Онмёдзи

Рассказ 1 Как бива, называвшаяся Гэнсё, была похищена демоном

Расскажу о странном человеке. Расскажу о человеке, похожем на плывущее по ветру облако в пустом ночном небе. Облако появилось во тьме, мгновение, другое — а оно уже изменилось, но эти изменения можно увидеть только если пристально вглядываться. Это должно быть то же самое облако, но кто поймет, какой оно формы…

О таком вот человеке я расскажу.

Его имя — Абэ-но Сэймей.

Он — онмёдзи.

Родился он, судя по всему, во времена императора Дайго в 21-м году эпохи Энги, но даты его рождения и смерти не имеют никакой прямой связи с нашим повествованием. Напротив, для вящей занимательности лучше не указывать четко такие цифры, так что скроем и то, и другое.

Будем свободно вести кисть, следуя за ходом событий — именно так лучше всего рассказывать об Абэ-но Сэймее.

Эпоха Хэйан. Эпоха, когда тьма оставалась тьмой. Время, когда некоторая часть людей твердо верила в существование сверхъестественных вещей. Не в далеких лесах или глубоко в горах, а в сумраке Столицы, иногда даже под одной крышей, затаив дыхание, жили вместе люди, демоны и духи. Такая была эпоха.

Онмёдзи. Мастера Инь-Ян.

Если говорить понятно, то придется назвать их даже гадателями? А можно назвать и иллюзионистами, и заклинателями, но любое из этих слов не подойдет. Онмёдзи наблюдают за связью звезд, и наблюдают за связями людей. Они занимаются геомантией — и гадают, могут убить человека с помощью заклятия, и бывает, используют иллюзии. Они глубоко проникают в невидимые глазу вещи: судьбу, мир духов, демонов и им подобное, и обладают искусством подчинять себе это сверхъестественное.

Онмёдзи — это одна из придворных должностей, и на территории Большого двора было даже построено ведомство Инь-Ян, называвшееся Онмёрё.

Сам Сэймей занимал четвертый придворный ранг.

Первый ранг — великий главный министр.

Второй ранг — правый и левый великие министры.

Третий ранг — великие министры и средние министры.

По служебному положению своему он обладал весомым голосом при дворе.

Среди «Рассказов о древности» сохранилось несколько интересных рассказов про Абэ-но Сэймея. Если следовать им, то Сэймей с детских лет учился у онмёдзи Камо-но Тадаюки. В ту пору Сэймей частично проявил свой особый талант в качестве онмёдзи. Похоже, он был гением.

Это случилось, когда Сэймей был еще молод. Однажды ночью его наставник Тадаюки отправился в сторону нижней столицы — так говорится в «Рассказах о древности». Нижняя столица — это южная оконечность столицы Хэйан.

Проехав из Внутреннего двора через Судзакумон, Ворота Феникса, они прошли по Большой дороге Феникса почти до ворот Расёмон, находящихся на южном краю столицы. От центра Внутреннего двора до ворот Расёмон около восьми с чем-то ри.

Тадаюки ехал в повозке. Какая была повозка — не записано, но, скорее всего, это была бычья упряжка. Зачем же ночью он ехал в нижнюю столицу — тоже, конечно, не записано, но будет уместно предположить, что он тайно ехал к своей давней любовнице.

Среди сопровождающих затесался Сэймей. Тадаюки один сидел в повозке, а остальные шли пешком. Их, включая Сэймея, должно было быть двое или трое. Человек, ведущий быка, человек с фонарем, и еще один — молодой Сэймей. Возраст не указан, но можно предположить, что Сэймею в это время было немногим больше десяти лет.

Другие сопровождающие были одеты в удобное хитатарэ — куртку и штаны из недорогой ткани, или во что-то подобное, а Сэймей, возможно, был в слегка поношенных штанах — хакама, в кимоно с короткими рукавами и босоног. Его одежда — явно чьи-то обноски. Можно, конечно сказать, что, несмотря на надетые на нем обноски, в его ясном и свежем лице и во всем его виде сквозил дух гения, но вряд ли так было. Он был красивым, с благородными чертами лица, но при этом со стороны он, несомненно, выглядел на ребенка своих лет, такого, какие есть везде. Просто временами, когда что-нибудь случалось, он, бывало, говорил необыкновенно взросло. Таким вот мальчиком он был, наверное.

Учитель Тадаюки, возможно, видел иногда в глубине глаз молодого Сэймея отблески необычного гения, которого нет у других. Но не более. Потому что Тадаюки заметит таящийся в Сэймее талант только благодаря событию этой ночи.

Вернемся к рассказу.

Медленно продвигается повозка, и вот уже окраина Столицы. Тадаюки крепко уснул внутри повозки.

Идущий рядом с повозкой Сэймей вдруг взглянул вперед и увидел там нечто странной формы: это идут издали в сторону повозки «неописуемо страшные демоны». Взглянул на других слуг, но они словно абсолютно слепы — не видят демонов.

Сэймей тут же открыл окошко повозки:

— Господин Тадаюки… — разбудив спавшего Тадаюки, торопливо поведал о том, что сейчас увидел своими глазами. Проснувшийся Тадаюки высунул голову из окошка и посмотрел вперед. Действительно, виднеются приближающиеся демоны.

— Остановить повозку! — окликнул Тадаюки слуг. — Прячьтесь за повозку, затаите дыхание и не двигайтесь! Ни в коем случае не шуметь! — Тадаюки, используя искусство, сделал так, чтобы и повозка, и они сами стали не видны демонским глазам, и так переждали демонов.

С тех пор Тадаюки всегда стал оставлять рядом с собою Сэймея.

Тадаюки передал Сэймею все то, что сам знал в искусстве Инь-Ян, Онмёдо. «Словно перелил воду из вазы» — как записано в «Рассказах о древности». Та вода, что была налита в вазу по имени Камо-но Тадаюки, иначе говоря, искусство Инь-Ян, Онмёдо, полностью как есть перешла в вазу по имени Абэ-но Сэймей.

Говорят, что после смерти Тадаюки Абэ-но Сэймей построил свой дом севернее Большой дороги Цутимикадо и западнее дороги Ниси-но-Тоин. Если смотреть от дворца Сисиндэн, Пурпурного дворца, бывшего центром Внутреннего двора, то это будет направление на северо-восток, иначе говоря, угол Уситора, угол Тигробыка.

Направление Уситора называется еще «Ворота демонов», та сторона, откуда приходит зло. На северо-востоке столицы Хэйан находился храм Энрэкидзи на горе Хиэидзан, а на северо-востоке Внутреннего двора находился дом онмёдзи Абэ-но Сэймея — такая двойная структура, конечно, не случайна.

Причина в том, что градостроительная схема система столицы Хэйан была тесно связана с тайным убийством Фудзивара-но Танэцугу, она была создана для того, чтобы охранять самого императора Камму Тэнно от мстительного духа его высочества экс наследного принца Савара, отрешенного от престола. Именно поэтому была брошена всего через десять лет строящаяся столица Нагаока, и начато строительство новой столицы — Хэйан.

Однако это все было до рождения Сэймея и напрямую не имеет отношения к нашему нынешнему рассказу. Вернемся к «Рассказам о древности».

Итак, Сэймей жил в доме на стороне Ворот демонов, и к нему в дом пришел один старый буддийский монах. С собой он привел двоих детей лет десяти.

— По какому делу вы изволили прийти? — спросил Сэймей.

— Я живу в стране Харима, — отвечал монах. — Имя мое — Читоку.

Назвав свое имя, старик начал рассказывать. Оказывается, он издавна хотел учиться искусству Инь-Ян, Онмёдо, и если верить тому, что он слышал, самый великий на этом пути мастер, онмёдзи — это Сэймей. Поэтому, пусть хоть немного, но не мог бы Сэймей объяснить недостойному законы Инь-Ян. Что-то в этом роде поведал монах по имени Читоку Сэймею.

«Ага, — слушая слова монаха, думает Сэймей, — сей монах — знаток нашего искусства и пожаловал сюда испытать меня». — Сэймей заметил истинную сущность этого монаха, что монах — выдающийся знаток законов искусства Инь-Ян, Онмёдо, и пришел испытывать его, Сэймея.

«Скорее всего, двое детей, которых привел с собой монах — служебные духи. Хм-хм…» — улыбнулся, должно быть, в глубине сердца Сэймей.

Служебных духов называют «сикидзин» — служебные боги, или пишут еще как «сикигами» — боги церемоний, оба названия одинаково часто употребляются, а в сохранившейся и в наши дни школе Онмёдо, школе Идзанаги на острове Сикоку, зовутся они именем «сикиодзи» — «принцы церемоний». Это тип духов, обычно не видимых глазу, не очень высокого класса, мелких духов стихий. Их с помощью искусства Инь-Ян используют как служебных духов, но в зависимости от способностей онмёдзи, уровень подчиненных мелких духов бывает низким или высоким.

— Ого, а он не так прост! — кивая, восхитился Сэймей, потому что служебные духи, которых использовал монах, назвавшийся Читоку, были такого уровня, что их никак не мог бы подчинить неумелый человек.

— Я почтительно принимаю Вашу просьбу. Однако сегодня у меня есть дело, которое никак нельзя отложить, так что… — Сэймей предложил монаху сейчас уйти и прийти позже, выбрав благоприятный день. Говоря все это, Сэймей спрятал обе руки внутрь рукавов и, тайно сложив знак, пропел небольшое заклятие — сю.

— Ну что же, до следующего раза. Я выберу удачный день… — сложив обе руки и приложив их к голове в знак почтительной благодарности, ушел монах. Однако Сэймей не двинулся с места. Так же, сплетя руки на груди, он стоял и смотрел на небо. Вскоре, когда можно было подумать, что он ушел уже на один-два квартала, в остававшихся открытыми воротах показался вернувшийся монах. Монах, идя по улице, заглядывал всюду, где может спрятаться человек, а так же в проходящие повозки.

Монах снова встал перед Сэймеем.

— Дело в том, что стали невидимы двое детей, которые должны были идти за мною. Не могли бы Вы мне их вернуть? — сказал монах.

— Вернуть? — сказал Сэймей, сделав вид, что ничего не понимает. — А я ничего не делал! Вы же были рядом и знаете это. Как же я, просто стоя здесь, мог спрятать двух детей?

Услышав это, монах склонился перед Сэймеем:

— Извините. На самом деле то не дети, а служебные духи, которых я использую. Я сегодня пришел, чтобы испробовать Вашу силу, но это совершенно мне не подвластно. Прошу простить меня. — Монах совершенно растерян.

— Знаешь что, меня, конечно, можно испытывать, но такими пустяками меня не обмануть! — Сэймей хитро улыбнулся, внезапно поменяв манеру речи. Бывала на его губах такая усмешка, не грубая, но и не очень то вежливая. Эти губы прошептали маленькое заклятие — сю.

И тут сразу же с улицы прибежали двое детей. Каждый из них нес в руках сакэ и рыбу.

— А я их послал за покупками. Побаловался. Забирай их и уходи, — так сказал дурашливо Сэймей, и интересно было бы узнать продолжение, но в «Рассказах о древности» больше ничего не написано.

А еще однажды было: Абэ-но Сэймей пошел в жилище к человеку, которого звали архиепископ Канчё из Хиросавы. Там было много молодых придворных и послушников, и все они пытались о чем-нибудь завести разговор с Сэймеем. Так как все они были наслышаны о Сэймее, содержанием разговора, естественно, стало «искусство». Был и человек, который откровенно спросил:

— Говорят, ты используешь сикигами, служебных духов. А вот, например, можно ли ими убить человека?

— Изволите нагло допытываться о тайнах, касающихся моего ремесла? — нарочно сделав страшные глаза, заглянул в лицо задавшему вопрос придворному, должно быть, Сэймей. И слегка насладившись возникшим в глазах того испугом: — Нет, так просто человека убить не возможно… — улыбнувшись, успокоил придворного и, наверное, прибавил вот так:

— Хотя вообще-то есть много способов…

— В таком случае, получается, что маленькое насекомое — просто так? — спрашивает другой придворный.

— Ну… да… — когда Сэймей так ответил, на край садика прискакали пять или шесть жаб.

— Можешь убить одну из них? — спросил придворный.

— Да. Но убивать — это одно…

— Что-нибудь не так?

— Я могу убить, но я не могу вернуть к жизни, понимаете? Бесцельное убийство — преступление.

— Ну, хоть одну!

— Я тоже хочу увидеть!

— И я!

— И я! — собираются придворные и послушники. У всех глаза сияют любопытством: не по слухам, а на самом деле насколько же, в конце концов, велико искусство Сэймея? И такие у них взгляды, что отговорится здесь Сэймей, не станет использовать «искусство», и это само по себе станет поводом для разговоров: «Этот человек вовсе не таков, как о нем говорят».

Сэймей обвел пристальным взглядом их лица и, коротко буркнув: «Вы заставляете меня совершить преступление…», — протянул правую руку. Он сжал кончиками белых пальцев один листок из свежо зеленеющей кроны плакучей ивы, свисавшей с навеса, и небрежно оторвал. Подбросив этот листок в воздух, пропел заклятие.

Ивовый листок поплыл в пространстве и легко спланировал поверх одной из жаб. Жаба, лопнув с чавкающим звуком, умерла. Мясо и внутренности разлетелись вокруг.

«Послушники все цветом побледнели и ужасом ужаснулись», — передают «Рассказы о древности».

Говорят, что Сэймей, когда в доме не было людей, использовал сикигами. Никого рядом нет, а ставни поднимаются и опускаются, ворота закрываются, хотя нет закрывающего их. Похоже, вокруг Сэймея было много разных странностей, и если полистать другие источники, то все они говорят о том, что, как и в примерах с монахом Читоку или с жабой, Сэймей просто без разбору использовал свое искусство и удивлял людей. Похоже, он наслаждался этим. В его важничанье с видом будто ничего и не было, было что-то ребяческое.

Это лишь мое воображение, но не был ли этот человек — Сэймей — где-то небрежным в исполнении дворцовой службы, не был ли он объектом разнообразных слухов? Был он, наверное, высокий, белокожий, несравненно прекрасный молодой человек с ледяными глазами, и когда он, изысканно одетый, рассеянно шагал куда-то, женщины во дворце, наблюдая за ним, перешептывались о нем. Наверняка он получил от самых высокопоставленных дам одно-два письмеца с заключенными в них призывными стихами. С вышестоящими он был корректен, хотя внезапно мог сказать и грубовато. И, может, случалось ему, забывшись, обратиться к императору: «Эй, ты!» Губы его, на которых играла утонченная улыбка, в следующий раз складывались в грубоватую ухмылку. По своей работе онмёдзи он должен был знать подоплеку людских дел, а как придворный, он должен был быть довольно хорошо образованным. Неплохо, должно быть, знал наизусть китайские стихи, имел талант стихосложения, мог играть на одном-двух инструментах, на бива или на флейте.

Мне думается, что эпоха Хэйан — это эпоха утонченной тьмы. И в этой вычурной, изящной, омерзительной тьме как облако, несомое ветром, легко и свободно струился по жизни этот человек, о котором я собираюсь далее вести рассказ.

Высокочтимый Минамото-но Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея в начале месяца Минацуки. По солнечному календарю — шестой месяц, а если говорить по-современному, то это, пожалуй, будет где-то 10 июля. Сливовые дожди еще не закончились, но в этот день дождь, ливший все время, к удивлению, прекратился. Правда это не значит, что светило солнце. Все небо, от края до края, было белесым, словно затянутым тонкой бумагой.

Раннее утро. Листья деревьев и трава мокры, а воздух до дрожи прохладен. Минамото-но Хиромаса идет, рассматривая изгородь дома Сэймея, тянущуюся по правую руку. Изгородь в стиле китайской династии Тан. На стене, на высоте от груди до лица — резные украшения, а сверху нависает крыша, крытая китайской серповидной черепицей. Такая изгородь напоминает буддийский храм или капище. Хиромаса одет в суйкан, простое кимоно, и обут в сапожки. Сапожки из кожи оленя. В воздухе висят бесчисленные капельки воды, мельче, чем туман, и если даже просто идти в этом воздухе, ткань суйкана впитывает водную пыль и тяжелеет.

Высокочтимый Минамото-но Хиромаса — воин, на левом боку у него висит меч. На вид ему за тридцать пять. В походке и манерах есть свойственная военному человеку грубоватость, но на вид он вовсе не груб. На вид он очень аккуратен. И не весел. Нет в нем бодрости. Видимо какая-то тревога засела в его груди.

Хиромаса остановился перед воротами. Ворота распахнуты настежь, и если посмотреть внутрь, виден сад. Летние травы, заполонившие весь сад, еще мокры от ночного дождя и буйно зелены.

«Ну не заброшенный ли храм тут, а?» — отразилось на лице Хиромасы.

Дикое поле — ну, может и не на столько, но похоже, что за этим садом практически не ухаживают.

И тут ноздрей Хиромасы достиг сладкий цветочный запах. Источник он сразу понял: среди трав стояло большое старое дерево — глициния, а на ветвях его цвело одно лишь соцветие.

— Да точно ли он вернулся? — пробормотал Хиромаса. Он, конечно, знал, что Сэймей — любитель оставлять траву и деревья расти, как им вздумается, но это, перед глазами, это слишком даже для него.

Когда Хиромаса перевел дух, из-за угла появилась девушка. Правда, эта девушка была одета в каригину[1], легкое мужское кимоно, и широкие шаровары мужского фасона. Подойдя к Хиромасе, девушка легко поклонилась:

— Имею честь почтительно ожидать Вас, — сказала она Хиромасе.

— Ждала меня?

— Хозяин повелели: вскоре изволит пожаловать почтенный Хиромаса, так что встреть его и с почтением препроводи…

Хиромаса пошел следом за девушкой, размышляя: «Как же он узнал, а?». Его провели в комнату, где поверх дощатого пола лежало татами, а на татами, поджав ноги, сидел Сэймей и разглядывал Хиромасу:

— Пришел? — сказал Сэймей.

— А ты знал! — говоря это, Хиромаса уселся на такое же татами.

— Тот, кого я послал купить саке, известил меня, что Хиромаса направляется сюда.

— Саке?

— Ну, меня же некоторое время не было. Вот и захотелось выпить столичного саке. А ты, Хиромаса, ты как узнал, что я вернулся?

— Да был один, рассказал, что вчера ночью в твоем доме горел свет…

— Понятно.

— Где ты был почти месяц?

— В Коя.

— В Коя?

— Ну.

— А зачем, да так срочно?

— Было кое-что непонятное.

— Непонятное?

— Ну, или лучше сказать, было кое-что, что мне пришло в голову.

— А что именно? — спросил Хиромаса.

— Однако ж, — взглянув на Хиромасу, почесал голову Сэймей.

По этим двоим возраст не определить. Для постороннего взгляда Сэймей выглядит моложе. И не только моложе, пригожее на вид: прямой изящный нос, а губы красны, как будто впитали светлый кармин.

— Что «однако»?

— Ты — хороший человек, но тебе ведь не интересны разговоры такой направленности, нет?

— Погоди, какой такой направленности разговоры?

— Про сю, — сказал Сэймей.

— Сю?!

— Я ходил поговорить про сю.

— И о чем говорил?

— Например, о том, чем является сю.

— А разве сю не есть сю?

— Ну, да, это, в общем то так, но мне вдруг пришло в голову, чем является сю, и…

— Что-что пришло в голову? — спросил Хиромаса.

— Как тебе сказать… Вот, например, такое: не является ли сю именем?

— Что? Именем?

— Ну, не сердись, Хиромаса! Как насчет саке по старинке? — улыбнулся Сэймей.

— Я пришел не саке угощаться, но если предложишь, не откажусь.

— Ладно, давай уж… — Сэймей хлопнул в ладоши.

Тут же по коридору прошуршал шелк, и появилась девушка с изящным столиком в руках. На нем стояли кувшин, в котором, по всей видимости, было саке, и чашечки. Сначала, поставив столик перед Хиромасой, девушка ушла, но потом вернулась еще с одним столиком, который поставила перед Сэймеем. После этого девушка налила саке в чашечку Хиромасе. Принимая саке, Хиромаса разглядывал ее лицо. Хотя и она тоже была в мужском каригину и шароварах, но это была другая девушка, не та, что выходила прежде. Ей действительно было только-только двадцать, и пухлые губы, и белая шея, словно аромат, источали очарование.

— Что с тобой? — спросил Сэймей разглядывающего девушку Хиромасу.

— Она — другая. Не та, не первая, — сказал Хиромаса, а девушка с улыбкой склонила голову. Затем она налила саке в чашечку Сэймею.

— Она — человек? — спросил Хиромаса. Он хотел спросить, сикигами ли эта девушка, служебный дух, которыми управляет Сэймей, или нет.

— Проверишь? — сказал Сэймей.

— Проверять?

— Пошлем-ка ее тайно в твой дом сегодня ночью?

— Не смейся! Дурак, — сказал Хиромаса.

— Итак…

— Да, — и оба осушили чашечки. В опустевшие чашечки девушка налила саке. Глядя на нее, Хиромаса пробурчал:

— К тебе когда ни придешь, никогда ничего не понятно… — и вздохнул.

— Что тебе не понятно?

— Да я подумал: сколько же, в конце концов, людей в этом доме? Как ни придешь, все новые лица…

— Да ладно, не все ли равно? — ответив, Сэймей протянул палочки к лежавшей на тарелке жареной с солью рыбе.

— Форель?

— Утром приходили продавать, и я купил. Форель из реки Камогава.

Это была довольно крупная, взрослая форель. И если, зацепив палочками, разломить ее толстую тушку, то от разлома поднимается пар.

Дверь сбоку открыта, виднеется сад.

Девушка ушла, и это словно послужило Хиромасе сигналом вернуться к разговору.

— Так продолжение… Там про сю было.

— Ну что же, — подал голос Сэймей, попивая саке.

— Не выпендривайся!

— Хорошо. Вот например: что есть самое короткое сю в этом мире?

— Самое короткое сю? — и задумавшись буквально на секунду. — Нет, ты меня не заставляй думать, Сэймей! Ты объясни!

— Хм, ладно. Самое короткое сю в этом мире — имя.

— Имя?

— Угу, — кивнул Сэймей.

— Твое «Сэймей» и мое «Хиромаса» — наши имена?

— Именно! И «гора», и «море», и «дерево», и «трава», и «насекомые» — и такие имена тоже — одно из сю. Вот так вот.

— Не пойму…

— Сю — это ведь, в сущности, то, что связывает вещи.

— ?

— То, что связывает фундаментальное состояние вещей — имя!

— …

— Предположим, что в этом мире была бы вещь, которой не было бы дано имя. Эта вещь была бы ничем. Наверное, можно было бы сказать даже, что она не существует.

— Ты говоришь какие-то заумные вещи.

— Например, твое имя «Хиромаса». И ты, и я — оба люди, но ты — человек под сю «Хиромаса», а я — под сю «Сэймей». Вот так получается.

Но у Хиромасы на лице — несогласие:

— То есть, если у меня нет имени, то человека, который я, в этом мире нет, так, что ли?

— Нет, ты есть. А вот Хиромаса исчезнет.

— Хиромаса — это я. Если исчезнет Хиромаса, то и я исчезну, разве не так?

Не утверждая, но и не отрицая, Сэймей слегка покачал головой.

— Есть вещи, не видимые глазу. И даже эти невидимые глазу вещи можно связать с помощью имени, которое есть сю.

— Да?

— Мужчина думает о женщине: «возлюбленная». Женщина думает о мужчине: «возлюбленный». Если этим чувствам дать имя, связав, будет — «любовь».

— Д-да? — но хоть Хиромаса и кивает, видно, что он все же пока не совсем понимает. — Однако ж, если не придумывать имя «любовь», мужчина будет думать о женщине: «возлюбленная», а женщина думать о мужчине: «возлюбленный»… — сказал Хиромаса.

— Само собой! — просто ответил Сэймей. — То и это — разные вещи, — и поднес ко рту саке.

— Все еще не понимаю.

— Ну, давай попробую сказать по-другому.

— Ага.

— Посмотри на сад! — Сэймей указал пальцем на видневшийся сбоку сад, тот самый, где была глициния. — Там есть глициния?

— Ну, есть.

— Я дал ей имя Мицумуси.

— Имя?

— В смысле, заколдовал, наложил сю.

— И что из этого?

— Она просто ждала моего возвращения.

— Чего-чего?

— Цветок ведь еще цветет…

— Слушай, а ты проще выражаться не умеешь? — сказал Хиромаса.

— Ну что, похоже, я должен объяснять на мужчинах и женщинах, да? — сказав так, Сэймей посмотрел на Хиромасу.

— Объясняй! — сказал Хиромаса.

— Допустим, что у тебя есть женщина, в которую ты влюблен. И вот с помощью сю ты можешь этой женщине подарить с неба луну.

— Научи!

— Укажи на луну пальцем и скажи только: «Любезная девица, давай я подарю тебе эту луну!»

— Что?!

— И если девица ответит да, то тут луна станет ее.

— И это сю?

— Это станет основой сю.

— Совершенно не понимаю.

— Да можешь и не понимать. Даже бонзы из Коя, и те намереваются одним святым словом наложить сю на все — заколдовать весь этот мир.

Естественно у Хиромасы изумленье на лице:

— Слушай, Сэймей, ты что же, целый месяц с бонзами в Коя только про это и говорил?

— В общем, да. И не месяц, а всего то двадцать дней.

— Сю не понимаю! — и Хиромаса отправил в рот саке.

— Слушай, а пока меня не было, что-нибудь интересное происходило, а? — спросил Сэймей.

— Ну, может тебе это не интересно, но десять дней назад умер Тадами.

— Мибуно Тадами, который «Полюбишь»?

— Да, да. Ослабев от истощения…

— Так ничего и не съев?

— Это все равно, что голодная смерть, — ответил Хиромаса.

— Это было в третьем месяце, в Яёй, да?

— Да.

То, о чем они кивали друг другу — состязание в стихах, проходившее в марте при дворе, во дворце Сэйрёдэн — дворце Чистой Прохлады. Состязание в стихах — это когда делят поэтов на право и лево, а затем составляют по парам справа и слева стихи, сочиненные на заданную тему и выбирают, который из пары стих лучше, а который хуже. «Полюбишь», про которое сказал Сэймей, это начало стиха, сочиненного в тот раз Мибуно Тадами. Стих Тадами:

В тот раз с Тадами сражался Тайра-но Канэмори. Стих Канэмори:

Разбиравший достоинства двух стихов и выносивший решение Фудзивара-но Санэёри оказался в затруднении, а видевший все это император Мураками тихо прошептал одними губами стихи. Это было «Прокрадусь». И как только Фудзивара-но Санэёри провозгласил победу Канэмори, «О горе!» — вскричал тонким голосом Тадами и побледнел. Все это долго было темой пересудов во дворце.

С того дня Тадами потерял аппетит и все время лежал вниз лицом на полу в своем доме.

— Говорят, под конец он умирал, грызя собственный язык.

— Тадами пытался есть, но впустую: пища не проходила внутрь.

— Выглядел он мягким, а нутро-то было страшно злопамятного человека… — пробормотал Сэймей.

— А мне не верится! Из-за проигрыша стиха перестать есть! — с чувством сказав так, Хиромаса выпил саке. Уже наливали себе сами. Хиромаса посмотрел на Сэймея, наполняя сам опустевшую чашечку, и сказал:

— Говорят, является он!

— Является?

— Неупокоенный дух Тадами во дворце Сэйрёдэн.

— Хм… — Сэймей улыбнулся уголками губ.

— Ночные дежурные, несколько человек, говорят, что видели: ночью Тадами с синим лицом медленно идет сквозь шелковые нити дождя от дворца Сэйрёдэн ко дворцу Сисиндэн, бормоча: «полюбишь…»

— Как интересно…

— Не веселись, Сэймей. Это ж дело последних десяти дней. Если достигнет ушей императора, он испугается, начнет говорить о смене места пребывания… — глядя на Хиромасу, говорящего это с неожиданно серьезным лицом, Сэймей согласно кивал.

— Ну и что там у тебя, Хиромаса? — вдруг сказал Сэймей.

— Что?

— Давай уж, говори! У тебя ж ко мне был какой-то разговор?

— А ты понял?

— У тебя на лице это написано. Потому что ты хороший человек, — Сэймей говорил слегка подшучивая, но Хиромаса серьезен.

— Знаешь, Сэймей, — он заговорил другим тоном, — пять дней назад, вечером, было украдено Гэнсё, которое очень берег император.

— Неужели? — Сэймей с чашечкой в руках подался вперед.

Гэнсё — Видение — это имя бива[2]. Музыкальным инструментам, особенно знаменитым, давали постоянные имена. Раньше эта бива была тайным сокровищем императора Дайго. Она была привезена из империи Тан и «обладала верхней декой из палисандра», как записано в «Учетных записях старых инструментов».

— Кто, когда, как украл — непонятно.

— Ах, какое затруднение! — сказал Сэймей, а на лице у него было написано, что ему-то ну ни чуточки не затруднительно. Он всегда перед Хиромасой как-то само собою открывал свое истинное лицо.

— Вот. А позавчера вечером я слышал звук Гэнсё.

В тот вечер, когда его ушей достиг звук Гэнсё, Хиромаса дежурил во дворце Сейрёдэн. События того времени, конечно же, записаны в «Рассказах о древности».

«Муж сей (Хиромаса) — выдающийся музыкант и глубоко был опечален утратой Гэнсё, а после того, как все успокоились, во дворце Сэйрёдэн Хиромаса услышал доносящийся откуда-то с юга звук — некто играл на Гэнсё». Он открыл глаза, прислушался получше — и действительно, это был звук Гэнсё, который он хорошо помнил.

Хиромаса подумал, что это неупокоенный дух Мибуно Тадами от ненависти к императору Мураками из-за состязания в стихах выкрал Гэнсё и играет на ней где-то к югу от Судзакумон, Ворот Феникса. А еще он подумал, что это шум в ушах, но, прислушавшись, понял: нет, это слышится бива, и звук этот, без сомнения, принадлежит Гэнсё. Хиромаса был «выдающийся музыкант». Он не мог ошибиться.

Запутавшись в сомнениях, Хиромаса никому не сказал ни слова. Он взял с собой в сопровождающие только мальчика-пажа, и как был, в одном простом кимоно, шароварах и башмаках вышел из караульной комнаты у сторожевых ворот и направился к югу. Он вышел из Ворот Феникса, а звук бива слышится все еще где-то впереди. И тогда Хиромаса пошел по Большой дороге Феникса к югу: ведь если звук идет не от ворот Судзакумон, так может от каланчи, что дальше на юг? И это ни как не дух Тадами — если судить по звуку, похититель играет на бива, взобравшись вверх, на каланчу.

Однако когда Хиромаса пришел к каланче, он понял, что бива слышится еще дальше с юга. И еще — звук такой же, как и во дворце Сэйрёдэн. Странно. Невозможно представить, чтобы это играл живой человек.

Сопровождающий паж был бледен от страха.

Двигаясь все дальше на юг, они дошли до ворот Расёмон. Это самые большие ворота в Японии — величиной в девять ма и семь сяку, они чернели тяжелой громадой в темном небе.

Незаметно вокруг сгустился мелкий как туман дождь. Звук бива доносился сверху. Очень темно. В круге огня, который держит в руке паж, снизу видно Расёмон, под которым они стоят, но уже второй этаж растворяется во тьме, и ничего не разобрать. И в этой тьме пронзительно звенит бива.

— Уйдем! — говорит паж, но Хиромаса — прямой человек. Он пришел сюда, и не может просто так уйти.

Но как же прекрасна была музыка бива! Это была мелодия, которую Хиромаса раньше никогда не слышал, и ее звук глубоко проник в сердце Хиромасы.

Льются звуки. Играет бива. Грустная и прекрасная мелодия. До боли…

«Вот ведь же! — подумал Хиромаса. — Есть еще в этом мире тайные мелодии…»

Всего-то в августе прошлого года Хиромасе довелось услышать тайную мелодию Рюсэн Такубоку, услышать в исполнении слепого монаха по имени Сэмимару. Чтобы услышать ее, он ждал три года.

Дело было так. В то время на заставе в Осаке жил, построив себе келью, некий слепой монах. Раньше он был слугой у министра Сикибу. Этот монах и был Сэмимару. По слухам, мастер бива, а еще, говорили, знал даже тайную мелодию Рюсэн Такубоку, которую никто больше не играет сейчас. Хиромаса и сам владел бива и флейтой, поэтому, когда его ушей достигли такие слухи, он не мог найти себе места, так хотел послушать музицирование этого монаха.

И Хиромаса отправил в Осаку к Сэмимару человека со словами: «Почто живешь в непредставимом месте! Пожалуй жить в Столицу!». И вот, монаху передали: «Зачем же вы живете в таком месте, о котором нельзя и помыслить без сожаления? Не хотите ли приехать и жить в Столице?», а Сэмимару, вместо ответа тронул струны бива и сложил стих:

«Как же жить в этом мире? Что прекрасный дворец, что хибара — разве мы не потеряем их однажды?» — такого рода смысл вложил монах в музыку своей бива. Услышав это, Хиромаса еще больше восхитился: «Воистину, это человек со вкусом!» — и во что бы то ни стало возжелал услышать, как Сэмимару играет на бива.

«Сэмимару не вечен. И сам я не знаю, когда умру. А если Сэмимару умрет, с ним из этого мира уйдет мелодия Рюсэн Такубоку. Как бы я ее хотел услышать! И не только ее, все, что угодно, услышать! Во что бы то ни стало! — так задумался Хиромаса, — Однако, нельзя же прийти и попросить: „Сыграй, пожалуйста!“ Монах не будет чувствовать расположения, и даже если и сыграет, будет ли это мелодия от сердца — это еще вопрос. Вот бы услышать, как монах играет по велению сердца, так, как ему хочется…»

Хиромаса — прямой человек. С того вечера, как он подумал об этом, так каждую ночь стал ходить к дому старого монаха. Спрятавшись возле кельи Сэмимару, он каждую ночь от всего сердца надеялся: «Может быть сегодня ночью он сыграет? Может быть сегодня?» — и так три года. Конечно, вряд ли он ходил в те дни, когда у него было дежурство во дворце, но и без того рвение его было велико.

— Ну, уж в эту то ночь, когда так красива луна, он сыграет! А может этот вечер, когда так громко плачут цикады, подходит для Рюсэн? — каждый вечер стучала надежда в сердце Хиромасы, каждый вечер он ждал: «Сегодня!»

И вот, третий год, пятнадцатая ночь августа. Месяц затянут неясной дымкой, и дует слабый ветерок. Вдруг послышалась мелодия. Это была та самая мелодия Рюсэн, лишь часть которой когда-то слышал Хиромаса. Сегодня он наслушался всласть.

В неверном свете месяца играл на бива старый монах и, вкладывая всю душу, сложил стих:

«Услышав это, Хиромаса пролил слезу и подумал: „Как грустно!“» — так записано в «Рассказах о древности».

А старый монах добавил еще:

— Ах, какая полная смысла ночь! Нет ли, кроме меня, в этом мире человека, чувствующего смысл этой ночи? Не придет ли сегодня кто-нибудь, знающий толк в бива? Как хотел бы я провести вечер за разговором…

Когда эти слова коснулись ушей Хиромасы, он, не раздумывая, сделал шаг вперед:

— Такой человек здесь есть! — радость, волнение, раскрасневшееся лицо, и при этом старание соблюдать все приличия — таким предстал перед монахом этот прямой человек.

— Кто Вы?

— Вы, наверное, не помните меня. Я — Хиромаса, тот, кто некогда послал к Вам человека, приглашая жить в столицу.

— Ах, тогда! — Сэмимару помнил Хиромасу.

— Это Вы сейчас Рюсэн играли? — сказал Хиромаса.

— Конечно. Вы узнали? — в голосе Сэмимару смешались удивление и радость, и, услышав это, Хиромаса почувствовал себя на седьмом небе. В тот вечер старый монах, исполняя желание Хиромасы, играл для него тайную мелодию Такубоку.

Слушая разносящиеся с ворот Расёмон звуки бива, Хиромаса вспоминал события того вечера. То, что он слышал сейчас, превосходило Рюсэн Такубоку. Это было музыкальное произведение со странной мелодией, бесконечно печальное. Хиромасу охватило необычайное восхищение.

Он долго слушал доносящиеся из тьмы над головой звуки бива, и, наконец, позвал:

— Кто играет на бива на воротах Расёмон? Этот звук — Гэнсё, что прошлым вечером исчезла из дворца. Я услышал этот звук из дворца Сэйрёдэн и пришел за ним сюда. Эту бива очень ценит император… — и как только Хиромаса это сказал, звук бива резко прервался, исчезло и чувство чего-то шевелящегося наверху. А огонь в руках пажа — потух.

— Ну, и я вернулся домой, — сказал Хиромаса Сэймею. — Паж трясся и плакал, и чтоб зажечь огонь ему потребовалось много времени.

— И это было позавчера вечером?

— Да.

— А вчера вечером?

— Вчера вечером снова послышался звук бива.

— Пошел?

— Пошел. На этот раз один.

— Расёмон?

— Да. Пошел я один. Некоторое время слушал бива. Так человек точно играть не может. А когда я его позвал, знаешь, бива снова умолкла. Снова огонь потух. Но на этот раз я подготовился, и сразу же зажег новый. И полез наверх.

— Полез? На Расёмон?

— Именно.

Он был очень смелым человеком, этот Хиромаса. На верху не полумрак, полная темнота. Да окажись там все-таки человек, и то, ударь он внезапно сверху по взбирающемуся Хиромасе, и ничто не спасет.

— А потом не стал, — сказал Хиромаса.

— Не стал взбираться?

— Да. Когда я добрался до середины, раздался голос…

— Голос?

— То ли голос, то ли нет. Вой, человеческий или звериный. Страшный! — сказал Хиромаса. — Я ведь взбирался, задрав голову вверх, вглядываясь в темноту там, наверху. Ну и вдруг, сверху мне на лицо что-то упало.

— Что?

— Я когда вниз спустился, рассмотрел: сгнивший человеческий глаз. Наверное, выкопали из какой-то могилы. Потому и расхотелось лезть наверх, — сказал Хиромаса. — Да и не было смысла: ну взобрался бы я, а Гэнсё бы сломалось, и что?

— Так, ладно, а ко мне какое дело? — спросил Сэймей.

Уже давно кончились и саке, и форель.

— Сегодня ночью пойдем со мной.

— Ты снова пойдешь?

— Пойду.

— Император знают?

— Нет, пока. Знаю только я один. Пажу я накрепко приказал молчать.

— Хм.

— Там, на Расёмон, не человек, — сказал Хиромаса.

— А если не человек, то что?

— Не знаю. Может, демон! Как бы там ни было, если не человек, то это работа для Сэймея.

— В этом все дело?

— Вернуть Гэнсё — это да, конечно… Но, есть и еще одно. Я хочу еще раз эту бива послушать, понимаешь?..

— Ладно, пойдем.

— Да!

— А за это, можно одну вещь?

— Какую?

— Возьмем саке.

— Саке?

— А мне тоже захотелось послушать эту бива и выпить под музыку саке! — Сэймей сказал это, Хиромаса молча вгляделся в лицо Сэймея и пробурчал:

— Ладно.

— Пойдем.

— Пойдем.

Так и получилось.

В этот вечер под ветвями сакуры, что перед крыльцом дворца Сисиндэн, собрались трое. Сэймей появился с небольшим опозданием. Он был небрежно закутан в белое каригину, а из его левой руки свешивался обвязанный веревкой большой кувшин. В правой руке он нес светильник, но так и не зажег его по дороге сюда. На ногах его были короткие сапожки из черной кожи.

Под сакурой уже стоял Хиромаса. Он был одет как на войну: официальное черное воинское облачение — сокутай и шапочка с закрученной лентой на голове. На левому боку — большой изогнутый меч, а в правой руке он сжимал лук. Стрелы висели на спине.

— Эй, привет! — позвал Сэймей.

— Здоро́во, — ответил Хиромаса.

Рядом с Хиромасой стоял щуплый человечек в одежде монаха. На спине у него висела бива, обвязанная веревкой.

— А это — Сэмимару, — представил Сэймею монаха Хиромаса.

Сэмимару, слегка согнув ноги в коленях, поклонился:

— Это Вы — господин Сэймей?

— Да. Я — Абэ-но Сэймей из Ведомства Инь-Ян, Онмёрё, — Сэймей заговорил вежливо и держался почтительно. — Я имел честь слышать о Вас, почтенный Сэмимару, от Хиромасы, — сейчас и манера говорить была у Сэймея значительно изысканнее, чем когда они были просто вдвоем с Хиромасой.

— Я тоже слышал о Вас, господин Сэймей, от господина Хиромасы, — маленький монах склонил голову на тонюсенькой как у цапли шее.

— Когда я рассказал господину Сэмимару о слышащихся в ночи звуках бива, он изволил пожелать всенепременнейше самому послушать, — сказал Хиромаса.

Сэймей, оглядев Хиромасу, сказал:

— А ты каждую ночь в таком виде ходишь?

— Не, не… Просто сегодня вы еще, ну и… Если бы я был один, я не стал так уж… — пока Хиромаса говорил, со стороны дворца Сэйрёдэн послышался низкий мужской голос. Сиплый и мрачный.

— Полюбишь меня… — печально бормотал голос. Он приближался, и в ночи появилась, обогнув западный угол дворца Сисиндэн, белая тихая фигура. Холодный ночной воздух был полон как туманом каплями дождя, тонкими, словно шелковые нити, и человеческая фигура походила на сгусток мороси, вьющейся в воздухе, не падая на землю.

— Мне же имя не время пока говорить тебе… — рассеяно прошел под мандариновым деревом. Белое лицо смотрит в никуда. Изящная шапочка, украшенный меч на боку, а шлейф накидки парадного белого одеяния волочится по земле.

— Господин Тадами? — прошептал Сэймей.

— Сэймей, — взглянул Хиромаса на Сэймея.

— И вот по такой дурацкой причине тоже начинают являться. Оставим его, — Сэймей вовсе не имел желания сделать с духом что-либо методами искусства Инь-Ян.

— Когда мало знаешь, тут начинаются чувства… — Перед дворцом Сисиндэн исчез. Голос, закончив стих, испарился, как дрожащий от зноя воздух тает в небе.

— Какой был печальный голос… — прошептал Сэмимару.

— И это ведь тоже был демон, — сказал Сэймей.

Звук бива послышался через некоторое время после этого.

Сэймей коротко хлопнул в ладоши, и тут из темноты тихо-тихо выступила женская фигура. Прекрасная женщина, с ног до головы завернутая в каракоромо[3] — верхнюю накидку со шлейфом поверх двенадцатислойного кимоно. Подтягивая за собой шлейф, она вступила в круг света от огня в руках Хиромасы. Весь пышный шелк был одного цвета — цвета лиловой глицинии. Женщина остановилась перед Сэймеем. Белые маленькие веки ее были прикрыты.

— Мицумуси проводит нас, — сказал Сэймей. Женщина приняла из его рук фонарь своими белыми руками. Раз — и уже горит огонь.

— Мицумуси? — произнес Хиромаса. — Это же… Это же имя, которое ты дал старой глицинии? — Хиромаса вспомнил одно соцветие глицинии, которое цвело утром в саду Сэймея, и ее сладкий запах. Нет, не только вспомнил. Этот запах исходил и от стоящей перед ним женщины, и струился в ночном воздухе, достигая ноздрей Хиромасы.

— Сикигами? — спросил Хиромаса, а Сэймей с легкой улыбкой прошептал: «Сю!» Хиромаса посмотрел ему в лицо и сказал со вздохом:

— Какой же ты странный человек… во всем…

Хиромаса посмотрел Сэймея, который отдал фонарь женщине, потом перевел глаза на огонь в своих руках. Сэмимару тоже был без огня, фонарь держал только Хиромаса.

— Что, огонь только мне нужен?

— Я слеп, поэтому мне одинаковы утро и вечер, с вашего позволения, — тихо произнес Сэмимару.

Повернувшись спиной в накидке цвета лиловой глицинии, Мицумуси тихо пошла сквозь висящий как туман в воздухе дождь.

Звенели струны бива.

— Пойдемте-ка, — сказал Сэймей.

В тихом холодном ночном воздухе идет Сэймей. В его руке висит кувшин. Иногда он подносит кувшин к губам и пьет саке. Похоже, он наслаждается этой ночью и очарованием музыки бива.

— Хиромаса, выпьешь? — сказал Сэймей.

— Не хочу! — вначале отказался Хиромаса, но когда Сэймей подшутил над ним, что, дескать, он боится опьянеть и не попасть стрелами в цель, стал пить.

А в очаровании бива была печаль.

Сэмимару с самого начала шел молча, обратив свой слух к музыке и наслаждаясь ею.

— Первый раз слышу эту мелодию. Но сколь же она печальна! — коротко прошептал Сэмимару.

— Грудь стискивает… — сказал Хиромаса, пристраивая лук на плечо.

— Это, наверное, чужестранная мелодия! — сказал Сэймей, поднося ко рту саке.

В темноте на ветках деревьев дремали сочные листья, и запах зелени наполнял ночной воздух.

Они пришли к воротам Расёмон. С ворот, сверху, действительно слышатся звуки бива, и они трое в молчании некоторое время слушали музыку. Пока слушали, стало понятно, что мелодии сменяются. На которой-то по счету мелодии Сэмимару пробормотал:

— А вот эту мелодию я имею честь немного помнить…

— Что!? — Хиромаса посмотрел на Сэмимару.

— Была мелодия когда-то, которую покойный господин министр Сикибу изволили однажды сыграть мне, и объяснили, что об этой мелодии не известно даже названия. Думаю, она была вот такой, — Сэмимару отвязал со спины бива и взял ее в руки. Он заиграл, подстраиваясь под льющийся с Расёмон звук. Звон двух инструментов начал переплетаться. Вначале игра на бива Сэмимару была немного неуверенной, но, то ли звук бива Сэмимару был услышан, только с крыши Расёмон стала повторяться одна и та же мелодия. И с каждым повторением из пальцев Сэмимару уходила неуверенность, и наконец звук его бива стал практически таким же, как тот, что прилетал с крыши Расёмон.

Изумительный звук.

Гармоничные звуки двух инструментов, тая друг в друге, разносились в ночи. От них тело покрывалось гусиной кожей. Сэмимару, увлеченно прикрыв слепые глаза, извлекал из бива звуки, словно преследовал что-то поднимающееся внутри него волной. На его лице светилось счастье.

— Я — счастливец, Сэймей! — прошептал Хиромаса со слезами на глазах, — разве думал я, что человеческие уши могут услышать такую музыку!

Бива играли, и их звон поднимался в темное небо. Послышался голос. Низкий, словно звериный. Сначала он тихонько вплетался в звуки бива, и постепенно нарастал. Голос слышится с ворот Расёмон. Некто на Расёмон рыдает, играя на бива. Незаметно обе бива смолкли, и остался только этот рыдающий с завываниями голос. А Сэмимару обратил свои слепые глаза к небу, словно провожал улетающие в пространство отзвуки музыки.

К рыданиям начал примешиваться голос. Слова были на чужеземном языке.

— Слова то не китайские… — сказал Сэймей и, послушав некоторое время, шепнул: — Язык страны Небесного бамбука.

Небесный бамбук — иначе говоря, Индия.

— Ты понимаешь, что ли? — спросил Хиромаса.

— Немного… — Сэймей ответил и добавил еще:

— У меня среди бонз знакомых много, ну и…

— А что он говорит? — после вопроса Хиромасы Сэймей недолго прислушивался к голосу:

— Говорит: «Горе!», а еще говорит: «Радость!». Вот, а еще, похоже, зовет по имени какую-то женщину.

Язык страны Небесного бамбука — иначе говоря, древнеиндийский язык санскрит, брахманский язык. Буддийские сутры изначально были записаны этим языком, а появившиеся в Китае буддийские свитки были в большинстве своем записаны иероглифами, подобранными по звучанию.

В эпоху Хэйан было несколько человек, говорящих на языке брахманов, были в хэйанской Японии и настоящие индусы.

— Женское имя?

— Говорит: «Сýриа».

— «Сýриа»?

— Сýриа, а может, Сурия, — Сэймей с выражением печали на лице взглянул вверх на Расёмон. Светом освещено лишь немного, а наверху плотно угнездилась тьма. Ко второму этажу этих темных ворот тихим голосом обратился Сэймей. На чужеземном языке.

Мгновенно прекратились рыдания.

— Что ты сказал?

— «Ты хорошо играл на бива», — сказал Сэймей, и уже над головами разносится низкий голос:

— Кто ты, играющий музыку моей страны и говорящий на языке моей страны? — легкий акцент есть, но японский чистый, правильный.

— Мы живем в этой столице, — сказал Хиромаса.

— А ваши имена? — спросил голос.

— Минамото-но Хиромаса, — сказал Хиромаса.

— Минамото-но Хиромаса. Тот, кто приходил сюда два вечера подряд? — сказал голос.

— Да, — ответил Хиромаса.

— Сэмимару я, — сказал Сэмимару.

— Сэмимару. Это ты сейчас играл на бива? — спросил голос, и Сэмимару вместо ответа заставил зазвенеть струны.

— Я — Масанари, — сказал Сэймей, и Хиромаса с изумлением на него посмотрел. «Зачем ты говоришь неправильное имя?» — было написано на его лице. Сэймей смотрел вверх на Расёмон, его лицо ничего не выражало.

— А еще один… — заговорил и прервался голос. — А! Это не человек, не так ли? — буркнул.

— Извольте видеть, — сказал Сэймей.

— Дух? — пробормотал голос, и Сэймей кивнул. Похоже, сверху было хорошо видно все, что внизу.

— А у Вас имя-то есть? — спросил Сэймей.

— Кандата, — коротко ответил голос.

— Чужеземное имя?

— Да. Я родился в земле, которую вы зовете Страной Небесного бамбука.

— Уже давно не принадлежишь этому миру?

— Да, — ответил Кандата.

— Положение?

— Я — странствующий музыкант. Вообще то, я родился сыном наложницы раджи одной маленькой страны, но ее разрушила война с соседним государством, и я оставил родину. С детства более военного искусства меня интересовала музыка, и в возрасте десяти лет я уже вполне владел музыкальными инструментами. Лучше же всего у меня получалось играть на пятиструнных круглых гуслях — гэккин… — в голосе появились ностальгические нотки. — Путешествуя как перекати-поле с одними только гуслями, я добрался до Империи Тан и там провел долгие годы — дольше, чем где бы то ни было. А в эту страну я прибыл более ста пятидесяти лет назад. Я приплыл на корабле проповедника Кукая.

— Ну надо же!

— Умер я сто двадцать восемь лет назад. В местечке неподалеку от храма Хокадзи в Столице Хэйан я делал бива и другие инструменты, но однажды ночью в дом проник вор. Этот разбойник перерезал мне горло, и я умер. Вот так все и было, с вашего позволения.

— И почему же ты стал таким, как сейчас?

— Я так хотел перед смертью еще раз увидеть своими глазами родину! Мне было жаль себя, изгнанника, который должен умереть в чужой земле. Наверное, эти мысли не дали мне уйти в нирвану…

— Действительно, — кивнул Сэймей и позвал: — Однако ж, Кандата!

— Да? — ответил голос.

— Почему ты украл эту бива по имени Гэнсё?

— Почтительно отвечу правду: эту бива сделал я в то время, когда проживал в пределах Империи Тан, — тихим был, низким голос. Сэймей сильно выдохнул:

— Вот оно как было!

— Странная судьба, с вашего позволения, господин Масанари, — сказал голос. Он позвал по ложному имени, которое чуть ранее сказал Сэймей. Однако Сэймей не ответил.

— Господин Масанари, — еще раз сказал голос. Хиромаса посмотрел на Сэймея, Сэймей смотрел в темноту над воротами, и на его алых губах играла улыбка.

И тут Хиромасе пришла в голову мысль:

— Гэнсё может быть раньше и была Вашей, но сейчас она наша. Не можете ли Вы ее вернуть? — сказал Хиромаса, взглянув вверх.

— Вернуть-то легко, но… — коротко сказал голос. Потом, после паузы: — Но взамен позволено ли мне будет высказать нижайшую просьбу?

— Чего?

— Это столь стыдное дело… Во дворце, куда я тайно прокрался, мне в сердце запала одна придворная дама…

— Что за!

— В шестнадцать лет я взял за себя жену. А во дворце изволит быть придворная дама, что на одно лицо с моей женой…

— …

— Вообще же, если дозволите рассказать, началось все с того, что я ночь за ночью прокрадывался во дворец увидеть эту даму, и однажды нашел Гэнсё… Возможно, придворную даму насильно можно сделать своею, но, увы, я этого не могу. Поэтому я похитил Гэнсё и, воскрешая в памяти прошлое, воскрешал свою жену Сурию и успокаивал сердце игрою на бива…

— И?

— Поведайте все той женщине, приведите ее ко мне, прошу вас. Пусть лишь только на одну ночь. Позвольте на одну ночь связь с нею. После этого, утром, я верну даму, а сам я немедленно отсюда исчезну… — сказав так, владелец голоса некоторое время горько плакал.

— Понятно. — Это ответил Хиромаса. — Вернусь, и почтительно доложу об этом деле Императору, и если он склонит свой слух к подобной просьбе, то завтра вечером в это же время я приведу на это место женщину.

— Премного Вам благодарен.

— Так, а приметы женщины?

— Белокожая. На лице — родинка. Имя ее — Тамагуса. Такая вот дама, с вашего позволения.

— Если твоя просьба исполнима, завтра днем я воткну эту стрелу сюда. Если не выполнима, воткну стрелу, окрашенную в черный цвет, хорошо?

— Будьте так любезны, — ответил голос.

— Эй, там! — внезапно обратился к верху ворот молчавший до сих пор Сэймей. — А ты не сыграешь нам еще на бива, а?

— На бива…

— Ага.

— О, конечно же! С превеликой радостью. О, если бы это было раньше, я бы спустился вниз и имел бы честь почтительно сыграть для Вас, но, имея причиною страшное мое нынешнее обличье, позвольте мне сыграть Вам, оставаясь здесь, на обзорной площадке, — сказал голос.

И зазвенела бива. Нота за нотой, звук оставался в воздухе, словно нити паутины, не исчезая. Он был еще прекраснее, чем раньше.

Стоявшая до сих пор неподвижно Мицумуси, мягко склонившись, поставила светильник на землю. Встала. Раз — и в ночной воздух вознеслись ее белые руки, раскрылись, обнимая небо. Она начала танцевать под звуки бива.

— О!.. — издал с придыханием восхищенный возглас Хиромаса.

Закончились танец и музыка, и сверху раздался голос:

— Прекрасный танец. А я почтительно прошу об окончании на сем сегодняшнего вечера, и позвольте мне на всякий случай показать вам мою силу.

— На всякий случай?

— Это, с вашего позволения, для того, чтобы вы завтра не изволили делать глупости… — голос еще не закончил говорить, как с Расёмон, со второго этажа на Мицумуси упала зеленая молния. В мгновение, когда ее охватило сияние, на лице Мицумуси отразилось страдание, красные губы открылись, и когда уже должны были показаться белые зубы, и сияние, и сама Мицумуси исчезли. Лишь что-то легко взвилось в круге света от поставленного вниз огня, и упало на землю. Сэймей подошел и поднял — это был цветок глицинии.

— Всячески прошу вас о любезности… — над головами пронесся голос, и все закончилось. В тихой ночной тьме шевелился лишь похожий на шелк туман.

Сэймей прижимал к алым губам сжатый в белых пальцах правой руки цветок глицинии. Он тихо улыбался.

Вечер следующего дня. Под воротами Расёмон стоят четыре человека. Тонкие иголки дождя мягко сыплются из темного неба.

Сэймей, Хиромаса, и еще один мужчина и одна девушка стоят под дождем. Мужчина — воин по имени Касима-но Такацугу. На боку у него длинный меч, в левой руке лук, а в правой он сжимает несколько стрел. Это храбрец, который года два назад из этого лука и этими стрелами застрелил появившуюся во дворце кошку-чудовище. Девушка — Тамагуса. Большеглазая и горбоносая, красивая девушка лет восемнадцати-девятнадцати.

Сэймей разве что без саке, а так в том же виде, что и прошлым вечером. И Хиромаса одет так же, как вчера, но только без лука и стрел.

Над головами этих четверых играет бива. Они молча слушают музыку. Наконец бива замолчала.

— Я ждал с нетерпением! — слетел сверху на головы голос. Голос был тот же, что вчера, но в нем звучали ноты нескрываемой радости.

— Как договаривались, — сказал Хиромаса.

— А мужчина один поменялся, да?

— Да. Сэмимару не пошел. А мы не знаем, будешь ли ты действовать по договору или нет, если мы не все сделаем как договаривались. Вот и попросили прийти другого человека.

— Понятно…

— Итак, мы передаем тебе девушку, так что давай сюда бива.

— Женщину вперед, — сказал голос. Сверху витками спустилась веревка. — Дайте ухватиться за нее женщине, я подниму ее наверх. И когда удостоверюсь, что нет ошибки, сразу же спущу вам бива.

— Ладно, — Хиромаса вышел вперед вместе с девушкой. Она ухватилась за веревку, и когда она ухватилась, веревка пошла вверх. Девушка поднялась наверх и исчезла из виду. И через миг:

— О! — раздался голос, — Сýриа! — голос дрожал от радости. — Точно, эта женщина. — И скоро прошуршало, и сверху спустилось нечто черное, обвязанное веревкой. Хиромаса отвязал веревку.

— Гэнсё! — Хиромаса с бива, обладавшей палисандровой верхней декой, вернулся туда, где стояли двое, и показал бива Гэнсё Сэймею.

В этот момент с вершины Расёмон раздался отвратительный голос — наполненный болью вой раненного зверя.

— Обман! — звериный вопль, шум возни. Вслед за этим раздался леденящий душу женский крик, и тут же прервался. Смешавшись, звуки достигли земли.

Прошумело, как будто из маленькой кадки льется вода и падает на землю.

Теплый сырой запах разнесся в ночном воздухе. Запах крови.

— Тамагуса! — Сэймей, Хиромаса, Такацугу закричали одновременно и кинулись под ворота. Там виднелось черное пятно. В свете поднесенного факела это оказалась красная кровь. Сверху доносились хруст и чавканье, от которых волосы по всему телу вставали дыбом.

С глухим звуком что-то шлепнулось вниз: окровавленная белая женская рука, на которой еще оставались пальцы.

— Все пропало! — закричал Такацугу.

— Что произошло? — Хиромаса схватил Такацугу за плечо.

— Тамагуса промахнулась.

— Что!?

— Должно быть, она пыталась перерезать шею чудовищу ножом, который осветил против духов монах с горы Эйсан, и, похоже, промахнулась… — говоря это, Такацугу наложил стрелу на лук. — Тамагуса — моя младшая сестра! Это мы сами с ней вместе решили так сделать. Чтоб мою сестру, да с моего согласия насиловало чудовище — это же позор до следующих перерождений!

— Как же… — начал говорить Хиромаса, но в это время с ворот Расёмон вихрем взвилась зеленая молния и повисла в темном небе. Такацугу натянул лук и отправил стрелу в самую середину сияния. Раздался звук, похожий на собачий лай, и молния упала вниз.

Встал абсолютно нагой мужчина чужеземного вида, цвета черного, с длинным носом. На тощей груди выпирают ребра. Два сверкающих злобой глаза вперились в троих людей. Разрывая края губ, выглядывают клыки. Во рту закушена женская рука. От крови женщины и от собственной крови все вокруг рта красно. Тело от пояса вниз покрыто звериной шерстью, и ноги — звериные. И из этой звериной шерсти в небо торчит мужской корень. Из головы, словно рог, растет глубоко воткнувшаяся стрела. Самый настоящий демон.

И этот демон льет кровавые слезы.

Сглотнув, демон проглотил руку, которую держал в зубах. Несчастные глаза, наполненные злобой и ненавистью, смотрят на людей.

Такацугу снова ударил стрелой. Стрела снова вошла в голову демона.

— Нет! — Сэймей закричал, и в этот миг демон прыгнул. Налетев на собиравшегося пустить следующую стрелу Такацугу, он клыками разорвал ему горло. Такацугу упал на спину, стрела улетела в темное небо. Демон печальными глазами посмотрел на оставшихся двоих.

Хиромаса вытащил из ножен меч.

— Замри, Хиромаса! — сказал демон.

— Замри, Масанари! — добавил еще, повернувшись к Сэймею.

Хиромаса как вытащил меч, в той же позе стал недвижим.

— Горе… — надтреснутым голосом прошептал демон. Со свистом из его губ вылетело страшное зеленое пламя. — О горе, горе… — на каждое слово изо рта демона вырывались вспышки зеленого пламени и растворялись во тьме.

Лицо Хиромасы покрылось испариной. В правой руке меч, в левой — сжимает Гэнсё и, как ни пытается, не может двинуться.

— Сожру ваше мясо и уйду с Гэнсё! — сказал демон, и тут…

— А мяса-то я тебе не дам, — сказал Сэймей. Он холодно улыбался.

Сэймей небрежно шагнул вперед и вынул меч из руки Хиромасы.

— Ты обманул меня, Масанари! — сказал демон, а Сэймей только смеется, не отвечая. Ведь если тебя позовут по имени, пусть и это имя и ложное, а ты отзовешься, то попадешь под заклятие. Прошлой ночью Хиромаса сказал свое настоящее имя и, более того, ответил, когда его позвали по имени, поэтому он попал под заклятие. А Сэймей сказал ложное имя.

У демона шерсть стала дыбом.

— Замри, Кандата! — сказал Сэймей. Так, со вздыбленной шерстью, демон — Кандата — и стал недвижим. Сэймей небрежно воткнул меч в живот Кандаты и повернул. Выплеснулось море крови. Сэймей достал из живота Кандаты нечто в крови и ошметках мяса. Это была живая собачья голова. Она, громко клацая клыками, попыталась вцепиться в Сэймея.

— А ты и правда был собакой… — пробормотал Сэймей. — Вот оно, истинное тело демона. Похоже, что демонский дух Кандаты вселился в найденную им где-то умирающую собаку… — И он еще не кончил говорить, а неподвижное тело Кандаты начало меняться.

Изменяются черты лица, зарастают шерстью. То, что выглядело лицом, оказалось собачьим задом. В этот зад были воткнуты две стрелы.

Раз — и тело Хиромасы обрело свободу.

— Сэймей! — громко вскричал он. Голос его дрожал.

Кривое ссохшееся собачье тело покатилось по земле, где до этого момента стоял Кандата, и только окровавленная собачья голова шевелилась в руках Сэймея.

— Гэнсё сюда, — сказал Сэймей, и Хиромаса подошел, прижимая к себе бива.

— В этот раз пусть переселится в неживое существо, в это бива. — Сэймей взял собачью голову правой рукой, а левую выставил прямо перед нею. Щелкнув клыками, собачья голова вцепилась в его руку. В этот момент Сэймей отпустил правую руку и ею прикрыл оба глаза собаки. Глубоко вгрызшаяся в руку Сэймея собачья голова не упала.

— Положи, пожалуйста, Гэнсё на землю, — сказал Сэймей, и Хиромаса положил бива на землю.

Присев на корточки, Сэймей положил грызущую его руку собачью голову на Гэнсё.

Из прокушенной левой руки Сэймея льется кровь.

Он внимательно взглянул сверху на собачью голову.

— Эй, ты, — ласковым голосом сказал Сэймей собачьей голове. — Как же хорошо ты играл! — прошептал он и медленно отпустил руку, закрывавшую глаза собаке. Собачьи глаза остались закрыты. Сэймей вынул левую руку из клыков. Текла кровь.

— Сэймей… — сказал Хиромаса.

— Кандата переселился в бива.

— Ты заколдовал?

— Да, — прошептал Сэймей.

— Теми словами, что ли?

— А ты не знаешь, Хиромаса? Нет более действенного заклинания, чем добрые слова. А была бы это женщина, было бы еще действеннее! — сказал Сэймей, и на губах его появилась легкая улыбка. Это лицо пристально разглядывал Хиромаса.

— Странный ты человек… — сказал Хиромаса.

Собачья голова, лежавшая на Гэнсё, успела превратиться в кости. В старый, пожелтевший собачий череп.

Рассказ 2 Женщина без ротика

Минамото-но Хиромаса, нет, Высокочтимый Минамото-но Хиромаса, воин, пришел в дом Абэ-но Сэймея на Большой дороге Цутимикадо, когда месяц Сацуки перевалил за середину. По солнечному календарю это пятый месяц, а по современному летоисчислению — середина июня.

Как обычно, ворота были распахнуты настежь, и если встать у ворот, через них хорошо был виден сад, буйно заросший травой так, словно здесь не усадьба. Словно здесь — какая-то поляна из диких гор, без изменений обнесенная изгородью. Изгородь же, окружающая дом, была в китайском стиле, с резными украшениями, и покрыта сверху китайской серповидной черепицей. Внимательно оглядев и изгородь, и сад, Хиромаса вздохнул.

Послеполуденное солнце косыми лучами заливает сад. В сиянии лучей колыхались под ветром летние травы. Среди травы виднелась дорожка. Ее никто специально не прокладывал, просто люди ходили, и она обозначилась сама собой. Как звериная тропа. Над дорожкой нависла трава. Если пройти здесь ночью или утром, то штаны — хакама мгновенно тяжелели, впитав оставшуюся на траве росу. Правда, сейчас, под солнечными лучами, трава уже успела высохнуть.

Хиромаса, никого не окликая, прошел через ворота. Он был одет в суйкан — кимоно из плотной ткани с круглой горловиной и широкими рукавами, а короткий шлейф его штанов едва касался травинок. Кончик висящего на бедре меча в краснолаковых ножнах — сюдзая — изгибался сзади как хвост зверя, идущего в траве.

Обычно в это время уже полагалось начаться сливовым дождям, но пока на них не было даже намека. Смешиваясь с запахом травы, носа Хиромасы достиг сладковатый цветочный запах — запах капского жасмина, который в Японии еще называют «безротиком». Похоже, где-то в усадьбе уже расцвели безротики[4].

Возле входа в дом Хиромаса остановился.

— Он, как всегда, беспечен… — створки двери были широко распахнуты в стороны.

— Сэймей, ты дома? — позвал Хиромаса. Ответа не последовало. Прождав один вздох: — Я вхожу! — он зашел в прихожую с земляным полом.

— Башмаки сними, Хиромаса! — раздался вдруг голос прямо у него из под ног. Хиромаса опустил взгляд: там, на земле, стояла на задних лапках маленькая полевая мышка и глядела на Хиромасу черными глазками. Как только их взгляды встретились, мышь коротко пискнула и убежала. Сняв сапожки из кожи оленя, Хиромаса вошел в дом.

— На задний двор, что ли? — он прошел по веранде-коридору, ведущему вокруг дома. За домом, на веранде, выходящей в сад за домом, в белом каригину — легком кимоно с широкими рукавами — лежал Сэймей, положив колено правой ноги на подушку. Он любовался садом. Перед Сэймеем стояли кувшин и чашечки. Две чашечки. Сбоку, на тарелке из грубо обожженной глины лежало марубоси — иваси, сушенные с головами.

— Чем занимаешься? — окликнул его Хиромаса.

— Тебя заждался, Хиромаса. — не меняя позы, сказал Сэймей. Похоже, он откуда-то знал, что Хиромаса придет.

— А как ты узнал, что я приду?

— Ты же по пути проходил мостик Ичидзё-модори-баси?

— Да, проходил.

— А когда проходил, прошептал там: «Дома ли, Сэймей?»

— И это было, помню. Но откуда ты это знаешь?

Сэймей, не ответив, коротко рассмеялся, поднялся и сел, скрестив ноги.

— Ах, да! Слух же был, что ты под мостом завел себе сикигами, служебного духа. Тебе этот сикигами сказал?

— Пусть так. Ладно, садись, Хиромаса! — пригласил Сэймей.

Сэймей высокий и белокожий. Изумительно прекрасное лицо с холодными глазами. На губах, словно впитавших светлый кармин, играет улыбка. Возраст по нему определить невозможно. Не будет странным, если ему окажется уже за сорок, но при этом он выглядит юношей, которому не исполнилось еще и тридцати.

— Со мной сейчас мышь заговорила! Сэймей, она говорила твоим голосом, — сказал Хиромаса, сев рядом с Сэймеем. Сэймей протянул руку, подцепил сушеную иваси, разорвал ее и кинул в сад. Раздался писк, и стоявшая там на земле мышь деловито запихала в рот брошенную Сэймеем рыбу. С иваси в зубах мышь исчезла в траве.

— Я сейчас эту мышь отблагодарил, — сказал Сэймей.

— У тебя никогда не поймешь, что и как происходит, — простодушно сказал Хиромаса. Он сидел, выпрямив спину.

Ветер снова принес сладкий запах. Хиромаса посмотрел в сад. В глубине белыми точками цветов оделся безротик — капский жасмин.

— Нет, но как же хорошо пахнет безротик! — сказал Хиромаса, и Сэймей улыбнулся:

— Как необычно…

— Необычно? Что именно?

— Не думал я, что ты, как придешь, еще даже и саке не пригубив, начнешь говорить о цветах…

— У меня тоже бывает настроение замечать красоту!

— Знаю, знаю. Ты — хороший человек. — Сэймей подхватил чашечки и налил в них саке.

— Я сегодня не саке пить пришел!

— Но ведь и не отказываться же от саке пришел?

— Сладкие твои речи!

— Это саке еще слаще! — Сэймей уже держит чашечку в руках. Хиромаса все так же с прямой спиной, взял в руки чашечку.

— Итак?

— Да, — сказав так друг другу, они осушили свои чашечки. В опустевшие чашечки налил саке по второму кругу Хиромаса.

— Здоров ли господин Тадами? — сказал Сэймей, поднося вторую чашечку саке ко рту.

— Да. Иногда, когда я дежурю вечером, вижу его, — ответил Хиромаса.

Господин Тадами — это Мибуно Тадами, который на состязании в стихах в марте прошлого года сочинил стихотворение, и, когда оно проиграло стихотворению, сочиненному Тайра-но Канэмори, Тадами умер, перестав есть.

Стих Тадами:

А вот стихотворение Тайра-но Канэмори:

Причина того, что Тадами болезненно не мог есть, была в этом проигрыше, такой слух ходил при дворе. А неупокоенный дух проигравшего поэта иногда являлся во дворце. Он проходил в темноте, читая стих своего сочинения «Полюбишь», и пропадал. Вот такое безвредное это было привидение.

— Слушай, Хиромаса.

— Чего?

— А пойдем в следующий раз, послушаем стих Тадами. Саке возьмем…

— Не болтай ерунды! — Хиромаса возмущенно посмотрел на Сэймея.

— А что, плохо, что ли? — за разговором Сэймей не забывал подносить ко рту саке.

— Я, знаешь ли, последнее время нахожусь в состоянии крайне угнетенном. Мне все только и делают, что рассказывают про разнообразные привидения.

— Да? — Сэймей, грызя рыбу, посмотрел в лицо Хиромасе.

— Ты слышал, что Правый великий министр из рода Оно-но-мия, Санэцугу, видел это?

— Нет еще.

— Кажется, где-то семь дней назад? Когда Санэцугу возвращался домой после визита в императорский дворец, он ехал к югу по Большой дороге Омия. И увидел перед телегой маленькую вазочку для масла.

— Хм.

— И эта вазочка для масла, словно живая, прокатилась перед телегой, и пока Санэцугу смотрел, что это за подозрительная вазочка такая, она остановилась перед воротами некой усадьбы.

— Ну и?

— А ворота были закрыты, и внутрь не зайти. Тогда вазочка начала подпрыгивать, чтобы долететь до замочной скважины. И, когда, наконец, допрыгнула, сквозь замочную скважину залетела внутрь.

— Как интересно… — пробормотал Сэймей.

— Санэцугу вернулся домой, но ему не давал покоя этот случай, и он приказал людям сходить посмотреть, что в том доме творится.

— Так, так. Ну и, в том доме кто-нибудь умер?

— Угадал! Посланный посмотреть человек рассказал Санэцугу, что в том доме была молодая девушка, она долго болела и не вставала с постели. И в тот день, в полдень, она внезапно умерла. Вот что было!

— И такое бывает…

— Бывают же такие злокозненные духи — мононокэ…

— Возможно, бывают.

— Слушай, Сэймей, а вот не люди и животные, а вещи, они творят чудеса?

— Само собой! — уверенно сказал Сэймей.

— Это ж вещи, неживые вещи!

— Даже в неживой вещи живет дух.

— Не может быть.

— Может быть. Дух живет в любых вещах.

— И в вазочке для масла?

— Да.

— Как-то не верится…

— И не только в вазочке! Даже в валяющемся вон там камне есть дух.

— Почему? В людях и зверях есть дух, это я понимаю. Но почему в вазочке и камне живет дух?

— Ну-ну, значит, то, что у людей и зверей есть дух — это не странно?

— Самой собой!

— Ладно, спрашиваю. Почему не странно, что у человека и зверей есть дух?

— Это… — начал говорить Хиромаса и умолк. — Непочему! В людях и зверях есть дух — это само собой.

— Вот и почему же?

— Потому… — еще раз начав говорить, Хиромаса снова умолк. — Я не знаю, Сэймей! Я вроде бы знаю, но вот подумал, и вдруг перестал понимать… — прямо сказал Хиромаса.

— Пойми, Хиромаса, если не странно, что в людях и зверях есть дух, то тогда не странно, что в вазочке и камне есть дух.

— Хм.

— Если странно, что в вазочке и камне есть дух, тогда странно, что в человеке и зверях есть дух.

— Хм.

— А вот, Хиромаса, собственно говоря, дух — что это такое?

— Не спрашивай меня о сложных вещах!

— Дух — это то же, что и сю.

— Опять сю?

— Можно, конечно, рассматривать и сю, и дух как разные вещи, но можно рассматривать и как одинаковые. Зависит от точки зрения.

— Да?.. — кивает Хиромаса. В его глазах нет и проблеска понимания.

— Например, предположим, что здесь есть камень.

— Да.

— Иначе говоря, он изначально, с момента появления, несет на себе заклятие-сю «камень» как свою судьбу.

— Да.

— И вот, я возьму этот камень, кого-нибудь им стукну и убью.

— Да.

— Итак, этот камень — камень или оружие?

Хиромаса тихонько помычал, а потом сказал:

— Мм… Это будет и камень, наверное, и оружие тоже, да?

— Именно, Хиромаса! Ты правильно понял!

— Ну, понял, — с простоватым лицом кивнул Хиромаса.

— Вот и то, что сю и дух — одно и то же, оно в этом смысле.

— Гм.

— Получается, что я на вещь, которая камень, наложил сю — заклятие «оружие».

— Слушай, да. Ты же как-то говорил, что имя — самое короткое сю…

— Среди сю есть разные сю. И имя, и использование камня как оружия в смысле наложения сю — одно и то же. В этом суть сю. Это может любой.

— Угу.

— Так вот. Еще в древности говорили: похожее по форме — похоже по духу. Это действительно так!

— ?..

— Форма — тоже один из видов сю.

— Гм, — Хиромаса снова перестал понимать.

— Например, пусть здесь будет камень, похожий формой на человека.

— Ага.

— Это будет, иначе говоря, камень, на который наложили сю «человек». И получается, чем больше он похож, тем более сильное сю на нем лежит. Дух камня приобретет, пусть совсем чуть-чуть, черты человеческого духа. Если на этом остановиться, то ничего страшного, но… Но если за то, что он похож на человека, все начнут этому камню поклоняться, то на этот камень ляжет еще более сильное сю, и дух в нем станет сильнее.

— Да?

— И порой камни, творящие чудеса, — это камни, которым люди поклонялись годы, десятилетия.

— Вот оно что!

— Вот смотри: то, что было простой землей, замесили, обожгли и сделали кувшин. Это значит: замесили сю «кувшин» и, добавив огня, быстренько наложили это сю на землю. И вот такой кувшин, обретя демонский дух, приносит несчастья — все это не так уж необъяснимо.

— То есть, ты хочешь сказать, что и происшествие с вазочкой для масла — это тоже нечто в таком роде?

— Или, может быть, это не имеющий тела демон принял форму вазочки для масла. Такое тоже может быть.

— Но зачем же демон стал вазочкой?

— Думаешь, я знаю? Я ж не видел.

— Я успокоился.

— Почему?

— Да я думал, что ты все-все знаешь. А мне ж досадно, если ты все знаешь и все можешь объяснить.

Сэймей засмеялся и снова бросил в рот кусочек иваси. Запив его саке, Сэймей посмотрел на Хиромасу и испустил глубокий прочувствованный вздох.

— Ты чего? — спросил Хиромаса.

— Да вот, чем дальше об этом думаю, тем страннее…

— О чем?

— Ну, вот то, что ты тут есть… или то, что камень там валяется…

— Ты опять, Сэймей?

— Быть — это самое странное.

— Нет, это твое сю гораздо страннее!

— Гм.

— Слушай, Сэймей, не запутывай разговор!

— Разве я запутываю?

— Ты очень легко превращаешь разговор в лабиринт. Пусть камень будет камнем, а я буду собой, разве так — плохо? Как ты вообще саке-то можешь пить, думая о таких вещах?

— О, нет, Хиромаса! Мне очень нравится пить саке и говорить с тобой обо всем этом.

— А мне не нравится.

— Ну, извини, — Но по Сэймею ничуть не видно, что он извиняется. Он с сожалением цокнул языком, подлил допившему саке Хиромасе следующую порцию и посмотрел на него:

— Итак, Хиромаса, а сегодня с каким делом ты пришел? — коротко спросил.

— А! Да! Это, я хотел попросить тебя помочь.

— Да?

— Это такая просьба, с которой только ты можешь помочь, Высший мастер Инь-Ян, — сказал Хиромаса.

Высший мастер Инь-Ян, Онмёхакасэ — так звали тех онмёдзи, которые были приписаны на службу в Ведомство Инь-Ян, Онмёрё, при дворе, и занимались астрологией, календарями и гаданием. Но среди всех гадателей и геомантов, чародеев и прочих типов онмёдзи Сэймей был белой вороной. Когда он проводил таинства искусства Инь-Ян, он никогда не шел по древнему пути. Все служащее украшением таинству он отбрасывал совершенно и действовал по-своему, но при этом в официальных случаях он мог провести и церемонию по всем правилам.

Он мог предаваться разврату с женщинами, торгующими своим телом на окраине столицы, но, неожиданно для всех, в случае какого-либо высокого собрания, мог легко и быстро сочинить стихотворение, даже китайское иероглифическое, и вызвать своим произведением восхищенные возгласы придворных.

Как облако, он ничем не был связан.

И вот, такой Сэймей и прямая душа — Хиромаса, как ни странно, друг другу подходили и оставались друзьями и собутыльниками.

— Что за просьба? — спросил Сэймей, и Хиромаса принялся рассказывать.

— Среди моих знакомых воинов есть Кадзивара-но Сукэюки, — отпив большой глоток саке начал Хиромаса.

— Так, — слушая, Сэймей маленькими глоточками потягивал саке.

— Сукэюки нынче будет тридцать девять лет. До недавнего времени он занимал должность в Ведомстве Архивов, а сейчас бросил все и стал бонзой.

— А чего это он подался в бонзы?

— Где-то год назад из-за болезни он потерял разом и отца, и мать. Ну и затосковал, обрил волосы…

— Хм.

— Слушай дальше. Храм, в который ушел Сукэюки, называется Мёандзи, храм Мистического покоя.

— Это тот храм, рядом с речкой Кацурагавой на западе?

— Именно. Это если пройти по Большой дороге Накамикадо дальше на запад.

— Ну и?

— Его монашеское имя — Дзюсуй. И вот, этот болван Дзюсуй решил в память о родителях копировать сутру «Хання» — «Истинная мудрость».

— Ого!

— В день по десять раз. Собрался продолжать тысячу дней.

— Силен!

— Ну и вот, с тех пор прошло уже дней сто, а этого обалдуя Дзюсуя восемь дней назад вдруг начало мучить видение.

— Видение?

— Да.

— Какое видение?

— Да как тебе сказать. Женское видение…

— Женщина, что ли?

— И очень обольстительная женщина.

— Ты видел?

— Нет, я не видел.

— Жаль.

— Сукэюки, ну этот, Дзюсуй, который, он так говорил.

— А. И ладно. Расскажи, какое это видение.

— Это, понимаешь ли, Сэймей… — Хиромаса еще раз протянув руку к чашечке и отхлебнув саке, снова заговорил:

— Ночью, — начал он рассказ.

Ночью Дзюсуй ложится спать с наступлением часа собаки, между девятью и одиннадцатью часами вечера. Спит в отдельной келье. Всегда один. Храм маленький, там нет даже и десяти монахов, их всего восемь, включая Дзюсуя.

Это не тот храм, где человек, собирающийся стать бонзой, занимается медитацией и учением. Это храм, удобный для того, чтобы придворные, воины — более или менее знатные люди — могли остановиться в нем, уйдя из дома, вместо тайного жилища, для этих целей храм и использовался.

Там нет строгих медитаций и постов, как у монахов-сектантов, и если жильцы время от времени дают храму деньги, то они не связаны уставом как монахи, и могут иногда ходить в светские места, как могут они и, подав прошение, использовать отдаленные кельи как личные комнаты.

И вот, ночью, Дзюсуй проснулся. Сначала он не понял, что уже бодрствует. Думая, что все еще спит, открыл глаза и вглядывался в синюю тьму потолка.

— Почему же я проснулся? — Он повернул голову вбок. На выходящих в сад сёдзи — деревянных решетчатых рамах, обтянутых тонкой белой бумагой — свет голубой луны, и падают тени от листьев клена. Такие окна с сёдзи нынче входят в моду.

Похоже, что дует легчайший ветерок, потому что тени кленовых листьев тихонечко дрожат. Лунный свет за окном ослепителен, и благодаря нему вся комната погружена в голубой полумрак. Дзюсуй подумал, что проснулся оттого, что свет луны упал ему на лицо.

— Какая сейчас луна? — заинтересовался Дзюсуй, покинул ложе и раздвинул сёдзи. Холодный ночной воздух наполнил комнату. Высунув лицо, он посмотрел вверх: на небе, виднеющемся сквозь ветви клена, висела восхитительная половинка молодой луны. Тонкие ветви деревьев дрожали.

Ему захотелось выйти наружу. Он открыл дверь и вышел в застеленный черными досками коридор, ничем не отгороженный от улицы. Залитый голубым лунным светом коридор должен был бы сиять фактурой черных досок, но он выглядит, словно хорошо отшлифованный сине-черный камень. В ночном воздухе смешивался запах трав и листьев из сада.

Дзюсуй босиком шел по холодному коридору и тут, вдруг, заметил нечто, то есть — человека. Впереди, на его пути, в коридоре сгустилась какая-то тень.

«Когда же эта тень там появилась? Когда я вышел в коридор, там точно ничего такого не было, — так подумал Дзюсуй. — Да, но, может быть, я ошибаюсь, и это было там с самого начала?» — Дзюсуй остановился.

Да, человек. И более того, женщина. Она сидит в коридоре в скромной позе, на коленях, слегка опустив голову. Одета в кимоно из прозрачной ткани, и под тонкой тканью, похоже, обнажена. Струящиеся волнами волосы в лунном свете испускают сияние, словно мокрые. И тут…

Женщина подняла голову. Ну, всего лишь чуточку приподняла, голова остается чуть склоненной вниз, и так как Дзюсуй смотрит на нее сверху, он не может ясно разглядеть все ее лицо. Женщина прикрывает рот правым рукавом, из которого виднеются кончики белых пальцев. Губ ее из под рукава и руки не видно. Черные глаза смотрят снизу вверх. Красивые, большие, они смотрят на Дзюсуя, словно о чем-то вопрошают. Грустные, печальные глаза.

— Кто ты? — спросил Дзюсуй, но женщина не ответила. Только шелестели листья клена.

— Кто ты? — снова спросил Дзюсуй, но женщина продолжала молчать.

— Что ты здесь делаешь? — допытывался Дзюсуй, но женщина не ответила. И с каждым вопросом глаза женщины становились все печальнее.

Дзюсуй подошел на шаг. Женщина выглядела эфемерной, и не подумаешь, что она — существо из этого мира.

— Ты — дух? Мононокэ? — когда Дзюсуй спросил, женщина отняла руку, прикрывавшую рот. Дзюсуй вскрикнул.

— Слушай, Сэймей. Вот ты как думаешь, что было, когда женщина убрала руку? — спросил Хиромаса Сэймея.

— Ну что же, расскажи, что же там было, — нисколько не раздумывая, прямо попросил Сэймей.

Хиромаса щелкнул языком от сожаления и посмотрел на Сэймея:

— У этой женщины… — Хиромаса понизил голос.

— Ну?

— У этой женщины не было рта! — Хиромаса посмотрел на Сэймея, будто спрашивая: «ну, как?»

— Ну, и? — просто спросил Сэймей.

— Ты не удивлен, что ли, Сэймей?

— Удивлен. Потому расскажи, что дальше.

— Ну, и женщина-то исчезла.

— Ну, и конец?

— Нет, не конец. Есть и продолжение.

— Ого!

— Она снова явилась.

— Женщина?

— На следующий вечер.

На следующий вечер Дзюсуй снова проснулся посреди ночи. И опять таки не понял, отчего же он пробудился. Ослепительно яркие лунные блики падали на сёдзи. Вдруг он вспомнил, что было прошлой ночью, и выглянул в коридор…

— И там была женщина!

— И что случилось?

— Так же, как и в предыдущую ночь, женщина опустила рукав — рта не было — и исчезла.

— Интересно.

— И так каждую ночь.

— Надо же!

— Без причины просыпается ночью, выходит в коридор, а там — женщина.

— А если не выходить в коридор?

— Так ведь все равно просыпается! А если проснуться, но не выходить в коридор, то через некоторое время женщина оказывается сидящей в изголовье Дзюсуя, и, прикрыв лицо рукавом, смотрит на него сверху.

— Другие бонзы об это знают?

— Похоже, что пока никто не знает. Он пока никому не рассказал.

— Понятно. И это продолжалось семь дней?

— Нет, возможно, прошлой ночью она тоже являлась, а это получится восемь дней.

— Когда ты встречался с Дзюсуем?

— Вчера днем.

— Гм.

— Он знает, что я дружен с тобой. Говорил, если можно, сделать что-нибудь, пока люди не узнали…

— Но я же не знаю, могу я помочь или нет!

— Что? Да разве есть что-нибудь, чего ты не можешь?!

— Ладно. Схожу посмотреть.

— Сходишь? Вот спасибо!

— Захотелось на женщину посмотреть.

— Ой, вспомнил!

— Что? — спросил Сэймей.

— Это, на седьмую ночь, кажется… В тот раз было чуть-чуть иначе, чем всегда.

— Что изменилось?

— Так, подожди… — Хиромаса запустил правую руку за пазуху и достал оттуда пол-листка бумаги. — Посмотри на это, — протянул Сэймею. На половинке листа были написаны какие-то знаки.

— Что это? Стихи? — спросил Сэймей, опуская глаза на бумагу. Там было написано:

— Это, наверное, из «Сборника стихов древности и современности» — «Кокинсю», — обронил Сэймей.

— Потрясающе! Точно, Сэймей! Как ты догадался? — громогласно удивился Хиромаса.

— Любой, кто сочинил одну-две песни, такую малость знает…

— А я не знал!

— И пусть. Это на тебя похоже.

— По-моему, ты меня дураком выставляешь. — Говоря так, Хиромаса вылил в горло все оставшееся саке.

— Ну, и где связь между песней и женщиной?

— Сейчас. Это было на седьмую ночь. Этот балбес Дзюсуй оставил у изголовья светильник и лежал, читая «Кокинсю». Он собирался бодрствовать, пока может, чтобы, когда не сможет противиться сну, уснуть, и в полночь не просыпаться. Он так думал.

— Ага…

— Но и это не помогло. Снова в полночь он проснулся. Очнулся, а женщина сидит у изголовья, и Кокинсю раскрыты в том самом месте, где эта песня.

— Гм.

— Ну, и. Женщина пальцем левой руки указывала на эту песню.

— Ну, и?

— Ну, и все. Когда Дзюсуй посмотрел на эту песню, женщина тихо исчезла.

— Как интересно! — прошептал Сэймей.

— Ну, интересно-то интересно. А поможешь ли?

— Помогу ли, нет — я ж сказал, что не знаю. Прежде всего, эта песня. Почему женщина указывала на эту песню?

— Не знаю. Мне ничего в голову не приходит! — он опустил глаза на половинку листа в руках Сэймея.

«Хотел бы я заполучить в свои руки цветы жасмина — безротики с горы Миминаси — Безухой. Окрасившись ими, я стал бы безух и безрот. Люди бы не слышали о моей любви, и не было бы сплетен» — такой приблизительный смысл песни, ясный даже Хиромасе. Смысл-то песни ясен, но почему же женщина указывала именно на эту песню неизвестного автора?

— Может, есть связь между тем, что у женщины не было рта и этими «безротиками»? — сказал Хиромаса. Но дальше-то ничего не понятно. — Ну что, понимаешь что-нибудь, Сэймей?

— Есть пара вещей, которые почему-то приходят на ум.

— Хм.

— Прежде всего, пошли, что ли, в этот Мёандзи.

— О! Да! Когда пойдем?

— Можно сегодня ночью.

— Сегодня ночью?

— Да, — кивнул Сэймей.

— Пойдем.

— Пойдем.

Так они и сделали.

Ночной воздух был пронзительно прохладным. Среди зелени сада, любуясь на луну, ждали Сэймей и Хиромаса. Время — полночь, скоро тот час, когда должна явиться женщина.

В небе висела полная луна. Она уже наполовину склонилась к западу, и ее сияние заливает сад голубым светом. Этот же свет льется и в коридор кельи, что находится прямо перед укрытием Сэймея и Хиромасы, спрятавшихся в зарослях.

— Уже скоро, — сказал Хиромаса.

— Да, — коротко ответил Сэймей. Он внимательно вглядывался в омываемые лунным сиянием очертания сада. Пролетел ветер, тихо прошуршав листьями в саду. Ветер был наполнен сыростью.

— О! — понюхав воздух, подал голос Сэймей.

— Что случилось? — спросил Хиромаса.

— Этот ветер… — прошептал Сэймей.

— Что с ветром?

— Скоро начнутся сливовые дожди, — уверенно сказал Сэймей. В это время Хиромаса, наблюдавший за кельей, напрягся:

— Дверь открылась! — сказал он.

— Да, — кивнул Сэймей. Дверь кельи, действительно, отворилась, и из нее вышел Дзюсуй.

— Женщина! — сказал Сэймей.

И в самом деле, в коридоре свернулась клубком какая-то тень. Как Сэймей и сказал, это действительно была женщина, как в услышанном рассказе, одетая в прозрачное кимоно на голое тело. Дзюсуй остановился перед ней.

— Идем! — шепнул Сэймей и пошел из кустов в сторону коридора. За ним пошел Хиромаса. Сэймей прошел по саду к настилу коридора, и там остановился.

Женщина, заметив Сэймея, подняла голову. Она, действительно, прикрывала лицо рукавом. Черные глаза пристально глядели на Сэймея. Затягивающие глаза.

Сэймей запустил руку за пазуху и достал пол-листа бумаги. В свете луны можно было разглядеть, что там написан всего один иероглиф. Женщина взглянула на листок. Радость зажглась в ее глазах. Она отвела рукав — рта не было. Женщина широко кивнула, глядя на Сэймея.

— Чего желаешь? — спросил Сэймей у женщины. Она тихо повернула голову назад, а затем вдруг исчезла.

— Исчезла, Сэймей! — сказал возбужденным голосом Хиромаса.

— Да знаю я, — ответил Сэймей.

— Что это было? Что за бумажку ты ей показал? — Хиромаса смотрел на лист, что еще держал в руках Сэймей.

На бумаге было написано — «одинаково» — всего один иероглиф. Этот иероглиф состоит из элементов «женщина» и «рот».

— Она исчезла, — сказал Дзюсуй. Сэймей повернулся к нему. Он указал рукой в угол, куда женщина поворачивала голову, и спросил:

— Там?

— Там комната, где всегда днем я занимаюсь переписыванием сутр, — ответил Дзюсуй.

Ранним утром Сэймей, Хиромаса и Дзюсуй стояли в комнате переписчика. В центре нее стоял письменный стол, на нем лежал свиток «Ханнёкё» — «Макахання харамитта сингё» — «Сутры о главном в совершенном овладении великой истинной мудростью».

— Можно взглянуть? — сказал Сэймей.

— Можно, — кивнул Дзюсуй.

Взяв свиток с сутрой в руки, Сэймей быстро стал ее проглядывать. Потом руки и движения глаз замерли. Он всматривался в одну точку в свитке.

— Это? — сказал Сэймей.

— Что? — Хиромаса заглянул в свиток через плечо Сэймея. Там были написаны иероглифы, и один из них был сильно испачкан.

— Это — истинное тело той женщины, — пробормотал Сэймей.

Перед строками:

в строке: «брать, думать, делать, сознавать — все в целом женщина» — был иероглиф «женщина». Справа от знака «женщина» бумага была запачкана тушью. Должно быть, изначально это звучало так: «брать, думать, делать, сознавать — все в целом одинаково».

— Почему же этот знак — истинное тело той женщины? — спросил Дзюсуй.

— Ну, так ведь она — один из знаков сутры «Хання»[5], этот знак, обернувшись женщиной, являлся тебе, — сказал Сэймей.

— Это ты запачкал? — спросил он у Дзюсуя, указав на грязь рядом с иероглифом «женщина».

— Да. Я запачкал во время переписывания, капнув тушью.

— Ну, тогда легко. Могу ли я попросить приготовить кисть, тушь и бумагу? — сказал Сэймей. Дзюсуй принес все, что сказали.

Сэймей, отрезав немного бумаги, наклеил ее поверх пятна возле знака «женщина». Затем, набрав на кисть достаточно туши, вывел на только что наклеенной бумаге знак «рот». И вместо иероглифа «женщина» получился иероглиф «одинаково».

— Вот оно что! Вот в чем дело-то, а, Сэймей! — Хиромаса хлопнул рукой себя по бедру. — Поэтому у женщины не было рта! — он восхищенно смотрел на Сэймея.

— Ну вот, больше она являться не будет, — сказал Сэймей.

— В вещах есть дух, все как ты говорил. — Хиромаса кивнул, как будто соглашаясь с чем-то от всей души.

Сэймей, повернувшись, слегка ткнул Хиромасу локтем в живот:

— Ну что, все как я говорил!

— Что?

— Дожди начались! — сказал Сэймей.

Хиромаса выглянул наружу. Там, в саду за верандой, тоньше, чем иголки и мягче, чем шелковые нити, бесшумно орошал листья и травы дождь.

С тех пор женщина больше не являлась.

Рассказ 3 Хозяин Черной речки

Ночь была так хороша, что душа становилась прозрачной.

Стрекотали насекомые. Белокрылые цикады, сверчки, зеленые кузнечики — все они давно уже трещали в мураве. Ровный полукруг молодой луны из зенита склонялся по небу на запад. Сейчас луна уже висит, должно быть, где-то над горой Арасияма. Возле луны плавает пара серебристых облаков. Они плывут по ночному небу на восток, поэтому наблюдающий за луной, видит, что она движется с довольно-таки заметной скоростью на запад.

В небе звезд — без счета. А на траву в саду выпала ночная роса. Ее капельки блестят во тьме. Кажется, что небесные звезды спустились в каждую росинку, и в саду — звездное небо.

— Хороший вечер, Сэймей… — сказал Хиромаса, высокочтимый Минамото-но Хиромаса, воин. Он выглядит простоватым, но где-то, нельзя сказать точно где, в его чертах проглядывает миловидность. Только это вовсе не слабая бабская миловидность — в этом мужчине даже миловидность, и та грубоватая. И «хороший вечер» — это тоже сказано с грубоватой прямотой. «Хороший вечер» — это не похвала, Хиромаса не старается выглядеть изящным, говоря это. Он сказал так именно потому, что так подумал, и его собеседник это хорошо понимает. Если бы там была собака, Хиромаса сказал бы: «Там собака», — вот к этому близка сказанная им фраза.

Сэймей, к которому он обратился, лишь хмыкнул. Он смотрел на луну и слушал слова Хиромасы, а может быть, и не слушал. Этого человека окутывала удивительная атмосфера.

Абэ-но Сэймей — онмёдзи. Белая кожа. Правильный нос. Глаза черные со светло-коричневыми крапинками. Одетый без затей в белое каригину, шелковое, с просторными рукавами, он опирался спиной на столб веранды. Правая нога согнута в колене, на колено он положил локоть правой руки. В этой руке он сжимал опустевшую, только что выпитую чашечку.

Перед ним, скрестив ноги, сидел Хиромаса. Между ними двоими стояли наполовину опустевший кувшин с саке и тарелка. На тарелке — посоленная и поджаренная форель. Сбоку от этой тарелки — плошка-светильник, над ней дрожало пламя.

Хиромаса пришел в дом Сэймея на дороге Цутимикадо вечером этого дня. Как всегда без сопровождающих слуг.

— Дома, Сэймей? — сказав так, он прошел через стоящие на распашку ворота. В правой руке он нес деревянное ведерко с водой. В ведерке плавали форели, те самые форели, что сейчас лежат на тарелке. Хиромаса сам, специально принес их.

Не так уж часто бывает, чтобы воин, состоящий на придворной службе, без сопровождающих шел с деревянным ведерком с форелями в руке, но Хиромасе совершенно нет до этого дела.

Необычно было и то, что Сэймей сам вышел навстречу.

— А ты — настоящий Сэймей? — спросил Хиромаса вышедшего к нему Сэймея.

— Настоящий, конечно, — сказал Сэймей, но Хиромаса еще смотрел подозрительно, потому что когда бы он ни приходил в дом к Сэймею, всегда сначала выходит какой-нибудь дух или мышь.

— Хорошие форели, — Сэймей заглянул в ведерко в руках Хиромасы. В ведерке, посверкивая время от времени брюшками темно-серого цвета, плавали толстые форели. Всего их было шесть.

И вот теперь форели, поджаренные, лежали на тарелке. Осталось две. По две съели Сэймей и Хиромаса.

После слов «хороший вечер», взгляд Хиромасы пробежал по рыбе на тарелке и остановился:

— Как странно… — сказал Сэймею Хиромаса, поднося к губам чашечку с саке.

— Что? — сказал Сэймей.

— Да дом твой!

— Ну, и что в моем доме странного?

— Людей даже духу нет.

— И почему это странно?

— Людей и духу нет, а форель пожарили, — сказал Хиромаса. У него была причина удивляться. Некоторое время назад, проведя на веранду пришедшего Хиромасу, Сэймей сказал:

— Ну что ж, кому-нибудь поручим пожарить эту форель? — и, взяв ведерко в руку, исчез в глубине дома. Когда вернулся, он уже был без ведерка с форелью, взамен он держал поднос с кувшином саке и двумя чашечками.

— А рыба? — спросил Хиромаса.

— Сейчас жарят, — только и ответил спокойно Сэймей. Некоторое время он попивал саке мелкими глотками. Потом:

— А, уже пора! — сказал, поднялся и снова исчез в глубине дома. Когда Сэймей затем вернулся, в его руках была тарелка с поджаренными форелями. Вот что было.

Куда в этом просторном доме исчезал Сэймей, Хиромаса не понял, опять же, не было никаких признаков, что жарится форель. Да ладно там пожарить форель, в этом доме вообще кроме Сэймея словно бы и нет людей! Когда придешь, бывает, видишь кого-нибудь, но их число всегда не одинаково. Бывает много, а бывает лишь один. Бывает даже никого. Нельзя и помыслить, что Сэймей — быть такого не может! — живет в таком-то доме и всего лишь один, но сколько же тогда здесь людей? — представить сложно.

То ли, в зависимости от необходимости, Сэймей использует только служебных духов — сикигами, и на самом деле здесь нет ни одного настоящего человека, то ли один-другой живой человек на самом деле есть — этого Хиромаса не знал.

А Сэймея сколько ни спрашивай, он только смеется и ни разу не ответил. Потому-то Хиромаса в связи с форелями еще раз и спросил про этот дом.

— Форель жарит не человек, а огонь! — сказал Сэймей.

— Что?

— А смотреть за этим огнем может и не человек.

— Ты использовал сикигами?

— Как тебе сказать…

— Объясни, Сэймей!

— Я сейчас сказал: «может и не человек», это, конечно же, в том смысле, что может и человек.

— Так кто же?

— Да не все ли равно?

— Мне — не все равно, — сказал Хиромаса. Тут Сэймей в первый раз за время разговора перевел взгляд с неба на Хиромасу. На губах — улыбка. Губы красные, словно окрашенные в светлый кармин.

— Ну что, поговорим о сю? — сказал Сэймей.

— Опять сю?

— Да.

— Ой, у меня голова заболела.

Глядя на сказавшего это Хиромасу, Сэймей снова улыбнулся. В прошлом Хиромаса уже несколько раз слышал от Сэймея рассказы, что самое короткое сю — имя, или что на камне тоже лежит сю. И каждый раз, когда Сэймей рассказывал, Хиромаса запутывался. В тот момент, когда Сэймей говорил, а Хиромаса слушал, ему казалось, что он понимает, а как только разговор заканчивался, спроси его тогда, о чем это было, и он не смог бы рассказать.

— Сикигами используют с помощью заклятия — сю, это так. Но ведь и людей используют с помощью сю.

— ?..

— Связать долгами и связать сю — в основе своей одно и то же. Так же, как у имени, сущность сю — сам человек, иначе говоря, тот, на кого накладывается сю.

— Гм.

— Даже если попытаться связать заклятием «долги», есть люди, которых можно связать, а есть те, кого невозможно связать. Но те, кого невозможно связать долгами, они, случается, легко связываются заклятием «любовь».

— Хм… — У Хиромасы на лице написано, что он и понимает, и не понимает одновременно. С таким лицом он скрестил руки на груди. Весь напрягся. — Сэймей, я тебя прошу, верни разговор.

— Вернуть?

— Ну. Я перед этим сказал: «людей никого и духа нет, а форели пожарили — это странно».

— Угу.

— Поэтому я спросил: «Ты служебным духам — сикигами приказал пожарить»?

— Не все ли равно?

— Не все.

— Человек или сикигами — все равно, жарило сю.

— Я не понимаю, что ты пытаешься сказать. — Хиромаса всегда говорит напрямую.

— Ну, так вот, я говорю, что жарит ли человек, или жарит сикигами, все равно.

— И что же равно?

— Слушай, Хиромаса, значит, если я приказал человеку пожарить форель — это не странно?

— Да.

— Если так, тогда то, что я приказал служебному духу пожарить рыбу — тоже ничуть не странно.

— Хм.

— Странность, на самом-то деле, вовсе не в этом! Вот если бы форель пожарилась без приказа, иначе говоря, без наложения сю, — вот это было бы странно!

— Гм, — хмыкнул Хиромаса, все еще сидя со скрещенными руками. — Нет-нет, ты меня не обманешь, Сэймей!

— Я и не обманываю.

— Нет, ты пытаешься обмануть.

— Как с тобой трудно!

— А ты не затрудняйся, Сэймей. Я хочу знать, кто смотрел за огнем, на котором жарилась форель: человек или сикигами. Объясни только это, и ладно. — Вопрос Хиромасы очень прям.

— Тебе этот ответ нужен?

— Да.

— Сикигами, — просто ответил Сэймей.

— Ах, сикигами, — сказал Хиромаса, словно успокоившись.

— Доволен?

— Да, доволен, но… — на лице Хиромасы написана какая-то неудовлетворенность.

— Что случилось?

— Да как-то все слишком просто… — Хиромаса сам налил себе в чашечку саке и отправил в рот.

— А что, слишком просто — скучно?

— Да, — ответив, Хиромаса поставил пустую чашечку.

— Простак ты, Хиромаса, — сказал Сэймей. Перевел взгляд в сад. Правой рукой взял жареную форель и впился в нее белыми зубами.

Сад был заросшим. За ним почти не ухаживали. Он словно кусок земли из гор, обнесенный изгородью в китайском стиле. Лазорник — традесканция с синими цветками, пушистая зеленая туя, гуттуйния с мелкими белыми цветочками, другие сорные травы, которые можно увидеть в горах — зеленеют по всему саду. Под большим серым вязом цветет темными фиолетовыми цветками гортензия. На толстом камфорном дереве вьется глициния. На другом краю сада густая зелень с уже осыпавшимися цветами. Молодой бамбук тоже уже довольно вырос. Вся эта зелень шелестит в темноте. Хиромасе не видно ничего, кроме тьмы разросшегося сада, а Сэймей, похоже, может различить каждую травинку. Однако и Хиромасе виден едва-едва пробивающийся свет луны, и роса на траве, в которой уснули звезды. Ему приятно ощущать и ветер, пролетающий через сад и заставляющий в темноте шуршать траву и листья.

Месяц Фумицуки. По солнечно-лунному календарю — вечер третьего дня шестой луны. А по-современному, возможно, начало августа, или около того. Лето. Днем потеешь, даже просто сидя в тени дерева и не двигаясь, а на обдуваемой ветром ночной веранде или на застланном досками полу коридора, если просто сесть прямо на пол, можно почувствовать подобие прохлады. От росы на траве весь сад остывает, и воздух становится прохладнее.

Пока они пили, роса на траве все увеличивалась, словно созревала как плод.

Прозрачная ночь.

Звезды с неба словно опускались одна за другой на траву.

Сэймей бросил в садовую траву не съеденные рыбьи головы и кости. Из травы раздался хруст, затем шорох травы исчез вдали. В ту секунду, когда в траве раздались звуки, Хиромаса увидел зажегшиеся два зеленых огонька — глаза животного. Похоже, что какой-то мелкий зверь съел кости, брошенные Сэймеем, и убежал в траву.

— Благодарность за поджаренную форель, — сказал Сэймей, заметив, что Хиромаса смотрит в его сторону вопрошающими глазами.

— А… — просто кивнул Хиромаса. Некоторое время они молчали.

Дул ветер. Шевелилась трава в саду. В темноте дрожали огоньки звезд. И тут, из звезд земных взвилось, описав дугу, желтое с синей каймой сияние. Как будто дыша, сияние несколько раз становилось то сильнее, то слабее, и вдруг — стало невидимым.

— Светлячки.

— Светлячки. — Прошептали одно и то же слово Сэймей и Хиромаса. И снова тихое молчание. Еще два раза взлетали светлячки.

— Может пора, Хиромаса? — вдруг тихо сказал Сэймей.

— Пора?

— Разве ты не с просьбой ко мне пришел? — сказал Сэймей, и Хиромаса, почесав голову, кивнул:

— Да. А ты понял, что ли, Сэймей?

— Да.

— Потому что я прост, да? — не дожидаясь, пока Сэймей об этом скажет, сам сказал Хиромаса.

— Так что за дело? — сказал Сэймей. Он сидел, опершись спиной на столб, и глядел на Хиромасу. Маленькое пламя огонька в плошке дрожало, и на щеки Сэймея ложились оранжевые отблески.

— Это такое дело, Сэймей! — Хиромаса вытянул шею вперед.

— Какое?

— Вот, форель сегодня была вкусная?

— Да, хорошая форель.

— Эта форель!

— Что с форелью?

— Честно говоря, я ее получил.

— Да?

— Получил от птичника Камо-но Тада́сукэ.

— Тысячерукий Тада́сукэ?

— Да, именно он!

— Он живет где-то за храмом Хосэйдзи.

— А ты хорошо осведомлен. Да, его дом близко к реке Камогава, он там разводит бакланов.

— И что с ним?

— У него там — колдовство.

— Колдовство, говоришь?

— Угу, — вернув вытянутую вперед голову в обычное положение, кивнул Хиромаса. — Этот Тадáсукэ — дальний родственник по линии моей матушки.

— Ах, вот как, он происходит из рода воинов?

— Нет, строго говоря, это не так. Из рода происходит внучка птичника Тадáсукэ.

— Понятно.

— Иначе говоря, дочь человека из рода моей матушки — это внучка Тадáсукэ.

— Гм.

— Человек тот был довольно-таки любвеобильный мужчина. Какое-то время он ездил к дочери Тадáсукэ, и от этой связи родилась девочка — внучка птичника Тадáсукэ Аяко.

— Понятно.

— И дочь Тадáсукэ, и любвеобильный мужчина несколько лет назад из-за болезни покинули этот мир, ну, а родившаяся от них дочь пока жива. В этом году ей будет девятнадцать лет.

— И?

— Заколдовали ее, эту внучку Аяко.

— Какое колдовство?

— Видимо, она кем-то одержима, но мне точно не известно.

— Вот как, — Сэймей с довольной улыбкой на лице смотрел на Хиромасу.

— Старик мне плакался прошлой ночью. Я его порасспрашивал, и выходит, что это дело по твоему ведомству. Вот потому я и пришел с этой форелью.

— Расскажи подробно.

И побуждаемый Сэймеем, Хиромаса, запинаясь и останавливаясь, начал рассказывать.

Клан Тадасукэ из поколения в поколение занимался разведением бакланов для рыбной ловли. Старый Тадасукэ — четвертый в роду. Лет ему, если посчитать, уже шестьдесят два. Построив дом поблизости от храма Хосэйдзи к западу от реки Камогава, он жил там вместе с внучкой Аяко. Его жена умерла восемь лет назад. Из детей была только одна дочь, она родила ребенка от приходившего любовника. Этот ребенок — Аяко.

Дочь Тадасуке, то есть, мать Аяко, тридцати шести лет от роду умерла от эпидемии, это случилось пять лет назад, когда девочке было всего четырнадцать лет. Отец Аяко говорил, что возьмет девочку к себе, но пока шли разговоры, и сам он умер от той же эпидемии. Так и прошло пять лет, как Аяко осталась жить у своего деда.

У Тадасукэ были золотые руки. Он мог одновременно управлять более чем двадцатью бакланами, и это искусство управления было так хорошо, что некоторые звали старика: «Тысячерукий Тадасукэ». Ему разрешалось приходить даже во дворец, и по случаю придворных развлечений на лодках старого птичника часто звали ловить рыбу. Много раз его звали в личные птичники в дома придворных, но он всем отказал и в одиночку работал с бакланами.

Около двух месяцев назад Тадасукэ подумал, что у его внучки, Аяко, завелся мучжина. Было подозрение, кто-то к ней приходит.

Дед и внучка спали в разных спальнях. До того, как девочке исполнилось четырнадцать лет, они спали в одной комнате, но умерла мать Аяко, и полгода спустя они стали спать в разных комнатах. То, что бывают вечера, когда спальня Аяко пуста, старик заметил чуть больше месяца назад.

В тот вечер Тадасукэ внезапно проснулся среди ночи. Шел дождь. Было слышно, как нити тихого мягкого дождя падали на крышу. Когда старик засыпал, дождя не было, видимо, он пошел ночью. Время — только начался час мыши, то есть заполночь.

«Почему я проснулся?» — подумал Тадасукэ, и тут снаружи донесся громкий плеск разлетающейся воды. «Вот оно», — вспомнил старик: во сне он слышал такой же звук. Этот звук воды и прогнал его сон. Похоже, что-то упало в ров во дворе. У старого птичника была отведена до двора дома вода из реки Камогава. Он запрудил воду, сделал ров и выпустил туда форель, карасей и карпов.

«Может быть, во рву плещет форель, а может что другое?» — подумал он. И пока размышлял, расслабился, но только погрузился в легкую дрему, как снова громко всплеснула вода.

«А вдруг это за рыбой пробралась выдра или еще кто? А если не то, так вылетел какой-нибудь баклан и влетел в ров?» — старик решил проверить, что творится снаружи, и зажег огонь. Просто одевшись, он собрался выйти на улицу, но вдруг встревожился: что с внучкой, с Аяко? Слишком уж в доме тихо.

— Аяко… — позвав, Тадасукэ открыл дверь. Но внучки, которая должна бы там спать, нет. В тесноте темной комнаты дрожит лишь огонек в руке Тадасукэ. — Может, пошла по нужде наружу? — подумал Тадасукэ, но грудь его стиснула смутная тревога.

Спустившись на земляной пол, старик открыл дверь и вышел на улицу. И там он увидел Аяко. Девушка влажными глазами посмотрела на деда и молча зашла в дом. Ее волосы, одетое на ней тонкое кимоно, от того, наверное, что она попала под дождь, были мокры, хоть отжимай.

— Аяко, — позвал Тадасукэ, но девушка не отвечает. — Куда ты ходила? — не оборачиваясь, она выслушала вопрос деда, вошла в комнату и закрыла дверь. В тот вечер на этом и закончилось.

На следующее утро, сколько бы Тадасукэ ни спрашивал, что было ночью, Аяко лишь качала головой. Похоже, она ничего не помнила. Она была настолько обычной, что старик готов был даже подумать, что он спал и видел сон. Так постепенно Тадасукэ забыл об этом происшествии.

В следующий раз нечто подобное случилось с Тадасукэ через десять дней. Все было как в первый вечер. Старик внезапно проснулся в полночь. Слышался звук воды. Действительно с улицы, со стороны рва — громкий плеск. Это не рыба. Нечто довольно большое бьет по воде. Пока старик прислушивался, плеск донесся снова. Тадасукэ вспомнил, что было десять дней тому назад. Тихо поднялся, не одеваясь, не зажигая огня, он прокрался к комнате Аяко, открыл дверь. Из окна тонко струился лунный свет, и комната выглядела призрачно. Никого не было. Нос учуял странный запах — звериный. Постель под рукой была теплой.

Снаружи раздался громкий всплеск. Тадасукэ, стараясь не шуметь, подошел к двери и взялся за нее рукой. Он хотел открыть дверь, но задумался: если резко открыть дверь, есть опасность быть замеченным тем, кто шумит водой во рву. Тогда старик вышел наружу через задний ход. Пригнувшись, обошел вокруг дома и, стараясь не шуметь, пошел в сторону рва. Из-за угла дома он тихо выставил голову.

На небе висит луна. И в свете луны в воде во рву что-то движется. Нечто белое. Голый человек. Женщина. Женщина, погрузившись в ров выше пояса, с серьезным лицом разглядывает воду.

— Аяко… — потрясенно пробормотал Тадасукэ. Это была его внучка, Аяко. Полностью обнаженная, почти по грудь погрузившись в воду, сверкающими глазами она вглядывалась в поверхность. Сверху лился лунный свет. По мокрой белой коже Аяко скользило, сверкая, голубое лунное сияние. Прекрасное, но не нормальное зрелище.

А у Аяко в зубах — большая форель. Пока старик смотрел, Аяко, шумно хрустя, начала есть рыбу с головы. Это было чудовищно.

Доев, Аяко слизнула языком оставшуюся вокруг рта кровь. Язык был в полтора раза длиннее, чем обычно. Затем, с громким всплеском подняв брызги лунного света, Аяко головой вперед нырнула в воду. Когда ее голова снова показалась над поверхностью, она держала в зубах на этот раз карпа. И вдруг — откуда-то сбоку раздались хлопки. Кто-то хлопал в ладоши. Скосив глаза, Тадасукэ увидел там человеческий силуэт. На краю рва стоял мужчина. Мужчина с вытянутой спиной и длинной шеей, он был одет в черное каригину, легкое кимоно с широкими рукавами, и черные штаны — хакама, потому-то старик его и не заметил.

— Восхитительно! — улыбаясь, мужчина смотрел на Аяко. Нос у него торчал далеко вперед, а других особенностей внешности не было. При общем ровном впечатлении, это был человек с чрезвычайно большими глазами. И вот, он в тонкой улыбке растянул края губ и беззвучно рассмеялся.

— Жри, — тихо приказал мужчина, и Аяко начала быстро есть с головы, не очищая даже от чешуи, сырым, большого карпа, что был у нее во рту. Мороз пробирал по коже.

На глазах у Тадасукэ Аяко съела карпа, не оставив даже косточки. И снова нырнула, вынырнула, шумно расплескав воду, с форелью в зубах. С большой форелью.

— Аяко! — закричал Тадасукэ и выступил из-за дома. Аяко посмотрела на деда, в этот момент форель, что была у нее в зубах, сильно дернулась и выпала изо рта девушки. В том месте, откуда затекающая в ров вода вытекала из него, была установлена загородка, сплетенная из бамбука, чтобы вода уходила, а рыба не могла уплыть. Выпавшая форель перелетела эту бамбуковую плетенку и упала в узкий поток с той стороны.

— Жжжааааллль… — выставив зубы, простонала Аяко и издала свистящий нечеловеческий выдох. Подняла голову. Посмотрела на своего деда.

— Что ты делаешь? — спросил Тадасукэ, а Аяко заскрипела зубами. Взгляд ее был страшен.

— Папенька пожаловали? — сказал стоявший на краю рва мужчина в черном каригину. — Увидимся! — бросив так, он резко развернулся и быстро исчез в темноте.

— О-го-го! — воскликнул Сэймей. Радостно прищурив глаза, он смотрел на Хиромасу. — Как интересно, правда же? — сказал он Хиромасе.

— Не веселись так, Сэймей. Это ведь очень серьезный разговор. — Хиромаса почти грубо посмотрел на улыбающегося Сэймея.

— Расскажи, что дальше, Хиромаса!

— Да, — ответив, Хиромаса снова выставил вперед голову. — Так вот, когда наступило утро, Аяко, оказалось, совершенно не помнит, что она делала ночью.

— И?

— Слушай дальше: именно в это время Тадасукэ наконец-то заметил.

— Что заметил?

— Что Аяко носит в животе чье-то дитя.

— О!

— Отяжелела она, и живот выступает.

— Так.

— С матерью-то Аяко так же было. И если Аяко понесла дитя от приходящего любовника — это тем более рана на сердце Тадасукэ. Ему уже больше шестидесяти двух, сколько он еще сможет присматривать за Аяко, старик и сам не знает. Он подумал, что если бы была возможность, если все благоприятно, то либо внучку в жены этому мужчине, а если это не возможно, то хоть в служанки — отдать.

— Хм.

— Однако ж, Сэймей!

— Ну?

— Мужчина-любовник — он никак не нормальный!

— Возможно.

— Есть мысль, что, может быть, он оборотень.

— Ага.

— И тут-то Тадасукэ подумал.

— Что подумал?

— Что Аяко спрашивать — никакой каши не сваришь, а потому он решил напрямую узнать истинное лицо ночного гостя.

— Интересно.

— Не веселись, Сэймей! И вот, Тадасукэ устроил засаду.

— Хм-хм.

— Приходя, любовник сначала заходит в спальню Аяко, а потом уводит девушку наружу и заставляет жрать рыбу.

— Гм.

— И старик решил сторожить и не спать. Если ночной гость придет, то сразу его схватить, или не хватать, а спросить, что у него за намерения.

— Хм.

— И вот, он попробовал ждать, но ни в этот вечер, ни на следующий мужчина не пришел.

— Но пришел же в конце концов?

— Пришел, — ответил Хиромаса.

Тадасукэ с приходом ночи не спал, стерег. Когда Аяко засыпала, он с большим трудом поднимался и ждал, затаив дыхание, за потайной дверцей, сжимая за пазухой топорик. Однако когда он ждал, мужчина не приходил. Первая ночь прошла без происшествий, и следующая так же. Тадасукэ засыпал, когда начинало рассветать, и спал всего несколько часов. На рассвете четвертой ночи он начал думать, что мужчина, раз его застали, больше не придет. Наконец, настала пятая ночь.

Тадасукэ, как всегда, сел над своей потайной дверцей скрестив ноги и сложив на груди руки, и тихо ждал в темноте. Перед его мысленным взором всплыл внучкин живот, быстро округлившийся за последние дни. Это было жалкое зрелище. Из темноты доносилось дыхание спящей Аяко, его послушаешь, и сам захочешь спать. И старик задремал.

Проснулся он от того что жившие на улице бакланы шумно завозились. Открыл глаза. И тогда в темноте кто-то постучал глухо в дверь. Поднявшись, старик зажег огонь.

— Господин Тадасукэ… — голос из-за двери. С огнем в руке Тадасукэ открыл дверь, там стоял мужчина, которого он видел в тот вечер. У ночного гостя, одетого в черное каригину и черные штаны-хакама мужчины, были красивые глаза. Его сопровождала девочка лет десяти.

— Кто Вы? — спросил Тадасукэ.

— Все вокруг зовут меня Хозяином Черной речки, — ответил мужчина.

Тадасукэ поднес огонь и пристально осмотрел мужчину и девочку. Мужчина, хоть и красив на вид, но где-то в нем проскальзывает вульгарность. И волосы у него мокры. И нос чувствует запах зверя. От поднесенного огня он отворачивается в сторону, словно его слепит. А у девочки, если хорошо присмотреться, слишком большой рот. Мерзость. Это точно не люди.

— Наверное, оборотни, — подумал старик.

— И какому делу я обязан посещением уважаемого Хозяина Черной речки? — спросил он.

— Госпожа Аяко — воистину красивая девица, поэтому я подумал, не взять ли мне ее в жены, и вот, пришел, — последовал ленивый ответ. В дыхании — запах рыбы. Они пришли вдвоем с девочкой по темноте, но в руках не держат огня. Такие просто не могут быть людьми.

Тадасукэ для начала пропустил этих двоих в дом, и, встав им за спины, достал из-за пазухи и сжал в руке топорик.

— Госпожа Аяко дома ли? — говорил Хозяин Черной речки, и в его спину внезапно вонзил топорик старик. Никакой реакции. Лезвие топорика разрезало лишь одежду стоявшего на том месте Хозяина Черной речки. Разрезанный шелк каригину легко упал вниз.

Глядь, а дверь в комнату Аяко распахнута и там стоит голый Хозяин Черной речки. Его спина видна глазам Тадасукэ. Из зада Хозяина Черной речки растет аспидно-черный толстый хвост.

— Проклятый! — попытался шагнуть вперед Тадасукэ, но ноги не двигаются. И не только ноги. Тадасукэ, сжимая топорик, так и остался недвижим.

Аяко, радостно засмеявшись, поднялась. Похоже, от сильного желания у нее из головы вылетело все, даже то, что ее дед стоит рядом. Аяко быстро скинула с себя одежду и осталась голой. В свете месяца из окна видно ее белое нагое тело. Двое прямо тут же обнялись, затем Аяко, притягивая мужчину вниз рукой, сама первая легла. Затем, в течение нескольких часов двое перед Тадасукэ предавались совокуплению всевозможными способами. Закончив, они голыми вышли во двор. Послышался шум воды. Похоже, они ловили рыбу во рву. Потом вернулись, и оба сжимали в руках по большой еще живой форели. Они начали быстро есть эту рыбу с головы. Ни костей, ни хвостов, ни чешуи не осталось.

— Еще приду, — сказав так, Хозяин Черной речки ушел, и наконец-то тело Тадасукэ обрело свободу. Он, крича, прибежал в комнату к Аяко. Но девушка лежала и похрапывала — она спала. На следующее утро Аяко проснулась, но опять ничего не помнила.

И с тех пор каждый вечер стал являться мужчина. Как ни старайся, а прямо перед приходом ночного гостя на Тадасукэ нападает сон, он задремывает, а когда очнется — мужчина уже в доме. Мужчина, снова по-всякому сойдясь с Аяко, вместе с ней выходит наружу, возвращаются они с рыбой и вдвоем сырой ее едят. Любовник уходит, а Аяко, проснувшись на следующее утро, ничего не помнит, что было ночью. И только растет ее живот. И так каждую ночь.

Не вынеся этого, Тадасукэ пошел за советом к геоманту по имени Чио, живущему на западном конце восьмой улицы. Чио — геомант, два года назад он пришел с востока и поселился на той улице. Он считался человеком, которому по силам снять одержимость. Лет ему за пятьдесят, глаза ярко посверкивают, усы отпустил — такой вот почтенный муж.

— Понятно, — выслушав рассказ Тадасукэ, кивнул Чио. — Я приду через три дня, — сказал он и погладил усы. И вот, на третий день в вечерний час геомант Чио пришел в дом птичника Тадасукэ. Они договорились заранее, поэтому Аяко в доме не было, ее послали в город с поручением.

В углу дома перевернули большую, плетеную из бамбука, корзину. Под нее спрятался Чио. Вокруг корзины рассыпали растолченный уголь от зажаренных форелей — геомант сам это приготовил.

Когда наступила ночь, час мыши, наконец-то пришел ночной гость. Сразу, как вошел, он повел носом:

— Эй! — потряс головой, буркнул: «Кто здесь?» — и обвел комнату взглядом. Корзина должна была броситься ему в глаза, но его взгляд просто миновал ее.

— А, так это форель, — убеждая сам себя, прошептал Хозяин Черной речки. — Аяко, ты здесь, да? — привычно вошел в комнату Аяко.

Геомант Чио вылез из корзины, когда двое любовников начали оргию. Тадасукэ, как всегда, не мог двигаться, а вот геомант — мог. Тадасукэ видел, как Чио прокрался в комнату Аяко и достал из-за пазухи короткий меч. Не замечая этого, Хозяин Черной речки насиловал Аяко. Черный хвост мужчины стучал по полу. Чио, выставив вперед кончик короткого меча, внезапно пригвоздил им хвост к полу. Со звериным воем вскочил Хозяин Черной речки, но хвост-то у него прибит к полу, поэтому он не смог подняться и упал на пол. Чио достал из-за пазухи веревку и споро связал Хозяина Черной речки. В это время Тадасукэ обрел свободу.

— Аяко! — подбежал он с криком. Однако Аяко лежала в той же позе, как во время полового акта, и не пыталась двинуться. Глаза были закрыты и она тихонечко храпела — Аяко еще спала.

— Аяко, — сколько ни звал Тадасукэ, но Аяко не просыпалась.

— Я поймал чудовище, — сказал Чио.

— Ууу… Ты надул меня, Тадасукэ! — прорычал Хозяин Черной речки и застучал зубами.

— Аяко не просыпается, — сказал старик геоманту.

— Ну-ка, что там? — привязав Хозяина Черной речки к столбу, геомант Чио подошел к Аяко. Он прикасался к ней руками, пел заклятия, но девушка в той же позе и не просыпается. Видя это, Хозяин Черной речки захохотал в голос и сказал:

— Разве ж она проснется! Эту девицу могу разбудить только я!

— Говори! Как? — сказал Чио.

— Не могу, — сказал Хозяин Черной речки.

— Говори!

— Развяжите веревку — объясню.

— Если развяжем, ты захочешь убежать.

— Ха-ха-ха!

— Ты ведь не человек, чудовище. Как на счет показать нам свое истинное тело?

— Я — человек, — сказал Хозяин Черной речки.

— А хвост что?

— Хвост — ничего. Если бы вы меня не обманули, тебе слабаку никогда бы не поставить меня в такое положение.

— Но я смог тебя поймать…

«Говори, как разбудить девушку?» — «Развяжи веревку» — такой диалог продолжался до утра.

— Не скажешь — выколю глаз!

— Хм, — фыркнул Хозяин Черной речки, — и вдруг в его левый глаз Чио воткнул короткий меч и раз провернул. Мужчина издал звериный крик. Однако и теперь он ничего не сказал.

Рассвело. Взошло солнце, и как только его лучи упали в окна, Хозяин Черной речки стал меньше говорить. Тогда было решено, что ночной гость не любит солнца. Его вытащили во двор, и там заново привязали к стволу камфорного дерева. В привязанной к дереву веревке оставалась слабина, и на этой веревке связанный мужчина мог немного двигаться, как собака на привязи. Под солнечными лучами Хозяин Черной речки стал прямо на глазах сдавать.

— Ладно, — наконец сдался он, — я расскажу, как разбудить девушку. Только сначала дайте мне напиться. — Мужчина загнанным взглядом посмотрел на геоманта Чио и Тадасукэ.

— Если дадим воды — скажешь? — сказал Чио.

— Скажу, — ответил Хозяин Черной речки. Тадасукэ налил в плошку воды и принес.

— Нет, нет! — сказал связанный. — Больше! — старик принес воды в бадье.

— Еще! Еще! — сказал Хозяин Черной речки.

— Что это ты задумал? — спросил геомант.

— Ничего не задумываю! А может быть ты боишься дать мне, такому жалкому, воды? — посмотрел Хозяин Черной речки на Чио подбадривающим взглядом. — Если не дадите воды, девушка так спящей и умрет!

Геомант замолк. Тадасукэ вытащил бочку в один обхват, поставил ее на землю, и в нее деревянными ведрами натаскал воды. Наконец, бочка наполнилась. Привязанный к дереву мужчина блестящими глазами осмотрел воду и поднял голову.

— Так и быть, объясню вам способ прежде, чем испить воды. Подойди сюда, — сказал он. Чио на несколько шагов приблизился к Хозяину Черной речки.

В этот миг с дикой скоростью взвился Хозяин Черной речки. С криком отпрянул геомант, он стоял на расстоянии, на которое, как Чио думал, веревка, даже если натянется до предела, никак не достанет. И тут случилось невероятное: по воздуху шея Хозяина Черной речки вытянулась во много раз. С хрустом вцепился мужчина в горло геоманту. Разрывая мясо громко щелкнули зубы.

— О, нет! — одновременно с криком Тадасукэ из шеи геоманта Чио со свистом брызнула кровь. Хозяин Черной речки обернулся к старику. Лицо мужчины стало звериным. Оно все заросло тонкой шерстью. Один глаз лопнул и оттуда текла кровь. Во рту у зверя — розовый кусок мяса. Это мясо он вырвал из горла геоманта. Хозяин Черной речки пробежал несколько шагов до бочки и нырнул туда вперед головой. Фонтаном поднялась вода. Мужчина исчез. На успокоившейся поверхности воды в бочке плавали веревка, которой был связан Хозяин Черной речки и мясо из горла Чио.

— Потрясающий рассказ! — сказал Сэймей.

— Правда же! — сказал Хиромаса сдавленным от возбуждения голосом.

— Ну, и что стало с геомантом? — спросил Сэймей.

— Он едва остался жив, и некоторое время никуда не сможет двинуться.

— А девушка?

— Она все еще спит. И только ночью, когда приходит Хозяин Черной речки, она просыпается и после объятий снова засыпает.

— Хм.

— Вот, Сэймей. Ты ни чем не сможешь помочь?

— Смогу или нет, не узнать, если туда не пойти, и не проверить.

— Да!

— И подарок — форель мы ведь уже съели… — Сэймей обратил взгляд в темноту сада. Во тьме летали один-два светлячка.

— Ты пойдешь? — спросил Хиромаса у Сэймея.

— Пойду, — ответил Сэймей. — Разок и я тоже, по примеру господина геоманта, попробую-ка связать это чудовище.

Глядя на светлячков, Сэймей улыбался.

— Вот она какая… — пробормотал Сэймей, внимательно разглядывая бочку.

— Что ты будешь с этим делать? — спросил Хиромаса. Он имел в виду то, что сейчас только что закончил Сэймей: он выдернул несколько своих волосков, и, связав их в длину, обвил в один круг вокруг бочки и завязал.

И Хиромаса теперь спрашивает, что Сэймей будет делать с этим. Сэймей только легонько улыбается, не отвечая.

Разговор происходит в доме Тадасукэ неподалеку от реки Камогава. Сразу из-за дома, из-за земляного вала доносится шум реки на перекатах.

— Итак, теперь осталось только дождаться вечера, — сказал Сэймей.

— А точно ли все будет в порядке? — Хиромаса все еще волнуется. — Может быстрее запустить его в дом и внезапно осыпать ударами меча? — Хиромаса опустил руку на меч на бедре.

— Нет, подожди, Хиромаса. Допустим, мы убьем чудовище, но мы же ничего не сможем сделать со спящей девушкой, разве ж это хорошо?

Хмыкнув, Хиромаса убрал руку с меча. Но все равно, ему явно не сидится на месте. — Слушай, Сэймей, а нет ли и для меня какого-нибудь дела?

— Нет, — коротко ответил Сэймей.

— Фу, — Хиромаса недоволен.

— Скоро наступит ночь, так что можешь просто за всем наблюдать. Да хоть вон из той корзины.

— Понял, понял, — ответил Хиромаса.

Солнце утонуло за гребнями западных гор. Под низкие завывания ветра наступила ночь. Хиромаса спрятался под перевернутой корзиной, и все время сжимал рукой гарду меча. На руке даже выступил пот. Вокруг корзины Сэймей обмазал внутренностями форели, и их запах доносится до носа Хиромасы. Он вообще-то не против запаха форели, но вот так сидеть и вдыхать запах внутренностей — никаких сил нет.

А еще, к тому же, жарко. Он и не знал, что когда вот так вокруг тела поставят загородку из бамбука, это настолько жарко. По всему телу — горячий пот.

— Стоит ли делать так же, как тот геомант? — спросил Хиромаса перед тем, как лезть в корзину.

— Не волнуйся. И люди, и животные на одну и ту же ложь два раза попадаются, — сказал Сэймей. Потому-то Хиромаса и залез в корзину. Когда начался час мыши, кто-то тихо стукнул в дверь.

— Почтенный папенька, отвори! — раздался голос. И когда Тадасукэ отворил, вошел Хозяин Черной речки. Он снова был в черном каригину, но один глаз был выколот. Как только вошел, он повел носом:

— Ха! — заставляя вздрогнуть страшно вздернулась губа. — Что, папенька, опять позвали какого-нибудь геоманта? — из уголков его рта блеснули острые клыки.

Услышав это, Хиромаса сжал меч.

— А ведь Сэймей говорил, что этот тип два раза обманется, — и Хиромаса решил для себя, что если Хозяин Черной речки приблизится, он внезапно ударит его мечом, и под тонкой корзиной занял позицию, вытянув из ножен меч. Он видел в свете огонька на плошке, что стоящий в дверях Хозяин Черной речки смотрит в его сторону. Рядом стояла маленькая девочка.

Взгляды встретились. Но Хозяин Черной речки и не собирается подходить.

— Тогда я! — Хиромаса собрался перевернуть корзину, но тело не двигается.

— Замри! После того, как я прижму к себе Аяко, я покончу с тобой! — сказал Хозяин Черной речки и быстро проскользнул в комнату к Аяко.

— Аяко… — когда он опустился на постель, из-под простыней вытянулась белая рука и схватила Хозяина Черной речки за запястье. Схватила со страшной силой.

— Ты что! — когда Хозяин Черной речки попытался стряхнуть руку, постель перевернулась.

— Будь паинькой, — сказал холодный голос, и из-под постельных принадлежностей встал ни кто иной, как Сэймей. Правая рука Сэймея сжимает руку Хозяина Черной речки.

— Ууу! — когда мужчина дернулся, пытаясь убежать, его горло захлестнула веревка. Эта веревка накрепко затянулась у него на шее. Следом веревка вцепилась в запястья, и когда Хозяин Черной речки очнулся, он был связан Сэймеем.

— Хозяин Черной речки! Хозяин! — подлетела девочка, выкрикивая имя господина. Сэймей схватил девочку и тоже связал.

Сэймей подошел к старому птичнику и притронулся к его лбу. Раз — и словно полилась с головы холодная вода, нечто прошло от руки Сэймея, и в следующее мгновение Тадасукэ уже мог двигаться.

— Ты как там, Хиромаса? — Сэймей поднял корзину. Показался Хиромаса, он стоял на одном колене, сжимая правой рукой гарду меча. Когда Сэймей коснулся лба Хиромасы, он смог свободно двигаться.

— Ты плохой, Сэймей! — сказал Хиромаса. — Ты же сказал: «все в порядке»!

— Ну, говорил, это точно. Но это была ложь. Извини. Прости меня.

— Ложь?

— Я собирался направить на тебя внимание Хозяина Черной речки, и в это время его схватить. И, благодаря тебе, все чудесно получилось.

— Ни сколечко не чудесно.

— Извини.

— Ну…

— Извини, Хиромаса! — беспечно смеясь, сказал Сэймей.

— Не дадите ли воды? — так сказал Хозяин Черной речки, когда солнце висело уже высоко в небе. Он был привязан к тому же дереву, что и прошлый раз. С того времени, как начало всходить солнце, Хозяин Черной речки высунул язык и начал задыхаться. Его схватили до того, как он разделся, так что он оставался в черном каригину. Сверху на него льются солнечные лучи. И просто-то жарко, а связанному, да еще в черной одежде — тем более. Даже постороннему понятно, как пересохла кожа у связанного мужчины.

— Воды? — сказал Сэймей.

— Да. Дадите?

— А если дадим, скажешь, как разбудить Аяко? — Сэймей в тонком белом каригину, просторном, с широкими рукавами, сидел в тени дерева, и со вкусом попивая холодную воду, смотрел на связанного.

— Конечно, скажу! — ответил тот.

— Ладно, — сказал Сэймей, и Тадасукэ, налив воду в чашечку, поднес просившему.

— Нет! Нет! Налейте во что-нибудь побольше! — сказал Хозяин Черной речки.

— Хм, — улыбнулся Сэймей. — Так, наверное, бочка подойдет? — После слов Сэймея старик, подняв большую бочку, поставил ее перед Хозяином Черной речки. Деревянными ведрами он набирал воду из рва и сливал в большую бочку. Скоро бочка наполнилась водой.

— Ну что ж, давай я объясню тебе способ прежде, чем испить воды. Подойди сюда, — сказал Хозяин Черной речки Сэймею.

— А мне и тут хорошо. Говори, я услышу.

— Будет плохо, если это услышат другие.

— А мне ничуть не будет плохо, если кто-нибудь услышит. — Холодно сказал Сэймей и громко, со вкусом, выпил воду из бамбукового стаканчика.

— Не подойдешь, не скажу.

— Говори там. — Сэймей был абсолютно спокоен.

В глядящих на близкую воду глазах Хозяина Черной речки появился нехороший блеск, может быть, даже сумасшествие.

— А! Вода! Вода! Скорее! В воду! Хочу! — шептал Хозяин Черной речки.

— Не стесняйся! — предложил Сэймей.

И тут Хозяин Черной речки сдался:

— А я так хотел вырвать тебе горло! — грустно рассмеялся он, широко открыв красный рот. И внезапно головой вперед нырнул в бочку. Взлетели брызги. На воде остались плавать черное каригину Хозяина Черной речки и веревка.

— Что случилось? — Хиромаса подбежал к бочке, поднял из воды веревку и черное намокшее одеяние. — Он исчез!

— Нет, не исчез. Просто поменял облик, — сказал Сэймей, становясь рядом с Хиромасой. — Он все еще здесь, внутри.

— Что?

— Я же волосом обозначил границу, чтобы он, изменив состояние, не сбежал. — Сэймей посмотрел на тупо глядящих на него Хиромасу и старика Тадасукэ. — Могу я попросить форель? — коротко спросил он. — И нитку тоже.

Тадасукэ принес все, что было сказано. Рыба в ведерке была живая.

Сэймей, привязав нитку к ветке над бочкой, прицепил к ней еще живую форель. Рыба, повиснув, билась в воздухе. Прямо под рыбой — бочка, в которую прыгнул и растворился Хозяин Черной речки.

— Что ты делаешь, Сэймей? — спросил Хиромаса.

— Жду, — сказав так, Сэймей сел там, скрестив ноги. — Можно попросить? Приготовьте побольше форели, — сказал Сэймей старику, и Тадасукэ принес десять рыбин в ведре. Сэймей и Хиромаса уселись вокруг бочки, в которой исчез Хозяин Черной речки. Рыба, привешенная над бочкой, перестала двигаться и засохла.

— Следующую, — сказал Сэймей, отцепил привязанную на нитку форель и заменил ее на новую. Свежая форель забилась над бочкой, свивая тельце. Сэймей пальцем разорвал животик только что снятой с веревки рыбы и капнул ее кровью в бочку. В этот момент с бурлением вспенилась поверхность воды — и сразу снова затихла.

— Эй, Сэймей! Ты сейчас видел? — сказал Хиромаса.

— Видел, — улыбнулся Сэймей. — Уже скоро. Нет никого, кто вечно может терпеть, — тихим голосом сказал он.

Прошел час. Солнце, перевалив зенит, начало опускаться. Хиромасе уже опостылело смотреть на бочку. Сэймей, поднявшись, опустил сверху седьмую рыбу. Рыба, взблеснув на солнце, забилась. И вот тут-то началось. Вода в бочке заколыхалась. Медленно закружился водоворот.

— Гляди! — сказал Хиромаса. Самый центр воронки обычно проваливается вглубь, а здесь, наоборот, выступает. И эта поднимающаяся вода быстро наливается черным.

— Пришел! — прошептал Сэймей.

Черная муть быстро сгущалась, и вдруг оттуда вынырнул черный зверь. В тот момент, когда зверь вцепился в висящую в воздухе форель, Сэймей вытянул правую руку и крепко схватил его за шею.

Зверь заверещал, держа в пасти форель. Это была старая речная выдра.

— Вот это — истинное тело Хозяина Черной речки, — сказал Сэймей.

— О! — это закричал Тадасукэ. Выдра взглянула на старика, выронила изо рта рыбу и пронзительно пискнула.

— Вы знаете что-нибудь об этой выдре? — спросил Сэймей, обращаясь к старому птичнику.

— Да, — кивнул старик.

— Что именно?

— Правду говоря, довольно давно уже семейство выдр баламутило этот ров, пугая рыбу, и я очень из-за них мучался. И два месяца назад я случайно нашел в реке гнездо выдр и самку, которая там была, и двух детенышей убил…

— О…

— А вот эта, одна, выжила, наверное, — прошептал Тадасукэ.

— Я так и думал, что что-то подобное произошло, — сказал Сэймей. — Итак, проблема — спящая госпожа Аяко, — Сэймей поднял выдру и поднес на высоту своего лица. — Ребенок у нее в животе — твой? — спросил он. Выдра резко опустила вперед голову. — Своего ребенка даже тебе жаль, наверное? — Выдра снова кивнула. — Что сделать, чтобы разбудить девушку? — спросил Сэймей и посмотрел на выдру. Выдра открывала и закрывала рот перед Сэймеем, словно что-то говорила.

— Вот оно что, значит, девочка… — сказал Сэймей. Девочка — это та спутница, которую вчера привел с собой Хозяин Черной речки. — И что там с девочкой? — спросил выдру Сэймей. — Ага. Он говорит, что следует дать съесть печень девочки.

— Что?

— Приведи девочку, Хиромаса!

Девочка, которую схватили вчера ночью вместе с Хозяином Черной речки, была в доме. Хиромаса ее привел.

— Попробуй окунуть ее в воду, — сказал Сэймей.

Хиромаса, подхватив девочку, опустил ее кончиками ног в воду. Как только ступни намокли, внезапно девочка растаяла. И вот, в воде шевелит плавниками большая рыбина — бычок.

— Однако, проблема…

— Что, Сэймей? Ведь просто нужно дать съесть печень этого бычка.

— Не в этом дело. Дело в ребенке, — сказал Сэймей.

— Что?

— Понимаешь, детеныши выдр родятся где-то на шестидесятый день…

В этот миг из дома послышался женский стон. Тадасукэ, ахнув, бегом вернулся в дом, а потом пришел обратно.

— Позвольте сказать. Аяко, видимо, пришла пора рожать.

— Так, печенка потом. Лучше пусть она пока спит. — Сэймей отпустил руку, сжимавшую шею выдры. Однако выдра, даже оказавшись на земле, не попыталась убежать. Сэймей, направившись к дому, обернулся к Хиромасе:

— Пойдешь, Хиромаса? — сказал Сэймей.

— Моя помощь нужна?

— Нет. Нет, но если вдруг тебе хочется посмотреть — это можно.

— Нет, — ответил Хиромаса.

— Ладно, — Сэймей вошел в дом один. За ним в дом вошел Выдра. Через час Сэймей вернулся.

— Все прошло, — коротко сказал он.

— Прошло?

— То, что родилось, я спустил в реку. Вышел с заднего крыльца, и… Если повезет, может и выживет.

— А Хозяин Черной речки?

— Он уплыл в реку с дитем.

— Однако ж, люди рожают ли выдрят?

— Наверное, это возможно.

— Почему?

— Я же тебе прошлой ночью рассказывал про сю, что одно и то же…

— …

— Человеческая суть и суть выдры в основе своей одинаковы, но сю на них наложена разная, поэтому обычно люди и выдры не обмениваются сутями.

— Хм.

— Однако если на суть наложить одинаковое заклятие, то возможно нечто подобное.

— Как просто! — Хиромаса кивнул, словно чем-то чрезвычайно восхитился.

— Только повезло же тебе, Хиромаса, — сказал Сэймей.

— В чем?

— Что ты то не видел.

— То?

— Родившегося между человеком и выдрой ребенка, — сказал Сэймей, на секунду сдвинув брови.

— Повезло, — откровенно кивнул Хиромаса.

Рассказ 4 Жаба

— Потрясающе! — Хиромаса уже некоторое время сидел, вздыхал и издавал возгласы нескрываемого восхищения: — Какая замечательная история! — сложив руки на груди, он кивал сам себе.

Сидел он на веранде в доме Абэ-но Сэймея. Сидел, скрестив ноги, спрятав толстые руки в рукава своего одеяния из плотного шелка. И, похоже, был чем-то сильно восхищен.

Высокочтимый Минамото-но Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея около часа назад. Он появился как обычно, неожиданно, с мечом на боку и без сопровождающих. Пройдя через заросший сад, он вошел в дверь:

— Эй, Сэймей! Ты дома? — позвал он.

— Да, — раздалось из глубины погруженного в тишину дома. Это был женский голос. Наружу тихими шагами вышла белокожая длинноволосая девушка лет двадцати трех — двадцати четырех. Она была с ног до головы закутана в тяжелое каракоромо — двенадцатислойное кимоно с накидкой и шлейфом. Но, несмотря на облачение из тяжелого шелка, в ее походке не было тяжести, только воздушность. Казалось, ее может унести даже легкий ветерок.

— Господин Хиромаса, — алыми губами девушка произнесла имя гостя. Удивительно: они видят друг друга первый раз, а девушка уже заранее знает имя Хиромасы. — Мой господин Сэймей уже ожидает Вас, — и девушка провела Хиромасу на веранду.

Веранда — это коридор, пристроенный вдоль наружной стены дома. Крыша над ним была, а ставней не было, так что он был открыт всем ветрам и дождям. Сэймей сидел там, беспечно скрестив ноги, сложив руки на груди, он опирался спиной на стену и смотрел в сад. В саду привольно росли полевые травы.

Когда Хиромаса обернулся к девушке, проводившей его сюда, она уже исчезла. Но его взгляд упал на стену в противоположном конце комнаты: там стояла складная ширма с изображением девушки. Если присмотреться, то девушка на картине была похожа на ту, что только что стояла здесь, а может быть, и не похожа. Хиромаса вздохнул, засмотревшись на изображение девушки.

Месяц Нагацуки, седьмой день девятой луны по солнечно-лунному календарю, по солнечному — начало октября.

Лицо Хиромасы было слегка красно, глаза сияли — он был немного возбужден.

— Что с тобой, Хиромаса? — переведя на него взгляд из сада, спросил Сэймей. Хиромаса, приходя в себя, открыл рот, желая что-то сказать про картину на ширме, но передумал и начал с главного:

— Сэймей! Сегодня я услышал во дворце Сэйрёдэн воистину изящную историю, и так захотел ее тебе рассказать, что вот, пришел.

— Изящную историю?

— Да! — ответил Хиромаса.

— И какую же?

— О почтенном лютнисте, монахе Сэмимару!

— О! Неужели, о самом Сэмимару? — переспросил Сэймей. Он тоже был знаком с Сэмимару, и прошлым вечером они встречались втроем с Хиромасой. Сэмимару — это слепой лютнист, человек, которого можно назвать наставником Хиромасы в игре на бива. Хиромаса хоть и простой воин, но играет на бива, причем чрезвычайно хорошо. Три года он ходил к Сэмимару, и даже научился у того тайной мелодии Рюсэн Такубоку. А в прошлом году они вместе забирали у иноземного демона похищенную из дворца Сисиндэн бива по имени Гэндзе, тогда же и познакомились Сэймей и Сэмимару.

— И что же случилось с почтенным Сэмимару?

— Ничего, просто удивительно, насколько же почтенный Сэмимару все-таки великий лютнист!

— Ты о прошлогоднем случае с Гэндзё?

— Нет, нет! Я о том, что произошло всего-то месяц назад!

— Да?

— Почтенного монаха Сэмимару позвали в усадьбу, что находится в местечке Оуми.

— Наверное, позвали поиграть на бива?

— Нет, не за этим. Хотя играть-то он играл. Вероучитель, хозяин той усадьбы, знакомец почтенного Сэмимару, придумал какой-то повод и пригласил его к себе.

— А, понятно.

— Однако на самом деле, хозяин усадьбы позвал Сэмимару вовсе не ради того дела, истинная цель у него была другая.

— И какая же цель?

— У хозяина усадьбы был знакомый по имени Нанигаси, виртуозный лютнист. И вот хозяин вознамерился дать Сэмимару оценить, насколько же хорошо играет на бива Нанигаси.

— Хм.

— Дело в том, что сам Нанигаси просил об этом хозяина. Однако ж, Сэймей! Сколько там не проси, а почтенный Сэмимару — не тот человек, которого можно специально заставить сделать такое.

— Потому-то они и позвали Сэмимару по другой причине?

— Вот именно!

— И?

— Ну, и, когда основное дело они обсудили, вдруг из соседней комнаты послышались звуки бива.

— Понятно. Вот, значит, как они сделали.

— Да, и вот, Сэмимару на какое-то время приклонил свой слух к звукам этой бива, и вскоре неспешно протянул руку к лежавшему рядом собственному инструменту и начал играть.

— Хм.

— Ах, как бы я хотел это послушать, Сэймей! Он ведь сыграл в тот раз тайную мелодию «Холодная сакура»! — простодушный Хиромаса закатил в восхищении глаза.

— Ну, так что же вышло, — спросил Сэймей.

— Так вот, почти сразу, как Сэмимару начал играть, звук бива из соседней комнаты прекратился!

— Так-так, я так и думал.

— Хозяин послал человека в соседнюю комнату проверить, что случилось, и оказалось, что Нанигаси, который должен был там сидеть и музицировать, исчез. Явился страж от ворот и доложил, что только что пришел игравший до сих пор на бива Нанигаси, сказал, что просьба исполнена, и ушел из дома.

— О!

— Никто ничего не понял. Вернулись в комнату, спрашивают, что случилось, а почтенный Сэмимару только улыбается и не отвечает. Послали догнать Нанигаси и спросить, но он тоже ничего не ответил. А причину поняли через некоторое время после этого.

— И какова же причина?

— А вот слушай, Сэймей! Сэмимару, наконец, пришла пора возвращаться, но за день до отъезда…

— Да?

— В тот день хозяин усадьбы и Сэмимару пошли в гости в соседнюю усадьбу, где жил знакомый хозяина, происходивший из аристократического рода. И там произошло почти то же самое!

— Этот, сосед из аристократического рода, позвал какого-то лютниста и посадил играть в соседней комнате?

— Именно так и произошло, Сэймей! Этот тип, из аристократов, слышал о том, что случилось несколько дней назад, и сделал необходимые приготовления.

— Хм.

— Сначала они поговорили о том, о сем, и вот, когда наступила ночь, наконец послышался звук лютни. Однако почтенный монах Сэмимару лишь слегка нагнул голову, показав, что слушает, и ничего про ту бива не говорил, и явно не собирался играть на лежащей рядом собственной лютне.

— Хм.

— И вот, этот, сосед из аристократического рода, потерял терпение и обратился к Сэмимару.

— Что спросил?

— Спросил: «Почтенный вероучитель, как Вы находите эту музыку?»

— Хм.

— А Сэмимару сказал в ответ: «Такой, какой она слышится».

— И?

— Наследник аристократического рода его спрашивает опять: «Если Вы, почтенный монах, сейчас сыграете на бива, что произойдет?»

— …

— «Ничего не произойдет», — ответил Сэмимару.

— …

— «Бива замолкнет?» — спросили его. «Нет, не замолкнет», — ответил Сэмимару.

— Ого! — блеск в глазах Сэймея выдавал глубокую заинтересованность.

— И когда его настойчиво упросили все же сыграть, наконец-то Сэмимару сыграл на бива, но…

— Что произошло?

— Музыка из соседней комнаты не умолкала, и только по окончании третьей мелодии, наконец, смолкла.

— Я так и думал.

— Хозяин усадьбы в Оуми, который пригласил к себе Сэмимару, никак не мог смириться с таким результатом. Возвратившись домой, он спросил Сэмимару, какая же игра на бива была лучше, та, которую он слышал несколько ночей назад, или сегодня?

— Хм.

— А Сэмимару улыбнулся, покачал головой — и не ответил. Так он и уехал домой. Сэймей, а вот ты что про это думаешь? — закончил вопросом Хиромаса.

— Ты что это, проверяешь меня, Хиромаса?

— Ага. А то все время ты всякие сложные разговоры ведешь про сю и все такое, — улыбнулся Хиромаса.

— Как я думаю… Ты хочешь, чтобы я решил, кто из двоих, Нанигаси, который играл сначала, или тот, который играл вторым, кто из них лучше играет на бива?

— Ну, в общем, да.

— Спрошу одно, Хиромаса. Есть ли люди, которые играли бы на бива лучше, чем почтенный Сэмимару?

— Нет, — не колеблясь ответил Хиромаса.

— Раз так, тогда легко понять, кто из двоих лучше.

— Так кто же?

— Тот, первый, который оборвал свою игру на середине.

— Потрясающе, Сэймей! Так и есть!

— Я так и думал…

— Так и думал? А как ты догадался? Объясни!

— Ведь оба они хуже играют, чем Сэмимару?

— Да.

— Тогда ответ прост.

— Как прост?

— Первый лютнист, услышав бива Сэмимару, перестал играть. Это значит, что он, услышав великого лютниста, устыдился своей неумелости.

— Угу.

— Иначе говоря, у него есть способности понимать музыку почтенного Сэмимару. А второй музыкант, он даже не понял, насколько же хороша бива Сэмимару, он, скорее всего, просто бесстыдно продолжал играть на своем инструменте.

— Точно, Сэймей! На самом деле все точно так и было!

— Хиромаса, а ты-то вот откуда это знаешь?

— Да так, был один человек, который ездил вместе с почтенным Сэмимару в Оуми. И он на обратном пути случайно услышал слова, что Сэмимару обронил про этих двоих. А я сегодня днем слышал рассказ этого человека во дворце Сэйрёдэн.

— Вот как.

— Слушай, — Хиромаса, сложив руки на груди, взглянул на Сэймея. — Какой же утонченный человек почтенный Сэмимару!

Вот по этому и сидит сейчас Хиромаса на веранде, и сам себе кивает, и испускает проникновенные вздохи.

— Я хотел тебе об этом рассказать, выбрал сегодня вечером время и вот, пришел, — пояснил Хиромаса.

— Ты, наверное, хотел бы вместе выпить саке? — Хиромаса утвердительно хмыкнул, но Сэймей легонько покачал головой. — И я бы этого хотел, но сегодня не получится, увы.

— Почему?

— Есть дело. Вообще-то, я уже должен был уйти, но понял, что, скорее всего, ты придешь, и потому ждал тебя.

— Тебе сказал дух из под моста Ичидзё-модори-баси? — все уже знали слух, что Сэймей поселил под мостом Ичидзё-модори-баси служебного духа — сикигами — и по мере надобности вызывал его и пользовался им.

— Ну что, пойдешь со мной?

— Вместе?

— Да, туда, куда я сейчас направляюсь.

— А можно?

— Тебе — да.

— А что ты идешь делать?

— Да вот, жаба…

— Жаба?

— Это долго рассказывать. Если ты идешь, я расскажу по дороге. — Сэймей говорил, обращаясь к Хиромасе, но его взгляд был направлен не на Хиромасу, а обращен в ночную тьму заросшего сада. Глаза у этого человека холодные. Губы слегка окрашены алым, и на них застыла мягкая, словно наполненная сладким медом, улыбка. Кожа белая.

Сэймей перевел взгляд из сада на Хиромасу:

— Если ты пойдешь, есть пара дел, с которыми ты бы мне помог…

— Раз так, пойти, что ли?

— Да.

— Пойдем.

— Пойдем.

Так они и сделали.

Они ехали в повозке. В бычьей упряжке. Повозку тянул большой черный бык. Стояла сентябрьская ночь. Тонкий месяц, как кошачий коготь, вцепился в небо.

Пока ехали мимо храмового комплекса Судзакуин, что у Большой дороги Феникса, и до поворота на запад Большой Четвертой улицы Хиромаса дорогу еще узнавал, но затем они еще несколько раз повернули, и он перестал понимать, куда они едут. Похоже, что много раз поворачивали то туда, то сюда.

Слабый свет от народившегося месяца лился с неба, но месяц слишком тонок, и вокруг — почти тьма. Лишь небо тихо распространяет синее сияние. Правда «синее сияние» — это если сравнивать с тьмой на земле, вообще же, это не тот цвет неба, который можно назвать сиянием. Воздух холодный и влажный, беспричинно ощущается холод, но при этом на коже проступает пот. Всего лишь сентябрь, потому ночью еще не должно быть холодно, но ветер, проникающий через бамбуковую занавесь повозки, заставляет кожу почувствовать прохладу. И при этом — пот. Хиромаса никак не мог разобрать, какое из этих ощущений — настоящее.

Звук колес, с тихим шорохом едущих по земле и камням, чувствовался седалищем.

Сэймей уже некоторое время молчал, перекрестив руки на груди.

«Странный человек», — думал о нем Хиромаса. Когда они вдвоем вышли из дома Сэймея, перед воротами стояла эта повозка, а слуг ни души не было. Повозка была, а быка — не было. «Кто же повезет эту повозку?» — подумал было Хиромаса, и сразу же заметил: в оглобли повозки уже запряжен бык. Огромный черный бык. «Этот огромный бык внезапно возник здесь!» — удивился Хиромаса, но это было не так. Из-за того, что бык был черного цвета, он растворялся во тьме, и Хиромаса просто на секунду не понял, что он там стоит. И еще стояла одна женщина, облаченная в пышное каракоромо, та самая, что выходила встречать Хиромасу.

Хиромаса и Сэймей сели в повозку, и тяжело, протяжно скрипнув, повозка двинулась с места. С тех пор прошел уже час. Хиромаса, подняв переднюю бамбуковую занавесь, смотрел наружу. Запах свежих и сочных листьев, растворенный в ночном воздухе, проникал в повозку. Одиноко виднелась черная выгнутая спина быка. А перед ним сквозь тьму шла и вела быка девушка в шелках двенадцатислойных одеяний. Казалось, что ее силуэт, порхая, плывет в воздухе. Невесомая, как ветер. Во тьме видно, что шелк одежд девушки призрачно светится, словно горит, фосфоресцируя. Она была подобна прекрасной демонице.

— Слушай, Сэймей! — обратился Хиромаса к Сэймею.

— Чего?

— Вот если нас кто-нибудь сейчас увидит, что он подумает?

— И что же?

— Он, наверное, подумает, что это живущее в столице чудище возвращается в свой призрачный мир. — Так сказал Хиромаса, а Сэймей вроде бы тонко улыбнулся одними губами. Темно, поэтому, конечно, улыбки не видно, но Хиромаса ее почувствовал.

— А что ты будешь делать, если это окажется правдой, Хиромаса? — вдруг низким голосом сказал Сэймей.

— Эй! Не пугай меня, Сэймей!

— Ты же знаешь слухи при дворе, что моя матушка — лиса… — мягкий голос.

— Э-эй!

— Ну же, Хиромаса, ты знаешь, какое у меня сейчас лицо?

Хиромасе показалось, что во тьме нос у Сэймея заострился как у лисицы.

— Прекрати врать, Сэймей!

Сэймей в ответ рассмеялся своим обычным голосом. Сильно выдохнув, Хиромаса напряженным голосом выпалил:

— Дурак! Опасно же, я уже собрался руку на меч положить! — Хиромаса сердился.

— Правда?

— Да! — прямо кивнул Хиромаса.

— Как страшно!

— Страшно было мне!

— Да ну?

— Ты же знаешь, да? У меня слишком серьезный характер. Если бы я понял, что ты — чудовище, я бы, наверное, вытащил бы клинок!

— Хм…

— Ну?

— Однако ж, если я — чудовище, зачем вынимать меч?

— Что зачем? — Хиромаса переспросил, затрудняясь с ответом. — Потому что чудовище же!

— Но ведь чудовища разные бывают.

— Да.

— Есть такие, кто людям приносит беды, и не такие.

— Угу, — Хиромаса покрутил шеей, затем кивнул. — Но, Сэймей, почему-то мне кажется, что я бы вынул меч на самом деле. — Хиромаса говорил очень серьезно.

— Да, ты бы сделал.

— Поэтому, Сэймей! Прошу тебя. Больше со мной не шути так. У меня бывают иногда моменты. Я не понимаю шуток. Я становлюсь прямым. Я тебя, Сэймей, люблю. Пусть даже ты и чудовище, понимаешь? Поэтому, я не хочу направлять на тебя меч. Но если ты сделаешь как сейчас, я растеряюсь. Не буду знать, что делать. И рука сама потянется к мечу!

— Хм.

— Поэтому, Сэймей. Даже если ты и чудовище, понимаешь? Когда будешь показывать мне свое истинное лицо, вот. Прошу, делай медленно. Чтоб не испугать меня. Если ты так сделаешь. Со мной будет все в порядке, — Хиромаса говорил запинаясь, но очень серьезно и прямо.

— Я понял, Хиромаса. Извини, я был не прав, — сказал Сэймей. Некоторое время они молчали. Тихо доносился звук колес, катящихся по земле. И вдруг замолчавший было Хиромаса снова открыл рот:

— Слушай, Сэймей, — ясный и решительный голос. — Даже если ты — чудовище, я — за тебя. — Сказано коротко и просто.

— Хороший ты человек, Хиромаса, — только и буркнул Сэймей. И снова лишь звук повозки. Повозка в темноте все еще куда-то движется. Уже не понятно, едут ли они на запад или на восток.

— Сэймей, в конце концов, куда мы едем? — спросил Хиромаса.

— В такое место, о котором даже если я расскажу, ты не поймешь.

— Не может быть! Мы же не едем в призрачный мир, о котором я тут говорил?

— В широком смысле, туда и едем, — сказал Сэймей.

— Эй, эй!

— Не клади руку на меч, Хиромаса. Это будет уместно немного погодя. Для тебя есть твоя роль.

— Ты только загадками можешь изъясняться? Ладно, хотя бы что мы едем делать, это-то, может, можно сказать?

— Пожалуй.

— Что мы едем делать?

— Четыре дня назад в воротах Отэнмон[6] появилось чудовище.

— Что?

— Ты не слышал?

— Нет.

— Протекают они в дождь, те ворота, — странную фразу вдруг произнес Сэймей.

— В дождь?

— Издавна так повелось. Особенно в ночь, когда дождь идет при западном ветре — обязательно протекают. И сколько не проверяй, на крыше нет повреждений. Ну, такое вообще часто случается.

— Ты, вроде, собирался про чудовище рассказать?

— Ну, подожди, Хиромаса. Повреждений нет, а протекать протекает. Поэтому, буквально несколько дней назад их решили ремонтировать. Один мастер забрался на ворота и все там осмотрел.

— Да?

— Во время своей проверки он обнаружил, что одна из досок под крышей — в каком-то странном состоянии.

— Что там было?

— Эта доска выглядела как одна, а на самом деле состояла из двух досок, наложенных одна на другую, половинной толщины. Это и заметил мастер.

— Ну, и?

— Сняли эту доску, разъединили половинки, а между ними оказался заложен листок.

— Какой листок?

— Листок с написанными на нем священными словами. С Заклятием Павлиньего Царя.

— Это что еще такое?

— В древности, в Индии, стране Небесного Бамбука, знали, что павлин ест ядовитых насекомых и ядовитых змей. Павлиний Царь — почитаемое божество магического усмирения духов.

— …

— Короче, скорее всего какой-то бонза из Коя[7], а может из Тэндая[8], написал заклятие и спрятал, чтобы успокоить магический дух.

— О!

— Так вот, а мастеровой, когда отдирал доски, порвал листок. Когда доску вернули на прежнее место, на следующий день пошел дождь с западным ветром, но крыша не протекла. Однако в тот вечер появилось чудовище.

— Да ты что!?

— Получается такое дело: вместо того, чтобы протекать в дождь, теперь появляется чудовище.

— Что, между дождем и чудовищем есть связь?

— Не то, чтобы совсем нет. Положив бумажку с заклятием связать духа — это кто угодно может, но тут страшна «отдача».

— Отдача?

— Например, связать чудовище с помощью сю, это похоже на то, как связать тебя, Хиромаса, веревкой, да так, чтобы ты не двигался.

— Меня?

— Да. Если тебя связать, ты же рассердишься?

— Рассержусь.

— И, наверное, чем крепче будешь связан, тем сильнее разозлишься?

— Угу.

— А если потом веревка из-за чего-нибудь развяжется?

— Я, наверное, пойду и зарублю того, кто меня связал.

— Вот оно!

— Что?

— Дело в том, что есть существа, которые проявят еще более злобный характер, если их слишком сильно опутать заклятиями-сю.

— Ты словно про меня говоришь…

— Про тебя — это был пример. Злобный характер — это, конечно же, не про тебя, Хиромаса!

— Ладно, ладно. Продолжай дальше.

— Вот, и поэтому сю специально немножечко ослабляют.

— …

— Не связывают накрепко, а так, чтобы оставалась небольшая возможность свободно двигаться.

— Вот как! — Однако по Хиромасе видно, что он все еще не понял.

— И вот, на этот кусочек свободы на том месте, где заключили зло, случается какая-нибудь маленькая неприятность. Если говорить о том, что произошло в этот раз, то она проявилось в том, что крыша протекала от дождя.

Хиромаса хмыкнул, словно бы кое-как понял.

— Ну, а что случилось с чудовищем?

— Да, вот, в вечер следующего дня…

— В тот вечер, когда был дождь и ветер с запада?

— Да. Мастер с двумя подмастерьями пошел к воротам Отемон посмотреть, в каком состоянии находится место, где протекает. И вот тогда-то протека не оказалось, а видели чудовище.

— А какое чудовище?

— Ребенок.

— Ребенок?

— Да. Ребенок висел вниз головой, вцепившись в столб, и сверлил взглядом мастера и его подмастерьев.

— Что, вот так, руками и ногами?

— Да, Коленями и двумя руками. Работники собирались поднялись наверх, на ворота, и подняли в верх фонарь, а тут оно: висит на столбе и глядит вниз страшными глазами. И белым облачком сверху дохнуло, вдобавок.

— Ничего себе!

— И, похоже, этот ребенок переполз со столба на потолок, а потом как перышко пролетел по воздуху больше шести сяку[9].

— Маленький ребенок?

— Да. В общем-то, ребенок как ребенок, а голова, говорят, у него была жабья.

— Так ты потому и говорил тут «жаба»?

— Да. И с тех пор — каждый вечер! Каждый вечер является этот ребенок.

— А мастер?

— Мастер как уснул, так до сих пор и не просыпается. У одного из подмастерьев началась лихорадка, и он умер прошлой ночью.

— И тебя вызвали?

— Да.

— И что получилось?

— Если снова наклеить там листок с заклятием, наверное, что-нибудь бы получилось. Но это временная мера. Даже если все получится, одним протеканием крыши от дождя на этот раз не отделаемся.

— И?

— И я провел расследование. Выяснил кое-что об этих воротах. Похоже, что когда-то давно там уже являлось нечто подобное.

— Хм…

— Так вот, я узнал, что в прошлом на месте ворот умер ребенок. Это я в Архивном ведомстве выяснил.

— Ребенок?

— Угу, — коротко буркнул Сэймей.

— Какое запутанное дело… — сказал Хиромаса. Сказал, и вдруг закрутил головой по сторонам в темноте. Ощущение катящихся по земле колес, которое было до сих пор, исчезло.

— Ой, Сэймей! — сказал Хиромаса.

— Заметил, что ли?

— Заметил? Это же! Ты! — нет ни звука повозки, ни ощущения движения.

— Хиромаса! — словно уговаривая, сказал Сэймей. — Все, что ты теперь увидишь, услышишь — считай, что это сон. Я даже не уверен, что смогу тебе все объяснить.

Хиромаса потянулся поднять бамбуковую занавесь повозки, но тут из темноты вытянулась рука Сэймея и задержала его руку.

— Хиромаса! Ты можешь открыть занавесь, но: что бы ты там не увидел, пока занавесь поднята — ни в коем случае не произноси ни звука. А если произнесешь, то я не только не смогу тебя защитить, я сам окажусь в смертельной опасности. — И рука Сэймея разжалась.

— Понял, — громко сглотнув, Хиромаса поднял занавесь.

Тьма — была. Тьма, где нет ничего. И месяца — нет. Нет земли, нет неба. И только спина черного быка ясно виднелась во тьме. А перед быком, слегка покачивая полами шелковых одеяний, шла, показывая дорогу, девушка. Она испускала красивое слабо фосфоресцирующее сияние.

— О… — безотчетно издал грудной звук Хиромаса. Во тьме, впереди по движению, зажглось бело-голубое пламя. И вдруг оно сделалось огромным и превратилось в демона. Пока он смотрел, пламя стало женщиной со спутанными волосами. Женщина вглядывалась в пустоту и клацала зубами. Хиромаса разглядывал дальше, и пламя, свернувшись, превратилось в толстую змею с синей чешуей, которая исчезла во тьме. Он продолжал вглядываться: во тьме копошились мириады невидимых глазу существ. Невидимых — и вдруг становящихся видимыми. Вдруг покажется человеческая голова, а волосы у нее окажутся из звериных голов, костей, кишок, каких-то непонятных вещей. Нечто, как письменный стол. Губы. Демон странной формы. Глаз. Пестик растения. Вагина. И среди этих странных предметов, куда-то направляясь, движется бычья упряжка. Из-за слегка приподнятой занавеси прилетал слабый тошнотворный ветер. Запах тлена.

Хиромаса опустил занавесь. Он был мертвенно бледен.

— Ты видел, Хиромаса? — спросил Сэймей, и Хиромаса резко кивнул.

— Я видел чертов огонь, — сказал Хиромаса. — Он стал демоном, потом женщиной, потом змеей — и исчез…

— Да? — тихо отвечал Сэймей.

— Слушай, Сэймей. Это вот — ночное шествие ста демонов?

— Именно.

— Я, когда демона увидел, я чуть не крикнул.

— Хорошо, что не крикнул.

— А если бы крикнул, тогда что?

— Они бы все накинулись и мгновенно сожрали бы всю повозку, даже костей бы не оставили.

— И как же мы попали в такое место?

— Есть много способов. Я использовал самый простой.

— Какой же способ?

— Ну, ты же знаешь про «перемену направлений»?

— Конечно знаю, — ответил Хиромаса.

Суть «перемены направлений» в том, чтобы поехать в другом направлении, если в день, когда вы отправляетесь из дома, то направление, куда вам нужно идти, оказывается стороной света, где пребывает в это время бог направлений Накагами[10], затем остановиться на ночь где-нибудь, но не в том месте, которое является целью вашего путешествия, а на следующий день ехать туда, куда нужно. Этот способ Искусства Инь-Ян применяется для того, чтобы предотвращать беды от вредоносных духов.

— Много раз повторяешь такое по большим и малым улицам столицы, и пока кружишься — можешь попасть сюда.

— Вот как…

— Вот так, — ответил Сэймей. — И еще, у меня есть к тебе одна просьба.

— Что, Сэймей?

— Эта повозка — так сказать, граница, которую я сделал, и редко что может пробраться внутрь, но есть и такие существа, которые могут внутрь проникнуть. Давай подумаем: сегодня — пятый по счету день со дня Петуха в стихии Земли-Инь[11], то есть сегодня Накагами меняет сторону света своего пребывания. Чтобы сюда добраться, мы пять раз переехали его дорогу, поэтому скоро кто-нибудь явится поглядеть на нас.

— Сюда?

— Да.

— Не пугай меня, Сэймей!

— А я не пугаю.

— Придет демон?

— Нет, не демон, но и демон одновременно.

— Тогда, человек?

— Нет, не человек. Но так как ты, Хиромаса, человек, то, если, конечно, у них там не будет какого-то особого плана, он появится в человеческом обличие и будет говорить человеческими словами.

— Что делать, когда он придет?

— Меня он не увидит.

— А меня?

— А тебя очень ясно увидит.

— И что тогда со мной будет?

— Ничего не будет. Делай так, как я тебе скажу.

— Что делать?

— Скорее всего, придет Досэй, потому что стихия Земли сейчас в состоянии Инь.

— Это ты так духа земли называешь?

— Объяснять сложно, поэтому думай так.

— Ну, и?

— Скорее всего, он спросит тебя так: «Ты, с человеческим телом, по какой такой причине ты находишься в подобном месте?»

— Угум.

— Когда он тебя так спросит, ответь следующее.

— Как ответить?

— «Понимаете ли, с позавчерашнего дня страдал я болезненным беспокойством. И спросил знакомого своего, нет ли какого-нибудь хорошего лекарства. А сегодня от этого знакомца получил микстуру, которая хороша против червя беспокойства».

— Хм.

— «Это была сушеные листья травы хасиридокоро[12], я ее запарил и выпил три чашки вот такой вот величины. После этого как будто что-то случилось с моим сердцем, и вот я тут растерянный стою» — вот это ответь.

— И это поможет?

— Да.

— А если он еще о чем-нибудь спросит?

— Что бы он тебе ни сказал, повторяй на все вопросы то, что я тебе только что сказал.

— И все будет в порядке? Точно?

— Да, — ответил Сэймей.

— Ладно, понял, — коротко кивнул Хиромаса. И тут вдруг раздался звук: кто-то снаружи стучался в повозку.

— Сэймей? — Хиромаса перешел на шепот.

— Делай все как я сказал! — сказал Сэймей, и тут быстро поднялась вверх бамбуковая занавесь повозки, и снаружи заглянуло лицо беловолосого старика.

— Эгей! — сказал старик. — Что это ты с человеческим телом поделываешь в таком месте? — спросил он. Хиромаса сдержался от того, чтобы испуганно не перевести взгляд в сторону Сэймея, и сказал:

— Понимаете ли, с позавчерашнего дня страдал я болезненным беспокойством. И спросил знакомого своего, нет ли какого-нибудь хорошего лекарства. А сегодня от этого знакомца получил микстуру, которая хороша против червя беспокойства, — он повторил слово в слово сказанное Сэймеем. Старик, повращав большими глазными яблоками, посмотрел на Хиромасу.

— Это была сушеные листья травы хасиридокоро, я ее запарил и выпил три чашки вот такой вот величины. После этого как будто что-то случилось с моим сердцем, и вот я тут растерянный стою…

— Хм… — старик немного покачал головой. — Хасиридокоро, что ли? — он всмотрелся в лицо Хиромасы. — И что, дух твой здесь заигрался? — Снова вращаются огромные глаза. — А ведь сегодня был кто-то, кто пять раз пересек дорогу Накагами, но ведь это не ты, да? — рот сказавшего так старика широко раскрылся и показались острые желтые зубы.

— Я отведал травы хасиридокоро, и что-то случилось с сердцем, я ничего не понимаю… — ответил Хиромаса.

Старик хмыкнул, вытянул губы трубочкой и дохнул на Хиромасу. В лицо Хиромасе пахнуло землей.

— Ого! А ты не улетаешь от этого? — старик оскалился. — Повезло тебе, что выпил всего три чашки. Выпил бы четыре, и уже никогда бы не вернулся… Раз ты от моего дыхания не улетаешь, значит не пройдет и часа, как твой дух возвратится домой, — сказал старик. И после этих слов мгновенно исчез. Поднятая занавесь вернулась на место, и в повозке остались только Сэймей и Хиромаса.

— И все-таки, Сэймей, это потрясающе! — сказал Хиромаса.

— Что именно?

— Я все сделал как ты сказал, и он ушел!

— Так и должно было быть.

— Этот старик — дух земли?

— Подобное божество.

— Однако ж, жуткий он, Сэймей!

— Не радуйся. Нам ведь еще возвращаться…

— Обратная дорога? — сказал Хиромаса и вдруг с открытым ртом прислушался к чему-то. Вернулось ощущение, что повозка едет по земле и камням, и даже раздавался легкий шорох.

— Сэймей? — сказал Хиромаса.

— А, и ты тоже понял? — сказал Сэймей.

— Понял, конечно, — ответил Хиромаса. Пока они обменивались этими репликами, повозка, дернувшись вперед, остановилась.

— Судя по всему, мы приехали, — сказал Сэймей.

— Приехали?

— На западную оконечность Шестой улицы[13].

— То есть мы вернулись?

— Нет, мы не вернулись. Мы пока находимся в состоянии теней.

— В состоянии теней?

— Думай, что это иной мир.

— Где мы?

— Перед домом человека по имени Овари-но Норитака.

— Кто этот Овари-но Норитака?

— Это имя отца того чудовищного ребенка.

— Что ты говоришь?

— Слушай, Хиромаса. Мы сейчас пойдем наружу, и тогда ты не должен спрашивать и слова! Если хоть что-нибудь скажешь, то мы, возможно, прямо на месте лишимся жизни. Если ты не сможешь молчать, жди меня в повозке.

— Раз уж мы сюда приехали, я не останусь, Сэймей. Если ты говоришь, чтобы я молчал, я буду молчать, даже если мне кишки будут грызть собаки, — вид у Хиромасы очень решительный, похоже что он будет молчать даже в собачьих зубах.

— Ладно.

— Ладно, — и Хиромаса вместе с Сэймеем вышел из повозки.

Когда они вышли, они оказались перед большой усадьбой. В зените висела молодая луна. Женщина в двенадцатислойном шелке каригину тихо стояла перед быком и смотрела на двоих друзей.

— Я скоро вернусь, Аямэ, — сказал Сэймей девушке, и названная именем Аямэ девушка тихо склонила голову.

Сад был прямо как в усадьбе Сэймея — весь заполонен сорной травой. И когда дул ветер, трава легонько шевелилась, шелестела и терлась стебель о стебель. В отличие от сада Сэймея, за воротами была только трава, и не было никакого дома. Лишь только валялось обожженное и обуглившееся дерево на том месте, где по некоторым признакам когда-то был дом.

Хиромаса шел и удивлялся: он шел в траве, но траву можно было не разводить в стороны. Наступаешь, а трава не гнется. В его собственных коленях колышется под ветром трава. Словно кто-то пуст, то ли сам Хиромаса, то ли трава. Пока он подходил, шедший впереди Сэймей остановился. Причину Хиромаса сразу понял. В темноте впереди виднеются какие-то человеческие фигуры. Действительно, человеческие. Двое, мужчина и женщина. Однако, разглядев их повнимательнее, Хиромаса чуть было снова не закричал. У этих двоих не было голов. Свои головы они держали обеими руками перед грудью, и как заведенные повторяли бесконечный диалог.

— Ах, горе-то.

— Ах, горе-то, — эти слова они повторяли раз за разом, раз за разом.

— Только из-за того, что мы нашли такую жабу…

— Только из-за того, что мы нашли такую жабу…

— Мы стали вот такими…

— Мы стали вот такими…

— Ох, горе то!

— Ох, горе то!

— Если бы он не заколол этим бамбуком…

— Если бы он не заколол этим бамбуком… — Один из говоривших — мужчина, второй — женщина. Тонкие голоса.

— Ах, если б Тамон не сделал этого, он был бы жив…

— Ах, если бы Тамон не сделал этого, он был бы жив…

Головы в руках заскрипели зубами. Похоже, Тамон, о котором они ведут речь, это был ребенок двоих безголовых. Сэймей незаметно встал сбоку от этой пары.

— И когда же это было то? — спросил Сэймей.

— О!

— О! — воскликнули двое.

— Это было больше ста лет назад!

— Это было во времена императора Сэйва[14], — сказали двое.

— А вот в восьмой год эпохи Дзёган[15] сгорели ворота Отэнмон… — сказал Сэймей, и тут же:

— Точно!

— Точно! — несчастно воскликнули двое.

— Именно в тот год и случилось!

— Именно в тот век и произошло! — из глаз голов, что двое держали в руках, потекли кровавые слезы.

— Что случилось? — спросил Сэймей.

— Сыночек Тамон!

— Шестилетний Тамон!

— Вон на том месте, вон там жабу нашел!

— Большую, старую жабу!

— Тамон бамбуковой палкой, что была у него в руках, пригвоздил жабу к земле!

— А мы то об этом-то только потом узнали!

— Большая-то жаба не умерла.

— Как он ее пригвоздил, так и корчилась.

— И когда ночь настала.

— И на следующий день еще жила.

— Страшная жаба!

— Жаба издавна — опасное животное. Потому мы ничего не смогли сделать!

— А когда ночь наступает, пригвожденная жаба в темном саду стонет.

— И с каждым стоном вокруг нее загорается голубое пламя.

— Горит!

— Страшно!

— Страшно было!

— Жаба стонет, пламя вспыхивает, и с каждым разом у спящего сыночка, у Тамона поднимается жар, и стонет он от боли.

— Если убить ее, жаба нам отомстит.

— Если выдернуть бамбук и оставить ее жить, жаба еще больше принесет бед, и ничем мы себе не поможем…

— Ворота Отэнмон сгорели!

— Ворота Отэнмон обвалились!

— И нас в этом обвинили!

— Оговорили, что мы колдовством спалили ворота Отэнмон.

— Кто-то увидел, что в нашем саду пригвожденная к земле жаба живет и испускает сияние.

— И он всем-всем растрезвонил, что мы занимаемся колдовством.

— Что колдовством сожгли ворота Отэнмон.

— Нам и сказать, и спросить-то времени не было. Тамон умер в лихорадке и бреду.

— О…

— О…

— Как было больно!

— Как было больно!

— От горя-то мы эту жабу убили! Огнем ее спалили…

— И Тамона сожгли.

— И похоронили пепел от жабы с пеплом Тамона.

— В такой вот большой кувшин положили. В земле под сгоревшими и обвалившимися воротами Отэнмон выкопали яму на три сяку вглубь и там закопали…

— Закопали…

— А схватили нас и убили через три дня после этого.

— Головы отрубили через три дня.

— Мы знали, что так будет.

— Знали, поэтому и похоронили Тамона вместе с жабой.

— Чтобы пока стоят ворота Отэнмон, они мстили всем.

— Ха-ха!

— Хи-хи! — когда двое засмеялись, Хиромаса, забывшись, сказал:

— Несчастные… — голос был тих, но слова он прошептал внятно. И тут же смех оборвался.

— Кто?

— Кто? — резко обратился к Хиромасе страшный взгляд голов в руках фигур. Лица голов превратились в демонские рожи.

— Бежим, Хиромаса! — в этот миг Сэймей схватил Хиромасу за руку и сильно потащил за собой.

— А! Вот вы где!

— Не уйдешь! — слушая крики за спиной, бежал Хиромаса. Оборачиваясь назад, он видел, что двое бегут следом. Головы, что они держали в руках, превратились в демонские, а настигающие тела словно бы летели по воздуху. Расстояние между ними становилось все меньше.

— Прости, Сэймей, — сказал Хиромаса, хватаясь рукой за меч. — Я постараюсь что-нибудь с ними сделать, а ты убегай, прошу!

— Все в порядке. Прежде полезай в повозку. — Оказалось, что бычья упряжка уже прямо перед ними. — Иди сюда, Хиромаса! — Они ввалились в повозку. Повозка со скрипом тронулась.

Незаметно вокруг наступила та самая полная темнота. Хиромаса поднял бамбуковую занавесь повозки и посмотрел назад. Демоны всех мастей гнались за ними.

— Что будем делать, Сэймей?

— Я предполагал, что нечто подобное возможно, поэтому привел с собою Аямэ. Не волнуйся, — сказал Сэймей и про себя коротко пропел заклятие. И тут Аямэ, шедшая перед повозкой, взлетела в пространстве, словно поддуваемая ветром. С шумом толпа демонов погналась за Аямэ. Они начали ее рвать на куски. Пока демоны пожирали Аямэ, повозка успела уехать.

Хиромаса очнулся. Он был в доме Сэймея. Сам Сэймей заглядывал сверху ему в лицо.

— Где госпожа Аямэ? — как только очнулся, сразу спросил Хиромаса.

— Там она, — сказал Сэймей. Проследив глазами за взглядом Сэймея, Хиромаса увидел складную ширму. Ту самую складную ширму, на которой была нарисована девушка. Только вот силуэт девушки, которая должна была быть там, на картине, начисто осыпался. В том месте, где она должна была стоять, рисунок исчез.

— Это?

— Аямэ.

— Аямэ была картиной? — потрясенно прошептал Хиромаса.

— Да, — сказал Сэймей. — Кстати, Хиромаса, есть у тебя силы сходить сегодня еще в одно место?

— Да. Куда идем?

— К воротам Отэнмон.

— Ну, пошли, — сказал Хиромаса. И в тот же самый вечер Сэймей и Хиромаса пошли к воротам Отэнмон.

В черной темноте ночи ворота Отэнмон выделялись еще более темным силуэтом. Свет от факела в руке Сэймея раскачивал тени и добавлял страху.

— Страшно, — прошептал Хиромаса.

— Что, даже тебе страшно?

— Само собой!

— А сам-то тогда, с бивой Гэндзё, на Расёмон взбирался.

— А мне и тогда было страшно.

— Да?

— Страх — такая вещь, от нее никуда не деться. Но я же воин, а значит должен идти даже если страшно. Потому я и взбирался, — сказал Хиромаса. Он нес в руке заступ.

— Наверное, где-то здесь? — Хиромаса воткнул заступ в землю.

— Да, — ответил Сэймей.

— Ладно, — и Хиромаса начал там копать. И, наконец, из-под земли, с глубины в три сяку под воротами Отэнмон появился старый сосуд. — Вот он, Сэймей!

Сэймей протянул руку и достал тяжелый кувшин из ямы. Факел в это время перешел в руки Хиромасы. В свете факела дрожала отбрасываемая сосудом тень.

— Открываю! — сказал Сэймей.

— А ничего не будет? — громко сглотнул слюну Хиромаса.

— Ну, наверное, ничего, — Сэймей снял крышку с сосуда, и вдруг оттуда выпрыгнула гигантская жаба. Сэймей ловко поймал ее. В его руках жаба билась, сучила лапами и кричала противным голосом.

— У нее человеческие глаза! — сказал Хиромаса. И действительно, глаза у жабы были не жабьи, а человеческие. — Выброси ее!

— Нет. В ней смешался дух человека и дух старой жабы! Когда еще я смогу заполучить такую редкость!

— Что ты будешь с ней делать?

— Когда-нибудь использую как служебного духа, сикигами, — сказал Сэймей.

Они перевернули сосуд, и оттуда высыпался пепел от человеческих костей.

— Ну что, пойдем домой, Хиромаса? — держа жабу в руке, сказал Сэймей. Жабу они отпустили в сад возле дома Сэймея.

— Ну вот, теперь чудовище больше не появится, — сказал Сэймей.

И действительно, стало как он сказал.

Рассказ 5 Куда идет демон

Первым это увидел разбойник по прозвищу Красноволосый Инумаро. Лет ему было ровно пятьдесят, и в волосах уже пробивалась седина. Раньше Инумаро был бонзой в Храме Западных облаков, Сэйундзи, что в стране Харима, но однажды, испытывая затруднения в деньгах, он украл из главного храма статую будды Нёрай из чистого золота, и с тех пор стал разбойником.

Его почерком было убивать людей в тех домах, куда он вламывался для кражи. Убить людей, и из опустевшего дома тихо, спокойно украсть золото. Были и такие, кому удалось схорониться в тайниках и спасти свою жизнь, они видели Инумаро с головой залитого кровью, брызгавшей из убиваемых им людей, и его звали с тех пор «красноволосым».

Сейчас Инумаро шел, почти бежал, сдерживая дыхание. Он забрался в маслодельню в Сливовом проулке недалеко от Большой дороги Феникса, но его увидели ребенок, вставший ночью по малой нужде, и его мать. Он убил мечом тати, что был при нем, обоих, и убежал, так ничего и не украв. И вот бежит.

Просто ребенок закричал перед тем, как меч вонзился ему в горло, и люди в доме проснулись. Пробежав по Сливовому переулку на восток, он пошел на юг по Большой дороге Феникса. Сейчас идет.

Ночь. Уже прошла половина часа Кабана. Белого цвета луна четырнадцати ночей от роду[16] висит над горизонтом. Инумаро бос. Босые ноги с тихим шорохом наступают на собственную тень на земле.

Сейчас почти середина месяца Канмуцуки. Земля под босыми ногами холодна. Полы обтрепанного халата — хитатарэ — завернуты до бедер, поэтому от колен вниз ноги предоставлены ночному ветру. Роса собственно пока не выпала, но пятидесятилетнего Инумаро холодный ветер пробирает до костей. В правой руке он все еще сжимает окровавленный меч.

— Проклятье! — буркнул недовольно Инумаро. Когда он убивал женщину — ее он убил первой — кончик меча попал в грудную кость и хорошо рубануть мечем не получилось, пришлось ткнуть еще раз. Это заняло время, и ребенка он опоздал убить.

По большей части люди, когда что-нибудь случается, сразу не кричат. По опыту Инумаро знал это. Убиваешь одного, и в тот короткий промежуток, пока нет крика, можно убить еще одного. А здесь он оплошал, убивая женщину, и пока второй раз работал мечом, ребенок закричал. Когда горло ребенка перерезал меч, крик сразу оборвался, но этого крика вполне достаточно, чтобы разбудить людей в доме. Может потому, что ему уже за пятьдесят, Инумаро уже не может двигаться с той же скоростью, что раньше?

— Проклятье! — еще раз буркнул Инумаро, продолжая путь. Никто за ним не гнался. На ходу Инумаро опустил полы хитатарэ. А когда собирался убрать меч в ножны, тут Инумаро остановился. Но не потому, что он не мог не останавливаясь убрать меч в ножны. Он мог. А потому, что впереди увидел нечто странное. Голубое сияние. Тихий призрачный свет. Словно бы свет луны, льющийся с неба, в том месте сгустился в голубое нечто.

— Повозка? — прошептал Инумаро. С южной стороны Большой дороги Феникса, со стороны ворот Расёмон обращенная оглоблями в эту сторону стоит бычья упряжка. Быка нет, только повозка.

— И чего это здесь стоит бычья упряжка?

И только Инумаро так подумал, как невольно затаил дыхание. Потому что повозка, которая выглядела стоящей, на самом деле двигалась. Причем двигалась прямо в сторону Инумаро. Слышался тихий скрип. Скрипели колеса повозки. Тонкий звук, он вместе с повозкой в темноте приближался по направлению к Инумаро.

Скрип. Скрип. Скрип. Повозка показалась поначалу стоящей потому что ее движения были крайне медленны. Инумаро тяжело сглотнул.

— Почему повозка, которую никто не тянет, движется?

Он отступил на пол шага назад. Справа и слева от повозки Инумаро увидел две слабо сияющие человеческие фигуры. С правой стороны повозки — слева, если смотреть со стороны Инумаро — черная фигура. С левой стороны повозки — справа, если смотреть со стороны Инумаро — белая фигура. Чудеса! Ночь же, а черная и белая фигуры одинаково хорошо видны. Обе фигуры словно собрали вокруг себя лунный свет, льющийся с неба, и рельефно выступают в темноте.

— Они не из этого мира, — подумал Инумаро. — Нет сомненья, это оборотни.

А иначе разве может двигаться повозка без тягла?

— Скрип. Скрип.

Повозка и две фигуры медленно приближались. Они двигались, словно плыли по воздуху.

Инумаро работает по ночам, крадет, когда люди уснули и затихли, поэтому и раньше ему доводилось встречать чудовищ: тихо горящий демонский огонь; звук шагов, который гонится за тобой, хотя никого не видно; старую ведьму, выдирающую по волосинке волосы из трупа женщины, брошенного под разрушенными воротами; голого ребенка, плачущего на краю ночной дороги, причитая, что потерял глаз. Но это, сегодня ночью, необычнее всего, с чем он раньше встречался. Но и Инумаро был мужчина бесстрашный. Он знал, что кто бы перед тобой ни был, гневный ли дух, или как-то вид танук или лис, если ты будешь бояться его, пугаться, то результат, наоборот, будет еще хуже.

— Скрип. Скрип.

Повернувшись к приблизившейся повозке, Инумаро вернулся вперед на те пол шага, что сначала отступил. Расстояние между Инумаро и повозкой сократилось на половину от прежнего. Черная человеческая фигура — мужчина. Воин в черном одеянии «носи». На правом бедре — меч. Он спокойно и хладнокровно движется вперед. Белый силуэт — женщина. Одета в белое тонкое кимоно, а с головы на лицо спускается накидка «кадзуки». Двумя руками изнутри она поддерживает эту накидку. Тихо, словно плывя по воздуху, она переставляет вперед ноги. Но ни ноги людей, ни повозка не издают звук, которым ходят по земле. Только — скрип да скрип — слышится скрип повозки.

И когда наконец повозка оказалась прямо перед ним, Инумаро сильно замахнулся мечем и коротко спросил:

— Куда идешь?

Если это проделки танук, слабых на сопротивление, то тут повозка должна была бы исчезнуть. Но ответа не было. С той же скоростью мужчина, женщина и повозка спокойно движутся вперед.

— Куда идете? — спросил Инумаро с поднятым мечом в правой руке.

— Еду во дворец, с вашего позволения, — послышался женский голос. Голос из повозки. Бамбуковая занавесь плавно поднялась, и оттуда выглянуло красивое лицо женщины лет двадцати семи — двадцати восьми. Пухлые губы, в глазах — печаль. Одета в двенадцатислойное кимоно карагину. Наверное, она пропитала одежду каким-то благовонием: пряный аромат достиг носа Инумаро. Занавесь опустилась, скрылось женское лицо, но нос продолжал ощущать этот аромат. Повозка была уже прямо перед Инумаро. Вот и ярмо, покачивающееся, не одетое на быка.

С поднятым мечом шагнул вперед Инумаро, и его глазам в этот миг предстала омерзительнейшая вещь, привязанная к ярму.

Прядь длинных женских черных волос.

— Ах, чтоб тебя! — вскричав, Инумаро откатился далеко в сторону. Рядом с ним тихо проехала повозка. И сладкий аромат, дразнивший ноздри Инумаро в этот момент обратился в трупный запах.

Минамото-но Хиромаса сидел на досках веранды, сложив руки на груди. Веранда в доме Абэ-но Сэймея, что находится на Большой дороге Цутимикадо. Вечер. Идет дождь. Мелкий, мягкий, но холодный. От этого дождя весь разросшийся сад промок. Дождь идет уже три дня. Перед Хиромасой расстилается заросший сад, за которым практически совсем не ухаживают. Всего месяц назад еще цвела резеда, распространяя горьковато-сладкий запах, но сейчас ее цветы уже опали. И травы, буйствовавшие по всему саду, уже потеряли свою былую свежесть, они, выцветая, мокнут под дождем. Среди травы стоят и засохшие стебли. Среди них виднеются и фиолетовые колокольчики горечавки, и простые синие колокольчики. И видимо, где-то цветут хризантемы — несмотря на дождь, с ветром доносится сладкий запах хризантем.

Слева от Хиромасы лежит меч в красных лакированных ножнах. Справа от Хиромасы сидит высокий стройный мужчина с точеным лицом, и смотрит в сад. Это Абэ-но Сэймей, онмёдзи. Хиромаса сидит как скала, с прямой спиной, в противоположность ему Сэймей беспечен. Он поставил на правое колено локоть правой руки, а на эту правую руку оперся подбородком. Между Сэймеем и Хиромасой на полу стоит неглазурированная тарелка из обожженной глины. На тарелке россыпью — грибы. Грибы разных сортов вперемешку, но все они побывали над огнем. На краешке тарелки насыпано жареное мисо, и двое время от времени закусывают грибами, макая их в мисо.

Закуска к саке. Кувшин с саке и две чашечки стоят сбоку от тарелки, полной грибов. Саке из довольно таки большой бутыли уже более чем наполовину исчезло.

Хиромаса с грибами, как всегда один, неожиданно появился в этом доме часа два назад. Удивительно, но его встретил сам Сэймей.

— Эй, ты ведь настоящий Сэймей, да? — спросил Хиромаса.

— Само собой, нет? — со смешком сказал Сэймей.

— Знаешь что, у тебя тут постоянно то непонятные женщины какие-то, то мыши выходят, так что выйдет вот кто-то с лицом Сэймея, так я сразу не поверю, что это Сэймей.

— Я это, я… — ответил Сэймей, и Хиромаса разом успокоился. Зато в тот момент, когда лицо Хиромасы обрело спокойное выражение, низким грудным смехом засмеялся Сэймей.

— Ты что?

— Хиромаса! Ты вот такой подозрительный весь из себя, а значит, стоит существу с лицом Сэймея назваться тебе по имени, так ты и поверишь!

— Ты не Сэймей?

— Когда я сказал, что я не Сэймей?

— Ой, ну! Откуда же я знаю, Сэймей! — сказал Хиромаса. — Когда же это было? Было же когда-то, ты сам меня встречал, но и тогда я тоже чувствовал себя словно бы обманутым. Дружить с таким человеком, как ты, любящим запутанные разговоры — сил никаких нет! Короче, я вхожу! — сказав так, Хиромаса без приглашения поднялся в дом и пошел на веранду. А на веранде на досках пола лежал на боку Сэймей, которого он только что оставил за спиной. Опершись подбородком на подставленную правую руку, Сэймей, смеясь, глядел на Хиромасу.

— И правда что ль, настоящий Сэймей — здесь? — но стоило Хиромасе это договорить, как тело лежащего на веранде Сэймея не меняя позы взлетело, словно поддуваемое ветром, и вылетело в сад под дождь. Вылетев, оно тут же легко спланировало поверх травы, и пока смотрели, что на него капает дождь, оно начало таять.

— О! — вскрикнул Хиромаса, а на траве под дождем теперь лежала лишь вырезанная из бумаги куколка.

— Ну, как, Хиромаса? — раздался сзади голос. Хиромаса повернулся назад:

— Сэймей…

Там, в белом каригину, стоял Сэймей. Его красные как у женщины губы улыбались.

— Ну что, я был настоящий? — спросил Сэймей.

— Откуда я знаю! — сказал Хиромаса и сел на пол, скрестив ноги. Рядом с собой он поставил принесенную бамбуковую корзину.

— Ого! Грибы? — сев рядом, Сэймей заглянул в корзинку.

— Я-то пришел, думал, что мы вдвоем под них выпьем по чарочке, а теперь унесу.

— Почему?

— Рассердился.

— Не сердись, Хиромаса! Ну, давай, взамен я их самолично пожарю, — Сэймей протянул руку к корзинке.

— Нет, подожди! Не надо тебе самому ничего жарить. Можешь служебному духу какому-нибудь поручить, как обычно.

— Пустяки.

— Я соврал, что сержусь. Я просто хотел тебя в затруднительное положение поставить.

— Честный ты, Хиромаса. Хорошо же, я пожарю, — поднялся с корзинкой Сэймей.

— Погоди, Сэймей! — заторопился Хиромаса, но Сэймей уже пошел.

Грибы подоспели. На тарелке, которую принес Сэймей, лежали поджаренные грибы, распространяя аппетитный аромат. В другой руке Сэймей принес, зажав между пальцами, кувшин и две чашечки.

— Извини, Сэймей, — Хиромаса чувствовал себя виноватым.

— Выпьем.

— Выпьем, — и двое, глядя на мокрый от дождя сад, стали пить саке. С тех пор разговоров почти не было. Только наливая друг другу саке в чашечки, или когда принимали наполненные чашечки, двое обменивались тихим утвердительным хмыканьем.

Сад погрузился в тишину под вечерним дождем, и слабо доносился шорох дождя, падающего на листья и траву. Сад в цвете поздней осени.

— Знаешь, Сэймей… — коротко сказал Хиромаса.

— Что?

— Вот, когда я так, отсюда смотрю на твой сад… Почему-то последнее время мне начало казаться, что он хорош и так.

— Да?

— Что здесь не просто окончательно все заросло, а совсем наоборот. Мне кажется, это нечто другое, — Хиромаса говорил, рассматривая сад. Сад, в котором трава росла как ей угодно. Никакого ухода. Все оставлено на произвол судьбы. Как будто кусок земли их каких-то гор вырезали без изменений и поместили в сад.

— Это странно… — сказал Хиромаса.

— Что странно?

— Сад, что весной, что летом, что осенью выглядит всего лишь одинаково заросшим травой, но в каждое время года он другой. В зависимости от времени года есть заметные глазу травы, а есть не заметные. Вот с кустов леспедецы цветы уже давным-давно опали и сразу стало непонятно, где она растет. А взамен стали видны горечавка и колокольчик. А кто может сказать, где они были до сих пор?

— Хмм…

— Потому я и говорю «по другому». Однако я сказал «другой», но на самом деле мне кажется и то, что этот сад — один и тот же, абсолютно не меняющийся никогда. Вот и…

— Вот и сказал, что странно.

— Да, — прямо кивнул Хиромаса, — он одинаковый, но при этом разный. Вроде бы разный, но при этом одинаковый. Однако выбирать не нужно, все в этом мире существует таким же образом — обладает этими двумя чертами с рождения. Так мне стало казаться.

— Потрясающе, Хиромаса, — сказал Сэймей.

— Потрясающе?

— То, что ты говоришь, эти слова относятся к самой основной сущности сю.

— Опять сю?

— Да.

— Сэймей, я сейчас в кои-то веки чувствую, как будто что-то понял, поэтому не заставляй меня своими разговорами переставать понимать, — сказал Хиромаса и выпил саке.

К удивлению, Сэймей замолчав, рассматривал Хиромасу. Хиромаса поставил опустевшую чашечку. Внезапно, почувствовав взгляд Сэймея, Хиромаса на секунду встретился с ним глазами, и сразу же отвел взгляд в сад.

— Слушай, Сэймей, а ты уже слышал тот рассказ? — сказал Хиромаса.

— Что за «тот рассказ»?

— Ну, что схватили Красноволосого Инумаро.

— Он схвачен?

— Да, вчера.

— Неужели.

— Четыре дня назад, вечером, Инумаро забрался в маслодельню. Как забрался, сразу убил женщину и ребенка и убежал, ничего не украв. Все думали, что он на время покинул Столицу, но поймали его здесь же, в городе.

— Где в Столице?

— Он бродил по улицам на западной окраине Столицы с таким видом, словно из него вынули душу, там его и поймали. Его схватили, потому что он шел с липким от крови мечом, и на его одежде была кровь из ран.

— Да?

— Строго говоря, два дня назад было сообщение. Бродит с окровавленным мечом мужчина, похожий на Инумаро. Мы подумали, что быть такого не может, а оказалось правда, и его на самом деле схватили вчера утром.

— Вот повезло же, да?

— Повезти-то повезло, но, похоже, что этот проклятый Инумаро одержим демоном.

— Демоном?

— Похоже, что с того вечера, как он вломился в маслодельню, он не ел, не пил, просто бродил. Когда его схватили, он был в таком состоянии, что не мог даже сопротивляться.

— Надо же. И поэтому ты думаешь, что он одержим демоном?

— В темнице он бредит. В основном какой-то непонятный бред, ну как твое сю. Но если все сопоставить, то получится, что Инумаро, когда убегал из маслодельни, на Большой дороге Феникса повстречался с демоном.

— С демоном?

— С демоном, ехавшим в бычьей упряжке, — и Хиромаса пересказал Сэймею то, что выходило из бреда Инумаро.

— Эта женщина говорила: «Еду во дворец»? — переспросил Сэймей у Хиромасы.

— Да, нечто подобное.

— Ну, и? Приехала? Во дворец-то?

— Нет, не приехала. Потому что я ничего такого не слышал.

— Вот как.

— Ну и, вот, эта повозка, говорят, она исчезла.

— Исчезла?

— Проехав мимо Инумаро, доехала до Восьмой дороги, и там, похоже, исчезла.

— Это Инумару видел?

— Похоже. Он смотрел вслед удаляющейся по Большой дороге Феникса повозке. Она въехала на Восьмую улицу и там внезапно исчезла.

— Ну, а Инумаро?

— Умер!

— Умер?

— Да. Вчера ночью.

— Так это же вечер того дня, когда его схватили!

— Именно. Когда его схватили, у него уже была страшная лихорадка. Все тело горело как в огне, и с приближением ночи становилось все хуже и хуже. А под конец, рассказывают, он умер, дрожа от страшного холода.

— Какой страшный рассказ.

— Так вот, Сэймей.

— Что?

— Про эту повозку. Похоже, Инумаро не врал про нее.

— Почему?

— Был еще один человек, который видел нечто подобное.

— Кто видел?

— Среди моих знакомых есть Фудзивара-но Норихира, придворный. Он большой любитель женщин. Любовниц завел по всему городу и к ним ездит. Этот Норихира видел, — понизил голос Хиромаса.

— Да?

— Вечером, три дня назад.

— Три дня назад, это вечер следующего дня, после того, как Инумаро вломился в маслодельню.

— Да.

— И?

— Норихира ездит к женщине, которая живет на западной окраине Столицы. И по дороге туда он видел.

— Хм…

— Видел он приблизительно в час Кабана. Место — перекресток Большой дороги Феникса и Седьмой улицы, — Хиромаса немножечко подался в сторону Сэймея.

— Час Кабана — поздновато, а?

— Он задержался, сочиняя стихотворение в адрес другой женщины.

— Для другой женщины?

— Он по ошибке послал сразу двум женщинам письма, что приедет той ночью. И вот, для одной из них он сочинял и красиво записывал стихотворение о том, что не сможет приехать.

— Трудяга!

— Ну, вот, Норихира торопился вниз по Большой дороге Феникса в повозке, но когда пересекал перекресток с Седьмой улицей, там-то он и повстречал повозку без быка в упряжи… — начал рассказ Хиромаса.

Первыми ее заметили трое сопровождающих слуг. Это был вечер первого дня, когда пошел дождь, и этот дождь, мелкий, словно туман, наполнял ночной воздух. Луна спряталась и не видна. Темнота такая, словно глаза зажмурены. Каждый сопровождающий нес в руке факел, так что все шли с факелами, но в это время вдруг заметили, что свет приближается со стороны ворот Расёмон. Тихое призрачное сияние. А в воздухе разносится скрип колес повозки. Не подумаешь, что там несут факела, но почему же идет такое сияние? Приближается — бычья упряжка. По сторонам повозки идут мужчина в черном одеянии и женщина в белом простом кимоно. Вместе с повозкой они приближаются к смотрящим.

Слуги сообщили господину, и Норихира, выглянув наружу из-за занавеси, прошептал: «Загадка…»

И вот, наконец, они приблизилась.

— Господин Норихира, если это чудовище, поскорее извольте убежать, — сказал слуга, и тут бык, тянувший повозку Норихиры, внезапно взбесился. Тряхнув шеей, он попытался убежать в сторону. Со страшной силой он дернул повозку в сторону, одна оглобля сломалась, повозка завалилась на бок. И тут же ярмо свалилось с шеи быка. Бык кинулся бежать и быстро скрылся из виду. Из трех слуг двое с громким криком побежали за быком прочь. Из поваленной повозки выполз Норихира. Он весь в грязи, ведь земля была мокрой от дождя. Повозка упала на факел, брошенный одним из убегающих слуг, огонь перекинулся на бамбуковую занавесь, и повозка Норихиры загорелась, выбросив вверх столб пламени.

Светящаяся повозка плавно приблизилась к Норихире и остановилась прямо перед ним. Внезапно из повозки раздался женский голос.

— Не дадите ли нам дорогу? — высокий женский голос. Однако Норихира не мог двигаться, он потянул поясницу.

— Куда направляется женщина такой поздней ночью? — из последних сил спросил не способный двигаться Норихира. И тут легко поднялась занавесь, и из повозки выглянуло женское лицо. Кожа ее была так свежа, что захватывало дух. Губы женщины тихо двигались.

— Я еду во дворец, — сказали пухлые губы женщины. До носа Норихиры донесся запах сладких духов. Женщина была одета в роскошное многослойное кимоно с накидкой и шлейфом — каракоромо. Все это было видно в пламени горевшей под дождем повозки. И все же Норихира не мог двинуться. Попытавшись двинуться, он в этот момент увидел то, что привязано к ярму. Черные длинные женские волосы. Прядь их была привязана к ярму. При виде этого поясница Норихиры еще раз отнялась.

— Что за! — вскрикнул он, но от страха Норихира уже просто перестал понимать что происходит. И то, что женщина красива и говорит тихо, это больше всего страшило его.

— Я сейчас в пути. Думаю доехать за семь дней, — пока женщина говорила, стоявшие по бокам повозки мужчина и женщина молчали. Смотревший на происходящее со стороны слуга вытащил висевший на бедре меч. С громким криком, но трясясь и зажмурив глаза, он рубанул таинственную повозку. С треском порвалась бамбуковая занавесь, меч прошел внутрь. Раздался звук клацнувших зубов. Женщина в повозке зубами вцепилась в проникшее в повозку острие, и остановила его. Нет, это уже была не женщина. Она превратилась в синего демона с красными глазными яблоками, одетого все в то же двенадцатислойное кимоно. Завыла женщина в белом, скрытая покрывалом. Не успели моргнуть и глазом, как она опустилась на четвереньки. С ее головы слетела накидка, и оказалось, что у женщины — морда белой собаки. И лицо стоявшего с противоположной стороны мужчины в черном превратилось в морду черной собаки. Две собаки стремительно накинулись на мужчину, ткнувшего мечом, вгрызлись в его шею, перегрызли, отгрызли руки и ноги. А после этого две собаки сожрали тело мужчины, не оставив ни косточки. В это время Норихира уполз, подтягиваясь на руках. Когда сзади послышались хруст и чавканье — звуки пожирания собаками костей и мяса слуги, волосы на спине у него стали дыбом. А две собаки снова приняли, как прежде, человеческий облик и встали по бокам повозки.

Со скрипом повозка двинулась. Проехав уползающего Норихиру, прямо перед его носом, на выезде на Седьмую улицу повозка и женщина с мужчиной исчезли.

— И что? — спросил Сэймей у Хиромасы.

— Норихира сейчас лежит в своем доме, у него началась лихорадка, — складывая руки на груди сказал Хиромаса.

— Он попал под сглаз, видимо.

— Сглаз?

— Угу. Так же, как и Инумаро, что попал под него и умер.

— И Норихира тоже умрет?

— Нет, думаю, обойдется. Инумару же был только что после убийства человека, залит свежей кровью, ведь так? Инумаро был в состоянии, особенно подверженном влиянию сглаза, а Норихира наверняка не таков, поэтому полежит пять дней и выздоровеет, — сказал Сэймей и сам себе налил саке в опустевшую чашечку. — Значит, она говорила: «Еду во дворец»…

— Да.

— Значит говорила: «Доеду за семь дней»… — бормоча, Сэймей поднес к губам чашечку. — Как интересно…

— Разве ж это интересно? У меня-то из-за этого проблемы.

— В чем проблемы?

— В том, следует ли почтительно донести об этом до ушей императора, или нет.

— А, и правда! Если дело в таком виде, как сейчас, дойдет до императора, наверное что-нибудь придут сказать и мне, а раз пока ничего нет, значит императору еще ничего не рассказали.

— Да.

— Вот как.

— Меня вчера позвали к Норихире. Ну, и он мне рассказал все это. И просил совета, что теперь делать. Потому-то сейчас знаю только я.

— И что будешь делать?

— Вот, пришел к тебе за советом. Если это в бреду сказал вор, то до императорских ушей тоже достигнет. Если тебя еще не позвали, значит Император не обратил на это такого уж внимания. Но если придворный видел того же демона, и к тому же сожран один его слуга, то и император не сможет остаться спокоен.

— И почему ты еще не рассказал обо всем императору?

— Вот об этом — отдельно, Сэймей. Я же тебе говорил, что Норихира большой донжуан?

— Ну.

— Дурень Норихира в тот вечер соврал императору, а сам поехал к любовнице!

— Что?

— В тот вечер было полнолуние. Ты же знаешь, что обычно в такие вечера во дворце Сэйрёдэн устраивают любование луной и камерные состязания в стихах.

— Ну, да…

— Если луну не видно, то пишут стихи на тему того, что луна не видна. И Норихира должен был участвовать…

— Ага…

— Норихира, балбес, напрочь забыл об этом, и обменялся с женщинами письмом с просьбой о свидании.

— И он выбрал женщину.

— Чертов Норихира написал императору, что свалился от внезапной болезни и не может прийти на стихотворное состязание, написал парочку угодливых стихотворений, приложил одно зеркало, уподобив его луне, и послал все это со слугой во дворец.

— Хм, хм.

— Стихотворение было такого содержания: «Сегодня облака вышли и спрятали луну. А раз так, то, конечно, состязание не возможно. Потому я пошел за облака доставать луну. Луну-то, цель свою, я в руки заполучил, но от небесного ветра поднялась температура и сам я присутствовать не могу, а вот луну посылаю вам».

— Так, а сам поехал к женщине и повстречал демона.

— Ну и вот, ты же понимаешь, Сэймей! Если говорить про демона, то все узнают про ложь. Вот Норихира и советовался со мной.

— Понятно.

— Сэймей, что делать? — спросил Хиромаса.

— Ну что ж, сейчас я ничего не могу сказать. Пока не увижу повозку своими глазами.

— Увидишь? Повозку?

— Как на счет завтра вечером?

— Завтра вечером мы сможем ее увидеть?

— Скорее всего сможем увидеть на перекрестке Большой дороги Феникса и Третьей улицы в час Кабана.

— Почему ты так уверенно говоришь?

— Потому что! Женщина сказала: «Доеду во дворец за семь дней».

— Да.

— В первый вечер на Восьмой улице, на следующий вечер на Седьмой улице она была?

— …

— И то, что эта повозка исчезала.

— А?

— За это время повозка движется вверх по Большой дороге Феникса.

— Угу.

— В таком случае… Конечно, так как никаких случайных свидетелей не было, нельзя сказать со всей уверенностью, но: на третий день — Шестая улица, на четвертый день — Пятая улица. Сегодня пятая ночь, получается — Четвертая улица.

— Действительно! Вот как! Однако, Сэймей! Почему же эта повозка не может за один день доехать от ворот Расёмон по Дороге Феникса до ворот Судзакумон, входа во Двор, так, единым духом?

— Ну, может, есть по дороге разные дела…

— Получается, Сэймей, если оставить все как есть, послезавтра, то есть на седьмой день, повозка придет ко входу во Двор, воротам Судзкакумон.

— Скорее всего, так и будет, — когда Сэймей ответил, Хиромаса еще сильнее, чем прежде, сжал руки на груди и уставился в сад.

— У нас проблема, — глядя в сгущающуюся тьму сада, буркнул Хиромаса.

— Так я и говорю: пошли завтра, посмотрим.

— Повозку?

— Перед часом Кабана устроим засаду на перекрестке Большой дороги Феникса и Третьей улицы.

— И что-нибудь из этого выйдет?

— Сначала посмотрим. Если это будет нечто слишком уж плохое, то расскажем все императору, и сделаем для начала хотя бы «запутывание сторон света», или же подготовим какое-нибудь особое колдовство.

— Ладно, это твоя работа, на тебя полагаюсь. А еще, Сэймей. Честно говоря, есть еще одно дело, в котором мне нужен твой совет.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты мне кое-что объяснил.

— Объяснил?

— Понимаешь, я от женщины письмо… ну, стихотворение… того… получил…

— Стихотворение?! Ты? Ты, Хиромаса, получил стихотворение от женщины?

— Ага. Ладно бы получил, но я же в стихах совершенно…

— Что, поэзия — совсем ни как?

— Да так же, как и твое сю. Путаница одна, — сказал Хиромаса. Сэймей только улыбнулся. Мускулистый Хиромаса сидел с таким видом, что любой бы согласился, что этому мужлану стихи не под силу, но дали бы ему в руки бива, его медиатор создал бы такие звуки, что никто не поверит, что это один и тот же человек.

— Прелести стихов не понимаю, — буркнул Хиромаса.

— Ну, и когда же получил?

— А, так это, помню точно: четыре дня назад. Вечером. Я как раз шел тогда в Тодзи, Восточный храм, чтобы передать туда сутру «Ханнёкё», переписанную императором. Вышел из дворца Сэйрёдэн и пошел. А когда проходил ворота Дзёмэймон, тут все и произошло. Из тени сакуры, что растет перед дворцом Сииндэн, вдруг выскочила девочка лет семи — восьми. И пихнула мне в руки это письмо. А в письмо… Ты представляешь, Сэймей? В письмо был даже вложен цветок горечавки!

— Ого-го! — Сэймей, довольно посмеиваясь, смотрел на Хиромасу. А Хиромаса, чувствуя на себе взгляд Сэймея, еще больше деревенел лицом.

— И вот. Я осмотрел письмо и цветок. Поднимаю голову — а девочки уже ни где нет!

— Хм.

— Быть не может, чтобы такая кроха одна там стояла. Наверняка ее какая-нибудь таинственная принцесса увела обратно во дворец. И тогда я раскрыл письмо. А там оказалось стихотворение!

— Ладно, покажи-ка мне эти стихи, — сказал Сэймей, и Хиромаса достал откуда-то из-за пазухи письмо и передал его Сэймею. Там было написано женским почерком:

— Ого! Ну, понятно, — глядя на стихотворение, кивнул Сэймей.

— Что? Что понятно-то?

— Что ты к какой-то женщине слишком холодно относишься.

— Холодно отношусь? Не помню такого! Бывало, что меня женщины отвергали, но чтобы я — женщину, такого никогда не было! — Хиромаса покраснел. — Сэймей! Объясни, что там написано?

— Ну, все очень просто и понятно.

— А я не понимаю! Потому тебя и спрашиваю! Я в этом мало сведущ, и такая изысканность как обмен стихотворениями чтобы сообщить друг другу о своих чувствах — мне не доступна. Если любишь, шепни «люблю», получи рукопожатие в ответ — вот это мне понятнее. Сэймей, слушай! Не делай вид, что тебе все на свете безразлично. Просто объясни для меня эту песню. — Хиромаса краснел все больше и больше. А Сэймей с интересом разглядывая Хиромасу, начал:

— Это стихотворение женщины. Она сообщает, что ненавидит мужчину, который к ней холодно относится.

— Потрясающе! А ты откуда это узнал, Сэймей?

— Видимо, эта женщина рассержена на мужчину, который слишком редко к ней приезжает.

— То есть, она показывает, что на него дуется?

— Ну, в общем, да.

— Но как же ты это понял?

— Ладно, слушай. На повозке мужчина едет к женщине. Бывает, что такую повозку везут люди, но в данном случае — бык. Бычья упряжка. Быка впрягают в повозку и заставляют ее везти.

— Ну и что из этого?

— Так вот, подобно тому, как быка впрягают в повозку, я в своем сердце «запрягла» «печаль» — это она сообщает своему мужчине.

— Вот же! — громко сказал Хиромаса.

— Очень предупредительно здесь дается и разгадка загаданного слова, разве нет?

— Разгадка?

— Да. Тут написано: «Что же за сердце привезет повозка». И уж если первую часть мы не разгадываем, связывая «печаль» с образом быка в упряжке… — и тут Сэймей вдруг замолчал.

— Если не разгадываем, то что же, Сэймей?

— Не разгадать — это так на тебя похоже, Хиромаса.

— Ты меня выставляешь дураком.

— Нет, я говорю, что такого тебя — люблю. Будь собой.

Хиромаса хмыкнул недовольно, лишь на половину соглашаясь.

— И что же, Хиромаса, ты ничего в связи с этим стихотворением не припоминаешь?

— Ничего, — просто ответил Хиромаса. — Но. Меня настораживает…

— Что?

— Смотри, пока ты разъяснял, мне засело в голову вот что. Я получил это письмо в тот день, когда появилась повозка, которую не тянет бык.

— Да.

— То ли есть какая-нибудь связь. То ли нет.

— Я не знаю, но если строить предположения, то какое-то объяснение в себе содержит тот цветок, что был приложен к письму, как ты говорил.

— Горечавка?

— Ладно, как бы там ни было, завтра вечером пойдем смотреть. Ну, повозку эту.

— Пойдешь?

— Пойдем.

— Пойдем.

Так они и сделали.

Облака плывут. Черные облака. В них то выглядывает, то прячется луна. Ветер в небесах силен и порывист. Половина ночного неба затянута черными облаками. Кое-где в облаках есть прорехи, и небо в этих прорехах удивительно чистое, и там сияют звезды. Облака летят, то выплевывая, то поглощая луну. И кажется, что луна скачет по небу. Когда она появляется из облаков, густая тень серого вяза, за которым прячутся Сэймей и Хиромаса, ясно очерчивается на земле.

Только-только настал час Кабана.

Хиромаса и Сэймей спрятались в тени серого вяза и ждали. Они стояли по правой стороне Большой дороги Феникса, глядя в сторону ворот Расёмон, в том месте, где Большая дорога Феникса пересекается с Третьей улицей. Двое стоят так, что за спиной у них остается высокий забор храма Судзаку-ин, и осматривают улицу. На левом бедре Хиромасы висит меч. Он обут в сапожки из оленей кожи, воинское облачение со шлейфом и штаны — хакама. В левой руке у него даже лук. Одет прямо как на войну. А Сэймей всего лишь закутан в легчайшее, не стесняющее движений каригину, которое он обычно носит. И даже короткого меча не взял с собой.

Вокруг — тишина. Людей нигде нет. Чернеют усадьбы и заборы вокруг, и только. Не то, что огонька, не слышно и звука мышиной возни. Слышно лишь, как шуршат над головой листья вяза. Под ногами ветер пронес только что упавший с вяза листок.

— Придет ли она, а, Сэймей? — спросил Хиромаса.

— Придет, наверное, — ответил Сэймей. — С древних времен место пересечения дорог, перекресток — та дорога, которой хаживают магические существа. И то, что повозка тут появляется и исчезает — это вовсе не странно.

Хиромаса хмыкнул в ответ, и оба снова замолчали.

Прошло время. И вдруг:

«Скрип. Скрип», — послышался низкий звук. Тихий скрип колес повозки.

Касавшееся плеча Сэймея плечо Хиромасы закаменело. Хиромаса левой рукой вцепился в ножны меча.

— Пришла! — сказал Сэймей.

Наконец-то. Со стороны ворот Расёмон приближается нечто, сияющее бело-голубым. Повозка. Нет быка, но она движется вперед. Справа и слева от нее, как и было рассказано, мужчина и женщина. Движутся вместе с повозкой. У мужчины меч висит на правом бедре. Повозка медленно движется по дороге от ворот Расёмон.

— Слушай, Сэймей! А мужчина-то левша? — вдруг сказал Хиромаса.

— Почему?

— У него меч на правом боку, — когда Хиромаса сказал это, Сэймей звонко хлопнул его по плечу.

— Потрясающе, Хиромаса! Вот как! Вот оно, оказывается, в чем дело! — необычный для Сэймея, тихий, но полный радости голос.

— Что ты, Сэймей?

— Ничего. Все благодаря тебе! Я понял! Понял кое-что!

— Что? — вопрос Хиромасы прозвучал одновременно с тихим «тсс» Сэймея. Сэймей смотрел на повозку. Та остановилась, чуть-чуть не доехав до Третьей улицы. Прямо перед Сэймеем и Хиромасой. Ясно видны черные волосы, привязанные к ярму.

Пока они рассматривали, пытаясь понять, что происходит, из-за шторки повозки раздался высокий женский голос:

— Кто там скрывается?

— Нас обнаружили? — сказал Хиромаса, а Сэймей зажал ему рот рукой:

— Если не будешь отвечать ей, и если не будешь громко разговаривать, никто нас не найдет. Я вокруг этого дерева очертил границу.

Хиромаса посмотрел на Сэймея глазами, словно говоря: «Но ведь!»

— А это она не нам, — прошептал Сэймей, приблизив губы к уху Хиромасы.

В этот момент небо разорвал звук. Со свистом в ночном небе пролетела стрела и вонзилась в шторку повозки.

— Эй! — из-за занавеси раздался высокий женский голос. Мужчина и женщина, шедшие по сторонам повозки, буравили глазами темноту, из которой прилетела стрела. Вдруг по их телам прошла судорога. Они согнули спины, встали на четвереньки и обернулись собаками. Собаки вскочили на повозку и запрыгнули внутрь.

Окружая повозку, из темноты Третьей улицы собрались тени нескольких человек. Все держали в руках мечи. На лезвиях в темноте поблескивал лунный свет.

— Убили? — тихо спросила одна из теней, и подбежала к повозке. С небольшим запозданием из темноты появились еще две фигуры. Один светил ярким красным факелом, а другой шел, неуверенно переставляя ноги. Они встали рядом с человеком, сказавшим «убили?».

— Огня! Поджигайте! — приказал едва переставлявший ноги мужчина.

— Норихира… — шепнул Хиромаса.

Это был Норихира. Он, заплетаясь в собственных ногах, подошел и разглядывал повозку. Мужчина с факелом поднес огонь к шторке повозки. Та взялась красным пламенем. В этот миг из огня протянулась синяя толстая, заросшая шерстью гигантская рука. Норихира закричал. Гигантская рука схватила его. Железные когти вцепились в его шею и грудь. И в мгновение ока Норихира был затянут внутрь занявшейся пламенем повозки. Повозка со скрипом двинулась дальше.

— Господин Норихира!

— Господин Норихира! — люди кричали имя своего господина и пытались разрубить повозку. Но мечи отскакивали от нее. Кто-то попытался остановить повозку, потянув ее назад, но она не остановилась. Медленно продолжала двигаться в сторону Третьей улицы.

— Норихира! — Хиромаса с криком выбежал из тени дерева. За ним следом бежал Сэймей.

— Больно! Больно! — слышался голос Норихиры из горящей повозки. И звук разгрызаемых костей. Внутри повозки демон пожирал еще живого Норихиру. Когда подбежали Сэймей и Хиромаса, повозка уже была на середине перекрестка с Третьей улицей. И тут горящая повозка исчезла. И после исчезновения повозки в центре перекрестка Большой дороги Феникса и Третьей улицы осталось лежать лишь обезглавленное тело Норихиры.

— Норихира… — тихо прошептал Хиромаса.

У ног Хиромасы лежало окровавленное тело Норихиры. С неба на него лился белый лунный свет.

На коленях сидящего на веранде Сэймея лежало письмо со стихотворением, полученное Хиромасой. Напротив сидел Хиромаса.

Солнце поздней осени заливало сиянием сад. Под холодным дождем последних нескольких дней сад совсем полинял. Осень надвигалась, и сад ждал первого инея.

— Слышишь, Сэймей? Сегодня ночью! — серьезно сказал Хиромаса.

А Сэймей словно думая о чем то, то смотрел на письмо, то обращал взгляд в сад.

— Я же потому и пришел, я тебе объяснил, — сказал Хиромаса.

Из-за действий Норихиры прошлой ночью о происшествии с повозкой и демоном стало известно императору.

— Дурак Норихира. Нет, чтобы поручить это дело нам с тобой, Сэймей, а самому спокойно спать! Так он взял подручных и сам пошел изгонять демонов. Изгнал! Самого его демон сожрал. — бурчал Хиромаса. Его сегодня утром вызвали к императору и расспрашивали вместе со слугами Норихиры. По правилам Сэймея тоже вызывали, но никто не знал, где он. В его доме нашли нескольких слов, а самого Сэймея и духу не было. Тогда было решено, что если послать Хиромасу, то может быть Сэймей обнаружится, и Хиромаса пошел в дом Сэймея. Когда Хиромаса шел к Сэймею, он размышлял по дороге, что кто бы там ни пошел, если человека нет дома, то значит нет, но когда он пришел, оказалось, что Сэймей дома.

— Ты все время был дома? — спросил Хиромаса у Сэймея.

— Был. Я тут занимался исследованиями и изучением обстоятельств. Я знаю, что слуги приходили за мной, но не стал обращать на них внимания. Так хлопотно это все…

— А что за исследования?

— Да кое-что хотел узнать о зеркалах…

— О зеркалах?

— Угу.

— А что такое с зеркалами?

— Да ничего, с зеркалами уже все понятно. Я сейчас ломаю голову над императором.

— Над императором?

— Да. С женщиной никакой ошибки быть не может, но… — сказав так, Сэймей сложил руки на груди. Этот разговор произошел, когда Хиромаса только пришел в дом Сэймея, и с тех пор Сэймей почти не открывал рот. Он любовался садом, невпопад кивая словам Хиромасы.

— Вот как, — снова подал голос Сэймей, и кивнул. — Значит, он сказал: ждать повозку этой ночью у ворот Судзакумон, да?

— Ага. Кроме меня, еще двадцать человек верных людей и пять бонз.

— Монахи?

— Их позвали из Тодзи, Восточного храма. Говорят, они будут колдовать для усмирения гневного духа. Уже и подготовка для этого началась.

— Хм-хм.

— Что, буддийские заклинания не помогут?

— Нет, не в этом дело. Скорее всего, не в этом дело. Но есть одна сложность. И еще, окажется, что мы не поняли причину всего происходящего, а так не интересно, правда же?

— Интересно там или нет, а все — сегодня ночью!

— Я понимаю.

— И что, будешь говорить про причины?

— Но ведь я узнаю. Скорее всего.

— Узнаешь? Как?

— Спрошу.

— У кого?

— У императора.

— Но император сказал, что ничего не припоминает по этому поводу.

— А про письмо со стихотворением ты ему говорил?

— Нет пока.

— Ну, тогда я прошу передать тебя кое-что этому типу.

— Какому типу?

— Императору.

— Сэймей, дурак! Ты что же, императора называешь «типом»?! — Хиромаса просто потерял дар речи. — Слушай, Сэймей! Ни перед кем другим кроме меня не говори про императора «этот тип»!

— Но я же сказал только при тебе, — с этими словами Сэймей поднял листок со стихотворением. — Передай это императору. Да, и сорви, когда будешь возвращаться, цветок горечавки. Один. И вложи в письмо. И все вместе передай императору. Скажи, что это на самом деле адресовано ему.

— Императору?

— Да. Перепутали они там. Тебя с императором.

— Почему?

— Расскажу после. Это стихотворение должно положить конец всему. Наверное.

— Я ничегошеньки не понимаю!

— Я тоже не понимаю. Но император поймет. Скорее всего, император начнет тебя расспрашивать. Тогда расскажи все, что тебе известно, ничего не скрывая.

— Хм, — Хиромаса совершенно запутался.

— И вот, если император поймет эту песню, понимаешь? Это существенно. Скажи ему, пожалуйста, что Сэймей, принося глубочайшие извинения за свою бестактность, почтительно просил волосок императора. Если император изволит кивнуть, то ты там этот волосок почтительно прими на сохранение и скажи следующее.

— Что?

— По этому делу я, Хиромаса, и Абэ-но Сэймей сделаем все необходимое. А потому почтительно умоляем сегодня ночью убрать всех людей от ворот Судзакумон.

— Что?

— Короче, пусть всех отошлет, кроме нас с тобой, Хиромаса.

— А такое возможно?

— Если император отрежет волос, ну, тогда я все сделаю. Потому что выйдет, что он мне доверяет.

— А если не получится?

— Тогда есть другой способ. Я думаю, что все будет в порядке. Но если не получится, пошли кого-нибудь из слуг, или пусть кто-нибудь над мостом Модорибаси тихо скажет: «Не получилось», и я тогда об этом узнаю. Тогда я сам пойду во дворец. Если ничего не случится, волоса будет достаточно. Встречаемся перед воротами Судзакумон сегодня ночью перед часом Кабана.

— А сейчас ты что будешь делать?

— Спать, — коротко сказал Сэймей. — Честно говоря, я пока в этом деле разбирался, заинтересовался зеркалами и до недавнего времени исследовал все, связанное с ними, и даже со старыми зеркалами, никакого отношения к нынешнему делу не имеющими. Так что с прошлой ночи я совсем не спал.

Хиромаса с письмом и цветком горечавки покинул дом Сэймея.

Перед освещенными неверным лунным светом воротами Судзакумон — воротами Феникса — Сэймей появился, когда час Кабана уже начался.

— Ты опаздываешь, Сэймей! — сказал Хиромаса. Он был в воинском облачении. На боку — меч в ножнах красного лака, и даже лук в руках.

— Извини. Я немножечко проспал.

— Я уж думал, что я буду делать один, если ты не придешь!

— Ну, как? Все хорошо прошло, да? — спросил Сэймей.

Возле ворот никого нет. Если посмотреть вверх, на фоне неба и луны чернеет высокий силуэт ворот Феникса.

— Да. Император, как только изволил посмотреть на цветок горечавки и то стихотворение, вдруг пролил слезы и, закрыв глаза, произнес: «Ах, я и забыл уже о той единственной ночи! Ах, какое же плохое дело сделал я!» И волосы, вот, гляди, я целую прядь получил!

— А больше он ничего не сказал?

— Сказал: «Передай Сэймею. Я благодарен за деликатность».

— Хм.

— «Если та женщина является как дух умершей, то, скорее всего, первая седьмица со дня смерти — сегодня. Целый вечер я буду молиться за нее во дворце Сэйрёдэн».

— Умный тип.

— Слушай, Сэймей, а почему благодарность?

— Да за то, что людей разогнал. Никто ведь не хочет, чтобы стало широко известно про бывшую любовницу. Даже император.

— А первая седьмица?

— Когда человек умирает, его дух остается в этом мире семь дней. — сказал Сэймей. И вдруг…

«Скрип!»

Сэймей и Хиромаса одновременно воскликнули и обернулись на этот звук.

Разносился скрип. Видно в лунном свете как издалека подъезжает повозка. Хиромаса бессознательно шагнул вперед, сжимая лук в руке.

— Подожди, — остановил Хиромасу Сэймей. — Дай мне волос императора.

Сэймей принял из рук Хиромасы прядь волос императора и быстро вышел вперед. Повозка остановилась. Занавеси сгорели, их нет. Внутри повозки темнота.

— Будешь мешать — быть беде, — раздался из темноты женский голос.

— Прости, но я не могу отпустить того типа с тобой, — сказал Сэймей. Из глубины повозки, из темноты выплыло женское лицо. Оно быстро превратилось в призрачную демоническую морду.

— Не могу отпустить с тобой, но я принес замену.

— Замену?

— Его волосы.

— О! — взревел демон, выплюнув изо рта синее пламя.

— О! О! — рыдая, демон бешено тряс головой.

— С опозданием, но все-таки передали ему цветок и стихотворение, — сказал Сэймей. Демон зарыдал и еще сильнее затряс головой.

— Он, прочитав твое письмо, сказал со слезами: «Какое плохое дело сделал я», — сказал Сэймей. Он резко вышел вперед и поверх привязанной к ярму пряди наложил ту, что держал в руках. Завязал поверх.

— О! — бесконечно высоким голосом возопил демон. Пробежало белое пламя, и демон, и повозка, и мужчина с женщиной исчезли.

На землю лился лунный свет. А на земле лежали ставшие одним пряди волос женщины и мужчины.

— Все, — сказал Сэймей.

— Все прошло? Точно? — переспросил Хиромаса.

— Ну, для начала.

— Что?

— Больше эта женщина-демон не будет тревожить этого типа.

— Какого типа?

— Императора.

— Сэймей, я разве тебе не говорил? Императора так не называют.

— Ну, я же только в разговоре с тобой!

— А точно все теперь в порядке?

— Наверное.

— Наверное?

— Кстати, Хиромаса, ночь первой седьмицы еще не закончилась.

— Да, пока.

— Тогда, прежде чем сообщать обо всем императору, пойдем со мной.

— Идти? Куда?

— К этой женщине.

— Куда?!

— Императору не подобает самому хоронить, так что мы с тобой найдем труп этой женщины и как-нибудь подходящим образом ее похороним. Я вот о чем думаю.

— Женский труп или что там, не знаю, но раз мы делаем это ради императора, я пойду куда угодно. Возражений нет.

— Тогда решено.

— Но куда же мы пойдем?

— У меня есть место на примете.

— Где?

— Скорее всего, в горах прямо напротив дворца.

— Откуда ты знаешь?

— Женщина использовала магию зеркал.

— Зеркальное колдовство?

— Хиромаса, это ты мне объяснил!

— Я? И когда же я тебе такое объяснял?

— Ты ведь заметил, что у мужчины меч на правом боку, — с этими словами Сэймей двинулся вперед.

— Подожди, Сэймей! Я не понимаю, о чем ты?

Сэймей кажется не слышал слов Хиромасы. Он остановился, нагнувшись, поднял с земли две пряди волос, лежавшие там.

— Ну что, пойдем? — сказал Сэймей.

Печальный лес криптомерий. Свет факела в руке Хиромасы освещал замшелые корни гигантских деревьев и скалы. Они уже час шли по лесу.

— Куда идем, Сэймей? — спросил Хиромаса.

— К дому женщины, — ответил Сэймей.

— А где это?

— Ну…

— По такому жуткому лесу гулять, так если не ту женщину-демона, то какого-нибудь другого демона обязательно встретим.

— Пожалуй, — в ответе Сэймея нет и тени сомнения.

— Эй, эй, Сэймей!

— Дорога, по которой шел дух, сделана магией зеркал, и она еще сохранилась. Она прослеживается, так что скоро уже придем, наверное, — сказал Сэймей.

Ни луча лунного света не проникало под своды этого черного леса. В руке Хиромасы уже четвертый по счету факел. И тут Сэймей внезапно остановился.

— Что случилось? — Хиромаса тоже остановился и насторожился.

— Похоже, мы пришли, — сказал Сэймей.

Услышав это, Хиромаса вытянул вперед факел и увидел в лесном распадке впереди белую тень. Под корнями невероятно огромной криптомерии. Густая тьма движется как туман, окутывая со всех сторон эту белую тень. Воздух в лесу стал холоднее, но пара изо рта Хиромасы не было. Белая тень словно бы сияла.

Медленно подошел к тени Сэймей. За ним Хиромаса. И наконец перед белой тенью они остановились. Это была женщина. Женщина, одетая в белую одежду придворной дамы. Она сидела на засохших ветвях и тихо смотрела на Сэймея и Хиромасу. Ее лицо было лицом той женщины, что недавно в повозке превратилась в демона. Ей можно было дать немного за тридцать.

— Я почтительно ожидала вас, — алые губы женщины не двигались, но голос звучал.

— Отдаю тебе это, — Сэймей вынул из-за пазухи две пряди волос и подал их женщине. Она потерлась о волосы щекой, приложила к губам. Сжав волосы обеими руками, она уронила руки на колени.

— Смотри, Сэймей! — сказал Хиромаса.

Позади женщины на стволе гигантской криптомерии было прибито зеркало, а у корней лежало что-то вроде двух собачьих трупов. В воздухе витал легкий запах разложения.

— Итак, не поведаете ли Вы нам обо всем? — сказал Сэймей. — Магией зеркал пользуются в основном женщины. А в каких отношениях ты была с тем типом?

— Конечно, — ответила женщина. — Я помню. Это было пятнадцать лет назад. Впервые я встретилась с господином, когда мне было только семнадцать лет.

— Пятнадцать лет назад…

— До того, как господин стал императором…

— Хм…

— Господин пришел в наш дом осенью. Он охотился на оленя и заблудился. И в поисках дороги вышел к нашему домику в горах, так он объяснил моей матушке.

— Ваша мать?

— Умерла. Десять лет уже прошло с тех пор. Раньше она служила при дворе, но по какой-то причине покинула Столицу и стала жить в горах.

— И что же дальше?

— Господин пришел к нам под вечер, без слуг. С ним были только две собаки, чьи трупы вы видите позади меня, — женщина говорила тонким дрожащим голосом. Сэймей тихо слушал ее слова.

— В тот вечер господин остался у нас. Всего на одну ночь. И спал со мной.

— Гм.

— На следующее утро господин пообещал мне и моей матери вернуться за нами и ушел. А двух собак он оставил нам. Это было пятнадцать лет назад, — голос женщины прервался, из глаз полились слезы.

— С тех пор я ни на один день не забывала о господине. Пятнадцать лет все ожидала, что завтра он придет. За это время умерла моя мать. И я, пылая в огне, сгорела. Это было семь дней назад.

— …

— Я так ненавидела, что не могла есть. И тогда я решила, что больше мне жизни нет, и использовала магию. Раз я не смогла увидеть его при жизни, я увидела бы его после смерти. Вот на этом самом месте я и воспользовалась магией.

— Магией зеркал?

— Да. Это зеркало из поколения в поколение передавалось в нашей семье. Его когда-то, когда мой род был высок, получили от императора.

— А две собаки?

— Я убила их, перерезала им горло ножом. Они очень полюбили меня за эти пятнадцать лет, что мы провели вместе… Они не сопротивляясь дались мне в руки. Как их жаль!

Сэймей тихо произнес слова из письма и посмотрел на женщину:

— Смысл этой песни мне ясен, но вот смысла приложенного к ней цветка я понять не могу, — сказал Сэймей.

Женщина подняла голову:

— Горечавка — это мое имя, — коротко и ясно ответила она.

— Действительно. Вот в чем было дело! — кивнул Сэймей.

Женщина опустила глаза.

— Когда я получила его прядь, моя ненависть рассеялась, — женщина прижала обеими руками две пряди черных волос к груди. — Мне жаль лишь одного. Того, что я обратилась в столь ужасный облик и забрала жизни неповинных людей… — голос женщины становился все тоньше.

— Большое спасибо, — сказала она и откинулась назад.

Сэймей и Хиромаса приблизились к женщине. В свете факела лежало наполовину сгнившее тело женщины в белом одеянии. Две пряди волос были прижаты к груди. Сэймей и Хиромаса молча смотрели на труп.

— Она наконец-то смогла умереть, — только сказал Хиромаса.

— Да.

— Сэймей, объясни только одно!

— Что?

— Ну, о стихотворении и цветке. Их действительно следовало доставить императору, но…

— Ну да.

— Ты сказал, что нас перепутали. Как ты понял, что письмо по ошибке попало ко мне?

— Из-за сутры.

— Сутры?

— Ты, когда получил письмо, держал в руках только что переписанную императором сутру?

— Да.

— Ну вот, поэтому и перепутали, — сказал Сэймей.

— Вот как, — сказав, Хиромаса внимательно вгляделся в освещенное факелом лицо женщины.

— Демоны — несчастные существа, — коротко сказал Хиромаса.

Лицо женщины наполовину разложилось, но ее губы словно бы улыбались.

Рассказ 6 Сирабикуни

Снег идет. Мягкий снег. Ветра нет. Просто с неба падает снег. За распахнутыми настежь дверями виден ночной сад. Заросший сад весь погребен под снегом. Освещения — один огонек, пламя зажженной в комнате свечи. Этот огонек выхватывает ночной сад из тьмы.

Белой тьмы. Выпавший снег словно вбирает в себя слабый свет и, превратив его в сияние холодной белой тьмы, распространяет в ночи неверное свечение.

Падает снег, укрывает и засохшие метелки мисканта, и валериану, и кипарис, и гортензии, и кусты леспедеции. И деревья, и травы, буйствовавшие каждая в свой сезон, все они сейчас погребены под снегом.

Вторая половина месяца Симодзуки.

По солнечно-лунному календарю — ноябрь, по солнечному календарю — декабрь.

Утром шел ледяной дождь, но к полудню он превратился в снег с дождем, а к вечеру стал снегом, и только с наступлением ночи наконец-то стал падать хлопьями.

В комнате на татами стоит жаровня, в ней красные угли потрескивают, словно ломаются тоненькие иголочки. По сторонам жаровни сидят двое мужчин. Оба сидят, скрестив ноги. В том, что сидит, оставляя сад по левую руку, с первого взгляда можно узнать воина. Он одет в зимнее «носи», повседневное кимоно из плотной ткани и шаровары — сасинуки. В лице этого человека, которому можно дать лет тридцать пять или около того, есть некая миловидность.

Его высокородие Минамото-но Хиромаса-но Асон.

Напротив Хиромасы — не воин. Даже когда он сидит, по нему видно, как он высок. Глаза карие с синим отливом. Волосы — черные. Кожа — белая. У него такие алые губы, что можно подумать, будто просвечивает кровь, текущая внутри. Очень тонкий нос, и вообще, все лицо напоминает иностранца.

Оммёдзи. Абэ-но Сэймей.

Зима, а Сэймей беззаботно облачен всего лишь в тонкое каригину, так же, как и летом.

И пусть они сидят в комнате, но двери-то всегда распахнуты, и из-за этого холодно так же, как и на улице.

Двое пьют саке. Сбоку от жаровни стоит круглый поднос, а на нем валяются несколько опустевших кувшинчиков из под саке. Стоит как следует лишь один кувшинчик. На подносе, кроме того, есть тарелка грубого обжига, а на ней — сушеная рыба. Двое, подливая себе сами, разогревают сушеную рыбу над жаровней и едят ее.

Ветра нет, но двери стоят на распашку. Температура в комнате не отличается от наружной. Двое, лишь изредка обмениваясь словами, подносят к губам саке и смотрят на тихо падающий снег. Когда мягкий снег, снежинка за снежинкой, касается уже лежащего на земле снега, то кажется даже, что слышен тихий, едва слышный шорох.

В этом заснеженном, выглядящим сухим, саду был всего лишь один, все еще цветущий, фиолетовый цветок. Колокольчик. Этот единственный фиолетовый цветок пока еще был виден, все еще не засыпанный окончательно снегом. Но и его цвет, наверное, скоро скроет идущий снег.

— Какой тихий снег…

Это прошептал Хиромаса. Он не отрывал взгляд от заснеженного сада. Похоже было, что слова слетели с его губ просто так, случайно, ни к кому не обращаясь, и тем более не обращаясь к Сэймею.

— Какой легчайший снег… — Сказал Сэймей. И он тоже смотрел в сад.

— А там что виднеется? — Хиромаса спросил о том, на что последние несколько минут глядел не отрываясь, о чем-то фиолетового цвета, видневшемся в снегу. Сэймей, похоже, сразу же понял, что то за вещь, о которой спросил Хиромаса. — Не колокольчик ли?

— Да.

— А разве колокольчики все еще цветут до такой поры?

— Получается, что среди множества цветков есть и те, что цветут, — тихо сказал Сэймей.

— Хмм, — кивнул Хиромаса. — Вот оно как.

— Да, вот так.

— Хм.

— Хм.

Они хмыкнули, и снова настала тишина.

Снег тихо падал с неба.

Сэймей протянул руку к сушеной рыбе, и, взяв пальцами, подставил ее огню в жаровне. Рыбу принес Хиромаса. Он прошел в ворота усадьбы Сэймея уже вечером.

— Надо же, ты и правда пришел, Хиромаса… — так сказал вышедший ему на встречу Сэймей.

— Ты ведь позвал меня! — ответил Хиромаса.

— А, ну да, так и есть… — не меняя выражения лица только и ответил Сэймей.

Дело было утром. Хиромаса спал в своей комнате. И вдруг послышался голос:

— Эй, Хиромаса!

От этого голоса Хиромаса проснулся. Однако, открыв глаза, он не мог понять, что же его разбудило. До его слуха доносился мягкий звук дождя. «Наверное, дождь», — только и успел подумать Хиромаса, как вдруг, словно подсмотрев его мысли, голос сказал:

— Дождь.

Голос раздавался прямо у изголовья. Хиромаса посмотрел туда, а там сидела кошка и рассматривала Хиромасу. Черная кошка.

— А к вечеру будет снег! — сказала кошка человеческим голосом.

— Сэймей… — прошептал Хиромаса. Ведь голос, который издавала кошка, был похож на голос Абэ-но Сэймея.

— А хорошо бы сегодня, ближе к ночи, выпить по чашечке, глядя на снег… — сказала кошка. Зеленые, блестящие кошачьи глаза смотрели на Хиромасу. — Сакэ я приготовлю, а ты закуски принеси, что ли.

— Ага, — автоматически ответил кошке Хиромаса.

— Хорошо бы сушеной рыбы…

— Понял.

— И еще, кстати, есть одно дело, о котором я бы хотел тебя попросить…

— Что?

— Принеси меч. Хоть длинный, хоть короткий, любой меч «тати», но главное, чтобы это был меч, которым зарубили пятерых — шестерых.

— Что?!

— Есть у тебя? Такой меч?

— Да не то, чтобы нет…

— Тогда прошу. — Сказав так, кошка прыгнула за спину Хиромасе. Хиромаса поскорее обернулся туда, но черной кошки уже нигде не было. Кошка исчезла из запертой комнаты.

Меч, который он принес, так, как ему сказала кошка, лежит сбоку от Хиромасы. Меч, которому довелось убить шесть человек. Убивал не Хиромаса. Отец Хиромасы. Это было десять лет тому назад. Когда нынешний император только-только вступил на трон, в окрестностях столицы бесчинствовала одна банда разбойников. И среди воинов, которых послали усмирить этих разбойников, был отец Хиромасы. Так что те шестеро, которых зарубил этот меч, все были разбойники. Хиромаса не знал, зачем Сэймей ему сказал принести такой меч. Он все собирался спросить, но пока еще не спросил, и только пил саке и любовался заснеженным садом.

Те следы, которые оставил Хиромаса на снегу сада вечером, уже наверняка засыпаны. Вот сколько уже прошло времени. Кроме Хиромасы и Сэймея в просторном доме нет ни души. Как и ночной сад, дом погружен в тишину. Когда Хиромаса приходил в этот дом, ему несколько раз доводилось видеть здесь людей. Но были ли эти люди настоящими людьми, или это были служебные духи — сикидзин — которыми пользуется Сэймей, — этого Хиромасе известно не было. Вполне возможно, что в этом просторном доме человек лишь один — Сэймей, а все остальные — не существа из этого мира, какие-нибудь служебные духи, или мононоке. И даже то, действительно ли этот дом находится на дороге Цутимикадо, на этом самом месте — это тоже Хиромаса переставал понимать, если начинал над этим раздумывать. Бывали минуты, когда он думал, что, может быть, он сам, Хиромаса, единственный человек, который может войти в этот дом.

— Слушай, Сэймей! — сказал Сэймею Хиромаса, глотнув саке.

— Чего? — Сэймей перевел взгляд из сада на Хиромасу.

— Я давно хотел тебя спросить. Ты что же, в этом огромном доме один живешь?

— А если и так, то что же?

— Да я подумал, не грустно ли тебе…

— Грустно?

— Без людей не одиноко ли? — Хиромаса первый раз спросил об этом Сэймея. Вглядевшись в лицо спросившего, Сэймей легонько улыбнулся. Это была первая улыбка Сэймея за сегодняшний день.

— Так как же?

— Ну, может и грустно. Может и одиноко. — Сэймей сказал так, словно речь шла о ком-то другом. — Однако это вовсе не имеет отношения к тому, есть ли в этом доме люди или нет.

— И что?

— Человек — один.

— Один?

— Человек по сути своей таков.

— То есть, человек изначально рожден одиноким?

— Так и есть.

Похоже, Сэймей говорит о том, что по людям он скучает, но это не от того, что он здесь живет один.

— Сэймей! Я не очень понимаю что ты говоришь! — честно признался Хиромаса. — В конце концов, ты — одинок?

— Какое затруднение, — Сэймей криво улыбнулся. Глядя на эту улыбку Сэймея, Хиромаса улыбнулся в ответ.

— А ты чего смеешься, Хиромаса?

— И тебе случается затрудняться, а, Сэймей?

— Случается и затрудняться.

— Хорошо!

— Хорошо?

— Угу, — Хиромаса кивнул и поднес ко рту саке.

Между тем снег все падал на землю, укрывая ее толще и толще.

После недолгого молчания Сэймей произнес тихие, словно снег, падающий с неба, слова:

— Добрый ты, Хиромаса.

— Добрый? Я?

— Да. Я даже немного сожалею.

— О чем?

— О том, что позвал тебя сегодня.

— Что?!

— Честно говоря, сегодня ночью есть одна вещь, которой тебе придется стать свидетелем. И возможно это такая вещь, которую тебе лучше бы не видеть.

— И что же это за вещь? — спросил Хиромаса.

— Как тебе сказать… — Сэймей уставился в глубину сада. Его взгляд обратился к тому фиолетовому цветку колокольчика, что все еще не скрылся под снегом. — Это вещь, подобная тому цветку.

— Колокольчик?

— Угу.

— Колокольчики я знаю, а вот твой пример не очень понимаю.

— Поймешь, когда настанет время.

— К этому имеет отношение меч, который ты велел принести? — Хиромаса протянул руку к мечу, лежавшему сбоку от него.

— А ты принес?

— Да. Да ты лучше ответь! Имеет отношение к мечу?

— Ну, да.

— Не пора ли объяснить, что это такое?

— Поймешь, когда придет.

— Придет?

— Скоро.

— Кто придет? — сказав «кто?», Хиромаса слегка покачал головой и уточнил: — Придет — человек?

— Человек. Но человек, который не человек.

— Что?

— Поймешь, когда придет, — тихо сказал Сэймей.

— Слушай, Сэймей, делать вид, что ничего важного не происходит — твоя дурная привычка. Я сейчас хочу знать!

— Ну, подожди пока, Хиромаса. Разговоры — потом.

— Почему?

— Потому что она пришла, — сказал Сэймей. Поставив чашечку, он медленно повернулся к саду. Хиромаса, вслед за ним, тоже обратил туда свой взгляд. И он увидел: в ночи в заснеженном саду скромно стояла женщина.

В снежном сиянии, в белой тьме стояла эта женщина. Одетая в черную монашескую рясу, в черном платке на голове. Издали смотрели на Сэймея и Хиромасу черные влажные глаза. Губы холодные, тонкие.

— Господин Сэймей… — произнесли губы.

— Смогла прийти? — сказал Сэймей.

— Как давно мы не виделись… — сказала эта женщина в одежде монахини. Голос, смягчивший ее губы, был подобен прозрачному, сухому ветру.

— Можешь подняться сюда? — спросил Сэймей.

— Полному скверны хорошо и здесь.

— Не стоит обращать на это внимание. Скверный ли, не скверный — это устанавливают люди. Ко мне это отношения не имеет.

— Здесь… — сказано было тихо, но очень ясно. В черных глазах женщины словно колючка пылал яркий огонек.

— Тогда я подойду, — поднялся Сэймей.

— Не стоит утруждаться.

— Не обращай внимания, — Сэймей вышел на веранду и опустился на одно колено прямо на доски. — Как поживаешь?

— Без перемен, — женщина опустила веки. Потом подняла взгляд. И глядя в эти глаза, Сэймей сказал:

— Сколько лет прошло?

— Тридцать лет.

— Действительно.

— Тогда господин Камо-но Тадаюки…

— Да, это было как раз, когда я только вступил на путь Оммёдо…

— А нынче ночью Вы, господин Сэймей… — в глазах женщины вдруг вспыхнуло синее фосфорицирующее сияние.

— Какая необыкновенная связь…

— И господина Тадаюки уже давно нет среди людей этого мира… — сказала женщина низким, бесконечно печальным голосом. Камо-но Тадаюки — учитель Абэ-но Сэймея. Он был известен как человек, глубоко познавший тайны Оммёдо, и в свое время был выдающимся оммёдзи.

— Выпьешь? — спросил Сэймей у женщины.

— Если Вы, господин Сэймей, изволите порекомендовать… — ответила она.

Сэймей поднялся, взял в руки кувшин и чашечку. Сначала он налил саке из кувшина, что сжимал в правой руке, в чашечку, которую держал в левой. Это саке Сэймей выпил в три глотка. Затем он протянул чашечку, которую только что осушил, и женщина приняла ее кончиками пальцев обеих рук. Саке в чашечку в пальцах женщины налил сам Сэймей.

— Можно ли? — глазами, в которых переливалось синее сияние, женщина смотрела на Сэймея. Сэймей не сказал ни слова, а только улыбнулся и кивнул. Тремя глотками женщина осушила чашечку. Сэймей поставил кувшин на доски веранды, а женщина поставила рядом чашечку. Хиромаса молчал, он просто смотрел на этих двоих.

Взгляд женщины плавно переместился на Хиромасу.

— Минамото-но Хиромаса. Сегодня ночью он нам поможет, — отрекомендованный так Хиромаса ничего не сказал. Женщина глубоко склонила голову перед Хиромасой:

— Простите за отвратительное зрелище, коему Вы будете свидетелем…

А Хиромаса вообще не понимал, что помогать, что вообще ему следует делать. Так и кивнул, ничего не понимая.

— Начнем? — спросил Сэймей.

— Давайте начнем, — ответила женщина. На плечах черного монашеского одеяния женщины скопился белый снег. Плавным движением женщина сбросила черные одежды со своего тела. Осталась абсолютно нагой. Ее кожа была белой до боли. Такого цвета, как белизна снега. И на эту белую кожу оседал снег. Белая кожа, вобравшая в себя цвет тьмы. У ног женщины словно густая тень лежал черный монашеский наряд. На ее полную грудь падал снег, и за тающей снежинкой уже ложилась следующая, и еще, и еще.

Сэймей босыми ногами сошел с веранды на снег.

— Хиромаса, — сказал Сэймей.

— Да!

— Возьми меч и подойди.

— Ладно. — Хиромаса взял меч в левую руку и сошел на снег. Тоже босиком. Возможно от напряжения, но и Хиромаса тоже совершенно не чувствовал холода снега под ногами. Вместе с Сэймеем он встал перед женщиной. Женщина стояла тут же, и на ее теле не было ни единой ниточки. В паху виднелась густая тень.

— Ничего не спрашивать! — так для себя решил Хиромаса. Он стоял, сжав губы.

Женщина выдохнула. Дыхание обратилось в светло-синее пламя и быстро растворилось в ночном воздухе. В глазах женщины усилилось сияние. Ее густые черные волосы спадали немного ниже плеч. В волосах словно бы вспыхивали зеленые искорки. Женщина просто опустилась на снег. В позу лотоса. Руки сложены перед грудью. Глаза закрыты.

Сэймей молча сунул правую руку за пазуху и извлек оттуда две длинные острые иглы. Тонкие иглы, тоньше шелковой нити. Хиромаса подавился возгласом, увидев, как Сэймей плавно погрузил одну из двух игл в черные волосы сзади, примерно в то место, где соединяются череп и шея. Игла вошла в шею женщины больше чем на половину.

Дальше — поясница. В нижнюю часть позвоночника Сэймей точно так же вонзил оставшуюся иглу.

— Хиромаса! Вынь меч! — сказал Сэймей.

— Да, — Хиромаса правой рукой вынул меч из ножен. Серебряный клинок бело блеснул в снежной тьме. Ножны он просто бросил на снег. Двумя руками сжал меч.

— Хиромаса! Внутри этой женщины живет демон, — сказал Сэймей. Хиромаса вместо кивка крепче сжал губы. — Демон по имени Када, змей.

— Да.

— Я сейчас изгоню демона из тела этой женщины. И вот его, когда он полностью выйдет из тела женщины, вот его и заруби своим мечом. Знак я тебе подам, — сказал Сэймей. Хиромаса расставил пошире ноги и занес меч вверх.

— Это «Изгнание змея Када», оно бывает раз в тридцать лет. Не так уж часто увидишь подобное, — сказал Сэймей. Он мягко взял губами кончик той иглы, что была воткнута сзади в шею женщины. И, не вынимая иглы, губами, сжимающими кончик, запел заклинание сю. Правой рукой он сжимал ту иглу, что была воткнута в спину женщины.

Это было такое сю, которое раньше Хиромаса никогда не слышал. Оно было похоже на заклятие на чужеземном языке, которое лилось, смешивая и чередуя в себе высокие звуки и низкие звуки.

Вдруг по телу женщины пробежала судорога. Не размыкая рук она откинулась назад. Глаза по-прежнему закрыты. А на ее лице, мало по малу, словно изнутри, проступало нечто. Гримаса. Гримаса восторга. Такое выражение лица, словно бы всю ее, и душу, и тело наполняла безграничная радость. Или гримаса боли и страдания. Такое выражение лица, словно бы ее тело пожирает некое чудовище.

И вдруг! Вдруг, прямо на глазах у Хиромасы это запрокинутое лицо начало изменяться. Что-то начало вырисовываться на женском лице. Обнаженное тело женщины под взглядом Хиромасы начало увядать. И он вдруг понял, что же появляется на ее лице. Морщины. Выступы и впадины — они стали появляться не где-нибудь на лице или где-то на теле, а по всему женскому телу. И как только стало понятно, что это морщины, вдруг спина женщины невероятно вывернулась вперед. На обращенном к небу лице распахнулись глаза. Они горели синим огнем. Женщина обнажила зубы. Показались клыки. Со свистом из ее рта вырвался язык зеленого призрачного пламени.

Стоя в боевой стойке с занесенным над головой сжатым двумя руками мечом Хиромаса издал приглушенный возглас. На его глазах женщина превращалась в кривую старуху.

— Он выходит! — сказал Сэймей, не выпуская иглы изо рта.

Из паха. Между ног женщины подняла голову абсолютно черная блестящая змея. И эта черная змея, извиваясь, выползала из глубины женского тела.

— После того, как появится целиком! — предупредил Сэймей. Хиромасе было не до того, чтобы слушать Сэймея.

Глаза женщины были закрыты. Все ее тело стало телом старухи. Но покрывшие женщину морщины начали меняться. По мере того, как змея выползала, число морщин уменьшалось. Изменения начались с нижней части тела. Кожа на нижней половине тела постепенно становилась прежней, гладкой и чистой.

Из широко разведенных бедер сидящей в позе лотоса женщины выползала черная змея. Толщиной она была с руку Хиромасы. Длинная. Когда она появилась примерно на длину руки, это была всего лишь половина. Казалось, что не может быть такого, чтобы между гладких белых ног женщины могла поместиться настолько омерзительная вещь.

Хиромаса не мог пошевелиться с поднятым мечом.

— Сейчас! Вышло, Хиромаса! — сказал Сэймей. Змея, выползшая из паха женщины, заскользила по снегу.

— Да! — воскликнув, Хиромаса опустил меч на змею. Но разрубить не смог. Безумная сила отдачи вывернула меч из его рук. Хиромаса со стоном стиснул зубы. Собрав всю силу своего тела, сжал меч, собрал всю силу духа, какую только нашел в себе.

Кольцами извивалась змея.

Почти теряя сознание, Хиромаса с резким выдохом рубанул мечом. Почувствовал, что меч что-то разрезал. Змея распалась на две части. И как только она была разрублена, в ту же секунду змея исчезла. Женщина упала лицом вниз на снег, с которого только что исчезла змея.

— П-получилось, Сэймей! — сказал Хиромаса. На его лице мелкими капельками выступил пот.

— Да. — К этому моменту Сэймей уже стоял и сжимал в каждой руке по игле. Иглы, которые он только что вынул из тела женщины. Их он спрятал себе за пазуху. — Ты молодец, Хиромаса. — Он подошел на несколько шагов.

С протяжным вздохом Хиромаса отодрал собственную, словно бы приросшую, руку от рукояти меча. Рука была белой. Настолько сильно он сжимал меч.

— Условно говоря, ты убил демона. А это простой силой не сделать, — сказал Сэймей.

Женщина медленно поднялась. Морщины исчезли как сон. Снова было ее лицо, прекрасное и исполненное грусти. И из ее глаз исчезло то странное, синее, жуткое свечение.

— Все прошло, — сказал Сэймей женщине. Женщина начала молча облачаться в холодное монашеское одеяние, что сняла прежде.

— Благодарю Вас, — она тихо склонила голову, закончив облачение.

На женщину, на Сэймея, на Хиромасу падал снег.

— В следующий раз еще через тридцать лет, — прошептал Сэймей. Женщина кивнула:

— Увижу ли я Вас тогда еще раз, господин Сэймей?

— Этого я не знаю. Это ведь будет через тридцать лет, — ответил Сэймей.

Никто не двигался. Очень долго они стояли в темноте, словно бы прислушиваясь к звуку тихо падающего с неба снега. Наконец…

— Итак, с вашего позволения… — тихо сказала женщина.

— Да, — коротко ответил Сэймей.

Женщина поклонилась и тихо ушла. Она не обернулась. И Сэймей ее не окликнул. Она просто ушла. Сначала на снегу оставались следы ее ног, но очень скоро их укрыл снег, и они тоже исчезли.

— Что это было, Сэймей? — спросил Хиромаса после того, как они вернулись в комнату на прежнее место.

— Человек, который перестал быть человеком, — ответил Сэймей.

— Что?!

— Цветы — цветы, потому что вянут. Не увядающий цветок — уже не цветок.

— Ты говоришь о том колокольчике?

— Пожалуй…

— Что ты имеешь в виду?

— Она тоже не увядающий цветок.

— Не увядающий цветок?

— Та женщина. Она нисколько не изменилась сейчас по сравнению с тем, какой я ее видел тридцать лет назад.

— Что?!

— Та женщина, она не стареет. Она всегда такая, чуть старше двадцати.

— Правда?

— Да. И в этом году ей, пожалуй, исполнится триста лет.

— Быть не может!

— Триста лет назад она съела мясо русалки, которое получила от прожившей тысячу лет лисы. Она — Сирабикуни, монахиня с белого холма. Та женщина.

Хиромаса не нашел слов.

— Если съесть мясо русалки, то человек, съевший его, перестает стареть.

— Такое и я слыхал.

— Ну, вот это — она, — сказал Сэймей. — И еще, она — моя первая женщина…

Сэймей перевел взгляд из комнаты с распахнутыми настежь дверьми на заснеженный сад. Снег шел по-прежнему тихо.

— Она живет тем, что продает мужчинам свое тело.

— Что?

— И более того, людям низкого происхождения, тем, у кого нет денег. Каждый раз за случайную цену. Бывает, за хвостик сушеной рыбы. Бывает и вообще без платы. — Сэймей говорил словно бы сам с собою, не обращаясь к Хиромасе. — Она не стареет, но годы, которые не прибавляются к ее внешности, скапливаются в ее теле, и, наконец, превращаются в демона…

— Почему?

— Потому что в нее льется мужское семя. Пролитое мужчиной семя соединяется в ее теле с тем возрастом, который не ложится грузом на ее плечи.

— Но…

— Не стареть, не умирать — это значит, что нет необходимости производить на свет детей.

— …

— Та женщина не может рожать детей. А, принимая в течение тридцати лет семя мужчин, которое не обращается в детей, она накапливает семя в своем теле, и оно соединяется с ее годами, и превращается нечто, подобное тому демону Ката. Если оставить все как есть, то когда-нибудь и она сама превратится в демона…

— Хм…

— Вот поэтому раз в тридцать лет из ее тела изгоняют демона.

— Так вот в чем было дело, Сэймей!

— Чтобы убить демона Ката, простой меч не поможет. Непременно нужен меч, которым были убиты несколько человек.

— Поэтому этот меч?

— Да, — ответил Сэймей.

Снег тихо падал. На этот снег молча смотрели Сэймей и Хиромаса.

— Послушай, Сэймей! — сказал Хиромаса. — Человеку следует когда-нибудь умирать.

Его голос был очень серьезен. Сэймей не ответил. Он смотрел на снег. Некоторое время они слушали звук снега.

— Почему-то, не знаю почему, но мне стало так печально… — сказал Хиромаса.

— Ты — добрый человек, — коротко прошептал молчавший Сэймей.

— Добрый человек?

— Добрый, — короткий ответ.

— Хм.

— Хм.

Никому не кивая в знак согласия, а просто каждый себе под нос коротко шепнули двое. И больше ни о чем не говорили. И смотрели на снег.

Снежинки летели одна за другой, и все на земле укутывало белым небесным безмолвием.