Она доведена до отчаяния

«Она до сих пор где-то рядом»

Впервые Долорес Прайс явилась мне в виде голоса. Я торопливо мылся в душе после утренней пробежки, готовясь к новому дню преподавания в старшей школе, где работал уже девять лет. «Ну все, бросил меня мой козел, – сказал голос. – Ну и скатертью дорога». Долорес еще была безымянной и невидимой, но эти десять слов она произнесла уязвленно, с вызовом – и юмором, чем меня и подкупила.

Несколькими годами ранее в возрасте тридцати лет я стал отцом и начал писать короткие рассказы. На первый День отца моя жена Кристина подарила мне тогдашний хай-тек – электронную пишущую машинку (шел 1981 год). В тот день, когда женский голос заговорил со мной о своем бывшем козле, у меня уже лежали готовыми четыре рассказа. Я дал голосу имя – Мэри-Энн, и она начала рассказывать о своем браке и разводе. Я решил, что пишу короткий рассказ номер пять.

О Мэри-Энн было уже написано страниц двадцать, когда однажды утром по неизвестной причине мне вспомнилась семнадцатилетняя старшеклассница, которую я видел десять лет назад на стажировке в школе. Шейла была одиночкой и интровертом: из-за ожирения она не помещалась за парту и сидела у задней стены класса за обычным столом. Одноклассники ее не травили, но от ее габаритов им было неловко, и они ее попросту перестали замечать. Шейла никогда не открывала рта и ни с кем не общалась. Пока другие дети не оглядывались, ее как бы и не было. В безмерной молодой наивности я решил заняться спасением Шейлы, заняв ее в общей дискуссии, но всякий раз, когда я называл ее имя, она лишь молча качала головой. Жир служил ей крепостными стенами, непробиваемыми для салаги-стажера, и до конца стажировки Шейла оставалась для меня загадкой. Когда через десять лет я вдруг вспомнил о ней, в голове словно сверкнула молния. Я соединил придуманный голос Мэри-Энн с образом реальной Шейлы, и рассказ сразу ожил и заиграл.

В то время я заочно учился в колледже Вермонт (сейчас это Вермонтский колледж изящных искусств) на магистра и показал свой рассказ нашему преподавателю Глэдис Свон. «Дорогой мой, – сказала она, – по-моему, у вас слишком много холста на пару штанов для малой-то формы». Я спросил, что, по ее мнению, мне нужно выбросить.

– Может, и ничего, – ответила Глэдис. – Кажется, вы пытаетесь сказать себе, что вам хочется написать роман.

Если бы я знал, что вот-вот отправлюсь в девятилетнюю поездку по американским горкам, итогом которой станет «Доведенная до отчаянья», я бы выбежал из аудитории с криком ужаса, но ситуацию спасло мое невежество.

– Роман? – переспросил я. – А как пишут романы?

Глэдис посоветовала обратиться к первоисточникам.

– Мир очень стар, и написать абсолютно оригинальное произведение невозможно, – заявила она. – Архетипические сюжеты вечны, потому что они проливают свет на человеческую природу. Людям хочется слышать их снова и снова. Если планируешь написать современный роман, почитай древние мифы.

Я вышел от Глэдис со списком литературы, где, в частности, значился «Герой с тысячью лиц» Джозефа Кэмпбелла, «Король и труп» Генриха Циммера и мифопоэтический шедевр Гомера «Одиссея». Невероятно, но именно последнее произведение легло в основу «Доведенной до отчаянья»: я придумал Мэри-Энн предысторию и отправил ее в полный противостояний квест на поиски себя.

Дописав до середины романа, я послал отрывок в «Нортист», воскресное приложение к «Хартфортским курантам». Фейф Миддлтон, ставшая теперь знаковой фигурой «Национального общественного радио», читала присылаемые рукописи. Она-то и известила меня, что мой рассказ понравился и она направила его редактору Ларри Блуму для ознакомления. От восторга я схватил своего сына, тогда еще дошкольника, и подбросил так высоко, что он пробил головой потолок кухни. К счастью, потолок был подвесной, из мягких пеновых панелей, так что голова Джареда просто скрылась из виду на секунду и тут же появилась снова. «Хранить в сухом прохладном месте» опубликовали в пасхальное воскресенье 1982 года. Ранним утром я поехал в магазин и купил «Хартфортские куранты». В машине пролистал журнал, нашел свой напечатанный рассказ и заорал как сумасшедший. Вскоре, готовясь к уроку по английской лексике, я прочел в словаре определение слова «dolorous»: «Отмеченный грустью, печалью или скорбью». Тогда-то Мэри-Энн и стала Долорес.

Во всей литературе не найти персонажа, более непохожего на дерзкого храбреца Улисса, чем замкнутая и язвительная Долорес Прайс, однако их одиссеи довольно схожи. Улисс покинул родную и любимую Итаку, сражался в Троянской войне, а потом долго искал дорогу домой. Долорес очертя голову вырвалась из удушающего, замкнутого покоя бабкиного дома в Истерли, Род-Айленд, чтобы выполнить желание покойной матери и поступить в колледж. В своих странствиях и Улисс, и Долорес получили боевое крещение и огребли по полной, при этом неплохо наваляв и обидчикам. И тому, и другой пройти путь до конца помогли оракулы. «Я скажу тебе, что я из всего этого вынес, – говорит Долорес ее товарищ мистер Пуччи, прежде чем умереть от СПИДа. – Бери то, что люди тебе предлагают. Пей их молочные коктейли. Принимай их любовь». Подобно Улиссу, после долгих скитаний Долорес возвращается домой другим человеком – печальнее, мудрее, готовой применять усвоенные уроки на практике, чтобы ради себя и других вести более аутентичную жизнь.

Когда впереди замаячил финал романа, меня одолели фантазии насчет того, чтобы его издать, хотя я представления не имел, как это делается. Тут как раз у родителей случился сорокалетний юбилей совместной жизни, и я подарил им поездку в Нью-Йорк, заказав номер в отеле «Эдисон», где они останавливались в свой медовый месяц. Из Нью-Йорка я попросил маму с папой привезти «Желтые страницы» с адресами каких-нибудь нью-йоркских издательств. Вежливая и робкая мама подошла к стойке регистратуры в «Эдисоне» и справилась, нельзя ли из телефонной книги в номере вырвать нужный раздел. Отец рассказывал, что клерк как-то странно на нее посмотрел и ответил отказом. Мой не столь робкий и вежливый папа применил иной подход – он поднялся в номер и выдрал необходимые страницы без спроса.

Рассудив, что в издательства тоже присылают рукописи и мне непременно снова повезет, я упоенно набивал большие коричневые конверты и надписывал адреса, когда в мой кабинет поднялась супруга и подала письмо на розовом, как «Мэри Кей», листке. Письмо оказалось от литературного агента из Калифорнии Линды Честер, которая прочла один из моих рассказов, «Астронавты», опубликованный в «Миссури ревью». Если у меня уже есть литературный агент, писала Линда, пусть тогда ее письмо будет как от поклонницы (поклонницы? Моей?!). Но если я агента только ищу и у меня есть готовая вещь крупного формата – скажем, роман, то нам есть о чем поговорить.

На правах моего литературного агента Линда пообещала Джудит Реган, талантливому редактору из «Саймон и Шустер», «первый взгляд» на «Доведенную до отчаянья», как только она будет закончена. Так получилось, что к Джудит рукопись попала в самое неудачное время: редактор взяла ее с собой в больницу, куда ложилась делать кесарево сечение (в результате которого появилась на свет ее дочка Лара). Позже Джудит Реган рассказывала, что после операции у нее подскочила температура, начались боли и меньше всего хотелось что-то читать. Она взялась за рукопись с намерением пробежать наискосок страниц двадцать и отправить обратно с вежливым отказом, однако читала до утра, а сразу после выписки поковыляла в «Саймон и Шустер» и сказала издателю, что хочет купить этот роман.

Еще в декрете Джудит пригласила меня на встречу в манхэттенском ресторане в Верхнем Уэст-Сайде. Помню, был знойный августовский день. Абсолютный новичок в Нью-Йорке, я даже не умел остановить такси и шел пешком кварталов сорок от Центрального вокзала. Добрался весь на нервах и мокрый от пота, как свинья. Джудит протянула мне руку, я подал свою – и чуть не умер от унижения: утром я порезал палец и заклеил рану единственным пластырем, который нашелся в доме – детским, моего сына, с черепашками-ниндзя. Но редактор простила мне все оплошности – мы сразу подружились и до сих пор остаемся добрыми приятелями.

Незадолго до выхода «Доведенной до отчаянья» я дал своим родителям гранки посмотреть. Мама открывала почти исключительно «Макколс»[1] и «Дамский домашний журнал», а папа часто хвастался, что после школы книг в руки не брал и даже программные не дочитывал. Три недели спустя он позвонил и сказал, что прочитал историю Долорес от корки до корки, и ему понравилось. «Только я удивился, что в конце ты ее не убил», – добавил он. «Это еще зачем?» – удивился я. «А вдруг она до сих пор где-нибудь тут болтается?»

Мама Джудит Реган, Рита, тоже решила, что Долорес живой человек, а не строчка на бумаге. «Она хочет познакомиться с Долорес», – сообщила мне Джудит. Я ответил, что с удовольствием познакомлюсь с миссис Реган. «Нет-нет, – возразила Джудит. – Вас мама видеть не хочет, только Долорес».

«Доведенная до отчаянья» увидела свет в июле 1992 года, и меня отправили в книжное турне по шести городам. Есть от чего закружиться голове школьного учителя, пусть даже аудитория, собиравшаяся в книжных магазинах, состояла порой из четырех-пяти работников, твердо решивших спасти ситуацию. Всякий раз я слышал одни и те же слова и вопросы от прочитавших историю Долорес: «Я все время переворачивала книгу и глядела на заднюю обложку – проверяла, точно ли автор мужчина… Как вам удавалось так верно писать от лица женщины?»

Сказать правду, повествовать от имени противоположного пола не показалось мне чем-то архисложным: я вырос в районе, где тон задавали мои старшие сестры и кузины, и с детства не видел в женщинах ничего таинственного. Плюс я девять лет получал отзывы от своих коллег с литературного, и наши дамы всегда без обиняков говорили, где я взял неверную ноту, что у меня случалось довольно часто. Но я многократно перечитывал и безжалостно правил рукопись. Хоть и писал от лица Долорес, ощущения у меня всегда были родительские. Часто, взяв ручку «Бик» и пригласив свою героиню поведать мне еще что-нибудь о жизни, я переживал за ее слова и поступки, совсем как отец не вполне контролируемой дочери. И тем не менее от постоянно повторявшихся вопросов и замечаний мне стало неуютно, будто я нарушил некое основное правило, о котором знали все, кроме меня. Поэтому, возвращаясь в гостиницу после каждой встречи в читателями, я снимал штаны и проверял, на месте ли мое мужское снаряжение. Снаряжение было на месте, и я с облегчением сверялся с маршрутом, соображая, куда поедем дальше, забирался под одеяло и засыпал.

Когда очередным пунктом турне оказалась Калифорния, помощница Линды Честер Лори Фокс повела меня на бранч в прекрасное уличное кафе.

– Что это? – спросил я, когда она достала из сумки кипу листов формата А4. Лори ответила, что это контракт на книгу: издательство хочет, чтобы я написал новый роман, и готово заплатить аванс. «Как-то через задницу, – смутился я, – брать деньги за несделанную работу». Лори заметила, что у меня очень нестандартный взгляд на вещи, и заказала мне еще «Шабли». К концу бранча я расписался на пунктирной линии, а к концу лета взял в школе академический отпуск и засел за второй роман, который через шесть лет превратился в «Я знаю, что это правда» – историю об идентичных близнецах, один из которых был шизофреником.

Едва Долорес и К° убрались с моего письменного стола и из моей жизни, начали приходить письма читателей – и телефонные звонки. Когда позвонила Опра Уинфри сказать, что прочла и полюбила «Доведенную до отчаянья» и я теперь должен ей две ночи сна, я тыкал пальцем в телефон и одними губами говорил жене: «Опра! Это Опра!» У Крис масса талантов, но по губам она читает плохо. «Копра? – допытывалась она. – Швабра? Папа римский, что ли?» Этот памятный звонок случился за пять лет до того, как Опра открыла свой феноменально популярный книжный телеклуб; тогда она снова позвонила сказать, что «Доведенная до отчаянья» у нее третья в списке книг, рекомендованных для чтения миллионам телезрителей. Но первый звонок не имел отношения к шоу: Опра хотела сообщить как читатель писателю, что история Долорес тронула ее до глубины души и она рада, что я написал эту книгу. Ее слова до сих пор остаются для меня вишенкой на рожке мороженого, которое началось позже.

Спустя двадцать лет у меня набралось несколько пластмассовых ведер с письмами читателей, в основном о «Доведенной до отчаянья». Я тогда уже сменил двух литературных агентов и написал четыре романа. Я бережно храню все письма, но особенно дорожу поступившим вскоре после выхода романа посланием от молодого душевнобольного – «резчика», который неоднократно пытался заглушить душевную боль, нанося себе порезы. Ниже привожу отрывок из его письма:

Письмо Дэвида Ф. вызвало у меня смех и слезы, совсем как сама Долорес, пока я рассказывал ее историю. Я тогда решился на небольшое детективное расследование (дело было до принятия закона об унификации и учете в области медицинского страхования) и, против ожиданий, выяснил его фамилию и телефон. Я позвонил поблагодарить за смелое и удивительное письмо и сказать Дэвиду Ф., что ему нужно пробовать себя в литературе. Шокированный моим звонком, он общался с болезненной застенчивостью, а когда я сказал, что надеюсь когда-нибудь с ним встретиться, Дэвид извиняющимся тоном ответил, что он бы с удовольствием, но личную встречу ему не осилить. После этого у нас завязалась дружба по переписке, которая длится по сей день.

Через пять лет после письма от Дэвида Ф. Опра сделала «Доведенную до отчаянья» бестселлером номер один по версии «Нью-Йорк таймс» и «США сегодня». Статья в «Бостон глоуб» в январе 1997 года о выборе романов для книжного клуба Опры (первой в списке значилась книга, написанная мужчиной) лучше всего описывает водоворот всеобщего внимания, в который я неожиданно попал. Над моей большой фотографией, сделанной на уроке со старшеклассниками (шнурок развязан, на лице недоумение), красовалась надпись: «Какой такой Уолли?»

В далеком 1981 году, став отцом и начав писать рассказы, я и подумать не мог, сколько всего случится, хорошего и плохого: 11 сентября и Колумбайн[2], популярность электронных книг, потеснивших печатные, закат эры пишущих машинок и их преемников, матричных принтеров, смерть моих родителей и рождение младших братьев Джареда – Джастина и Тедди. Сегодня малыш, которого я подбросил к потолку от радости, что мой рассказ сочли достойным публикации, уже ровесник меня тогдашнего. Джареду тридцать один, он директор Новоорлеанской академии руководящих кадров – независимой школы в рамках программы «Знание – сила», открытой им для детей новоорлеанского гетто после урагана «Катрина».

Тогда я этого не знал, равно как и не представлял, что случится зимним вечером 2008 года незадолго до выхода моего третьего романа «Час, когда я впервые поверил». Я читал отрывок из книги перед большой, благожелательно настроенной аудиторией в баре «Русалочка», забегаловке в Нью-Хейвене. Когда у слушателей иссякли вопросы и я собрался уходить, ко мне подошел красивый здоровяк лет сорока с лишним. «Здравствуйте, Уолли, это я, – сказал он. – Хочу вам сообщить – я наконец воспользовался вашим советом. Меня приняли в магистерскую программу по литературному творчеству в Фэйрфилдский университет. Теперь я смогу рассказать мою историю». Передо мной стоял мой друг по переписке с шестнадцатилетним стажем Дэвид Ф. – Дэвид Фицпатрик. Чудесным образом правильное сочетание психотерапии и психотропных препаратов дало длительную ремиссию душевной болезни, изолировавшей его от мира. «Я встретил прекрасную женщину, – сказал он. – Мы с Эми обручились». В октябре прошлого года мы с Крис побывали на свадьбе Дэвида и Эми – самом радостном и торжественном событии, какое только можно себе представить, а еще через несколько месяцев я читал гранки мемуаров Дэвида о мучительном путешествии в безумие и возвращении в здравый рассудок. «Харпер Коллинз» опубликует «Шарпа» примерно в то же время, когда «Атрия букс» выпустит шикарное юбилейное издание «Доведенной до отчаянья» в честь двадцатилетия создания романа. Приятно думать, как на полках книжных магазинов наши книги будут стоять обложка к обложке и составят друг другу компанию.

Я рад, что не убил Долорес Прайс, как советовал папа, и что время ее тоже не прикончило. На встречах с поклонниками я до сих пор слышу, что, читая «Доведенную до отчаянья», люди то и дело посматривают на последнюю обложку с моей фотографией, не веря, что мужчина столь убедительно влез в голову женщины. Однажды на фешенебельном официальном мероприятии по сбору средств в Линкольн-центре журналистка Лиз Смит представила меня собравшимся, заявив, что я вызвал немалый шум, начав думать как женщина, и хотя много мужчин не прочь сделать то же, их интересует вовсе не голова. Попробуйте подняться на сцену после такого вступительного слова! Комментарии и вопросы по поводу пола меня уже не беспокоят. Мой пятый роман «Мы – вода», который скоро увидит свет, рассказан восемью разными голосами – четырьмя мужскими и четырьмя женскими. Если мужчины с Марса, а женщины с Венеры, может, я просто межгалактический путешественник?

Иногда, заходя в ближайший книжный, я приветственно машу рукой луноликой героине на обложке «Доведенной до отчаянья», моей вымышленной дочери, чья история переведена на шестнадцать или семнадцать языков. Я рад, что она до сих пор где-то рядом: значит, и я недалеко.

Уолли Лэмб

Коннектикут, 2012 г.