Возвращение в школу

20 октября 1941 года

Сегодня меня вызвали в 239-ю школу. Завуч школы Антонина Васильевна сообщила, что начало занятий в ленинградских средних школах с 4 ноября.

— Мы не будем ждать этого срока, — говорит она. — Детей уже истомило ожидание. Я думаю, что мы в недельный срок приготовим школу к открытию. Вам придется взять уроки истории в пятых, шестых и восьмых классах. Кроме того, вы назначаетесь воспитателем в шестом классе.

Видя, что я собираюсь что-то сказать, она добавляет категорическим тоном:

— Вы, вероятно, будете говорить, что слишком много классов? Если бы я с вами вчера говорила, речь шла бы и о девятых и о десятых классах.

Мне не хочется уходить из госпиталя, и мне кажется, что работа в нем крепче связывает меня с фронтом, но я не решаюсь это сказать. Представляю себе, как Антонина Васильевна посмотрит на меня из-под своих больших роговых очков и скажет:

— Ведь вы учительница!

Она глубоко права, ей надо организовать занятия в обстановке города-фронта. Я понимаю, что должна вернуться в школу.

27 октября 1941 года

В школе начались занятия. Младшие классы занимаются в домохозяйствах. Где есть достаточно сухие и теплые бомбоубежища, занятия будут проходить в них, а если в этих помещениях сыро, то управхозы обязаны предоставить хорошую, светлую комнату в одной из квартир, по возможности ближе к бомбоубежищу.

Сегодня первый раз вела занятия в 239-й школе. Ее все называют «школа со львами». Здание школы — исторический памятник. Строил его архитектор Монферран.

Пушкин знал этот дом и посвятил ему строки в «Медном всаднике»:

Тогда на площади Петровой,

Где дом в углу вознесся новый,

Где над возвышенным крыльцом

С поднятой лапой, как живые,

Стоят два льва сторожевые,

На звере мраморном верхом

Сидел недвижный, страшно бледный

Евгений…

Вестибюль дома очень красив: массивные гранитные колонны на бронзовых пьедесталах.

На первой площадке лестницы лепка прекрасной работы, изображающая римское оружие, в библиотеке сохранилась замечательная роспись потолка.

Учителя собрались в школу очень рано. Здание огромное, и надо изучить помещение, чтобы не тратить времени на поиски классов, в которых нужно будет давать уроки.

Занятия начались в девятнадцати классах. Учащихся в школе семьсот человек.

Классы чисто вымыты и просторны. В них лишь чуточку холоднее, чем бывало раньше. Необычно то, что вешалки для пальто поставлены в классах.

Из окон учительской виден Исаакиевский собор. Впервые смотрю на него с высоты второго этажа и притом так близко. Гранитные колонны кажутся еще грандиознее, сложная капитель выглядит очень тяжелой и давит на ствол колонн. Золотого купола не видно, он закрашен серой, как наше осеннее ленинградское небо, краской.

Еще утром, подходя к школе, встретила маленькую девочку.

— Я решила обязательно прийти в школу первой, — сообщает она. — Мне недалеко, но я очень боюсь опоздать.

Она открывает тяжелую дверь вестибюля и с отчаянием в голосе говорит:

— Ну, вот я и опоздала! Это всё оттого, что ночь не спала, а под утро заснула.

В залах второго этажа много учащихся. Шумно и как-то празднично. Дети переведены из разных школ. Они отыскивают «своих» учителей и радостно их приветствуют.

Нам задают обычные вопросы:

— Вы у нас будете?

— Географию Александр Маркович будет преподавать?

— А воспитателем у нас кто?

— А немецкий язык учить будем?

— А правда, что нас будут кормить обедами и давать пятьдесят граммов хлеба в день? — спрашивает Аля, худенькая девочка с выпуклым лбом и карими глазами.

Мне очень трудно сказать: «Нет, неправда». Очевидно, ей уже знакомо чувство голода.

— Не знаю, — уклончиво говорю я.

— Об этом, наверно, в РОНО знают, — с надеждой говорит девочка. Для меня ясно, что под «этим» подразумевается обед и хлеб.

В проходном зале, «Кировском», как его называют школьники, так как в нем стоит бюст С. М. Кирова, рослый голубоглазый школьник в русских сапогах собрал вокруг себя массу ребят, главным образом мальчиков. Я слышу отрывки какой-то фантастической автобиографии.

— Как зовут этого мальчика? — спрашиваю проходящего мимо меня ученика.

— Это Валерий. Разве вы не знаете?

Коля крайне удивлен, что я не знаю такую известную личность.

Нужно познакомиться с этим мальчиком, у которого, как говорят ребята, «замечательно интересная жизнь».

Я не хочу прерывать их беседу и останавливаюсь в стороне, у окна.

— Было ясно, что это шпион… — слышу я голос Валерия.

— Загримированный? — с затаенным дыханием спрашивает кто-то из его слушателей.

— Натурально загримированный, с космами седых волос, — отвечает Валерий, широко расставив ноги и запустив руки глубоко в карманы штанов.

Раздается звонок, встреченный криком восторга ребят. Зал быстро пустеет: все торопятся в классы.

Решено начать занятия с короткого доклада. Его поручено сделать мне.

Я еще вчера очень волновалась, обдумывая свой доклад. Хочется его сделать как-то по-особому, — ведь школа никогда еще не начинала работать в такой необычной обстановке.

Как жаль, что я не знаю, как учились и учились ли дети в Смоленске и Москве в 1812 году или в Севастополе в эпоху его героической обороны. Думаю, что не учились… Я обращаюсь ко всем собравшимся в большом зале:

— Товарищи, мы начинаем занятия в необыкновенной обстановке: страна наша ведет тяжелую, упорную войну с сильным врагом; город наш окружен со всех сторон огромным числом фашистских дивизий; он стал фронтом.

В такой обстановке не приходилось учиться ни одному поколению русских школьников. Пройдут года, вы станете взрослыми, у вас будут дети, внуки… Они вас непременно спросят: «Что вы делали в дни Великой Отечественной войны?» И вы с гордостью скажете: «Мы учились в Ленинграде».

Многие из вас любят уроки истории, но она не только в прошлом.

Мы с вами живем в замечательную эпоху, когда в книгу истории вписываются страницы, полные героизма. Научитесь же читать эту книгу, и тогда вам легче будет переносить все трудности и лишения.

В самом факте, что вы сегодня начинаете учиться, смелый вызов врагу.

«Город в блокаде, город окружен врагами, а мы выполняем свой долг и садимся за книги», — говорите вы всему миру.

А наши друзья скажут:

— Мужественные дети растут в Советской стране. Они учатся в городе, который бомбят, обстреливают из пушек и лишают продовольствия.

29 октября 1941 года

Урок кончен. Закрываю журнал и говорю детям:

— Можете выходить из класса.

Ко мне подходит Валерий. Его сопровождают Федя и Толя.

Серые огромные глаза Феди сияют, а у Толи хитрое лицо наблюдателя. Он готовится стать свидетелем интересного события. Начинает Федя, считая себя моим знакомым.

— Ксения Владимировна! Валерий вам хочет что-то передать.

— Вы говорили насчет истории и просили всё записывать. Так вот я принес, — говорит Валерий, протягивая мне пачку листов, исписанных довольно крупным почерком. Сверху старательно выведено: «Моя краткая биография в дни войны».

— Очень хорошо, большое тебе спасибо! — говорю я, искренне обрадованная. — Я прочту и верну тебе.

— Не надо. Пусть вам останется, — великодушно заявляет автор «краткой биографии».

Списываю ее в свой дневник без всяких поправок:

«Еще до начала войны мы уехали на дачу в деревню Красавино. Скоро к нам стали привозить ребят, эвакуированных из Ленинграда. Их размещали по избам, и у нас тоже жило двое…

Мама стала руководительницей группы младших детей в интернате.

Скоро в Красавино пришли наши войска.

Мне и старшим ребятам очень хотелось сделать что-нибудь полезное для Красной Армии. Я и предложил:

— Ребята, давайте организуем отряд для ловли диверсантов.

Отряд создали и меня выбрали командиром, так как я знал все тропинки в лесу.

За время работы нашего отряда мы указали на трех шпионов. Первый нарядился в нашу военную форму и говорил, что отстал от части. Второй был в одежде крестьянина. Мы помогли их задержать, так как они показались нам подозрительными.

Но особенно интересно поймали третьего шпиона. Мы с ребятами пошли в лес за ягодами. Идем по дороге, весело смеемся и видим: навстречу идет старуха, на клюку опирается. Откуда тут быть старухе? Я развил у себя привычку рассматривать лица. Смотрю во все глаза на старуху и вижу на ее лице грим. Она прошла, а со спины ясно видно: фигура мужская. Я говорю Петьке: «Гони в воинскую часть!»; Шуре с Лешей велел издалека наблюдать, куда пойдет старуха, а сам я с остальными ребятами сел на краю дороги и стал ждать.

Минут через двадцать появились бойцы, и мы им показали, куда пошла старуха. Ее поймали, — а это был шпион.

Нам благодарность от командира дали.

Помогали мы строить временный аэродром. Вдруг распоряжение — аэродром должен быть ложным, чтобы ввести в заблуждение врага. Привезли два поврежденных штурмовика и поставили.

Всё это было интересно, и я очень старался работать.

Через деревню шли войска на фронт.

Я прожил в городе несколько дней, а потом вместе со взрослыми из нашей квартиры решил поехать «на окопы». Мы рыли противотанковые рвы. Спали то в бане, то в сене под открытым небом.

Сейчас работаю «пожарником». Очень люблю во время тревоги сидеть на крыше. И страшно, и интересно».

7 ноября 1941 года

Вчера я сидела дома у печурки, когда радио донесло нам голос товарища Сталина.

Он говорил слова жестокой правды:

«Враг захватил большую часть Украины, Белоруссию, Молдавию, Литву, Латвию, Эстонию, ряд других областей, забрался в Донбасс, навис черной тучей над Ленинградом, угрожает нашей славной столице — Москве…»

Нельзя пропустить ни одного слова из этого доклада.

Нужно чтобы

«… все народы СССР организовались в единый боевой лагерь, ведущий вместе с нашей армией и флотом великую освободительную войну за честь и свободу нашей Родины, за разгром немецких армий».

И какой уверенный, ободряющий конец речи!

«Наше дело правое, — победа будет за нами!»

Мы верили в победу с первого дня войны, но теперь мы знаем: она будет. Это убежденность поможет нам всё перенести, поможет работать не покладая рук.

5 ноября 1941 года

День двадцать четвертой годовщины Октября принес нам новое доказательство грядущей победы.

В Москве, на Красной площади был военный парад. Разве это не свидетельство нашей силы?

У нас в городе не было обычной демонстрации, но праздник всё равно чувствовался. На всех больших улицах и особенно на Невском была масса народа. В переполненных залах ленинградцы смотрели фильмы — «Ленин в Октябре», «Фронтовые подруги» — и спектакль «Свадьба в Малиновке».

Враг угрожал разбомбить каждый дом, где будет вывешен красный, праздничный флаг. В ответ на это все дома Ленинграда подняли красные флаги.

Мы участвовали в общем празднике страны, так как живем ее жизнью.

Мы знаем, что великая борьба народа с врагом на фронте в две с лишним тысячи километров — это и борьба за нас, ленинградцев.

Парки, скверы и бульвары изрыты щелями. Окна нижних этажей закрыты щитами с землей. Всюду ящики с песком. Закрыт серым холстом шпиль Адмиралтейства. Памятники под чехлами. «Медный всадник» обложен песком и обит досками. Вместо фигуры Петра на площади высится деревянная пирамида. Конная статуя Петра работы Растрелли зарыта глубоко в землю. Только памятник Суворову стоит на своем месте.

Зима в этом году ранняя и очень холодная. Я сегодня прошлась по Невскому. Радио радостное.

Вечером от Бориса получила коротенькое письмо, похожее на телеграмму:

«Дорогая мама, у меня радость, — представлен к ордену Красной Звезды. Напиши об этом Васе. У нее такой орден еще с финской войны. За меня не беспокойся. Целую.

Борис».

Для меня день вышел по-настоящему праздничный: письмо от Бориса, и с такой хорошей вестью. Но могу ли я не беспокоиться?

Каким-то он стал сейчас!

Если бы было возможно хоть самое короткое свидание с ним!..

11 ноября 1941 года

В «Ленинградской правде» рядом две фотографии: высокая баррикада и на фоне ее отряд комсомольцев с винтовками. Он идет на фронт. Рядом с этой фотографией другая: урок географии в 7-м классе 316-й школы.

Противогазы через плечо у учащихся и учителей. Бочки с водой, мешки с песком, лопаты. Ставни для затемнения на окнах.

Ходят слухи, что в медицинских вузах возобновят занятия. Ира и Люба решили поступить в медвуз.

Под впечатлением всех уговоров и убеждений уехать из Ленинграда написала Васе Голубеву письмо на фронт.

Какой-то совет даст он мне?

Очень холодно. Холодно всюду: на улице, дома, в школе.

13 ноября 1941 года

Норма выдачи хлеба снижена служащим до 150 граммов. Но и в этих условиях школы продолжают свои занятия.

К урокам готовлюсь по-новому. Бывало раньше вечера проводила за книгами, чтобы расцветить ярким, красочным материалом урок. Сейчас я себя «ограничиваю». Ничего лишнего. Скупой ясный рассказ. Детям трудно готовить уроки дома; значит, нужно помочь выучить их в классе. Не ведем никаких записей в тетрадях: это тяжело. Но рассказывать надо интересно. Ох, как это надо! У детей столько тяжелого на душе, столько тревог, что слушать тусклую речь они не будут. И показать им, как тебе трудно, тоже нельзя.

20 ноября 1941 года

Норма выдачи хлеба снижена до 125 граммов. Маленький кусочек хлеба, и его надо разрезать на три части: к завтраку, обеду и ужину. Это нелегко!

От Васи получила ответ:

«… Вы нужны в Ленинграде, — значит, оставайтесь. Ленинграду не быть чужим. Он наш и будет только нашим… Мы еще увидимся, — наверное увидимся».

Я рада, что Вася против моего отъезда.

Голод я переношу легко. Хочется есть лишь тогда, когда всё, что полагалось съесть на обед или ужин, уже съедено. Холод я переношу хуже, но только дома, а в школе о нем нет времени думать. Дома я почти всё время сижу на кровати под ворохом одеял.

Ноябрь, а уже лютая зима. С Невы дует резкий ветер. Морозы небывалые для этого времени.

Сейчас всё бело. И снег искрится. А небо кажется синим-синим. В Александровском саду деревья стоят под покровом инея. А в лунные ночи город залит серебристым светом. Громадные тени домов и деревьев на снегу кажутся черными.

Умом мы все понимаем, что лунные ночи страшны: они облегчают вражеские налеты. Но когда идешь по улицам, не можешь не чувствовать красоты города.

Таня часто заходит ко мне в эти лунные вечера.

— До чего красив город! — говорит она. — Иду и думаю: «Какая я легкомысленная девчонка! Разве можно любоваться городом в это страшное время!»

— Нет, Таня. Мне кажется, что все, кто не разучился видеть прекрасное, — сильные люди.

24 ноября 1941 года

В классах отсутствует много учащихся…

В начальной школе уже прекратили занятия: в бомбоубежищах так холодно, что заниматься стало невозможно.

Самые энергичные наши учительницы попробовали организовать занятия в квартирах первых этажей, поближе к бомбоубежищу. Они обходили родителей, прося посылать детей на занятия с поленом дров для топки печурки.

Трогательны были эти закутанные маленькие фигурки, идущие по улицам с поленьями дров. Но и у родителей подчас не было топлива для своей печурки.

Тогда учительница младших классов — Анна Ивановна — предложила потребовать от управхозов деревянный лом, который найдется в каждом доме. Многие учителя снова добились топлива для своих классов-комнат.

Но когда погасло электричество, участились воздушные тревоги и обстрелы, — занятия не могли продолжаться.

Учительницы, оставшись без работы, пришли к нам в школу и взяли на себя ночные дежурства, чтобы облегчить работу педагогам старших классов.

А как мы работаем в школе?

В классе все дети сидят в пальто, перчатках или рука вицах. У девочек на головах теплые платки. Руки в муфтах. В них они отогревают не только руки, но и носы. У счастливцев на ногах валенки.

Учителя тоже не снимают верхнего платья.

От больших кафельных печей веет холодом: их давно не топят. Чернила покрываются коркой темно-лилового льда.

Ребята каждый день устраивают в чернильницах «проруби» и через них обмакивают перья.

Водопровод перестал подавать воду во второй этаж, а затем и вовсе перестал действовать.

Антонина Васильевна сказала:

— Это не заставит нас прекратить занятия. Ведь жили же когда-то в Петербурге без водопровода, не было его и в школах. Надо только особенно тщательно следить за чистотой.

25 ноября 1941 года

Четвертый урок давать трудно. Дети настороженно ждут звонка «к супу», — как они говорят.

Суп для всех приобрел особую ценность. Получить две тарелки супу — мечта каждого. Дети их получают; но как быть с учителями? На всех супа не хватает.

Директор пригласил завуча и председателя месткома, чтобы обсудить положение.

— Товарищи, — говорит он, — надо решить вопрос о второй тарелке супу; всем ее давать мы не можем. Предлагаю решить отдельно вопрос об учителях и учащихся.

— Об учащихся и говорить не стоит. Все они должны получать вторую тарелку, если съели первую, — предлагает Антонина Васильевна.

— Конечно, конечно, — соглашаются все.

— Решено. А как быть с учителями? Тягостное молчание.

— Опросить самих учителей. Узнать, кто меньше нуждается… — неуверенно говорит председатель месткома.

— Ну, нет. Это ни к чему не поведет. Совестливый человек скажет: «мне не надо», а он, может быть, голоднее другого.

— Мне кажется, все учителя, дающие уроки, имеют неоспоримое право на вторую тарелку супу, — говорит Антонина Васильевна. — Что касается учительниц начальной школы, то мы знаем, кто уже начал слабеть и у кого дома дети. Вот только этим учителям мы и можем дать вторую тарелку супу, — заключает она.

26 ноября 1941 года

Сегодня я дежурила в школьной столовой. Узкие длинные столы без скатертей. Глубокие тарелки всех размеров, расцветок и рисунков, собранные от учеников. Ложки у всех свои.

Все обедающие в верхнем платье. У многих детей портфели привязаны через плечо на веревке, чтобы руки не мерзли на улице.

Директор, в пальто и меховой шапке, сидит у стола, на котором стоит котел с супом. Он наблюдает за раздачей.

На моей обязанности — следить, чтобы учащиеся съедали суп в столовой, а не отливали его в баночки и кружки и не уносили домой. А многим очень хочется это сделать. Дома мать, отец, младшие дети не имеют тарелки супу.

— Позвольте отнести суп домой! — просит меня Надя. — Мне, правда, довольно одной тарелки, а дома у меня мама и сестренка.

— Нельзя, девочка, суп вам дают, чтобы поддержать силы и помочь вашему ученью.

Глаза ее наполняются слезами, и она молча ест суп.

У меня нехорошо на душе. Имею ли я право так поступать? Я учительница, которая всегда стремилась воспитывать в детях заботу о близких… Но сейчас я должна помешать Наде унести суп домой. Иначе нельзя. Организм детей и молодежи слабее, чем взрослых.

Антонина Васильевна подходит к одному из учеников. Он держит стеклянную баночку под столом и украдкой отливает в нее суп.

— Этого делать нельзя, ты же знаешь, что это запрещено, — говорит она.

— Антонина Васильевна, позвольте, пожалуйста. Суп для Володи, у него ноги стали пухнуть, — говорит шепотом ученик.

— Ешь свой суп, — говорит Антонина Васильевна, — а баночку дай сюда. Володе я налью супу из котла.

Ученик сияет.

Не попросить ли мне для Нади третью тарелку? Нет, этого сделать я не имею права. Антонина Васильевна переступила железный закон столовой потому, что дело шло о помощи ученику.

Обедом заканчивается учебный день, и столовая быстро пустеет.

С болью в душе думаешь, что есть еще более голодные люди, а ты ешь студень из столярного клея и суп из ремней.

Качество супа всех живо интересует. На днях перехожу площадь, мимо заиндевевшего Исаакия, и иду к проруби на Неву, за водой. Навстречу мне из школы идет Юра и кричит:

«Ксения Владимировна, идите скорее в школу, — мировые щи!»

«Мировые» щи были из «хряпы» (то есть наружных листьев зеленой капусты), к тому же очень жидкие. Но и мне они показались необыкновенно вкусными.

27 ноября 1941 года

Вчера опять был очень тяжелый лень. Только кончится одна тревога, поднимешься из бомбоубежища в классы, как вновь надо спускаться. Я потеряла счет этим спускам и подъемам. И дети спорят: семь или одиннадцать раз мы спускались в подвал.

Никто не знает, ждет ли нас «дом», когда мы вернемся из школы. Антонина Васильевна вчера пришла «домой» и вместо дома увидела раскрытые в сторону Мойки квартиры пяти этажей. Стена рухнула. Домашних ее, к счастью бывших в кухне, выходящей окнами на другую сторону, спускали по пожарной лестнице.

Сегодня Антонина Васильевна выносит из разрушенной квартиры уцелевшие вещи. Учителя, не занятые уроками, пошли ей помогать.

К концу дня начался обстрел. Школьный вестибюль полон людей, случайно застигнутых обстрелом у здания школы. Снаряды рвались совсем близко. Мы с бухгалтером сидели в канцелярии, когда раздался страшный грохот и со звоном вылетели стекла окон. Внизу взволнованные голоса: большой осколок снаряда пробил толстую деревянную дверь подъезда и влетел в вестибюль. К счастью, никто не был ранен.

Тетя Саша, уборщица школы, приносит с улицы мраморный хвост одного из наших «львов сторожевых».

— Пусть полежит в кладовке; кончится война — починят, — невозмутимо говорит она.

Я выхожу на улицу. Бедный лев, у него оторваны не только хвост, но и нижняя челюсть! Перед самым подъездом большая воронка. Около нее мальчики из нашей школы ищут головку от снаряда.

Один из них спрашивает меня с улыбкой:

— Вы не знаете, на этом льве сидел Евгений или на другом?

Я еще раз убеждаюсь в ценнейшем качестве людей нашего города: сохранении полного самообладания, даже способности шутить в тяжелые минуты.

29 ноября 1941 года

Снаряд, упавший перед школой, причинил ей огромные беды. Большинство окон, особенно в первом этаже, оказалось без стекол, а на улице мороз. Заниматься в классах первого этажа невозможно. Но и во втором этаже все классы полутемные, так как недостающие стекла заменили фанерой. В учительской теперь тоже устроен класс.

В крохотном кабинете завуча поставлены письменные столы директора, бухгалтера и делопроизводителя.

— Здесь будет и учительская, — говорит Антонина Васильевна.

Сегодня я с ней говорила о том, что кое-кто из служащих хочет уйти из школы, а некоторые учителя мечтают о переводе в детские дома, где можно получать готовое питание.

Антонина Васильевна сказала:

— Задерживать никого не станем. Сейчас школе нужны только те люди, которым она дорога.

В классных журналах всё больше и больше пометок «нб» (не был в классе). Иной раз этих «нб» можно даже насчитать 14–16 против одной и той же фамилии. Ряды учеников редеют. Требуется большая сила воли, чтобы сидеть в стуже почти пять часов в классе. Но мы ведем борьбу за посещение школы детьми. Почему? Нам совершенно ясно: в коллективе детям легче переносить все лишения. Общение с товарищами, учителями отвлекает их от постоянного ощущения голода и холода. Само приготовление уроков наполняет осмысленным трудом бесконечные темные вечера в холодных квартирах. А ведь «вечер» длится с момента прихода детей домой, так как во многих квартирах стекла окон давно заменила фанера.

К сожалению, некоторые родители не понимают значения коллектива и осмысленного труда детей и удерживают их дома.

Просидев дома две-три недели, учащиеся вновь появляются в классе. Их тянет школа. Но за это время их товарищи ушли далеко вперед. Ни физических, ни моральных сил «догнать» одноклассников у них нет, и, походив несколько дней, они обычно исчезают из школы совсем.

30 ноября 1941 года

Бомбоубежище стало нашим главным пристанищем. Здесь в подвале когда-то была «раздевалка». От нее остались голубые деревянные перегородки и проволочные сетки. Теперь помещения, ими огороженные, носят название «секторов». Каждый сектор закреплен за определенным классом. В бомбоубежище идеальный порядок и чистота.

Как только у нас объявляется воздушная тревога, кто-либо из сидящих в кабинете завуча хватает зеленую, донельзя противную по виду школьную сирену, которая напоминает мне почему-то гигантскую саранчу, и крутит ее ручку.

Протяжный вой сирены застревает в ушах. Учителя прекращают уроки и отдают приказ:

— Дежурные, на посты! Всем спускаться в бомбоубежище!

Коридоры и проходные залы наполняются учащимися, идущими в убежище. Дежурные идут занимать посты.

Как ведут себя дети во время тревоги? Я бы сказала: удивительно спокойно. Только один мальчик из 7-го класса буквально трясется. Но над ним не смеются. Все понимают, что может быть страшно; но ленинградские дети научились владеть собой.

Первое время в бомбоубежище ученики просто сидели и разговаривали. Бесконечно толковали о еде и всегда — о сытной пище.

— Что может быть вкуснее хорошей котлетки и к ней много-много макарон?

— Когда мы были в Крыму, капа в ресторане заказал мне огромный бифштекс. Его подали на горячей сковородке; сверху глазунья, много жареной картошки, а мне было жарко, и я не стал есть. Вот дурак был! Не могу себе простить!

У многих детей начинают блестеть глаза, а это признак голодания. Они забиваются в угол и стараются не слушать рассказов.

… Разговоры о еде приносят вред, разжигая чувство голода, но прекратить их трудно.

— Ребята, — говорю я, — чтобы разговоров о еде больше не было! Предупреждаю: за каждый такой разговор буду брать штраф хлебными корочками.

Конечно, мне никто не поверил, но детям понравилось угрожать друг другу штрафом за разговор о пище.

— Смотри, уже двадцать пять граммов надо платить!

— Почему двадцать пять? Я только о сырковой массе говорила.

— А она у тебя с цукатами была? Определенно с цукатами, так придется платить двадцать пять граммов.

Большим счастьем было то, что многие из нас в те дни сохранили юмор: он помогал нам даже в очень тяжелые минуты.

Как-то я спустилась в бомбоубежище несколько позднее других, так как проверяла посты связистов. В одном из секторов, с учащимися 8-х классов, сидел Александр Маркович. Мальчики сказали мне:

— Ксения Владимировна! Александра Марковича надо оштрафовать на весь дневной паек хлеба: он целый час говорил о еде, да еще на уроке.

Смотрю с удивлением и даже с некоторой тревогой на Александра Марковича. Он разводит руками:

— Что делать, в экономической географии приходится говорить о консервной промышленности, а они меня подвели под ваш закон о штрафах.

Некоторые дети находят какое-то своеобразное утоление голода в разговорах о пище, но их приходится по-серьезному убеждать не вести этих разговоров, ради других.

Оля спрашивает меня шепотом:

— Можно немножко поговорить о самой простой еде?

— Нет.

— Ну, хорошо, тогда я вам скажу потихоньку. Можно?

— Говори.

— Знаете, после войны я куплю два кило чечевицы, сварю кашу и съем ее одна. Вот наемся досыта!

Загрузка...