Они штурмовали Зимний

Глава шестнадцатая. ПРИШЛА ВЕСНА

Нева, в отличие от многих рек, имеет не один, а два ледохода. В начале весны она сбрасывает свой лед, а недели через две — три, при ярких лучах почти летнего солнца, гонит по синеве вод вереницы белоснежных хрустальных льдин, плывущих с далекого Ладожского озера.

В такие дни многие петроградцы стекаются к гранитным берегам реки, смотрят на торжественный ледоход и радуются:

— Скоро наступит лето!

Прошедшая зима была снежной. Жители подвалов не зря опасались весны; она принесла им новые бедствия: грунтовые воды пробивались сквозь пол, стены и заливали жилища.

В комнате, где жила Катя Алешина, вода сперва каплями скатывалась с потемневшей от сырости нижней части стены, потом стала пробиваться сквозь щели пола. Пришлось убрать половички, принести кирпичей и на них уложить доски. К вечеру и доски шаткого настила, прогибаясь, стали шлепать по ледяной воде, заливавшей весь пол.

Утром Катя почувствовала острую боль в горле. Казалось, что там застрял осколок стекла. Катя попыталась встать, но от головокружения и слабости опять опустилась на постель.

«Заболела. Вот не вовремя!»

Мать и бабушка тоже с трудом поднялись, — им обеим нездоровилось.

— Хоть бы печку протопить, — сказала бабушка, — все в комнате дух другой будет. Пойду на свалку, может, щепок каких соберу…

Охая, она начала одеваться.

— А ты что лежишь? — спросила мать Катю. — Разве сегодня тебе во вторую смену?

— Нет, в первую... горло очень болит. Мать потрогала Катин лоб и всполошилась:

— Да у тебя жар! Доктора надо позвать. А где мы денег возьмем? Вот напасть, одно к другому.

В соседней комнате, где жил водопроводчик, послышались испуганные возгласы и детский плач.

— Сходи, Луша, узнай, что там стряслось, — попросила бабушка и, прислушавшись к нараставшему плачу за стеной, еще больше встревожилась:

— Никак Семен кончается...

Она поспешила к соседям.

Вскоре голоса за стеной и плач утихли.

Бабушка вернулась в комнату с ребятишками водопроводчика: шестилетней Ксюшей и четырехлетним Сашей.

— Пусть посидят на моей постели, — сказала она. — Не годится детям смотреть на такое... Худо с Семеном, кровь горлом пошла. Всю подушку залил. Придется для вас обоих доктора звать.

Старуха решительно выдвинула верхние ящики комода и начала рыться в них. Катя видела, как она достала кусок холста и свою черную кружевную шаль, которую очень берегла.

— Последнее на рынок несу, — сказала бабушка. — Больше продавать нечего.

Мать заправила постели и попробовала ковшиком вычерпать воду, накопившуюся за ночь, но та почти не убывала. Бросив ковш, она пошла за доктором.

Катя осталась с ребятишками. Исхудалые и заплаканные, они сидели на бабушкиной постели, как нахохлившиеся воробьи, и настороженно прислушивались к хрипению отца за стеной.

— Чего это он так: «Хррр... хррр»? — спросил мальчик.

— Горлом хырчит, — ответила девочка. — У него там чахотка. От нее все помирают.

— А я не помру, — сказал мальчик. — Я поеду летом в деревню. Там в лесу птички поют и коровушки ходят… они молоко приносят.

— Туда надо на паровике ехать, — заметила девочка, — а у нас нет денег.

Мать пришла с доктором — седеньким старичком, у которого бородка была почти лимонного цвета. Он осмотрел Катино горло, долго водил холодной трубкой по груди и спине, слушая дыхание, а потом сказал:

— Нда, горло и легкие мне не нравятся. Вам обязательно надо переменить жилье. Лучше всего, конечно, за город, в сосновый бор.

Доктор выписал микстуру, порошки, полосканье для горла и, передавая рецепты, порекомендовал:

— Питайтесь лучше. И лимон бы хорошо... его сок прекрасно очищает горло. А детей уберите отсюда. Ангина — заразная болезнь.

У водопроводчика доктор пробыл недолго. Катя слышала, как он сказал соседке:

— Скоротечная чахотка. Надо бы в больницу отправить, но боюсь — не примут. Готовьтесь ко всему...

Вернувшаяся с рынка бабушка расплатилась с доктором, дала денег на лекарство и отвела ребятишек к дворничихе.

Тетя Феня забежала к Алешиным узнать, почему Катя не явилась на завод. Видя, в каком бедственном положении находятся жители подвала, она сказала:

— Сейчас же одевайтесь и пойдем в Исполком. Не уйдем от председателя, пока новой квартиры не даст. Правда, лучше было бы иметь что-либо на примете. В вашем доме есть пустующие квартиры? — спросила она у дворничихи.

— На пятом этаже вроде бы две комнаты освободились, — стала вспоминать та. — Да вот в приставской никто не живет. Как заваруха началась, так он ночью вместе со своей рыжей крикуньей удрал. Запасной ключ от его квартиры у хозяина дома.

— Какой пристав? Урсаков? — поинтересовалась тетя Феня. И, узнав, что это действительно он, решительно заявила:

— Собака из собак. Он теперь и носа сюда не сунет, знает, что ему голову оторвут. Пошли в Исполком, я им сейчас скажу все, что думаю. Люди помирают в затопленном подвале, а рядом сухие квартиры пустуют. Безобразие!

В Исполком с ней пошли бабушка и жена водопроводчика. Получив ордер на квартиру, они в тот же вечер явились к хозяину дома — тучному торговцу скобяными изделиями. Взглянув на ордер, домовладелец наотрез отказался выдать ключ.

— Для меня ваш Исполком не указ, — сказал он, — Ишь, чего вздумали: в самую дорогую квартиру! А кто за вас платить будет? Исполком, что ли? Даже если и заплатите, не пущу. Вы за неделю квартиру изгадите.

— Лучше добровольно впустите, а то сами откроем, — предупредила тетя Феня.

— Попробуйте только! За разбой — я вас в суд, — пригрозил домовладелец.

Его решительность напугала женщин. Катина мать сразу пошла на попятную.

— Ну его, брюхатого, к лешему, — сказала она. — С ним лучше не связываться. Он нам потом и в подвале не даст жить.

— Может, попросим комнатенку наверху? — предложила жена водопроводчика. — Нам бы только ребят в сухое место, а сами мы и тут как-нибудь. Все равно стирать придется, не с голоду же подыхать.

— Эх вы, рабское племя! — обозлилась на них тетя Феня. — Привыкли пресмыкаться перед толстосумом. Я бы нарочно в лучшей квартире жила. Не обеднеет он от этого. Сколько ваших родичей на него работало? Пусть теперь расплачивается.

Но женщины все же не решились наперекор хозяину переехать в пустую квартиру.

Первомайский день выдался сухим, ясным и солнечным, а в подвале вода не убывала.

Катя попросила открыть форточку и лежа прислушивалась к тому, что творится на улице. Когда издалека стали доноситься песни, неясный гомон большой толпы и музыка, девушка попыталась встать. Но от резкого движения в глазах у нее потемнело и от слабости подкосились ноги. Пришлось опять лечь и укрыться одеялом.

Под вечер в окно кто-то постучал. По голосам Катя узнала путиловцев и Наташу. Она позвала мать и попросила:

— Скажи им: ко мне нельзя... болезнь заразная.

Девушке не хотелось, чтобы Вася увидел ее такой беспомощной в этой полутемной нищенской комнате, залитой водой. Но молодых людей разговоры о заразной болезни не запугали; они вошли в комнату, положили на табуретку у изголовья три красных цветка и кулек яблок.

— Ух, какая тут сырость! — заметила Наташа. — В этой холодине ты никогда не поправишься. Надо обязательно переменить комнату.

— Я бы рада, да вот наши боятся.

И Катя рассказала о полученном ордере.

— Если твои родичи не желают переезжать, — сказала Наташа, — так мы без них тебя переселим. Правда, ребята?

— Переселим, — ответили парни.

Они попросили собрать все старые ключи, какие были в доме, взяли из ящика водопроводчика молоток, долото, напильник и пошли с малолетней Ксюшей на второй этаж.

У дверей приставской квартиры путиловцы стали примерять принесенные ключи. Один из них им показался подходящим. Они слегка подпилили его бородку, вставили в замочную скважину… и ключ легко повернулся.

— Хо! И взламывать не надо, — обрадовался Кокорев. — Сбегай, Ксюша, за своими.

На второй этаж пришли бабушка, дворничиха и Наташа. Включив электрический свет, они начали осматривать комнаты.

Квартира была большой и богато обставленной. В приставском кабинете на стене висел ковер, увешанный охотничьими ружьями и кинжалами. На полу у оттоманки лежала лохматая медвежья шкура, а на столе стоял бронзовый рыцарь, державший в руке высоко поднятую лампу.

— Вот бы нам с тобой такую комнату! — сказал Дема Васе. — Никакой хозяин отсюда бы не выгнал. Жаль только, что далеко на работу ходить.

— А мы давай на какой-нибудь ближний завод поступим, — в шутку предложил Кокорев.

В спальне стояли две широкие кровати, застланные кружевными покрывалами. На полу лежали цветистые коврики и виднелись ночные туфли, обшитые белым мехом. Туалетный столик с большим круглым зеркалом почти весь был уставлен флаконами, пудреницами.

— Отсюда надо одну кровать убрать и поселить Катю, — сказала Наташа.

— Зачем? — возразил Кокорев. — В той комнате, где ружья висят, ей будет лучше. А этот столик мы перенесем туда со всеми флакончиками и баночками.

— Нет уж, — замахала руками бабушка, — никаких вещей не трогайте. И Кате скажу, чтоб не касалась.

Боясь запачкать натертый воском паркетный пол, она ходила по комнатам в одних шерстяных носках.

Увидев в столовой картины в позолоченных рамах и буфет, наполненный посудой, хрустальными бокалами и графинами, бабушка определила:

— Вот сюда надо сносить всю мебель и дверь гвоздем заколотить. А то, не дай бог, ребятишки что-нибудь разобьют, не откупишься тогда. Я бы поселилась только в кухне да в первой комнате. Тут и прихожая сухая, два топчана поставить можно…

— Зачем же вам жаться? — стала возражать Наташа. — Вы же разрешение имеете на все комнаты.

— Иметь-то имеем, а все же боязно. Да и не привыкли мы жить в таких хоромах.

В приставской квартире было довольно холодно.

— Надо хоть печку затопить, — сказала Наташа. — Идите, ребята, дрова искать, а мы пока начнем переселение.

Дворничиха повела парней в сарай пристава. Там они нарубили дров и принесли на второй этаж две большие охапки. Вскоре в плите и в печке запылал огонь. В разгар переселения появилась тетя Феня.

— Хвалю молодежь за решительность, — сказала она. — А то с этими старыми поломойками да дворничихами каши не сваришь. Легче царя свергнуть, чем рабство вытряхнуть из их души. А вот хлам свой зря вы сюда перетаскиваете. Все равно ответ один — пользуйтесь тем, что осталось. А свое барахло в подвале оставьте.

Наташа застелила оттоманку в кабинете и уложила на нее поднявшуюся наверх Катю. Ребятишки уселись вокруг печки у весело потрескивающего огня. Тетя Феня, исследуя квартиру, обнаружила в кладовой запасы муки, круп, картофеля, яиц, масла, сахара и. консервов.

— Приставу все это даром досталось, — сказала она. — Ему спекулянты натаскали. Давайте устроим праздник по случаю Первого мая и новоселья.

И тетя Феня начала распоряжаться. Она заставила женщин начистить картошку, испечь драчену и разогреть мясные консервы.

Наташа пошла за посудой в столовую; в буфете она нашла красное вино и настойки в графинах. Женщины хотели ужинать на кухне, но молодежь запротестовала: «Гулять так гулять!» Ребята с Наташей перенесли в кабинет стол, стулья, чтобы не было скучно Кате, и устроили пир. Даже больная выпила с ними большую рюмку вина и раскраснелась.

****

В эти же дни и Аверкин переехал на новую квартиру. Не успел он расположиться, как к нему явился старший дворник. Раскрыв на столе толстую домовую книгу, он взял перо, подвинул чернила и начал заполнять графу за графой.

Виталий знал, на какие вопросы надо отвечать при прописке. Ему, конечно, не трудно будет выдумать профессию и объяснить, что он живет на проценты с капитала. Но как быть с годом рождения? В паспорте четко написано: «1894 год». Да и по лицу видно, что ты призывного возраста. Пришлось признаться:

— От военной службы освобожден.

— По какой причине?

Попробуй скажи теперь кому-нибудь, что ты служил в царской охранке, — мигом донесет.

— По болезни, — ответил Виталий.

— А что у вас? — поинтересовался старший дворник, с явным подозрением оглядывая долговязого жильца.

— С глазами неладно, — солгал Виталий, — плохо вижу.

— А у других-то глаза вострые, — с хитроватой ухмылкой сказал дворник. — Их не обманешь, все разглядят. Дотошный пошел народ.

Он явно подозревал Виталия в дезертирстве.

Сунув дворнику пятирублевую бумажку и видя, что тот, взяв ее, избегает встретиться взглядом, Аверкин встревожился: «Предаст, донесет, гадина».

Несмотря на запрет, он поехал к брату. Всеволод встретил его упреком:

— Мы же договорились: без вызова не приходить.

— Я бы не приехал, но так получилось, что меня

могут заподозрить в дезертирстве.

Рассказав о приходе старшего дворника, Виталий спросил:

— Как мне быть? Не скажу же, что работал в охранке…

— Подожди, — перебил его брат. — Дай сообразить. Садись сюда. Всеволод с расстроенным видом заходил по комнате, теребя мочку правого уха.

— Сделаем так, — наконец сказал он. — Я попытаюсь устроить тебя в контрразведку. Пойдешь?

— Что ж поделаешь, придется, — с унылым видом ответил Виталий.

— Не бойся, на фронт не пошлют. У меня теперь солидные связи. К самому министру — Александру Федоровичу Керенскому — могу обратиться, — не без бахвальства сказал Всеволод. — Я ему оказывал кой-какие услуги. Александр Федорович ведь был юрисконсультом торгового дома «К. Шпан и сыновья». А эту фирму не зря подозревали в шпионаже и аферах. В прошлом году Шпаны попались. Я лишь намекнул Керенскому о грозящей ему опасности, и он понял меня с полуслова. Ловчайшего ума человек! Почти сухим выскочил из очень неприятной истории. К счастью, он не забывчив. Мне прочат пост товарища прокурора либо советника по особо важным делам.

Всеволод, оказалось, не хвастался: через два дня Виталия нарочным вызвали в контрразведку, зачислили в агенты и оставили в Петрограде до особых распоряжений. Теперь он мог разгуливать в военной форме и без опасений показываться всюду.

«Надо хоть оставшиеся дни повеселиться, а то ведь скоро загоняют, — размышлял Виталий, выйдя на Невский. — Но с кем?»

Он знал, что Алешина больна. Неделю назад он заглянул в подвальное окно и решил: «Пока заходить не стоит, пусть нужда покрепче прижмет ее». А теперь время прошло и не мешало бы закинуть крючочек с приманкой. Алешина, конечно, голодает. Откуда у работницы деньги на болезнь? Надо только все сделать благородней. Мол, от неизвестного благодетеля.

Дойдя до Малой Садовой, Аверкин зашел в ресторан Федорова, разделся, сел за столик и, подозвав официанта, с видом богатого человека сказал:

— Э-э... любезнейший, первым делом устрой мне корзиночку на вынос: десяток филипповских пирожков, пяток груш, парочку апельсинчиков и сверху — конфет хороших. Потом — посыльного сюда. А заодно, конечно, — графинчик коньячку с лимончиком и сообрази селяночку получше.

Официант, предчувствуя хорошие чаевые, склонил голову.

— Для вас — в наилучшем виде-с, — подобострастно заверил он и семенящей походкой поспешил выполнять заказ.

Аверкин написал на листке адрес Алешиной, закурил и по старой привычке стал прислушиваться, о чем говорят за соседними столиками.

Впереди сидели раскрасневшиеся купцы-гостинодворцы. Подливая водку щеголеватому офицеру интендантской службы, они с озабоченными лицами что-то нашептывали ему, а офицер, уже заметно охмелевший, уверял их:

— Небеспок! Если Чуйко сказал, значит, — отрезано, назад команды не будет.

— И хотелось бы насчет хромового товару... — заискивающе просил купец с красной лоснящейся физиономией.

— А обеспекция? — коверкая слово, спросил интендант и, потерев указательным пальцем о большой, не засмеялся, а как-то закудахтал.

— Боже мой, да пренепременно! — воскликнул обрадованный купец и полез в боковой карман.

Аверкин видел, как гостинодворец вытащил пачку кредиток и сунул их под столом интенданту в

руку.

«Взятки берет, — определил Виталий и тут же подумал: — А нельзя ли и мне поживиться? Если намекну, кто я такой, то он, конечно, струсит и поделится. Надо попробовать, авось пройдет». Но в это время перед его столиком появился посыльный с красиво упакованной корзинкой.

— Куда прикажете доставить?

— Свезешь на Выборгскую сторону. Вот тебе адресок. Вручишь самой в руки и скажешь: «От вашего тайного друга». Понял? Больше ни слова. Не знаю, мол, не видел. Но сам все же погляди, как она примет подарок, как будет радоваться. А потом вернешься и доложишь мне. На чай зелененькую получишь».

Когда посыльный ушел, Аверкин заметил, что интендант прощается с гостинодворцами. «Теперь бы не упустить его», — подумал он и поспешил выйти из зала.

Дождавшись офицера в коридоре, Виталий подошел к нему и негромко сказал:

— Разрешите представиться: сотрудник контрразведки...- фамилию он произнес невнятно и только мельком показал удостоверение.

Подвыпивший интендант, видимо, мгновенно протрезвел, потому что лицо его покрылось красными пятнами.

— Чем могу служить? — дрогнувшим голосом спросил он и выжидательно уставился настороженными глазами на Виталия.

— Отойдем в сторонку, — предложил Аверкин. Он деликатно взял офицера под локоть, отвел в полутемный угол, а там как бы с укором сказал: — Что ж это вы, друг, а? Надо бы осторожней. Я ведь могу вас с уликами в штаб отправить. Люди мои здесь. Но ваше счастье — вы мне симпатичны, и я не хотел бы доставлять вам неприятности. Если вы сумеете уделить в долг рубликов триста... я был бы признателен.

Интендант с готовностью полез в боковой карман френча, вытащил деньги, отсчитал вздрагивающими пальцами триста рублей и молча протянул их Аверкину.

— Благодарю, — произнес тот. — Вы здесь часто бываете? При случае постараюсь отдать.

— Не беспокойтесь, я обожду, — вежливо ответил интендант, а недобрый взгляд его как бы говорил: «Знаю, как ты отдашь, шпик проклятый!» При этом он состроил гримасу, похожую на улыбку, звякнул шпорами и поспешил уйти.

Аверкин на радостях выпил большую стопку коньяку, закусил ломтиком лимона и принялся за остро приправленную охотничью селянку.

Когда Виталий уже заканчивал обед, появился посыльный. В руках у него была корзина с пирожками и фруктами.

— В чем дело? — удивился Виталий. — Не приняла?

— Никак нет, по адресу не застал, — виновато ответил парнишка в форменной фуражке. — Переехали, говорят.

— Не может этого быть.

— Вот чтоб провалиться... темно там и... дверь заперта.

— А ну, поехали вместе.

Бросив на стол две десятки, Аверкин взглянул на часы: было двадцать минут седьмого. «Ого, засиделся же я!»

Не ожидая официанта, он вышел из зала, оделся, взял извозчика и вместе с посыльным поехал на Выборгскую сторону.

В подвале, и правда, было темно; Аверкин подергал дверь, — она не открывалась.

«Странно, — подумал он, — куда все жильцы могли деться?»

— А ну, подожди меня здесь, — приказал Виталий посыльному, а сам пошел к домовладельцу.

Тучный торговец скобяным товаром запомнил Виталия с первого прихода. Узнав, что сыщик по-прежнему интересуется Алешиной, он начал жаловаться:

— Нахально, без спросу переселились. Теперь от Урсакова житья мне не будет. Не знаю, как выкинуть их; бумажку они какую-то от Совета получили. Загадят мне самую лучшую квартиру. Может, в суд на них подать?

— Не спешите, — посоветовал Аверкин, — а то вы кой-кого спугнете. Я вам скажу, когда надо будет в суд тянуть. И сам помогу, свидетелем буду.

Побаиваясь тайной полиции, домовладелец не стал возражать и дал согласие месяца два не тревожить неприятных жильцов.

Глава семнадцатая. В ПИТЕР НА РАЗВЕДКУ

Катиного отца — Дмитрия Андреевича Алешина — вместе с товарищами по ссылке и коренными сибиряками в 1916 году взяли на военную службу. Месяца три их учили ходить строем, стрелять из винтовки, колоть штыком, рыть окопы, а затем отправили на Западный фронт.

Война была позиционной; лишь изредка между противниками возникала вялая перестрелка.

Февральская революция почти ничего не изменила в жизни фронтовиков: они лишь помитинговали в землянках, избрали свой полковой комитет и по-прежнему мерзли в лесу, изрытом окопами.

Солдаты так привыкли к спокойствию на передовой линии, что ходили по траншеям не сгибаясь, а по вечерам у колючих ограждений перекликались с немцами.

— Эй, фриц! Что там у вас слышно насчет войны? Скоро кончать будем?

Германские солдаты, кое-как умевшие говорить по-русски, негромко отвечали:

— Иван, русиш! Не бойся офицер, довольна война, я воевать не хочет.

Так прошел март, апрель. Уже всюду растаял снег. Солдаты брали с брустверов комки нагретой солнцем земли, растирали их в пальцах и говорили:

— Самое время пахать да сеять.

Теряя терпение, многие из них приставали к выбранным в полковой комитет товарищам с вопросами:

— Долго ли мы здесь будем вшей кормить? Когда нас домой отпустят?

А что те могли им ответить? Даже самые грамотные с трудом разбирались в делах, творящихся в стране.

В мае солдат, отошедших в тыл на отдых, неожиданно собрали на митинг. Из армейского комитета приехал агитатор, — видимо, штабной офицер. Он носил хорошо сшитую шинель без погон и хромовые сапоги, не знавшие окопной грязи.

Агитатор начал свою речь с заискивающей душевностью:

— Я вас очень хорошо понимаю, братцы. Все вы ждете конца войны, мечтаете о доме, о любимых. Но сейчас, к сожалению, нельзя об этом думать. Мы не можем вот так взять да и разойтись по городам и селам. Враг вероломен и лют. Германцы ворвутся на русскую землю, затопчут нашу честь и свободу…

Слушая его, солдаты думали: «Верно говорит, войну, вроде, нельзя кончать». А сердце противилось: из-за чего драться-то?

Один из пехотинцев выкрикнул:

— Немецкие солдаты тоже войны не желают!

— Не верьте обманщикам! Колбасники хитрят, надеются на легковерных простаков, — убежденно ответил агитатор. — К тому же, как мы покинем своих братьев-союзников — французов и англичан? Русские всегда были верны своему слову. Неужто мы на этот раз покривим душой и осрамим свой флаг? Да никогда! Может быть, понадобится только последнее усилие, — говорил он, — мощный удар с двух сторон — и австро-германские войска будут разбиты. Надо готовиться к летнему наступлению. Только победа принесет мир и счастье.

Солдаты растерянно переглядывались.

— А когда землю делить будут? — спросил один из них.

— Не бойтесь, без вас не разделят. Сейчас не время этим заниматься. Дележка вызовет внутренние распри. А для победы всем сословиям нужно объединиться, а не ссориться.

— Почему ж тогда рабочие в столице бастуют? — допытывался другой пехотинец.

— Столичные рабочие развратились, — ответил агитатор. — Они требуют для себя восьмичасового рабочего дня в то время, когда солдаты страдают в окопах двадцать четыре часа! Разве это не безобразие? Им, видите ли, мала оплата, хотя каждый получает за день в несколько раз больше, чем солдат за месяц. А разве солдатский труд легче? Солдат жизнью рискует, кровь проливает! Они там зарвались, ходят по улицам с флагами, бездельничают да слушают немецких шептунов. Если рабочих не обуздать, они предадут, оставят нас без пушек, винтовок, снарядов. Фронтовики должны сказать свое крепкое слово и обуздать немецких агентов.

Алешин, проталкиваясь к трибуне, выкрикнул:,_;

— Позвольте узнать: а из какого сословия вы сами будете?

. — Какое это имеет значение? — желая пристыдить солдата, с укором ответил оратор.

— Имеет, и не малое! — возразил Алешин. Он поднялся на трибуну и, став лицом к штабисту, в упор спросил: — Значит, вы не из рабочих и не из крестьян, а из тех, кто привык жить за наш счет?

Агитатор, не предвидевший такого вопроса, сразу не нашелся, что ответить. Не давая ему опомниться, Алешин обратился к солдатам:

— Не верьте болтунам! Они хотят нас рассорить с рабочими. Я сам был питерским мастеровым и знаю, — рабочий человек не пойдет против свободы. Если питерцы бастуют, — значит, припекло. Они не только за себя хлопочут, а и за нас. По-иному рабочий класс никогда не поступал. Кто дал слово союзникам драться до последнего солдата? Царь и министры! Кому они его давали? Французским и английским буржуям! Так мы-то тут при чем?

— А вы газеты читаете? — пытаясь уязвить солдата, спросил штабной агитатор.

— Читаем, — ответил Алешин. — Только не буржуйские листки, которые вам по душе, а свою «Солдатскую правду». У меня есть предложение: чтобы не было никаких сомнений, выберем делегатов и пошлем в Питер. Пусть они разведают, так ли все на самом деле, как нам здесь расписывают. Я не доверяю людям в чистых шинельках.

— Верно, своих послать надо! Пусть поглядят и скажут, — поддержали его фронтовики.

— Предлагаю Рыбасова из взвода пулеметчиков! — выкрикнул кто-то из толпы.

— А я- Алешина! — предложил председатель полкового комитета, открывавший митинг. — Раз он в Питере работал, — значит, все ходы-выходы знает. Скорей разнюхать сумеет.

— Конечно! Давай Алешина.

Фронтовики выбрали для отправки в столицу трех человек: Алешина, рябого пулеметчика Кузьму Рыбасова и бывшего таежного охотника — Федула Кедрина из взвода разведки.

Получив на неделю сухой паек, делегаты не мешкая, на двуколке пулеметчиков добрались до ближайшей станции.

Езда по железной дороге в дни войны была нелегкой. Поезда шли переполненными. Фронтовики вначале устроились на крыше товарного вагона. Только в пути им удалось перебраться на открытую платформу.

До Петрограда, пересаживаясь с одного поезда на другой, они добирались более трех суток. От пыли и паровозной копоти солдаты стали похожи на трубочистов. Выйдя из вокзала на шумный проспект, фронтовики задумались, — куда же пойти?

— Первым делом в баню, — предложил Алешин. — А то в комендатуру заметут.

Так и сделали: пошли в самую дешевую баню, вымылись и поехали на Выборгскую сторону.

Алешин помнил, где ютились родственники жены… Он привел солдат во двор, отыскал знакомую подвальную дверь. Она была заперта на ключ.

— Неужто все на работе?

Дмитрии Андреевич заглянул в окно. Мутное запыленное стекло плохо пропускало дневной свет. Все же Алешин разглядел: комната имела явно нежилой вид. «Не стряслось ли что с ними?» — встревожился он.

— Эй, дворник!

— Чего вы тут ищете, служивый? — спросила бабушка, появившаяся во дворе. Она не узнавала зятя.

— Здравия желаем, Дарья Феоктистовна! — по-солдатски громко приветствовал он ее.

— Господи! — всплеснув руками, воскликнула Дарья Феоктистовна. — Никак Дмитрий? — Старуха бросилась обнимать его. — Заждались тебя Луша с Катюшкой! Как же ты попал к нам? — начала было расспрашивать она, но тут же спохватилась. — Чего же мы во дворе? Пошли в дом.

— Я не один, товарищи со мной.

— Будем рады и товарищам. Милости просим!

Солдаты поднялись за ней во второй этаж. Увидев в приставской квартире натертый до блеска паркетный пол, ковры и мягкие диваны, они неловко замялись.

— Что же вы? — не понимала их смущения старуха. — Проходите в комнаты.

— Боимся, как бы окопной скотинки не напустить, — сказал Рыбасов. — Копоть-то в бане смыли, а живность осталась. Нам бы постираться да шинельки почистить.

— Ах вот вы чего! — усмехнулась Феоктистовна. — Тогда придется в нашу старую квартиру.

Она повела солдат вниз. Простые табуреты, столы, покрытые протертой клеенкой, и топчаны, застеленные старьем, фронтовикам пришлись по вкусу. Рыбасов скинул с плеч вещевой мешок и сказал:

— Вот это для нашего брата! А то после таких хором трудновато будет в окопы вертаться.

Бабушка, достав заплатанное, но чисто выстиранное белье деда, положила его перед солдатами и приказала:

— Надевайте пока это, а свои шмотки — в котел, на выпарку! И ты, Дмитрий, снимай, — обратилась она к зятю. — Твою одежду Луша бережет. Можешь в вольное переодеться.

— Спасибо, мамаша. Нам бы еще чайку да выспаться.

— Сейчас, сейчас, милый, — засуетилась старуха. Она затопила плиту и пошла наверх за чайником.

Солдаты развязали свои вещевые мешки и выложили на стол селедки, консервы, крупу, хлеб.

Катя в этот день пришла с работы рано. Столкнувшись на лестнице с матерью, у которой по-молодому светились глаза и каким-то необыкновенным румянцем пылало лицо, девушка поняла, что в доме радость.

— Отец приехал, да?

— Здесь, — радостно ответила мать. — Иду хоть пивца достать…

Катя хотела немедля бежать к отцу, но мать остановила ее:

— Не ходи; они намучились в дороге и теперь спят.

Пока мать ходила за пивом, бабушка с дворничихой успели высушить и выгладить солдатские штаны и гимнастерки.

Кате не терпелось скорей увидеть отца. Она тайком спустилась в подвал и, пройдя кухню, постучала в дверь. Из бабушкиной комнаты вышел отец. Лицо его было в мыльной пене.

— Вам кого? — не узнавая ее, спросил он. Но, вглядевшись, вдруг раскинул руки и воскликнул: — Катюшка! Да ты прямо невестой стала... на улице нипочем бы не узнал!

Он обнял ее, поцеловал, а потом распахнул дверь и гордо сказал товарищам:

— Смотрите, какая у меня дочь красавица!

— Да ты мне все лицо мылом измазал! — смеясь, укорила его Катя.

Отец ахнул:

— Ой, прости. Забыл, что намылился…

И он бросился вытирать полотенцем ее щеки и волосы.

— Оплошал! — смеялись солдаты. — Совсем одичал в окопах.

За стол Катя села рядом с отцом. Дмитрий Андреевич почти не изменился за эти годы, только волосы немного поредели, чуть посеребрились виски. Девушка тайком погладила шершавую руку отца и негромко спросила:

— Ты надолго к нам?

— Нет, дня на два, на три, — ответил он. — Мне бы Гурьянова побыстрей увидеть. Жив он?

— Жив, и тетя Феня из ссылки вернулась.

Солдаты, приехавшие с отцом, были уже немолодыми людьми. Рябому пулеметчику шел сороковой год; он то и дело вспоминал свою Феклушу и четверых ребятишек, оставленных в сибирской деревне. А бородатый разведчик Кедрин оказался неразговорчивым. Он отвечал односложно: «эге», «так», «нет», а если фраза была длинней, то обязательно прибавлял слово «однако».

Выпив по стопке пива и водки, солдаты ели густой красно-золотистый борщ и нахваливали бабушку. Катина мать подливала им в тарелки и приговаривала:

— Кушайте, кушайте на здоровье!

После ужина Рыбасов и Кедрин надумали посмотреть город. Кате не хотелось расставаться с отцом; она отправилась вместе с ним показывать сибирякам столицу.

Они пешком перешли через Сампсониевский мост на Петроградскую сторону. Посмотрели на татарскую мечеть, на сверкавший зеркальными стеклами дворец балерины Кшесинской и вышли на Троицкий мост. Отсюда хорошо был виден едва зеленевший Летний сад и набережная, застроенная дворцами.

Задержав сибиряков посреди моста, Катя повернулась к Петропавловской крепости и, глядя на позолоченный шпиль и ангела, видневшегося на вершине, стала рассказывать, когда и зачем Петр Первый воздвиг эти серые стены на островке против излучины реки.

Дмитрий Андреевич внимательно слушал свою дочь и про себя хвалил: «Умница!»

Миновав пустынное, плотно утоптанное солдатскими ногами Марсово поле, они по Миллионной улице вышли к Зимнему дворцу. О царском дворце сибиряки немало слышали. Они помнили песню о порт-артурском солдате-калеке:

Солдаты с интересом разглядывали площадь, на которой царь расстрелял рабочих в 1905 году, и Александровский парк.

— А кто теперь во дворце? — спросил Рыбасов.

— Говорят, министры Временного правительства хотят сюда перебраться, — ответила Катя.

— Однако, подходящие хоромы выбрали! — отметил Кедров.

От Дворцовой площади начинался Невский проспект. Он был шумным и людным. Панели занимала разодетая фланирующая публика. По деревянным торцам мостовой проносились лакированные пролетки на дутых шинах, открытые автомобили и позванивающие, наполненные ярким светом трамваи..

Солдат то обдавало запахом дорогих духов и пудры, то винным перегаром, то прогорклым чадом шашлычных, от которого першило в горле. И всюду, куда ни падал взгляд, они видели хлыщеватых, напомаженных и откормленных офицеров, одетых в хромовые сапоги, отутюженные галифе и ловко сшитые мундиры, френчи.

Фронтовиков раздражал беспечный смех, доносившийся со всех сторон. Смеялись пышно разодетые женщины, усаживаясь с офицерами в открытый автомобиль; хихикали девицы, оглядываясь на юнкеров; гоготали извозчики, потешаясь над пьяной продавщицей цветных воздушных шаров. Смех то возникал на мостовых, то переносился на панели, то забивался в подвалы пивных баров и грохотал снизу, как из бочки, то вместе с музыкой вырывался из открытых окон увеселительных заведений. Слишком много смеха в дни войны!

— Эх, пулемет бы сюда! Почистил бы я эти панели, — сказал Рыбасов. — Тошно смотреть на эту шушеру.

У Фонтанки они свернули влево и пошли по набережной; Катя с отцом шагали впереди, а сибиряки, закурив трубки, — позади.

Дмитрий Андреевич, обняв дочь за плечи, сказал:

— Ну, рассказывай, как жила без меня.

Катя стала вспоминать все то, о чем не могла написать в письмах. Отец слушал внимательно, лишь изредка задавал вопросы либо покачивал головой и вздыхал. Правда, за годы разлуки Катя несколько отвыкла от него, но с ним легче было делиться мыслями, чем с матерью, — отец понимал ее лучше.

— А какие друзья у тебя? — спросил он.

Катя рассказала о Наташе, о тете Фене, но о Васе почему-то умолчала. И отец это почувствовал.

— Ну, а кавалер… или, как вы теперь называете, друг, что ли… есть у тебя?

— Как тебе объяснить… мне нравится один… но мы редко с ним видимся.

— Кто он такой?

— Работает на «Путиловце» в кузнице, живет за Нарвской заставой.

— Ида-а, далековато ходить! Познакомишь?

— Обязательно, если увидимся. Только ты не смей ни о чем таком с ним говорить.

— Замётано, ни слова, — пообещал Дмитрий Андреевич.

* * *

По случаю приезда отца Катя получила трехдневный отпуск. Она побывала с солдатами на «Айвазе», а на другой день, по рекомендации Гурьянова, поехала с ними на «Путиловец».

В завкоме их встретили хорошо. Это уже была не первая делегация с фронта. Путиловцев не удивило, что солдаты во всем хотят убедиться сами. Они охотно повели их по цехам.

Огромные задымленные мастерские, наполненные грохотом железа, жужжанием моторов, скрежетом пил и полыханием огней, потрясли сибиряков. Они тревожно озирались по сторонам.

— Не пошел бы я и за десятку в день в таком аду работать, — признался Рыбасов.

— Однако, да-а, — бормотал Кедрин.

— Вам, наверное, уши прожужжали, что мы тут шкуродерничаем, сотнями огребаем? — спрашивали путиловцы. — Так вот поглядите, как оно на самом деле.

Они показывали свои расчетные книжки.

— Нас хотят натравить друг на друга, — говорили путиловцы. — Буржуи ждут, чтобы мы меж собой передрались. Это они кричат: «Солдаты — в окопы, рабочие — к станкам», а сами куда же? К сундукам да ресторанам?

— Точно, — соглашались солдаты. — Осточертело окопный песок хрустать. Весна вокруг, пахать время…

Пока фронтовики разговаривали со сборщиками, Катя отыскала старокузнечный цех.

Заглянув в широкие двери, она не решилась войти в задымленную мастерскую и попросила одного из кузнецов вызвать Кокорева.

— Да вот он… Видите? Воду пьет, — сказал тот, указывая на парней, подошедших к медному баку.

Но тут и Василий заметил Катю. Он торопливо сбросил с себя кожаный передник и побежал к ней. Лицо его было влажным от пота.

— Как ты сюда попала? — спросил он, пожимая обе ее руки.

— Я с отцом, — лукаво ответила девушка. — Он просит познакомить с кавалером. А где я его найду? Решила тебя показать.

— Правда? — растерянно спросил он и покраснел.

— Ну да, — серьезно ответила Катя, но, не удержавшись, рассмеялась. — Не бойся, Я сказала, что У меня нет кавалера и не будет.

— Да я и не боюсь... с чего ты взяла?

— По глазам вижу. В общем, мы здесь до конца дня пробудем. Разыщи нас.

— Хорошо, найду.

Заводской митинг происходил на площади между мартеновской и прокатной мастерскими, где переплетались железнодорожные пути. На нем сошлись более двадцати тысяч путиловцев. Люди густо облепили крыши цехов, штабеля чугунных и стальных болванок, заняли все возвышения и плотной толпой стояли вокруг деревянной трибуны.

— Тут три дивизии соберешь, — отметил Рыба-сов. — Огромный заводище!

Первым на митинге выступил министр земледелия эсер Виктор Чернов. Он начал свою речь со сказки о рыбаке и рыбке. Рассказывая о том, как жадная старуха требовала от золотой рыбки все больше и больше, он то по-стариковски сокрушенно разводил руками и потряхивал бородкой, то скрипучим голосом гнал рыбака к морю просить царства.

Актерские ужимки министра вывели из терпения Савелия Матвеевича, стоявшего с фронтовиками недалеко от трибуны. Кузнец перебил оратора:

— А не довольно ли нас сказками кормить?! Пора рыбку на стол выложить.

— А я об этом и веду речь, — словно обрадовавшись замечанию, с улыбкой поклонился в сторону Савелия Матвеевича Чернов. — Разве вы не заметили, что ненасытная старуха говорит голосом большевиков. Ведь им все мало: и восьмичасового рабочего дня, и свободы, и власти, — это он уже произносил голосом рассерженного министра. — Иди-ка, золотая рыбка, в услужение! Об опасности они не думают и тянут нас к разбитому корыту…

Он начал объяснять, почему Временное правительство не может прекратить войну. Говорил почти час, на разные лады повторяя одно и то же: сейчас не время… надо подождать Учредительного собрания.

— Сколько ждать-то?!

— Для чего революцию делали?

Чернов покосился на неблагодарных слушателей и поспешил закончить свою речь призывом помочь Временному правительству.

Эсеры, стоявшие у трибуны, захлопали и, освобождая путь министру, провели его к автомобилю. А с крыш и деревьев вслед им раздался свист.

Ленин прибыл на митинг, когда Чернов уже уехал с «Путиловца». Рабочие, устроившиеся на крышах, издали заметили его.

— Ленин... Владимир Ильич приехал! — передавалось от одного к другому.

Толпившиеся на площади замахали шапками, стали подниматься на цыпочки, вытягивать шеи, лезть друг другу на плечи, чтобы лучше разглядеть идущего Ильича.

Вот он поднялся на трибуну, и все увидели простого, скуластого человека в рабочей кепке. Пути-ловцы встретили его как желанного гостя — приветственными возгласами и аплодисментами.

Владимир Ильич выждал несколько минут, а когда площадь затихла, заговорил просто, точно беседовал с рабочими в небольшом кругу.

Он пожалел, что не застал министра. Но это ничего. В общих чертах Владимир Ильич представлял, что мог сказать Чернов. Министр, конечно, уверял всех, что большевики, а с ними и рабочие и крестьяне, своими справедливыми требованиями погубят революцию. Что еще мог придумать соглашатель? У них одна песня: войну невозможно закончить, а с землей и рабочим контролем надо подождать...

— Угадал, точно говорит, будто сам слышал, — перешептывались между собой рабочие и придвигались ближе к трибуне.

Раскрывая предательское поведение эсеров и меньшевиков, Ленин как бы объединил еще не оформившиеся и не высказанные мысли рабочих и облек их в ясную форму: двоевластия в стране не должно быть, на заводах и фабриках надо создать рабочий контроль, а землю от помещиков отнять…

Путиловцы ловили каждое слово Владимира Ильича; им казалось, что по-иному и думать невозможно. На заводском дворе наступила такая тишина, что было слышно, как по-весеннему чирикают воробьи на карнизах зданий.

Смелая программа действия захватывала и зажигала. Хотелось действовать, бороться вместе с Лениным, целиком отдавая себя революции.

Когда Владимир Ильич кончил, от мощного взрыва аплодисментов дрогнули стены цехов и задребезжали стекла окон. Путиловцы на всем пространстве огромного двора и на крышах бурно били в ладоши.

Рабочие не дали Ленину сойти с трибуны, они подхватили его на плечи и под крики «ура» понесли к завкому.

— Ну как? — спросил Алешин у товарищей. — Здорово?

— Однако, да-а! — смог только произнести Кедрин. И это в устах таежного охотника была высшая похвала.

А Рыбасов вдруг заторопился:

— Надо сегодня же на поезд. Чего тут больше околачиваться? Все ясно.

— Зачем вам так спешить? — не могла понять Катя. — Поживите у нас, отдохните.

— Нельзя, уже припекает.

Вася Кокорев вышел на улицу вместе с Катей, ее отцом и солдатами. До Нарвских ворот они пошли пешком. По пути Дмитрий Андреевич приглядывался к юноше и про себя отмечал: «Лицо честное… не глуп будто. Рост ничего и в кости крепок. Только вот, как насчет учения? Не потянул бы Катюшу к горшкам и пеленкам». Дмитрий Андреевич прислушался, что с таким жаром обсуждает его дочь. Катя все еще была под впечатлением выступления Ильича.

— Если бы можно было собрать всех воюющих солдат и послать к ним на митинг Ленина, то войне бы конец, — убежденно говорила она.

— А я бы созвал министров, — вставил юноша, — и потребовал: рассказывайте при народе, как вы хотите изменить нашу жизнь... Никто бы из них против Ленина не удержался.

«Ох и ветру горячего в головах! — подумал Дмитрий Андреевич. Но он одобрял молодежь. — Из таких получаются настоящие люди. Пусть дружат, парень он, видимо, хороший».

Глава восемнадцатая. НЕДОБРЫЕ ВЕСТИ

На другой день, рано утром, фронтовики выехали из столицы.

Вагон третьего класса был так переполнен, что многие солдаты сидели в тамбурах и узких проходах.

Алешину, Рыбасову и Кедрину удалось захватить на троих две полки. Они постелили шинели, вещевые мешки положили под головы, распоясались и сели курить.

Как только пассажиры разместились и в окнах замелькали телеграфные столбы болотистой равнины, в каждом купе начались громкие споры. В ту пору люди митинговали всюду: на площадях, на улицах, в цехах заводов, в трамваях и поездах.

— Прежде в России не было столько разных партий, — говорил редкозубый каптенармус с нашивками фельдфебеля. — И всегда побеждали. А теперь беда — митингуем только. Всякие партии — это, по-моему, работа немцев для подрыва государства. Где это видано, чтобы во время войны ходили какие-то личности и кричали: «Долой войну!» Да их, предателей, повесить мало!

— А почему их непременно вешать нужно? — вмешался в разговор Алешин. — А может, лучше войну кончать?

— Как это кончать?! — возмутился каптенармус. — А наши обещания союзникам?

— Какие такие обещания? — вступил в разговор Рыбасов. — Солдаты их не давали. Разве только те, кто в коптерках околачиваются. Им, видно, за войну, как буржуям, кое-что перепало...

Эти слова вызвали дружный смех в купе. — Так вы и деритесь, а мы погодим, — добавил пулеметчик.

— Зачем им драться? Обворовывать легче, — вставил солдат с забинтованной головой.

Каптенармус, видя неприязненное отношение к себе, умолк и отвернулся к окну. Вместо него заговорил унтер-офицер в металлических очках, походивший на сельского учителя.

— Будем рассуждать последовательно и без личных оскорблений, — сказал он. — Предположим, что все русские в один день взяли бы покинули окопы и вернулись домой. Что бы это нам принесло? А вот что: немцы захватили бы лучшие наши земли и сели бы русскому мужику на шею.

— А зачем же так, — не сдавался Рыбасов. — Нам с простым немецким солдатом, который из крестьян или там из мастеровых, делить нечего. Мы с ним и сейчас через колючую проволоку мирно разговариваем.

— Но ведь солдатские переговоры никакого значения не имеют.

— Как не имеют? Солдат самая большая сила на войне. Если мы немцу предложим: давай-ка перестанем друг в дружку стрелять, ты пойди Кайзера и своих помещиков с буржуями бить, а мы своими займемся, — так и войне конец.

— Нда-а! — произнес унтер-офицер, удивляясь смелости солдатских рассуждений.

Алешин, заметив в проходе долговязого интенданта, прислушивавшегося к разговорам, шепнул Рыбасову, чтобы тот был поосторожнее, но солдат отмахнулся:

— Плевал я на легавых. Вот и Ленин также говорит о войне. Желаете почитать?

Он вытащил из мешка газеты с речью Ленина и стал раздавать солдатам. Подозрительный интендант исчез, но на первой же остановке привел в купе офицера, с комендантской повязкой на рукаве.

— Вон те, — показал он на Алешина и Рыбасова.

— Ваши документы? — потребовал комендант.

Солдаты показали свои командировочные. Комендант, не глядя на бумаги, сунул их в карман и предложил:

— Пойдемте.

— Куда? Здесь не наша остановка, — возразил Рыбасов.

— Без разговоров! — прикрикнул на них офицер. — Подчиняйтесь, когда приказывают.

— Что они такое сделали? За что забираете? — запротестовали солдаты, сидевшие внизу.

— Они агенты немецкие! — сказал интендант. — С листовками на фронт пробираются.

— Чего? Какой я такой агент!? — Рыбасов спрыгнул вниз и, приблизясь к коменданту, потребовал: — Чего прячешь командировочные, читай при всех, что там написано!

Другие солдаты тоже повскакали с мест. Комендант, видя, что фронтовики его не выпустят из вагона, вынужден был вслух прочесть командировочные предписания. В них ясно говорилось, что командируемые едут в столицу по решению солдатского митинга.

— Понял, чьи мы агенты! — сжимая кулаки, сказал Рыбасов. — Это у вас тут в тылу шпик на шпике, а мы в окопах страдаем.

Офицеру пришлось вернуть документы, но, уходя, он все же пригрозил:

— Не на этой станции, так на другой снимут.

С ним ушел из вагона и долговязый интендант, он побоялся остаться с солдатами. К вечеру Алешин, Рыбасов и Кедрин доехали до узловой станции, где им нужно было пересесть на другой поезд. Вокзал был переполнен пассажирами. Разузнав, что поезд приходит только ночью, солдаты решили поужинать.

Они вышли на улицу и, отыскав у палисадника свободную скамейку, сбросили свои вещевые мешки.

Кедрин, отвязав котелок, пошел за кипятком, а Рыбасов и Алешин стали вытаскивать из мешка сухари, воблу, сахар.

Вернувшийся с дымящимся котелком Кедрин сообщил:

— А тот мокрогубый, однако, вместе с нами вышел. Около комендатуры трется.

— Шут с ним, — сказал Рыбасов, решивший, что интендант больше не посмеет к ним пристать.

Фронтовики, размочив сухари и размягчив о края скамейки сухие воблы, принялись ужинать. Но не успели они сделать и несколько глотков, как их окружили солдаты комендантского взвода, обыскали и отвели в комендатуру.

Лысеющий комендант, с набухшими мешочками под глазами, просмотрев газеты и листовки, вытащенные из солдатских мешков, прищелкнул языком и сказал:

— Э-э, тут дело военно-полевым судом пахнет! Придется вам в тюрьму прогуляться.

С Алешина, Рыбасова и Кедрина в комендатуре сняли поясные ремни и под конвоем повели в другой конец города.

В Петрограде наступили белые ночи, солнце стало заходить поздно, а сумерки над городом не сгущались. В прозрачном и теплом воздухе всю ночь таинственно мерцал серебристо-голубой свет.

Странный блеск реки, призрачные мосты, повисшие в недвижимом воздухе, тишина бледной ночи вызывали у Кати Алешиной, вместе с радостным чувством, тревогу и непонятное желание расплакаться.

Несмотря на трудный день в цехе, на усталость, она каждый вечер ходила к Неве, останавливалась у гранитного парапета и, прислушиваясь к едва слышному звону текущей воды, любовалась красотой, которая должна была исчезнуть при первых лучах солнца, и ждала. Ждала, конечно, его — Васю Кокорева, — но, когда он появлялся, девушка делала вид, что она здесь случайно. Ей не хотелось сознаваться в своей слабости. Застенчивость заставляла ее вести себя вызывающе. Однажды, словно удивись, Катя даже спросила:

— Чего ты каждый вечер сюда ходишь?

— А ты? — поинтересовался он.

— Чтобы посмотреть на тебя, глупого, — смеясь, ответила она.

— Ну и притворы же вы, девчонки. По пяти лиц у каждой.

— Мало насчитал, больше!

Постепенно Катя привыкла к такому тону в разговоре с Васей. Ее забавляло его смущение. Правда, порой Вася пугал ее своей угловатостью и резкостью, но чаще всего девушка видела его иным: робким и покладистым.

Чтобы не показаться ей глупым и скрыть свое простодушие, Василий старался выглядеть бесшабашным заставским парнем, которому по душе острая словесная перепалка. Он делал вид, что ходит на правый берег Невы лишь побалагурить и посмеяться. Хотя сам готов был не есть, не спать, лишь бы встретить Катю.

На работе, в клубе и во время патрулирования он думал о ней. Иногда сердился на Катю и говорил себе: «Хватит, больше не пойду! Нельзя же столько времени тратить на девчонку! Надо бежать от нее. Довольно!»

Одни сутки Василий стойко выдерживал, но к вечеру другого дня, словно одержимый, опять садился в трамвай и ехал через весь город к Неве.

Наконец он набрался храбрости и сказал ей как бы невзначай:

— Я, кажется, тебя люблю.

— Ну и вкус же у тебя! — заметила она. — Что ты нашел во мне?

А глаза ее говорили: «Чудеса! Откуда у тебя столько смелости?»

— Честное слово, я не шучу, мне трудно день побыть без тебя…

— Не выдумывай! — перебила она его. — Ну, что тебе взбрело в голову?

А глаза ее требовали: «Говори... говори! Ну, чего ты замялся?»

— Скажи ты слово, шевельни бровью, — продолжал Вася, — я для тебя хоть в Неву!

— А ну! — произнесла она насмешливо, не веря в то, что он говорит серьезно.

Василий вскочил на гранитный парапет и выжидающе смотрел на нее.

— Что же ты? Испугался холодной воды!? — спросила Катя как бы удивленно.

Он прижал руки к бокам, как это делают мальчишки, прыгая «солдатиком», и, шумно влетев в воду, скрылся с головой в волнах.

У Кати захватило дыхание. Девушка не думала, что ее нелепое желание будет выполнено с такой безрассудной поспешностью. Она всматривалась, где же он покажется, и чувствовала, как сердце сжимается от страха: «А вдруг не выплывет, утонет? Что же я буду делать?»

Проходили секунды, а его все не было видно. Охваченная отчаянием, она просила:

— Перестань, Вася! Не смей так шутить! Юноша умышленно проплыл под водой метров десять и вынырнул в тени у гранитной стенки набережной. Катя не замечала его. Он слышал, как она испуганно окликает его и по плачущему голосу понял, что Катя сейчас закричит на всю набережную, созывая людей на помощь. Он шумно отфыркнулся и произнес:

— Ух, как холодно!

— Ой!.. А я уже перепугалась… думала утонул. Какой ты противный! — смеясь и плача, заговорила она. — Плыви скорей к спуску… Он там, дальше!..

В отяжелевшей одежде плыть было не легко. Хорошо, что причальный спуск с гранитной лесенкой находился ниже по течению реки. Пока Вася добирался до него, Катя спустилась к воде и, всхлипывая, шмыгая косом, как нашкодившая девчонка, ждала его. Она подала ему руку, помогла вскарабкаться на скользкие камни, а затем, бессвязно говоря: «Глупый, зачем ты? Я и так верю. Ты мне ближе всех, я чуть с ума не сошла!» — принялась целовать его теплыми, солоноватыми губами.

Утерев мокрыми пальцами глаза Кате, Вася потянул ее за нос и сказал:

— Перестань разводить сырость, я и так промок до нитки. Мне надо выжать одежду.

— Снимай, я помогу тебе, — предложила она. Василий с трудом стянул с себя рубашку с тельником и отдал их Кате.

Девушка набросила на него свою жакетку и убежала по лесенке наверх.

Василий разулся, вылил из ботинок воду, сбросил с себя одежду и стал выжимать ее.

Вечер был прохладным. Кожа на его теле стала пупырчатой, как у ощипанного гуся. Внутри все так сжалось, что трудно было дышать. Пришлось быстрей натянуть на себя набрякшие влагой и холодом брюки.

Когда Василий стал обуваться, вниз спустилась Катя и стала помогать ему натягивать тельник. Василий, чтобы не показать девушке, как он дрожит, стиснул зубы. Но от этого вдруг икнул и испуганно скосил глаза на Катю. Та сделала вид, что ничего не слышала, и стала торопить его:

— Одевайся скорей!

Надевая косоворотку, Василий вновь икнул.

— Ты простудился, — сказала Катя.

— Нет, я просто… — и он опять икнул два раза.

Это было так забавно, что оба расхохотались. Любопытные пешеходы, остановившиеся было взглянуть на происходящее, испуганно шарахнулись в сторону. Они приняли их за сумасшедших.

Катя схватила Василия за руку.

— Бежим! — предложила она. — Тебе надо согреться.

Они побежали к Сампсониевскому мосту, пересекли Невку. В переулке Василий придержал девушку и спросил:

— Куда ты?

— К нам, — ответила она. — Твою одежду надо утюгом высушить!

— Но у вас же все спят?.

— Молчи! — приказала она и потянула его за собой.

Добежав до Катиного дома, они поднялись на второй этаж. Девушка открыла дверь своим ключом и провела Василия на кухню.

— Посиди здесь, — сказала она шепотом. — Я сейчас сухое достану.

Сняв туфли, она ушла в одних чулках и вскоре вернулась с отцовским бельем и брюками.

— Иди в ванную и перемени все.

Пока Вася переодевался, Катя успела поставить на спиртовку небольшой кофейник, насыпала углей в духовой утюг и стала разогревать его.

Из ванной юноша вернулся в кухню босиком. Рубашка и брюки Дмитрия Андреевича были ему впору, но немного широковаты. Катя усадила его за стол и шепнула:

— Сейчас я напою тебя горячим.

— Ничего, я уже согрелся.

— Не ври, ты еще дрожишь. Выпей кофе, он настоящий, от пристава сохранился.

Кофе действительно был ароматным и крепким. Василий даже раскраснелся.

Только сейчас, в серебристо-голубом свете белой ночи, Катя разглядела, как он похудел и осунулся за последнее время. «Это из-за меня, — подумала она. — Он каждый день возвращается пешком и, наверное, не высыпается».

— Ты видишь сны? — вдруг спросила она у него.

— Нет, не успеваю. Едва сомкну глаза, а бабушка уже тормошит: «Вставай, Васек, пора».

— Пока я буду подсушивать и гладить, ты можешь пойти в комнату и лечь на мою оттоманку, — предложила Катя.

— Не до сна теперь. Скоро, наверное, трамваи пойдут.

— Тогда дай слово, что сегодня вечером ты пораньше уляжешься спать.

— А когда же мы увидимся?

— Завтра или послезавтра.

— Нет, завтра, — потребовал он.

Уходя, Василий задержался у дверей, — трудно было расставаться. И Кате захотелось, чтобы на прощанье он ее поцеловал. Но, когда Вася потянулся к ней, девушку вдруг охватило смятение: она готова была оттолкнуть его и убежать. Но почему-то не сделала этого, а сама прильнула к его губам.

***

Радостное чувство не покидало Катю весь день. Вечером, когда она пришла в райком, Наташа изумилась:

— Что с тобой? Ты сегодня какая-то…

— Ненормальная, да? — подсказала ей Катя.

— Вроде.

— Понимаешь, он любит меня, — шепотом сообщила она.

— Вот так открытие! Это давно всем было видно. Странно, что ты не замечала.

— Но вчера он сам признался.

— Удивительная храбрость! — не без иронии сказала Наташа.

Дома Катю ждала недобрая весть: пришло письмо от отца, в котором он намеками сообщал, что опять попал в тюрьму и не знает, скоро ли вырвется из нее.

«Очень хочется, — писал он в конце, — чтобы наши друзья хотя бы из газет узнали, почему мы не можем передать им привет из Питера. Если сумеешь, пошли им такую газету. Пусть почитают и покурят за наше здоровье. Одну отправь Никите Поводыреву, другую — Алексею Агашину, третью — Ерофею Лешакову. Надеюсь, что ты, как всегда, будешь умницей.

Крепко обнимаю мою дорогую.

Поцелуй за меня мать и бабушку.

Твой отец».

Захватив письмо, Катя поспешили к Гурьянову. Тот еще не спал. Он внимательно прочел послание Дмитрия Андреевича.

— Нда, не везет ему, — задумчиво произнес Гурьянов. — Нам мешкать нельзя, надо сегодня же сходить в «Солдатскую правду».

Захватив несколько листов почтовой бумаги, Гурьянов надел кепку и пошел с Катей на Петроградскую сторону.

В редакции «Солдатской правды», несмотря на поздний час, в комнатах еще толпился народ. Катю и Гурьянова принял бритоголовый сотрудник редакции, с припухшими и усталыми глазами. Внимательно выслушав их, он взял письмо, сходил с ним в соседний кабинет и, вернувшись, сказал:

— Редактор согласен. Попробуем двух зайцев убить: солдат известить и Керенского потревожить.

Он сам составил небольшую заметку, в которой редакция спрашивала у военного министра: почему не вернулись в окопы три фронтовых делегата? За что арестованы Дмитрий Алешин, Кузьма Рыбасов и Федул Кедрин? Не собирается ли командование ввести старые порядки в армии?

На другой день заметка была напечатана.

***

Члены солдатского комитета — Поводырев, Агашин и Лешаков — накануне наступления получили одинаковые письма:

«Дорогой товарищ!

От Дмитрия Андреевича мне стало известно, что у Вас нет курительной бумаги и что Вы рады пустить на закрутки газету. Посылаю Вам «Солдатскую правду». Прочтите и покурите за здоровье Рыба-сова и Кедрина.

Катя Алешина».

В том же конверте находилась аккуратно сложенная «Солдатская правда».

«Кто эта Катя? И кто ей наговорил, что у нас нет курительной бумаги? — задумались солдаты. — Откуда она знает Рыбасова и Кедрина? А не дочь ли это Алешина? Его Дмитрием Андреевичем зовут. Видно, газета прислана неспроста».

Сойдясь в блиндаже, они вслух стали читать «Солдатскую правду» и вскоре наткнулись на заметку, из которой узнали, что посланные в столицу товарищи арестованы.

— Надо выручать их, — сказал Лешаков. — Давайте завтра же соберем митинг и потребуем, чтобы их выпустили.

Глава девятнадцатая. ИЮЛЬСКИЕ ДНИ

От Дмитрия Андреевича писем больше не было. Катю это тревожило.

— Не случилось ли с ним чего-нибудь худшего? Говорят, — в армии снова вводятся расстрелы. Неужели их судить будут?

— Выжидать нельзя, надо что-то предпринимать, — сказал Василий. — Может быть, сходим в редакцию? Там подскажут, как быть.

— Идем, — согласилась Катя.

В редакции «Солдатской правды» Катя отыскала знакомого ей бритоголового сотрудника. Он пригласил их сесть к столу, поинтересовался:

— Ну как, помогла заметка?

— Не знаю. Я отослала газету отцу и его товарищам. Но ответа нет. Вот пришла узнать, что еще делать.

— Я бы. на вашем месте сейчас ничего не предпринимал, — сказал тот. — Не сегодня — завтра решится главное. Вы, наверное, слышали, что министры буржуазных партий вышли из состава правительства? Этим маневром они хотят снять с себя вину за провалившееся наступление на фронте. Все было авантюрой. Загублено более пятидесяти тысяч солдат. Буржуазные газеты уже трубят, что во всем виноваты социалисты, разложившие армию… Сегодня солдаты пулеметного полка, которых хотят убрать из столицы, взбудоражили весь город. На одном только «Путиловце» они собрали больше двадцати тысяч народу. Если удастся убедить Всероссийский Исполнительный комитет покончить с двоевластием, то вам беспокоиться нечего, — отец скоро вернется. Так что следите, как развернутся события. Поблагодарив его за совет, Катя потянула Василия на улицу, а там сказала:

— У вас, оказывается, митинг, а ты со мной. Сейчас же поезжай. И мне надо на завод.

Они вместе пошли к трамвайной остановке. Катя так торопилась, что последние полсотни шагов вдруг понеслась бегом и на ходу вскочила в отошедший трамвай. Лишь в вагоне она вспомнила, что они не уговорились о встрече, и, выглянув с площадки, крикнула:

— Приходи пятого в восемь!

Катя видела, как Василий помахал ей рукой, но не расслышала, что он ответил.

Василий, перебежав на другую сторону улицы, с трудом уцепился за поручень переполненного трамвая, уперся ногой в выступ у буфера и, так вися, поехал.

Только в десятом часу он попал на «Путиловец». Главные ворота оказались раскрытыми настежь, а заводской двор был переполнен возбужденными людьми. На митинг, видимо, сошлась вся Нарвская застава. Здесь были и текстильщики, и матросы, и гренадеры. Ораторы сменялись один за другим. Многие требовали без промедления идти к Таврическому дворцу. Толпа встречала эти предложения гулом одобрения, а тех, кто возражал, освистывала.

В одиннадцатом часу вечера распространился слух о том, что рабочие Выборгской стороны уже перешли Неву и движутся по Литейному проспекту. Эта весть еще больше взбудоражила путиловцев.

На трибуну взбежал рослый матрос. Замахав бескозыркой, он выкрикнул:

— Кто за выступление, — поднимай руку! Над головами поднялось море рук.

Митинг кончился сам по себе. Люди бурным потоком хлынули на улицу и двинулись к центру города.

В столице еще не кончились белые ночи. Голубой сумрак окутывал улицы. Фонари нигде не горели.

По пути нарвцы останавливались у заводов, снимали с работы ночные смены и шли дальше.

Василий, стараясь разыскать Дементия или Савелия Матвеевича, пошел вдоль рядов. Он попытался оглядеть всю колонну, растянувшуюся почти на версту, но конца ее не увидел.

«Ну и народу! — подумал он. — Неужели и теперь власть не будет нашей?»

Уже был второй час ночи, когда нарвцы подошли к Таврическому дворцу. Солдаты, толпившиеся на площади, расступились и пропустили их вперед.

Путиловцы, плотным полукольцом оцепив дворец, послали своих представителей на заседание Исполкома.

В зале было жарко и накурено. Разморенные депутаты поснимали пиджаки. Многие из них сидели без галстуков, с расстегнутыми воротниками. Нарвцы прошли к президиуму и потребовали слова.

— Больше двадцати тысяч путиловцев сейчас находятся у Таврического дворца, — сказал один из них. — Мы не уйдем отсюда, пока вы не арестуете министров Временного правительства и не возьмете власть в свои руки.

Меньшевики и эсеры, сидевшие в президиуме, стали перешептываться:

— Поток делегаций — работа большевиков. Они умышленно возбуждают народ... хотят силой принудить нас взять власть.

— Да, конечно, без большевиков не обошлось. — Но мы не можем подчиняться крикунам. Это приведет к гибели: мы будем изолированы от либеральной буржуазии, а позже — отброшены.

— Надо вызвать охрану и запретить всякие демонстрации.

Пообещав путиловцам рассмотреть вопрос о правительстве, председатель вручил им постановление о немедленном прекращении демонстрации.

Путиловцы не желали расходиться. Они готовы были стоять на площади всю ночь, но добиться своего.

В четвертом часу начал накрапывать дождь. Укрываясь от него, Василий пробрался в обширный вестибюль дворца и там увидел Савелия Матвеевича и Дементия.

— А-а, пропавшая душа, явился! — сказал старый кузнец. — Что-то ты, брат, от рук отбился?

— Да я вас все время искал, — попытался оправдаться Василий, но Савелий Матвеевич перебил его:

— Ладно, потом у попа исповедоваться будешь. Держись около Дементия. Может быть, понадобитесь.

Оставив парней, Лемехов ушел. Василий спросил у Дементия:

— Чего вы тут ждете?

— Наши опять пошли требовать ответа. Да, видно, толку не будет. Я бы на их месте подобрал тысчонку ребят покрепче, закрыл все ходы и выходы и сказал депутатам: «Хотите брать власть, — заседайте, а не хотите, — марш отсюда! Найдем людей поумней».

Вскоре вернулся Савелий Матвеевич; он был сердит.

— Пошли, — сказал старик парням. — Демонстрацию решено до завтра отложить.

***

В шестом часу утра Кронштадт был разбужен продолжительным гудком Пароходного завода.

Несмотря на ранний час, почти все население города, как только послышались звуки оркестров, высыпало на улицы, чтобы проводить отъезжающих в столицу.

Матросы шли к пристани в разглаженных белых форменках, с белыми чехлами на бескозырках. Многие из них были вооружены винтовками либо револьверами, упрятанными в кожаные и деревянные кобуры, свисавшие у правого бедра. Моряки несли знамена и плакаты, требующие всей власти Советам.

На пристани собралось много народу; было ясно, что всех на пароходы не погрузишь. Посадку производили с отбором. Один за другим отваливали от пристани низко осевшие пароходы и, выйдя в залив, брали курс на Петроград.

Море в это раннее утро было на удивление спокойным. Форштевни пароходов, словно плуги, разваливали на стороны гладкую поверхность залива, оставляя за собой пенистые следы, над которыми кружились белые чайки.

Идя без всякого порядка и строя, пароходы развили предельную скорость и часа через два доставили кронштадтцев на Васильевский остров.

Выйдя на берег и построившись вдоль Невы в длинную колонну, матросы с двумя оркестрами двинулись по Университетской набережной через Биржевой мост на Петроградскую сторону.

Подойдя к зданию Центрального Комитета большевиков, кронштадтцы, не нарушая походного порядка, остановились. Приветствовать их вышли на балкон Яков Свердлов и Анатолий Луначарский. Луначарский сказал небольшую речь. Матросы знали его и слышали не раз. Сегодня им хотелось увидеть Владимира Ильича, и они стали спрашивать:

— А где товарищ Ленин?

— Ему нездоровится, — ответил Свердлов.

— Пусть скажет хоть несколько слов, — настаивали матросы.

Они послали к Владимиру Ильичу делегатов. Вскоре Ленин появился на балконе. Матросы встретили его бурными аплодисментами.

Вид у Владимира Ильича был усталый; говорил он негромко. Передав сердечный привет от пролетариев Петрограда, он рассказал о происходящем в столице и призвал моряков не горячиться, быть бдительными; еще не наступило время для вооруженной борьбы.

Если бы балтийцы знали, что им не скоро удастся вновь увидеть и услышать Ленина, то они бы тут же сказали ему: «Уходи с нами на корабли, мы тебя грудью отстоим». Но это и в голову никому не приходило. И Владимир Ильич с такой уверенностью сказал о скорой победе, что они дружно закричали «ура», а оркестры грянули «Интернационал».

***

К Таврическому дворцу со всех концов города потянулись колонны демонстрантов с флагами и плакатами.

Путиловцы шли под охраной своей Красной гвардии. По пути к ним присоединились военные моряки. Среди них были авроровцы. Дема издали узнал своего брата.

— Пойдем к матросам, — сказал он Васе. — Я тебя с Филиппом познакомлю.

— Пошли.

Пробежав вдоль колонны, юноши пристроились к морякам. Филипп Рыкунов, увидев вооруженного винтовкой брата, изумился:

— Дементий! Вот не ожидал. Да ты никак в Красной гвардии?

— А то как же! — не без бахвальства ответил тот. — Не гожусь, что ли?

— Годишься. С твоим ростом не то что в гвардейцы, а на любой линкор примут.

Братья обнялись. Филипп почти на голову был ниже Дементия, но по его плотной, жилистой фигуре и открытой загорелой шее чувствовалось, что моряк обладает не меньшей силой. Знакомя товарищей с Дементием, он говорил:

— Младший братишка, молотобойцем на «Пути-ловце».

— В общем, не попадайся под руку, — пошутил один из матросов. — Надо к нам на флот взять.

Братья пошли рядом.

— Ну, как там дома? — спросил Филипп, — Отец такой же злой, как и был?

— Еще хуже стал. Если бы не маманя, я бы давно из дому ушел. Другой раз даже ночевать не иду, вот у Васи сплю. Да, — спохватился он и повернулся к шагавшему позади Кокореву. — Познакомься: мой товарищ… вместе у Савелия Матвеевича работаем.

Моряк крепко пожал юноше руку.

— Очень рад. А где же ваш старик?

— Вон там впереди!

За разговорами они не заметили, как подошли к Сенному рынку. Вдруг откуда-то сверху раздались выстрелы, похожие на щелканье бича. Несколько демонстрантов, шедшие впереди, упали на мостовую, а остальные кинулись к панелям и стали жаться к домам. Колонна рассыпалась.

— Откуда это стреляют? — не мог понять Филипп Рыкунов.

— С колокольни бьют, — догадался Вася, заметивший взлетевших над церковью голубей.

— Правильно! А ну, за мной!

Они втроем побежали к церкви. За ними ринулись еще несколько человек.

Главный вход был закрыт. Матросы принялись кулаками и прикладами барабанить в массивную дверь. Им долго не открывали, потом изнутри послышалось:

— Кто тут?

— Открой, а то взломаем!

В замке заворочался ключ, и дверь слегка приоткрылась.

— Чего вам? — спросил человек с белесой бородкой. — Богослужения сегодня не будет.

Старший Рыкунов схватил его за грудь, вытащил на паперть и потребовал:

— Говори, — кто стрелял в народ? — Не знаю, милый... Не знаю.

Губы у сторожа тряслись, глаза суетливо бегали.

— Врешь!

— Ей-богу, чтоб мне провалиться! — начал клясться тот и уже хотел было опуститься на колени. Но матрос встряхнул его и толкнул в церковь.

— Показывай, где у вас здесь с оружием!

— Да что вы, господи! Там какие-то… для охраны... Я их те впускал. Они самовольно..

— Показывай, где они!

— Да вы сами в ризницу и на колокольню загляните, — шепотом подсказал сторож.

С улицы подошли еще моряки и путиловцы. Одни двинулись на колокольню, другие стали обыскивать церковь. В ризнице матросы обнаружили двух военных, торопливо надевавших на себя расшитые парчой одеяния.

— А ну, кончай комедию… руки вверх! — приказал бородатый моряк с тремя нашивками боцманмата.

Пойманные, подняв руки, опасливо озирались, точно боялись, что их кто-нибудь ткнет штыком.

— Кто такие?

— Ведите нас в Главный штаб. Здесь ничего не скажем.

Отобрав у арестованных пистолеты, моряки содрали с них церковные одеяния, скрутили руки за спины и связали найденными здесь же шнурами.

— Выводи на улицу, — сказал бородатый боцманмат. Ткнув пальцем в Васю Кокорева, он добавил: — Тебя назначаю старшим конвоя.

Путиловцы вывели арестованных на площадь. Нарвская колонна демонстрантов уже прошла далеко вперед. Ее хвост виднелся у Апраксина рынка. Неожиданно и там, впереди, открылась стрельба.

— Опять по колонне бьют, — определил боцманмат. — Конвойным остаться, остальным за мной! — крикнул он и побежал в сторону Невского.

За ним устремились все матросы. И Дементий побежал за братом. С арестованными остались Василий Кокорев, Ваня Лютиков и рыжеволосый Шурыгин.

— Что будем делать? Отпустим, что ли? — спросил Шурыгин, желавший скорей отделаться от пленников.

— Н-нет, отпускать нельзя, — возразил Лютиков. — Лучше отведем в церковь и з-запрем.

— Их оттуда выпустят, — сказал Кокорев. — А таких сволочей расстреливать надо. Где здесь милиция? — спросил он у дворника, вышедшего из ворот.

Тот объяснил, как пройти к ближайшему отделению милиции.

Путиловцы, подталкивая пленников прикладами, погнали их за торговые ряды.

Начальник отделения милиции — высокий краснолицый детина, похожий на мясника, — не пожелал принимать арестованных.

— Не имеем права забирать военных, отведите их в комендатуру.

— Как не имеете права, когда они в людей стреляли? Вы обязаны задержать и протокол составить, — настаивал Кокорев.

— Ничего я не обязан.

Видя, что с этим тупым человеком спорить бесполезно, путиловец потребовал:

— Тогда вызовите конвойных из военной комендатуры.

— Вот это можно, — согласился начальник отделения милиции и пошел звонить по телефону в соседнюю комнату. Оттуда слышно было, как он крутил ручку аппарата и кричал: «Алле… Алле».

Неожиданно с улицы вошли церковный сторож и с ним долговязый человек в плаще-накидке и таких же офицерских сапогах, какие были на арестованных.

«Мокруха, — узнав его, удивился Кокорев. — Не связан ли он с этими типами?»

Аверкин, беглым взглядом окинув путиловцев и их пленников, без всякого стука открыл дверь в кабинет начальника милиции, пропустил в нее сторожа и прошел сам.

«Надо бы и его задержать», — решил Кокорев. Он поднялся и, велев товарищам зорче следить за арестованными, приоткрыл дверь в кабинет.

Увидев его, начальник отделения рявкнул:

— Нельзя. , закрыть!

Но Кокорев решительно шагнул в комнату.

— У меня важное заявление, — сказал он.

— Какое еще заявление?! — багровея, заорал милицейский и пошел навстречу, с явным намерением выставить Кокорева за дверь.

— Задержите этого типа, — потребовал Василий. — Он провокатор.

— Чего? — как бы не расслышав, переспросил начальник отделения. И вдруг, неожиданной подножкой и ударом в грудь, сбил Василия с ног.

— На помощь! — крикнул Кокорев товарищам, стараясь вырваться из сильных рук. Но на него набросились Аверкин и второй милиционер. Втроем они заткнули юноше рот, обезоружили его и связали.

Товарищи, видимо, не слышали крика Кокорева, потому что из общей комнаты никто не отозвался.

Начальник отделения, вызвав трех милиционеров, начал договариваться, как обезвредить путиловцев.

Вскоре из общей комнаты послышались крики и шум борьбы.

***

Кронштадтские моряки, пройдя с музыкой по Невскому, повернули на Литейный проспект.

Когда голова кронштадтской колонны стала приближаться к Кирочной улице, последние ряды ее внезапно были обстреляны из пулемета. Кто стрелял, установить было трудно, так как матросы подняли ответную стрельбу.

— Ложись! — кричали солдаты морской пехоты.

— Стой! — требовали начальники колонны. — Без паники!

Демонстрация смешалась. Одни попадали, другие кинулись врассыпную к подъездам, под арки ворот, в подвальные магазины. На панелях началась давка. А матросы, оставшиеся на мостовой, продолжали беспорядочную стрельбу по невидимому врагу.

На проспект откуда-то выкатил броневик. Он стал водить стволом пулемета по этажам домов, как бы отыскивая цель.

Стрельба стихла. Вокруг слышались стоны раненых. Матросы подняли с мостовой окровавленного, с выбитыми глазами солдата и понесли на руках, чтобы все видели жертву обстрела.

— Лови подлецов... бей их!

Некоторые моряки кинулись к домам, разыскивать провокаторов, стрелявших из окон, остальные — лавиной, без всякого строя, двинулись дальше.

Впереди цепью шагали обозленные матросы с винтовками наперевес и зычными голосами предупреждали любопытных обывателей.

— Закрой окна!.. Стреляем без предупрежденния!

Грозным и бурным потоком кронштадтцы подошли к Таврическому саду. Здесь они подравняли ряды и выстроились в длинную колонну.

На Шпалерной улице и за решеткой сада толпились тысячи возбужденных рабочих и солдат. Послышались голоса:

— Матросы идут... пропусти матросов! Огромная толпа, густо запрудившая улицу перед дворцом, стала сжиматься, освобождая проход.

Грянул оркестр. Моряки, четко печатая шаг, подошли к железным воротам массивной решетки и остановились.

Таврический дворец охранялся юнкерами и казаками. Бронированные автомобили настороженно стояли по углам и угрожающе водили стволами пулеметов.

Руководители демонстрации, выбранные для переговоров, ушли во дворец, а матросы, закрутив махорочные цигарки, остались ждать.

Минут через сорок делегаты кронштадтцев вернулись возмущенными:

— Соглашатели назвали нас мятежниками и потребовали, чтобы мы ушли отсюда, — сообщили они. — Оказывается, по их сведениям, это мы подняли стрельбу в городе. Уже подписан приказ о вызове войск с фронта... Они хотят усмирить нас.

— Гнать их! Довольно церемониться с предателями! Долой соглашателей! — закричали матросы.

Но выступать против заседавшего во дворце Всероссийского исполнительного комитета и войск, вызванных им, было безумием. Ведь матросы пришли требовать всей власти Советам. И вдруг Советы против них!

Центральному Комитету большевиков пришлось принять срочные меры: объявить демонстрацию законченной и просить солдат и матросов не противиться приказу, а мирно разойтись по кораблям и казармам.

Моряки вняли просьбам, но в Кронштадт не вернулись, а решили остаться на ночевку в Петрограде. Большинство отправилось на Васильевский остров в Морской корпус и Дерябинские казармы, а остальные — на Петроградскую сторону, в Петропавловскую крепость и в здание Центрального Комитета большевиков.

Иустин Тарутин попал на Петроградскую сторону. Во дворце Кшесинской к нему подошел сигнальщик с «Океана» Андрей Проняков и не без иронии спросил:

— А ты какими судьбами тут?

— Тобой полюбоваться на сухую вахту пришел, — хмурясь, ответил тот. — От своих отбился.

— Прямо не верится: анархист и вдруг... охраняет Центральный Комитет большевиков. Чудеса!

— Ладно, будет, без тебя тошно!

Видя, что Иустин сильно расстроен событиями прошедшего дня, Андрей Проняков больше не задевал его.

Они вместе побывали в патруле, а сменившись, прошли в помещение, бросили на пол по пачке газет и улеглись спать.

Утром их разбудил тревожный разговор в соседней комнате. Говорил человек, который только что на лодке переправился через Неву.

— Все мосты разведены. На Дворцовой площади скапливаются георгиевские кавалеры… город наводнен войсками. Газеты призывают беспощадно подавить большевистский мятеж. А наша «Правда» не вышла…

И он рассказал, как ночью в редакцию большевистской газеты на Мойке ворвались юнкера, арестовали сотрудников и разгромили помещение.

На всякий случай моряки стали готовиться к обороне: послали связных к товарищам, ночевавшим в Петропавловской крепости, выставили дозоры у памятника «Стерегущему», на набережной Невы, и начали устанавливать пулеметы в окнах особняка и в его каменной беседке.

Один из кронштадтцев решил позвонить на морской полигон и попросить прислать несколько легких пушек, но телефонистка отказалась соединить его с артиллеристами.

— Мы объявили вам бойкот! — визгливо выпалила она. — Как не стыдно получать от немцев деньги и бунтовать!

— Чего, чего?! Да вы никак, дурехи, белены объелись? Чья сорока эту брехню на хвосте принесла?

Неделикатные слова балтийца оскорбили слух телефонной «барышни». Взвинтясь еще больше, она обозвала моряка шпионом, мерзавцем и рывком выключила телефон.

— Вот так так! Даже «барышни» против нас. Вскоре дозорные сообщили, что и на Петроградской стороне появились казачьи разъезды.

— Первыми никого не трогать, — договорились моряки. — Стрелять только по команде.

К вечеру стало известно, что эсеры, игравшие немалую роль в штабе военного округа, решили проучить моряков. Они готовили к бою войска Пятой армии, прибывшие с фронта. Чтобы предотвратить бессмысленное кровопролитие, Центральный Комитет большевиков вторично известил кронштадтцев о том, что со вчерашнего дня демонстрация считается законченной, и предложил им вернуться на остров Котлин.

Моряки, ночевавшие на Васильевском острове, без разговоров погрузились на пароходы и отправились в Кронштадт, а те, что разместились в Петропавловской крепости и во дворце Кшесинской, не могли пройти к пристаням, так как все мосты были разведены. Матросы еще на одну ночь застряли на Петроградской стороне.

Ночью к Петропавловской крепости подходил паровой катер; он мог взять на борт немногих. Но кто же из моряков покинет товарищей в беде? Таких не оказалось.

— Если нападут, будем драться, — сказали они. — А вы там не забывайте нас. В случае чего — десант высаживайте.

На рассвете моряки увидели, как по дальним мостам переправляются сухопутные войска.

— Нас окружают, — поняли они.

Во дворце Кшесинской немедленно была объявлена боевая тревога. Все разошлись по своим местам, и, в ожидании нападения, никто больше не спал.

Утром неожиданно зазвонил умолкнувший телефон. Подбежавший дежурный услышал в трубке надменный голос помощника командующего войсками Петроградского военного округа эсера Кузьмина:

— Немедленно сложить оружие. Если через три четверти часа не выполните приказания, по особняку Кшесинской будет открыт артиллерийский огонь.

Из крепости прибежал запыхавшийся связной.

— Приказано всем сняться с якоря и перейти к нам, — доложил он.

— Есть, — сказал дежурный, — будет исполнено. — Он протяжно свистнул в боцманскую дудку и выкрикнул:- А ну, братва, живо снять пулеметы и... форсированным в крепость!

Никто не стал возражать. Быстро сняв пулеметы, матросы небольшими группами стали покидать дворец Кшесинской. Они огибали бульвар, пересекали Каменноостровский проспект, пробегали по деревянному мосту через Кронверкский пролив и скрывались под аркой Иоанновских ворот крепости.

За толстыми стенами Иоанновского равелина шла спешная подготовка к обороне: солдаты и матросы прямо на валу устанавливали пулеметы.

Тарутин и Проняков были направлены на Зотов бастион. Он находился в северо-западной части крепости. Чтобы попасть в него, надо было пройти в Другой конец мимо собора и Монетного двора.

На валу Зотова бастиона росли редкие деревца, кустики бузины и так заманчиво зеленела трава, что хотелось прилечь, вытянуться под теплыми лучами солнца и хоть на часок сомкнуть глаза.

Внизу, почти под самой стеной, поблескивала зеленовато-темная вода неширокого Кронверкского канала. Прямо за ним виднелись каменные здания, справа — густо покрытые листвой деревья парка, а слева — «Американские горы» Народного дома и сетчатые клетки зверинца. Звери, видно, голодали, так как с той стороны то и дело доносился тягучий вой, тявканье, рык, похожий на раскаты грома, и могучий всезаглушающии рев.

— Слон трубит, — определил Тарутин. — Говорят, он пудами овощи и хлеб жрет. А нам с тобой хоть бы полбуханочки. Живот здорово подвело: со вчерашнего утра ничего не ел.

— Нда-а, — протянул Проняков. — Сейчас бы тепленького ржаного хлебца с прокладочкой из сальца. Вкуснота!

— Знаешь что?. — вдруг решил Тарутин. — Ты тут поглядывай, а я мигом обернусь! Не видал, где камбуз?

— Нет, не примечал. Ты у солдат спроси, может, чайная или тайная лавочка есть. Вот тебе деньги.

— Не надо, — отказался Иустин. — Своих хватит.

Он спустился вниз и скрылся за каменными строениями. Проняков, присев на корточки, стал зорко поглядывать по сторонам. Минут через пять он приметил движение в парке: вдали от дерева к дереву перебегали солдаты. В руках у них были винтовки, а за спинами горбатились ранцы.

«С фронта прибыли, — догадался Проняков. — Неужто воевать с ними придется? Ничего глупей не придумаешь! Они ведь хотят того же, чего и мы. Вот Подлецы соглашатели, все запутали!»

— Эй, за пулеметом, не зевать! — крикнул он соседям.

— Видим, — ответили пулеметчики. — Пугнуть бы надо, чтоб близко не подходили!

— Но-но! Я вам пугну! — послышался снизу грозный голос. — Без команды — ни одного выстрела.

***

Войска Временного правительства, обойдя Петропавловскую крепость с востока и запада, стягивали вокруг нее плотное кольцо. Они подходили все ближе и ближе. Уже был занят парк, заполнены прилегающие улицы и проспекты.

Матросы сумрачно наблюдали за подготовкой противника к осаде.

Многие нет-нет да поглядывали в сторону моря: не покажутся ли на Неве дымы кораблей, идущих на помощь. Но широкая река была пустынна.

К Иоанновским воротам подошел парламентер. Размахивая белым флажком, он выкрикнул:

— Эй, в крепости! Вышлите для переговоров своих парламентеров. На размышления даем полчаса.

Парламентер ловко повернулся кругом, звякнул шпорами и ушел.

Осажденные выбрали для переговоров трех человек. Но к ним присоединились еще офицеры из гарнизона крепости. Они вместе прошли сквозь цепи войск и скрылись за деревьями парка.

Переговоры велись долго. Наконец парламентеры появились на улице. Они возвращались в крепость нахмуренными и с какими-то незнакомыми морякам людьми.

— Все ясно... Сдаваться! — определил Иустин Тарутин. — Ораторов для уговора ведут. У-у, трусы. Весь флот опозорят. Но я никому не подчинюсь и оружия не сдам. Без меня позорьтесь.

— Что же ты, один воевать будешь? — спросил Проняков.

— Буду, — упрямо ответил Иустин. — Не испугаюсь!

Он зарядил винтовку обоймой, сел в тень под куст и, сердито сверкая глазами, закурил.

— Слушай, Иустин, давай без глупостей! — сказал Андрей. — Ты же моряк и понимаешь, что без дисциплины нашему брату невозможно.

— И ты туда же! — перебил его Тарутин. — В уговаривающие записался?

Андрей чуть было не вспылил, но удержался и ответил с укором:

— Уговаривать дурней не такое уж большое удовольствие, но напомнить я обязан… из-за мелкого желания покобениться нельзя подводить товарищей. Подчиняйся большинству. Прошу только одного: посиди тут, пожалуйста, без всяких фокусов, а я мигом вернусь.

— Ладно, катись…

Оставив Тарутина, Проняков пошел к Петровским воротам… У Меньшикова бастиона он увидел митингующих. Там дело уже дошло до голосования. Большинство согласилось подчиниться призыву большевиков и сдать оружие.

Вскоре в крепость въехали два грузовика и остановились посреди двора. В их кузова полетели винтовки, шашки, палаши, револьверы, пулеметные ленты. Многие матросы бросали винтовки без затворов, револьверы без барабанов.

Проняков, боясь, что взбешенный Тарутин натворит без него глупостей, бросил свою винтовку в общую кучу и поспешил к Иустину, забрать его оружие. Но тот заартачился:

— Не отдам! Пусть ни мне, ни им.

Схватив свою винтовку, он вышел на стену и закинул ее в Кронверкский залив. Туда же полетели и подсумки с патронами. Потом он вытащил из ножен палаш, торопливо вырыл им под кустом небольшую продолговатую яму, уложил в нее свой маузер и сказал:

— Давай и твой; может, еще вернемся сюда. Оружие пригодится.

Оба маузера он аккуратно обернул куском толя, валявшимся у стены, засыпал яму землей и начал утаптывать. А Проняков тем временем выскоблил на кирпиче крепостной стены стрелку с цифрой «4».

— Смотри, — сказал он, — от нее ровно четыре шага.

— Есть, — ответил Тарутин. — А теперь пошли сдаваться. Шут с вами, подчиняюсь.

Но сдаваться было некому. Солдаты, осаждавшие крепость, вошли только в Иоанновский бастион.

Позже в крепости появились какие-то военные и штатские. Установив на открытом воздухе столы, они стали записывать сдавшихся матросов и отпускать через Петровские ворота в Иоанновский бастион.

Матросы стали покидать крепость. Солдаты, заполнившие дворик Иоанновского равелина, стоявшие у наружных стен крепости и моста, видя молодых безоружных моряков, удивились:

— Да это ж наши годки! А говорили, что тут бандиты какие-то.

Глава двадцатая. НА ВОЛЕ И В ТЮРЬМЕ

На углу Садовой и Невского Дементия Рыкунова зацепила пуля, посланная с крыши высокого дома. Рана была болезненной, но не опасной: пуля, пройдя сверху донизу вдоль лопатки, не задела кости, а пробила лишь мякоть на левом плече.

Вечером, меняя ему дома повязку, Игнатьевна спросила:

— А где же ты Васю оставил?

— Скоро придет, — заверил ее юноша, но и сам встревожился: «Куда же он делся? Не убили ли его?»

Он не стал ужинать, а выпил лишь кружку воды и прилег на топчан. Рана горела, боль отдавала в виски. Дементий закрыл глаза и вдруг почувствовал слабость и головокружение. Где-то во тьме слышалась стрельба, гул голосов. Звуки сливались, походили на перезвон кузнечных молотов... замелькали полосы раскаленного железа, и от горнов дохнуло жаром…

Игнатьевна часа через два разбудила беспокойно ворочавшегося во сне парня.

— Васи-то нет, — сказала она.

Дема с трудом поднялся, тряхнул головой, чтобы согнать с себя сон, и вновь почувствовал, как под ним заколебался пол и поплыли стены. Он схватился за край стола.

— Э-э… парень! — воскликнула Игнатьевна. — Да у тебя никак жар?

Она заглянула ему в глаза, дотронулась рукой до горячего лба.

— Ложись-ка в постель. Горе мне с вами.

— Ничего, бабушка. Вот посижу немного... и пойду искать.

— Куда ты такой пойдешь? Еще рану разбередишь. Отлежаться надо.

Игнатьевна помогла Деме раздеться, положила ему на лоб мокрое полотенце и пошла на завод. Найдя Савелия Матвеевича в завкоме среди дружинников, она спросила:

— А Васю моего не видели?

Лемехов, как бы припоминая, начал теребить ус.

— Да он будто с матросами был. Не пошел ли ночевать с Филькой на «Аврору»? Нынче многие наши ноги стерли. Шутка ли — пройти столько верст! И Вася заметно прихрамывал, — выдумывал кузнец. — Не беспокойся, Игнатьевна, вернется. Завтра я сам на Франко-русский схожу.

На другой день Петроград стал походить на оккупированный город: по мостовым, грохоча колесами, двигались пушки, двуколки, походные кухни, всюду разъезжали конные патрули и стояли заставы. Юнкера и донские казаки хватали всякого, в ком подозревали участника демонстрации, и тащили в штаб военного округа.

Савелий Матвеевич только к вечеру зашел навестить Дему.

— Как плечо? — спросил он.

— Вроде не болит, да вот Игнатьевна не позволяет подниматься.

— Правильно делает; отлежись, пока тихо. А где же ты дружка своего потерял?

— Сам не пойму. У Сенного рынка были вместе, а потом — делся куда-то. Надо бы сходить на Садовую, может, люди видели.

— Сейчас по улицам не очень-то находишься. Живо в тюрьму угодишь.

— Савелий Матвеевич, что ж это, конец всему?

— Ничего, не такое видели. Но придется выждать. Центральный Комитет велит в бой не ввязываться, а оружие припрятать до лучших времен. У вас тут с Васей, наверное, целый склад?

— Да нет, — сказал Дема. — Моя винтовка, три пистолета, тесак и патронов штук двести.

— Давай мне их, сегодня же зарою. Завернув оружие в мешок, Савелий Матвеевич посидел еще немного и, когда сумерки сгустились, ушел домой.

Выборгская сторона оказалась отрезанной от центра города. Все мосты были разведены, а по набережным патрулировали кавалеристы и пехотинцы. Всех, кто переправлялся через Неву на лодке, солдаты обыскивали и отводили к дежурному офицеру. Тот либо отпускал нарушителя, либо отправлял в Главный штаб.

Выборжцы, побывавшие за Невой, видели, как взбесившиеся гостинодворцы, юнкера и чиновники избивали мастеровых и тащили «купать» в Фонтанке. Рабочему человеку опасно было показываться на Садовой улице, на Литейном и Невском проспектах: за всякое неосторожное слово, даже за косой взгляд его могли обвинить в шпионаже и растерзать.

— Как же мы дальше будем существовать? — спросила у Наташи Катя.

— Видимо, полулегально, — ответила та. — Ты читала, что о Ленине в газетах пишут?

— Возмутительно! Как им не совестно?

— Нашла у кого совесть искать! Они придерживаются правила: лги больше, обливай человека грязью, авось да что-нибудь прилипнет.

— Но мы должны протестовать... защитить его!

— Как же ты это сделаешь, когда все наши газеты разорены и закрыты?

— Объявить забастовку.

— Хотели, даже собрались в сторожке «Рено», но Владимир Ильич против. Он говорит, что забастовка может вызвать ответные меры и при таком засилии военщины привести к полному разгрому, а мы обязаны сохранить боевые силы. Ленин сам переходит на нелегальное положение.

— У меня все эти дни какое-то нехорошее предчувствие, — сказала Катя. — Точно должно случиться еще что-то худшее.

— Что же может быть хуже?

— Не знаю, но у меня душа болит.

Два дня подряд Катя ходила к Неве, надеясь встретиться с Василием на обычном месте. Но на набережной были только патрули.

Она пыталась по завкомовскому телефону дозвониться до «Путиловца», билась у аппарата больше часа, но ничего не вышло: «барышни» так соединяли рабочие районы, что в ответ слышалось лишь сердитое аллеканье да невнятное гудение.

Не написать ли письмо? Но кто ответит? Бабушка у Васи неграмотная. И на Дему рассчитывать нечего: если что случилось с одним, не минует и Другого.

Вечером из прихожей донесся звонок. «Он!» — обрадовалась Катя и бегом бросилась открывать Дверь.

Увидев в полутьме лестничной площадки долговязого военного, девушка встревожилась.

— Вам кого? — спросила она.

— Вас, Екатерина Дмитриевна, — ответил нежданный гость. — Разрешите войти?

Думая, что это приехал кто-то от отца, Катя пропустила военного в прихожую, закрыла дверь на крючок, включила свет и... от испуга чуть не вскрикнула. Перед ней, с кривой ухмылкой, стоял влажногубый и бледнолицый шпик, которого путиловцы зимой ловили в парке. «За мной», — решила девушка, и вся кровь словно отхлынула от ее сердца.

Заметив, как Алешина изменилась в лице, Аверкин поспешил ее успокоить.

— Не волнуйтесь, я пришел как друг… Вы, наверное, думаете, что я следил за вами с дурной целью? Клянусь, только из-за вас самой. Я все дела запустил... в дождь, в любую погоду, только бы увидеть...

Страх у девушки прошел, осталось лишь настороженное и неприязненное чувство к этому опасному человеку.

— Что вам от меня нужно?

— У меня серьезный разговор о вашем отце. Его Дмитрием Андреевичем зовут?

— Да, — ответила девушка.

— Здесь н-не очень удобно, — оглядевшись по сторонам, заметил сыщик. — Может, разрешите в комнату?

Катя молча открыла дверь в бывший кабинет пристава. Аверкин как-то боком проскользнул в комнату и с наигранной веселостью сказал:

— Для начала разрешите представиться: помощник тайного советника юстиции Виталий Фролович Аверкин. Имею также некоторое отношение и к контрразведке. — При этом он щелкнул каблуками и, ожидая, что Алешина, проникшись уважением к его деятельности, скажет хоть несколько учтивых. слов и протянет руку для примирения, стоял чуть согнувшись.

Но Катя прошла мимо, молча указала на стул и села напротив. Она ждала: что же он знает об отце?

Аверкина не обескуражила презрительная холодность хозяйки, — шпик привык к такому отношению.

Облизав и без того влажные губы, он вдруг перестал ухмыляться, глаза его сузились, стали жесткими.

— У меня не одно дело к вам, а несколько, — присев на кончик стула, официально сообщил он. — Первое — относительно квартиры, в которой вы проживаете. К нам обратилась жена... в общем клиентка Урсакова, с просьбой освободить незаконно занятые комнаты и предъявить иск за расхищение и порчу имущества.

— У нас есть разрешение Исполкома и на квартиру и на имущество бежавшего царского пристава, — сказала Катя.

— Охотно верю, — поспешил согласиться Аверкин. — Но, к сожалению, оно законной силы не имеет. Дом-то принадлежит купцу Меньшову, а имущество — Урсаковым, — так ведь?

— Так, да не так. Революция лишила грабителей прав на имущество.

— Наоборот, она будет защищать их.

— Вы, видно, о какой-то своей революции говорите?

— Вот именно, — ответил Аверкин. — Какая есть. — Так чего же вы медлите? — с вызовом спросила девушка. — Выгоняйте!

Аверкину не нравился ее резкий тон, и он не без укора заметил:

— Зачем же так грубо? Я ведь пришел не выгонять, а подсказать, помочь. При добром согласии всякое дело можно уладить..

«Чего доброго, в любви начнет объясняться», — подумала Катя и решила переменить тему разговора.

— Что вы знаете о моем отце? — спросила она.

— Нам известно, что он в тюрьме, и по очень серьезной статье: разложение армии по заданию иностранной разведки. А за это в военное время — расстрел.

Кате и в голову не приходило, что над отцом нависла такая угроза.

— Не может этого быть! — испуганно возразила она. — Он ничего такого не сделал.

— Я вам сочувствую, но факт остается фактом... измена присяге. Если не расстрел, то виселица! — повторил Аверкин. Ему хотелось запугать ее, помучить страхом. Он видел, как девушку ошеломила его весть, и радовался: «Сейчас она станет мягче».

А Катя в растерянности думала: «Что же делать: возмутиться и прогнать или выведать все, что можно?. Ради отца!»

Аверкин настороженно присматривался к девушке. Он понимал, какая борьба идет в ее душе, и поэтому с некой обидой в голосе сказал:

— Я бы, конечно, кое-что мог сделать для вас. Дело ведет знакомый мне следователь. Но вы так принимаете, что я скорей должен мстить, нежели помогать…

— Простите, — прервала его Катя. — Какое у вас еще дело?

— По поводу вашего знакомого — Василия Кокорева. Схвачен, можно сказать, на месте преступления, с уликами, как грабитель и агент иностранного государства. Под усиленным конвоем препровожден в «Кресты».

От этой вести сердце у Кати словно остановилось, ей стало трудно дышать.

«Неужели правда? — думала она. — Нет, нет, он лжет! Какое ограбление? Дурацкая выдумка!» — Стараясь не показать своего состояния, она как можно спокойнее спросила:

— А откуда вы это знаете?

— Знаю... такая уж должность, — уклончиво ответил он и тут же решил прихвастнуть: — У меня, видите ли, брат занимается особо важными делами. Он юридический кончил. Через него я на любое дело могу повлиять. Вот если бы знал вас получше, скажем, гулял... Вы как насчет островов?

Видя, что глаза у девушки сделались недоуменными, что она сейчас вспылит, он поспешил добавить:

— Не сегодня, конечно, я понимаю. С вашего позволения, может, в субботу, часиков в восемь?

«Пусть приходит; я кого-нибудь позову», — решила Катя.

— Хорошо, — сказала она, — я буду дома. Разузнайте все подробней.

— Можете не сомневаться… с отцом будет устроено. Ежели со мной хорошо, так и я в долгу не останусь.

Чтобы скорей выпроводить его, девушка протянула руку. Аверкин цепко схватил ее пальцы, сжал их и задержал в своей холодной и влажной руке.

— Постараюсь… самым наилучшим образом, — бормотал он. — До субботы!

Закрыв за ним дверь, девушка поспешила на кухню, тщательно вымыла и вытерла руки, но гадливое чувство, какое бывает, когда прикоснешься к мокрице, не проходило у нее.

«Что же мне предпринять? — задумалась она. — Первым делом надо выяснить, в тюрьме ли Вася? Но как это сделать? Видно, придется пойти к следователю».

На другой день Катя отпросилась с работы, надела лучшее платье и пошла на прием к следователю. Лысоватый, пучеглазый чиновник принял ее любезно, усадил в кресло и спросил:

— Чем могу служить?

Узнав, что Алешина добивается свидания с арестованным путиловцем, он, как бы с сожалением, сказал:

— Пока идет следствие, свиданий не полагается. — Скажите, пожалуйста, в чем его обвиняют? -спросила Катя.

— А вы кто ему будете? — поинтересовался следователь. — Сестра? Невеста?

Катя не знала, что сказать.

— Знакомая, но... можно сказать, невеста, — заливаясь румянцем, ответила она.

— Ах, вы еще не определились! Так, так... понимаю. — Нагловатые глаза следователя замаслились; ему доставляло удовольствие смущать молоденьких девушек. — Видите ли, мы ничего не можем сообщить, пока не кончится следствие.

— Но хотя бы… что грозит?

— Порадовать вас не могу. По меньшей мере — пожизненная каторга.

— Не может быть! — возмутилась девушка. — За что?

Следователь безмолвно развел руками, как бы говоря: «Вот этого вы у меня не выпытывайте».

Проводив Алешину до двери, он расшаркался и сказал:

— Заходите, Может быть, на днях что-либо прояснится.

От затхлого запаха казенного помещения, вида пыльных стен, выкрашенных серо-коричневой масляной краской, Катю мутило. На душе было нехорошо.

«Неужели пожизненно? — Она не могла примириться с этой мыслью. — Надо выручать, сделать все, что в наших силах!»

Выйдя на солнечную улицу, девушка почувствовала головокружение. Постояв с минуту у каменной стены, она вновь обрела возможность двигаться.

Катя никогда не думала, что без Васи так померкнет солнечный день. Она вспомнила, каким усталым и бледным было его лицо в последний вечер, и почувствовала, как слезы защипали глаза. «Он погибнет в тюрьме. Ему не выжить!» Только теперь девушка поняла, как любит его. Для него она могла бы пожертвовать жизнью. Но разве это спасет? Что же предпринять?

Катя зашла в райком, вызвала Наташу в коридор и рассказала ей о своем разговоре со следователем.

— Надо немедля действовать, — сказала та. — Поезжай на «Путиловец».

— Одной поехать? — растерялась Катя. — С какими глазами я там покажусь? Кто я ему?

— Не важно! Какое это имеет значение, когда товарищ в беде?

Катя послушалась ее и поехала. В завкоме «Путйловца» она спросила у дежурного:

— Вы бы не могли мне дать адрес Савелия Матвеевича Лемехова?

— А кто он такой?

— Старый кузнец, большевик.

— А-а, усатый такой? Знаю.

Дежурный куда-то убежал и, вернувшись через несколько минут, сообщил:

— Живет в Чугунном… предпоследний дом справа.

Катя поблагодарила его и вышла на улицу.

Чугунный переулок и небольшой домик Лемехо-вых она нашла быстро. Но Савелия Матвеевича дома не оказалось. Его жена, разузнав, по какому поводу пришла девушка, спросила:

— Может, вас к Васиной бабушке отвести? А то старуха, поди, ослепла от слез.

— Обязательно! Мне необходимо с ней увидеться. Но как с Савелием Матвеевичем?

— А я его сразу пришлю к ней. Он ведь тоже беспокоится.

Лемехова, набросив на голову платок, привела Катю к двухэтажному деревянному дому, во дворе которого на веревках висело набитое ветром, застиранное белье. По боковой лесенке они прошли в небольшую каморку у кухни. Здесь невысокая рыхлая старушка, с блекло-синими глазами, молола какие-то зерна в кофейной мельнице. Услышав от Лемеховой, что за гостья явилась к ней, она, словно не доверяя, стала допытываться:

— Так ты и есть та Катя, с Выборгской? К тебе, что ль, Васек все лето бегал? А ну, покажись! — повернув девушку к свету, Игнатьевна придирчиво разглядывала ее. — По лицу хороша... и не шалопутная будто, — определила она. — Где ж он такую красавицу сыскал? Милая ты моя, как же мы теперь? — . вдруг обняв Катю, заплакала она. Потом вытерла уголком платка слезы и стала выпытывать: — Видела ли ты его? Где он там? За что посадили? Сколько держать-то будут?

Ответы девушки не удовлетворили ее:

— Ой, что-то скрываете вы от меня; чует мое сердце недоброе. Самой-то мне этих «Крестов» треклятых не найти. Хоть бы передачу снести. Свела бы ты меня к нему.

— Вас сейчас в тюрьму не пустят. А передачи мне ближе носить. Если разрешат свидания, я приеду за вами, — пообещала Катя. — Но это будет не скоро. Как вы тут одна без денег обойдетесь?

— За меня не беспокойся, прокормлюсь. Дема, поди, всю получку отдает, и сам здесь поселился. А вот ты-то, девонька, откуда табак и съестное для передачи возьмешь? Присядь; я хоть чего-нибудь соберу ему.

Старушка достала холщовый мешочек, открыла небольшой самодельный шкаф, в котором хранились продукты, стала искать что послать Васе.

Вскоре, пригибаясь в дверях, вошел крепкий и рослый старик, а за ним Дема. «Савелий Матвеевич», — поняла Катя. В каморке сразу стало тесно.

— А ну, покажите, кто тут нас ждет? — весело спросил кузнец. — А, вот вы какая! — разглядев девушку, прогудел он. — Будем знакомы.

— Я вас уже знаю, Савелий Матвеевич, — призналась Катя.

— Тем лучше; значит, без церемонии поговорим. Он крепко пожал ей руку.

— Слыхал, вы за помощью к нам? — сев на табурет, спросил Савелий Матвеевич. — Очень хорошо сделали. Выкладывайте, — что стряслось?

Катя рассказала о разговоре с Аверкиным и встрече со следователем.

— Та-ак! Значит, вы этому подлецу приглянулись? И давно он за вами ходит?

— Я его заметила в феврале.

— Срок не малый. — Савелий Матвеевич задумался. — А не он ли и с Кокоревым подстроил? Это же в характере таких типов.

— Схватить бы его за глотку и допросить, — предложил Дема.

— Ловленного так быстро не схватишь. Он теперь настороже.

Пока они разговаривали, Игнатьевна аккуратно завернула в бумагу и уложила в мешочек сухари, воблу, сало и два свежих огурца.

— Вот, снесешь ему, — сказала она, передавая все Кате. — Только табачку у меня нет.

— На табачок соберем, — успокоил ее Савелий Матвеевич. — Прошу не побрезговать и моим паем. — Он вытащил из кошелька две десятирублевки и отдал их Кате. — А насчет адвоката, — мы на заводе сами подумаем. Собирайся, Дема, проводи барышню.

****

Ночью Василия Кокорева и его товарищей юнкера повели в тюрьму. По дороге конвойные не давали путиловцам разговаривать: за каждой произнесенное слово норовили толкнуть или ударить прикладом.

В канцелярии тюрьмы, называвшейся «Крестами», надзиратели отняли от парней ремни, папиросы, спички и посадили всех в общую камеру.

Камера была большой, с испещренными надписями стенами и грязным цементным полом. В одной стороне ее высились нары, с тощими засаленными матрацами, а в другой — высоко, почти под потолком, темнел квадрат окна с железной решеткой. У левой стены стоял стол, вделанный в стену, и несколько табуреток, а у дверей — зловонная деревянная параша.

Воздух был спертым и затхлым.

Осмотрев новое жилище, путиловцы уселись на нары.

— Отсюда не скоро вырвешься, — заключил Кокорев. — И на заводе не знают, что нас в тюрьму упрятали. Хоть бы весть какую подать.

За день парни утомились. От огорчения им не хотелось ни о чем разговаривать. Не раздеваясь, они повалились на нары и проспали до утренней поверки.

На рассвете железная дверь с треском раскрылась. В камеру вошел старший надзиратель, а за ним — коридорный.

— Встать! — рявкнул тюремщик.

Проверив по фамилиям, все ли на месте, коридорный невнятным голосом зачитал правила внутреннего распорядка тюрьмы и предупредил:

— За неподчинение — карцер и лишение прогулок.

— А за что нас посадили сюда? — спросил Кокорев.

— Не прикидывайтесь дурачками, — ответил старший надзиратель. — Сами будто не знаете? Видели мы таких!

Потом появились два уголовника в серых халатах. Они молча бросили на стол три пайка хлеба, черпаком разлили по кружкам чай и, подхватив дымящийся бачок, удалились.

Железная дверь захлопнулась.

Найдя кувшин с водой, путиловцы, поливая один другому, помылись над парашей и подсели к столу завтракать. Но пить принесенный чай не смогли, — от него пахло ворванью.

— Наголодаемся здесь, — отодвигая жестяную кружку, сказал приунывший Кокорев.

— Да и х-хлеб с осевками, н-не проглотишь, — отметил Лютиков.

В стенку камеры кто-то едва внятно застучал. Путиловцы насторожились и вопросительно смотрели друг на друга: что это обозначает?

— На переговоры вызывают, — догадался Вася. — Я читал, есть такая тюремная азбука. Жаль, не запомнил, в какой букве сколько тире и точек.

На всякий случай, он в ответ постучал монеткой з стенку. Это вызвало поток коротких и протяжных звуков. Какой-то арестант, сидевший в соседней камере, хотел завязать разговор, но юноши не понимали его.

— Эх, хоть бы кого опытного к нам посадили! Ведь ничего знать не будем, — досадовал Кокорев.

На прогулку путиловцев в этот день не выпустили.

Поздно вечером в камеру втолкнули четырех матросов. Моряки при аресте, видимо, сопротивлялись, их лица были окровавлены, форменки разорваны. Они и в тюрьме продолжали шуметь, ругали конвойных и не давали закрыть дверь.

Только с помощью сбежавшихся надзирателей их удалось оттеснить в глубь камеры. Но едва тюремщики захлопнули дверь, как матросы кинулись к ней и принялись яростно барабанить кулаками. Лишь один из них, круглолицый, с широким ртом и крупными зубами, остался на месте. Он вытер носовым платком кровь со лба и спокойным голосом приказал:

— Стоп, братва! Трави пар. Довольно волну разводить.

И матросы сразу притихли.

Круглолицый моряк оглядел камеру и, заметив путиловцев, подошел к ним.

— Прошу прощения за шум, — пробасил он. — Разбудили?

— Ничего, — ответил Кокорев. — Весь день отсыпаемся. Нет ли у вас закурить?

— Найдется, — сказал моряк и, вытянув из кармана кисет с табаком, протянул его юноше. — А вы давно здесь?

— Со вчерашнего дня.

— Если не секрет, — по какой статье?

— Сами не знаем. Мы поймали четырех типов, которые с колокольни стреляли в народ. Но в милиции их выпустили, а нам бока намяли — и за решетку!

— Значит, по той же статье, что и мы, — заключил моряк. — Нас в Петропавловке уговорили оружие сдать. А как только мы в город вышли, они давай вылавливать. Но мы им показали, как матросов под конвоем водить. Надолго запомнят! Теперь мы с вами товарищи по «Крестам». Давайте знакомиться... Иустин Тарутин, минер бригады траления.

Узнав, что перед ним путиловцы, моряк обрадовался:

— Вот это встреча! Давно мечтал с вашими Ребятами подружиться.

За ним подошли знакомиться и другие матросы.

Они были с разных кораблей. На бескозырках золотились надписи: «Океан», «Азия», «Николаев».

Моряков, привыкших к корабельной опрятности, возмущала грязь тюремной камеры.

— Свинарник, а не жилье для людей, — заметил Тарутин, оглядывая камеры. — А ну, Андрей, вызови-ка старшего, — обратился он к моряку со шрамом на подбородке. — Я ему сейчас головомойку устрою.

К «глазку» подошел Андрей Проняков.

— На вахте! — окликнул он надзирателя. — Свистеть сюда начальство.

— Какое такое начальство? — донесся из коридора недовольный голос.

— Какое найдется, хоть прокурора.

— Ишь, чего вздумали! Обойдетесь и без начальства!

Надзиратель, шаркая, удалился. Матрос схватил табуретку и начал колотить ею в дверь.

Грохот разбудил спящих, по камерам пошел перестук. Надзиратели забегали. И вскоре у «глазка» появился помощник начальника тюрьмы.

— Опять буяните? В карцер захотели? — закричал он из коридора.

— В карцер надо посадить того, кто здесь за порядком наблюдает, — ответил Тарутин. — Вы по какому закону грязь в тюрьме развели? В этом свинарнике мы не останемся. Переведите в другую камеру.

— Лучших у нас нет, не приготовили вам, господа матросы.

— Не лучшую, а чистую требуем.

— Тюрьма переполнена, номеров свободных не имеем.

— Тогда дайте нам воду и швабры. Без вас обойдемся.

— Это вы получите завтра.

— Не завтра, а сегодня. Иначе всю тюрьму поднимем.

Угроза подействовала. Тюремщики посовещались между собой и через некоторое время прислали уголовников с тряпками, швабрами и водой.

— Мокрая приборка! — объявил Тарутин.

Матросы сбросили с себя фланельки, засучили рукава тельняшек и принялись скрести доски нар, окачивать их водой, мыть стены и пол. Путиловцы помогали им.

В разгар работы из соседней камеры послышался дробный стук.

— Андрей, что там пишут? — заинтересовался

Тарутин.

Проняков пожал плечами.

— Не понимаю.

— Запроси по-нашему.

Сигнальщик вытащил медную зажигалку, похожую на снарядник, и несколько раз отстучал вызов по-флотски.

Ему ответили.

— Еге, матрос нашелся. Фелушин с брандвахты. Спрашивает, — что у нас случилось?

— Узнай, как он угодил сюда.

— С Васильевского не успел уйти.

— Значит, как и мы, застрял? Ну, поздравь его.

Перестук длился долго. Соседние камеры, оказывается, тоже были заполнены недавними демонстрантами, схваченными юнкерами и казаками на улице.

* * *

В субботу Наташа пришла к Кате раньше условленного времени.

— Я, кажется, устроила тебе официальный пропуск в «Кресты», — сказала она. — Центральное бюро помощи политическим заключенным просит нас создать в районе пролетарский Красный Крест и взять шефство над тюрьмой. Я подсказала выдвинуть тебя и тетю Феню. Вам разрешат помогать заключенным. Здорово, да?

— Умница! Спасибо.

Дема Рыкунов пришел к Кате после работы. Он Даже не успел вымыться и переодеться. Лицо его было в копоти.

Куда вы меня спрячете? — спросил он у девушек.

— Пока время еще есть, ты можешь вымыться, — сказала Катя. — А потом садись в столовой и жди. Я там, чтобы тебе не скучно было, приготовила журналы.

Она повела Дементия в ванную комнату, дала мыло, полотенце и оставила одного. Раздевшись до пояса, юноша тщательно вымылся, вновь оделся, причесался и, пройдя в столовую, уселся листать старые журналы «Нива».

В восемь часов Аверкин не появился. Только минут через тридцать в прихожей раздался звонок. Катя выбежала открывать дверь. На пороге она увидела незнакомого мальчишку.

— Вы Алешина? — спросил он. — Вам письмо. Мальчик отдал ей четвертушку бумаги, сложенную, как складывают в аптеках пакетики, и убежал.

Катя развернула записку. В ней лиловым карандашом было написано:

«Екатерина Дмитриевна!

Что же вы этак? Вроде засады против меня устроили. А я хотел вам кое-что по секрету сообщить. Неладно получается, теряете Вы друга верного. Теперь уже не знаю, когда смогу прийти. Буду занят все дни.

Верный Ваш друг

Виталий Аверкин».

— Выходи, Дема! — позвала Катя. — Аверкин, наверное, видел, как ты ко мне шел, и струсил. Посыльного прислал.

Прочитав полученную записку, Дементий пожалел:

— Эх, не так сделали! — сокрушался он. — Зря не послушался Савелия Матвеевича. Ловленный, конечно, без разведки не пойдет.

— Боюсь, что он нагрянет, когда вас не будет, — сказала Катя.

— А ты не бойся его. Эти шпики трусливы. Хочешь, я свой браунинг тебе оставлю?

— Я же не умею с ним обращаться.

— Подумаешь, трудность какая! Вмиг научишься.

Достав пистолет, Дема разрядил его и стал показывать девушкам, куда надо закладывать обойму, как ставить на боевой взвод и стрелять. Потом он начал разбирать его на части. В это время раздался звонок.

— Прикрой пистолет журналом, — велела Катя и пошла открывать дверь.

На лестничной площадке стоял отдувавшийся, тяжело дышавший домовладелец.

— Дозвольте войти? — спросил он.

— Пожалуйста.

Тучный торговец вошел в прихожую, снял белую фуражку и, как бы интересуясь, — не отсырели ли потолки, заглянул в комнаты, на кухню и спросил:

— Когда же вы за квартиру начнете платить?

— Честно говоря, мы даже не знаем, сколько она стоит, — призналась Катя.

— Это надо было узнать при въезде, — поучающе заметил домовладелец. — Сейчас цены на квартиры поднялись. А так как вы занимаете одну из лучших, то придется платить по сорока рубликов.

— Сорок рублей в месяц? — удивленно спросила девушка.

— А как же вы думали? К зиме еще больше возьму.

— Но у нас же нет таких денег!

— Это меня не касается. Надо было выбирать квартиру по средствам. Не заплатите, — в суд подам, выселю. Даю вам неделю сроку.

Не прощаясь, домовладелец нахлобучил фуражку и ушел.

— Вот ведь шкуродер! — возмутился Дементий. — Его бы за глотку да тряхнуть покрепче. Узнал бы, как людей грабить!

— Не вздумай только платить, — вмешалась в разговор Наташа. — На него надо жалобу в Исполком написать. Явный спекулянт.

— Я чувствую, что это все проделки Аверкина, — хмурясь сказала Катя. — Вот ведь подлец! Домовладелец по его указке приходил. Не зря же он в комнаты заглядывал. Теперь даже страшно оставаться одной.

— Бери браунинг и не трусь! — подбодрил ее Дема. — Вооруженную всякий испугается.

Он ловко собрал пистолет, пощелкал им, затем вставил обойму с патронами и предупредил:

— Помни, здесь семь патронов. Стреляют автоматически.

Аверкин в присланной Кате записке не лгал, ему действительно с трудом удалось освободиться на три часа. Все эти дни он участвовал в облавах и обысках.

Старший брат вызвал его к себе и сказал:

— Бросай все мелкие дела и переключайся на самое важное. Надо быстрей выяснить, куда мог скрыться главный руководитель большевиков — Ульянов-Ленин. Вот его фотография и описание примет. Надеюсь, ты его видел в натуре?

— Приходилось.

— В общем, учти: с пятого он перешел на нелегальное положение. Газеты уже пишут о нем как о немецком агенте, затеявшем свергнуть законное правительство. Будут напечатаны клятвы добровольцев «Лиги борьбы с коммунизмом», георгиевских кавалеров и юнкеров, взявшихся разыскать его живым или мертвым. Ульянова-Ленина правительство объявит вне закона. На добровольцев, конечно, надежда малая, они только запутают следы... Я больше полагаюсь на профессионалов. Так что подыщи старых агентов и действуй. Помни, — ждет большая денежная награда и продвижение по службе. Средств, сил и времени не жалей, — все окупится. И не забывай другого, — он человек опытный и умный. Сторонников у него не меньше, чем врагов. Особенно на флоте и в рабочих районах. Как нападешь на след, — немедля сообщи.

— Ладно, — буду ежедневно докладывать. Подобрав себе помощников, Аверкин прежде всего установил слежку за квартирой на Широкой улице, где до последних дней жил Ленин. Двух агентов он отправил на разведку в Кронштадт, а одного — к дому Алешиной.

Собираясь к девушке, он решил намекнуть ей об опасности, грозящей Ульянову-Ленину. Он надеялся этим вызвать доверие к себе и получить хотя бы ниточку, ухватившись за которую, можно двигаться в верном направлении. «Алешина, конечно, предупредит своих, — рассуждал он. — Она — одному, тот — другому… появится цепочка. Только не упускай ее, и ты нащупаешь след».

Он сам видел, как к Алешиной прошел Рыкунов, и обозлился: «Вот ведь подлая! Засаду устроила!»

Написав Кате записку, Аверкин послал к ней мальчишку, а сам зашел к домовладельцу и попросил его припугнуть девушку выселением. Тучный торговец охотно выполнил поручение и, вернувшись, услужливо доложил:

— Заметил, есть подозрительные: какой-то бугай здоровенный и барышенька невысокенькая, а в угловой комнате — ребятишки малые.

Дождавшись, когда Наташа с Дементием ушли от Алешиной, Аверкин поднялся на второй этаж, достал свой ключ, сунул его в замочную скважину и дважды повернул. Дверь лишь едва приоткрылась; она была на цепочке. В образовавшуюся щель даже рука не проходила.

Аверкину казалось, что он возился с дверью осторожно, но Катя все же расслышала шум. В коридоре вспыхнул свет. Девушка появилась на пороге. Лицо ее было бледным, а руки она держала за спиной.

— Кто здесь? — окликнула Катя дрогнувшим голосом.

— Это я, — негромко ответил Аверкин. — Откройте, Екатерина Дмитриевна.

— Что вам нужно?

— Очень важное сообщение...

— У меня никого нет дома... я не могу вас впустить. Как вы не понимаете, что это неприлично?

— Понимаю, все понимаю, — зашептал в щель Аверкин. — Такое дело, что минуты нельзя… Вашего Ленина объявляют вне закона. На поиск пущены все тайные агенты... даже собака Треф. Сегодня начнутся облавы и обыски...

— А для чего вы мне все это говорите? — словно возмутясь, спросила Катя. — Какое я имею отношение? Что за провокация!

— Тише... тише! — зашикал на нее Аверкин. — Зачем так громко? Я ведь, как друг... Откройте на минуточку.

— Уходите! — не снижая голоса, потребовала Катя. — Мне ничего от вас не нужно.

Захлопнув дверь перед его носом, она закрыла ее на крюк.

«Вот паршивка! — ругнулся про себя Аверкин. — Неужто догадывается? Но ей не выдержать. Сегодня же побежит к своим. А мы люди не гордые, у нас терпения хватит».

Избавясь от Аверкина, Катя в самом деле задумалась: «Как же сообщить нашим? И это надо сделать быстрей. А вдруг провокация? К тому же он теперь следить будет. Ну и пусть! Я же войду в дом, где, кроме райкома, еще находятся отделы Районной Думы и Совета. Мало ли туда людей ходит».

Катя дождалась возвращения матери и бабушки, которые два раза в неделю ходили в госпиталь за продукты стирать белье раненым. Положив в сумочку оставленный Демой браунинг, она сказала матери, что скоро вернется, и пошла на Большой Сампсониевский проспект.

На сумеречной улице пешеходов было немного. Девушка шла быстрым шагом и временами оглядывалась. Один раз ей показалось, какая-то тень мелькнула на левой стороне улицы и прижалась к темной стене дома. «Идут следом», — решила Катя. Она вытащила из сумочки пистолет и зажала в руке. Но по пути к ней никто не пристал.

В районном Комитете партии, как обычно, шло какое-то совещание. В приоткрытую дверь Катя разглядела Гурьянова, сидевшего невдалеке от входа. Просунув в дверь голову, она поманила его к себе. Гурьянов без промедления поднялся и вышел в коридор.

— Что, от отца письмо пришло? — спросил он.

— Нет, мне просто нужно срочно посоветоваться с вами.

Девушка отвела Гурьянова в конец коридора к окну и рассказала ему о последнем сообщении Аверкина. Старый слесарь, выслушав ее, нахмурился и спросил:

— Думаешь, он шел следом?

— Уверена.

— Хорошо, побудь здесь. Я сейчас со своими ребятами поговорю, надо проучить этого типа. Сегодня как раз мы толковали о патрулировании в районе. Пора отвадить шпиков... так пугнуть, чтоб нос боялись сунуть.

Гурьянов ушел. Катя прижалась к косяку окна и стала наблюдать за улицей. Но, сколько она ни вглядывалась во мглу, никого подозрительного не заметила.

Гурьянов пропадал недолго. Вскоре он вернулся с тремя рослыми парнями и сказал:

— Растолкуй им, по каким переулкам ходишь.

Катя в нескольких словах объяснила дружинникам, где проходит кратчайший путь к ее дому, и сказала о приметах Аверкина. Парни тут же, при ней, договорились, в каком месте лучше всего устроить засаду, и по одному ушли.

Катя показалась на улице минут через двадцать, Оглядевшись по сторонам, она пошла обычной дорогой.

Город уже готовился ко сну. Улицы опустели. Тарахтя и дымя, проехала последняя паровая конка. Где-то на Неве прогудел буксирный пароходик. Девушка настороженно прислушивалась ко всем звукам и от волнения не могла дышать полной грудью. Сердце билось учащенно. Казалось, сейчас где-то рядом прогрохочут выстрелы. Но вокруг все было спокойно. Только звонко разносился стук ее каблуков о каменные плиты панели.

Шагов за сто до поворота Катя услышала из темного подъезда шепот:

— Не пугайтесь, — за углом наши. Идите не останавливаясь.

Катя повернула в переулок и, никого не заметив, прибавила шагу. Когда она отошла на изрядное расстояние, за спиной вдруг услышала шарканье ног, пыхтение и глухие удары. Девушка оглянулась. Трое парней, схватив какого-то типа, прижали его к забору.

Катя побежала к ним и, увидев, что они держат незнакомого человека, сказала:

— Это не он.

— Не важно, — ответил один из дружинников. — Этот тоже крался. Мы их отучим бегать за нашими девушками!

Глава двадцать первая. В „КРЕСТАХ"

В тюрьме матросы завели корабельные порядки. Цементный пол они называли палубой, стены — переборками, а камеру — кубриком. Каждое утро слышался свист и раздавалась команда:

— Вязать койки!

До завтрака все занимались мокрой приборкой, а потом начиналось перестукивание.

Тюремный телеграф работал беспрерывно. Связь была установлена с соседями слева, справа и с теми, кто находился на другом этаже. Кронштадтцев волновали флотские дела. Каждая весть с воли вызывала у них то шумное одобрение, то проклятия и негодование. Больше всего их возмущали действия «социалиста» Керенского, который свирепствовал в угоду буржуазии и соглашателей. Разбушевавшийся премьер-министр издал приказ о роспуске Центробалта, закрытии матросских большевистских газет и потребовал ареста всех «подозрительных лиц, призывающих не повиноваться Временному правительству» и зачинщиков выступлений против войны на линейных кораблях «Петропавловск», «Республика», «Слава». В случае неисполнения приказа Керенский грозился объявить команды непокорных кораблей изменниками родины и революции.

— Вот ведь адвокатишка паршивый! — воскликнул Проняков, принявший эту весть по тюремному телеграфу. — Смотри, как наловчился словом «революция» играть.

— Да, он сделает все, что угодно, лишь бы на поверхности плавать... — сказал другой матрос, наградив министра весьма нелестным эпитетом.

Иустин Тарутин, презирая Керенского, называл его Александрой Федоровной, то есть так, как звали бывшую царицу.

Ликование у заключенных вызвала смелость кронштадтского Совета и команд линейных кораблей, которые с достоинством ответили министру, что никаких контрреволюционеров в своей среде они не знают, а посему арестов производить не будут. В знак пренебрежения к грозным приказам Керенского, моряки почти всюду избрали в новый Центробалт своих старых делегатов.

— Вот это утерли нос! — радовались матросы.

Василий Кокорев и его товарищи завидовали морякам, умеющим добывать свежие новости, так как сами ничего не знали ни о заводе, ни о товарищах. Тюремный телеграф лишь известил о том, что рабочим под угрозой судебного преследования приказано сдать оружие.

«Неужели наши ребята подчинятся? — думал Василий. — Нет, Дема отдаст что-нибудь ненужное, а остальное припрячет. Но как там бабушка? Кто ей добудет денег? Ведь продавать-то нечего. Без меня она там с голоду помрет. А на работу такую старую не возьмут. Хоть бы записку послать Савелию Матвеевичу».

Ночами, лежа в темноте на нарах с открытыми глазами, Василий старался в своем воображении представить Катю опечаленной его арестом. Но она почему-то возникала перед ним такой, какой приходила на набережную Невы, чуть задорной и насмешливой, пристально всматривалась и говорила: «Ну-ка, покажись, какой ты в тюрьме?!» — А глаза при этом просили: «Ничего мне не говори, я все понимаю. Держись!»

«Надо скорей вырываться из тюрьмы, — говорил себе Василий. — Но как? Что они нам могут предъявить? Участие в вооруженной демонстрации? Тогда надо посадить в тюрьму тысячи. У нас отнято оружие. Но не мы же стреляли в народ, а те мерзавцы. Правда, в протоколе милиции все изложено по-иному. Но это же неприкрытый сговор и жульничество! Мало ли что они напишут. У нас есть свидетели. Но где они теперь?»

По милицейскому протоколу, составленному с помощью Аверкина, получалось, что «бесчинствующие мастеровые Путиловского завода напали на офицеров, не позволявших осквернять божий храм и стрелять в народ». Откуда-то у начальника отделения появились золотые кресты и чаша, которые вместе с винтовкой прилагались к делу, как вещественные доказательства грабежа. Кроме того, в протоколе были записаны аверкинские провокационные вопросы: «Какая часть золота, вывезенного из Германии в запломбированном вагоне, попала в руки рабочих?», «Кто подкупил их и подбивал на бесчинства?», «Какими деньгами платили — бумажными или золотыми?»

Вася тут же, в милиции, сказал, что ни он, ни его товарищи не будут отвечать на вопросы шпика. Начальник отделения ухмыльнулся и записал: «Обвиняемый Кокорев В. С. запретил своим сообщникам отвечать следственным органам». При этом он подвинул протокол и предложил:

— Подпишите.

Вася внимательно прочитал милицейское сочинение и сказал:

— Вашу стряпню я не подпишу. Здесь каждое слово — брехня!

Подписывать протокол отказались и его товарищи.

«Это все мы сделали правильно, — рассуждал юноша. — Теперь надо только найти свидетелей, которые докажут вздорность обвинений. Двое из них известны — это Дема и его брат Филипп. Но их же могут притянуть к ответу, как соучастников. В милицейском протоколе есть хитрая запись: «Офицеров избивали также и неизвестные матросы Балтийского флота». Обязательно надо посоветоваться с адвокатом. Но где его взять? Понадобятся большие деньги. Вот попались в непромокаемую!»

Однажды послышался тревожный стук в стену. Андрею Пронякову сообщили, что Ленин объявлен вне закона. Оклеветал его в печати тот же Алексинский, который и о кронштадтцах сочинял, что они по указке германского штаба отделились от всей России и выпускают на острове Котлин свои деньги. Этот подлец посмел называть вождя рабочих немецким агентом!

— А что известно о самом Ленине? — запросил Проняков. — Не арестован ли он?

— Видимо, ушел в подполье, — донесся через некоторое время ответ. — Газеты выдумывают всякий вздор: улетел на аэроплане, уплыл на подводной лодке, прячется на военном корабле.

— А может, наши действительно захватили его с собой? — рассуждали матросы. — Из Кронштадта без боя его не возьмешь. — Но тут же возникли сомнения. — Нет, Ленин не поставит матросов в такое опасное положение. Он где-то в другом месте.

— Давайте требовать прогулок, — сказал Тарутин. — Умные люди не дают посадить себя за решетку, а остаются на воле и продолжают бороться. Довольно сидеть в сухом доке! Пора приглядеться, — нет ли слабины в охранке и взять курс на побег.

Иустин взял тяжелый табурет и, подойдя к двери, обитой железом, начал колотить в нее с такой силой, что по тюрьме покатился грохот, похожий на пушечную пальбу.

К дверям подбежали всполошившиеся надзиратели.

— Перестать! Кто там нарушает?

— Зовите сюда начальника! — потребовал Тарутин.

— Еще чего?! Прекратить безобразие!

— Зови, говорят, а то всю тюрьму разнесем!

В этот момент, словно по сговору, начали с таким же грохотом барабанить в двери заключенные других камер. Старший надзиратель побежал за начальником тюрьмы. Тот появился минут через пятнадцать. Дверь открылась. Надзиратель скомандовал:

— Встать!

На пороге появился невзрачный прапорщик, с серым обрюзгшим лицом, рыжеватыми усами щеточкой и хитрыми припухшими глазами. За его спиной стояли с винтовками на изготовку солдаты тюремной стражи.

— Кто здесь безобразничает? — спросил он каким-то блеющим голосом и шевельнул усами.

— С кем имеем честь? — поинтересовался Тарутин.

— На вытяжку, когда говоришь с начальником тюрьмы! — прикрикнул старший надзиратель.

— А-а, — протянул моряк, — слыхали... член партии эсеров Васкевич. Очень... неприятно. Почему вы не даете нам прогулок?

— Не имею на это соответствующих распоряжений.

— А сами не можете догадаться, что людей нельзя гноить в камерах, что им чистый воздух нужен? Еще себя социал-революционером мните!

— Прошу не касаться моей партийной принадлежности и разговаривать в ином тоне. Иначе — в карцер!

— Во-во! Не зря вам буржуазия собачьи должности дала.

— Посадить его на хлеб и воду! Взбешенный Васкевич выскочил в коридор. Но

в соседних камерах он услышал такие же протесты.

— Если не измените тюремного режима, объявим голодовку, — грозились заключенные.

На другой день утром, когда уголовники принесли пайки черного ноздристого хлеба, Тарутин ногой подвинул к ним парашу и сказал:

— Бросайте сюда.

Уголовники, недоумевая, поглядели на старшего надзирателя: как-де, мол, быть с этим чудаком — выполнять его просьбу или нет?

— Бросайте, раз просят, — равнодушно сказал тот. — Свиньям в охотку из такой посудины поесть.

И хлеб, которого все время не хватало заключенным, полетел в парашу. Путиловские парни невольно глотнули набежавшую голодную слюну.

. — Одну минуточку! — остановил Иустин собравшегося уходить надзирателя. — Ты, кажется, сказал, что свиньи любят лакомиться из такой посудины? — Матрос показал на парашу. — Можешь взять ее и в коридоре почавкать в охотку. Нам не жалко. Верно, братишки? — обратился он к сидящим на нарах.

— Верно! — ответили те.

И в других камерах «июльцы» не дотрагивались до хлеба.

«Голодовка», — понял начальник тюрьмы. Перепугавшись, он немедля поехал к прокурору. Прокурор по телефону связался с министром юстиции, а тот, услышав о голодовке, всполошился:

— Это же политический скандал! Примите любые меры. Черт с ними, можно пойти на уступки, даже открыть камеры. Но никаких эксцессов. Голодовки не допускать.

На другой день в «Крестах» началась необычная для тюрьмы жизнь. Заключенные могли покупать газеты, ходить из камеры в камеру, делиться новостями, спорить. Надзиратели только следили за распорядком дня и раздачей пищи.

Среди арестованных солдат и матросов в июльские дни было немало левых эсеров. Над ними в камерах потешались.

— Вам-то что, — говорили им, — у вас всюду свояки: Керенский — чуть ли не сват, начальник тюрьмы не то кум, не то брат. Сиди да поплевывай, авось на свадьбу позовут.

А те злились:

— Вот погоди, выйдем на свободу, мы этим буржуйским лизоблюдам покажем! Наше с ними кончилось.

Однажды Кокорева вызвали в контору тюрьмы и передали ему картонную коробку. В ней сверху лежали две растерзанные пачки легкого табаку, а под ними — большой кусок разломанного пополам пирога с черничной начинкой, домашнее печенье и сухари.

— Просмотрите, — сказали ему, — и распишитесь.

— Кто передал? — спросил Василий. — Письма нет?

— Не знаю, я не приемщик, — ответил узкоплечий конторщик с припухшими вороватыми глазами.

«Кто же приходил в тюрьму? — хотелось угадать юноше. — Такой пирог, вроде, от бабушки. Но печенье не ее изготовления. Неужели Катя? Хоть бы какую-нибудь весточку оставила!»

Вернувшись в камеру, Вася выложил на стол табак, пирог, печенье и стал осматривать коробку со всех сторон.

— Ну как? Что пишут? — поинтересовался Про-няков.

— Хоть бы булавкой царапнули! Все гладко — ни одной черточки! — разочарованно ответил Василий. — Даже не знаю, кто обо мне заботится.

— Не горюй, надо внимательнее съестное проглядеть. Если одному трудновато, — можем прийти на помощь.

— Да я уж вижу, как вы слюнки глотаете. Разделив пирог и печенье на всех, Кокорев пригласил товарищей к столу.

— Только зубами действуйте осторожней, — предупредил он. — Печенье может оказаться с начинкой.

И, действительно, Тарутину в корочке пирога попалась туго свернутая полоска пергаментной бумаги. Матрос развернул ее и прочитал:

«Это третья передача. Обнаружил ли ты мои записки? Повторяю: о бабушке не беспокойся, — с нею Дема. О вас на заводе не забывают, — послали протест и наняли адвоката. Я без тебя очень скучаю. Жди, скоро увидимся. К.»

— Вот так номер! — возмутился Иустин. — А где две первых передачи? Видно, надзиратели сожрали. Надо сейчас же шум поднять!

— Стоп, не разводи паров! — остановил его Проняков. — Того, что они съели, уже не вернешь. А вот про записку разболтаем… передачи от «К» будут приходить в раскрошенном виде. Кто она тебе, сестра? — любопытствуя, спросил он у Кокорева.

— Нет, это знакомая... ее зовут Катей.

— Ну что ж, тогда давай закурим на радостях. Они свернули по толстой папироске и задымили, наслаждаясь ароматным табаком.

***

В субботу по всем камерам была произведена уборка и параши опрысканы карболовкой. Заключенных группами водили в баню, наголо постригали, выдавали по кусочку мыла и чистое белье.

— Видно, начальство высокое прикатит, — говорили матросы. — В таких случаях всегда авралят.

В воскресенье надзиратели отобрали заключенных, наиболее упитанных, записали их фамилии и по два человека стали вызывать в контору. В первой паре пошел Иустин Тарутин и вернулся рассерженным.

— Патронессы какие-то из дамского общества защиты кенареек, — с презрением сказал он. — Халаты раскрахмалены, чепчики топорщатся. «На что жалуетесь? Какие претензии? Как себя чувствуете?» — «А вы что, Керенскому будете докладывать? — спрашиваю я. — Много он вашей сестры развел, нам бы хоть десяточек для прогулок прислал». — «Как вам не стыдно! А еще моряк революционного флота! — говорит с обидой самая молоденькая. — Мы из Красного Креста» — И показалось мне, будто я ее где-то прежде видел. А другая головой качает и вроде сожалеет: «Эх, морячок, морячок, видно, мало тебя мать в детстве секла!» — И сует мне, словно кухаркиному сыну, какой-то кулек. А тут еще подхалим Васкевич ввязывается: «Не обращайте внимания, это же анархист из анархистов... никакого воспитания». Ну, я его, конечно, обласкал по-флотски, вытряхнул все из кулька, надул его, хлопнул об ладонь так, что все вздрогнули, и ушел. Другие заключенные возвращались из конторы повеселевшими и довольными.

— Чего Иустин выдумывает, — говорили они. — Симпатичные тетки. И не игрушки выдают, а дельное… Сгодится нашему брату.

В кульках были конверты, бумага для писем, туалетное мыло, махорка, курительная бумага, спички и леденцы фабрики Ландрина.

Вскоре Кокорев услышал, как коридорный выкрикнул его фамилию. Не поверив, он переспросил:

— Меня?

— А то кого же? Живо в контору.

В тюремной конторе были распахнуты двери в соседнюю большую комнату. Там виднелся длинный стол, заваленный кульками, и две женщины в ослепительно белых халатах. Вася вгляделся в них и остолбенел: это были тетя Феня и Катя. Боясь, что он движением или возгласом выдаст их, они заговорили одновременно, приглашая его к столу.

«Умышленно не узнают, — понял юноша. — Но не слишком ли у них взволнованы голоса и лица?»

Катя, потрясенная его видом, по-арестантски остриженной головой, бледным и голодным лицом, на котором выделялись трогательно жалкие юношеские усики, готова была расплакаться.

Василий, сделав несколько шагов, пристально взглянул в глаза девушке, стараясь увидеть в них то невидимое, что угадывают и замечают лишь очень близкие люди.

«Милый, родной! Ну, как тебе здесь?» — спрашивал ее взгляд.

— Вы не больны? — спросила тетя Феня.

— Не знаю, — ответил он.

— У вас очень истощенный вид. Тюремный врач осматривал?

— Нет.

— Пройдите к нашему.

Катя взяла его за руку и повела к женщине в пенсне, сидевшей за небольшим круглым столиком у окна. По пути она стиснула юноше запястье и предупредила:

— Докторша наша. Можешь говорить свободно... Нас интересует, как вас схватили и в чем обвиняют.

Докторша, взглянув на Васю сквозь пенсне, задала обычный вопрос:

— На что жалуетесь?

Тетя Феня в это время громко заговорила с другим заключенным. «Их голоса заглушают мой, можно отвечать без опасений», — сообразил юноша.

— Жалуюсь на Мокруху, — сказал он и, понизив голос, добавил: — Шпик, в сговоре с церковным сторожем и начальником милиции у Сенного рынка, подстроил наш арест. Бывает, по ночам не сплю, кашляю… В протоколе обвиняют в нападении на офицеров, ограблении церкви и убийстве. Но мы его не подписывали. Часто кружится голова... Найдите свидетелей. Там был Демин брат, моряк с бородой и еще какие-то авроровцы.

— Потеете? Бывает жар? — допытывалась докторша.

— Бывает. Скажите, — что нового на воле?

— Снимите рубашку!

Пока докторша выстукивала и выслушивала Василия, Катя повернулась спиной к сидевшим в отдалении надзирателям, торопливо, шепотом сообщила:

— Существуем полулегально.

— Что с отцом?

— Было ужасно… приговорили к расстрелу. Свалили вину за отступление.

— Оденьтесь, — сказала докторша. — Сейчас я выпишу рецепт. Общество Красного Креста пришлет вам лекарство…

А Катя продолжала:

— Их вывели в поле... построили однополчан. Привели попа. Пока Рыбасов и Кедрин исповедывались, отец обратился к товарищам по окопам…

— Будете принимать по две пилюли три раза в день... Микстуру по ложке перед едой...

— … Получилось неожиданное: солдаты стали перебегать и становиться рядом с приговоренными: «Стреляйте и в нас!» В общем, взбунтовалась вся дивизия. Дело дошло до армейского комитета. Приговор пришлось отменить. Сейчас отец в Комитете..

Вася надел рубашку и пошел с Катей к другому столу. Девушка как можно громче, так, чтобы слышали надзиратели, сообщила тете Фене:

— Нуждается в лечении и усиленном питании… И тут голос ей изменил. Больше она не произнесла ни слова.

Вася видел в ее глазах слезы. Не зная, как ее утешить, он схватил Катину руку и прижался к ней губами.

— Ишь, антиллигент! — удивился надзиратель. — А ну, марш в камеру!

В камере Иустин спросил: — Видел молоденькую? — Так это же Катя.

— Слушай, не она ли в феврале листовки мне передавала?

— Возможно, она.

— А я этак нахамил. Эх, дурья голова!

Глава двадцать вторая. ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

В августе горели хвойные леса, подступавшие к столице с севера и с юга. Небо все время было мутным. Прогорклый дым проникал в город и усиливал чувство беспокойства и тревоги.

А тревожиться населению Петрограда было из-за чего. Обычно в такую пору рынки ломились от фруктов, овощей, муки и мяса. Сейчас же на столах и прилавках виднелись жалкие кучки молодого картофеля, зеленого лука, редиса, огурцов и северных недозрелых яблок. Все это продавалось по высоким, недоступным простому человеку ценам.

Разруха на транспорте, порожденная войной, усиливалась. В столицу все меньше и меньше завозилось продуктов, угля и промышленного сырья. Чуть ли не каждый день газеты объявляли о закрытии то фабрики, то завода. Армия безработных росла.

Приближались осенние холода и зима. Куда без работы денешься? Даже в деревню невозможно уехать. Не вскарабкаешься же со всем скарбом и семьей на крышу вагона?

— Голодом и бестолочью хотят задушить, — сердито говорил Савелий Матвеевич. — Надо брать власть в свои руки, иначе пропадем.

На обед кузнец принес из дому котелок постных щей, заправленных подсолнечным маслом. Видя, что Дементий с унылым видом жует сухую солдатскую галету, Савелий Матвеевич предложил: — Доставай ложку и подсаживайся. Щи — хоть кишки полощи!

За едой Лемехов вспомнил, как, разбирая в сарае всякий хлам, он наткнулся на рыболовные снасти Филиппа.

— Может, порыбачим в субботу? — спросил он. — Лодку, правда, мне дают для другого дела. Но кто нам помешает одно с другим совместить? И для маскировки лучшего не придумаешь. Только вот как с парусом? Ты умеешь управлять?

— Это Филька у нас мастер!

— А ты бы сходил на Франко-Русский, авось ему увольнительную дадут.

После работы Дементий поехал к Калинкиному мосту. На Франко-русский завод его не пропустила охрана. Но один из матросов взялся вызвать Филиппа с «Авроры».

Минут через сорок в проходной появился Филипп. Он был в рабочих холщовых штанах и такой же рубахе.

— С борта ржавчину счищаем, — сказал он. — Через месяц-два в море выйдем. А ты чего, — соскучился или по делу?

— По делу. Может, к садику пройдем? — предложил Дементий.

Филипп не возражал, Сказав матросам из охраны: «Ребята, я вот тут в шептальнике побуду. В случае чего, — сигнальте», — он прошел с братом в скверик. Там они уселись на скамейку и закурили.

— Ты помнишь моего товарища Васю? — спросил Дема. — Ну, я тебя еще на демонстрации знакомил. Его арестовали. Он сейчас в тюрьме. Аверкинский Мокруха так подстроил, что его будут судить за стрельбу в народ и ограбление. Кто еще из ваших матросов тогда с нами в церкви был?

— Как же, известны. Только не пойму — при чем тут Мокруха?

— Он, видно, следил за нами. В милицию с церковным сторожем пришел. А когда ребят схватили, он им какие-то кресты и чашу подкинул.

— Значит, жив, паскуда, и дел своих не бросил? Мне бы за старое с ним посчитаться. В общем, свидетели будут, не сомневайтесь. В воскресенье я зайду к вам.

— А пораньше... в субботу не можешь? — спросил Дементий. — Савелий Матвеевич на рыбалку собирается. Нам с парусом не управиться.

— Парус-то зачем? Перемет без него ставят.

— Не знаю. Видно, Савелий Матвеевич что-то другое задумал.

— Интересно! На рыбалку я с полным удовольствием, — сказал Филипп. — Постараюсь отпроситься. Ждите часов до четырех.

В субботу Филиппу Рыкунову с обеда дали увольнительную на сутки. Моряк пришел к Савелию Матвеевичу, когда тот еще был на заводе. Вытащив из сарая снасти, Филипп стал осматривать их.

Крючки на переметах несколько поржавели, но шнуры еще были крепкими. Зато бредень, для ловли наживки, оказался во многих местах порванным. Развесив его на стене сарая, Филипп попросил у Семеновны суровых ниток и занялся починкой.

За этим делом и застал его пришедший с работы Савелий Матвеевич.

— Бросай с рухлядью возиться, — сказал он. — Пойдем лучше перекусим на дорогу.

— Спасибо, я на корабле пообедал, — ответил моряк. — А без бредня мы ничего не поймаем. С червячным переметом и возиться долго, и рыба не та. Пока вы закусываете, я хоть стяну петли. Только живей управляйтесь. Перемет до наступления темноты надо поставить.

Вскоре пришел Дементий. Он принес парус, четыре весла и два кубаса. Братья скатали бредень и увязали лотки с переметами.

Надев на себя старые ватники и нагрузившись снастями, они втроем пошли к мутной речке Таракановке. На захламленном берегу к дуплистому дереву цепями были привязаны две рыбачьих лодки с высокими бортами.

— Вот эту, просмоленную, нам дают, — сказал Савелий Матвеевич. — Сгружайте все в нее.

Лодка оказалась большой и вместительной. Часть верха кормового сидения откидывалась. Дементий заглянул в чистый, хорошо проконопаченный ящик и, увидев в днище отверстие, заткнутое деревянной пробкой, удивился:

— Для чего же тут продырявлено?

— Чтоб вода свежая проходила, — объяснил Филипп. — Это садок для мелкой рыбешки. В нем она долго плавает, не засыпает.

Погрузив все снасти в лодку, они по Таракановке на веслах прошли в другую речку — Екатерингофку, а из нее выгребли в устье Невы и по заливу стали огибать Васильевский остров.

День был безветренным. Вода в заливе лениво набегала на отмели, по которым бродили мелкие кулички.

С моря купол неба казался таким высоким, огромным, какого, в городе не увидишь. На горизонте четко выделялись серые форты и остров Котлин, на котором можно было разглядеть трубы пароходного завода, маяки и Кронштадтский собор. От морской шири и свежего, пьянящего воздуха Дементий ощутил такой прилив сил, что готов был грести и грести без конца.

— Хорошо бы поставить перемет за свалкой, — сказал Филипп. — Там рыба всегда толчется. Только где мы живца возьмем? Придется к Лахте идти.

— А почему не подальше? — вставил Савелий Матвеевич. — Нам ночью надо повидаться с сестро-рецкими оружейниками. Они к Лисьему Носу обещали подойти и кое-что передать.

— Ах вот вы за какой рыбкой! — воскликнул моряк. — Тогда придется ветерка ждать. На веслах не скоро туда доберешься.

За Лахтой они пристали к песчаной отмели. До захода солнца еще оставалось часа три. Савелий Матвеевич уселся у большого камня подготовлять переметы: он втыкал крючки в пробковую кромку лотка, а шнур укладывал так, чтобы он не путался при сбрасывании в воду. Парни же, скинув штаны и толкая перед собой лодку, отправились вдоль берега искать наживку.

Вода на отмелях была теплой. Рыбья мелочь у камышей ходила большими стаями, но оцепить ее коротким бреднем было трудно. Плотички и язики, блеснув серебром и взмутив воду, разбегались в разные стороны. В бредень попадала только колюшка да глупые одиночки-пескари.

После долгих скитаний по отмелям братьям лишь у ручья удалось преградить рыбешке путь отступления в море. Здесь они разом подцепили штук четыреста узких трепещущих уклеек. Сделав еще два захода, парни вернулись к Савелию Матвеевичу довольными.

— Наживки хватит на все семьсот крючков и на уху останется, — сказал Филипп.

Они оба подсели к старику разбирать второй перемет, так как надо было спешить. Солнце, окрасившее в золотисто-красный цвет край неба на западе, уже склонилось к воде: Рыбаки вышли в море, когда с берега подул слабый бриз. Отойдя на полмили, они поставили на якорь первый кубас — высокий шест с флажком, поплавком и свинцовой оттяжкой, к которому был привязан конец перемета. Дементий сидел на веслах и подтабанивал, чтобы лодку не сильно гнало ветром, Савелий Матвеевич вытаскивал крючки и передавал их Филиппу, а тот короткими движениями насаживал на них живых уклеек и сбрасывал за борт. Наживленный перемет сажень за саженью уползал в глубины залива…

Они закончили работу в темноте.

— Суши весла! — весело крикнул Филипп и сбросил второй кубас.

Развернув парус, моряк водрузил невысокую мачту в гнездо и, определившись по мигающему маяку, взял курс на Лисий Нос.

Ночной бриз, попахивающий горьковатым дымом, хорошо вздувал парус. Лодка вскоре развила такую скорость, что вода зажурчала у ее борта.

Отдыхая, Дементий закурил и взглянул на небо. Звезд не было видно, крутом стояла глухая мгла, изредка прорываемая светом маяков.

— Как же мы найдем Сестрорецк?

— По кострам на берегу, — ответил Савелий Матвеевич. — Нам надо вооружаться. Близится лихое время. Читали в газетах? Самая крупная буржуазия, генералы да архиереи в Москву съехались. И меньшевички с эсерами там мельтешат. Государственное совещание! А под сурдинку — тайный сговор против нас и революции. Генерал Корнилов германцами пугает и требует введения смертной казни не только на фронте, но и в тылу. В диктаторы метит. И Керенский из кожи лезет, чтоб кадетам и октябристам понравиться...

Минут через пятнадцать Филипп доложил:

— Справа по борту костры!

Вдали колебались два небольших красных огня.

— Давай на них, — предложил старый кузнец, — проверим. Если не наши, махнем дальше.

Выйдя на траверз огней, они свернули парус и к берегу подошли на веслах. Филипп остался в лодке, а Савелий Матвеевич и Дементий направились к ближайшему костру.

В седловине, прикрытой кустами от ветра, у весело потрескивающего огня лежали на песке шесть рыбаков в потрепанных одеждах и о чем-то негромко разговаривали. Услышав скрип песка под ногами пришельцев, они умолкли.

— Можно к вашему огоньку? — спросил Савелий Матвеевич. — Спички подмочили, курить охота.

Рыбаки ничего не ответили, лишь один из них подвинулся и пропустил к костру. Савелий Матвеевич прикурил от уголька и, видя, что знакомых здесь нет, поинтересовался:

— Ну, как рыбка?

— Вечером клевала, — ответил тот, что подвинулся. — А вот утром, видно, на якоре не удержишься. Морянка задует... Закат красноватым был. А вы что, с дорожкой ходите или перемет поставили?

— Перемет, авось судачишко набежит. Вы Володю сестрорецкого не видели?

— Вон их костер. Тоже перемет ставили и на блесну двух судаков подцепили.

— Значит, ходит рыбка! Пойду узнаю, где они ее нащупали.

К другому костру Савелий Матвеевич пошел один. Поджидая его, братья собрали сухой плавник и развели небольшой огонь.

— Давай наскоро рыбешку сварим, — предложил Филипп.

— Хорошо бы! — обрадовался Дементий. — А то живот подвело.

Он сбегал к ручью, наполнил котелок водой и подвесил его над пламенем, а Филипп тем временем принялся потрошить уклеек.

Не успела вскипеть вода, как Савелий Матвеевич вернулся.

— Гасите костер, — сказал он. — Оружейники на уху зовут.

— А нашу рыбешку куда?

— Коту на обед.

Вылив горячую воду на огонь, братья взяли с собой котелок, хлеб, ложки и пошли за Савелием Матвеевичем в гости.

Сестрорецкие рыбаки только что сняли с рогаток закоптелый котел с дымящейся ухой, распространявшей острый запах.

— А ну, ребята, подсаживайся к ухе! — пригласил горбоносый оружейник. — Жаль, для аппетита ничего подходящего не захватили.

— А у нас он и так неплохой… только бы побольше да погуще! — отозвался Филипп…

Уха, заправленная молодым картофелем, лавровым листом и перцем, была ароматной и вкусной.

Съев подчистую все, что было в котле, рыбаки улеглись на рассыпчатый морской песок вокруг костра и закурили.

— Ну, как там у вас, на «Путиловце», — много мастеровой гвардии набирается? — спросил круглолицый, которого все называли Володей.

— Боевого народу хватит, только считай, — ответил Савелий Матвеевич. — Да вот с оружием бедновато: с палками парни обучаться ходят.

— В следующую субботу мы вам еще подкинем, — пообещал оружейник. — Прижимают нас. Вот как-то ночью юнкера налет устроили, с обысками по дворам пошли. Прямо за глотку хватают: «Признавайся, где оружие спрятано!» «Ищите, — говорим, — найдете — ваше будет». До утра они колобродили, обозлились и лаяться давай: «Вот погодите, Корнилов к власти придет, так мы всех бунтовщиков за ноги перевешаем». Так что они к резне готовятся. Нам бы опередить их надо.

Кончив курить, оружейник посмотрел на карманные часы, похожие на большую луковицу, и воскликнул:

— Ого! Время быстро бежит. Поднимайтесь, надо до рассвета сгрузиться.

Они прошли к своим лодкам, столкнули их на воду и на веслах двинулись в глубь залива.

Отойдя от берега на изрядное расстояние, рыбаки сблизились и, став борт к борту, начали перегружать винтовки, обернутые в промасленную ветошь. Филипп их принимал, а Савелий Матвеевич аккуратно укладывал в носовую часть на брезент. Хорошо укрыв и замаскировав винтовки лотками, они еще раз закурили, пожали друг другу руки и на прощание одновременно выкрикнули:

— Ни пуха, ни пера! Тьфу-тьфу...

Ветер переменился, он теперь дул с северо-запада. Филипп вновь установил мачту и, умело управляя парусом, лег курсом на юг, а сестрорецкие оружейники повернули на север.

На востоке высветлилась тоненькая, едва приметная полоска. Она с каждой минутой ширилась, принимая розоватый оттенок, потом неожиданно вспыхнула и пронизала полнеба золотистым светом.

Всходившее солнце зажгло далекий купол Исаа-киевского собора, острые шпили Адмиралтейства, Петропавловской крепости и маковки церквей. Заводские трубы, возникавшие из рассеивающейся мглы, казались черными, только что погашенными свечками.

Подходя к Лахтинскому выступу, Дементий и Филипп стали вглядываться в поверхность, моря, отыскивая свои кубасы. Утренний блеск волн слепил глаза. Приходилось щуриться и напрягать зрение.

Моряк вскоре заметил раскачивающийся над водой флажок. Скатав парус, он перебрался на нос лодки, вытащил нож, воткнул его в скамейку и стал ждать, когда Дементий на веслах подойдет к ку-басу.

Как только флажок очутился у борта, он схватил его, вытащил из воды вместе с грузом, и, передав Савелию Матвеевичу, начал не спеша выбирать шнур перемета.

Это был захватывающий момент рыбной ловли! Все с волнением уставились на вздрагивающий, затянутый зеленой тиной, шнур: что сейчас покажется из глубины? Какая добыча?

Первые крючки были пустыми.

— Начисто объели, хитрая рыба пошла, — бормотал Филипп. Он по напряжению шнура чувствовал, есть ли что на поводке. — Эге, задрыгала… попалась одна!

Шнур чуть повело в сторону, и на поверхности показался взъерошенный крупный окунь. Он сопротивлялся, рвался на глубину, выскакивал… но был выхвачен из воды и брошен в лодку.

Видимо, над этой частью перемета прошла большая стая окуней, они попадались через два — три крючка, все имели одинаковую изумрудно-полосатую окраску и по величине не отличались один от другого.

— Однолетки, — определил Филипп. — А вот и удавленник попался.

Он вытащил какой-то темный ком, покрытый белой слизью. Это был небольшой угорь, который, стремясь освободиться от крючка, так намотал на себя поводок и шнур, что был задушен ими.

Потом пошли крючки с уцелевшей наживкой. Филипп стряхивал мертвых уклеек в воду и приговаривал:

— Судачкам малым и чайкам на обед! Неожиданно он ощутил тяжесть на перемете.

— Никак зацеп... а ну, Дема, притабань! — попросил Филипп. Моряк слегка поддернул шнур и вдруг почувствовал рывок. — О-го! Никак большая попалась… приготовьте сачок!

Вместе с мутью вверх всплывали клочки выдранной травы. На глубине металась какая-то сильная рыба. Боясь порвать ветхий перемет, Филипп вываживал ее с предосторожностями. Наконец на поверхности показался крупный судак с белесым брюхом. Он всплеснул хвостом, желая уйти на глубину… но угодил головой прямо в сачок, подведенный Савелием Матвеевичем.

— Ну и рыбина! — вытащив добычу, воскликнул старик. — Не меньше двенадцати фунтов потянет.

— Вы не возитесь с ним… срезайте с поводком, если далеко заглотнул, — посоветовал Филипп. — А то руки покалечите, — зубы у них цепкие. Эге! Кажется, еще такой же!

Второй судак был поменьше, но тоже доставил немало хлопот: рванувшись под лодку, он потащил за собой перемет. И как-то так получилось, что крючок соседнего поводка зацепился за киль. Пришлось Филиппу погрузить руку по плечо в воду и пустить в ход нож.

В течение получаса рыбаки наполнили садок доверху и с добычей двинулись к дому.

***

Старый церковный сторож, вымаливая себе прощение, часто оставался после богослужения у алтаря, бросался на колени перед распятием, отбивал поклоны и просил:

— Господи, Иисусе Христе, прости мя, грешного, не покарай за подлость и злобу людскую...

Изнывая от страха, он каждый день ждал, что придут с дальней заставы мстители и спросят: «Ты зачем подкинул нам украденное из алтаря?»

— Не по своей воле, — бормотал старик. — Долговязый бес попутал. И кресты-то были старые, из серебра… на чаше позолота стерлась. Без дела они лежали. Не прогневайся, пощади мя...

В воскресенье, после вечерней службы, старик не погасил восковых свечей, а как всегда встал на колени перед изображением распятого на кресте Иисуса Христа и, закрыв глаза, начал повторять свою каждодневную молитву.

В церкви стояла такая тишина, что слышно было, как капает оплывающий воск, слегка потрескивает пламя свечей и попискивают бегающие в просвирной мыши.

Вдруг до слуха молящегося донесся скрип тяжелой двери главного входа. «Кто бы это мог быть? — вздрогнув, подумал сторож. — Не вернулся ли отец Анатолий?» Дряхлый настоятель церкви ушел последним, по рассеянности он мог что-нибудь забыть. «Нет, не он», — определил сторож. По гулким плитам явно шагали несколько человек. Слышно было, как у одного из них цокали подковки.

Боясь оглянуться, старик торопливо стал отбивать поклоны и бормотать молитвы.

Шаги вскоре затихли, но сторож чувствовал, что пришедшие не ушли, а стоят где-то невдалеке и наблюдают за ним. Он лишь чуть скосил глаза и, заметив трех матросов, державших снятые бескозырки, рослого милиционера с красной повязкой на рукаве и сгорбленного отца Анатолия, упал ниц и в голос завопил:

— Матерь божья, великомученица, заступись!

— Ладно, хватит канючить, — сказал грубый голос. — Поднимайся.

Чьи-то сильные руки подхватили обомлевшего старика и подвели к аналою.

— Раб божий Лука, клянись на святом евангелии, что будешь, как перед богом, говорить только правду, — подняв руку с тремя вытянутыми вверх пальцами, произнес отец Анатолий.

— Клянусь, — слабым голосом отозвался сторож, перекрестился и поцеловал край толстой книги с золотым обрезом.

Матрос, усевшийся на приступку алтаря писать протокол, строгим голосом спросил:

— Как тебя зовут?

— Лука Афанасьевич Субботин.

— Где проживаешь? Уроженец какого села, уезда, губернии?

У старика затряслись ноги. Ему вдруг стало холодно, захотелось сесть. Он слышал вопросы, машинально отвечал на них и думал: «В тюрьму посадят… и отец Анатолий разгневается, прогонит меня».

— Правду ли говорят, что ты со злым умыслом выкрал церковную утварь, окропленную святой водой, и подкинул мастеровым?

— Каюсь, дьявол попутал.

И Лука Афанасьевич, утерев рукавом глаза, стал рассказывать, как после ареста переодетых военных к нему пришел их долговязый начальник и стал нашептывать: «Богоугодное дело свершишь. Они слуги Антихриста... идут против царя и бога. Каторжники будут разорять церкви, измываться над верующими. Бог вознаградит того, кто поможет правосудию вернуть их в тюрьму».

— Видел ли ты, что арестованные мастеровые избивали кого-нибудь? — вновь стал допрашивать матрос.

— Каюсь, не видел.

— Кто стрелял с колокольни?

— Переодетые военные, которых арестовали мастеровые и матросы.

— Ими командовал Аверкин?

— Да, он потребовал, чтобы я впустил их в божий храм.

— Больше вопросов у нас нет, — сказал моряк. — Прошу свидетелей подтвердить, что насилия над гражданином Субботиным не было, что после клятвы перед евангелием он сообщил нам чистую правду.

Закончив протокол, Филипп Рыкунов записал адреса свидетелей, дал им расписаться и поблагодарил дряхлого настоятеля.

Милиционер хотел было взять протокол, но матрос сказал:

— Нет, брат, он нам самим пригодится.

Виталий Аверкин встревожился, узнав, что брат срочно вызывает его к себе.

«Разнос устроит, — решил он. — Целый месяц, как собаки, с высунутыми языками носимся по городу — и никакого следа. Руководитель большевиков словно в воду канул. Пусть сам попробует найти, если такой ловкий. Ругаться и кричать легче всего».

Стремясь получить вознаграждение, Виталий весь июль и начало августа не давал себе отдыха: он участвовал в ночных облавах, выслеживал делегатов Шестого съезда большевиков, выезжал в Кронштадт, так как ходили слухи, что Ульянов-Ленин скрывается на линейном корабле «Заря свободы».

О Кате Алешиной он не мог вспомнить без злости. Из-за нее едва не погиб лучший агент. Его схватили какие-то парни, избили, содрали одежду и заставили переплывать Неву. Агент чуть не захлебнулся, течением его отнесло к Лебяжьей канавке. Он голышом через парки добирался домой. Так могло случиться и с Виталием. Хорошо, что он был настороже. Но ей это не забудется! Впрочем, может, она и не виновата. Сейчас на Выборгскую сторону лучше и не суйся: рабочие патрули ловят всех подозрительных и расправляются по-своему. Не у них ли прячется Ленин?

Явившись к брату, Виталий начал жаловаться на трудности работы. Тот слушал его как-то рассеянно, потом махнул рукой и перебил:

— Охотно верю. Сейчас не это главное. Тебе придется срочно переключиться на другое дело.

Всеволод, видимо, боясь, что их подслушают, подошел к двери, выглянул в приемную, закрыл замок на защелку и, вернувшись, заговорил вполголоса:

— Керенскому, кажется, грозит отставка. Во всяком случае, он уже не котируется. Появился новый претендент в диктаторы — Лавр Корнилов. Генерал уже засылает в Петроград офицеров резерва и подтягивает к столице казачьи части. Двадцать седьмого августа отмечается полугодовщина революции. По этому поводу устроят манифестацию. Во время шествия надо будет разыграть большевистское восстание. Тебе со своей группой придется изобразить громил.

— А нас не перестреляют? — спросил Виталий, недовольный новым заданием.

— Не бойся, это исключено. В восстании примут участие, кроме вас, еще и переодетые офицеры. Они позаботятся о безопасности. Но наш шеф боится, что их действия покажутся неправдоподобными. Вы это лучше сделаете.

***

Матросы, сидевшие в «Крестах», читали газеты, прославлявшие генерала Корнилова, и возмущались:

— Знаем мы его. Против солдаток и стариков пушки выставляет, а как артиллерию противника увидит, так от страха штаны и войска теряет. В самом начале войны в плен угодил. Да к кому? К австрийцам, которые сами тысячами сдавались!

Как только газеты стали намеками писать о генеральском заговоре, Васкевич, державший нос по ветру, вдруг вновь стал запрещать свидания, передачи с воли и приказал коридорным не выпускать заключенных из камер.

Кончились прогулки по коридору, споры и хождения в гости. Вновь заработал тюремный телеграф.

Газетные заметки и статьи вызывали тревогу у заключенных. Генералы не без умысла стягивали к столице казачьи корпуса и конников «Дикой дивизии». В любой момент они могли устроить на улицах столицы резню.

«Нам будет хуже всех, — рассуждал про себя Кокорев. — Там, в городе, можно хоть камнями обороняться. А в тюрьме чем? Как вырваться из нее?»

Неожиданно, двадцать седьмого августа тон многих газет круто изменился. Они вышли с крупными заголовками, призывавшими население выйти на защиту революции, и требовали чрезвычайных полномочий Керенскому.

На другой день с утра в контору тюрьмы стали вызывать политических заключенных и выпускать на волю. Первыми тюрьму покидали матросы. Только Тарутина и еще несколько моряков задержали.

— Ишь как оборачивается: вас выпускают, а мы за решеткой остаемся, — помрачнев, сказал Иустин.

— Не печалься, и до тебя очередь дойдет, — успокаивали его уходящие. — Скоро и анархистов попросят.

— Да какой же я, к черту, анархист, если делаю и говорю то же самое, что и вы?

— Что правда, то правда. Давно бы тебе пора к нам, к большевикам, переходить.

— В общем не тревожьтесь, ребята, ежели вас не выпустят, то мы такую бучу на воле поднимем, что они не возрадуются, — пообещал на прощание Проняков. — На всякий случай дайте-ка адреса, — может, к вашим зайду, расскажу, как вы здесь...

К вечеру в больших общих камерах осталось по пять — шесть человек. Заключенные, как тени, бродили по коридору, надеясь, что, может быть, и их вызовут, но коридорные молчали.

— Видно, на завтра отложили, — сказал Кокорев. — Пошли спать.

На следующий день в контору вызовов больше не было. «Заложниками нас оставили», — решили заключенные.

Днем пришли газеты. Василию удалось купить «Новую жизнь» и «Рабочий», а Иустину достались «Биржевые ведомости». Став ближе к свету, они оба внимательно вчитывались в статьи и заметки, желая понять, что же творится на воле. Наткнувшись на сообщение о том, что рабочие Обуховского завода, «Анчара», «Старого Лесснера» требуют немедленного освобождения всех, кто был арестован в июльские дни, Василий повеселел.

«Наши действуют, — думал он. — Наверное, по заводам ездят и на митингах выступают».

— Чудеса какие-то! — вдруг воскликнул Тарутин. — Буржуйская «Биржевка» матросов хвалит! -

И он вслух прочитал заметку о прибытии в столицу пяти тысяч кронштадтцев:

«Вчера Петроград впервые после революции увидел дисциплинированные части. Это были стройные колонны кронштадтских моряков. На эти части Врё-. менное правительство может положиться в своей борьбе против изменников революции».

— Значит, кронштадтцы стали нравиться? Здорово получается! — с презрением сказал Тарутин, — Хорошо, что я вместе с ними не позорюсь. Лучше — в тюрьме сидеть, чем в пай-мальчики попасть!

В других же заметках сообщалось, что войска мятежников все ближе и ближе подходят к Петрограду.

Виталий Аверкин несколько дней готовил группу агентов для разыгрывания восстания, но когда накануне празднования он поздно вечером явился к брату, тот вдруг сказал:

— Завтра ничего не будет… воздержимся. Людей пока не распускай, — пригодятся. Очередная истерика! Керенский, который знал о заговоре в Ставке, сделал неожиданный фортель: выслушав бывшего обер-прокурора Львова, пришедшего предъявить ему требования Корнилова, он вдруг решил стать разоблачителем. Попросил Львова прийти попозже, а тем временем от его имени связался телеграфно со Ставкой, выяснил намерения Корнилова; затем подсадил в соседний кабинет для подслушивания помощника главного начальника милиции и, при вторичном разговоре, арестовал Львова. Потом явился на заседание Совета министров и потребовал для себя чрезвычайных полномочий. Произошло идиотское недоразумение. Надеюсь, через день — два выяснится. Ты жди.

— Кто же нам теперь платить будет?

— Выдай агентам из своих по полсотни.

— А если Корнилов не победит?

— Наша жизнь с тобой вроде картежной игры. Вот тебе двести рублей, прибавь свои и... пошли ва-банк. Надо рисковать.

Виталий выдал агентам деньги, а те от скуки в два вечера пропили их.

Пьянствовали в столичных ресторанах и офицеры, засланные из Ставки в Петроград. Все они ждали сигнала, а его все не было.

В последний день августа Всеволод вызвал к себе Виталия и приказал:

— Распускай всех. Мы ни к чему не готовились… Понял?

— А если они бучу поднимут, деньги потребуют?

— Отделывайся, как сумеешь. Меня в эту рию не впутывай.

— Что же случилось?

— Мятеж подавлен. Крымов, который довел свой конный корпус до Луги, застрелился. Во всем повинны большевики, они разложили не только донских казаков, но и «Дикую дивизию». Я не знаю, как Керенский из всего этого выпутывается. Он вооружил и поднял опасных для себя людей. Пусть-ка теперь попробует их утихомирить! В общем, ликвидируйся… Чтобы никаких следов. Мы продолжаем работать на старого хозяина.

Глава двадцать третья. ГОЛОДОВКА

Требования заключенных, протесты на воле и тревожная политическая обстановка заставили прокуратуру зашевелиться — предъявить «июльцам» обвинение. Подготовлено оно, конечно, было наскоро, на основании показаний весьма сомнительных свидетелей. Но другого выхода у Временного правительства не оставалось: надо было хотя бы как-нибудь опорочить большевиков, сыгравших главную роль в подавлении корниловского мятежа и завоевавших небывалое доверие в народе.

Первого сентября обвиняемых начали вызывать в канцелярию тюрьмы для ознакомления с общим материалом предварительного следствия. Кокорев, Лютиков и Шурыгин попали в одну группу с оставшимися моряками.

Следователь первым делом ознакомил обвиняемых с постановлением правительства от шестого июля о привлечении к судебной ответственности «всех участвующих в организации и руководстве вооруженным выступлением против власти».

Моряки и путиловцы выслушали его спокойно; только один из них спросил:

— Скажите, пожалуйста, а почему не всех демонстрантов арестовали? Тюрем не хватило, что ли? — Заметив, что шутки в тюрьме неуместны, следователь насупил брови и монотонным голосом стал зачитывать общую формулу обвинения, а затем показания какого-то прапорщика Ермоленко, якобы переброшенного немецким командованием на фронт Шестой армии для агитации против войны. Ермоленко при аресте якобы заявил, что Ленин пропущен германцами в Россию с тем же заданием.

— Ложь! Мы не желаем слушать эту гнусную клевету, — возмутились матросы.

— Спокойней, спокойней, господа, — повысил голос следователь. — Вы обязаны выслушать до конца.

Все остальное он читал скороговоркой, словно боясь, что его снова перебьют и не пожелают больше слушать. Закончив, вытер со лба пот и спросил:

— Какие у вас есть дополнения? Поднялся матрос с «Гангута».

— Не признаю прочитанного, — сказал он. — Потрудитесь предъявить копию следственного производства, а к этой тенденциозной чепухе нам добавлять нечего.

— Точно, — поддержали его другие моряки. — Грязновато работаете. Не хорошо, господин следователь!

Василий и его товарищи также не признали прочитанного и потребовали конкретных обвинений по их делу. Обозленный следователь, видя, что с этими людьми не сговоришься, вызвал конвойных и приказал всех развести по камерам.

Опять потянулись длинные и нудные дни бессмысленного сидения за решеткой. Раньше, когда в тюрьме находилось больше народу, как-то веселей и незаметней пролетало время. Интересно было слушать политические споры, узнавать новости, читать газеты, наводить с матросами чистоту в камере. А сейчас оттого, что не осталось надежды на быстрое освобождение, все осточертело. Не хотелось ни разговаривать, ни прогуливаться по коридору. Невыносимыми стали голые нары, гнетущие серые стены и. решетки на узких окнах.

Кормить стали еще хуже. В обед выдавалась только бурда, сваренная из затхлой солонины; от нее болели желудки и кровоточили десны. Хорошо, что Катя догадывалась посылать в передачах зеленый лук, редиску и морковь, иначе путиловских парней одолела бы цинга.

«Откуда она берет такие деньги на передачи? — не раз думал Василий. — Наверное, сама голодает? Я же подкармливаю других; надо написать, чтобы больше не присылала. На нас не напасешься».

Но ему никак не удалось переслать письмо на волю.

Кате жилось не легко. Мать лишь изредка находила поденную работу. А бабушке приходилось часто выезжать на дачном поезде в Дибуны и в лесных болотах собирать бруснику, клюкву, грибы, чтобы подкормить внучат.

А тут, как назло, домовладелец подал жалобу в суд. Катя была на работе, когда пришел судейский чиновник. Он так напугал мать и бабушку, что те при нем же перенесли все вещи в подвал.

Придя поздно вечером, Катя увидела на дверях приставской квартиры наклейку и сургучную печать. «Обыск, что ли, был? — подумала она. — Не меня ли искали? Где же наши?»

Девушка осторожно спустилась вниз и по затемненной части двора прошла в подвал. Мать и бабушка занимались там уборкой, расставляли убогую мебель на старые места. Узнав о приходе чиновника, Катя возмутилась:

— Что же вы меня не дождались? Он не имел права выселять без суда.

— А ну его! Все равно житья не будет, — ответила мать. — В очереди говорят, что все к старому идет. И противиться не надо. А то нас голодом заморят и немцев напустят. Лучше не связываться. Прозимуем и тут, не господа.

Тошно было устраиваться опять в сыром и затхлом подвале.

Узнав от Кати о новом переселении, тетя Феня рассердилась:

— Не буду больше в ваши дела вмешиваться. Старух не переделаешь, — на всю жизнь рабыни.

А Гурьянов отнесся сочувственно.

— Не горюй, — сказал он. — Есть у меня на примете приличное служебное жилье, только надо кой с кем поговорить.

Через день он отозвал Катю в дальний угол мастерской и спросил:

— Слыхала? Нашего Михаила Ивановича в председатели Лесновской управы выбрали.

— Да, мне девчата говорили. И вы ведь в под-районную Думу попали?

— Собрал ваши голоса. Но там, кроме нас, еще кадеты и эсеры с меньшевиками. Хотелось бы в думском особнячке своих людей поселить. Как ты смотришь на то, чтобы перебраться туда с матерью и бабушкой? Мы тебе платную должность подберем, а они уборщицами будут.

— Я хоть завтра. Но вот как мои? Вы бы сами поговорили с ними.

Вечером Гурьянов зашел в подвал и, как бы невзначай, поинтересовался: не желают ли женщины получить службу с казенной квартирой.

Катина мать подробно расспросила о работе и довольно быстро согласилась, а бабушка, вздохнув, отказалась:

— Перебирайтесь одни. Куда я от малых ребятишек уйду? Пропадут они без меня.

Алешиным пришлось переселиться в Лесное без бабушки. Им дали комнату с кухней в двухэтажном думском особняке, стоявшем среди высоких елок, тополей и кленов.

Катя числилась комендантом здания и кассиршей. Она занималась думским хозяйством и ездила в банк за жалованьем служащим, а ее мать убирала помещение.

Воздух в этой части города был чистым. По утрам девушка чувствовала себя отдохнувшей и бодрой.

Заморозки серебрили траву. Пожелтевшие листья, медленно кружась, падали на землю, Приятно было пройтись по Шуршащим дорожкам и вдыхать бодрящую осеннюю прохладу.

«Только бы Аверкин не узнал, куда я переехала!»- думала девушка. Своих родных она предупредила, чтобы они никому не давали адреса, а говорили неопределенно: «Уехала куда-то на Васильевский остров». Пусть поищет в другом конце города.

Правда, появились и неудобства: в свободную минуту она уже не могла забежать к Наташе, так как надо было одеваться и ехать в трамвае. Но Катя не порывала с Выборгским райкомом партии; она ходила на кружок, в котором фельдшерица обучала оказывать первую медицинскую помощь раненым, с тетей Феней собирала пожертвования политическим заключенным и отправляла в «Кресты» передачи.

Встретиться с Васей ей больше не удавалось, а переписываться стало рискованным: если бы тюремщики обнаружили хоть одну записку в передачах, Катя подвела бы Красный Крест и лишила бы других заключенных помощи.

В начале октября, когда над Петроградом нависло серое небо и холодные пронизывающие ветры нагнали с моря туманы и промозглую сырость, тетя Феня вдруг передала Кате газету, в которой было напечатано воззвание узников, сидящих в «Крестах».

«Мы ждали долго! Нас, как и вас, товарищи, успокаивали сказками, говоря, что дела скоро будут рассмотрены и невиновные выпущены. Но это была ложь. Прошли месяцы, а мы по-прежнему в «Крестах».

Арестовали нас в июле, арестовали при издевательствах юнкеров и офицеров. Штаб производил над некоторыми арестованными пытки, о которых мы расскажем, когда выйдем на волю.

Потом начались пытки моральные. При поддержке эсеров и меньшевиков, буржуазия, возглавляемая Керенским, начала обливать нас бесконечно гнусным потоком грязной клеветы, обвиняя в предательстве, в государственной измене, сообщничестве с германским штабом, в контрреволюционных действиях.

Но налетел шквал корниловщины, и сразу все разоблачено. Когда большевистские полки остановили под Ригой неприятеля и восстановили фронт, открытый генералами, стало ясно всем, что не большевики содействуют германскому штабу, а буржуазия и Наши штабы предают народ для того, чтобы, свалив свое предательство на большевиков, раздавить их и утвердить свое господство над трудящимися.

Довольно! Пора положить предел бесстыдству.

Мы долго ждали.

Довольно! К голодовке!

Если к вечеру понедельника 9 октября мы не будем освобождены, то начнем голодать и не прекратим, пока не выйдем из тюрьмы все».

— Зачем же они это делают? Ведь истощат и погубят себя. Вася упрямый, он скорей умрет, чем сдастся, — встревожилась Катя.

***

Тюремщики берегли дрова для себя, поэтому камеры в «Крестах» не отапливались. От каменных стен веяло сыростью и холодом.

Узники тридцать восьмой камеры, арестованные в жаркую летнюю пору, теплой одежды не имели. Чтобы как-нибудь согреться, они лежали на двух матрацах, тесно прижавшись друг к другу, а двумя укрывались, стараясь поменьше шевелиться.

Шли третьи сутки голодовки. Сосущая, ноющая боль в желудке не давала покоя ни днем, ни ночью. А тут еще стала мучить жажда. От острого холода, просачивавшегося из-под нар, от мелкой дрожи иззябшего тела внутри все пересыхало'.

Воду голодавшие берегли: разделив по кружкам, они пили по два глотка в часы завтрака, обеда, ужина. Но разве можно было утолить ею жажду?

Василий Кокорев лежал в полузабытьи между Иустином Тарутиным и Ваней Лютиковым. Ему почему-то казалось, что он плывет по мутной речке Екатерингофке на слегка покачивающейся лодке, а серое нёбо сеет мелкий осенний дождик, от которого вся одежда напиталась тяжелой сыростью.

«Не попить ли воды? — думал он. — Нет, здесь она грязная, — заболеешь. Надо выбраться на Неву, на взморье».

Вася ждал, что сквозь низко нависшие тучи вот-вот пробьется солнце, станет теплей. Он соберет силы, выбежит на берег залива, упадет на горячий песок и начнет сгребать его под себя… Как соскучился он по солнцу, по теплу! Неужели холод, вот так постепенно просачиваясь в каждую жилку, заполнит его тело? Он окоченеет, станет твердым, недвижимым… и мысли оборвутся. Что же будет с Катей, с бабушкой? Нет, он не хочет быть мертвяком! Надо сопротивляться. Но как? «Июльцы» дали слово: «Свобода или смерть». У них хватит характера. Голодовка не прекратится, пока всех не выпустят.

Василий шевельнул плечом и открыл глаза. Невольным движением он, видимо, прервал мысли Тарутина, потому что тот вдруг заговорил:

— Я вот лежу и думаю: для чего мы под пулями шли, власти Советам требовали, а те, кто заседает в Советах, нас чуть из пушек не расстреляли?

— Это делали не Советы, а подлецы, захватившие власть, — возразил Василий. — Из президиума Петросовета меньшевиков уже выгнали...

— А какая мне радость от этого? Для чего я страдаю, — спрашивается? Стоит ли овчинка выделки?

— Стоит. Сколько людей боролись за народ и не боялись смерти! Они верили в лучшее... хотели, чтобы не было ни богатых, ни бедных.

— Как это ни богатых, ни бедных? — переспросил Тарутин. — Поровну, что ли, все поделить? Но ведь один пропьет, другой по слабости характера отдаст, а третий все прикарманит, богачом сделается. И опять все начинай сначала.

— Зачем же? Земля и фабрики станут общими.

Ты не сможешь ни продать, Ни купить, ни подарить. Понимаешь, настанет такое время, когда человека будут уважать не за деньги и знатность рода, а лишь за работу и все, что в нем хорошее. Вот тебя, например, полюбили бы за прямоту, за отчаянность... За то, что не оставишь товарищей в беде. И, может, будут помнить и чтить, как Овода или Спартака…

— Я не нуждаюсь в этом. Сижу в тюрьме не для того, чтобы в святцах поминали. Презираю святых! Я живой матрос, Иустин Тарутин, желаю насладиться свободой при жизни, а ты мне памятники будущие сулишь. Может, тот будущий человек подлецом окажется, скорчит унылую рожу и скажет: «Я не просил тебя драться за этакую жизнь. Она мне не по нраву, я не вижу в ней радости. Ты для своего удовольствия в тюрьмах околачивался».

— Честный человек не скажет. Ну, а подлец… так мы же боремся против них! Не будешь же ты прислушиваться к нытью паршивца?

— Возможно. Но лучше бы нам самим вкусить человеческой жизни.

И Тарутин умолк. Василий опять закрыл глаза. Сосущая боль внутри не унималась. Казалось, что какая-то жесткая рука сдавливала желудок. Чтобы отвлечься, Василий начал думать о Кате. Камера, словно лодка, раскачивалась и плыла. Вскоре юноша потерял всякое представление о месте и времени.

Василий очнулся от грубого выкрика:

— Эй, Кокорев, Лютиков и Шурыгин! Собирайте свое барахло и — в канцелярию!

— Зачем? — спросил Василий.

— Выпускают вас троих; следствие прекращено, — сообщил надзиратель.

— А остальных?

— Больше ни о ком не говорено.

— Мы одни не выйдем… будем голодать, пока всех не выпустят.

— Значит, отказываетесь?

С какой бы радостью Василий остановил его И сказал: «Нет, подождите, мы сейчас соберемся». И сердце выстукивало: «За этими стенами свобода, солнце… ты увидишь Катю». Но разве можно изменить клятве? Видя, как у Лютикова что-то дрогнуло в заостренном лице, Василий поспешил отрезать пути отступления.

— Мы не предатели, — сказал он. — Скажите… путиловцы отказываются.

Надзиратель неодобрительно покачал головой и ушел. Оставшиеся молча смотрели на Кокорева: Тарутин с явным восхищением, а Лютиков и Шурыгин — недоумевая: «Неужели ты способен еще голодать? Нас же выпускают… Следствие прекращено, мы невиновны!» — Но вслух они не решались признаться в своей слабости.

— Ребята, вы, наверное, сердитесь, что я за себя и за вас отказался? Но мы не можем подводить других. Это было бы подлостью!

— Кто тебе что говорит? Сказал — и ладно, — пробормотал Шурыгин.

А Лютиков тяжело вздохнул. Они опять улеглись на нары и закрыли глаза. Тарутин, нащупав Васину руку, крепко пожал ее.

— Эх, и чудесный же вы, путиловцы, народ!

Не прошло и получаса, как в камере появился рассерженный начальник тюрьмы. Он был не один: с ним пришел надзиратель и пятеро казаков, вооруженных карабинами.

— Кто здесь отказывается покинуть тюрьму? — шевеля усами, грозно спросил Васкевич.

Юноши приподнялись.

— Мы, — ответил за всех Кокорев.

— Прошу убраться! Я не имею права держать посторонних.

— Мы не посторонние, — возразил юноша. — Мы политические заключенные.

— С сегодняшнего дня вы уже не числитесь на довольствии. Посему ваша голодовка не действительна.

— Все равно, одни мы не уйдем.

— Это что же — бунт?! Да я вас в карцере сгною... на месте расстреляю.

Парни не шелохнулись. Они с презрением смотрели на раскричавшегося прапорщика. Упорство путиловцев привело Васкевича в бешенство. Он вдруг затрясся, изменился в лице и начал выкрикивать:

— Команда! Боевыми по бунтовщикам...

Казаки, щелкнув затворами, вскинули винтовки и взяли на прицел непокорных арестантов.

— Считаю до трех! — каким-то петушиным голосом предупредил Васкевич. — Раз!..

Иустин Тарутин, исподлобья наблюдавший за происходящим, чутьем понял, что если он сейчас не вмешается, то произойдет непоправимое. Начальник тюрьмы был в таком взвинченном состоянии, что мог выкрикнуть и «пли!». Его надо было остановить.

— Два!. — резко поднимаясь, скомандовал матрос. — Дайте, я этому психу по морде съезжу. А вы что в людей целитесь! — прикрикнул он на казаков. — Отставить… вынь патроны!

Растерявшиеся казаки не знали, как им быть... Одни опустили карабины, другие держали их на-изготовке. Задохнувшийся от ярости, Васкевич не способен было подать нужную команду. Он, словно рыба, вытащенная на сушу, беззвучно открывал и закрывал рот.

Иустин поспешно спустился с нар, подошел к начальнику тюрьмы и звонко хлестнул ладонью по щеке. Васкевич пугливо поднял локоть и, тараща глаза, попятился. Матрос больше его не трогал. Брезгливо вытерев руку о фланельку, он, как бы оправдываясь перед товарищами, сказал:

— Так у нас в шахте психов успокаивают… тех, кто при обвалах рассудок теряет.

Васкевич, вдруг обретя голос, как-то по-бабьи плача, запричитал:

— Что со мной делают, подлецы! Всю душу изорвали! Всех в карцер!.. до одного!..

Глаза у начальника тюрьмы закатились; он начал дергаться и биться в истерике. Надзиратели едва успели подхватить его. Приказав конвоирам никого не выпускать из тридцать восьмой камеры, они вытащили Васкевича в коридор. Там уже толпились взволнованные заключенные, вышедшие на шум.

— Что случилось? Кто его? — спрашивали они.

— Ничего, господа… по местам! — просили надзиратели.

Но их никто не слушал. Когда Васкевича увели в комнату дежурного, заключенные из коридора через спины казаков начали переговариваться с путиловцами. Узнав подробности происшествия, они посоветовали парням не сопротивляться.

— Голодовка бессмысленна, раз вас не числят на довольствии. Лучше выходите на волю. В Питере сейчас Северный съезд Советов... Пробейтесь на него и расскажите о нас. В общем, действуйте энергично. Пусть знают, что, кроме голодной смерти, у нас никаких других мер протеста не осталось..

Васкевича тем временем привели в чувство.

— Чего я здесь? Что было со мной? — испуганно спрашивал он у надзирателей, а про себя в ужасе подумал: «Этак не трудно и в дом умалишенных угодить. Сделаешь здесь карьеру, как же! Проклятый контрразведчик, это он довел меня... С утра нервы треплет».

Утром к начальнику тюрьмы явился долговязый военный. Показав удостоверение контрразведки, он с таинственным видом сказал:

— У меня к вам два дела.

Васкевич приказал дежурному никого не впускать в кабинет. Долговязый, усевшись напротив, неторопливо закурил и, глядя прямо в глаза прапорщику, негромко заговорил:

— Первое… нечто вроде предостережения. Нам известно, что бывшие николаевские министры — Хвостов и другие — содержатся в «Крестах» в необыкновенных условиях: особый флигель во дворе, просторные комнаты, богатая мебель, ковры… беспрепятственные свидания.

«Разнюхали, узнали, проклятые. Кто же донес? — в тревоге соображал Васкевич, покрываясь холодным потом. — Этак не только из партии вылетишь, но и сам угодишь за решетку».

— Простите, они у нас на больничном режиме, — возразил он. — Это медицина, я тут ни при чем…

— Передо мной не оправдывайтесь; я только предупреждаю. А другие не поверят. Будьте осторожней… Я из уважения к вам.

— И-и если так… весьма благодарен. Во век ваш слуга!

Видя, как перепуган начальник тюрьмы, Аверкин готов был сказать: «Дурень, чего заикаешься? Я запугиваю тебя, потому что у самого поджилки трясутся».

Сегодня Всеволод чуть не избил его. Виталию еще не доводилось видеть брата таким разъяренным. Он тряс его за ворот и шипел:

— Ты что, подлец, делаешь! Зачем тебе понадобилось липовое дело? Это же не просто шантрапа, а путиловцы! Ты знаешь, сколько делегаций у нас было? Для печати заманчивый материал… Сенсация!

Виталий пробовал оправдаться, но еще больше обозлил Виталия.

— Идиот! — вопил тот. — Если у тебя была необходимость убрать молодчика, отомстить, то это делают так, чтобы комар носа не подточил. Хоть бы посоветовался с умными людьми! Ты подвел не только себя. Они владеют показаниями церковного сторожа, опровергающими ваш протокол. Их адвокат называет твою фамилию. Им известно, что ты работал в охранке… знают об отце. Так они и до меня доберутся. Этого только не хватало!

Потом, несколько успокоившись, он предложил:

— Адвоката и прокуратуру я беру на себя. Ты отправишься в тюрьму и не уйдешь оттуда, пока собственными глазами не убедишься, что они вышли на волю. Начальник тюрьмы, наверное, заартачится, потому что распоряжение будет подписано второстепенным лицом. Чтобы Васкевич стал покладистей, я дам тебе кой-какой материал против него. В случае надобности — припугни. Нам надо скорей замять это дело. А тебе — исчезнуть. Больше от меня выручки не жди. Если еще раз провалишься, я сам упрячу тебя так, что до конца жизни света божьего не увидишь!

Помня эту угрозу, Аверкин с первых же шагов пустил в ход полученный материал, чтобы припугнуть Васкевича.

— Пакет из министерства вам уже вручен? — спросил он у него.

— Н-нет, — ответил тот и, не понимая, какая новая напасть свалится на его голову, поинтересовался. — Какой пакет?

— Узнаете, когда получите.

Через четверть часа появился нарочный из министерства и вручил секретный пакет с пятью сургучными печатями. Васкевич с дрожью в пальцах вскрыл его, прочел и сразу же повеселел. «Выпустить из тюрьмы трех «июльцев»? Только-то! Да это десятиминутное дело, — думалось ему. — Какой заключенный не стремится скорей вырваться на волю?»

И вот те на — паршивые сопляки-мальчишки уперлись, не желают подчиняться. Какие же тут нервы выдержат!

Окончательно придя в себя, Васкевич рассуждал по-иному: «Положение, правда, обязывает поступать сдержанно и обдуманно. Ты начальник тюрьмы и не имеешь права распускаться, иначе потеряешь всякое уважение. Матроса следует немедля отправить в карцер, а тех троих, если будут упираться, под конвоем вывести из камеры и в карете отправить, куда укажет контрразведчик».

Но и этого ему не пришлось делать. Вошедший надзиратель доложил, что Кокорев, Лютиков и Шурыгин согласны покинуть тюрьму.

— А матроса — в карцер! — окрепшим голосом приказал Васкевич. — Я ему покажу, как распускать руки!

Глава двадцать четвертая. НОЧНОЕ ЗАСЕДАНИЕ

Василий Кокорев добрался до Чугунного переулка, когда уже смеркалось. Он так устал за этот день, что в глазах все туманилось, а ноги с трудом передвигались. У юноши не хватило сил подняться на невысокое крыльцо, и он опустился на вторую ступеньку.

Игнатьевна, возвращавшаяся от колодца с водой, наткнулась на зябко ссутулившегося человека, сидевшего с непокрытой головой. Решив, что на крыльце примостился какой-то подвыпивший мастеровой, она тронула его за плечо и посоветовала:

— Вставай, вставай, милый! Нечего здесь… остынешь.

А когда юноша, услышав ее голос, медленно поднял голову, старушка обомлела: «Не внук ли это?» — Она нагнулась к нему и, разглядев получше, воскликнула:

— Васек? Ой, горюшко мое!

Игнатьевна засуетилась, бросила ведро, помогла Василию подняться и, поддерживая, повела в дом. В своей каморке, при свете пятилинейной лампы, она еще раз посмотрела на него От истощения и слабости внук едва держался на ногах.

— Что же они с тобой сделали, проклятые! Бабушка прильнула к его груди; Василию показалось, что она стала маленькой, сгорбленной.

— Наголодался я... три дня не ели.

— Чего же я, дура старая, стою? — спохватилась Игнатьевна. — У меня же уха свежая... разогреть только.

И она кинулась разжигать примус. Василий уселся на топчан и здесь, в домашнем тепле, почувствовал, как продрог. Его стало клонить ко сну.

— Ложись-ка ты, дружок. Вот ведь как иззяб!

Игнатьевна помогла ему снять ботинки, раздеться, уложила на топчан и укрыла ватным одеялом.

В постели Василия стало так трясти, что он не мог стиснуть зубы, они мелко стучали. Потом дрожь унялась и наступило странное забытье: он все слышал, понимал, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Юноша очнулся лишь от приятной теплоты, растекавшейся внутри. Бабушка, приподняв его, поила с ложки, как в раннем детстве.

— Не надо, я сам, — слабо запротестовал он. Но Игнатьевна не слушала. Накормив внука

крепким бульоном, она сняла с него рубашку, натерла грудь и спину скипидаром и опять уложила в постель.

От горячей ухи и растираний Василий словно опьянел: на исхудавшем лице появился румянец, глаза заблестели.

— Ну вот, отходить начал, — обрадовалась Игнатьевна. — А то белей полотна пришел.

Наступило блаженное состояние покоя и тепла. До чего ж хорошо сознавать, что ты дома, что тюрьма позади и завтра увидишься с Демой, Катей, Савелием Матвеевичем! Ты снова вольная птица. Но как там Иустин и товарищи? Они же просили пойти на съезд. Надо немедля одеться и пойти.

Вася поднялся, взял брюки, спросил:

— Бабушка, куда вы ботинки дели?

— Господи, царица небесная! Никак уходить собрался?

— Мы дали слово... очень надо. Там умирают товарищи.

— Да ты сам еле языком ворочаешь. До трамвая не доберешься. Хоть Дему-то дождись. Они тут с твоим матросом переодевались… обещал скоро вернуться.

— С каким матросом?

— Андреем, что ли, звать. Про вашу жисть тюремную рассказывал.

— А-а, Проняков, наверное. Это хорошо, что. он здесь. Я его попрошу пойти.

Василий опять улегся и закрыл глаза.

Вскоре на крыльце послышался топот тяжелых сапог. Дверь в каморку распахнулась, и на пороге показались Дементии, а за ним — Андрей Проняков. Одеты они были странно: на Деме неуклюже топорщилась солдатская шинель, на голове едва держалась фуражка, с лихо заломленным верхом, а моряк, словно для парада, был затянут ремнями портупеи и придерживал палаш, висевший на боку.

— Бабушка, разогрей уху! — еще с порога весело крикнул Дементии. — Смерть есть охота!

Но тут Рыкунов увидел лежавшего на топчане Василия.

— А ты откуда взялся? — изумился он. — Из тюрьмы выпустили? Вовремя!

Здоровяк сгреб Васю в объятия и так принялся тискать и мять, что Игнатьевна переполошилась:

— Отпусти ты парня, медведь! Все косточки переломаешь. И так чуть живым пришел.

— Ничего, мы его откормим. Подсел на топчан и Андрей.

— Ну, как там Иустин?

— Голодать остался. В карцер, видно, попал. А другие просили на съезде Северных Советов выступить. Я вот ослаб… трясти начало. Не смог бы ты выступить?

— Какой может быть разговор! Пойду, конечно. Там мой лучший друг погибает, а я молчать буду. — Моряк решительно поднялся. — Пошли, Дементий!

— Нет, вы сперва ухи отведайте, — задержала их Игнатьевна. — Зря, что ли, я ее разогревала?

Старушка заставила Дементия и моряка снять шинели, поставила перед ними миски с ухой.

— Ешьте на здоровье.

За едой Дементии рассказал о поездке в трактир «Марьина Роща».

— Эх, жаль, тебя, Вася, с нами не было! Ловко мы их облапошили. Трудовикам и эсерам из Петропавловки оружие против Корнилова выдали: больше двух сотен карабинов. Они сложили их в трактире и хранят. А мы разнюхали и давай соображать — как бы заграбастать. У нас инструктор по военному делу… ты, наверное, знаешь, — Гиль его фамилия, он и говорит: «Давайте, я офицером из Петропавловки прикинусь, только найдите мне помощников». Я и попросил Андрея. Сегодня мы поднарядились, взяли грузовичок и поехали к «Марьиной Роще». Гиль с Андреем в трактир пошли, а мы, как солдаты, приказания ждем…

— Входим мы с этаким важным видом, — подхватил рассказ моряк, — козыряем и спрашиваем: — «Разрешите посмотреть, как у вас хранится оружие?» Эсерчики засуетились: «Пожалте», — говорят и ведут нас в какой-то каземат. Карабины там, черт те знает, как сложены! Я беру один в руки, Гиль — второй... Снимаем затворы, заглядываем в стволы, цокаем языками и головами покачиваем: «Э-э, за такое содержание оружия на флоте в момент бы под суд!» Гиль тоже шумит: «Грязь, ржавчина… все карабины погибнут!» Эсеры давай оправдываться:. «Сырость, — мол, — плохое смазочное масло». А мы непреклонны: «Понимаем-де, сочувствуем, но не имеем права нарушать приказ командующего... Карабины придется забрать в хранилище Петропавловской крепости». «Единственное, что могу пообещать, — говорит Гиль, — это числить карабины за вами. Я дам расписку, и вы получите их по первому требованию». Он уселся за столик писать расписку, а я мигнул солдатам, чтоб они живенько оружие в машину перенесли. Эсеры и очухаться не успели, как мы им ручки пожимаем… щелк-щелк каблуками — и к автомобилю. Шофер ручку крутанул, завел мотор и — «наше почтение»-давай газовать!

— Двести семь штук карабинов уперли! — вставил Дементий. — На целую роту хватит.

***

В райкоме Катя узнала от тети Фени, что по требованию съезда Советов. Северной области голодовка в «Крестах» прекращена. Это обрадовало девушку, но, подсчитав, сколько дней прошло, она ужаснулась:

— Больше недели! Они, наверное, с нар подняться не могут.

— Лежат все, — подтвердила тетя Феня. — Подкормить бы надо. Узнала бы ты у себя в Управе, не выделят ли Красному Кресту хоть немного продуктов? Люди за всех страдали… пусть сил наберутся.

Катя в этот же день пошла к председателю Лесновской Управы — Михаилу Ивановичу Калинину — и передала ему просьбу Красного Креста. Михаил Иванович выслушал ее, потеребил бородку и сказал:

— Ладно. Много не обещаю, но кое-что дадим. Ребята там все наши. Скажи Гурьянову, чтоб к концу дня заглянул ко мне. И сама никуда не уходи. Сегодня вечером здесь у меня соберутся… заседание очень важное. Никто не должен знать про него. Так что будь начеку Входных дверей не закрывай и вокруг поглядывай.

— Хорошо, — ответила девушка. Она по-хозяйски оглядела большой кабинет и, увидев на стуле откуда-то появившуюся синюю ткань, спросила: — А это зачем?

— Нужно будет завесить окна Но здесь маловато. Нет ли у тебя какой-нибудь материи?

— Только желтая.

— Желтая не годится.

***

В четыре часа в Лесновской Думе заканчивался прием посетителей. Так было и в этот день: к пяти часам все помещения опустели, только наверху поскрипывало кресло Михаила Ивановича.

Думский звонок был очень громким и мог привлечь внимание дворника. Чтобы приходящие не звонили, Катя закрепила защелку замка и, оставив дверь чуть приоткрытой, стала из окна поглядывать на аллею, идущую от ворот к главному подъезду.

Весь день погода была по-осеннему дождливой. К вечеру поднялся ветер. С раскачивающихся в саду деревьев облетали последние листья. Они кружились и падали в лужицу у освещенного входа.

«Надо погасить лампочку, а то дворник заметит, что много народу проходит», — подумала Катя.

Она выключила свет не только у входа, но и во всех комнатах первого этажа.

Сад сразу погрузился в такую мглу, что девушка даже не могла разглядеть главную дорожку. Лишь постепенно ее глаза стали привыкать к темноте.

Она сидела в пустой прихожей и ждала. Ждала долго. Но вот, наконец, стукнула калитка. В аллее появилось двое мужчин. Они шли уверенно, — значит, свои.

Катя поднялась навстречу. Пришедшие спросили, как пройти к товарищу Калинину. Она негромко объяснила им.

Теперь через каждые пять минут в аллее кто-нибудь появлялся. Одни шли с Лесной улицы, другие показывались со стороны Муринского проспекта. Стараясь не стучать тяжелыми, набухшими от грязи сапогами, они поднимались наверх и там снимали пальто и шинели.

Наверху уже собралось человек пятнадцать, и в это время, как назло, на кухню ввалился дворник. Старик любил вечерами покалякать с матерью Кати. Его нужно было немедля выжить. Дворник мог сболтнуть кому-нибудь о ночном заседании в Думе.

К счастью, пришел Гурьянов. Оставив его у дверей, Катя поспешила на кухню. Там дворник не торопясь набивал махоркой трубку. Он, видимо, намеревался просидеть весь вечер. Попросив мать заняться стиркой, девушка начала растапливать плиту.

Старик, видя, что сегодня ему не с кем будет посудачить, сердито раскурил трубку и, кряхтя, поднялся на ноги.

— Пойти спать, что ли? — ни к кому не обращаясь, сказал он.

В это время наверху задвигали стульями. Дворник прислушался.

— Чего это сегодня в Думе? — спросил он. — А ну их, работать остались… Ушли бы скорей, а то опять придется ночью убирать, — с притворным недовольством проворчала Катя.

Она проводила старика до дверей и, убедившись, что он поплелся к себе, вернулась к главному подъезду. Дверь оказалась закрытой. «Значит, все собрались», — решила она, и ей стало вдруг неспокойно.

«А что, если Аверкин выследил меня и сейчас прячется в саду?»

На всякий случай она открыла в первом этаже окно, через которое товарищи могли бы выпрыгнуть в глухой угол сада и, перемахнув через забор, скрыться в переулке.

Сверху послышался шум сдвигаемых стульев.

«Началось — подумала Катя. — Надо бы им чайку горячего: ноги-то у всех, наверное, промокли на такой погоде».

Она вернулась в кухню, поставила чайник на плиту и пошла по пустым и темным комнатам Думы.

На улице бушевала непогода, выл ветер. Черные ветки кустов скребли стекла окон.

Настороженно обойдя комнаты нижнего этажа и еще раз убедившись, что там никого нет, Катя вернулась на кухню и сняла с плиты закипевший чайник.

В те дни настоящий чай был большой редкостью. Только для президиума Думы выдавался небольшой пакетик. Чай берегли, но Катя на свой риск решила заварить его. Она приготовила душистый, крепкий настой и наполнила стаканы. Сахару было лишь несколько кусочков. Девушка подсластила четыре стакана, взяла поднос и осторожно понесла его наверх.

Лестница скрипела. Катя старалась ступать как можно легче. Она прошла по темному коридору и остановилась у дверей. Из комнаты доносился чей-то бас:

— Оружия, правда, маловато, Владимир Ильич, но на нас можете рассчитывать, не подведем…

«Владимир Ильич… Ленин в Петрограде, — обрадовалась девушка. — Значит, заседание и вправду важное».

Она постояла немного. И, как только выступавший кончил говорить, толкнула дверь и вошла.

В комнате было не очень светло. Горела лишь одна висячая лампа. Владимир Ильич устроился в дальнем углу за маленьким столиком. Вокруг него сидели и стояли у стены товарищи. Все очень обрадовались, увидев на подносе стаканы с дымящимся чаем.

— Только без сахару, — виновато сказала Катя.

— Ничего, ничего, у нас свой сахар есть, — ответило несколько голосов, и руки потянулись к стаканам.

Несмотря на то, что на всех не хватило чаю, Катя все же успела уберечь один стакан с сахаром. Смущаясь, она поставила его перед Владимиром Ильичей. Он улыбнулся и поблагодарил.

Придя со второй порцией чая, Катя, стараясь не мешать, стала убирать стаканы. Выступал Феликс Дзержинский. Девушка узнала его по узкой бородке и особому разрезу глаз. Ей довелось его слышать на митинге. Но он тогда был спокойнее, а сегодня горячился, обвинял кого-то из присутствующих в трусости, в желании без конца отступать. Катя невольно подумала: «Не слышен ли его голос на улице?» Она спустилась вниз, накинула на себя пальто, платок и вышла во двор.

С беззвездной вышины сыпалась ледяная крупа. Дорожка стала слякотной. С севера порывами дул ветер. Все заволокла такая темень, что в пяти шагах ничего нельзя было разглядеть.

Катя остановилась под окнами и прислушалась. Сверху иногда доносились невнятные голоса, но, о чем там говорили, понять было трудно.

Окна, были завешены хорошо; только в одном месте через узенькую щелку проникала бледная полоска света. Катя, осторожно шагая, обошла вокруг дома.

Нигде никого. Даже сердитый сторожевой пес спал, забившись в свою конуру.

Катя надумала оглядеть дом с улицы, вышла за калитку и пошла вдоль ограды. На углу она остановилась, прислушалась. Улица казалась вымершей; только на другой стороне будто мелькнула и прижалась к забору какая-то темная фигура. «Не Аверкин ли?» — Кате сделалось страшно. Она чуть ли не бегом вернулась назад, захлопнула тяжелую, набухшую влагой калитку и с колотящимся сердцем стала вслушиваться, — не гонится ли он за ней. И вдруг до нее донесся громкий голос кого-то из заседавших. «Надо сказать, чтоб они потише».

Катя поспешила в дом, поднялась по лестнице и распахнула дверь. Гурьянов увидел, что девушка запыхалась и не может выговорить слова, в тревоге спросил:

— Что случилось?

— Говорите не так громко, на улице слышно. Сразу раздалось несколько голосов:

— Тише! Спокойней, товарищи... не повышать голосов.

Гурьянов вышел с Катей в коридор.

— Чего ты так перепугалась? — спросил он.

— Мне показалось, что на Муринском кто-то стоит, прижавшись к забору.

— Пойдем посмотрим. Там наш патруль должен быть. Неужели прозевали?

Гурьянов накинул на себя пальто, надел шапку и вышел с Катей за калитку.

— Постой здесь, — сказал он, — я один пройдусь.

Подняв воротник, он ушел в темноту и минут через пять вернулся.

— Свои, — успокоил он Катю. — Но ты все же поглядывай. Чуть что, вызывай меня.

— Хорошо, — шепнула она.

На ночном заседании актива вопрос о сроке вооруженного восстания уже был решен, но люди почему-то не расходились. Они толпились в председательском кабинете, в коридорах и на лестницах.

Катя не думала о сне; она все время бродила вокруг дома, вслушиваясь в вой ветра и всматриваясь в темноту.

«Скоро начнет светать, — подумала девушка. — Они не успеют скрыто уйти».

Она пошла разыскивать Ленина. Он стоял у окна, беседуя с кем-то из военных.

— Владимир Ильич, светает, — негромко напомнила девушка.

Ильич, недоумевая, посмотрел на Катю, потом, поняв, о чем идет речь, устало провел рукой по глазам и заспешил:

— В самом деле… кончаем, товарищи!

В полутемном коридоре Владимир Ильич надел на себя парик, широкополую шляпу и, став похожим на букиниста, ушел с каким-то коренастым и сутулым человеком.

На улице все еще неистовствовала непогода. Катя видела, как порывом ветра чуть не сорвало шляпу с Ильича. Но он успел подхватить ее, поглубже нахлобучил на голову и, чуть наклонясь, быстро зашагал к калитке.

Глава двадцaть пятая. КОНЕЦ МОКРУХИ

Василий Кокорев два дня не поднимался с постели. Бабушка поила его горячим отваром липового цвета, ставила горчичники, кормила тертой морковью и крепким бульоном из ершей и окуньков, которых с субботы на воскресенье наловили Дементий с Савелием Матвеевичем.

На третий день, когда Игнатьевна ушла в очередь за хлебом, в каморку заглянул Ваня Лютиков. Он был еще бледен, но по живым огонькам, светившимся в глазах, чувствовалось, что молодость взяла свое, — юноша оправился после голодовки.

— Еще н-не очухался? — спросил Лютиков, остановившись у порога. — А я уже в-вчера выскакивал. Показалось, б-будто один из тех, что из церкви с-стреляли, по нашему п-переулку шел. Он и сейчас на углу… из вашей кухни видно.

Василий живо поднялся, натянул брюки и вышел на кухню. От быстрых движений у него закружилась голова. Боясь упасть, он ухватился за Лютикова.

— Т-ты что? — встревожился тот.

— О половик зацепился, — соврал Василий. — Ну, где этот твой?

— В-вон около Полуефима стоит.

На углу Чугунного переулка в тележке сидел безногий солдат, продававший открытки, песенники, леденцы и подсолнухи. Война его «окоротила», поэтому инвалида звали не Ефимом, а Полуефимом. Около его лотка стоял невысокий человек с вытянутым вперед подбородком и с непостижимой ловкостью щелкал подсолнухи. При этом незнакомец исподтишка поглядывал по сторонам и о чем-то разговаривал с солдатом.

— Да, верно, — согласился Василий, — вроде, наш пленник... Он в ризнице тогда переодевался. Надо последить за ним, — чего он тут высматривает? Ты сам не показывайся, а подговори мальчишек. Возьми самых шустрых, пусть издали понаблюдают. Если подозрительный, Деме скажите.

— А ты что же?

— Мне на Выборгскую нужно… дело там. В общем, в клубе вечером буду.

— П-понятно, — произнес Лютиков, избегая Васиного взгляда.

Кокорев смутился. Но что он мог поделать с собой? Неодолимая сила влекла его на Выборгскую сторону. «Катя не знает, что я вышел из тюрьмы, и тревожится, — думалось ему. — Надо обязательно показаться, и как можно скорей».

Когда Лютиков ушел, Василий вымылся, причесался, оделся потеплей и вышел на улицу.

Подозрительного человека уже не было на углу. Полуефим, в ожидании покупателей, со скучающим видом сам грыз семечки.

Подсолнухи в те дни занимали многих. Людям, лузгавшим их в очередях, на митингах и в трамваях, казалось, что они утоляют голод, дают пищу тощим желудкам. Шелуха от семечек трещала под ногами везде.

Вася тоже купил стакан жареных подсолнухов и поехал на Выборгскую сторону.

У ворот Катиного дома сердце его учащенно забилось. Перешагивая через две ступеньки, он поднялся на второй этаж и здесь на двери приставской квартиры увидел казенную сургучную печать.

«Не арестована ли?» — встревожился юноша. Он спустился во двор и заглянул в подвальное окно. Там все вещи стояли на прежних местах. «Переселились, — понял Вася, и от этой мысли легче стало дышать. — У ворот, что ли, подождать ее? Впрочем, чего я боюсь? Надо пойти узнать».

Он прошел в подвал и на кухне застал двух женщин, — бабушку и дворничиху.

— Вы не скажете, когда Катя будет дома?

Обе с явным подозрением оглядели его. Дворничиха нехотя ответила:

— Ее здесь не бывает. Она переехала куда-то на Васильевский остров.

— Адреса ее не скажете?

— Не знаем, милый, не знаем, иди с богом, — уже не глядя на него, буркнула старуха.

«Вот так так! Даже адреса не хотят сообщить. Неужели Катя велела? Но по какой причине?» — Вася почувствовал небывалую усталость: ноги вдруг одеревенели и не держали его. Боясь упасть, он невольно прислонился спиной к стене и закрыл глаза.

— Что с ним?! Смотри… кровинки в лице не осталось. — Услышал он встревоженный голос старухи. — Припадочный, что ли?.

Дворничиха подвинула ему табурет, усадила и дала выпить воды.

— Ничего, не беспокойтесь... пройдет. Это после голодовки в тюрьме.

Подслеповатая старуха вгляделась в него.

— Да ты никак был у нас? К Катюше ходил… Васей, что ль, зовут?

— Да, Кокорев моя фамилия.

— То-то я смотрю, будто знакомый. Катюше ведь покоя не дают. Заходил тут какой-то с усиками, так мы его насилу выпроводили. А тебе, думаю, можно. — И, понизив голос, бабушка сообщила: — На Болотную она перебралась… Вместе с матерью в казенном доме живут.

***

Катя увидела из окна идущего по аллее Василия: «Он… ну, конечно! Выпущен… Ищет меня!» — Она хотела выбежать навстречу, но ее внимание привлек человек, остановившийся на углу. Он наблюдал за Васей сквозь редкий забор. «Шпик, — поняла девушка. — Но почему он следит? Что им еще от него надо?»

В подрайонной Думе рабочий день уже кончился: ни наверху, ни внизу никого не было. Катя прошла в сени, слегка приоткрыла дверь. Василий приближался к дому медленно, какой-то не свойственной ему походкой. «Как он похудел и словно больше вытянулся», — с жалостью подумала девушка. Ей хотелось окликнуть и поторопить его, но она подала голос, лишь когда он поднялся на крыльцо:

— Входи, я жду.

Юноша, недоумевая, поднял брови: «Что за игра? Почему Катя прячется?» — Он заглянул в приоткрытую дверь. Девушка схватила его за руку, втянула в сени, защелкнула замок. Видимо, потому, что в сенях было темней, Катя осмелела: она прижалась к нему и, порывисто обхватив руками голову, горячо поцеловала.

Василий не успел опомниться, как девушка мгновенно отстранила его и спросила:

— Ты с кем пришел?

— Один.

— Так я и думала. Значит, за тобой шпик увязался. Иди посмотри в окно.

Она провела Василия в свою комнату. Там, не отгибая занавески, они стали всматриваться. На углу никого уже не было. Незнакомый человек сидел на скамейке у калитки и, как бы отдыхая, курил.

— Знаешь его?

— Впервые вижу. Зачем же им за мной следить? Нас ведь почти силой из тюрьмы выпроводили. Пойду узнаю, что ему надо.

— Подожди, наш дом должен остаться вне подозрений. Здесь бывают очень важные совещания. Лучше сделай вид, будто ты не нашел, кого искал. Подойди к нему и спроси: «Где портниха Нюра живет?» Если он местный, то покажет тебе.

Василий хотел попрощаться с девушкой, но она спрятала за спину руки:

– Совсем не уходи, мне надо поговорить с тобой. Когда выпроводишь его, вернись через пролом в заборе… вон с той стороны. Я буду наблюдать сверху и ждать тебя. Если все благополучно, — на стекло веранды наклею бумажку.

— Хорошо, — согласился он.

Сойдя с крыльца, Василий, как бы недоумевая, оглядел дом, пожал плечами и побрел к калитке.

Незнакомец не уходил. Он сидел на скамейке и, обжигая пальцы, докуривал махорочную цигарку. Глаза у него были блекло-серые, с очень маленькими и острыми зрачками.

— Вы не знаете, где тут портниха Нюра живет? — обратился к нему юноша.

— Не могу сказать, не знаком с таковой, — поспешил ответить тот.

— Вот беда! Куда это я ее адрес дел?

Василий уселся на скамейку и, обшаривая карманы, умышленно вытащил пистолет. Незнакомец боязливо покосился на браунинг и как-то по-стариковски сказал:

— Отдохнул малость и побреду дальше. Прихрамывая, он заковылял к Муринскому проспекту.

«Шпик, — понял Василий. — Сейчас завернет за угол и притаится».

Не теряя времени, юноша двинулся к Лесной улице. Найдя небольшой пролом в заборе, он быстро пролез в сад, спрятался за толстым деревом и стал ждать, когда появится бумажка на окне верхней веранды. И, как только Катя ее наклеила, он перебежал к дому.

— Шпик! — твердо определила девушка. — Он в соседнем дворе на крышу сарая залез и озирается вокруг. Видно, не может понять, куда ты делся.

— Что же с ним делать?

— Я позвоню по телефону в райком, а ты сверху наблюдай. Постараемся задержать его.

Виталий Аверкин с группой контрразведчиков остановился в отцовском трактире.

Он пробирался в «Красный кабачок» не обычным путем, а полем, со стороны Московской заставы, чтобы никто его не заметил. Контрразведке стало известно, что жители окраины готовятся к вооруженному выступлению. Об этом трубили и газеты, выдумывая всякие небылицы о большевистских армиях на Охте, на Выборгской стороне и за Нарвской заставой.

Не надеясь на столичный гарнизон, Керенский распорядился вызвать войска с фронта и приказал держать рабочие районы под неустанным наблюдением.

Сам Аверкин дальше Красненького кладбища не ходил, но, хорошо зная весь район с детства, продуманно расставлял наблюдателей и ежедневно отсылал в штаб подробные донесения. Там их читали и требовали новых, более точных сведений. А где их возьмешь, эти точные сведения, когда всюду ходят вооруженные рабочие патрули и приглядываются к каждому человеку? Пусть бы сами сунулись, узнали бы, каково тут!

Выполняя приказания начальников, Виталий не забывал и о личных делах. «Если сюда нагрянут войска, — думал он, — то под шумок можно будет убрать тех, кто подкапывается под меня. Пусть они на том свете разоблачают». Он держал под особым наблюдением Чугунный переулок и дом, где жили Кокорев и Рыкунов.

Сегодня ему доложили, что Кокорев уехал к центру города.

— Кого «привязали» к нему? — поинтересовался Аверкин.

— Шилина.

— Ну, этот не упустит.

«Может, по следу удастся разыскать исчезнувшую Алешину, — подумал Виталий. — Тогда они все у меня в руках будут».

Весь день он не мог показаться на улице. Ватага каких-то мальчишек затеяла около «Красного кабачка» игру в «казаки-разбойники». «Разбойники» носились вокруг постоялого двора, перелезали через забор, прятались на сеновале, под навесом, а «казаки» их разыскивали и шумно ловили.

Желая избавиться от мальчишеского гомона, Виталий необдуманно выскочил во двор, накричал на ребят и пригрозил им палкой. Он совершенно забыл, что руганью и угрозами заставских сорванцов не запугаешь, а лишь раззадоришь, и поплатился за это. Мальчишки посовещались у кладбища и, вернувшись, принялись обстреливать камнями забор и хором выкрикивать слова старой дурашливой дразнилки:

— Мокруха, Мокруха, драное ухо. Ноги — миноги, а в брюхе — лягуха!

«Откуда они знают ее? — неприятно был поражен Виталий. — Их могли научить только мои сверстники. Не прячутся ли они на кладбище? Надо быстрей уходить. Здесь оставаться нельзя».

Попросив отца угомонить мальчишек, он посоветовал:

— Угости ты их хоть за мой счет и выпроводи, а то ведь забор поломают и нежелательных людей приманят.

— Ну и морока же мне с тобой, пропади ты пропадом! — проворчал старый Аверкин. Но он понимал, что мальчишек надо утихомирить, иначе беды не оберешься. За свою долгую жизнь кабатчик приловчился ладить и не с такими скандалистами. Набив карманы подсолнухами, Фрол Семенович вышел за калитку и, подманив к себе самого бойкого мальчишку, предложил:

— Подойди сюда, гостинцев дам.

— А ты не тронешь? — недоверия, спросил тощий мальчонка.

— Зачем же мне тебя трогать, если я семечек принес? Вон какие они поджаренные! Только не дарма. Скажи своей шкетовне, чтоб кричать в другое место шли. Они мне тут спать мешают. Сговорились?

— Сговорились, — согласился мальчуган, но подойти не решался. — Насыпь сюда, — предложил он и бросил к ногам кабатчика рваную кепчонку.

Старый Аверкин, насыпав в кепку семечек, оставил ее у забора и ушел. Ребятишки, схватив добычу, гурьбой убежали к кладбищу и больше не показывались.

Но тут, словно по сговору, на поляну вышли строем молодые дружинники Путиловского завода. Установив соломенное чучело, они разделились на три группы: одни стали обучаться приемам штыкового боя, другие — перебежкам, а третьи просто маршировали.

Виталий наблюдал за ними с чердака в бинокль. Ему не трудно было определить, что дружинников обучают опытные солдаты и что это не первое занятие: парни без предварительного показа выполняли упражнения с винтовками, сдваивали ряды и на ходу поворачивались. Среди обучающихся Аверкин опознал Дементия Рыкунова, а затем вдруг приметил стоявшего поодаль худенького Лютикова, который то и дело поглядывал в сторону «Красного кабачка».

«Не посты ли у них расставлены?» — подумал Виталий и, от предчувствия близкой опасности, ощутил, как сердце учащенно заколотилось. Нo он не мог покинуть свое убежище, не дождавшись хоть кого-нибудь из агентов. Надо было обязательно предупредить наблюдателей о том, что место явок и донесений меняется.

Только минут через двадцать в «Красный кабачок» прибежал запыхавшийся агент, наблюдавший за Путиловским заводом. Лицо его было мокрым от пота.

— Погорели… снимайся, — сказал он. — Шилина привезли на «Путиловец» под конвоем. С ними и тот, за которым он следил.

— Эх, идиот, попался! Ты исчезай отсюда первым. Уходи главным ходом, — предложил Аверкин. — Прикинься пьяным и передай нашим, что место сбора меняется. Встретимся через три часа у касс Балтийского вокзала.

Сам Виталий решил уйти задами. Надев на себя отцовскую куртку, он подпоясался ремнем, как это делали путиловские дружинники, положил в карман пистолет и пошел за погреб. Там, в узком тупичке, он вскарабкался на забор, огляделся, бесшумно перевалился на другую сторону и осторожно опустился на землю. Кругом было тихо. Вдали темнели кустарники.

Не разгибаясь, Виталий сделал несколько шагов, как вдруг услышал звонкий окрик:

— Стой!.. Не двигаться!

Аверкина словно окатило кипятком. «Засада, — подумал он. — Ни в коем случае не сдаваться! Надо прорваться к лесу».

Выхватив пистолет, Виталий кинулся в другую сторону. Но впереди из канавы поднялся какой-то парень с винтовкой и побежал ему наперерез.

Аверкин выстрелил, но не разобрал, попал или нет, так как сам от сильного удара в спину не удержался на ногах и ткнулся лицом в жесткую траву. Прогремел еще один выстрел; Виталий попробовал подняться и... не смог: ноги одеревенели, не слушались. «Видно, в позвонок угодили…» — мелькнула мысль.

Когда к шпику подбежали путиловцы, он уже не дышал.

— Так и надо Мокрухе! — сказал кто-то. — Собаке собачья смерть. Не будет больше вынюхивать.

Глава двадцать шестая. НАЧАЛОСЬ

Ночная темень долго не покидала туманные улицы столицы, над которой нависло серое небо и моросил мелкий, как пыль, дождик.

По-обычному в предрассветной мгле прозвенели первые трамваи, высекавшие железными дугами зеленые искры на проводах, и появились на влажных тротуарах ранние пешеходы.

Огромный город постепенно просыпался, оживал. Зарождался новый день — двадцать четвертое октября.

С каждой минутой пешеходов на улицах становилось все больше и больше; рабочие, подняв воротники тужурок и пальто, спешили к проходным заводов и фабрик, хозяйки с раскрытыми зонтиками — на рынки.

С шести часов утра у большевистской типографии собрались мальчишки — продавцы газет. Во двор их не пропустил часовой в юнкерской шинели.

— Газет не будет, — объявил он. Мальчишки не расходились. Они карабкались на

водосточные трубы, цеплялись за карнизы, заглядывали в окна типографии. Там творилось небывалое: юнкера прикладами разбивали стереотипы, приготовленные для печатания газеты.

Волнение газетчиков привлекло прохожих. К ним подходили рабочие и спрашивали:

— Что случилось?

Мальчишки не могли объяснить происходящего. Вдруг появился наборщик без пальто и шапки.

— Кто тут рабочие? — спросил он. — Выручайте! Ночью к нам ворвались ораниенбаумские юнкера. Они остановили машины, забрали отпечатанные газеты, а теперь громят типографию.

В толпе оказались красногвардейцы соседней фабрики. Они побежали в аптеку, в которой был телефон, и позвонили в Смольный дежурному Военно-Революционного комитета. Вскоре к типографии подкатили два броневика и строем пришли солдаты дежурной роты Литовского полка. Они обезоружили юнкеров.

Ночью, кроме ораниенбаумцев, штаб округа оказывается еще вызвал юнкеров из Петергофа, ударников из Царского села и артиллеристов из Павловска.

Керенский и его министры, знавшие, что большевики готовятся к вооруженному восстанию, спешили опередить их. Но было поздно. Через два часа вышли газета и листовки, призывающие свергнуть Временное правительство.

***

На Васильевском острове троекратно прогудел заводской гудок.

Началось!

Эта весть облетела все заводы. Рабочие прекращали работу, брали спрятанные винтовки и спешили к месту сбора боевых отрядов.

Нарвские дружинники собирались у деревянного здания путиловского театра. Здесь шла раздача подсумков с патронами и пулеметных лент. Однозарядные берданки заменялись густо смазанными винтовками, привезенными с Охтенских складов.

У стен театра рабочие счищали смазку с винтовок, прилаживали к ним ремни, переобувались и, по-походному подпоясавшись, шли разыскивать своих командиров.

Со всех сторон доносились слова переклички:

— Рубахин!

— Здесь.

— Васильев!

— Я.

Отряды, собравшиеся полностью, получали предписания и строем уходили: одни — в Смольный, другие — к солдатским казармам, третьи — к разъездам железнодорожных путей.

Отряд, в котором находились Дементий Рыкунов, Василий Кокорев и парни с Чугунного переулка, собрался полностью, но его почему-то никуда не посылали. Молодые кузнецы пошли к начальнику районного штаба и с обидой спросили:

— Что же о нас не вспомните?

— А вы раньше батьки в пекло не лезьте, — ответил тот. — Нам молодой да крепкий рабочий дубняк в резерве нужен. Начнет где-нибудь припекать, мы и скомандуем вам «В ружье!. Становись!. Бегом марш!» Ну и поспевайте со всех ног туда, где наших теснят, сшибайте врага и гоните. А пока можете идти отдыхать в свой клуб. Когда понадобитесь, — вызовем.

***

Смольный, бывший институт «благородных девиц», превратился в штаб революции. Сюда со всех сторон стекались на грузовиках и в пешем строю отряды Красной гвардии.

За все свое стопятидесятилетнее существование институт, выпускавший дочек дворян, воспитанных «в послушании богу и преданности монарху», еще не видел в своих длинных сводчатых коридорах столько народа. Его стены сотрясались от топота тяжелых сапог, от лязга оружия и гула голосов.

Члены Военно-Революционного комитета, разместившиеся на третьем этаже в комнатах, где еще недавно жили классные дамы, принимали командиров рабочих дружин и посылали сводные отряды для окружения и захвата вокзалов, мостов через Неву, почтамта, телефонной станции.

Комиссар только что отремонтированного крейсера «Аврора» — матрос Белышев — получил предписание вывести корабль на Неву и любыми средствами восстановить движение по Николаевскому мосту, захваченному юнкерами.

Кочегары подняли в котлах пары, механики прогрели машины, а новый командир крейсера — обрусевший швед, старший лейтенант Эриксон — вдруг заартачился.

— Помилуйте. — сказал он, — у нас нет навигационных карт. Я не знаю невского фарватера. Река с начала войны в пределах города не углублялась, а она известна илистыми отложениями. У нас большая осадка, сразу же сядем на мель. Кроме того, не следует забывать о ненависти правительства к флоту. Вы знаете, что нас ждет за самовольные действия?

— Знаю, — ответил Белышев. — Но приказ выполню.

Комиссар пошел посоветоваться в судовой комитет. Там старшина рулевых, узнав об опасениях Эриксона, вызвался промерить фарватер ручным лотом.

— И я пойду, — сказал Филипп Рыкунов. — Мне Нева с детства знакома.

Подобрав гребцов, они спустили шлюпку на воду и, взяв с собой аккумуляторный фонарик, так заклеенный черной бумагой, что оставалось лишь крошечное отверстие, отплыли в кромешную тьму.

Комиссар не уходил с верхней палубы. Рядом с ним толпились и матросы. Они прислушивались, не поднимется ли стрельба со стороны Николаевского моста, но кругом было тихо.

Военно-Революционный комитет отправил в базу Балтийского флота — Гельсингфорс — условленную телеграмму из трех слов: «Центробалт. Дыбенко. Высылай устав». Это означало, что в Петроград надо немедля двинуть боевые корабли и отряды моряков.

Нужно было вызвать и кронштадтских матросов, но с ними не договорились о шифре. А в телефонограмме с открытым текстом многого не скажешь. Решили с нарочным послать секретный пакет. Но кто его доставит? Это мог сделать лишь смелый и опытный моряк, который бы сумел обмануть юнкеров, занявших мосты на Неве, и на катере прорваться к морю.

Военно-Революционному комитету доложили, что в Смольный прибыл матрос, привезший листовки кронштадтцев, призывающие к восстанию.

— Зовите его сюда, — сказал дежурный. Вскоре на третьем этаже появился моряк. На его бушлате поблескивали дождевые капельки.

— Член Исполкома Кронштадтского Совета матрос Проняков прибыл в ваше распоряжение! — доложил он и вытянулся, как полагалось по уставу.

Моряк не вызывал сомнения. «Такой прорвется», — решил дежурный. Он вытащил из стола пакет и предупредил:

— Кронштадтцы должны прибыть завтра не позже полудня. «Авроре» приказано стать на Неве… Впрочем, все это изложено в приказе Военно-Революционного комитета. Пакет надо доставить немедля и в полной сохранности.

— Есть! — вскинув руку к бескозырке, ответил Проняков. Он запихал пакет в боковой карман бушлата, круто повернулся и, придерживая рукой висевший на правом боку маузер, поспешил к выходу.

Через десять минут по темной Неве, вздымая пену, помчался буксирный катер с погашенными ходовыми огнями.

Темнота над рекой сгущалась. Пошел мелкий снег. В окнах прибрежных домов светились огни, отражавшиеся на воде рябыми бликами.

Катер благополучно миновал Литейный мост, Троицкий... оставалось еще два. Проняков, напрягая глаза, вглядывался в туманную мглу. Огромный мост, перекинутый через Неву, казался пустым, но моряк на всякий случай сказал рулевому:

— Подбавь ходу!

Тот нагнулся к раструбу переговорной трубы и вполголоса произнес:

— В машине!

— Есть в машине! — донесся снизу ответ.

— Подходим к Дворцовому. Пар не травить, приготовиться к полному.

— Есть к полному!

Патрулей на середине моста не оказалось, заставы юнкеров были на дальних концах. Катер проскочил под высоким пролетом и помчался дальше, оставляя за собой серебристый след.

Последний мост был разведен у правого берега. Рулевой направил катер в средний пролет.

На мосту сразу же забегали темные фигуры в шинелях, послышались грозные голоса:

— Стой! Нельзя под мост!

— Как это нельзя? — притворно возмутился Проняков. — Мы по приказу!

— Пароль?.. Стрелять будем! Моряк, не слушая юнкеров, скомандовал:

— Полный вперед!

Катер дернулся и, обдав патрулей дымом, влетел под мост.

Через несколько секунд он выскочил с другой стороны и, разбрасывая воду, словно на крыльях, понесся дальше.

Вслед раздался выстрел, за ним другой, третий… Пули звякали по железу, с визгом проносились над рубкой. Но катер не останавливался.

Вскоре он был так далеко, что с моста его уже трудно было различить.

— Пронесло, — облегченно сказал Проняков. — Теперь дойдем без происшествий.

Он. нащупал пакет в кармане и рукавом бушлата вытер пот со лба.

***

Прошло больше часа, как от «Авроры» отвалила шлюпка. Комиссар и матросы, поджидая ее, укрылись от ветра за трубой.

Резкий ледяной дождь то затихал, то вновь начинал хлестать. Офицеры не показывались на верхней палубе, они сидели в теплой и уютной кают-компании.

Неожиданно со стороны Николаевского моста послышалась частая стрельба, но она быстро смолкла.

— Не по нашим ли стреляли? — забеспокоился комиссар. — Что они так долго?

Наконец, наблюдатель известил:

— С Невы сигналят!

— Запроси, — кто?

Сигнальщик защелкал заслонкой фонаря. В ответ несколько раз мигнул из туманной мглы тусклый огонек.

Вскоре из темноты выплыла шлюпка и подошла к борту.

Матросы подхватили старшину рулевых и втащили на палубу.

— Так что... вызывай командира на мостик, — прерывистым голосом сказал продрогший старшина. — Промерил почти до моста. Глубины подходящие, даже с запасом...

И он протянул комиссару чуть подмокший чертеж реки, испещренный только что нанесенными цифрами.

С этим листком члены судового комитета пошли в кают-компанию. Но Эриксон и на этот раз отказался вести корабль.

— Я против насилия и не намерен участвовать в гражданской войне, — сказал он.

Офицеры насмешливо поглядывали на комиссара и матросов, стоявших за его спиной: попробуйте, мол, обойтись без нас.

— Это ваше последнее слово? — спросил Белышев.

— Да.

— Часовых к дверям... Иллюминаторы задраить на броняжку. Из кают-компании никого не выпускать! — сведя брови у переносицы, распорядился комиссар и вышел.

Он решил вести корабль с помощью старшин. Риск, конечно, большой. Попробуй пройти во тьме по извилистому фарватеру реки без лоцмана и штурмана на такой махине! Но у Белышева другого выхода не было. Он не мог нарушить приказа Военно-Революционного комитета. Для победы следовало рисковать.

Когда к «Авроре» подошли два чумазых буксира, комиссар поднялся на командирский мостик и приказал:

— Всех свистать наверх!

На корабле раздались звонки, заголосили дудки. Матросы, стуча тяжелыми сапогами, бегом устремились на свои боевые места. На палубе загрохотали втаскиваемые трапы...

Эриксон, услышав команду: «По местам стоять... со швартовых сниматься!» — испугался. Он был уверен, что матросы посадят корабль на мель. В последнюю минуту офицер потребовал пропустить его на мостик.

Став на свое место к машинному телеграфу, он, с плохо скрываемой неприязнью, заявил комиссару:

— Веду «Аврору» против своей воли, по необходимости… И не дальше Николаевского моста. Вы слышите?! В насильственном захвате власти участвовать не желаю.

— Есть! — сказал Белышев.

С помощью буксиров выйдя на Неву, крейсер развернулся и осторожно, обшаривая воду лучами прожекторов, малым ходом двинулся вверх по темной реке.

В три часа тридцать минут впереди показались контуры Николаевского моста. Эриксон, задвигав рычажками машинного телеграфа, застопорил ход и приказал отдать якорь.

Не дождавшись, когда «Аврору» развернет по течению на середине реки, офицер снял с рук кожаные перчатки, бросил их на поручни и ушел с мостика.

«Теперь катись, без тебя обойдемся», — подумал комиссар и, став на его место, скомандовал:

— Осветить мост!

С «Авроры» взметнулся острый и длинный луч; он заскользил вдоль перил моста, выхватывая из тьмы фигурки убегающих офицеров и юнкеров.

— Чесануть бы по ним, — предложил кто-то из матросов.

— Не надо, сами уйдут.

Один из пролетов моста был разведен. Комиссар приказал судовым электрикам взять шлюпку и привести мост в порядок.

Глава двaдцamь седьмая. ШТУРМ ЗИМНЕГО

Молодые дружинники, чтобы не скучать в ожидании, притащили в клуб гитары, мандолины, губные гармошки и под этот разноголосый оркестр принялись отплясывать. Плясали они самозабвенно, не жалея ни подметок, ни ладоней. От стука их каблуков, хлопанья по голенищам, лихих высвистов и выкриков дребезжали стекла окон и, казалось, пол ходил ходуном.

Заехавший в клуб председатель районного Исполкома Иван Егоров даже крякнул от удовольствия.

— Молодцы, в бой, как на праздник, идут! — Но тут же заметил командирам, что особо на пляс нажимать не следует. — Лучше сберегайте силы, — посоветовал он. — А то выдохнетесь раньше времени.

— А когда нас вызовут? — спросили те.

— Может, ночью, а может, утром. Вот съезжу в Смольный и узнаю.

Дружинники, получив приказ отдыхать, стали устраиваться на ночь — одни на сцене, другие — на стульях и скамейках, третьи — просто на полу.

Поздно ночью из Смольного вернулся Иван Егоров. Он был возбужден. Собрав членов Исполкома, поджидавших его, и других активистов района, сказал:

— Товарищи, я только что разговаривал с Лениным. Он уже в Смольном и руководит восстанием. Правда, похудел вроде и усов еще не отрастил. Но ничего! Бодрей прежнего. Вызвал нас и давай расспрашивать, что уже сделано на местах. Отвечай не как-нибудь, а подробно: какие силы подняты, как вооружены, что говорят бойцы, верят ли в победу... Выслушал он нас и давай советовать, как надо действовать, чтобы не растерять боевого пыла. Приказано создавать новые отряды, а цехам — побольше пушек выпускать. Понадобятся. Новый тусклый октябрьский день занимался над столицей.

Уже почти весь город был захвачен восставшими. Неприятель владел лишь площадью Зимнего дворца и частью прилегавших улиц. Здесь он укрепился, возвел перед дворцом баррикады и ждал прихода войск с фронта.

Утром на Путиловский завод приехал представитель Военно-Революционного комитета. Собрав командиров резервных и вновь сформированных отрядов, он коротко сообщил об успешно развивающемся восстании и сказал:

— Мы вынуждены взять дворец штурмом и как можно скорей. Надеемся, что путиловцы всюду будут хорошо драться. Нам нужен ваш ударный отряд. Такой, который будет действовать впереди солдатских цепей. Для этого отряда подберите наиболее испытанных и крепких людей, способных вести за собой других. Лозунгом будет только одно: «Вперед!» Есть у вас такие люди?

— Найдутся, — заверил Иван Егоров. — Куда выслать?

— На Морскую улицу, к арке Главного штаба. Через полчаса в клубе Социалистического Союза молодежи послышалась команда:

— Поднимайся... в ружье!

Путиловцы мгновенно привели себя в порядок, построились на улице и, взяв винтовки на ремень, быстрым шагом двинулись в центр города.

С полудня началось планомерное наступление восставших на последнее убежище Временного правительства. Живыми цепями, с дальних улиц они все ближе и ближе подходили к площади Зимнего дворца.

Юнкера, следившие за продвижением головных отрядов, то и дело открывали огонь из винтовок и пулеметов.

Революционным отрядам приходилось продвигаться перебежками, припадая к земле, прячась за выступы домов.

Красногвардейцы заняли всю набережную, прилегающие переулки и, охватывая Зимний дворец полукольцом, с двух сторон вышли к Неве.

На «Авроре» по всем кубрикам шли разговоры о ночных сражениях с юнкерами и о предстоящем штурме Зимнего. Филипп Рыкунов, готовясь к десанту, одевался теплей.

Вдруг на корабле тревожно заверещали звонки громкого боя. Они призывали моряков на боевые посты — к пушкам, машинам, топкам, к механизмам управления.

Матросы бегом бросились на свои места, на мостик примчался комиссар.

— Что случилось? — спросил он. — Почему объявлена тревога?

Вахтенный молча показал на устье реки.

Комиссар схватил бинокль и стал вглядываться. По Неве, поднимая буруны и разбрасывая волны в обе стороны, шли миноносцы, тральщики и какие-то небольшие корабли. На их мачтах колыхались красные флаги, палубы были заполнены вооруженными матросами.

— Наши! — громко объявил Белышев. — Отставить боевую тревогу!

— Ур-ра-а! — закричали матросы, подбрасывая вверх бескозырки. — Молодцы, кронштадтцы, не опоздали!

Корабли подходили к пристаням, к гранитным стенкам правого берега Невы и высаживали десантников.

Набережная по всей длине покрылась цепочками людей в черных бушлатах. Балтийцы, обвешанные гранатами, по Николаевскому мосту переправлялись на другую сторону, рассыпались по ближайшим переулкам и скапливались в Александровском саду.

Марсово поле занимали резервные отряды. Катя и Наташа застряли здесь с группой дружинниц Красного Креста.

Короткий октябрьский день начал угасать. Со стороны моря дул шквалистый ветер. Он гнал по небу рваные тучи, вспенивал Неву и время от времени обдавал восставших то дождем, то ледяной крупой.

Легко одетые девушки, спасаясь от пронизывающего ветра, перебрались от Лебяжьей канавки на Миллионную улицу и, став под балконом у каменного дома, прижались друг к другу, чтобы хоть немного согреться.

— Окоченеем здесь. Скорей бы! Чего тянуть? — слышались отовсюду нетерпеливые голоса.

— Говорят, — парламентеров послали. Во дворце, кроме юнкеров и министров, еще и госпиталь есть. Чего зря кровь проливать, может, так сдадутся.

Видя, что дело затягивается, красногвардейцы разложили костры.

К кострам прибегали погреться и обсушиться бойцы из цепей. Они делились новостями и рассказывали, что делается на площади.

— Идем погреемся, — предложила Наташа Кате, — а то пальцы уже не разгибаются. И послушаем, что говорят.

Девушки подошли к ближнему костру и протянули озябшие руки над пламенем.

— А вы, красавицы, чего здесь мерзнете? — спросил у них член Военно-Революционного комитета, расставлявший выборжцев среди солдатских цепей. — Вам ведь в атаку не идти? А ну, живенько соберите своих, я вам место потеплей найду.

Он пошел с дружинницами Красного Креста по набережной Мойки, выбрался с ними на Невский и привел в только что захваченное восставшими помещение Главного штаба военного округа.

— Располагайтесь здесь, как вам нравится. Любую комнату забирайте под перевязочную, — сказал он. — А когда штурм начнется, вам далеко бегать не придется. Раненых из окна увидите.

Девушки заняли две смежные комнаты. В приемной они нашли штабную аптечку и шкафик, наполненный бинтами и индивидуальными пакетами.

Распихав бинты по сумкам, дружинницы разделились на две группы: одни остались в здании, другие отправились к арке Главного штаба, чтобы быть ближе к атакующим.

На Морскую улицу пришел с отрядом и Андрей Проняков. Узнав, что впереди стоят путиловцы, он пробрался к ним и, разыскав Кокорева с Рыкуно-вым, сказал:

— Ну, братцы, судьба нас сводит. Даже у Зимнего встретились. Тогда и на штурм вместе. Не разлучаться же в бою.

— Конечно, — подхватил его предложение Дементий. — Подтягивай матросов поближе.

Пока Проняков ходил к путиловцам, кронштадтские матросы вместе с красногвардейцами Выборгского района захватили артиллерийскую батарею, прибывшую из пригорода на помощь Временному правительству.

Одну из захваченных трехдюймовок матросы и солдаты-артиллеристы подкатили к арке Главного штаба. Отсюда видна была широкая площадь с высокой гранитной колонной посредине и баррикады, воздвигнутые юнкерами перед Зимним дворцом.

— Вот для нее самое подходящее место, — сказал Проняков. — Заряжай фугасными и пали прямой наводкой.

Катя Алешина, ждавшая с дружинницами начала штурма невдалеке от арки Главного штаба, пошла взглянуть на притащенную пушку. И здесь вдруг она заметила Василия. Он вместе с Дементием помогал артиллеристам устанавливать трехдюймовку. Катя очень обрадовалась парням, но подошла к ним только когда пушка была заряжена и нацелена на ярко освещенные окна Зимнего дворца. Схватив Василия за рукав куртки, она потянула его к себе. Юноша обернулся и, увидев ее, оторопел:

— А ты зачем сюда пришла?

— Хочу с вами.

— Нет, с нами женщинам нельзя, мы на прорыв пойдем.

— Не бойся, — засмеялась Катя. — я тут как сестра милосердия. Наш пункт первой медицинской помощи вон у той стены. Видите, где флаг с красным крестом?. В случае чего, — тьфу, тьфу, только бы вас не ранило, — разыскивайте нас. А перевязочный пункт — в здании Главного штаба. Там Наташа.

— Вот к ней мы и попадем, — сказал Дема. — На носилках притащат…

— С этим не шути, — строго оборвала его Катя. — Не надо.

Покидая парней, она шепнула Васе:

— Я буду ждать.

***

Комендоры крейсера «Аврора» стояли у заряженной шестидюймовой пушки и напряженно вглядывались в серую, едва приметную в сгустившейся мгле громаду Петропавловской крепости. Они ждали сигнала. Там, на башне, должен был загореться красный фонарь, извещающий о начале штурма.

Ветер усиливался, на взъерошенной поверхности Невы появились барашки. Склянки пробили полчаса десятого.

— Чего там, в' Петропавловской, копаются? — недоумевали матросы. — Сколько же стоять можно?

Но вот с мостика послышалось:

— Сигнал... вижу сигнал!

Во мгле за мостом показался багровый огонь. Он колыхнулся и медленно поплыл вверх.

— Носовое, огонь! Пли! — раздалась команда.

Длинное жерло шестидюймовой пушки рявкнуло так, что, казалось, дрогнул озаренный вспышкой мост, и грохот, похожий на всесотрясающий весенний гром, прокатился над вспененной Невой, над набережными, над площадью Зимнего дворца.

Словно эхо, из-под арки Главного штаба отозвалась пушка и послышалось далекое «ура».

Восставшие одновременно с трех сторон пошли на штурм.

Гремели частые винтовочные выстрелы, и без умолку трещали пулеметы. Разбрызгивая зеленые и оранжевые огни, звонко разрывались ручные гранаты.

Юнкера, засевшие за штабелями дров, не давали продвигаться. На ровной и голой площади наступающим негде было укрыться.

Катя, прижавшаяся к стене дома невдалеке от арки, видела, как десятка три путиловцев устремились вперед. Они пробежали шагов двадцать и, приникнув к земле, дождались, когда подтянутся другие. Затем вновь вскочили, пригнувшись, сделали несколько шагов и опять упали. Дальше их не пропускали потоки пуль, взвизгивающих над головой.

В это время красногвардейцам, наступавшим со стороны Александровского сада, удалось пробиться к высокой железной решетке Зимнего дворца. Они уже приближались к крайней баррикаде… И вот тут в бой вступил приземистый броневик «Ахтырец», стоявший за пьедесталом гранитной Александровской колонны. Медленно поворачивая приплюснутую башню, он двигался на рабочих.

Красногвардейцы, не выдержав огня, залегли.

Моряки, притаившиеся за углом дома на Невском проспекте, видя, что атака срывается, сбросили с себя шинели, взяли в руки гранаты и, пригибаясь, бегом устремились к броневику.

Команда «Ахтырца», почувствовав опасность, развернула машину и ударила из пулемета по морякам.

Матросы залегли, прижались к земле, но не остановились, а, по-пластунски извиваясь, подползали всё ближе и ближе к броневику.

Водитель «Ахтырца» решил припугнуть храбрецов, он направил машину на самых отчаянных, угрожая раздавить колесами,

И вдруг один из моряков поднялся во весь рост и двинулся навстречу «Ахтырцу».

Василию Кокореву показалось, что на поединок с броневиком вышел Иустин Тарутин.

Он слышал, как Проняков закричал:

— Не маячь... ложись!

А моряк, конечно, не слыша его, шагал к машине, застопорившей ход.

Была минута, когда броневик, как бы испугавшись бесстрашного балтийца, умолк и даже попятился немного. Потом короткое дуло пулемета шевельнулось, уставилось прямо на матроса... Моряк в это мгновение размахнулся и сильным броском швырнул две связанные гранаты под колеса броневика.

Взрывом «Ахтырца» подкинуло. Он накренился на одну сторону и затих.

Воспользовавшись короткой заминкой, головная группа путиловцев, солдат и матросов прорвалась за баррикады, опрокинула юнкеров и через ворота ринулась во двор Зимнего дворца.

Отбросив штыками часовых, они по двум лестницам проникли в главное здание и кинулись в коридоры, надеясь найти в какой-нибудь из комнат спрятавшихся министров Временного правительства.

А юнкера тем временем оправились и пулеметным огнем отсекли на площади путь другим отрядам восставших. За баррикады больше никто уже не пробился.

Наступавшие откатывались назад. Стрельба ослабевала.

— Где же те, что прорвались? — спрашивала Катя у возвращавшихся.

Но ей никто не мог толком ответить. Одни утверждали, что человекам сорока удалось пробиться к Эрмитажу, на Миллионную улицу, а другие нехотя говорили:

— Остались за баррикадами, видно, в плен попали.

Появились раненые. Кате пришлось тут же, под фонарем, останавливать кровь, накладывать повязки. Разгоряченные красногвардейцы не хотели уходить с поля боя.

— Мы им еще покажем. Сейчас будет сигнал к новой атаке.

Отряд смельчаков, прорвавшихся в здание Зимнего дворца, настороженно продвигался по комнатам. Шедший впереди Проняков дернул на себя резную дубовую дверь и шепотом передал:

— Не заперта... Давай все сюда!

Стараясь не греметь винтовками, красногвардейцы устремились за ним. Они спешили укрыться, так как внизу слышались голоса преследователей.

Комната, в которую проникли за матросом рабочие и солдаты, была освещена хрустальной люстрой. Здесь все сверкало: и причудливо расписанный потолок, и стены с лепными, позолоченными украшениями, и натертый воском паркетный пол.

Жители окраин и деревень, озираясь по сторонам, шагали по паркету с такими предосторожностями, точно они попали на гладкий лед.

— Запирай двери и гаси свет! — распорядился Андрей. Дождавшись, когда его приказание выполнят, моряк повел красногвардейцев дальше по затемненному коридору.

Следующий зал был также освещен: свет пробивался из щелки чуть приоткрытых дверей.

Опасаясь засады, Проняков шепотом передал: «Приготовить гранаты», — и, подойдя на цыпочках к дверям, рывком распахнул их.

И здесь все увидели мчавшуюся на них конницу.

Солдат в рваной шинелишке, шедший впереди Кокорева, мгновенно метнулся в сторону и, видимо, забыв, что он находится в здании, по-петушиному закричал:

— Спасайсь, братцы!.. Кавалерия!

Этот панический крик так подействовал, что многие, не разобрав, в чем дело, ринулись назад.

— Стой... Стой! — требовал Андрей Проняков.

Но бегущих невозможно было остановить. У раскрытых дверей остались лишь рабочие Выборгской стороны и Василий с Дементием. Они поняли, что это огромное зеркало отражает висевшую на стене картину. Художник с таким искусством написал

масляными красками скачущих во весь опор всадников, что люди и лошади казались живыми.

— Вот ведь черти неотесанные! Выдали себя и нас! — злился моряк. — Картины испугались.

И, как бы в подтверждение его слов, послышались выстрелы. Солдаты, выбежавшие на лестничную площадку, наткнулись на юнкеров. Там завязалась свалка.

— Стойте в темноте, — посоветовал Андрей. — Я посмотрю, нет ли другого выхода.

Он прошел в зал и, найдя за портьерами дверь, приоткрыл одну створку, но тут же захлопнул ее и бегом вернулся назад.

— Офицеры, — сказал он. — Если сюда кинутся, стойте спокойно, а потом — рвите напролом.

Большое зеркало, занимавшее простенок, отразило появившихся офицеров. Их было человек десять. Они шли с оголенными саблями.

Красногвардейцы, стоявшие в темноте, притаились., сжимая в руках винтовки.

Офицеры, увидев, что в соседней комнате темно, остановились у дверей, не решаясь идти дальше.

— Надо включить свет, — сказал один из них.

И в этот момент моряк, державший винтовку наперевес, с криком «полундра!» ринулся на столпившихся офицеров. За ним устремились путиловцы.

Разбросав золотопогонников, путиловцы проскочили в дверь за портьерой, пересекли две комнаты, попали в длинный коридор со многими дверями, а из него — на узкую лестницу.

Андрей Проняков, бежавший впереди, видимо, свернул куда-то раньше. Он вдруг исчез.

— Пойдем искать его, — предложил Дементий, утирая кровь с виска.

— Что у тебя? — обеспокоился Василий. — Чепуха, кожу содрал.

— Где же мы его найдем? Слышишь, — шпоры звенят? Это за нами гонятся.

— Может, здесь схлестнемся с ними?

— Нам не справиться… много их, — сказал Василий. — Спускайся вниз.

Чтобы не греметь сапогами по лестнице, пути-ловцы съехали вниз по перилам.

Попав в темный подвал, они прижались в угол и стали вслушиваться в топот ног и голоса преследователей. Звон шпор приближался.

— Посмотри, нет ли какого хода.

Василий зажег спичку. Слева оказалась широкая дверь. Ее, видимо, кто-то взломал, потому что пробой был вырван.

— Давай сюда.

В большом подвальном помещении пахло вином и сыростью. Вдоль стен виднелись какие-то бочки и ящики. А далеко впереди тускло светилась лампочка.

— Винный склад, — определил Кокорев. — Если здесь спрячемся, не скоро найдут.

Неожиданно из-за какого-то закоулка вышли в полосу света два юнкера, нагруженные бутылками в серебристой обертке. Заметно покачиваясь, они стали удаляться.

— Вино воруют, — догадался Дементий. — Там, наверное, другой выход есть. Идем, может, найдем лазейку на улицу.

***

Услышав стрельбу из пушек, министры Временного правительства, сидевшие в Малахитовом зале, перешли во внутренние покои дворца. Вдруг до них донесся тревожный шум. Он приближался. Слышались крики и выстрелы в коридорах.

Неожиданно на верхней галерее Фельдмаршальского зала появился моряк. Решив, что он попал в засаду, Проняков отцепил от ремня гранату и, размахнувшись ею, крикнул:

— Полундра!

Юнкера, стоявшие в охране, врассыпную метнулись в стороны и попадали на пол.

Граната стукнулась в стенку, откатилась в угол и разорвалась, обволакивая все дымом.

Взрывом контужен был часовой, а министры отделались лишь испугом.

— Как попал сюда матрос? — допытывались они. — Изловить мерзавца и расстрелять!

Вскоре открыли огонь пушки Петропавловской крепости. Один из снарядов влетел в окно, но не разорвался. Во дворце началась паника. Юнкера гасили свет, а ударницы женского батальона заметались по коридорам и вестибюлю.

— Прекратите стрелять! — истерически требовали они. — Мы выходим сдаваться.

Офицеры не стали их удерживать.

На площади появились с белыми платками в руках плачущие «ударницы». Красногвардейцы прекратили стрельбу и пропустили их за свои цепи. За ротой «ударниц» увязалось несколько десятков юнкеров и прапорщиков, побросавших оружие. Но баррикады продолжали угрожать пулеметами.

Катя подошла к двум прапорщикам, которых обыскивали солдаты, и в упор спросила:

— Скажите, что ваши сделали с рабочими, прорвавшимися в Зимний?

— Ничего, их только разоружили, — поспешил заверить ее молодой прапорщик. — Расстреляли немногих.

Катя больше ни о чем не спрашивала. Не желая, чтобы ее слезы заметил кто-нибудь, она отвернулась и, ничего не видя перед собой, отошла во мглу под аркой.

Рыкунов и Кокорев, поблуждав по темным подвалам, вышли к комнатам первого этажа, где был размещен военный лазарет. Раненые, на костылях, в марлевых повязках и халатах, толпились в вестибюле. У мраморной чаши они помогали матросу натягивать на плечи узкую юнкерскую шинель.

«Свои», — понял Кокорев.

— Давай выходи, — сказал он Дементию.

И действительно, раненые солдаты, желая хоть чем-нибудь помочь штурмующим, пооткрывали в палатах окна в сад и пропускали во дворец пробиравшихся к ним со стороны Адмиралтейства матросов и кексгольмцев. Те переодевались и, разбредясь по этажам, поднимали неожиданную стрельбу в коридорах.

Это увеличивало панику среди осажденных.

«Надо и нам своих позвать», — решил Кокорев.

Оставив во дворце Дементия, надумавшего разыскивать Пронякова, он через окно вылез в сад.

На площади все еще шла перестрелка. С Невы светили прожектора кораблей. По голым верхушкам деревьев струился то голубой, то фиолетовый свет,

Кокорев перелез через высокую железную ограду и, отыскав у Салтыковского проезда другой отряд путиловских дружинников, сообщил им, как можно проникнуть во дворец.

Его повели к члену Военно-Революционного комитета. Тот отобрал человек сорок молодых парней и сказал им:

— Со стороны Эрмитажа наши уже просачиваются во дворец. А вы действуйте отсюда. Сигнал будет общий. Как только услышите его, прорывайтесь во внутренние покои с криками «ура», создавайте впечатление, что юнкера окружены.

Вскоре по цепям осаждающих был отдан приказ: прекратить стрельбу, ждать сигнала к штурму.

Площадь на время примолкла. Над ней лишь гудел ветер да колыхались лучи прожекторов.

В тишине из-под арки раздался выстрел, а затем крик:

— Вперед!

Его подхватили на Миллионной улице, у Певческого моста и Александровского сада.

Одновременно с трех сторон, с громовым «ур-р-ра-а!» лавиной двинулись ко дворцу красногвардейские отряды, матросы и солдаты. Прокладывая дорогу штыками, они ворвались за баррикады, на мраморные лестницы и, опрокидывая в рукопашном бою юнкеров, рассыпались по многочисленным залам и комнатам…

Отряд, который привел во дворец Василий Кокорев, преследовал бегущих юнкеров во втором и третьем этажах. Молодые путиловцы увлеклись погоней. Они загнали барских сынков на чердак и даже выбежали на крышу, чтобы проверить,- не скрываются ли юнкера среди темных статуй.

И вот здесь, с высоты, Василий увидел Неву в багровых отсветах, лучи прожекторов «Авроры» и огромную площадь, заполненную вооруженным народом.

Глава двадцать восьмая

МИР ВСЕМ НАРОДАМ

Когда на мраморных лестницах, на площадках и в вестибюлях затихли бои, когда настежь распахнулись сотни дверей Зимнего дворца, Василий Кокорев спустился вниз. С винтовкой на плече, он проходил по ярко освещенным и богато убранным царским покоям, в которых толпились красногвардейцы, блуждал по коридорам, по переходам и, наконец, понял, что во дворце, где множество комнат и залов, не скоро найдешь Дементия.

Вспомнив о Кате, Кокорев стал пробираться к главному выходу. На широкой лестнице из белого мрамора он увидел, как сквозь строй вооруженных рабочих и солдат цепочкой выводили под конвоем арестованных министров.

Василий сбежал за конвоирами по лестнице, стороной обошел толпившихся у входа красногвардейцев и направился к арке Главного штаба.

Катя ждала его в условленном месте.

— Я вся застыла, — сказала она. — Думала, не придешь.

— Я Дему искал. Исчез куда-то.

— Дема здесь проходил, я видела; он матроса в перевязочную тащил.

— Мы сейчас, наверное, их не найдем?.

— Нет, раненых в госпиталь повезли.

— Тогда пошли, посмотришь, как цари жили. Взяв Катю за руку, Василий повел ее через

площадь к сиявшему огнями дворцу.

Моросил мелкий дождь, но люди не обращали на него внимания. Громко разговаривая и смеясь, они толпились повсюду.

В Зимний уже было не пройти: у входов появились строгие часовые.

— Нельзя, — говорили они. — Потом насмотритесь.

Идти домой не хотелось. Разве уснешь в такую ночь! Катя предложила пойти к Неве.

Обогнув садик, они свернули на набережную и, держась за руки, пошли к Зимней канавке. Навстречу им двигались без всякого строя отряды дружинников, возбужденные солдаты, катившие по мокрым торцам мостовой пулеметы, и матросы. На Неве виднелись корабли, около которых сновали катера. Над стеной Петропавловской крепости, словно багровая звезда, светился сигнальный огонь.

— Даже не верится, что с рассветом начнется новая жизнь, — сказала Катя. — Какая она будет? Прежде мне казалось, что, когда власть станет нашей, — все вокруг изменится… и люди подобреют. А сейчас вместе с радостью я ощущаю тревогу. Юнкера говорили, что Керенский с утра уехал за войсками. Они ведь могут напасть на нас ночью.

— Не беспокойся, теперь врасплох не застанут. На Троицком мосту толпилось столько народу,

что Катя и Вася решили не толкаться и пошли дальше. Миновав Летний сад и пройдя мост через Фонтанку, они увидели бегущий по Неве катер. Вместе с дымом из трубы его по ветру летели искры.

— Сможем ли мы когда-нибудь хоть на таком кораблике уехать далеко-далеко? — сказала Катя. — И только вдвоем, чтобы никого больше.

— Ты этого хочешь? — спросил Вася, вглядываясь в ее лицо. — Сможем! Только давай дадим слово всегда быть вместе… не разлучаться.

— Согласна! — Катя вложила свои маленькие руки в его ладонь и с шутливой торжественностью произнесла: — Даю клятву не разлучаться… Никогда!

— Никогда! — повторил он.

Ветер не унимался; он рвал одежду и время от времени сек лица колкой ледяной крупой, но девушка и юноша не чувствовали холода. Им приятно было шагать, тесно прижавшись друг к другу.

На Литейном мосту, где порывы ветра стали сильней, Катя вдруг заметила, что у Василия распахнута тужурка и расстегнут ворот рубахи.

— Как тебе не стыдно! — испуганно сказала она. — Ты разгорячен, можешь простудиться.

Она повязала его шею своим шарфом, застегнула куртку на все пуговицы и решительно сказала:

— Пойдем к моей бабушке. Я напою тебя горячим чаем.

— Но сейчас же ночь!

— Ночь прошла, скоро начнет светать. А бабушка встает рано.

Они прошли на Выборгскую сторону и, добравшись до бабушкиного дома, постучали в подвальную дверь. Старуха уже суетилась на кухне у весело потрескивающей плиты.

— Откуда это вы, полуночники? — удивилась она.

— Погреться пришли, — ответила Катя.

— А отца-то видела, гулена?

— Он здесь?!

— Как же, на съезд приехал. Выбрали, говорит, всей дивизией. Некогда было даже поесть. Так с винтовкой и ушел. Я постель приготовила, а его все нет и нет. Не на Болотную ли пошел?

— Я ведь дома не была, — призналась Катя.

— А где же ты всю ночь колобродила?

— Вот с ним министров из Зимнего выживали.

— Вам все хаханьки, а там, говорят, из пушек стреляли.

— Разве? — переспросила Катя. При этом она с таким лукавством взглянула на Васю, что тот не удержался, и они расхохотались.

— А ну вас, озорники! — притворно рассердилась на них бабушка. — Садитесь лучше за стол. Кроме бруснички к чаю, не обессудьте, ничего не будет.

Молодые гости с большой охотой пили горячий чай с брусникой и никак не могли утолить жажду. От кухонного тепла Катю так разморило, что глаза начали слипаться.

— Э-э! Да вы оба носами клюете, — заметила бабушка. — Укладывайтесь-ка спать. Ты можешь на мою постель, — сказала она внучке. — А он пусть устраивается на той, что я Дмитрию Андреевичу приготовила.

Василий и Катя, добравшись до мягких постелей, с наслаждением вытянулись и очень быстро уснули.

Сон был неспокойным: они, как наяву, слышали свист пуль, грохот корабельной артиллерии, завывание ветра, крики «ура», видели вспышки разрывов… Но чувство радости не покидало их даже в забытьи.

Спали они долго. Лишь в полдень первой проснулась Катя. Узнав от бабушки, что отец еще не появлялся, она быстро оделась, умылась и пошла будить Василия.

Юноша спал сладко, по-детски разбросав руки. И Кате вдруг стало жалко его. «Я ведь должна заменить ему мать, — подумала она. — Что бы она сделала на моем месте? Не разбудила бы, конечно, нет. Пусть спит, ему полезно».

Оставив Василия в постели, она поехала на Болотную улицу, но и туда, оказывается, отец не приходил. Это обеспокоило: «Не участвовал ли он в захвате Зимнего? Может, ранен или убит? Надо идти искать».

Боясь, что Вася проснется без нее и уйдет домой, Катя поспешила вернуться к бабушке. Василий уже был на ногах. Узнав, чем встревожена Катя, он стал успокаивать ее:

— Ничего не случилось. Он на съезде. Я слыхал, что делегаты в Смольном собираются и живут там. Хочешь, вместе съездим и узнаем?

— Едем.

Короткий осенний день уже угасал. Трамваи по Выборгской стороне не ходили, и уличных фонарей никто не зажигал.

Катя с Васей в темноте добрались до Литейного моста. Там стояли патрули — солдаты и рабочие с красными повязками на рукавах.

— Вам куда?

— В Смольный по вызову, — ответил Вася, Старший из патрульных посмотрел на его винтовку, висевшую на правом плече, ни о чем больше не стал расспрашивать и приказал:

— Пропустить двоих!

Пройдя Литейный мост, юноша и девушка свернули на Шпалерную улицу и пешком пошли к бывшему институту «благородных девиц».

В этой части города было тихо. Лишь кое-где виднелись пешеходы да в окнах постепенно загорались огни. Обыватели, видимо, боясь грабежей, запирали ворота и не показывались на улице.

Площадь у Смольного походила на военный лагерь. Здесь пылали огромные костры, стояли бронированные автомобили, в садике дымили походные кухни и бренчали котелками солдаты.

Все окна Смольного ярко светились. На каменной площадке у главного входа виднелись пулеметы и стояли часовые. Увидев у крайней правой двери знакомых путиловцев, Василий подошел к ним и сказал:

— Эта девушка с Выборгской стороны. Она отца разыскивает. Он делегат съезда.

— Ладно, проходите.

Длинные коридоры Смольного были заполнены народом. Пахло махоркой, мокрым солдатским сукном и свежим хлебом, который разносили по отрядам.

Солдаты, рабочие и матросы, ждавшие приказаний Военно-Революционного комитета, сидели вдоль стен на скамейках и просто на полу. Одни чистили оружие, другие ели хлеб с селедкой и пили чай, — третьи, дымя цигарками, рассказывали о недавних происшествиях.

Узнав, что съезд Советов происходит на втором этаже в Белом колонном зале, юноша и девушка пошли в комендатуру. Там Василий встретил матроса с «Азии», с которым сидел в «Крестах».

— А-а, корешок! Ну, как на свободе гу-ляется?

Расспросив, по какому делу они пришли, матрос подумал и сказал:

— В зал заседаний я вас провести не сумею, а вот к барышням, которые регистрируют делегатов, — пожалуйста. От них вы и узнаете, явился он сегодня или нет.

Моряк служебным ходом провел их на второй этаж, в длинный коридор, заполненный народом. Левое крыло его было менее людным. Вдали виднелись столики регистраторов.

Не успели они приблизиться к закоулку, ведущему в Белый колонный зал, как позади послышался нараставший шум.

По коридору шли какие-то люди. Красногвардейцы расступились, освобождая дорогу.

— Кто такие? — не могла понять Катя.

— Ленин… Ленин на съезд идет, — послышалось рядом.

И девушка узнала Владимира Ильича по его невысокой коренастой фигуре, выпуклому лбу и отрастающей бородке. Он был в том же потертом костюме, что и на совещании в лесновской думе. Идя по узкому проходу впереди своих соратников, Владимир Ильич время от времени взмахами руки приветствовал рабочую гвардию. Глаза его сияли.

Кокорев с Алешиной, чуть отступив к стене, пропустили вреред Ильича и сразу же устремились вслед за ним. Часовые не успели их задержать, и юноша с девушкой попали в зал, заполненный делегатами съезда.

Остановившись у белой колонны, они видели, как сидящие в зале поднялись со своих мест, встречая Ленина.

Вождь революции неторопливым шагом прошел по правой стороне и поднялся на трибуну…

Зал стонал, грохотал, неистовствовал…

Ленин, опустив на трибуну руки и слегка наклонясь вперед, приготовился говорить, но новый взрыв оваций заглушил его.

Люди хлопали в ладоши так, что на люстрах раскачивались подвески.

Владимир Ильич поднял руку. Но это не помогало. Он оглянулся на президиум: «Нельзя ли успокоить зал? Ведь. времени у нас мало». А из президиума улыбались ему и тоже хлопали в ладоши.

Но вот, наконец, наступила тишина.

Владимир Ильич заговорил о самом жгучем и насущном — о мире. Он стал читать декрет. В наполненном до отказа зале его голос зазвучал громко и ясно.

— Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 24–25 октября и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом, демократическом мире…

Катя вслушивалась в то, что читал Ленин, и про себя вторила: «Да, да.... истерзанные, истощенные, измученные войной ждут мира, самого простого, человеческого, без всяких захватов, насилий и контрибуций. Как долго люди ждали этой вести! Сколько их здесь в военном!»

Взгляд девушки скользил по лицам примолкших делегатов и вдруг остановился на одном. Катя стиснула руку Василия и шепнула:

— Смотри, у той дальней колонны отец. Как он похудел и оброс!

Дмитрий Андреевич стоял невдалеке от трибуны. Он с волнением слушал Ильича; его бородатое, заросшее лицо было счастливо, а глаза светились.

«Теперь нас больше не разлучат», — подумала девушка.

Декрет о мире был поставлен на голосование. И, когда его приняли большинством голосов, в зале началось небывалое для этих стен ликование: делегаты повскакивали с мест, вверх полетели кепки, фуражки, бескозырки, незнакомые люди обнимались и целовали друг друга.

— Конец войне, конец!

Восторженный трепет охватил и Катю, но она только крепче сжимала руку Василия и не чувствовала, как по щекам текут слезы радости. Впереди кто-то запел «Интернационал»:

Стихийный порыв поднял на ноги членов президиума. И весь зал подхватил слова могучего пролетарского гимна:

Ленинград, 1957 год