сентября система оборонительных рубежей перед Москвой включала Вяземскую и Можайскую линии обороны, а также Московскую зону обороны. Вяземская линия проходила в 250–300 километрах западнее Москвы по рубежу Осташков-Селижарово-Оленино-Дорогобуж-Ельня-Жуковка-Брянск. Небольшой город Наро-Фоминск стал одним из узлов Можайской линии обороны.

Первоначальный план (операция «Барбаросса») предполагал, что Москву возьмут в первые три или четыре месяца войны. Первое время ход войны соответствовал этому плану, но затем сопротивление советских войск усилилось. Так, битва за Смоленск (с 10 июля по 10 сентября 1941) задержала немецкое наступление на Москву на два месяца. К тому же битвы за Ленинград и за Киев оттянули часть немецких сил, которые должны были наступать на Москву.

Командование Вермахта от 6 сентября предписывало начать наступление на Москву после уничтожения окружённой под Киевом группировки советских войск. К 19 сентября была разработана операция «Тайфун». Ведущая её группа армий «Центр» по своей мощи значительно превосходила силы трёх советских фронтов (Западного, Резервного и Брянского), прикрывающих московское направление. Начало операции 2-й танковой группы было назначено на 30 сентября; других частей — на 2 октября. Цель — захват Москвы до наступления холодов.

Германское командование считало: после разгрома сил Юго-Западного фронта под Киевом о боеспособности противника можно будет забыть. Гитлер после битвы под Киевом заявил: «С Россией в военном отношении покончено». Немцы не ожидали, что РККА сможет так быстро подготовить и перебросить к линии фронта новые части.

…В эту страшную минуту мы, наверно одновременно с Лёшкой, увидели чёрный крест на боку танкетки…

Танки Pz.HI и пехотинцы 11-й танковой дивизии Вермахта. 1941.

2-я танковая группа Гудериана сразу достигла серьёзных успехов. Уже 3 октября части 24-го моторизованного корпуса ворвались в Орёл в двухстах километрах от полосы наступления. Вторжение фашистов было для жителей Орла настолько неожиданным, что когда немецкая 4-я танковая дивизия вошла в город, по улицам ещё ходили трамваи и лежали ящики с так и не эвакуированным заводским оборудованием.

Вечером 3 октября в Мценск прибыла 4-я танковая бригада полковника М.Е. Катукова. 4 октября на окраине Мценска советская 4-я танковая бригада при поддержке дивизиона гвардейских миномётов капитана Чумака атаковала маршевые колонны немецкой 4-й танковой дивизии и фактически вывела её из строя. Бои за Мценск на неделю сковали немецкие войска.

5 октября основные силы группы армий «Центр» вышли в район Вязьмы. Прорыв танковых и моторизованных соединений в направлении на Юхнов случайно обнаружили воздушные разведчики 120-го истребительного авиаполка. До Москвы оставалось лишь 200 километров.

… — Отрежет, — просто сказал дядя Яша, — отрежет, и нету нам никакого пути. Если только левее, на Наро-Фоминск. Ну, так и фриц, коли он Боровск возьмёт, неужели он Наро-Фоминском погребает?

Вверху: немецкие солдаты на бронеавтомобиле возле дорожного указателя, на котором написано, что до Москвы 100 километров. Внизу: 11-й танковая дивизия Вермахта движется к Спас-Дёменску. Калужская область. 1941, октябрь.

Генералу Н.А. Сбытову, сообщившему о прорыве, не только не поверили, но и обвинили его в паникёрстве (даже после того, как в 15.00 он доложил: «Данные полностью подтвердились. Это фашистские войска. Голова танковой колонны уже вошла в Юхнов. Лётчики были обстреляны, среди них есть раненые».)[18]. Генштаб не имел других сведений о приближении немецкой танковой колонны к Юхнову, который был занят в ночь на 6 октября. В бой была брошена вся имеющаяся в Московском военном округе авиация и последний резерв: курсантские полки из солдат и сержантов — слушателей московских командных училищ.

Генерал Н.А. Сбытов писал: «…Если учесть, что в то время на направлении Юхнов-Малоярославец-Москва, кроме строительных батальонов, готовивших оборонительные сооружения, никаких войск не было, то без преувеличения следует сказать: авиация и курсантские полки закрыли перед носом гитлеровцев „ворота“ на Москву, заставив их топтаться в районе Юхнова несколько суток…»[19]

…И мы пошли с Байсеитовым через весь город и увидели, правда, другую дорогу, по которой шло множество всякого народа, двигались машины и крестьяне на телегах, и скотина…

Осень 1941 года. Вверху: пленные красноармейцы, внизу — беженцы под Истрой (фото Аркадия Шайхета).

6 октября немецкая 17-я танковая дивизия захватила Брянск, а 18-я танковая дивизия — Карачев, отрезав, таким образом, силы Брянского фронта. В окружение под Брянском попали 27 дивизий, 2 танковые бригады, 19 артиллерийских полков. При попытке выхода из окружения погиб командующий 50-й армией генерал-майор М.П. Петров, а командующий Западным фронтом А.И. Ерёменко был серьёзно ранен и самолётом эвакуирован в Москву.

Для флангового контрудара по наступающей группировке была создана фронтовая группа И.В. Болдина, потерпевшая поражение в танковом бою южнее Холм-Жирковского. 7 октября две немецкие танковые дивизии замкнули кольцо окружения войск Западного и Резервного фронтов в районе Вязьмы. В окружение попали 37 дивизий, 9 танковых бригад, 31 артиллерийский полк.

Всего под Вязьмой и Брянском в плен попало около 700 000 советских солдат и офицеров, было захвачено 1 242 танка и 5 412 орудий. До 11 октября окружённые войска предпринимали попытки прорваться, но только 12 октября удалось ненадолго пробить брешь. Из окружения удалось выйти лишь 85 тысячам человек. В вяземском «котле» попали в плен командующий 19-й армией генерал-лейтенант М.Ф. Лукин и генерал-майор С.В. Вишневский, а командующий 24-й армией генерал-майор К.И. Ракутин погиб.

К середине октября пути на Москву оказались открытыми. На всём фронте от Московского водохранилища до Калуги в составе Западного фронта насчитывалось лишь около девяноста тысяч человек. Теперь в непосредственной опасности оказалась Москва.

Уже через два дня после начала войны был создан Совет по эвакуации — он определял, куда перевозить предприятия, находил здания, пригодные для их размещения, выделял вагоны. Тогда же началась и эвакуация детей: за месяц из Москвы было вывезено почти полтора миллиона человек, главным образом, маленьких детей с родителями.[20] 26 июля 1941 года, в связи с приближением фронта и началом массированных бомбардировок Москвы, Совет по эвакуации постановил ускорить эвакуацию гражданского населения столицы. Наркомат путей сообщения должен был с 26 июля по 2 августа вывозить не менее 64 тысяч человек ежедневно.

Вот фрагмент из дневника врача «Скорой помощи» А.Г. Дрейцера: «Вокзалы запружены уезжающими. На привокзальных площадях очереди с вывесками организаций на шестах. Толпы людей сидят на своём скарбе… Наживаются носильщики, люди с тачками и воришки…».[21]

Эвакуация московских предприятий с сотрудниками ускоряется с началом операции «Тайфун». Эвакуируют все заводы Наркомавиапрома, Наркомбоеприпасов из Тульской и Московской областей, Московский Автомобильный завод им. Сталина.

C началом войны у населения были изъяты все радиоприёмники (см. на фото: «Не сдача будет рассматриваться по закону военного времени») и фотоаппараты. Поэтому так редки любительские советские снимки времён войны. Вся «профессиональная» фотосъёмка подвергалась цензуре, поэтому эвакуация Москвы (приведшая к панике) запечатлена на плёнке не была. Фотографии на этой и следующей странице сняты в Ленинграде либо почерпнуты из немецких архивов, (а значит, сделаны на оккупированных территориях).

13 октября отдан приказ об эвакуации Большого и Малого театров, МХАТа и театра им. Вахтангова. И, наконец, 15 октября Государственный комитет обороны принимает «Постановление об эвакуации из Москвы иностранных дипломатических миссий и высших государственных органов СССР»:

«Ввиду неблагополучного положения в районе Можайской оборонительной линии Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Поручить т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев…

2. Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, а также правительство во главе с заместителем председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке).

3. Немедля эвакуироваться органам Наркомата обороны и Наркомвоенмора в г. Куйбышев, а основной группе Генштаба — в Арзамас.

4. В случае появления войск противника у ворот Москвы поручить НКВД… произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также всё электрооборудование метро (исключая водопровод и канализацию).

Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин».

Это постановление современные историки считают причиной нескольких дней паники, возникшей в середине октября в Москве. Находившийся в те дни в Москве офицер-связист вспоминает: «Мы едем по Покровке и из окна трамвайного вагона видим, как группы обезумевших москвичей разбивают витрины магазинов и растаскивают что попало по своим квартирам.

У Разгуляя пьяный мужик садится в трамвай, с презрением смотрит на нас.

— Убегаете, — говорит, — как крысы с тонущего корабля…»[22]

Начинается стихийное бегство из города: «…Узнав о положении на вокзалах, масса людей бросилась вон из города пешком по шоссе, ведущим на восток; прихватывали из дома что попало; говорили, что к вечеру на этих дорогах валялись брошенные патефоны, чемоданы, даже пальто. Комиссионные магазины ломились от вещей: тем, кто торопился бежать из города, нужны были деньги, чтобы где-то потом устроиться и прокормиться, а предметы роскоши были ни к чему. Многие из тех, кто остался, сожгли свои комсомольские билеты и прочие документы»[23].

Уничтожаются оставшиеся в Москве архивы заводов, управлений, даже вузов: «В условленное время мы с Таней Родзевич подошли к институту. Толкнули дверь — внутри было пустынно. Только в углу вестибюля ярко пылал огонь в старинной печи, и перед ней на корточках сидел старик и подкладывал туда всё новые пачки бумаг… из валявшихся вокруг него мешков. Мы подошли к нему. „Вы чего — вам кого — тут никого нет, не ходите наверх“, - пробурчал он. „Я один тут остался. Все вчера — выкувырывались. Весь ваш институт. И студентки и учителя ихние. В Ташкент, что ли, уехали“. „А как же мы — первый курс? Все на трудфронте, и ничего не знают“. „Ну, уж — про то не ведаю. Институт закрыт, нет его — понятно? Мне, вон, велели, я жгу документы все. Чтоб немцу не достались“[24].

Дни паники породили и то народное презрение к бегущему из столицы мелкому начальству, о котором пишет в своих мемуарах главный маршал авиации А.Е. Голованов: „…В середине октября, числа 15-17-го, мне пришлось выехать из штаба в Монино в Ставку. Я почти не мог продвигаться по шоссе к Москве: навстречу шли сплошные, нескончаемые колонны различных машин, не признававшие никаких правил движения. Пришлось взять с собой несколько машин вооружённых солдат, чтобы, с одной стороны, пробиться в Москву, а с другой — навести хоть какой-то порядок. Из встречных машин кричали: „Немец в Москве!“ Подъехав к столице, мы увидели группы рабочих, которые останавливали легковые машины, выезжавшие из Москвы, и переворачивали их в кюветы. Честно говоря, я с радостью смотрел на то, что делают рабочие, и даже подбадривал их. В легковых машинах сидело разного рода „начальство“, панически бежавшее из столицы… Оставив солдат навести порядок и назначив старшего, я поехал дальше. В Ставке доложил, что делается на дороге из Москвы, и о мерах, которые пришлось принять…“[25]. „Рабочие отряды“ описывают многие: несмотря на реальную угрозу взятия Москвы, подобное бегство для множества людей было неприемлемым. Через два дня, когда было принято постановление ГКО „О введении в Москве осадного положения“, ситуацию отчасти удалось нормализовать: „…с 19 октября город жил более или менее нормальной жизнью. Город охранялся войсками, патрулированием как днём, так и ночью“[26].

Отношение к „беглецам“ характеризует приведённая Л.Б. Беленкиной частушка: „…народ придумал, что будто бы фашисты сбрасывают листовки с текстом: „Дорогой товарищ Сталин, мы Москву бомбить не станем, полетим мы за Урал и посмотрим, кто удрал““.

13 октября, через десять дней после взятия Орла, в ходе массированного немецкого наступления была занята Калуга. Ещё через два дня пал Боровск, а 18 октября были сданы Можайск и Малоярославец. Вермахт остановили лишь на рубеже рек Протва и Нара. К концу октября немецким войскам удалось сбить соединения Западного фронта с Можайской линии обороны практически на всём её протяжении. В конце октября бои шли уже в восьмидесяти-ста километрах от Москвы.

10 октября Боровский истребительный батальон и мотострелковый батальон дивизии НКВД им. Дзержинского отражали атаки немецких танков в районе деревни Ищеино. 11–13 октября два полка 113-й стрелковой дивизии вместе с Боровским, Подольским и Краснопахорским истребительными батальонами, перекрыв дорогу со стороны Малоярославца и Медыни, держали оборону на ближних подступах к Боровску. Утром 13 октября начались бои за Боровск. Силы были слишком неравными, но всё же врагу взять с ходу город не удалось. Только после дня ожесточённых боёв к вечеру 14 октября вражеские танки прорвали оборону на правом фланге и пошли по берегу Протвы, угрожая выйти в тыл оборонявшимся частям. Защитники Боровска вынуждены были оставить город.

Среди других частей Боровск защищала и 4-я Московская дивизия народного ополчения Куйбышевского района (110 стрелковая дивизия).

Первые эшелоны дивизии прибыли в Наро-Фоминск на рассвете 11 октября. Вечером 12 октября дивизия получила приказ командующего 33-й армией генерал-лейтенанта М.Г. Ефремова выступить к Боровску и перекрыть дорогу на Наро-Фоминск и Москву до подхода регулярных кадровых частей.

Уже к исходу 13 октября части 110-й дивизии вступили в бой с передовыми частями противника, отбив все их атаки, захватили пленных солдат 258-й фашистской пехотной дивизии. К вечеру 14 октября командование дивизии получило сведения, что гитлеровцы заняли в районе Наро-Фоминска село Митяево и другие населённые пункты.

8-я Краснопресненская стрелковая дивизия народного ополчения. Сформирована в начале июля 1941-го. После боёв под Ельней 6–7 октября 1941 года практически перестала существовать: погибло более половины личного состава, дивизия была отрезана от основных сил. Часть уцелевших бойцов пополнила партизанские отряды, часть вышла к своим. Официально расформирована в конце ноября.

15 октября, на рассвете, когда противник крупными силами пехоты и 30 танками перешёл в атаку, завязались ожесточённые бои.

В „Дневнике ополченца“ П. Пшеничный пишет:

„…18 октября. Потери наши очень большие. В 9-й роте комсостав выведен из строя. Что-то похожее на бессилие. Авиация противника господствует, а нашей не видно. Неужели мы так воюем? Местное население деморализовано. Сведения о сдаче Мелитополя и Одессы усиливают унылое настроение бойцов, вызывают в них отчаяние, неверие в наши силы….

Немецкие танки Pz.ll проезжают мимо подбитого в районе реки Истры советского танка „Валентайн“ Mk.III. Это один из первых танков, полученных СССР по ленд-лизу[27] из Великобритании.

…Утром мы увидели Наро-Фоминск. Первый же косматый старичок, встретивший нас у самого выхода дороги на окраину города, увидев нас, замер от испуга…

Вверху: в бою за Наро-Фоминск, декабрь 1941. Внизу: передовые немецкие части под Волоколамском. Декабрь 1941 (фото Артура Гримма).

20 октября. …После развёрнутого наступления и миномётного огня наша пехота начала отходить, мы стали вывозить орудия, отступать…. Всю эту деморализованную и в панике отступающую массу людей, подвод, орудий неприятель погнал самым решительным образом. Никто не мог ему дать отпор, закрепиться в обороне…

21 октября. …От полка осталось не более 300 человек, полковой обоз, противотанковая батарея с 2–3 пушками и наша 76-миллиметровая артиллерия с двумя пушками. Командования и штаба нет. Где они — никто не знает. Все в растерянности. Задаёшься вопросом — кто виноват? Кто довёл до такого состояния нашу сильнейшую армию?

23 октября. …Нужно переформирование дивизии. То, что мы имеем сейчас, — это деморализованная, небоеспособная масса. Командование не отличается ни энергией, ни умением руководить боем. Мы уже стоим под Москвой. Предвижу огромные жертвы ввиду жестоких сражений, которые будут вестись на подступах к столице. Враг у Наро-Фоминска.

24 октября. Стоим в дер. Пучково. Разослали связных-разведчиков для отыскания командования дивизии… Чувствуется бездеятельность и отсутствие воли у командования. От полка здесь, в селе Пучкове, не более 500 человек, остальные разбрелись в направлении Наро-Фоминска, Подольска и даже Москвы. Состояние людей подавленное, при первой же стычке бойцы опять разбегутся в разные стороны. Нужно отвести наши остатки подальше от фронта и переформировать, вооружить и обмундировать“.

На территории оккупированного Боровского района начали действовать партизанские отряды. Они осуществили несколько диверсий на железной дороге, в частности, пустили под откос воинский эшелон с боеприпасами на перегоне Ворсино-Башкино, разгромили немецкий отряд, расквартированный в деревне Павлово, проводили разведывательные операции для армии.

Продолжая наступление, немцы частично захватили западную часть Наро-Фоминска, и линия фронта прошла прямо через город по реке Нара. В течение двух месяцев бои шли на улицах города. „…Танкисты уже тогда имели танки КВ и Т-34. Батальон был вооружён автоматическим оружием. В каждом танковом экипаже, в каждом отделении автоматчиков на видном месте висела клятва гвардейцев-танкистов: „Мы клянёмся матерям, давшим нам жизнь. Клянёмся народу, партии. Советскому правительству, что, пока держит винтовку рука, пока бьётся сердце в груди нашей, мы будем беспощадно громить врага, уничтожать фашистскую мразь. Клянёмся сделать подступы к столице могилой для фашистов!““.

Военный совет армии и командование дивизии поручили танкистам оборону каменного моста и весь участок справа и слева от него, длиной около четырёх километров. Танки по башню были зарыты в землю. Экипажи жили в землянках под танками. Такие убежища могли сделать люди, которые решили стоять насмерть…»[28].

В октябре 1941 года советскому командованию удалось перевести блицкриг в «войну на истощение». Но если все резервы немецких армий были исчерпаны, то советской стороне удалось передислоцировать армии, размещённые в Сибири[29], подготовить и вооружить резервистов и ополчение. Благодаря этому 5 декабря началось общее контрнаступление под Москвой.

26 декабря части 33-й армии генерал-лейтенанта М.Г. Ефремова, включавшие и ополченческие формирования, освободили Наро-Фоминск.

…Да, это шла наша армия! Был слышен её мерный, твёрдый, уверенный шаг. Может быть, это была одна только рота, но мне показалось, что я вижу необозримую массу солдат, полки, дивизии, корпуса.

И главное чудо было в том, что они шли нам навстречу. Они шли туда, откуда мы ушли…

Солдаты-сибиряки едут на защиту Москвы (фото Марка Маркова-Гринберга).

В ночь под Новый 1942 год части 93-й и 113-й стрелковых дивизий перерезали важную в стратегическом отношении дорогу Малоярославец-Боровск и вышли к Боровску. Наступавшая от Наро-Фоминска 201-я Латышская дивизия в это же время подошла с боями к селам Инютино и Ермолино. Утром 1 января 1942 г., когда гитлеровцы ещё не ожидали атаки на Боровск, со стороны д. Уваровское на занесённом снегом поле показались лыжники 93-й стрелковой дивизии. Они с ходу завладели батареей тяжёлых орудий на окраине Боровска и ворвались на городские улицы.

Почти одновременно стрелки 1288-го полка 113-й стрелковой дивизии ворвались в Боровск и заняли территорию фабрики «Красный Октябрь». 3 января Боровск был взят в клещи; части Вермахта панически отступили к единственной ещё не перерезанной нашими частями дороге, ведущей на Верею.

Январь 1942 г. (фото Дмитрия Бальтерманца).

Ранним утром 4 января над городской площадью взвился красный флаг. Но оккупация нанесла Боровску невосполнимый ущерб. За два с половиной месяца более тысячи жителей были убиты или угнаны в неволю. Один из освободителей Боровска вспоминал: «Наряду с могилами техники врага мы видели и другую картину, которую забыть никак нельзя… На площадь были согнаны жители города — женщины, дети, старики, построены в колонны и тут же расстреляны. Трупы покрыли всю площадь. И здесь впервые нам пришлось рыть ямы и в мёрзлый грунт спускать мёрзлые трупы. С появлением наших войск город ожил, заработали хлебопекарни и магазины, почта и другие учреждения»[30].

Зима 1941–1942 гг.: пленные немецкие солдаты; разбитая немецкая автоколонна в районе деревни Крюково.

Под Москвой немецкая армия потерпела первое крупное поражение во Второй мировой войне; она была отброшена на 100–250 км. Полностью были освобождены Тульская, Рязанская и Московская области, многие районы Калининской, Смоленской и Орловской областей.

Маршал авиации Голованов писал: «Октябрь и ноябрь были воистину месяцами самой ожесточённой битвы за Москву. Само слово „битва“ говорит за себя. Вспомним Куликовскую битву, Ледовое побоище с псами-рыцарями. Масштабы тех битв, с современной точки зрения, были, конечно, невелики, но они решали судьбы Руси…»[31].