Оноре де Бальзак. Его жизнь и литературная деятельность

Глава VII

Трудовая жизнь. – Жарди. – Гости. – Работа. – Посещение В. Гюго. – Удивительный орешник. – План драматических пьес. – Выгодный сотрудник. – «Вотрен». – «Кинола». – Другие пьесы. – Процесс Пейтеля.

«Я вернулся к своей обычной трудовой жизни, – пишет Бальзак сестре в 1835 году. – Я ложусь спать тотчас после обеда, в 6 часов. Животное переваривает пищу и спит до 12 часов ночи. Август вливает в меня чашку кофе, благодаря которой мой ум может бодро работать до 12 часов дня. Затем я бегу в типографию, отношу рукописи и забираю корректуры; это дает возможность сделать моцион животному, которое на ходу строит разные планы. В течение 12 часов много белой бумаги покрывается черными буквами, и в течение месяца такой жизни много дела оказывается сделанным. Бедное перо! Ему надобно быть алмазным, чтобы не иступиться от этой работы! Прославить своего хозяина, дать ему возможность со всеми расплатиться, добыть ему со временем покойную жизнь – вот какая задача предстоит ему!»

Надобно сознаться, что тот образ жизни, который вел Бальзак, значительно усложнял эту задачу его пера. Способный переносить всевозможные лишения, отказывать себе в самом необходимом комфорте, он был вполне неспособен к какой бы то ни было расчетливости в денежных делах. В практической жизни воображение увлекало его точно так же, как и при создании романов. Едва расплатившись с наиболее назойливыми долгами, он вздумал купить землю в окрестности Парижа, около Виль д'Авре, и выстроить на ней дачу. «Ты совершенно напрасно отговариваешь меня, – писал он сестре, старавшейся доказать ему всю нелепость этой затеи. – Разве ты не понимаешь, что эта недвижимая собственность должна служить для матери обеспечением моего долга». Вместо этого знаменитый «Жарди», как Бальзак окрестил свою дачу, оказался для него источником новых и новых долгов. «Жарди» был не более не менее как крутой холм, спускавшийся на дорогу между Севром и Виль д'Авре, в нескольких верстах от Парижа. На вершине этого холма Бальзак выстроил дом странной архитектуры, узкий и высокий, в три этажа, по одной комнате в каждом. Этажи соединялись крутой наружной лестницей, а вокруг первого этажа шла крытая галерея. Около дома не было ни деревца, ни кустика, но из окон его открывался чудный вид на долину Виль д'Авре, на Севр, на Париж. Отсутствие растительности вокруг дома нисколько не огорчало Бальзака: он был твердо убежден, что через год разведет великолепный сад, где будут красоваться магнолии, высокие липы, тенистые клены. А между тем, чтобы развести самый жалкий цветничок и устроить несколько дорожек, удобных для ходьбы, пришлось бороться с величайшими трудностями. После всякого сильного дождя почва холма ползла вниз и увлекала за собой растительность. Пришлось устроить несколько террас и подпирать каждую из них камнями, которые все-таки плохо противостояли осенним дождям. С одной стороны владения Бальзака соприкасались с чужой усадьбой, и, чтобы отгородиться от соседа, Бальзак воздвиг стену в сажень высотой. Стена эта явилась для него источником бесконечных неприятностей. По оплошности строителей или по странной прихоти судьбы, она никак не стояла на месте. После всякого сильного ветра или дождя она валилась, и непременно в огород соседа, на его репу и капусту, за которые Бальзаку приходилось платить втридорога.

Наконец романист потерял терпение и купил соседнюю дачу. «Хоть дорого пришлось заплатить, – говорил он, – да не беда, пусть моя несчастная стена умирает на своей собственной земле».

Внутреннее убранство дома было еще фантастичнее, чем его «наружность». Ни ковров на полу, ни занавесей на окнах, ни комодов, ни шкафов там не было. Простые, голые, выштукатуренные стены, на которых красовались надписи углем: «Отделка из Паросского мрамора. Плафон расписан Эженом Делакруа. Обои д'Обюсона. Мраморный камин. Двери вроде Трианонских. Мозаичный паркет из разных сортов редких деревьев с островов». Вся эта «роскошь» должна была украсить «Жарди» в отдаленном будущем, а пока романист утешался тем, что во всех комнатах устроил звонки собственного изобретения, так остроумно скрытые в стенах, что их трудно было заметить. В «Жарди» Бальзак не жил постоянно: когда у него была спешная работа, он запирался в своей маленькой парижской квартире, ни с кем не виделся и писал, почти не отрываясь от стола, часов по 18 в сутки. В сравнительно свободные промежутки времени он переселялся на свою дачу и очень любил принимать там друзей. Гости собирались обыкновенно к обеду, часам к шести, Бальзак ел всегда с большим аппетитом; особенно фрукты составляли его любимую пищу. Вино подавалось за его столом в изобилии, гости пили, разговоры велись самые непринужденные, со всех сторон сыпались пикантные анекдоты, шутки, остроты. Бальзак не любил сам говорить за обедом, но с величайшим удовольствием слушал своих собеседников, весело хохотал каждой удачной остроте, приходил в восторг от удачного каламбура. После обеда он угощал присутствовавших особенным кофе собственного приготовления и каким-то удивительным желтым чаем, о происхождении и свойствах которого он рассказывал самые фантастические истории. Затем Бальзак уходил в свою комнату и ложился спать, с тем чтобы ночью встать и работать. Он находил, что одна только ночная тишина природы и жизни возвращает ему спокойствие, необходимое для его творчества. Часто он обдумывал свои произведения, бродя машинально ночью по лесам Виль д'Авре и Сен-Клу. Не раз случалось ему очнуться утром в Париже, на площади Согласия, в халате, в туфлях, без шляпы на голове; он не помнил, по каким местам ходил несколько часов сряду, и спешил влезть на имперьял дилижанса, чтобы скорей вернуться в Виль д'Авре. Кондуктор знал его и не пытался требовать с него платы: известно было, что у него в кармане никогда нет ни одного су.

Апогей известности Бальзака совпал по времени с расцветом славы Виктора Гюго. Оба писателя знали и взаимно ценили друг друга, но никакой близости между ними не существовало. Тем более приятно и лестно было Бальзаку, когда глава романтической школы выразил желание посетить его на даче. Леон Гозлан дает нам характерное описание этого свидания двух светил тогдашней литературы:

«Бальзак был одет в живописные лохмотья. Его панталоны без подтяжек по обыкновению расходились с его широчайшим жилетом, его поношенные башмаки не сходились с панталонами; бант его галстука торчал около уха; четыре дня не бритая борода густо разрослась. На Гюго была серая шляпа сомнительного цвета, выцветший синий фрак с золотыми пуговицами в виде кастрюль, черный, истрепанный галстук и большие зеленые очки. Пока подавали завтрак, Бальзак предложил гостю погулять по его владениям. В. Гюго хвалил дачу очень сдержанно. Напрасно Бальзак уверял его, что об этой местности упоминается в мемуарах Сен-Симона; он, видимо, в душе подсмеивался над странной прихотью хозяина, нетвердо ступая по узеньким дорожкам садика, залитым асфальтом. Одно вызвало его восхищение – это огромное ореховое дерево, возвышавшееся почти у подножия холма. Бальзак просиял при восторженном восклицании гостя.

– Да, это чудное дерево, – сказал он, – я недавно купил его у общины. Знаете, что оно дает?

– Так как это орешник, то, вероятно, дает орехи! – ответил Гюго.

– Нет, оно даст 15000 франков дохода! – вскричал Бальзак и, увлекаясь своей фантазией, тут же экспромтом сочинил целую историю: оказалось, что, в силу древнего обычая, остатка феодального права, все жители соседней общины обязаны свозить нечистоты к подножию этого дерева; из этих нечистот выйдет превосходное удобрение, которое Бальзак будет продавать соседним землевладельцам чуть не на вес золота.

– Одним словом, – закончил он, – у меня тут гуано, то самое гуано, которое мириады птиц оставляют на пустынных островах Тихого океана.

– Понимаю, – с олимпийским спокойствием заметил Гюго, – у вас, мой милый Бальзак, гуано, но без птиц.

– Гуано без птиц! – подтвердил Бальзак, громко смеясь этому определению его удивительного феодального удобрения и его неслыханного источника дохода.

Никогда нельзя было решить, насколько Бальзак сам верит тем сказкам, которыми он угощал других. Во всяком случае, увлечение, с которым он рассказывал, было так искренно, что никому не приходило в голову сердиться на него, подозревать его в умышленном обмане. Между прочими разговорами в этот день Гюго рассказывал ему о постановке на сцене своих драм, о тех мучениях, какие приходится выносить драматическому писателю, и о тех выгодах, какие приносят пьесы, которые часто даются в театрах. Воображение Бальзака воспламенилось. Как, он, романист, таким тяжелым трудом зарабатывает свои сантимы и франки, а Гюго, написав пьесу, может спокойно сложить руки: со всякого представления ее в каком бы то ни было театре он получает премию, и сумма этих премий доходит в иной вечер до 400 франков. Бальзак не был жаден к деньгам, но он всегда мечтал о богатстве, которое дало бы ему возможность отдохнуть, не мучиться на обязательной работе. После визита Гюго он решил, что исполнит намерение, и прежде часто приходившее ему в голову, – сделается драматическим писателем. Масса сюжетов для пьес и комического, и трагического содержания сразу зародилась его в голове.

– У меня великолепная идея! – толковал он своим друзьям, – блестящая и солидная, настоящий розовый гранит. Из этого гранита мы выдолбим замечательную пьесу в несколько картин для театра Порт Сен-Мартен. Фредерик (Фредерик Леметр, известный актер того времени) обещал мне взять в ней роль. С Фредериком в главной роли, вы понимаете, у нас будет не меньше 150 представлений по 5 тысяч франков каждое; это со ставит 750 тысяч франков. Теперь считайте: 12 % авторского гонорара составляют более 80 тысяч франков; затем билеты, за которые можно получить еще тысяч пять-шесть; а кроме того, текст пьесы, который мы напечатаем в виде брошюры и будем продавать по 3 франка; 10 тысяч экземпляров дадут 30 тысяч франков; кроме того...»

По обыкновению воображение увлекало автора в мир фантазии, и, не написав еще ни строчки, он уже аккуратно высчитывал все громадные барыши от своих будущих драм.

Одной из фантастических затей Бальзака было приглашение к себе сотрудника, который должен был за стол и квартиру в «Жарди» помогать ему во всех его драматических сочинениях и находить ему всегда, когда потребуется, сюжет, завязку или развязку драмы. На роль этого сотрудника Бальзак выбрал одного болезненного и бездарного молодого писателя. В течение нескольких месяцев он добросовестно кормил и поил его, но без всякой пользы для себя: никакая драматическая идея не приходила в голову молодому человеку. К довершению его неприятного положения, Бальзак требовал у него обыкновенно этих идей ночью, когда сам работал. Встревоженный, полусонный прибегал он в ночном костюме на громкий звонок своего патрона и, зевая, объявлял, что еще не вполне придумал драму, что хотел бы прежде послушать, не сочинил ли чего-нибудь сам Бальзак, может быть, можно соединить две идеи, слить их в одну пьесу...

– Вы спите, любезный друг, – прерывал его Бальзак, – ложитесь, через час я вас позову!

Иногда случалось, что он его звал раз по шести в ночь, и наконец молодой человек не выдержал, сбежал и после не мог без содрогания вспоминать самое имя Бальзака.

Стремление к драматическому писательству охватывало обыкновенно Бальзака приступами и часто проходило бесследно. Но во время одного из таких приступов судьба столкнула его с директором театра, таким же мечтателем, каким был он сам. Г-н Гарель, директор театра Порт Сен-Мартен, несколько раз в жизни разорялся и снова выпутывался из затруднений, а в это время, испробовав на своей сцене и классическую трагедию, и романтическую драму, и ученых обезьян, и прирученных слонов, был снова накануне банкротства. Когда Бальзак предложил, что даст ему пятиактную драму в прозе, он ухватился за него, как утопающий за соломинку, и решил как можно скорее начать репетиции. Между тем драма существовала пока только в мечтах Бальзака. Но дав слово поставить ее, он считал себя обязанным во что бы то ни стало и написать ее. Он бросил на время «Жарди», заперся в своей парижской квартире вдвоем с переписчиком, не видался ни с кем из знакомых и принялся за работу. Пьеса писалась и в то же время репетировалась в театре. Заметив, что у автора еще ничего не готово, актеры заставляли его переделывать каждую сцену, каждую фразу, мучили его своими противоречивыми требованиями, своими критическими замечаниями. Бальзак исправлял, добавлял, сокращал, по несколько раз изменял каждое действие, каждый диалог, а директор театра умолял его спешить, уверял, что не может более держаться. Два с половиной месяца тянулись эти репетиции, эта ежедневная пытка Бальзака. Он похудел, пожелтел, друзья боялись, что он серьезно расхворается. Наконец на афишах появилось объявление о первом драматическом произведении знаменитого романиста, о пьесе «Вотрен», в которой главным действующим лицом является беглый каторжник Вотрен, уже фигурировавший в «Отце Горио» и в других романах Бальзака. Рядом с ним должны были появиться герцоги и маркизы, принцессы и герцогини. Публика заинтересовалась. Ходили слухи, что цензура запретит пьесу. Театр был полон. Первые три акта прошли довольно холодно; в четвертом произошел скандал: Фредерик Леметр, игравший заглавную роль, должен был явиться в каком-то странном костюме мексиканского генерала; многим показалось, что его головное украшение и гримировка напоминают короля, раздались свистки, смех, и пьеса закончилась среди общего шиканья. Друзья Бальзака объясняли провал пьесы случайностью, недоброжелательством публики, завистью журналистов, но это не совсем справедливо: пьеса была действительно слаба, мелодраматична, неестественна. Цензура запретила ее, но совершенно напрасно: безнравственного она в себе ничего не заключала и, вероятно, через несколько представлений перестала бы. привлекать публику.

Вторая попытка Бальзака выступить на поприще драматического писателя оказалась не более удачной. Через два года после падения «Вотрена» он предложил директору театра «Одеон» только что написанную им пятиактную комедию «Les ressources de Quinola» («Проказы Кинолы»). Директор согласился поставить пьесу и пригласил артистов театра послушать ее в чтении автора. Бальзак читал с большим одушевлением и так заразительно хохотал на всех смешных местах, что и слушатели не могли удержаться от смеха. После четвертого акта он остановился, вытер лоб, привел в порядок свой туалет, несколько пострадавший во время оживленного чтения.

– Ну, что же пятый акт! Читайте! – просили актеры.

– Пятый акт у меня еще не написан, друзья мои, – ответил Бальзак, – если хотите, я вам его расскажу!

Он принялся рассказывать, сбиваясь, повторяясь, поправляя самого себя. Слушатели остались недовольны развязкой, тем не менее пьеса была принята театром и репетиции ее начались. Бальзак выговорил себе весь сбор с первых трех представлений и, еще не дописав пятого акта, уже по своему обыкновению строил самые фантастические расчеты. На первое представление он хотел пускать только отборную публику: в партер – кавалеров ордена Св. Людовика; в оркестр – пэров Франции; в ложи 1-го яруса – посланников и дипломатический корпус; во 2-й ярус – депутатов и высших сановников государства; в 3-й – денежную аристократию; в 4-й – богатую буржуазию.

«Скажите всем вашим русским, – пишет он одной своей знакомой русской барыне, – что мне нужны имена и адреса с их личной и письменной рекомендацией для их друзей-мужчин, которые захотят иметь места в оркестре. Ко мне являются по пятидесяти человек в день под ложными именами и не говорят своего адреса, это всё враги, желающие провалить пьесу».

Он сам стал продавать билеты с большим разбором, мечтая о том, чтобы ложи первого и второго ярусов были заняты красавицами, и, чтобы поднять цену, с первого же дня объявлял, что все билеты распроданы, что их можно получить только с большой премией. Первые два-три дня эта хитрость имела успех, и многие заплатили за билеты двойную цену, но затем публика поняла, что не стоит гоняться за билетами непременно на первое представление, лучше подождать второго. В конце концов оказалось, что на первом представлении зал «Одеона» был более чем наполовину пуст. Первый акт прошел весело. Главный герой пьесы Кинола, подражание Фигаро, понравился публике. После второго стали заметны признаки скуки. Действие пьесы разворачивалось медленно, вяло, затемненное разными вставочными эпизодами. После пятого акта занавес упал при свистках публики. После этого Бальзак написал еще три-четыре пьесы, имевшие некоторый успех на сцене; в особенности понравилась публике одна из них, драма из семейной жизни «La Marâtre» («Мачеха»). Его комедия «Mercadet» до сих пор не снята с репертуара «Comédie Franсaise», но она была поставлена на сцене уже после его смерти, со значительными переделками против первоначального текста. Задумано и начато было Бальзаком более двадцати пьес, одна, между прочим, из русской истории: «Pierre et Catherine» («Петр и Катерина»), где на сцене появлялись Петр Великий и Екатерина I, – должна была изображать жизнь Екатерины до ее приезда в Россию и женитьбу Петра. К числу фантастических предприятий Бальзака нельзя не причислить его намерения выступить адвокатом в одном уголовном процессе, наделавшем много шуму во Франции зимой 1838 – 1839 года. Нотариус маленького городка Белей, г-н Пейтель, обвинялся в предумышленном убийстве своей жены и лакея. Бальзак был немного знаком с Пейтелем, который, прежде чем избрать карьеру нотариуса, пытался проявить себя в литературе. Может быть, это личное знакомство заставило его сомневаться в преступности подсудимого, может быть, он был искренно убежден в пристрастности судебного следствия, а может быть, его честолюбию льстила надежда присоединить к лаврам писателя лавры адвоката, во всяком случае, при первом известии об аресте Пейтеля он объявил, что выступает его защитником. Дело было сложное и тонкое. Преступление было совершено на большой дороге, на мосту, в одной версте от города; лакей убит несколькими ударами молотка, жена – двумя выстрелами из револьвера. Пейтель сознался в убийстве слуги, объясняя его минутной запальчивостью, но утверждал, что не имел намерения убить жену, что его выстрел случайно задел ее. Прокурорский надзор обвинял его в двойном убийстве с корыстною целью воспользоваться наследством жены. Эта корыстная цель была недостаточно доказана, но весь город знал, что Пейтель женился по расчету, что супруги жили весьма недружно, и случайность убийства представлялась слишком маловероятной. Друзья Бальзака советовали ему не мешаться в это темное дело, юристы заранее злорадствовали, предвкушая все промахи, какие может наделать романист, взявшийся за чуждую ему специальность, но это не остановило Бальзака. Правда, он не решился явиться со своей защитительной речью на суд в Бург, где рассматривалось дело, но, когда приговор был произнесен, когда суд, признав обвинение доказанным, приговорил подсудимого к смертной казни, он взялся хлопотать о кассации и в то же время поместил в газете «Siècle» длинную и горячую «Записку», которая должна была представить обстоятельства дела в совершенно новом виде. В этой записке он следит за всей жизнью Пейтеля и объясняет показания свидетелей, обвинявших его в корыстолюбии и нечестности, исключительно ненавистью провинциалов к парижанину, который не мог разделить их интересов, их взгляда на жизнь. На основании отчасти личного знакомства с подсудимым, а главным образом своей романтической фантазии, он воссоздает личность убийцы совершенно не в том невыгодном свете, в каком она явилась на суде перед присяжными. Он упрекает следствие в пристрастности, в недостаточной тщательности и высказывает твердое убеждение, что в случае кассации другой состав присяжных наверняка вынесет подсудимому оправдательный приговор. Враги Бальзака уверяли, что именно эти слова «Записки» и погубили Пейтеля; что кассационный суд утвердил приговор Бургского суда именно потому, что побоялся, как бы другой состав присяжных случайно не оправдал человека, преступление которого возмущало общественную совесть. Кроме того, Бальзаку ставили в вину, что в пылу своей защиты он не слишком деликатно отнесся к жертвам преступления и позволил себе некоторые инсинуации, затрагивавшие честь покойной г-жи Пейтель. Как бы то ни было, Бальзаку не удалось спасти Пейтеля от казни, и вся эта попытка подражания знаменитому защитнику Калласа не увеличила славы Бальзака, а, напротив, доставила ему только неприятности.