Они писали на глине

ПРОЛОГ

Из письма автора жене

Сегодня вечером я совершил свое обычное паломничество на холм, под которым скрывается башня древнего храма. От холма до нашего лагеря всего несколько сот ярдов, и очень приятно подняться на эту вершину, господствующую над местностью. Обычно я делаю это по вечерам, после ужина, при ярком свете луны. Сегодня я пришел с намерением записать свои впечатления, ибо открывающееся отсюда зрелище глубоко волнует меня.

Когда смотришь снизу, холм не кажется таким высоким, как можно было бы ожидать от Вавилонской башни. Разве по ней не собирались добраться до неба? Ответ получаешь после того, как взберешься наверх. Хотя это и не так высоко (едва ли выше 500 футов), но с вершины открывается огромное пространство бескрайней плоской равнины, которая постепенно сливается с линией горизонта. Милях в 20-и отсюда поднимается высокий холм. Это Куту — город, посвященный Нергалу, богу чумы и подземного мира. Руины Вавилона ближе. А вокруг башни небольшие кучки земли — все, что осталось от Киша, одного из древнейших городов Месопотамии.

Вокруг простирается пустыня. Желтоватая почва бесплодна и иссушена; ни одно растение не может выдержать палящего летнего зноя. Овцы и верблюды кормятся тем, что остается от травы, выросшей за несколько недель после сезона дождей. Обширная сеть каналов, по которым в древности распределялась вода Евфрата, орошая эту землю, теперь предстает в виде цепочек невысоких холмиков, разбегающихся во всех направлениях. Даже Евфрат оставил эту землю, изменив прежнее русло. В древности он протекал рядом с городом, обильно снабжая его водой и представляя удобное средство сообщения.

Но человек все-таки не покинул это место и все еще старается что-то вырвать у скупой здешней земли. На расстоянии мили от меня араб-феллах, напевая жалобную песню, погоняет двух тощих осликов, впряженных в примитивный плуг. Он надеется на предстоящие дожди, на то, что они помогут ему приумножить те немногие зерна ячменя, которые он бросает в неглубокую борозду. Не будет дождей — не будет хлеба в его доме. Он трудится без энтузиазма, и плуг неуверенно ползет, царапая поверхность.

Прямо передо мной и всюду вокруг глубокие траншеи, следы прошлогодних раскопок. Темнеет, и их очертания расплываются в сумерках. Но ночью при полной луне они кажутся совершенно черными и бездонными — линия обороны вокруг священной горы, готовая поглотить любого, кто попытается приблизиться к ней. Только что зашло солнце, и пурпурные небеса улыбаются, безразличные к этой картине запустении. Прохладный ветерок вырывает у меня из руки листок бумаги, на котором я пишу это письмо.

Мертвый город! Я бывал в Помпеях и Остии, бродил но пустым коридорам Палатина. Но те города не мертвы; они лишь временно покинуты жителями. В них еще слышится шум жизни, и жизнь кипит вокруг них. Они — лишь ступень в развитии той цивилизации, которой они отдали себя и которая продолжается рядом с ними.

Здесь же настоящая смерть. Ни единой стоящей колонны или арки, которая служила бы доказательством долговечности дел человеческих. Все рассыпалось о прах. Даже храмовая башня, самое внушительное из всех древних сооружений, и та совершенно потеряла свой первоначальный облик. Где теперь ее семь ступеней? Где широкая лестница, что вела на вершину? Где святилище, венчавшее башню? Ничего этого нет, глиняный холм — все, что осталось от миллионов ее кирпичей. На самом верху уцелели следы стен, но и они потеряли свою форму: время и непогода сделали свое дело.

У меня под ногами норы, вырытые лисами и шакалами. По ночам, когда они крадучись выходят из своих логовищ и отправляются на нелегкие поиски пропитания, их силуэты можно различить на фоне неба. Сегодня они, должно быть, чуют меня и остаются в своих убежищах, вероятно, удивляясь присутствию чужестранца, явившегося нарушить их покой. Холм усеян костями, свидетельствами их ночной охоты.

Становится совсем темно; жалобная песнь араба смолкла. Ничто не нарушает мертвой тишины. Тьма поглотила Куту и Вавилон. Вдали зажглись огоньки; я могу различить огни деревушки, где живут «дружественные» арабы, работающие у нас на раскопках. Дальше лежит лагерь бедуинов, которых здесь считают врагами. Но я пользовался их гостеприимством, пил с ними кофе, сваренный на грязной воде и поданный в ни разу не мытых чашках, и не могу назвать их врагами. Они были столь доверчивы, что даже позволяли мне фотографировать себя, — любезность, которую бедуины пустыни редко кому оказывают: кто знает, а вдруг фотографии будут использованы для черной магии? Поэтому они мои друзья, друзья настолько, насколько они могут быть друзьями чужеземца и неверного.

Вот раздался вой шакала, в нем и плач и угроза. Все собаки из арабской деревни немедленно приняли вызов, и на какое-то время тишина нарушена.

Наступила ночь. Чтобы избежать опасности свалиться в какую-нибудь траншею, следовало бы немедленно спуститься с холма. Но странное очарование удерживает меня. Хочется понять причину всего этого запустения. Почему должен был исчезнуть с лица земли процветающий город? Исполнение ли пророческого проклятия превратило величественный храм в логово шакалов? Объясняется ли это поступками живших здесь людей или неизбежная судьба человечества в том, что все цивилизации, достигнув вершины, гибнут? И что мы делаем здесь, стараясь вырвать у прошлого его тайны, тогда как мы сами и наши достижения, возможно, станут объектом поисков для людей грядущего?

Пора спускаться. Луна еще не поднялась, и если б, часто навещая это место, я не запомнил дорогу, спуск был бы действительно опасным. Я все еще погружен в свои раздумья, и не хочется нарушать течение мыслей, возвращаясь к товарищам. Я бреду по равнине к еще не тронутым руинам древнего города. Почва мягкая, вся из отложений прошедших веков, и временами нога уходит в нее по щиколотку. Обиталища древних, с их тайнами и могилами, мирно спали здесь в течение тысячелетий. Через несколько месяцев, а быть может, через несколько дней земля тут будет изрыта траншеями, как поле сражения. И покой мертвых будет потревожен безумными поисками каких-то надписей и других следов прошлого…