Опасная граница: Повести

СТАНЦИЯ

В тишине дота время тянулось невероятно медленно. Снаружи подступал туман, сырой и противный. Он частично закрыл просеку, вдоль которой предстояло вести огонь. Если бы враг рискнул пойти здесь в атаку, он был бы сметен шквалом свинца. А туман наползал уже на соседние доты, закрывал завалы из толстых бревен, устроенные на шоссе. Он проникал повсюду, а вместе с ним просачивался и запах дыма. Солдаты, отступая, в ярости поджигали деревянную обшивку стен, и доты горели изнутри.

— Дурацкий туман! Да еще этот проклятый дым! — воскликнул Гентшель.

Юречка промолчал. Потом, почувствовав, что пауза слишком затянулась, он бросил:

— Все равно в этом нет никакого смысла!

— А в чем, собственно, есть смысл? — спросил усталым голосом его сосед, печально вздохнув. Это был вздох, рожденный какой-то внутренней болью, которую он не мог скрыть от этого молодого парня в зеленой форме.

Тот решил воспользоваться моментом.

— Это в самом деле бессмысленно! — заявил он, уверенный в своей правоте. — Один человек в доте... Один! Да это же глупость!

— Но нас двое, — уточнил Гентшель.

— Черта с два, двое! — взорвался парень. — Вот брошу вас здесь и смоюсь.

— Ну, раз ты уже наложил в штаны...

— Паи Гентшель!

— Не называй меня паном Гентшелем! — оборвал он парня и сразу пожалел, что крикнул слишком громко, ведь слова могли вырваться в открытые двери дота и узкие амбразуры, а в горах эхо многократно усиливает любой звук.

Он не хотел, чтобы их обнаружили. Какой-нибудь ревностный служака, услышав шум, может пойти проверить, все ли укрепления освобождены, не оставлено ли где-либо оружие.

Солдаты скрепя сердце покидали линию укреплений.. Многие плакали от стыда и жалости к самим себе, проклиная правительство и командование за то, что они так легко капитулировали. Капитулировали без единого сражения, без единого выстрела. Среди отступавших были и такие, чей дом находился поблизости. Они понимали, что если покинут этот край, то вряд ли вернутся назад. Один солдат-запасник, у которого семья жила в Варнсдорфе, вышел из строя, будто по нужде, забросил в чащу пулемет и больше не появился. Этот пулемет подобрал потом Гентшель. Он понимал, что сейчас переживают эти парни. Он и сам находился в таком же положении. Только вот с домом его уже ничего не связывало, а на территории, занятой немцами, его ждала тюрьма. Проблема запасников из пограничных районов непроста. Хотя они и считали себя чехами, но жили в пограничных районах с самого детства, женились на немках, а детей в большинстве случаев воспитывали на немецкий лад. Этих людей не очень пугала предстоящая оккупация, и они стремились домой, к жене и детям, к хозяйству, которое поднимали в течение долгих лет. Родина, народ, к которому они принадлежали, в эти минуты отступали для них на второй план.

— Гентшель, будьте благоразумны! — снова попросил Юречка.

Не дождавшись ответа от человека в поношенном зеленом пальто, он вышел из дота через открытую дверь. Откуда-то доносился шум мотора. Солдаты грузили остатки боеприпасов. В соответствии с решением демаркационной комиссии пограничные укрепления надо было освободить еще вчера, по произошла задержка, потому что не подали вовремя грузовики. Офицеры, по большей части призванные из запаса, не знали, что делать. Телефон не работал — «пятая колонна» действовала в эти дни активно, и число диверсий неизмеримо возросло. Раньше всех уехали взвод противотанковых орудий и три легких танка, которые располагались на этом участке обороны. Потом укатили на повозках минометчики и рота станковых, пулеметов. Солдаты, занимавшие доты, уходили последними. С грустью и сожалением поглядывали они на доты, ведь с каждым у них были связаны какие-нибудь воспоминания. Они даже успели дать дотам собственные названия: Марженка, Власточка, Яночка, имени Яна Жижки, памяти таборитов.

Теперь из подожженных долговременных огневых точек валил дым — это горела деревянная обшивка, грубая мебель, сколоченная солдатами из досок, и вещи, которые они не смогли унести. Рюкзаки и без того были неподъемными. Армия отступала в полном вооружении. Она была еще боеспособна.

В дотах глухо рвались забытые боеприпасы, которых касался огонь. И только одни дот, стоявший особняком и выдвинутый к шоссе, не горел. В нем-то как раз и прятался в ожидании врага Гентшель. Немец по национальности, старый коммунист и участник революционных боев в Испании, которого немцы же избили и осудили на вечное изгнание, именно здесь решил рассчитаться с ними.

Юречка не сумел подыскать аргументов, способных убедить Гентшеля, человека смелого и твердого, уйти в безопасное место. Юречка понимал, что решение, принятое старым коммунистом, — своего рода отчаянный протест против судьбы, что в сопротивлении этом есть нечто символическое. Немец хотел бороться против немцев, в то время как чехи в замешательстве покидали свои пограничные укрепления. Господи боже мой, ведь они тоже хотели сражаться!

Юречка посмотрел вниз, где из тумана проглядывало шоссе. Именно оттуда придут враги. Другого пути нет. Поэтому здесь и была возведена тройная линия дотов. К заграждениям и завалам, устроенным на шоссе, сначала подойдут немецкие танки и бронетранспортеры, а потом и грузовики с солдатами. Вот Гентшель и решил открыть огонь, как только покажутся эти грузовики.

Сумасшедший! Конечно, это вызовет массу осложнений. Почему стреляли по немецким войскам? Кто дал приказ? Но расследование все равно ничего не выяснит, потому что штатский в поношенном зеленом пальто, очевидно, скроется в лесу и выйдет из него где-нибудь на другой стороне гор.

Юречка вздохнул и вернулся в дот. Когда глаза вновь привыкли к полумраку, он увидел, что Гентшель по-прежнему стоит рядом с амбразурой у ручного пулемета. На пустом ящике лежало десять полных магазинов. Он выпустит две сотни пуль, а потом...

— Пошли! — категорично потребовал Юречка. — Не злите меня, черт побери! Там еще грузят кое-какие материалы, может, и нас прихватят. Немцы провозятся с заграждениями несколько часов, так что вам долго придется ждать. И совершенно напрасно. Слушайте, я понимаю, что вы хотите оказать символическое сопротивление... Но плюньте вы на все! Вы уже досыта настрелялись, да и эта идиотская станция стоила орднерам немало крови. Поймите, один человек в данном случае ничего не сможет сделать. Если бы здесь, к примеру, остался весь батальон, тогда бы мы доказали немцам, что умеем защищаться... А так... Один человек — это капля в море. А мстить за Маковеца, за Пивоньку... когда все проиграно... Поймите, обидно не только вам. Всех нас продали и предали, но с этим придется смириться.

— Я не привык мириться с подлостью, поэтому и поехал в Испанию.

— Но это же не бой! Это же самоубийство!

— Ты еще молод и глуп, — усмехнулся Гентшель. — Назовем это просто демонстрацией. Ты вообще-то знаешь, что это такое?

— Не учите меня, — грубо оборвал его Юречка. — Я не дурак.

— Ну, извини, — улыбнулся Гентшель. — Считай, что я сумасшедший.

— А разве нет?

— В Кенигсвальде мне тоже говорили, что я псих. Не могли понять, зачем я поехал в Испанию. Наверное, я действительно ненормальный. Послушай-ка, ты довольно умный парень. Так вот скажи мне: каким был бы мир без сумасшедших? Их жгли на кострах, бросали в тюрьмы, забивали камнями, казнили... Но именно эти сумасшедшие и способствовали прогрессу человеческого общества.

— Хватит философствовать, черт вас возьми! Шевелитесь! Пулемет можете прихватить на память. Вдруг он вам когда-нибудь пригодится?

— А знаешь, ты прав. Он мне определенно когда-нибудь пригодится, ведь главные события впереди...

— У нас нет времени на разговоры! — вышел из себя парень в зеленой форме. — Скорее собирайтесь, пока вон те грузовики не уехали. Не хотелось бы топать пешком до самого Мельника. Там, говорят, будет проходить новая граница.

— Поспеши, а то и вправду опоздаешь.

— Черт возьми, зачем вы меня злите? Вот возьму и останусь с вами!— сказал Юречка и, прислонив карабин к стене, сел на ящик.

Некоторое время он молча глядел в пустоту. Почему-то он прикипел сердцем к этому человеку и не хотел с ним расставаться. Он был за многое благодарен Гентшелю и даже предлагал ему пожить у него. А теперь вот Гентшель уперся как осел.

— Слушайте, я вас просто выгоню из этого дота, и все! — Юречка вскочил и схватился за пистолет.

— Едут! — крикнул вдруг Гентшель и повернулся к амбразуре.

Из долины поднимался глухой рокот.

— Слышишь?

— Гентшель, прошу вас!

— Едут! — удовлетворенно сказал участник гражданской войны в Испании. Он посмотрел поверх ребристого ствола пулемета и поставил на прицеле расстояние.

— О, черт, что же мне с вами делать?

— Иди своей дорогой, одного сумасшедшего здесь вполне достаточно, — спокойно уговаривал его Гентшель.

— Ну не могу я этого понять! — вздохнул парень и беспокойно затоптался, как' будто земля жгла ему ноги.

Рокот моторов, похожий на глухой прибой, набежавший на лесистые склоны Лужицких гор, слышался уже совершенно отчетливо. Он вызывал у Юречки дрожь и предчувствие чего-то ужасного.

— Ты еще многих вещей не понимаешь, — сказал через некоторое время Гентшель. — Наверное, даже не понимаешь, почему я с ними воюю. Так вот, в Германии многие мои товарищи уже с тридцать третьего года сидят в тюрьмах и концлагерях. Поэтому я и отправился в Испанию. Фашизм — как чума, которая неудержимо расползается во все стороны. Но для меня борьба еще не окончена. Как ты думаешь, что бы меня ждало, если бы я остался в Судетах? Смерть в тюрьме или в концлагере. Нет, нашему времени нужны сумасшедшие вроде меня, и с каждым днем нас должно быть больше. Ведь нацисты — как саранча: на что ни набросятся, все уничтожат.

— Так они же немцы! — гневно воскликнул парень и сразу же устыдился своей излишней резкости, сообразив, что сказал глупость.

Однако в суматохе последних дней, когда пришлось отступать под натиском орднеров из Кенигсвальде, теряя одного за другим товарищей, ему уже ничто не казалось излишним. Теперь все стало возможным. Боль утраты заглушала сожаление и негодование по поводу свершившегося предательства, а вследствие всего этого в его душе поселилась тревога и боязнь будущего. Идеалы, в которые он до сих пор свято верил, превратились в ненужный хлам.

— Все гораздо сложнее, чем ты думаешь, — сказал после паузы Гентшель.

Парень спрятал лицо в ладони. Щеки у него горели, как при температуре. И в то же время он дрожал от холода, поднимавшегося от бетонного пола дота, сочившегося из сырой деревянной обшивки. Действительность напоминала бессвязный, кошмарный сон. Он был уверен, что подразделения местной охраны встанут плечом к плечу с солдатами и будут сражаться до последнего патрона. А на поверку все это оказалось игрой воображения.

Юречка прислонился к стене и закрыл глаза. Тяжелая усталость, с которой он боролся в последние часы, навалилась на него. Сколько же он не спал как следует? Перед глазами мелькали события последних дней, он видел все это снова, будто смотрел знакомый, уже не раз прокрученный фильм. Видел Стейскала, Маковеца, Ганку...

Отчего все так странно перепуталось?

Стейскал повращал ручку телефона. В трубке раздался треск. Некоторое время он нервно прислушивался, но никто ему не ответил. Снова повращал ручку, резко и нетерпеливо, — результат тот же. Телефон упорно молчал. Видимо, на станции никого не было. Стейскал выругался, но тут же спохватился, что его слышит Ганка, и посмотрел на стоявшую у окна девушку. Она сделала вид, будто ничего не слышала.

День был ненастный. Моросил мелкий дождь. В конце сентября обычно стояла по-летнему теплая погода, но в этом году холода наступили гораздо раньше. Несколько дней солнце вообще не показывалось и холодный дождь без устали поливал почерневшие от влаги дома, деревья. Стейскал слышал, как по дырявой водосточной трубе течет вода, и звук этот казался ему однообразным и утомительным. В окно он видел часть луга и лес. Листва на деревьях раньше обычного окрасилась в желтый, коричневый и оранжевый цвета. Порыжел луг. А листья кленов, выстроившихся вдоль дороги, все чаще падали на мокрый асфальт.

«Осень пришла слишком рано, — печально думал Стейскал. — Опять туманы, слякоть. Потом посыплет снежная крупа и в четыре часа уже начнет смеркаться». И как только он подумал о том, что в эти безрадостные месяцы останется здесь в одиночестве, его охватила грусть. Он взглянул на Ганку. Ему вдруг захотелось обнять дочь и погладить по темным волосам. Он отогнал от себя эти невеселые мысли и снова покрутил ручку телефона. На сей раз из трубки послышался взволнованный голос начальника станции. Ворачек не умел говорить спокойно, вечно сердился без причины и бегал по кабинету. Он был небольшого роста, подвижный как ртуть, с резкими, нервными жестами. Все знали его несносный характер, но к нему привыкли.

— Говорит Шлукнов! — сердито закричал в трубку начальник станции.

— Добрый день, пан начальник. Это Стейскал из Вальдека.

— В чем дело? Что случилось?

— Сто одиннадцатый отправится по расписанию?

— А почему бы ему не отправиться по расписанию? — кричал в телефон Ворачек. — Что за идиотский вопрос, черт возьми?

— Я просто так спрашиваю, на всякий случай.

— Идиотизм какой-то! — гремела трубка.

— Так он пойдет?

— Конечно пойдет.

— Хорошо, спасибо.

— А как там на шоссе?

— Что на шоссе? — удивленно переспросил Стейскал.

— У вас что, глаз нет? — продолжал яриться начальник. — Есть там хоть какое-нибудь движение? Машины ходят? Солдат поблизости нет?

— Я никого не видел. А почему машины не должны ходить? — спросил Стейскал.

В раздраженном голосе начальника станции он уловил тревогу. Потом трубку положили на стол — очевидно, начальник станции отошел и говорил с кем-то. Однако слов нельзя было разобрать. Один голос казался взволнованным, другой — спокойным. Стейскал вздохнул и перевел взгляд на окно, через которое просматривалась часть шоссе, обрамленного деревьями. Действительно, ему следовало знать, какое там сейчас движение, ведь он обслуживал шлагбаум неподалеку от станции. Но сегодня он не заметил ничего особенного. Утром ему дружески помахал рукой шофер машины, развозящей хлеб, потом проехал молоковоз. Он проезжал каждый день. Если шлагбаум бывал закрыт, Стейскал разговаривал с водителями, пока не проследует пыхтящий товарняк или пассажирский поезд. Нет, сегодня ничего особенного не происходило. Все было как обычно. Может, только машин было поменьше, но в плохую погоду это случалось.

В телефонной трубке раздался треск и опять послышался голос Ворачека:

— Сто одиннадцатый пойдет по расписанию. А почему бы ему не пойти? Почему, черт побери?

— Пан начальник, я хочу отправить жену и дочь к родителям в Мельник. Вы же знаете, какая тут в последнее время сложилась обстановка. Мужчинам-то положено оставаться на своих постах. А с бабами что делать? Ну хорошо, спасибо. До свидания.

Стейскал дал отбой и некоторое время смотрел в угол невидящим взглядом.

К нему подошла Ганка:

— Что-нибудь случилось, папа?

— Ничего.

Она испытующе взглянула на отца, на его лицо, покрытое красноватыми жилками, на седые виски. Тот стоял у телефона в расстегнутой железнодорожной форме, немного поблекшей и потрепанной. Да, она конечно же будет по нему скучать.

— Папа, будь осторожен!

Он протянул руку и погладил ее. Ганке захотелось поцеловать эту тяжелую шершавую руку. Близость расставания наполнила ее сердце тревогой. Она боялась за отца, ее угнетала мысль, что здесь, в Вальдеке, он остается один. Она хорошо понимала, почему он отправляет их к дедушке с бабушкой. В последнее время из пограничных районов уехали многие. В чешской школе в Румбурке девушек осталось совсем мало. В классах царила атмосфера беспокойства, неуверенности в завтрашнем дне. Тревога родителей передалась и детям. Беспричинное веселье вспыхивало все реже, даже у записных шутников пропал юмор.

Ганка отогнала от себя эти невеселые мысли и подумала, что, вместо того, чтобы созерцать печальный осенний пейзаж, надо пойти помочь матери. Скоро придет сто одиннадцатый. Начнется спешка, мать станет суетиться, искать вещи, которые давно упакованы, рыться в чемоданах и сумках, пока отец не схватит их и не вынесет на платформу. Так бывало всегда, когда начинались каникулы и они уезжали к дедушке с бабушкой.

Ганка снова повернулась к окну. Делать ничего не хотелось, и она стала слушать шаги отца. Ходьба его, видимо, успокаивала. Обычно у него находилось для Ганки ласковое слово, шутка, но сегодня ему, вероятно, было не до веселья. Она хотела было повернуться к нему и рассказать что-нибудь смешное, какой-нибудь случай из школьной жизни, но почему-то ничего не могла вспомнить.

Отец остановился у нее за спиной.

— Папа! — заговорила она, и голос у нее сорвался. Продолжать она не могла.

Стейскал обнял дочь за плечи. Прикосновение сильных отцовских рук успокоило Ганку. Теперь они стали смотреть в окно вдвоем.

Из спальни вышла Стейскалова. Муж и дочь повернулись к ней.

— Я готова, — сказала она, тяжело вздохнув.

Ехать они решили всего несколько часов назад, и мать сразу принялась за дело: собирала чемоданы, сумки, подгоняла Ганку, у которой все валилось из рук, успела приготовить кое-что из еды. Сборы ее утомили, следы усталости легли даже на ее все еще красивое, свежее лицо, хотя ей было уже за сорок. Стейскал рядом с ней выглядел гораздо старше, хотя разница в возрасте была у них незначительной.

— Ты ничего не забыла? — опросил он у жены.

— Кажется, нет, — ответила она и тут же бросилась в комнату.

Ее удручала не спешка, а причина, по которой они уезжали. Пока она собирала вещи, думать об этом было некогда. Но теперь, когда все было уложено и она увидела, Что муж и Ганка стоят у окна и смотрят на луг, лес и дорогу, ее охватила ужасная тоска. Чтобы они не заметили ее слез, она вернулась в спальню и принялась в десятый раз перебирать вещи. Немного успокоившись, она вернулась в кухню и стала перечислять, что должен сделать в ее отсутствие муж: выгнать козу на луг и привязать ее к колышку — пока есть трава, пусть сама пасется, дать курам корм, а на ночь запереть курятник...

— Если надумаешь уезжать, козу и кур кому-нибудь отдай. И попроси присмотреть за нашими вещами...

— Куда же я уеду? — улыбнулся Стейскал. — Я же здесь на службе. Ну а если меня сменят, передам дела, закрою квартиру, оставлю ключи пани Германовой и поеду к вам.

Пани Германова была вдовой железнодорожника. Когда-то она с мужем жила на станции, но потом они построили себе дом наверху, у дороги. Это была порядочная женщина, и если Стейскаловы уезжали в отпуск всей семьей, она присматривала за их хозяйством.

Стейскал делал вид, что внимательно слушает, и кивал. В эти минуты заботы жены казались ему ничтожными. Он хорошо знал, что делать, ведь уже не раз оставался один. Служба не слишком обременяла его, а в свободное от смены время, когда на его место заступал старый Ирачек, он просто не знал, чем бы заняться. Часто они сидели на лавочке и болтали о разном. Вообще-то хозяйство Стейскал завел только по настоянию жены. Зачем держать скотину, если у родителей в Мельнике большое хозяйство и они могут прислать любые продукты?

— Ты будешь нам писать?

Он хотел было сказать, что это глупый вопрос, но потом просто кивнул.

— Отдать Ганку в школу?

— Конечно, не может же она сидеть дома. Или ты надеешься, что уже через несколько дней все утрясется?

Стейскалова ничего не ответила. Она подошла к столу и принялась рыться в маленьком чемоданчике. Там лежали документы, деньги, Ганкин табель. Она взяла его в руки, задумчиво на него посмотрела и положила обратно. Здесь же лежали украшения, которые достались ей от матери: старое золотое кольцо, серебряный браслет, бижутерия и кое-какие безделушки, напоминавшие о молодости.

Минута прощания неотвратимо приближалась. Стейскалу пришлось взять себя в руки, чтобы женщины ничего не заметили. Они не должны были знать, как огорчает его их отъезд. Но ему так будет спокойнее. Все чехи отправляли семьи в глубь страны. Его удручала мысль о том, что когда-нибудь и ему придется покинуть станцию. Он привык к ней. Как-никак шестнадцать лет смотрит из этих окон на железнодорожную платформу, на рельсы, уводившие по лугу к лесу и дальше, в сторону Румбурка, на дорогу, сбегавшую с пологого холма, которую при приближении поезда он перекрывал шлагбаумом. Чего только он не пережил за эти шестнадцать лет! Сколько проехало за это время машин, телег, сколько поездов прогрохотало по рельсам и сколько раз ему пришлось поднимать и опускать шлагбаум! А дежурств так просто и не счесть. Платформу он измерил своими шагами, наверное, сто тысяч раз, а время определял только по железнодорожному расписанию: утренний мотовоз, потом товарный, в полдень пассажирский, за ним один или два товарных, в четыре мотовоз со школьниками, потом пассажирский, расписание которого согласовано с поездом на Прагу. Ночью мимо грохотали поезда, которые везли на шлукновские текстильные фабрики уголь или громадные тюки с хлопком, в обратном направлении они доставляли готовые изделия.

Внезапно у окна появились две фигуры в военной форме. Стейскал вздрогнул, но узнал пришедших и сразу успокоился. На станцию время от времени заходил патруль местной охраны. Ребята беседовали с ним, заигрывали с Ганкой и шли дальше. Иногда они пережидали на станции непогоду.

Отряды местной охраны были сформированы после майской мобилизации. Они состояли из представителей жандармерии, таможенной службы и военных. А в местное подразделение местной охраны вошло еще и несколько немцев-антифашистов. Отряд местной охраны разбил лагерь неподалеку от деревни. Бойцы патрулировали границу, охраняли важные пограничные объекты. Стейскал всех их хорошо знал.

В дверь постучали, и в комнату ворвался молодой парень в зеленой форме таможенника, но Стейскал, даже не видя его, только по шагам смог бы сказать, кто это. Юречка был в их доме частым гостем, и ходил он к ним не просто поговорить, как утверждал, а, наверное, из-за Ганки. Придет и глаз с нее не сводит. Незаметно было, чтобы девушка проявляла к нему хоть какое-то внимание. Или она это скрывала? Следом за парнем с буйной светлой шевелюрой и широким смеющимся ртом появилась тощая фигура жандармского вахмистра Биттнера. Он был полной противоположностью веселому, словоохотливому Юречке, человеком довольно неприятным, и Стейскал его не любил.

— Добрый день, пан Стейскал!

— Здравствуйте!

— Привет, Ганочка! — поздоровался молодой таможенник с девушкой, которая слегка смутилась.

Биттнер холодно кивнул и остановился в дверях.

— Садитесь, пан вахмистр, — предложила Стейскалова и подвинула ему стул.

— Спасибо, мы только на минутку. Меняем патруль у моста.

А Юречке даже не нужно было ничего предлагать. Он вел себя здесь как дома.

— Что нового? — спросил Стейскал.

— В деревне готовится какое-то торжество. Утром я видел парней в коричневых рубашках и начищенных сапогах. Судетские немцы теперь только и делают, что готовятся к праздникам. А мы настолько привыкли к провокациям, что даже злиться перестали.

— Пан Юречка, а вы умеете злиться? — подсмеивалась над ним Ганка.

— Если меня доведут...

— Это члены СНП готовятся к торжеству? Пан Биттнер, вы-то, наверное, знаете, — не удержался Стейскал.

Симпатии жандармского вахмистра к новому движению были известны всем, да и по матери он считался немцем.

— Гимнастический союз в Шлукнове празднует пятую годовщину своего основания.

— А пан уездный начальник все разрешает! Он с ними заодно! — подскочил на стуле Юречка.

Он был непоседлив, словно пятнадцатилетний подросток. А сейчас все внутри у него просто бурлило. Он так вертелся и подпрыгивал, обращаясь к Ганке, что стул под ним жалобно скрипел.

— Ну знаете, я бы в такое время не разрешил этих торжеств, — рассудительно сказал Стейскал. — В этом спортивном обществе собрались самые большие крикуны, да и Генлейн из этой же компании.

— В Шлукнове тишина и порядок, — холодно заметил вахмистр, при этом его серые глаза ничего не выражали, а чисто выбритое лицо оставалось непроницаемым.

— Позавчера в Ганшпахе стреляли. Мне рассказывали об этом вчера вечером у шлагбаума, — вспомнил железнодорожник.

— Подростки-фанатики, — отмахнулся Биттнер. — Если бы папаши давали им дома хорошего ремня, все было бы тихо.

— Это не подростки. Откуда бы у ребят взялось столько оружия? А налетчики, говорят, были вооружены новыми автоматами и ранили одного из жандармов. Нет, налет на участок наверняка был организован кем-то из-за границы, — резко возразил Стейскал.

Холодное равнодушие Биттнера его возмущало. Именно ему, жандарму, следовало бы знать, откуда берутся эти вооруженные банды и кто их организует, а он, видите ли, демонстрирует абсолютное равнодушие. Такие вот внешне холодные, неприступные люди бывают, как правило, обидчивы. Вообще, Биттнер и Юречка были настолько разными по характеру, что казалось странным, как это их назначали в патрулирование вместе. Юречка был искренним парнем: что на сердце, то и на языке, но никогда не отличался излишней вспыльчивостью. Причиной его злости была как раз обстановка, сложившаяся в последнее время в пограничных районах. А Биттнеру, видимо, все равно. Или он только делает вид?

— Я решил бы все это одним махом! — говорил Юречка. — Обыски на квартирах, проверки. У кого бы нашли оружие или подстрекательские материалы — тех в тюрьму. За каждый флаг со свастикой — солидный штраф. Чем больше мы с ними цацкаемся, тем хуже. В данном случае нужна твердая рука. Тоща сразу бы перестали устраивать провокации. Если они так боготворят Гитлера, пусть убираются к нему!

Сколько дебатов на эту тему слышал Стейскал! Не только здесь, на станции, но и в Шлукнове. Большинство честных граждан ратовали за порядок. Неуверенность в завтрашнем дне угнетала, отбивала у людей желание работать. Казалось, только твердые действия органов власти и армия против нацистских молодчиков помогут быстро решить проблему.

— Мы не должны поддаваться на провокации. Сегодня больше всего ценится трезвый ум, — заметил вахмистр, когда Юречка замолчал. — В конце концов все как-нибудь утрясется. Зачем нам, простым людям, ломать над этим голову?

— Что утрясется? — горячился Юречка. — Стукнуть кулаком, укротить самых злостных подстрекателей — вот что сейчас нужно! И сразу бы стало тихо.

Стейскал понял, что эти двое, по сути дела, спорят друг с другом. Оставаясь на дежурстве вдвоем, они, видимо, порядком действуют друг другу на нервы и потому предпочитают молчать, а здесь, в его доме, парень в зеленой форме уверен, что его обязательно поддержат. В нем, Стейскале, он не сомневается, поэтому и говорит так откровенно. Правда, он не выбирает выражений, иногда преувеличивает, как все молодые, но в одном он прав: что-то действительно должно произойти. А равнодушие Биттнера к событиям в Ганшпахе просто оскорбительно. Никто не может оставаться спокойным, когда понапрасну гибнут люди. Стреляли ведь не только в Ганшпахе, но и в Зайдлере. В окнах домов все чаще появляются флаги со свастикой. На каждом собрании в нацистском приветствии взлетает лес рук. И за это провокаторов никто не преследует. Наоборот, правительство все время призывает к сдержанности. А Генлейн кричит, что три миллиона немцев имеют право на самоопределение.

Юречка отбросил со лба прядь светлых волос и снопа повернулся к Ганке:

— Вы действительно уезжаете?

— Так нужно.

— Мы будем скучать.

— Вы-то наверняка не будете. Я видела вас недавно с Эрикой Эберт.

— Я просто хочу научиться говорить по-немецки.

— И сколько же девушек вас обучают? — усмехнулась Ганка.

Юречка начал торопливо объяснять, что все эти знакомства просто несерьезные. Кому нужны конопатые и зубастые Греты?

Стейскал озабоченно посмотрел на часы:

— Сто одиннадцатый-то все не идет.

— А когда это поезда из Шлукнова приходили вовремя? — засмеялся таможенник. — Говорят, что из железнодорожников можно делать нитки и они никогда не будут рваться.

— Над этим анекдотом не смеялся уже мой дедушка, — одернул его Стейскал. У него не было настроения шутить.

Расписание сто одиннадцатого было согласовано с расписанием поездов на Прагу. В основном поезд ходил точно, ведь формировался он в Шлукнове. Стейскал вновь подошел к телефону и набрал номер. Телефон молчал. В комнате воцарилась тишина, только на оконном стекле назойливо жужжала муха. Юречка вертелся на стуле, видно хотел что-то сказать, но серьезное лицо Стейскала его останавливало. Шлукнов молчал.

Стейскал снова посмотрел на часы:

— Проклятие, такого еще не было. Так опаздывать!

— Спят, наверное! — засмеялся Юречка.

Никто из присутствующих его не поддержал. Стейскалова только вздохнула, а Ганка пересекла комнату, приподняла чемоданы и снова поставила их на место. Юречка проводил ее влюбленным взглядом.

— Отец, позвони в будку у Карлов-Удоли, — подсказала Стейскалова.

Едва железнодорожник набрал другой номер, как тут же ему ответил коллега Патейдл.

— Привет, Пепик! — с облегчением вздохнул Стейскал. — Что происходит в Шлукнове? Я не могу туда дозвониться. Никто трубку не берет. Сто одиннадцатый опаздывает уже на десять минут. Пражский определенно уйдет. Так долго он ждать не будет. Если и ты не дозвонишься, то съезди туда на мотоцикле. Я хотел отправить жену и дочь к своим, они уже собрались. Сто одиннадцатый всегда ходил точно по расписанию. Что? Когда ты это слышал? Минут пятнадцать назад? Ладно, съезди туда и сам посмотри. Потом позвони мне. Спасибо. — Стейскал положил трубку и повернулся к присутствующим: — В Шлукнове что-то случилось. Патейдл слышал выстрелы.

Биттнер переступил с ноги на ногу, и его сапоги противно скрипнули. Он, видимо, хотел что-то сказать, но сдержался и еще плотнее сжал свои узкие губы.

— Пан Стейскал, попробуйте позвонить в Румбурк! — спохватился Юречка.

Железнодорожник снова повернулся к телефону, с минуту раздумывал, наморщив лоб, потом пожал плечами и нервно набрал номер. Откашлялся, как будто готовился к ответственному выступлению, но голос его все равно прозвучал хрипло:

— Говорит Вальдек! Попросите начальника станции.

На том конце провода взяли трубку, но ответили не сразу. Сначала доносились какие-то голоса, звуки шагов, кто-то разговаривал по-немецки.

— Черт возьми, что эти люди там делают? — воскликнул озадаченный Стейскал и заметил на мальчишеском лице Юречки волнение. Скользнул взглядом по Биттнеру. Напряжение, которое овладело всеми, никак на нем не отразилось. Понятное дело, он же не отправлял дорогих ему людей в Мельник. Бог знает о чем он сейчас думал. Ни для кого не было секретом, что он гулял с Лизой Циммерман, дочерью одного из функционеров судето-немецкой партии.

— Может, спят и в Румбурке? — усмехнулся Юречка.

Эта усмешка неприятно задела Стейскала, и он уже хотел было ответить резкостью, но тут в трубке раздался скрипучий голос. Понять что-либо было трудно, потому что говорили по-немецки, точнее, на каком-то наречии, похожем на немецкий. Стейскалова подошла к мужу и, услышав голос в трубке, побледнела. Ганка испуганно взглянула на Юречку, будто именно у него искала ответа на вопрос, что, собственно, произошло, почему станция оказалась вдруг отрезанной от всего мира. Она заметила, что он увлечен ею, только в последнее время. Раньше она думала, что он просто поддразнивает ее, как школьницу. Теперь же, когда Юречка бросал на нее пылкие взгляды, она смущалась.

— Что? Да вы, наверное, с ума сошли! — взорвался Стейскал. — Что за глупые шутки? Мне сейчас как раз не до них. Почему не отправили из Шлукнова сто одиннадцатый? Пражский уже ушел? Что, собственно, происходит? У меня повреждена линия. Наверное, какая-нибудь дрянь перерезала провод. Это Стейскал из Вальдека с вами говорит.

Он напряженно вслушивался в хриплый голос. Человек на другом конце провода слишком громко кричал — видимо, говорил по телефону впервые.

— Что происходит? — спросила Стейскалова.

Он посмотрел на нее, поколебался, потом перевел взгляд на остальных:

— Мне только что сказали, что вокзал в Румбурке занят орднерами.

— Аншлюс? — растерянно произнес Юречка, но тут же взбодрился: — Глупости! Над вами кто-то пошутил,— Он схватил трубку, которую Стейскал почти брезгливо повесил, и яростно покрутил ручку.

— Что ты собираешься им сказать? — устало спросил Стейскал. — Их угроза, что «придет день», осуществилась. Мы не принимали этого всерьез, думали, что у нас есть укрепления, армия, и вот пожалуйста!

— Не может быть! Не может этого быть! — упрямо твердил Юречка, вращая ручку телефона.

Наконец в трубке послышался каркающий голос. Юречка не слишком хорошо знал немецкий, но сразу понял, что Стейскал говорил правду. Человек, снявший трубку, представился как член вокзальной команды Румбурка и резким голосом потребовал говорить по-немецки, потому что с сегодняшнего дня фюрер взял Судеты под свою защиту.

— Но ты-то по-чешски понимаешь, не правда ли? Так вот, говорит командир роты местной охраны. У меня три танка и я направляюсь к вам!

— Брось эту. бессмысленную болтовню!. — резко сказал Биттнер.

— А что имеет смысл? — обрушился на него юноша.— Пусть хоть немного подрожат от страха.

— Господи, что же теперь делать? — вздохнула Стейскалова.

Все молчали, погруженные в свои безрадостные мысли. А Юречка все не мог понять, как это орднерам удалось совершить переворот в приграничной зоне и захватить вокзал, ведь достаточно было двинуть сюда незначительные силы, чтобы подавить мятеж. Угрозы орднеров до сих нор никто всерьез не воспринимал. Скорее ждали какой-нибудь вылазки из-за границы, вооруженных банд «корпуса свободы», их налетов на жандармские участки или пункты местной охраны. Они уже неоднократно переходили границу и своими террористическими акциями нагнетали напряженность в пограничных районах. «Где-то, видимо, была допущена ошибка, — печально думал молодой таможенник. — Эти господа наверху вели переговоры с Генлейном и готовы были согласиться на любые условия, которые ставил им этот пройдоха, а надо было прижать главаря судетских фашистов к стенке и ликвидировать его движение. Ведь все понимали, чего добиваются генлейновцы. Майская мобилизация заставила членов судето-немецкой партии приутихнуть, но летом они опять обнаглели. «Пятая колонна» вновь подняла голову. Захват важнейших объектов в пограничной области был, видимо, первым шагом. Но ведь в Румбурке расположен военный гарнизон, там есть отряд жандармов, инспекция таможенной службы, подразделения местной охраны. Это же большая сила. Неужели все сбежали?»

— Черт возьми, что делает наша армия? — взволнованно обратился Юречка к Биттнеру, как будто хотел начать одну из тех бесконечных дискуссий, которые они вели постоянно. — Она что, позволила разоружить себя?

— Подразделения Румбуркского гарнизона уже неделю назад заняли пограничные укрепления. Все это проходило под видом учений. Мне рассказывал шофер из пекарни, а теперь он возит им хлеб куда-то аж за Красна-Липу, — отозвался Стейскал.

— И никому не пришло в голову, что в городе остались сотни людей, которых надо защищать от этих фанатиков?

— Подожди, Юречка, не волнуйся! Мы еще не знаем, что произошло. Может, все это только блеф. Завтра вернутся наши, выгонят этих негодяев и снова будет порядок. Самые ярые фанатики удерут за границу, а остальные засядут в домах и носа на улицу не высунут.

— Хорошо, если бы вы оказались правы, — огорченно сказал таможенник. — Я бы их всех...

— Не волнуйся, — прервал его Биттнер, — ты всегда паникуешь. Подождем, посмотрим, что будет. Я тоже думаю, что все это просто блеф.

Юречка на минуту притих и сел на стул, но усидеть спокойно не мог и то и дело вскакивал.

— Подождем, может, какой-нибудь приказ получим, — сказал Биттнер.

— А если не получим вовремя, поднимем руки вверх? — раздраженно бросил таможенник.

— Пошли, мы и так уже задержались. Нас ждут у моста.

— Ладно, ты иди к мосту, а я сбегаю в лагерь. Пашек должен знать, что случилось.

— У нас же есть телефон, да и у командира роты всегда под рукой связной с мотоциклом. Если действительно что-то произошло, то Пашеку немедленно сообщили об этом. Не знаю, почему ты все время беспокоишься. Пока же ничего не случилось.

— Как ничего? В Шлукнове стреляли, вокзал в Румбурке занят...

— Только напугаешь Пашека. Ты ведь знаешь, какой он взбалмошный. Начнет стрелять без разбору, и в конце концов над нами же будут смеяться. Юречка, сохраняй спокойствие и благоразумие!

— Это верно, — согласился Стейскал.

Его симпатии всегда были на стороне Юречки, но сейчас доводы вахмистра показались ему убедительными. Может, в конце концов все кончится благополучно? Утро вечера мудренее.

— А вы что собираетесь делать? — обратился Юречка к Стейскалу.

— Подождем. Патейдл обещал позвонить, как только вернется из Шлукнова.

— Поезд, наверное, уже не придет. Что же нам делать? — спросила Ганка.

— Вчера нужно было ехать. Вчера и поезда ходили нормально, — отозвался Стейскал. — Я еще когда вам говорил, что нужно ехать в Мельник...

— Не бойтесь, все образуется, — утешал их Биттнер.

— Если не будут ходить поезда, я остановлю у шлагбаума какой-нибудь грузовик, следующий в направлении Ческа-Липы, — решил Стейскал.

— Папа, поедем с нами, — предложила отцу Ганка.

— Не могу. Я должен быть здесь.

— Кому вы здесь будете служить? Гитлеру? — не удержался Юречка.

— Так что же мне, разобрать рельсы и поджечь здание станции? — спросил Стейскал и почему-то сразу успокоился.

Пока не выяснится, что произошло, спешить не следует. За себя он не боялся. Он служил здесь довольно давно, хорошо знал людей в округе и чувствовал, что его уважают. Если он получит официальный приказ сдать дежурство на станции, то найдет грузовик и перевезет свое имущество к родителям, а потом будет служить где-нибудь в другом месте. Железнодорожное начальство должно обеспечить его подходящей работой.

Юречка надвинул фуражку на взъерошенные волосы, схватил карабин и, не прощаясь, выбежал на улицу. Биттнер с достоинством вышел следом за ним. Стейскаловы услышали скрип песка под окном и голос Юречки, слабевший по мере того, как патрульные уходили по направлению к шоссе.

Стейскал посмотрел в окно. Его внимание было теперь обращено к шоссе. Если перестанут ходить поезда, то во внутренние районы страны можно будет добраться только на машине. И вдруг он вспомнил, что мост в лесу заминирован. Саперы, которые работали здесь в мае, утверждали, что они заложили столько взрывчатки, что от моста камня на камне не останется. Подпоручик, который ими командовал, был по профессии инженер-химик. Он очень сожалел, что, может быть, ему придется уничтожить то, что создавали своим трудом другие. Он морочил Ганке голову сложными формулами новых пластмасс, которые в будущем вытеснят из сферы производства дерево и металл. Дома тогда будут строить из полупрозрачного материала, чтобы людям попадало больше солнца. Фантаст! Но Ганка слушала его с благоговением.

Стейскалова опять начала рыться в чемоданчике. Видимо, таким образом она пыталась избавиться от гнетущих мыслей. Неужели этот день, о котором столько кричали в последнее время, действительно наступил? В магазине она не раз слышала неприкрытые угрозы в адрес чехов, но это ее не трогало. Для нее имели значение только дом и дочь. В отличие от мужа она не пыталась найти общий язык с местными жителями. По-немецки она говорила плохо и, хотя старалась объясняться простыми фразами, все равно путала падежи, времена и часто вынуждена была переходить на чешский. Местные достаточно хорошо этот язык понимали, особенно молодежь, отслужившая в армии, но говорить по-чешски не любили, да и не хотели, а в последнее время тем более.

— Что будем делать? — спросила Ганка.

Она чувствовала, что Юречка прав. Сегодняшние события, несомненно, повлекут за собой тяжелые последствия. Об отторжении Судетской области говорили уже давно. Так же, как и родители, она знала, что положение чехов в пограничных районах становится весьма неопределенным. Куда им деваться, если эта территория отойдет к Германии? Многие ведь здесь выросли, пустили корни. Кто им поможет?

Как было бы хорошо, если бы это был только кошмарный сон, после которого можно проснуться и снова почувствовать себя радостной, беззаботной... Она бы быстро оделась, выслушала очередную проповедь матери о том, что она способна проспать даже день страшного суда, выпила бы стоя чашку молока или какао, схватила книжки и поспешила на платформу, где ее уже ждал мотовоз. У нее все было рассчитано по секундам. А когда она опаздывала, машинист всегда ждал ее и не трогал мотовоз, пока она не садилась в вагон. Он ведь знал, что Ганка каждое утро ездит в школу. Жаль, что у нее нет силы, которая помогла бы ей вычеркнуть этот страшный день из жизни. Но такие чудеса бывают только в сказках, а день сегодняшний — это суровая действительность.

— Почему же в Румбурке орднерам не помешали ни жандармы, ни солдаты?

— Ты же слышала, что солдаты ушли в укрепления,— сказал Стейскал устало.

Патрульные уже скрылись в лесу и теперь, конечно, вовсю спорят. Юречка парень взбалмошный, он наверняка сбежит от вахмистра и помчится в лагерь местной охраны, где переполошит всех. Не дай бог, если в этой суматохе какая-нибудь горячая голова взорвет мост. Тогда мимо станции не пройдет ни одна машина и всем придется ехать через Георгсвальд.

— Что будем делать, папа? — опять спросила Ганка. Тишина ее тяготила.

Стейскал не знал, что ответить дочери. Он чувствовал, что она боится, но внушать ей, что ничего не случилось, не хотел. Какой смысл лгать? В этот момент ему казалось, что судьба застала их врасплох. Но они же откладывали отъезд со дня на день. Жене не хотелось уезжать, он знал это точно. Целую неделю она говорила: «Завтра! Завтра обязательно!» — и каждый раз у нее находилась причина, из-за которой отъезд откладывался: что-то не готово, нужно дошить Ганке платье... Он считал, что она просто выдумывает эти причины, но не очень огорчался, потому что немного побаивался одиночества, тоски по близким. Теперь-то Стейскал понимал, что не нужно было поддаваться уговорам жены. Тогда бы он чувствовал себя сегодня гораздо спокойнее.

И вдруг он осознал, что движение по шоссе давно прекратилось. Раньше мимо станции то и дело сновали грузовики, возившие щебень из карьера за Шлукновом в сторону Хршибске, где все еще строили какие-то военные объекты, проезжали крестьяне на телегах, лесники, люди на мотоциклах и велосипедах. За последние же часы не проехал никто.

Стейскал вышел на платформу. Промозглый холод сразу проник под расстегнутую тужурку. Железнодорожник решил закрыть шлагбаум, чтобы остановить первую же попутку, и направился к нему. Женщины уже собрались, осталось только погрузить их. Стейскал положил руку на рукоятку механизма и подумал, что хорошо бы смазать цепи и колесики. Он собрался было пойти за солидолом и вдруг осознал, что это просто глупо. Один бог знает, кто будет закрывать и открывать шлагбаум в ближайшее время. Он вернулся к домику. Патейдл так и не позвонил. Наверное, и у них повреждена линия. А может, он еще не вернулся из Шлукнова? Бегает сейчас, видимо, по городу и выясняет, что случилось. Нужно ему еще раз позвонить, во всяком случае, попытаться. Сигнальная и телефонная связь на железной дороге не могут прерваться надолго. Без них железная дорога просто не способна функционировать.

Стейскал нерешительно направился к телефону, взял в руку трубку и почему-то сразу почувствовал, что вести, которые он услышит, будут неутешительными. И действительно, через минуту ему ответил по-немецки незнакомый голос. Стейскал не сразу его понял.

— Черт побери, говорите медленнее! — обрушился он на незнакомца. — Говорит Вальдек, да, Вальдек. У телефона Стейскал. .Что? Но это же ерунда какая-то! — Он некоторое время слушал, потом беспомощно пожал плечами: — Ладно, хорошо, но я должен получить это в письменном виде. И чтобы была печать и подпись. — Стейскал в ярости бросил трубку и повернулся к жене: — Теперь и я буду собираться. Кто-то придет принять у меня дела. Скорее бы уж от всего этого избавиться! А в Мельник я хоть пешком идти готов.

— Я рада, что ты здесь не останешься! — сказала Стейскалова с облегчением.

Она сразу побежала в спальню, открыла шкафы и комод и принялась выбрасывать вещи, которые складывала туда еще минуту назад. Позвала на помощь Ганку. Стейскал сел за стол. Он вдруг растерялся. Передать все станционное хозяйство — это не шутки. Нужно немедленно провести инвентаризацию, подсчитать кассу (все должно сходиться до геллера), подготовить акт о передаче... Если явится человек, который в этом не разбирается, то придется попотеть. Со стариком Ирачеком они передавали друг другу кассу взмахом руки: все в порядке, можно не проверять. Они верили друг другу. Мысленно он представил себе всех служащих шлукновского вокзала. Немцев среди них было мало, но большинство чехов состояли в браке с немками. Может, кто-то из них уже перекрасился в коричневые, вовремя уловив, откуда подул ветер...

«Нужно идти, готовиться к сдаче дел», — подумал Стейскал. Служебное помещение находилось в специально переоборудованной большой прихожей. Там было устроено окошечко для кассы, стоял стальной сейф с билетами, шкафы для разных документов и материалов, жестяной ящик для инструментов, хранился запас керосина для ламп. Эта прихожая всегда была пропитана запахами, свойственными всем станционным помещениям. Нужно поскорее привести все в порядок. Однако работа его не занимала. Голова была забита другими мыслями: где найти машину для перевозки мебели и как организовать погрузку? Что сказать родителям, которые конечно же не ждут их? К счастью, дом у родителей достаточно просторный, наверху, в мансарде, есть большая комната, куда сейчас складывают ненужные вещи. Он ее покрасит, приведет в порядок и поселится там. Потом можно будет присмотреть квартиру получше. Но Стейскал понимал, что таких беженцев, как они, будут тысячи и с квартирами будет трудно. Придется ограничить свои потребности. Он опять было подумал, что все это несерьезно: несколько фашистов захватили вокзал, почту и некоторые учреждения. Сделать это было легко, поскольку солдаты ушли и государственные объекты и учреждения никто не охранял. Поэтому надо быть поосмотрительней и ни в коем случае не поддаваться панике. Да, он должен получить официальный приказ. Стейскал встал и хотел было позвать жену, но тут из леса послышалась стрельба. Винтовочные выстрелы чередовались с автоматными очередями. В окнах задрожали стекла.

— Боже мой! — вскрикнула Стейскалова.

Ганка подбежала к отцу, и оба стали смотреть на лес. Шоссе оставалось пустынным. Луг с порыжелой травой окружал лес с трех сторон. Листья медленно опускались на асфальт шоссе. Потом в лесу забухали взрывы гранат.

— Выгляну-ка я наружу, — проговорил Стейскал, когда стрельба и взрывы затихли.

— Не ходи, прошу тебя! — испугалась Ганка.

— Я должен посмотреть, что там происходит.

— Нет-нет!

— Там же наши!

— А что тебе там делать? У тебя же нет оружия! — возразила Стейскалова, прибежавшая из соседней комнаты.

— Да, с голыми руками там делать нечего, — согласился железнодорожник и посмотрел на свои широкие ладони и крепкие пальцы. И хотя руки у него сильные, что ими сделаешь без оружия. Но в лесу сражаются свои, ребята в серых и зеленых формах. Почему бы в трудную минуту к ним не могли присоединиться и железнодорожники?

— Отец, прошу тебя, ни во что не ввязывайся. У нас и без того забот хватает.

Он кивнул. Жена была права. Лицо ее побледнело, полные губы сжались в узкую полоску, подбородок дрожал. Она была близка к отчаянию.

— Что же мне делать? — спросил он беспомощно.

— Папа, может, им действительно нужна помощь? — отозвалась вдруг Ганка.

Стейскал понял, что сейчас она думает об этом суматошном парне с веселой улыбкой. Да, наверное, нужно пойти взглянуть... Помочь раненым, если они есть. Он посмотрел на жену. В ее глазах стоял страх. Спокойная и счастливая жизнь сразу нарушилась. Конечно, нужно пойти к своим и помочь им. Он был в армии и умел обращаться с винтовкой.

Стейскал сжал кулаки. Он понимал, что никуда не пойдет. Не может же он бросить этих двух женщин одних. Что толку в его смелости?

Стрельба снова взбудоражила лес, над острыми верхушками елей и сосен взвились черные клубы дыма. Он поднимался над лесом как предупредительный сигнал.

— Посмотрите, там что-то горит!

— Наверное, какая-нибудь машина, — предположила Ганка.

Мимо окна мелькнула тень.

— Папа, сюда идет старик Мюллер.

Песок заскрипел под тяжелой поступью посланца. У Стейскала сразу отлегло от сердца. Это связной из Шлукнова. Интересно, что он скажет. Мюллер числился на станции разнорабочим и делал все, что ему приказывали. Ни на что другое он не годился, потому что любил выпить.

Шаги раздались в прихожей, и вот в дверях показался человек в синей форме.

— Привет, Мюллер!

Мюллер был небольшого роста, коренастый, седоволосый, с широким, несколько туповатым лицом. Из-под шинели, на которой не хватало нескольких пуговиц, виднелась старая вязаная кофта, рот с остатком потерпевших зубов смущенно улыбался. Смешно щелкнув коваными каблуками, Мюллер выбросил правую руку в фашистском приветствии:

— Хайль Гитлер!

Воцарилась тишина. Вскинутая рука Мюллера заметно дрожала, а вместе с ней дрожала на рукаве темной шинели красная повязка с белым кругом, в котором, словно отвратительный паук, распласталась черная свастика. На пропотевшей и потерявшей вид служебной фуражке не было кокарды.

— Мюллер!

— Вокзальная команда Шлукенау... — начал старик по-немецки, и в горле у него сразу заклокотало, будто он полоскал его глотком водки.

— Мы всегда говорили с тобой по-чешски! — строго одернул его Стейскал.

Мюллер мгновенно вышел из заученной роли, переменил неестественную позу, рука его опустилась и закачалась вдоль туловища, а на широкое лицо легла печать растерянности.

— Стейскал... я здесь... ну, чтобы принять станцию. Пойдут поезда... Так что должен быть порядок... — И вдруг голос его смягчился и стал даже льстивым: — Не сердись, приятель! Сегодня все наше — железная дорога, почтамт, учреждения... С сегодняшнего дня Судеты принадлежат великой Германии.

— Кто это тебе сказал, Мюллер?

— В Шлукнове сказали... Ворачека уже нет, начальником станции там теперь Вахман из рейха.

— А где Ворачек?

— Их увели... Как всех... Знаешь...

Мюллер с трудом подыскивал слова, он понимал, как ранят они сейчас человека, с которым он всегда был в дружеских отношениях. Когда он подменял путевых обходчиков, то не раз сидел в этой комнате, а Стейскалова готовила ему чай с ромом. Болтали о разном, ругали Ворачека за то, что сумасброд...

— Вы нас всех хотите ликвидировать?

Мюллер кивнул. Руки у него беспокойно двигались, будто он хотел сделать какой-то жест. На лице выступили капли пота.

Стейскал вспомнил, что этот человек когда-то добивался места в Вальдеке. Вот сегодня он и поспешил, чтобы быть первым. В свое время он пытался оказать давление на Патейдла, но годился только на то, чтобы подметать платформу и толкать тележку с багажом. В исключительных случаях его использовали при отправке срочной корреспонденции или в камере хранения, а в период отпусков он подменял путевых обходчиков.

Снаружи опять донеслись выстрелы.

— Вы только начинаете прибирать все к рукам, а люди уже погибают. Почему, Мюллер? — спросил с горечью в голосе Стейскал. — Ведь можно было бы все сделать мирным путем.

Мюллер сгорбился и беспокойно переступил с ноги на ногу. Его узловатые пальцы с грязными ногтями почти касались колеи.

— Да, у людей недостаточно благоразумия. Долой оружие! Гитлер не хочет насилия. Гитлер хочет только справедливости. Чехи должны проявить благоразумие.

— Послушай, сколько времени прошло с тех пор, как ты сам ругал Гитлера?

Мюллер вздрогнул, будто от удара кнутом. Широкое лицо его исказила недовольная гримаса.

— Да, Стейскал, это было. Но сейчас... никакой дружбы с вами!

— Ладно, — спокойно ответил Стейскал. — Это все, что ты должен мне сказать?

Взгляд Мюллера блуждал по комнате. Вот он остановился на серванте, где всегда имелась бутылочка какого-нибудь крепкого напитка, чтобы согреться. Мюллер вспомнил приятные беседы со Стейскаловыми и даже почувствовал жалость к ним. Но приказ коменданта был категоричен: принять станцию Вальдек, и он примет ее.

— Ты должен передать мне станцию.

— Станция — не голубятня, Мюллер. Да ты и сам знаешь, служишь не первый год. Для этого нужно иметь какую-нибудь бумагу, письменный приказ.

— Новое начальство приказало.

— Тебе-то оно может приказывать, а мне — нет. Я должен получить письменный приказ от наших властей. Мы еще в Чехословакии. Официально мы Судеты не передали. А может, и не передадим вовсе.

— Но, Стейскал...

— Послушай, Мюллер. Здесь, в кассе, деньги, билеты, документы. Меня в тюрьму посадят, если я кому-то передам это под честное слово. Ведь у тебя же нет никакой бумаги! Так почему я должен тебе верить? На все надо иметь документ. А раз его нет, то и передавать ничего не буду. Ясно?

— Стейскал, я должен...

— Железная дорога — это серьезное учреждение, Мюллер, а не кабак.

Старик с повязкой на рукаве понимал, что Стейскал прав. Касса, деньги... Он хорошо помнил случай, когда сумма в отчете и наличность не сходились и начальник станции с кассиром всю ночь пересчитывали деньги, чтобы найти какие-то десять геллеров... Однако новый начальник, который пока что ходил по станции без формы, сказал ясно: «Если этот чех не захочет уйти, его придется выгнать! Ликвидировать! Ликвидировать!» Последнему слову Мюллер придавал громадное значение. Оно давало ему неограниченную власть. Он, правда, не представлял себе, каким образом сможет ликвидировать добряка Стейскала, которого по-своему любил и уважал, но хорошо усвоил, что новый режим, взявший его к себе на службу, требует от каждого немца безоговорочного послушания, железной дисциплины и непоколебимой твердости. У кого сила, у того и власть.

— Я должен принять станцию! — упрямо заявил он.

— Принесешь мне приказ с печатью, подписью, и я немедленно сдам тебе дела. Я давно жду этого. Мне нужен только документ, понял? — твердо сказал Стейскал.

У него вдруг родилось подозрение, что человек этот пришел сюда самовольно в надежде занять место, пока другие этого не сделали. Как только чехи уйдут из Судет, сразу начнется драка за хорошие места. Мюллер, наверное, сообразил это и решил действовать оперативно. Но этого нельзя допустить. Здесь должен служить честный, надежный человек. На шоссе большое движение, и если вовремя не закрыть шлагбаум...

Мюллер вдруг вытянулся так, что затрещали его ревматические суставы. Чтобы громко щелкнуть каблуками, он смешно подскочил, будто клоун, потом вскинул непослушную руку в нацистском приветствии, неловко повернулся и вышел. После его ухода в комнате наступила гнетущая тишина.

— Ишь как торопится! — подала голос Ганка. — Тебе бы сразу надо было его выгнать. Такой бездельник и вечно пьяный.

У стены заскрипели шаги — это Мюллер вернулся, но в комнату он уже не вошел, а постучал пальцами в окно:

— В течение двух часов все вывезти, семью, мебель — все! Иначе выбросим на луг. Ясно? Хайль Гитлер!

Пошатываясь, он отошел от окна и побрел к шоссе. Черный дым над лесом уже поредел и исчезал в кронах деревьев.

— Отец, если мы через два часа не уедем... — испуганно сказала Стейскалова.

Она дрожала как в лихорадке. Все происходившее с ними до сих пор казалось ей дурным сном, однако теперь...

— Куда? В лес? На луг? Где найти повозку? За два часа мы даже собраться не успеем. Все это глупости. Просто кто-то подослал его взять нас на пушку. А может, он сам прибежал, чтобы запять хорошее место. Не бойся, скоро все утрясется. Утро вечера мудренее. Завтра придут солдаты и наведут порядок. Судеты мы пока им не отдали, так что все это происки местных фанатиков.

Он не верил в то, что говорил. Судеты, вероятно, отойдут к рейху. Правительство пока что не решилось на этот шаг, продолжает лавировать, искать выхода, а западные державы, вместо того чтобы защитить союзника, торгуются с Германией, будто купцы на рынке. Австрия уже захвачена, теперь очередь Чехословакии. Скоро коричневая чума затопит всю Европу. Нет, этого не может быть! Что-то нужно предпринять. Нельзя же допустить, чтобы эта часть чешской территории осталась без защиты и на ней хозяйничали генлейновские молодчики.

Стейскалова снова принялась собирать вещи. Она решила, что в конце концов в глубь страны они могут пойти пешком, а вещи погрузить на тележку, на которой обычно возили с лугов сено. Она стала прикидывать, какие вещи взять, чтобы в тележке хватило места для всего основного. Приходилось спешить, и она нервничала. Брала в руки вещи, с минуту раздумывала и откладывала их в сторону.

— Ганка, иди помоги мне! — позвала она дочь.

А девушка все время думала о Юречке, который ушел в лес, о дыме, о стрельбе. Только теперь она осознала, насколько он ей дорог. Собственно говоря, она считала его своим хорошим другом. Однако с лета он стал обращать на нее больше внимания, чаще смеялся и шутил и она отвечала тем же. Девушка ловила себя на том, что думает о нем. До сих нор молодых людей у нее не было, и благосклонность Юречки ее смущала. Правда, свидания он ей еще не назначал, да она и не знала бы, что ему ответить. Она даже немного побаивалась этого момента.

— Папа, а ты никого не можешь позвать на помощь? Там, в лесу, все время стреляют...

В просьбе дочери Стейскал уловил отчаяние и с удивлением посмотрел на нее. Сейчас его одолевали другие заботы и о перестрелке он совершенно забыл.

— А кто нам поможет? — бессильно развел он руки.

Ганка не знала, что ответить. Она отвернулась к окну. Все казалось ей таким печальным и безнадежным, что она начала тихо всхлипывать.

Маковец, высокий красивый мужчина, лет тридцати, сидел на каменной тумбе моста и, зажав карабин между коленей, искал в карманах спички.

— Гонза, у тебя нет спичек?

Гонза Пивонька, маленький коренастый человек в каске, ходил взад-вперед по дороге. Мелкий дождь шелестел в кронах кленов, на шоссе образовались лужицы. Под мостом бурным потоком текла разбухшая от дождей речка. Вода была мутно-желтого цвета. Она затапливала луг и подбиралась к лесу.

Пивонька остановился и бросил Маковецу спички. Тот ловко поймал их и закурил сигарету. Таким же образом он отправил спички обратно, но Пивонька был не так ловок и коробок плюхнулся на мокрый асфальт. Гонза укоризненно посмотрел на Маковеца, поднял грязный коробок и вытер его полой шинели. Однако сердиться на него он не стал. Маковец был отличный парень, и Гонза любил с ним дежурить. На него можно было положиться, да и шутку он поддержать умел.

Со стороны Шлукнова дул сырой ветер, разгоняя низкие серые тучи. От воды тянуло неприятным холодом.

Маковец посмотрел, как Пивонька вытирает шинелью коробок, и улыбнулся.

— Ну и растяпа же ты! — поддел он приятеля.

— Холода что-то рано пришли, — ответил Пивонька без всякой связи. — Было время, когда в конце сентября мы еще купались.

Мост был заминирован. На правой опоре был прикреплен деревянный ящик, от которого к взрывчатке, помещенной где-то посередине моста, тянулся бикфордов шнур. Надо было поджечь его и броситься наутек. Подпоручик-инженер так им и сказал: «Ребята, как только подожжете шнур, шевелитесь, иначе не оберетесь неприятностей. Заряд мы заложили довольно мощный».

Пивонька прохаживался по дороге и поглядывал на Маковеца, который все еще сидел на каменной тумбе и курил. Тот никогда не носил каску и насмехался над всеми, кто ее надевал, идя на дежурство. Дурак! Осторожность никогда не повредит, ведь никто не знает, что может случиться. Так зачем испытывать судьбу? По службе в армии он хорошо помнил заповеди солдата. Не сегодня завтра начнется война. Да и сейчас, например, они находятся в условиях, похожих на фронтовые. С момента майской мобилизации им и выспаться-то как следует не удалось. Тревоги, служба, по ночам в палатке мучает холод, сырость. А в последние дни голова у него вообще шла кругом. Жена написала, что у них будет ребенок. Чувствовалось, что ее переполняет радость. Когда он читал письмо, у него даже слезы на глаза навернулись. Слава богу! А то ведь женаты они уже восьмой год, и все ничего. Пивонька прочитал письмо раз двадцать. Чернила местами расплылись: жена, наверное, плакала от радости, когда писала. Господи, почему же нет покоя в мире? А можно было бы так хорошо жить.

Он злобно сплюнул. Холодный ветер донес к нему сигаретный дым. Захотелось курить. Он полез было в карман, но в последнюю минуту вспомнил о бронхах и хроническом кашле, мучившем его в последнее время, и удержался от соблазна. Маковец может курить, у него все в порядке. Не женат еще, поэтому экономить не нужно, можно позволять себе все, что хочешь. Все шутит, людей дурачит да вокруг баб крутится. Все равно какая-нибудь бабенка захомутает его и приведет к алтарю. Если мужчине стукнуло тридцать, пора потихоньку вить гнездо.

— Послушай, что-то наша смена не торопится! — крикнул ему Маковец.

— А кто нас должен менять?

— Биттнер и Юречка.

— Готов поспорить на что угодно, что они чешут языки на станции. Этот парень оттуда не вылезает. А знаешь, что его туда тянет?

— Непреодолимый запах вокзала! — засмеялся Маковец.

— Ты действительно не знаешь? — удивился Пивонька. — Из дома Стейскала его клещами не вытащишь. Он все время вокруг его дочери увивается. Сколько ей лет? Пятнадцать?

— Ганке уже семнадцать исполнилось.

— Разве в таком возрасте возможны серьезные отношения?! — возмутился Пивонька.

— Гонза, ты ненормальный! — опять засмеялся Маковец. — Сколько было твоей жене, когда вы поженились?

— Что? Моей жене? Ну знаешь...

— Ты же всегда говорил, что ей было восемнадцать.

— Черт побери, ну и быстро же летит время! — пробормотал Пивонька и поддел ногой опавшую листву.

Дождь не прекращался. Тяжелое свинцовое небо почти касалось верхушек деревьев. «Тоска зеленая! Тоска!» — подумал Маковец. Два часа дежурства на этом пятачке казались ему вечностью. Да еще этот увалень, который за время дежурства произносит не более двух-трех фраз, да и то невразумительных. Мужик с душой ребенка! О чем с ним можно говорить? Женщинами не интересуется. Остановился на одной, на своей жене, да и с той-то неизвестно чем занимался столько лет. Не могли до сих пор ребенка родить. Маковец так громко зевнул, что Пивонька с удивлением оглянулся.

Тоска! Сиди у этого проклятого моста и охраняй центнер тринитротолуола или шагай по дороге, словно привидение. Какая глупость! Все время только служба. Патрулирование в деревне, на пограничных переходах, дежурство вот у этого моста. Ночью приходится спать на голой земле, укрывшись мокрыми одеялами, от которых несет плесенью, а днем выслушивать глубокие мысли старшего вахмистра Пашека по поводу политической обстановки в пограничных районах.

Этот ипохондрик несчастный Пивонька ни на минутку не присядет. Каску надвинет на самые уши — и пошел. И вечно у него что-нибудь не так: то желудок болит, то печень донимает. Курить перестал — жалуется, видите ли, на бронхи. Черта с два! Экономит на табаке, потому что ему нужны деньги, много Денег. Кроме обычной зарплаты они теперь получают доплату как бойцы местной охраны. Двадцать крои в день — это неплохо. Пивонька радуется каждой сэкономленной кроне, словно малый ребенок. Да так, собственно, оно и есть. Он и говорит, как тринадцатилетний мальчишка. Но дело свое знает. Сразу видно, что крестьянин. В общем, довольно распространенный случай. В семье растут двое мальчишек. Но хозяйство делить нельзя. И вот старший остается в доме, а младший получает пару тысяч и ходатайство сельских властей для поступления на государственную службу. Вот Пивонька и подался в жандармы, но его не взяли: ростом не вышел. Тогда он натянул на себя форму таможенника. Только с деревенским скопидомством ему не удалось расстаться, как со штатской одеждой.

— Да они на нас просто плюнули! — воскликнул Пивонька, прервав размышления Маковеца.

Маковец докурил сигарету и встал. Потянулся так, что в спине захрустело. Он почувствовал, что немного замерз, и сделал несколько упражнений, чтобы прогнать холод и размяться.

— Послушай, Гонза, сбегал бы ты на станцию — это ведь недалеко. И если они там болтают...

— Само собой! Стейскалова наверняка варит им грог, а они сидят себе в тепле и треплют языками. Черт побери, у меня уже ноги замерзли!

— Да, Стейскалова ничего еще баба, — протянул плотоядно Маковец. — Не могу понять, почему она вышла за Стейскала, ведь ничего особенного в нем нет, обычный человечек. А она — такая женщина! Хотел бы я увидеть ее до замужества. Наверное, была красавица.

— Ну, приятель, он как-никак человек с постоянным местом на государственной службе. Любая девушка за него бы двумя руками ухватилась. Обеспеченная жизнь...

Маковец засмеялся:

— В тебе опять крестьянин заговорил. Обеспеченная жизнь! Как ты думаешь, что будет, если мы отдадим Судеты? Как поступят с государственными служащими? Да просто вышвырнут. Выплатят выходное пособие от нашего правительства, и иди себе. И молодые вылетят первыми.

— Господи! — испугался Пивонька. — Значит, ты думаешь, что меня выгонят...

— Крестьян увольнять не будут: у них полно заступников наверху. В первую очередь попросят нас, пролетариев.

— Послушай, я служу уже девять лет, кое-что успел пережить. Так разве справедливо выгонять после девяти лет службы?

— Да, наверное, она была красавицей! — Маковец все еще думал о Стейскаловой.

— Да брось ты! — оборвал его Пивонька. — Говоришь о замужней женщине, как о...

Маковец рассмеялся:

— А тебе она не нравится?

— Конечно, нравится. Красивая женщина, но для меня слишком стара, ведь ей за сорок.

— Дурак, именно в этом возрасте женщины становятся ненасытными. У них уже есть опыт, и они умеют им пользоваться.

— Нет, для меня она старовата. Мне ведь только тридцать два будет.

— А я тебе ее не сватаю!

Со стороны Шлукнова приближался грузовик. Надрывно гудевший мотор с трудом преодолевал подъем.

— Чудеса! — сказал Маковец. — Я уже думал, что все шоферы бастуют. За эти два часа здесь ни одна телега не проехала.

Действительно, после полудня движение по шоссе совсем прекратилось. Правда, полчаса назад на повороте показался мотоциклист, но, заметив часовых, сразу развернулся. Теперь к мосту подъезжала старая «Прага». Она грохотала так, будто вот-вот рассыплется.

— В такую отвратительную погоду даже шоферам не хочется выходить из дому, — произнес Пивонька и посмотрел на часы.

В это время они обычно возвращались в лагерь. Он поправил карабин: ремень резал плечо. А смена все не шла. Вот черти полосатые!

Грузовик замедлил ход, свернул на обочину и остановился. Из кузова стали выскакивать люди в черных прорезиненных плащах. У одних на голове были каски необычной формы, у других — темные фуражки с лакированными козырьками. Но у всех на рукавах были повязки со свастикой. Они собрались возле кабины и принялись что-то обсуждать, поглядывая в сторону часовых. Какой-то маленький человечек громко кричал, размахивая руками. Ветер доносил ого голос до таможенников.

— Гонза, кажется, что-то назревает! — сказал Маковец и снял карабин с предохранителя.

Пивонька испуганно повернулся к нему:

— Не сходи с ума, это же может кончиться... — Слова застряли у него в горле, уголки губ задрожали, круглое добродушное лицо побелело, Он хотел еще что-то сказать, но горло перехватил спазм и он издал лишь неопределенный звук.

— Проклятые бездельники! — яростно ругнулся Маковец. — Мы давно должны были уйти отсюда.

Однако он сразу понял, что назревавший конфликт коснется не только часовых у моста, но и всех бойцов их отряда. Изменить они уже ничего не могли. Видно, день, о котором вопили эти горлопаны, пришел.

Пивонька переминался с ноги на ногу и шмыгал носом, будто у него начался насморк. Карабин все еще висел у него на плече, каска сползла на лоб.

От группы, стоявшей возле грузовика, отделились трое и зашагали по шоссе по направлению к часовым.

— Проклятие, сними хоть карабин с плеча! — раздраженно прошипел Маковец.

Пивонька, будто только что проснулся, сдернул карабин и снял его с предохранителя. Его лицо еще больше побелело, но губы были решительно сжаты.

— Стой! — приказал Маковец, когда люди подошли шагов на двадцать.

Он узнал их. Они были из Кенигсвальде. Сапожник Вассерман, самый маленький и самый крикливый, поднял руку и сказал:

— Не стреляйте!

— Что вам нужно? — крикнул Маковец. Он окинул сапожника взглядом и мысленно выругался: «Ах ты, карапет! Всегда был таким услужливым и добрым, потому что таможенники давали тебе заработать, а теперь выставил впалую грудь и делаешь вид, что ты маршал Геринг». — Ну так в чем дело? — спросил Маковец несколько нетерпеливо, не услышав ответа.

Ствол его карабина был нацелен прямо в сапожника — он сразу понял, как можно сбить с него эту геринговскую спесь.

Вассерман вдруг выпрямился, руки у него неестественно разлетелись в стороны. Мешая немецкие и чешские слова, он заявил, что фюрер и рейхсканцлер Адольф Гитлер (при этом имени он выпрямился еще больше) с сегодняшнего дня принял Судеты под свою защиту.

— И это все? — холодно спросил таможенник, когда сапожник замолчал. — Ну тогда мы подождем, пока придет приказ нашего правительства. Разумеется, мы его выполним.

— Сдавайтесь! — протявкал сапожник.

— Еще чего захотел, карапет! — загремел Маковец, и сапожник испуганно вздрогнул. — Слушай-ка, возвращайся лучше в свою мастерскую и чини там штиблеты, а мы тут как-нибудь без тебя разберемся.

Презрительный тон Маковеца подействовал на Вассермана словно ледяной душ. Он попытался что-то сказать, но, видимо, был настолько взволнован, что не смог выдавить из себя ни слова.

— Убирайся вместе со своим цирком, пока цел! — приказал Маковец и приложил приклад карабина к щеке.

Сапожник и приехавшие с ним поспешили к машине. Вассерман несколько раз боязливо оглянулся. Его кривые ножки смешно загребали опавшую листву.

— Что будем делать? — прошептал Пивонька.

— Откуда я знаю? — вздохнул Маковец. — Хоть бы теперь пришли эти проклятые гуляки. Нас по крайней мере было бы четверо. А что мы можем, сделать вдвоем против пятнадцати?

Он повернулся в сторону Вальдека. Шоссе было таким же пустынным. На асфальт, медленно кружась, опускались листья. Дождь не переставал.

— Нужно идти в лагерь, — сказал Пивонька.

— Мы не можем оставить мост.

— Ты в своем уме? Нас только двое, а их... Придется, как говорится в уставе, отступить под натиском превосходящих сил противника.

— Разумеется, но сначала мы должны взорвать мост.

— Может, они пришли просто попугать нас?

— Не знаю... Но мост я им не отдам, лучше уничтожу.

— И ты сможешь это сделать?

— А что тут такого? Поджечь шнур — и в укрытие.

— Для того чтобы взорвать мост, надо получить приказ.

— Как же, получишь теперь приказ! Ты же видишь, что все может решиться в ближайшие несколько минут. Они наверняка попробуют захватить мост.

— Ты прав. Собственно, в случае угрозы...

— То-то и оно! А ты не боишься, Гонза?

— Боюсь, но это не важно. Я давно боюсь, с майской мобилизации...

— Они тоже боятся.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы не боялись, то принялись бы за нас сразу. Сколько у тебя гранат?

— Только одна.

— Дурак! — беззлобно обругал его Маковец. — Такая беззаботность... Чем каску на башку напяливать, лучше бы гранаты с собой прихватил. — Он открыл сумку и нащупал холодные металлические корпуса яйцеобразных гранат. У него их было четыре, они лежали в сумке с самого мая. — Когда же придет эта чертова смена? Проклятие! И надо же было им именно сегодня заболтаться на этой станции.

— Да, именно сегодня, — поддержал его Пивонька. Он подумал о залитом слезами письме, и жалость сдавила ему горло.

— Гонза, иди за левую тумбу, а я останусь справа. На моей стороне ящик с бикфордовым шнуром. Если они попробуют нас атаковать, отходи вдоль дороги к станции. Понял?

— Понял. А ты?

— Я взорву мост, но подожду, пока генлейновцы подойдут поближе. Я им, черт возьми, устрою фейерверк...

— Ты с ума сошел! — ужаснулся Пивонька.

— Взорву их вместе с мостом.

— Это же безумие!

— Обезумели они, а не мы.

Люди, совещавшиеся возле грузовика, вдруг рассыпались в разные стороны: одни укрылись за машиной, другие — за стволами кленов, третьи — за камнями. Щелкнул первый выстрел, второй. Отскочившая от тумбы пуля зажужжала, словно шмель.

«Глаза у тебя, как у коровы Кашпара: один туда, другой сюда», — усмехнулся мысленно Маковец и начал целиться. Наконец он нажал курок. Карабин дернулся в его руках — отдача оказалась довольно сильной. Орднер, неосторожно высунувшийся из-за дерева, упал на землю, перевернулся, несколько раз судорожно вздрогнул и застыл.

— Мы не такие мазилы... — сказал Маковец и облизнул вдруг пересохшие губы.

Стрельба прекратилась. Где-то над острыми вершинами елей раздался крик испуганной птицы. По направлению к Вальдеку пролетела стая ворон. Маковецу мучительно захотелось пить. Сейчас он готов был пить даже мутную воду, протекавшую под мостом. «Странно, — подумал он, — ведь несколько минут назад пить совершенно не хотелось».

— Они отойдут, вот увидишь! — крикнул ему с другой стороны моста Пивонька. В его хриплом голосе прозвучала слабая надежда.

Двое нацистов, выскочив на шоссе, быстро подняли убитого и оттащили за машину. Наступила тишина. Маковец нащупал в сумке коробку с патронами, нервными движениями разорвал ее. На ремне у него висел пистолет, который он когда-то купил у хозяина трактира в Юттельберге. Это был девятизарядный парабеллум. Он расстегнул кобуру, чтобы в случае необходимости можно было быстро вытащить оружие.

Орднеры снова начали стрелять, но огонь их был неточен. Они боялись высунуть нос из своих укрытий, чтобы хорошенько прицелиться. Потом некоторые из них все-таки набрались храбрости и начали перебегать от дерева к дереву, кто-то сбежал с шоссе. «Хотят зайти сбоку», — догадался Маковец. На другой стороне щелкнул карабин Пивоньки.

— Гонза, отходи! — крикнул Маковец.

Теперь он стрелял не целясь, только для того, чтобы удержать орднеров на почтительном расстоянии. Пули атакующих ударялись в бетонные тумбы, со свистом пролетали над ним. Кто-то из нацистов стрелял из автомата. Дорога, ведущая к Вальдеку, все еще была пуста. На правой мостовой опоре висел деревянный ящик, и в нем находился бикфордов шнур. «Ребята, как только подожжете шнур, шевелитесь...» — вспомнил он слова подпоручика. — Где же, черт побери, спички? Господи боже мой, ведь я же бросил их обратно Пивонъке! Идиот! Как же я теперь подорву мост вместе с орднерами?..»

По асфальту затопали кованые сапоги. Кто-то вскрикнул. Пивонька целился хорошо. Молодец! Он что-то прокричал, но Маковец его не понял. Он видел бегущие фигуры, в ушах звучал треск автомата, который его немного шокировал, потому что он никогда не предполагал, что нацисты так хорошо вооружены. Его охватил ужас от того, что сопротивление их бесполезно, что ему так и не удастся подорвать мост.

Он полез в сумку и вытащил гранату. Сколько лет он не упражнялся в метании? Да, немало времени прошло с тех нор, как он, четарж[5]-сверхсрочник, обучал этому делу новобранцев. Ни минуты не колеблясь, Маковец выдернул чеку, размахнулся и швырнул гранату на дорогу, а сам прижался к земле. Несколько секунд, прошедшие между броском и взрывом, показались ему вечностью. Неужели не сработал взрыватель? И тут раздался оглушительный взрыв. Выскочив из укрытия, он бросил еще одну гранату, потом еще... Граната полетела довольно далеко. И неудивительно, в армии он метал гранату на добрых семьдесят метров. Маковец выглянул из своего укрытия. Последняя граната угодила прямо под машину. Из-под нее вырвалось пламя, повалил черный дым. Кто-то дико кричал. Маковец порадовался тому, что оставил у себя гранаты, не вынул их, как этот ненормальный Пивонька. Ребята иногда смеялись, что он таскает лишние тяжести, но граната у солдата никогда не бывает лишней. Так говорил его бывший командир роты капитан Поржизек. Граната — самое эффективное оружие пехотинца. Граната — это...

Он снова посмотрел на дорогу. Она вдруг опустела. Орднеры прижались к земле и перестали стрелять — очевидно, боялись гранат. Возле горящей машины кто-то все еще кричал. Вверх поднимался черный столб дыма.

— Гонза! — позвал Маковец.

Пивоньки не было видно. Наверное, он под насыпью.

— Гонза! — позвал он еще раз.

Ему никто не ответил. Неужели убежал? А ему именно сейчас нужны спички. Маковец с удивлением осознал, что ход событий иногда зависит от совершенно незначительных обстоятельств. Вот кончились у него спички, а других он не купил. У Пивоньки же они были, хотя он и не курил. Почему все бывает наоборот? А там, внизу, деревянный ящик со шнуром.

— Пивонька! — опять позвал он.

Орднеры дали по нему автоматную очередь — в лицо ударил осколок камня. Он бросил последнюю гранату и быстро перебежал на другую сторону дороги. Присел за каменную тумбу и поглядел вниз. Пивонька лежал в порыжелой траве, изо рта у него текла струйка крови.

— Гонза!

Маковец посмотрел на мертвого, на его сумку, и ему пришло в голову, что там лежит граната, которая ему сейчас может пригодиться. Он скользнул по мокрой траве вниз и стал расстегивать пряжку сумки, руки у него дрожали, движения казались замедленными. Как же теперь переправиться на другую сторону, где висит ящик? Под мостом? Но там по пояс воды, да и генлейновцы к этому времени наверняка подберутся к нему.

По дороге снова затопали кованые сапоги. Маковец несколько раз выстрелил не целясь, он хотел только задержать атакующих. Нет, он не может здесь дольше оставаться! Пивоньке все равно ничем не поможешь, дальнейшая оборона бессмысленна.

Шаги на шоссе стихли. Кто-то что-то прокричал взволнованным голосом. Наверное, те, что на дороге, ждут, пока группа, продвигавшаяся через лес, зайдет таможенникам во фланг. Жаль, что второй патруль не пришел вовремя. У Юречки наверняка были гранаты, да и у Биттнера тоже. Они бы вмиг разогнали этих орднеров. Маковец злился на себя за то, что не сумел взорвать мост. А все из-за каких-то дурацких спичек. Теперь оставалось только одно — спасаться бегством.

Он вставил в карабин очередную обойму, несколько раз выстрелил, потом вскочил и побежал в кусты, росшие вдоль реки. Если ему хоть немного повезет, он скроется в лесу. Неподалеку от ствола отлетела щепка. Маковец так мчался, что орднеры потеряли его из виду и перестали стрелять. Он бежал через лес к Вальдеку, держась ближе к дороге. У станции придется ее пересечь, чтобы попасть на другую сторону. Через некоторое время Маковец остановился, чтобы передохнуть, и услышал стук каблуков. Таможенник подобрался к дороге и увидел Юречку.

— Стой! — крикнул он ему.

Тот остановился, держа карабин на изготовку:

— Что случилось? На вас напали? Где Пивонька?

Маковец показал рукой назад. Он задыхался, слова застревали у него в горле.

— Почему вы опоздали?

Неожиданно прогремел выстрел и пуля ударила в асфальт недалеко от них. Юречка отскочил с дороги в чащу.

— Пошли! — крикнул Маковец и бросился бежать.

Наконец показалась опушка леса и здание станции. Силы покидали его. Он должен был хоть немного отдохнуть.

— Подожди! — сказал он и на мгновение оперся о плечо своего товарища.

— Где... где вы так долго болтали? Вы нам были очень нужны...

Юречка стал ему что-то объяснять, но Маковец не слушал. Перед его мысленным взором все время стояло застывшее лицо Пивоньки. Этот большой ребенок с бесхитростным взглядом уже никогда не сможет копить крону за кроной... Большой ребенок...

Они перебежали через железнодорожные пути и направились к станции.

— Где Пивонька?

— Он на вашей совести! — прохрипел Маковец.

— Что?

— Если бы вы пришли вовремя...

— А почему вам не помогли из лагеря? Они же наверняка слышали выстрелы.

— Их было пятнадцать... а нас только двое! Только двое...

Маковец едва тащился, ноги у него будто свинцом налились.

Стейскал стоял возле станционного здания и смотрел в сторону леса, где над верхушками деревьев еще поднимался черный дым.

Они поспешили к нему. Стейскал пошел им навстречу. Откуда-то с опушки раздался выстрел. Маковец ощутил удар в бок. Он был настолько сильным, что Маковец повернулся, удивленно взглянул на Юречку, шедшего рядом, протянул к нему руку, собираясь, видно, что-то сказать, и стал медленно оседать на землю. Потом он почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватили ого, а перед глазами мелькнула синяя железнодорожная тужурка. Но в то же мгновение на него обрушилось тяжелое, свинцовое небо.

Старший вахмистр Пашек сидел на пеньке и перочинным ножом резал ломтиками хлеб и сыр. При этом он поглядывал на выкопанный на опушке леса довольно глубокий окоп, на краю которого стоял ручной пулемет. Вороненый ребристый ствол его был нацелен на склон противоположного холма. Рядом с пулеметом лежала кучка обойм, завернутых в брезент. По левому краю леса прохаживался часовой с биноклем на шее. На другом конце лагеря был выставлен еще один часовой. Оттуда открывался вид на луга и поля, тянувшиеся вплоть до самого Вальдека.

Пашек окидывая лагерь удовлетворенным взглядом. Это было его детище. Он сам выбрал место, начертил план и передал его с соответствующими объяснениями командиру роты местной охраны. С тактической точки зрения это лучшее место, какое только можно было найти неподалеку от деревни. Отсюда хорошо просматривалась долина, кроме того, можно было проследить за передвижениями по дорогам, ведущим от государственной границы к деревне. Лагерь располагался в небольшом леске, а вырытые поблизости окопы удачно прикрывались кустарником. В лагере базировался взвод местной охраны. В центре стоял деревянный, замаскированный ветками домик, а вокруг него были разбиты палатки. В домике размещались столовая и комната отдыха. Оборудована комната отдыха была очень просто: посередине — грубый стол из неструганых досок, вокруг него — лавки.

Временами из домика доносились громкий говор и смех. Это ребята играли в карты. Старший вахмистр Пашек не любил картежников и в жандармском участке ничего подобного не потерпел бы, но в лагере были особые условия. Здесь служили не только жандармы. В число бойцов местной охраны входили таможенники, четыре солдата и несколько призывников из числа немецких антифашистов. В основном они питались внизу, в трактире. Хозяин готовил прилично, да и от лагеря было недалеко. И каждый предпочитал съесть какое-нибудь блюдо в трактире, чем поглощать консервы или собственную стряпню.

Пашек расстраивался, что дисциплина в подразделении в последнее время заметно упала. Но он не был в этом виноват. Люди жили в лагере с мая, четыре месяца не знали, что такое нормальная постель, а если изредка и выбирались домой, то только затем, чтобы вымыться и сменить белье. Угнетало всех и положение, сложившееся в республике. Пашек неоднократно получал приказы не поддаваться на провокации, устраиваемые членами СНП, и каждый раз выходил из себя от злости. Если бы ему разрешили действовать по собственному усмотрению, он со своим отрядом немедленно прочесал бы деревню, изъял все подозрительные материалы и заставил судетских ура-патриотов заплатить такие штрафы, что у них пропала бы всякая охота вывешивать флаги или вымпелы со свастикой. И в деревне сразу бы наступил порядок. Бывало, перед начальником жандармского отделения стоял навытяжку даже сам пан староста. А теперь? Стыдно сказать! Староста в Кенигсвальде — функционер СНП, его зять служит в канцелярии господина Генлейна. Неудивительно, что они так дерзко себя ведут, а со старшим вахмистром даже не здороваются.

А тут еще эта отвратительная погода, из-за которой у всех портится настроение, особенно у часовых и патрульных. Четырнадцать дней кряду шел дождь, потом подморозило, и вот снова пошел дождь, нудный, бесконечный. Люди спят под мокрыми одеялами и все время простужаются. Да, скверная выдалась в этом году осень.

А что будет зимой? Лагерь для зимовки не приспособлен, придется вернуться в места своего постоянного расположения. А если республика все-таки отдаст пограничные области Германии, что останется урезанной Чехословакии? У Пашека мурашки побежали по спине от одной мысли, что Чехия лишится своей естественной защиты, гор и лесов, которые окружают ее с севера, востока и юга, лишится самой развитой в промышленном отношении части своей территории, лишится угля и текстильных фабрик. Эти потери существенно подорвут ее экономику. За себя он не боялся: он мог в любое время уйти на пенсию. Несколько лет назад он купил себе домик под Болеславом, и это утешало его всякий раз, когда он думал о надвигавшемся неопределенном будущем.

Неожиданно к Пашеку подошел часовой, молодой жандармский вахмистр в каске, с биноклем в руках. Командир хотел было сделать ему выговор за то, что он покинул свой пост, но вид у вахмистра был взволнованный.

— В чем дело, Бартак?

— Пан начальник, в деревню приехали какие-то люди на грузовиках. Они собираются во дворе помещика Гесса. Многие из них в форме и с винтовками.

— Что такое? — недоверчиво переспросил Пашек.

— Ей-богу, с винтовками.

— Может, у них сегодня какое-нибудь торжество?

— Вряд ли они стали бы устраивать его в будний день. И потом, члены общества стрелков носят темную форму, а эти все в коричневом.

Пашек перестал жевать, отложил хлеб и сыр на расстеленную бумагу, встал, тщательно стряхнул крошки, взял у часового бинокль и отправился на пост. Он бегло осмотрел деревню, а потом надолго остановил бинокль на вилле помещика Гесса. Там всегда собирались самые отчаянные крикуны. Однако три дня назад помещик, как говорили Пашеку, уехал в Германию на курсы функционеров СНП. Жена, правда, утверждала, что он гостит у родственников, но у Пашека в деревне был свой человек. Помещик, бесспорно, был ведущей фигурой в движении, и, если у него во дворе собирались люди, значит, он вернулся и опять готовит провокацию. А поскольку у орднеров есть оружие, как утверждает Бартак, надо держать ухо востро. Пашек почувствовал легкий озноб.

Он всмотрелся пристальнее и действительно увидел группы людей с винтовками. Его внимание привлек большой флаг со свастикой, вывешенный в окне виллы помещика. «Ну это уж слишком!» — мысленно возмутился он. Его так и подмывало объявить тревогу и послать вниз отделение с пулеметом, однако он понимал, что одному отделению с таким количеством вооруженных людей справиться будет трудно. А во дворе толпилось человек пятьдесят, не меньше. Они уже строились, и какой-то человек в коричневой рубашке отдавал кому-то рапорт. Что же там происходит?

Пашек с минуту постоял, размышляя, и снова поднес к глазам бинокль. Молодой вахмистр переминался рядом с ним и шмыгал носом — был, видимо, простужен, как многие бойцы отряда. Беспокойство Пашека нарастало, он чувствовал, что назревает что-то серьезное. Его захлестнула волна ненависти. Проклятие, почему эти нацисты никак не угомонятся? В последнее время они, казалось, немного поутихли, во всяком случае, ничего особенного не происходило, только вот ворота старых амбаров за помещичьим имением кто-то разрисовал большими свастиками и понаписал на них антигосударственные лозунги. Случай этот вахмистр даже не расследовал. Даладье вел переговоры с Муссолини и Гитлером, лорд Ренсимен дружески беседовал с Генлейном, в общем, события шли к своему логическому концу, и Пашек в душе уже смирился с тем, что уедет внутрь страны, уйдет на пенсию и разом избавится от всех забот, навязанных ему как командиру подразделения местной охраны.

Однако надо было что-то предпринимать. Торчать здесь с биноклем в руках и глазеть на строившихся орднеров — занятие бессмысленное. Нужно что-то делать, но что?

— Пан начальник, посмотрите-ка! Видите, вон там, за амбарами? Видите их? Они же идут к нам! — крикнул вахмистр Бартак.

Пашек навел бинокль на ряд амбаров и действительно заметил отряд численностью до взвода, который направлялся прямо к лагерю. Он вдруг почувствовал какую-то дурноту, сердце забилось часто и неровно, на лбу выступил пот. Такое с ним случалось и раньше, когда его охватывал страх. Давно нужно было сходить к врачу. Теперь дурнота подступила в самое неподходящее время. Если бы после майской мобилизации он вел себя поумнее, то мог бы уже сидеть где-нибудь в тепле и читать в газетах о том, что делается в пограничных районах. Тогда и нужно было уйти на пенсию. Собственный домик, сад, покой. Завел бы пчел и, наверное, чувствовал бы себя самым счастливым человеком на свете.

— Вот тебе на! — вздохнул беспомощно Пашек.

— Что будем делать? — спросил его вахмистр.

— Сколько человек сейчас в лагере?

Дурнота прошла так же внезапно, как и подступила. Чувство долга оказалось сильнее. Он командир, и взвод ждет его приказов.

— Двое отправились менять часовых у моста, еще двое в составе патруля час назад ушли на границу, штатских вы отпустили домой привести себя в порядок.

— Что, разве штатские дома? — удивился старший вахмистр, но тут же вспомнил, что немецкие антифашисты именно сегодня утром попросили выходной.

Они все будто сговорились: мол, уже неделю не были дома, а надо вымыться и переодеться. Он чуть было не поругался с ними, но потом махнул рукой и отпустил. Наверное, они знали, что что-то готовится. Ему стало обидно за их предательство, ведь он сам выбирал себе подкрепление из числа местных социал-демократов. Значит, «пятая колонна» действует и у него в лагере.

— Ну и дела, Бартак! Выходит, подкрепление смылось умышленно. Разве можно сейчас на кого-нибудь положиться?

Пашек отдал бинокль вахмистру, поспешил к домику и забарабанил кулаком по дощатой стене:

— Тревога! Тревога! — Он кричал так, что слова разносились по всему леску.

Бойцы выскочили из комнаты отдыха, двое солдат выглянули из своей палатки — наверное, они спали после обеда и голос Пашека их разбудил. Вид у них был испуганный. И тут старший вахмистр сообразил, что в лагере едва ли половина людей.

— Что происходит? — спросил заместитель командира отряда Марван, он же командир отделения таможенников. — Кто-нибудь едет с инспекцией?

— Все по местам! — выкрикнул Пашек и повернулся к Марвану: — На нас идет вооруженная банда, а у меня только половина людей налицо. Вот не везет, черт побери!

— Что? Вооруженная банда? Да откуда ей здесь взяться?

Пашек промолчал. Сейчас он злился на себя за то, что отпустил этих проклятых штатских домой, что не проявил настойчивости. Он открыл ящик с гранатами, разорвал большую коробку с патронами:

— Ребята, подходите!

Увидев, как быстро одеваются и заряжают оружие бойцы, командир отряда немного успокоился. Все запаслись патронами и гранатами. Пашек думал, что услышит какие-нибудь шутки, замечания, как это бывало обычно во время учебной тревоги, но все были серьезны, молчаливы и немного взволнованы. Взяв оружие и боеприпасы, бойцы залегли в окопах.

Марван пошел на разведку к краю леска и сразу вернулся.

— Ну, что скажете? — спросил его Пашек.

Больше всего он желал услышать, что наверх никто не поднимается, что орднеры повернули обратно, но здравый смысл подсказывал, что такого быть не может. Опасность надвигалась на них неотвратимо.

Марван только плечами пожал:

— Будем надеяться, что это просто провокация. Посмотрим, что им нужно.

— Не думаю, что это провокация. У них оружие.

— Хотят нас напугать и, несомненно, будут ставить условия.

— Какие?

— Думаю, предложат сдаться.

— Сдаться этим гадам? Никогда!

— Посмотрим. Но ничего хорошего ждать, конечно, не приходится, — подытожил Марван, укладывая в сумку гранаты. Сверху он положил несколько коробок патронов. Потом вынул из кобуры вальтер, зарядил его и снял с предохранителя.

Пашек заметил, что у заместителя дрожат руки.

— Вот и дождались, — горько обронил он. — Жаль, что нас сегодня так мало. Эти четверо немцев сбежали, как мальчишки...

— А какой от них толк? Лучше пусть будет пять человек, да надежных, чем десять вместе с предателями.

— Ваша правда.

— Будем надеяться, что банда идет на переговоры. Гесс уже дома. Я видел на его вилле флаг со свастикой.

— Получил очередной инструктаж и сразу взялся за дело.

— Из дома он, конечно, не выйдет. Я знаю этого типа. Сидит себе сейчас в кресле и командует, а эти олухи слушают его приказы и беспрекословно их выполняют. Черт возьми, неужели простые немцы не понимают, что это эксплуататор, да такой, что дерет уже не две, а три шкуры с каждого? Мы ждали, что враг придет из-за рубежа, а против нас выступили граждане нашей республики.

— А кто, вы думаете, их вооружил? — спросил Пашек. Он взял карабин, сунул в карман еще две гранаты и пошел с Марваном к тому месту, где был установлен легкий пулемет.

Пулеметчик лежал в окопе, прижав приклад к плечу, Пашек встал рядом с ним. В душе его опять шевельнулась тревога. Он почувствовал вдруг огромную ответственность за всех в лагере, за то, что произойдет в следующие минуты. Именно от него зависит, спасет ли он свой маленький отряд от уничтожения, выйдет ли с честью из назревающего конфликта. Пашек понимал, какая трудная задача стоит перед ним, и боялся, что по каким-либо причинам не оправдает доверия бойцов, не сможет сражаться до конца. Страх подтачивал его силы.

Моросил мелкий дождь. Пашеку хотелось сиять фуражку, подставить под дождь голову, чтобы остудить жар, который медленно разливался от нее по всему телу. Господи, ведь он мог уже несколько месяцев быть на пенсии! На лбу у Пашека выступил пот. Его бросало то в жар, то в холод. А минута столкновения неотвратимо приближалась.

Еще весной он был преисполнен решимости защищать родину, чувствовал прилив сил и энергии. Он организовал вырубку леса на переходах, сам брался за топор и пилу, принимал участие в строительстве заграждений из больших камней и увлекал бойцов местной охраны личным примером. Под его руководством бойцы построили этот лагерь всего за один день, и ему потом было даже жаль, что столкновения не произошло и что враг так и не появился. Но за лето что-то изменилось. Очевидно, он не выдержал напряжения. Энтузиазм его как-то незаметно угас. Он как будто постарел за эти месяцы, утратил твердую почву под ногами. И теперь, когда к лагерю движется вооруженная банда, он вместо боевого энтузиазма чувствует, как его трясет, словно в лихорадке, а по спине течет пот. Надежды на мирное разрешение конфликта — никакой. Орднеры вооружены и атакуют лагерь, чтобы деблокировать дорогу, овладеть важными пунктами и тем самым расчистить путь для немецкой армии. Может, уже завтра по деревне будут разгуливать солдаты в серой форме вермахта.

Пашек оглянулся на редкий лесок. На опушке маячила фигура часового. Остальные бойцы залегли в окопы, выстланные еловыми ветками. Вагнер вместе с другими молодыми таможенниками носил из домика коробки с патронами. Никто не болтал, не шутил, все были полны решимости сражаться, выполнить свой долг перед родиной.

Отряд орднеров, который вышел из деревни, остановился под склоном пологого холма. Их было человек двадцать. Командовали орднерами двое в шинелях СА. Шинели были расстегнуты, из-под них выглядывали гражданские костюмы. Пашек не понимал, зачем они надели песочные шипели фашистских штурмовиков. Видимо, чтобы демонстрировать силу, которая стоит за мятежом. Штурмовики оставили вооруженную группу внизу и направились к лагерю. Оружия у них вроде бы не было. Значит, шли на переговоры.

— Идите им навстречу, — посоветовал Марван Пашеку. — Они не должны знать, сколько нас.

Пашек вылез из окопа. Он почувствовал облегчение от того, что орднеры начинают с переговоров. Это был хороший признак. Надежда, что не произойдет немедленной стычки, возросла. Этих двоих он знал. Они были из деревни, но несколько месяцев назад ушли за границу. И вот вернулись основательно обученные, чтобы бороться против чехов за «освобождение» своего фатерланда. Пашек остановился примерно в десяти шагах от них. Люди в песочных шинелях тоже остановились. Он с упреком посмотрел на них, но немцы сохранили каменное выражение лиц. Внезапно Пашека охватила ярость.

— Что вам нужно? — рявкнул он.

Старший из мужчин, худой, с узкими усиками, начал объяснять, что с сегодняшнего дня Судеты часть великой германской империи и все чехословацкие войска, находящиеся на этой территории, должны немедленно сложить оружие.

— Да вы с ума сошли! — загремел Пашек.

К нему вернулось мужество. Он уже не чувствовал ни страха, ни тревоги. Вид этих двоих наполнял его ненавистью. Они что, надеются запугать его этим маскарадом?

— Судетский народ сумеет завоевать себе свободу! — воскликнул второй штурмовик, и глаза у него горели фанатичным огнем.

— А вы молчите, Вайс! Вы всегда уклонялись от честного труда! — оборвал его начальник отряда местной охраны.

Оскорбленный немец сжал кулаки и пошел на Пашека, явно намереваясь вступить в драку, но тот, что с тонкими усиками, удержал его.

— Даем вам пять минут на размышление, — заявил фанатик. Подбородок у него дрожал от злости. — Либо вы сложите оружие и выйдете из вашего лагеря, подняв вверх руки, либо мы вас ликвидируем!

— Что это вы говорите?! — вспылил Пашек.

— Не кричите на нас, мы не в жандармском отделении! — отрезал человек с усиками. — Там вы могли на нас рявкать, а здесь хозяева мы и вам придется подчиниться нам!

— А вам, Либиш, место в тюрьме! — бесстрашно бросил Пашек, и кровь в его жилах закипела. — Клянусь, я нас туда еще упрячу!

— Пять минут, и ни минутой больше, — оборвал его Либиш.

Пашек заколебался. Он видел только Марвана, стоявшего около окопа. Остальные не показывались. В нем еще бушевал гнев, вызванный дерзостью этих наглецов, которые совеем недавно подобострастно здоровались с ним, а теперь... И все же победил рассудок.

— Один я этого решить не могу!

— Вы командир.

— Я не могу заставить своих людей сложить оружие.

— Прекратим эту бессмысленную дискуссию. У вас осталось только четыре минуты, так что поспешите. Помните, нас вдесятеро больше.

— Даже если бы вас было в сто раз больше, мы вас не боимся! — гордо заявил Пашек и сам удивился: какая же сила заставила его сказать эти слова? Наверное, его разозлил ультиматум этих крикунов.

Он повернулся и пошел к лагерю. Но едва он сделал несколько шагов, как мужество и решимость вновь покинули его. Колени у него начали подгибаться, на лбу выступил пот. Он не знал, что делать. Позвонить командиру роты нельзя: связь наверняка нарушена. Значит, остается одно — послать связного на мотоцикле. Но когда он вернется? Одинаково ли положение на всех участках? Или жители Кенигсвальда оказались более ретивыми, чем все остальные? Нужно бы установить связь с людьми в Вальдеке, с окрестными отрядами местной охраны. Жаль, что между отрядами нет телефонной связи. Пашек подошел к окопам. Близость своих подействовала на него успокаивающе, однако бойцы встретили его вопрошающими взглядами.

— Чего они хотят? — нетерпеливо спросил Марван.

— Ребята... — заговорил Пашек, голос у него от волнения сорвался, как у подростка в переходном возрасте. — Они требуют, чтобы мы сдались.

Из ближних окопов подтянулись остальные. Пашек не стал прогонять их, хотя вооруженные орднеры были совсем недалеко. Не посмеют же они стрелять, когда пять минут еще не истекло. Но и решать самому за других ему не хотелось. Все должны высказаться. Так будет справедливее.

— Они требуют, чтобы мы сдались! — повторил он еще раз.

Стало совсем тихо. Только мелкий дождь да сырой ветер шумели в кронах деревьев.

— Где вахмистр Франек?

— Здесь! — вытянулся по стойке «смирно» высокий вахмистр.

— Садись на мотоцикл и езжай в Вальдек. Один патруль должен немедленно вернуться. Если у нас завяжется бой с орднерами, пусть ударят им во фланг. Понял? Попробуешь позвонить со станции в Румбурк командованию роты. Если связи нет, придется тебе туда наведаться. Езды туда несколько минут. Скажешь, что нам срочно нужна помощь. Своими силами мы долго не продержимся. Возьми с собой пистолет и гранаты. Езжай как можно быстрее. Мы на тебя надеемся.

Франек бросил карабин ближайшему солдату, вывел из Дощатой пристройки новую «Яву-350». Мотоцикл завелся сразу же. Вахмистр еще раз оглянулся, помахал рукой и помчался по полевой дороге в направлении Вальдека.

— Ну вот, еще одним меньше! — печально констатировал Марван.

— Я должен был это сделать! — заявил Пашек. — Так положено!

Пять минут, видимо, уже истекли, но орднеры все еще выжидали.

— Что будем делать? — спросил боец, державший карабин Франека.

Ему никто не ответил.

— Черт возьми, неужели мы и впрямь поднимем перед ними лапки? — злобно бросил Марван.

— Ну уж нет! — откликнулись бойцы.

— Они дали нам пять минут на размышление.

— Этого недостаточно, — произнес таможенник Малы.

И опять воцарилась гнетущая тишина.

— А для меня этого времени даже много! — заявил Марван. — С винтовкой я пришел на границу, с винтовкой и уйду. Неужели мы испугаемся этих тварей? Они и с оружием-то, поди, не умеют как следует обращаться. Стоит только по ним пальнуть, как они побегут обратно в деревню.

— Если бы все были на месте... — заговорил опять Пашек. Он посмотрел вокруг и увидел нахмуренные лица.

— Я никак не пойму, для чего мы торчали тут с мая. Только для того, чтобы вот сейчас сдаться этим негодяям? — спросил вдруг Вагнер. — Вы верите, что они позволят нам уйти? Кто может гарантировать, что с нами ничего не случится, что нас не угонят в какой-нибудь концлагерь в Германии? Если хотите, сдавайтесь, а я ухожу. До укреплений всего километров пятнадцать. Скоро начнет темнеть, так что догнать меня им не удастся.

— Я с тобой! — отозвался другой боец.

— Об отходе у нас еще будет время поговорить. Сейчас главное — решить вопрос, будем мы защищаться или нет, — сказал Пашек. — Один патруль у нас на границе, четверо в Вальдеке, у моста, наши немцы сбежали...

— Если будем отступать, то четверых из Вальдека надо взять с собой, — напомнил Марван.

— А как быть с мостом? — спросил Пашек. — Взорвать?

— Ясное дело, в случае отхода придется взорвать.

— Ладно, — согласился начальник лагеря.

Решение было принято, но облегчения он не почувствовал. Он не любил, когда что-то разрушали, однако Марван прав: в случае отступления мост придется уничтожить.

— А тот боец, который пошел вниз за сигаретами, вернулся?

— Я уже давно здесь! — отозвался из окопа коренастый парень.

— Значит, в наиболее опасном положении сейчас находится патруль на границе.

— Как только они услышат выстрелы, сразу вернутся. И если ударят по орднерам с другой стороны...

— Двое против пятидесяти? — засомневался Пашек.

Драгоценные минуты истекали. Все понимали, что разумнее было бы отойти, но как быть с товарищами, которые несут службу вне лагеря и ничего не знают о происходящем? Конечно, если оказать сопротивление, они услышат стрельбу и поймут, что произошел вооруженный конфликт, а куда отходить — всем хорошо известно. Отряды местной охраны должны были, ведя сдерживающие бои на широком фронте, организованно отходить на линию укреплений.

Серая пелена облаков опустилась еще ниже и уже касалась вершины Юттельберга. Главари в шинелях песочного цвета, наклонившись друг к другу, о чем-то совещались. Пять минут прошло. Что же они предпримут?

— В случае сильного натиска противника будем отступать по намеченному пути, — объявил Пашек. — А так как перед нами во много раз превосходящие нас силы...

— Да мы же еще ни разу не выстрелили! — гневно воскликнул один из бойцов. — Неизвестно, как они себя поведут.

— Конечно! — поддержал его Вагнер. — Если увидим, что удержаться не сможем, тогда и будем отходить к укреплениям.

Порыв холодного ветра взволновал кроны деревьев и прошелся по кустам. Сверху посыпались тяжелые капли. От пожелтевшей притоптанной травы и земли исходил запах тления.

— Значит, повоюем! — весело бросил пулеметчик, — Увидите, как они побегут! — Он любил свое оружие и был бы огорчен, если бы стрелять не пришлось. В окопе он чувствовал себя в безопасности.

У Пашека забилось сердце. Он рывком расстегнул воротник формы и глубоко вздохнул. Он понял, что решение принято: отряд отступит, только если вынудит обстановка. Он посмотрел на бойцов и подумал, что кто-то из них действительно отойдет, а кто-то останется здесь навсегда. Кто же из ребят вытащит в этой лотерее плохой номер?

— А может, лучше сразу, без шума... — предложил он вяло.

Пашек опять ощутил тревогу. Это был не обычный страх, а, скорее, предчувствие чего-то ужасного. Пять минут давно прошли, он это точно знал и все-таки продолжал стоять возле окопа, нерешительный и подавленный. В эти минуты мужество покинуло его.

Около Вальдека загрохотали выстрелы. Эхо в недалеком лесу слило их в единый гул.

— Они напали на часовых у моста! — крикнул кто-то.

На минуту воцарилась тишина. У Вальдека уже шел бой. Там сражались четверо ребят — Биттнер, Маковец, Пивонька и Юречка.

— Ребята, сейчас придет наш черед, — сказал пулеметчик и стал готовить обоймы.

Некоторые бойцы вылезли из окопов и смотрели в сторону Вальдека. Если бы внизу не было орднеров, они бы сразу побежали на помощь товарищам. Еще через минуту с той стороны донеслись разрывы гранат, потом над верхушками деревьев показался черный дым. Теперь винтовочные выстрелы чередовались с автоматными очередями.

— Все по местам! — приказал Пашек, и почти в ту же секунду внизу застрочили автоматы.

Двое в песочном, приходившие в качестве парламентеров, отбросили шинели, под которыми у них было спрятано оружие, и открыли огонь по лагерю. Орднеры развернулись в цепь и стали медленно подниматься вверх.

Дождь пуль осыпал лесок. Пашек бросился на землю. Он слышал, как пуля ударила в ближайшее дерево. Удар показался ему таким зловещим, что он машинально зарылся в опавшую листву. Марван отскочил за толстый ствол бука. Они должны остановить эту цепь. Остановить любой ценой. Если орднеры ворвутся в лагерь, им плохо придется. Пашек вытащил из кармана гранату и, выдернув чеку, метнул ее в атакующих. Взрыв не задел никого, но немцы залегли и перестали стрелять.

— Ты почему не стреляешь? — заорал Марван на пулеметчика, который лежал в окопе не двигаясь.

Марван спрыгнул в окоп, схватил пулеметчика за плечо и повернул к себе. Тот был мертв. Пуля попала ему в рот.

Орднеры снова начали стрелять. Марван оттащил в сторону убитого пулеметчика, сам лег за пулемет, прицелился и нажал на спусковой крючок. Он давно не стрелял из пулемета, поэтому при первой длинной очереди тот даже подпрыгнул у него в руках, так что пришлось крепко прижать его к плечу и к земле. Теперь Марван вел прицельный огонь короткими очередями. Он видел, как генлейновцы беспорядочно побежали. Некоторые даже бросали свои винтовки. На коричневой распаханной земле остались лежать двое.

Пулеметные очереди обратили в бегство и вторую группу, вышедшую из-за амбаров. Парламентеры уже достигли первых домов — бегать они умели. Он послал им вдогонку очередь, затем выбросил пустой магазин, вставил другой и дал несколько очередей по амбарам. Марван стрелял и стрелял, пока не кончились патроны в магазине. Сквозь его сжатые зубы то и дело вырывались ругательства. Он проклинал весь мир, эту свору, скрывавшуюся теперь за домами. Наконец до него дошло, что он напрасно расходует патроны.

— Пашек, где вы? — обернулся он.

— Здесь! — отозвался старший вахмистр, вылезая из кустов.

— Проверьте ребят. Кого-то из них ранило. Я слышал крик.

Бойцы, которые при первых выстрелах бросились на землю, теперь вставали и спешили на свои места.

— Кто ранен? — спросил Пашек.

— Я, — откликнулся Вагнер, из рукава у него капала кровь. — Но это пустяки, простая царапина. Сейчас ребята перевяжут.

— Бартак и Голас... — начал кто-то и умолк, будто боясь докончить.

— Что с ними? — побледнел Пашек и побежал туда, где лежали убитые.

Голасу пуля попала в спину, а вахмистр Бартак был убит выстрелом в голову. Пашек прикрыл его изуродованное лицо каской, валявшейся неподалеку.

— Что вы на меня так таращитесь? — заорал он на окруживших его бойцов. — Я, что ли, в этом виноват? Я сразу хотел отступить!

Бойцы молча разошлись по своим окопам. Марван начал обстреливать деревню, бил по черепице на крышах домиков, по стеклам окон. То тут, то там грохотали в ответ винтовочные выстрелы, но пули пролетали слишком высоко, сбивали лишь веточки с деревьев.

К Марвану подбежал Пашек. По лицу его текли капли пота, хотя в лесочке гулял холодный ветер.

— Ну, как дела? — спросил он, запыхавшись.

— Плохо! — ответил Марван. Он сменил магазин у пулемета, а пустой положил на ящик с патронами. Сколько еще таких магазинов он сможет расстрелять? Пока светло, он сумеет удержать орднеров на соответствующем расстоянии, но как только стемнеет...

— Смотрите, они пытаются окружить нас! Если этот взвод справа дойдет до березок, нам придется туго. Днем они вряд ли приблизятся, у них недостаточно мужества, чтобы атаковать, но ночью преимущество будет на их стороне.

— Вы правы, — согласился Пашек.

К холму двигалась следующая группа орднеров. Они шли по глубокой ложбине, так что он видел только их головы в касках.

— Какие у нас потери? — спросил Марван.

— Трое убитых, и Вагнера немного зацепило.

— Проклятие! — выругался Марван.

— Надо отходить, — сказал Пашек, — у нас нет никаких шансов.

— Хорошо, — согласился Марван.

Он завернул оставшиеся магазины в брезент, перекинул сверток через плечо, взял пулемет и выбрался из окопа.

— Отходим! — крикнул Пашек защитникам лагеря и полез в палатку за своим рюкзаком.

Бойцы неохотно оставляли окопы и медленно собирали рюкзаки, размышляя, что взять с собой, а что оставить,

— Быстрей! Быстрей! — подгонял их Марван.

Для него самого все было просто. Он высыпал из рюкзака свои личные вещи и набросал в него магазины. Карманы он набил гранатами. Ему не было жаль вещей. Жалел он только убитых ребят, которые уже никогда не вернутся домой. Они, собственно, были сами виноваты в своей гибели: не надо было так неосторожно вылезать из окопов и устраивать собрание. Но в этом была и вина Пашека, который как командир обязан был лично проследить, чтобы все оставались на своих местах. Однако времени для долгих размышлений не было. Марван забросил рюкзак за спину, карабин повесил на левое плечо, а в правую руку взял пулемет. Осмотрел лагерь. Бойцы тоже были готовы к отходу. Пашек пошел еще раз взглянуть на убитых. Он как будто не верил, что они действительно мертвы. Из деревни все еще доносились отдельные выстрелы орднеров, сбитые пулями веточки падали на землю.

— Пора! — поторопил Пашека Марван.

— Мертвые! Совсем мертвые! — охал старший вахмистр, оглядываясь по сторонам.

Ему тяжело было прощаться с лагерем, который он считал неприступным. Если бы все были на месте... Нет, Марван прав. Орднеры все равно бы их окружили...

Небольшая группа пересекла луг, разъезженную полевую дорогу и направилась прямо в лес. Орднеры, находившиеся в деревне, не подозревали, что остатки отряда покинули лагерь. Наверное, у них было много патронов, потому что, укрывшись за амбарами и домами, они продолжали стрелять по лагерю наугад.

Марван с горечью думал, что отступают они довольно бесславно. Те трое, что остались лежать на поле боя, могли бы сейчас идти с ними. Почему же все так обернулось? Почему? Ему не хотелось анализировать события, промелькнувшие, словно в горячечном сне. Пашек, правда, предупреждал ребят, чтобы они оставались на своих местах, чтобы не вылезали из окопов. Но пуля попала и в пулеметчика, который оставался в окопе. Да, ребята погибли, по сути дела, не понюхав пороху. Сколько же их останется, прежде чем они доберутся до пограничных укреплений? Что произошло у моста? Отстояли его часовые или им пришлось отступить? Что делает патруль, который находится где-то на границе? Выстрелы из лагеря разносились далеко окрест, и патрульные наверняка поняли, что произошло. Конечно, им придется пробираться к укреплениям самостоятельно, но ребята с этой задачей справятся. Леса здесь густые, а орднеры, скорее всего, будут охранять дороги и важнейшие объекты. Вряд ли они станут прочесывать лес. Они не отличаются храбростью, эти фанатичные борцы за освобождение фатерланда. Несколько пулеметных очередей обратили их в бегство. Но их много, к тому же у них есть автоматы, которые гораздо эффективнее карабинов.

Группа спешила к лесу. Выстрелы из деревни слышались все реже. Марван шагал впереди, держа пулемет наготове. Жаль, что еще не стемнело, тогда бы они могли исчезнуть бесследно. Марван оглянулся и увидел лишь верхушки деревьев, которые окружали лагерь. Их никто не преследовал. Слава богу! Наконец они достигли леса. Вокруг высоких деревьев теснился молодой ельник. Они вошли в чащу, и ветви сомкнулись за ними зеленой стеной.

— Давайте немножко передохнем, — умолял Пашек. — Ну и досталось же нам, черт возьми! Я так совершенно из сил выбился. А эти парни остались там... бедняги!

Бойцы уселись прямо на мох и принялись перебирать вещи в рюкзаках, потому что покидали туда все без разбора. Теперь они кое-что выбрасывали, сочтя лишним. Переход им предстоял неблизкий, и тащить такую тяжесть было незачем.

— Нужно бы здесь, на опушке леса, подождать наш патруль. Мы наверняка увидим ребят, — сказал кто-то.

— Глупости! — прохрипел Пашек. — Может, они пойдут другой дорогой. Например, к Йиржикову, а потом лесом. Пути известны всем, а мы как полноценная боевая единица уже все равно не существуем.

— Но у нас есть пулемет! — откликнулся Марван. — Да и отваги нам не занимать!

— Верно! — поддержал его Вагнер.

— Мы им еще покажем! — воскликнул полный боец.

— Значит, по-вашему, я должен окопаться на опушке леса и сражаться до конца, чтобы погибнуть со славой? — ядовито спросил Пашек. — Зачем? Разве мы можем что-либо изменить? Кого мы спасем таким образом?

Марван хотел сказать что-то о чести, о том, что их отступление похоже на трусливое бегство, однако предпочел промолчать. Он не хотел ссориться с Пашеком, который казался крайне взволнованным, но все же заметил:

— Никто и не говорит, что мы должны здесь остаться. Однако, если кто-нибудь встанет у нас на пути...

— Правильно! — одобрил слова Марвана один из таможенников. — Мы не мальчишки. У нас достаточно гранат и патронов, чтобы постоять за себя и отомстить хотя бы за тех троих...

— Нескладно получилось, — вздохнул Вагнер. — Если бы не пулемет пана Марвана, мы бы вообще...

— Плохо все обернулось, — уныло поддержал его кто-то.

— Мы действуем как положено, — официальным тоном произнес Пашек. — В уставе не написано, что мы должны сражаться до последнего человека.

«Не так уж мы были далеки от этого, — печально подумал Марван. — Если бы орднеры целились поточнее, скольких бы мы сейчас недосчитались? Мы совершили ошибки, которые не исправишь. Но в данный момент любая дискуссия на эту тему может обернуться ссорой, а нам она ни к чему. Опасность еще не миновала».

— Нужно выяснить, что произошло у моста. Давайте пройдем мимо станции.

— Мы должны отходить к укреплениям, — заупрямился Пашек.

Мысль о том, что придется вернуться к мосту, который был правее пути их отступления, приводила его в ужас. Нужно скорее уйти отсюда! Скорее в безопасную крепость, иначе Марван не даст покоя. Ему все время нужно куда-то идти, что-то делать. Завтра все будет по-другому. Сюда придут солдаты и наведут на шлукновском выступе порядок. Хорошо еще, что они не взорвали этот мост. Как бы в таком случае солдаты попали в городок?

— Идем, скоро стемнеет! — сказал командир отряда и поднялся.

Все молча двинулись за ним. Дорога пошла под гору. Сейчас они выйдут на лесную дорогу, а по ней — к железной дороге на Румбурк.

Марван шел следом за Пашеком, настороженно озираясь по сторонам. Голова у командира была опущена, он смотрел вниз и все-таки спотыкался о корни. Бог знает о чем он думал. Марван понимал, что теперь они не могут допустить ни единой ошибки. Они слишком дорого заплатили за них. В Вальдеке надо узнать о часовых у моста. Вместе с отправившейся туда сменой их должно быть четверо. Все хорошие парни, неплохое для них подкрепление. Стейскал наверняка знает, что с ними случилось. Может, они уже отступили. Конечно, они предпочли скрыться в лесу.

Марван печально размышлял о том, что обстановка складывается совсем не так, как они ожидали. Солдаты сидят в укреплениях, а здесь, в предполье, власть захватывают боевые отряды генлейновцев. Надолго ли они утвердятся? И кто выступит против них? На шлукновском выступе условия специфические. Уездный начальник известен своими симпатиями к немцам. Он-то ни за что солдат не вызовет. Этот затерянный уголок может стать ничьей землей, и орднеры постепенно ликвидируют здесь все чешское. Черт возьми, что же будет дальше? Сообщения о переговорах правительства с союзниками поступают самые тревожные. Миссия лорда Ренсимена поставила все точки над «и». Британский лорд откровенно играл на руку Германии. Последняя надежда — заявление Советского правительства о том, что оно готово выполнить свои обязательства, вытекающие из союзнического договора. Это та сила, которая способна остановить натиск немцев.

Марван вздохнул и попытался отогнать невеселые мысли. Идти по мокрому лесу было неприятно. Одежда у всех сразу намокла, а сверху на них все капало и капало. Наконец они преодолели молодую поросль и вышли на лесную дорогу, ведущую к шоссе.

— Подождите, там кто-то есть! — остановил группу Марван и взял пулемет на изготовку.

— Что вы там еще увидели? — с недовольным видом проговорил Пашек и пошел дальше.

Впереди в лесном полумраке действительно двигались какие-то фигуры.

— Это же наши! — крикнул кто-то из солдат, — Ребята, сюда, сюда!

— Тихо! — оборвал его Марван.

Фигуры вдруг исчезли, слились с неясными очертаниями стволов деревьев. И вдруг откуда-то заорали;

— Руки вверх!

— Назад! — скомандовал Марван и прыгнул в кусты, которые росли у дороги. — За мной!

Спереди выстрелили. Послышались крики, взволнованные голоса. Марван не целясь выпустил короткую очередь — пулемет строптиво подпрыгнул у него в руках. Неожиданно у него мелькнула мысль, как бы не попасть в своих.

— За мной! — крикнул он еще раз и стал продираться сквозь чащу.

Сзади треснуло несколько выстрелов. Прогремел один взрыв гранаты, за ним другой. Марван поспешил дальше, но через минуту остановился, сообразив, что никто за ним не последовал.

— Ребята! — позвал он вполголоса. — Ребята, где вы?

Ему никто не ответил. В лесу еще несколько раз прогремели выстрелы из карабина и воцарилась тишина. Марван постоял некоторое время, прислушиваясь. Треснула ветка — кто-то пробирался по чаще.

— Кто это?

— Это я, Пашек! — откликнулся старший вахмистр, вылезая из кустов.

— Где остальные?

— Где-то там...

— Почему они не побежали с нами?

— Не знаю, — уныло произнес Пашек. — Я больше не могу! Клянусь, не могу!

— Поднимитесь, черт возьми, и пошли дальше! — раздраженно бросил ему Марван.

Он постоял еще минуту, прислушался. В лесу было тихо. Он крикнул, но ему никто не ответил. Только где-то у шоссе раздавались голоса — это перекликались немцы. Потом щелкнул выстрел.

— Что будем делать? — вздохнул Пашек. Силы совсем покинули его, он казался беспомощным, как ребенок.

— Нужно идти дальше! Каждый пойдет самостоятельно!

— Боже милостивый, что же плохого я сделал?

— Тихо!

Марвану показалось, что он более четко слышит шаги, крики. Но потом он понял, что эти звуки доносятся от дороги. Он выругался. Его охватила злоба. Как же все это случилось? Почему их бойцы разбежались по лесу, словно испуганные бараны? Конечно, всем известно, каким путем надо отходить, так что, может, они еще где-нибудь встретятся. Но почему орднеры ждали их именно здесь? Должно быть, знали, где они пойдут. Выходит, их предал один из тех, кто сегодня так трусливо сбежал. Кто же? Узнают ли они это когда-нибудь?

Они лежали на сыром мху и ждали темноты, которая медленно опускалась на лес. Темнота позволит им скрыться, спасет их. Сейчас Пашек чувствовал себя капитаном, корабль которого потонул вместе с экипажем.

Вахмистр Франек мчался на мотоцикле по проселочной дороге. Мотоцикл то и дело буксовал, а на поворотах его заносило. Хорошо говорить: съезди в Румбурк. Будто это рядом, за леском. Раз уж судетские немцы подняли мятеж, а действительно на то похоже, они, несомненно, заняли все перекрестки. Но приказ нужно выполнить. Что делать? Если ему хоть немного повезет...

Мотоцикл опять забуксовал. Франек расставил длинные ноги, коснулся земли и прибавил газ. Проклятие! По такой дороге можно ехать только на первой передаче. Но скоро он повернет к лесу, по опушке спустится к шоссе на Румбурк, а там уже все время будет асфальт. Однако на шоссе орднеры наверняка выставили свои посты. Ничего, он как-нибудь прорвется.

В лесу гремели выстрелы. Франек слышал их, несмотря на оглушительное тарахтенье мотора. Он остановился на минуту и насторожился. Стреляли где-то внизу, видимо возле моста. Значит, и на часовых напали. А кто там, собственно, сейчас стоит? Ах да, Юречка и Биттнер. Полчаса назад они вышли из лагеря, чтобы сменить Маковеца и Пивоньку. Франек заколебался, не зная, что делать. Вернуться обратно в лагерь? Но оттуда тоже доносились выстрелы и взрывы гранат. Черт возьми, а он в такой трудный час был вынужден покинуть товарищей...

Он включил скорость, резко прибавил газ. Мотоцикл помчался вперед, чуть не вырвавшись из рук мотоциклиста. Дорога на Шлукнов была заблокирована. Если орднеры прибыли со стороны станции, то он мог бы помочь часовым. У него с собой гранаты и пистолет. Теперь до этого проклятого Румбурка он сможет добраться разве что лесом, на шоссе рассчитывать нечего. Придется спуститься вниз по склону к прудам, а потом повернуть на восток. Правда, земля мокрая, но он справится. Наверняка справится. Если ничего особенного не произойдет, то через полчаса он будет в Румбурке, а еще через полчаса вернется с подкреплением. В Румбурке дислоцируются жандармы, армейские подразделения, рота местной охраны. Он постарается поднять на ноги всех, кто носит форму.

Наконец он добрался до шоссе, остановился на мгновение и осмотрелся — никого не видно. Мост находился за поворотом. Над деревьями появилось черное облако дыма. Он прибавил газ, выбрался на асфальт и повернул к Вальдеку. За поворотом- резко затормозил. Впереди горел грузовик, за ним укрывались орднеры. Они были в черных прорезиненных плащах, на рукавах — повязки со свастикой. Пока они стреляли в направлении моста, его не замечали. Но вот разорвавшаяся граната прижала их к земле. Один из орднеров повернулся, показал рукой на мотоциклиста и что-то крикнул. Франек развернул мотоцикл, заднее колесо на мокром асфальте пошло юзом, он чуть было не упал. Потом съехал с шоссе в узкую ложбину, по дну которой протекала речка. Это была поистине сумасшедшая езда.

Ложбина кончилась. Дорога повернула влево. Она стала тверже, шире, и он смог включить вторую скорость, а через минуту въехал в лес. Он очень сожалел, что не смог преподнести орднерам сюрприз. Можно было бы ударить по ним сзади. Но тогда он не выполнил бы важного задания. Ведь Пашек ждал подкрепления, поэтому ему нужно было попасть в Румбурк как можно скорее.

Теперь все внимание он сосредоточил на дороге, разбитой колесами телег, возивших лес на шлукновскую лесопилку. Он ехал на второй скорости по глубоким лужам, грязь летела во все стороны. «Не доеду», — в отчаянии подумал он, включая первую передачу. Машина шла по грязи с трудом, мотор ревел изо всех сил и мог просто перегреться.

Наконец он выбрался на более твердую почву. Здесь дорога раздваивалась: правая колея взбиралась на пологий холм, левая — поворачивала обратно к шоссе, откуда все еще доносились выстрелы. Не раздумывая, Франек свернул направо. Его снова занесло. «Черт возьми, так и не доедешь!» — в ярости подумал он. Дорога здесь оказалась особенно скользкой.

Франек никогда в этих местах не был и дороги этой не знал. Знал только направление, в котором должен ехать. Он остановился отдохнуть на минутку. Сапоги у него были в грязи, да и весь он был забрызган грязью с ног до головы. Черт бы побрал все это! Однако нельзя терять времени, нужно ехать дальше. Дорога стала каменистой, и можно было ехать быстрее. Он знал, что где-то здесь проходит удобная дорога из Карлов-Удоли. Потом бы он выехал на дорогу, ведущую из Микулашовице. Но все равно это был бы не самый короткий путь в Румбурк. Менее чем через пять минут он добрался до перекрестка. Свернул влево. Теперь изредка можно было включать третью скорость. А время бежало неумолимо. Лучше бы он рискнул и попытался проскочить на скорости мимо орднеров. Пока те опомнились бы, он был бы уже в Вальдеке. А вдруг они заняли станцию и закрыли шлагбаум?..

«Черт возьми! Пропади пропадом такая служба!» — ругался Франек. Он злился на командира за то, что тот дал ему это проклятое задание. Старый перестраховщик! Не хочет принимать самостоятельно никаких решений. На все ему нужен приказ командира роты. Может, стоило поехать из лагеря по направлению к Харту, а потом на Йиржиков. Но орднеры наверняка выставили посты на всех важных дорогах. Нет, лесные пути сейчас надежнее. Возникает, правда, опасность другого рода — он может угробить здесь свою красивую машину, которой так гордился. Несколько лет копил он на нее деньги, экономил на всем, в то время как его товарищи гуляли напропалую.

Лес неожиданно кончился, и впереди, на лугу, показались постройки лесничества. Дорога пошла гораздо лучше, и Франек хотел уже вскрикнуть от радости, что наконец-то преодолел это проклятое бездорожье, как у низкого деревянного домика, над входом в который красовались могучие оленьи рога, появилась фигура в черном плаще. Выйдя навстречу приближавшемуся мотоциклисту, человек поднял Руку:

— Стой!

Франек притормозил, заднее колесо немного занесло, и ему пришлось крепче стиснуть руль, чтобы не упасть.

— Стой!

— Ах ты, образина! — гневно крикнул Франек и прибавил газу. — Хочешь, чтобы я остановился? Не дождешься!

Он услышал сзади взволнованные голоса, потом выстрел, пригнулся к рулю и свернул на широкую дорогу, ведущую на север.

Черт побери, он, наверное, так и не попадет в этот проклятый Румбурк! Придется попытать счастье в другом месте. Неужели орднеры перекрыли все дороги? Видимо, надо было рискнуть. Пока бы этот идиот опомнился, он бы уже подъезжал к Румбурку. Теперь же возвращаться туда не стоило. Кто знает, сколько их уже понабежало. Проклятие, а это кто такие?

Посреди дороги он заметил группу мужчин. Форма на них была зеленого и серого цвета.

— Наши! — радостно воскликнул Франек.

Он подъехал к стоявшим и заглушил мотоцикл. У одного из мужчин в зеленой форме петлицы были окантованы золотом — значит, инспектор.

— Пан инспектор, вахмистр Франек из Кенигсвальда. Направляюсь за помощью в Румбурк. На нас напали. Пришлось... Там, у лесничества, орднеры!

Теперь он многих узнал. Это были ребята из Микулашовице и Зайдлера. Среди них были и вооруженные люди в штатском — чехи, присоединившиеся к отряду.

— В Румбурке тебе не помогут, — сказал инспектор. — У них и своих забот полно. Мы пытались дозвониться туда, по связь нарушена. Нам тоже пришлось отступить, но орднеры дорого заплатили за это. В Зайдлере еще долго будет траур.

— Да, задали мы им жару!

— Долго они нас не забудут!

— И все-таки нам пришлось отойти, потому что их было впятеро больше.

Голоса звучали взволнованно и радостно. И Франек вдруг осознал, что настроение у этих людей совсем не такое, как в Кенигсвальде. Они вступили в бой с противником и нанесли ему ощутимые потери, а теперь отходят, сохранив боеспособность отряда. Вахмистр вспомнил удрученного Пашека, который готов был сразу капитулировать или отступить без боя.

— Я поеду с вами! — решил Франек.

— А тебе ничего другого и не остается, вернуться ты уже все равно не сможешь. Будешь нашим мотосвязным. Так, значит, у лесничества ты видел вооруженных орднеров?

— Когда я поворачивал, они по мне выстрелили.

— Ладно, сейчас мы их навестим, — решил инспектор. — Карасек и Черны — в разведку! Пулеметчик, ко мне! А ты медленно поедешь за нами, — повернулся он к Франеку. — Возьми на заднее сиденье вахмистра Грбека, его ранило в ногу. Особо не спеши, чтобы твоя машина не выдала нас раньше времени.

— А как же наши? — не успокаивался Франек.

— Ничего, встретишься с ними в укреплениях.

Раненый уселся на заднее сиденье. Он чувствовал себя счастливым оттого, что больше не будет обузой для товарищей.

Подразделение подошло к краю вырубки. Разведчики, продвигавшиеся впереди, остановились и знаком подозвали к себе командира. Перед лесничеством толпилась кучка вооруженных генлейновцев. На другой стороне дороги тарахтела «Татра». Рослый мужчина, с большим животом, в немецкой каске и коричневой рубашке, что-то говорил собравшимся, и его каркающий голос долетал до леса. Наверное, он воодушевлял своих соплеменников.

Пулеметчик залег за толстый пень и начал целиться, остальные укрылись за деревьями.

— Давай, ребята! — скомандовал инспектор и первым выбежал на луг с пистолетом в руке.

Один из орднеров увидел его и вскрикнул, а потом указал на цепь, приближавшуюся к лесничеству. Раздался выстрел, но пуля никого не зацепила.

— Огонь! — отдал команду инспектор.

Пулеметчик выпустил по орднерам несколько коротких очередей. Те сразу залегли в кювете. Немец с большим животом торопливо втиснулся в кабину «Татры», и шофер тронул с места.

— Встать! — приказал инспектор, подбежав к орднерам. — А ну, руки вверх!

Те покорно поднялись, облепленные грязью и опавшей листвой. Лица их побледнели от страха. На земле валялись брошенные винтовки. Из здания лесничества вышел огорченный лесник и на ломаном чешском стал объяснять, что ни в чем не виноват, что эти парни самовольно заняли его дом, клялся, что в доме больше никого нет, только его жена и дочь.

Бойцы отряда местной охраны вошли внутрь и убедились, что лесник говорил правду. Единственным их трофеем оказался новый флаг со свастикой, прикрепленный к длинному древку.

— Я ничего... я ниче... — заикался лесник.

Вахмистр вынес флаг из дома и наступил на него — раздался треск разрываемой материи. Шесть орднеров, в грязной одежде, с испачканными лицами, тупо наблюдали за посрамлением их символа, никто даже с места не сдвинулся. Потом бойцы госпогранохраны вытащили из их старых «манлихеров» затворы и забросили подальше в лес.

— Убирайтесь вон! — скомандовал инспектор и указал в сторону Зайдлера.

Орднеры посмотрели на него с недоверием. Один из них, рыжий парень с длинным носом и бельмом на глазу, стал бормотать, что у него дома семья, куча детей, что он ни в чем не виноват.

— Марш! Марш! — прикрикнул инспектор.

Орднеры потрусили в указанном направлении, все время оглядываясь, вероятно боялись выстрелов в спину. Кто-то выстрелил в воздух, и немцы побежали со всех ног, петляя и сталкиваясь друг с другом. Рыжий свалился в грязь, но тут же вскочил и стремглав бросился за остальными. Бойцы дружно захохотали.

— Видели, как толстяк влезал в «Татру?»

— У него, по-моему, еще ноги волочились, когда машина поехала.

— Ничего себе брюхо он отрастил.

— Ну и зрелище было!

— Позаботьтесь об убитом! — сказал инспектор леснику и дал команду трогаться.

Отряд местной охраны двинулся по дороге. Следом за ним медленно ехала «Ява-350».

Маковец слышал, как пули щелкают по штукатурке, ударяются о крышу. Одна пуля влетела в окно и глухо ударилась в стену над часами.

— Боже мой! — испуганно вскрикнула Стейскалова.

— Ничего страшного, мама, — успокоила ее Ганка. Она хотела быть мужественной, хотя сердце ее сжималось от страха.

— Пить, — прошептал Маковец пересохшими губами. Он тут же спохватился, сообразив, что, для того чтобы выполнить его просьбу, женщинам придется пройти мимо окна, хотел было сказать, чтобы они никуда не ходили, но Стейскалова уже подошла с кружкой воды и наклонилась к нему. Маковец совсем близко увидел ее лицо. Сегодня он впервые заметил, сколько мелких морщинок оставили годы вокруг ее больших карих глаз. Он попытался улыбнуться. Ее ладонь мягко опустилась на его лоб:

— У вас нет температуры?

— Не знаю.

— Больно?

— Временами.

Она смотрела на него, и губы у нее слегка дрожали, выдавая сочувствие и жалость.

— Ничего, все будет хорошо, — как можно спокойнее оказал раненый.

Он хотел хоть немного разогнать страх, который был написан на ее лице. У нее было достаточно забот. Зачем же добавлять своих? Боль иногда усиливалась. Видимо, пуля, пробив бок, раздробила несколько ребер. «Чистая сквозная рана, — сказал Стейскал. — Скоро опять будете молодцом». По лицу железнодорожника Маковец понял, что так оно и есть, что от него ничего не скрывают, но ведь Стейскал не врач, откуда же ему знать, что может наделать пуля старого «манлихера» в человеческом теле? А Маковец временами чувствовал, что в ране у него будто кусок раскаленного железа ворочается.

В комнату вбежал Юречка. Фуражка у него сбилась набок, непокорная прядь волос, как обычно, упала на лоб. Он подошел к кровати и склонился к раненому:

— Вот увидишь, скоро их поставят на место. А потом мы отвезем тебя к доктору.

Маковец взглянул на лицо юноши с мелкими веснушками вокруг вздернутого носа и вдруг почувствовал облегчение. Хорошо иметь рядом такого товарища.

С улицы вошел Стейскал. В руках он держал карабин, темный ореховый приклад которого был отполирован, словно зеркало. Маковец узнал бы этот карабин из сотни других, хотя ничего особенного в нем не было. Просто это его оружие.

— Как вы себя чувствуете? — спросил железнодорожник.

Все время один и тот же вопрос. Как на него отвечать?

— Ничего, — солгал Маковец.

— Через пару дней будете молодцом.

«Успокаивает», — подумал Маковец. Никогда он так не хотел поправиться, как сейчас, когда стране нужен каждый боец. Кроме того, его огорчало, что он осложнил жизнь Стейскаловым. Не появись он, они могли бы уже уйти отсюда, раствориться в сумерках. Маковец догадывался, что они остались здесь только из-за него. Что же теперь будет? Юречка надеется, что скоро орднерам дадут по зубам и они подожмут хвосты.

Жаль, что у него не оказалось в нужный момент спичек. Мост был бы уже взорван, а теперь его захватили эти гады. Маковеца охватило беспокойство. Мост они отдала противнику, Пивонька убит, сам он тяжело ранен. Плохи дела.

Бедняга Пивонька! Маковец вспомнил, как он лежал под дорожной насыпью, а красный ручеек струился у него изо рта и исчезал в траве. Какой же он был добряк, этот ребенок с синими бесхитростными глазами! Если бы этот проклятый патруль пришел на пять минут раньше...

Нет, он не хочет ни в чем упрекать Юречку. Ведь парню самому все это неприятно и чувство вины, вероятно, будет преследовать его очень долго. Того, что случилось, назад не вернешь.

— Больно? — спросила Ганка, видимо, просто для того, чтобы нарушить молчание.

Он ничего не ответил ей: нельзя же все время лгать, И так видно, каково ему. Девушка подошла к нему и села на корточки, а потом перешла на диван, опасаясь, что в окно снова влетит пуля. Она была не похожа на мать. Кожа у нее была не такая белая, а глаза не такие карие. Только вот рот был такой же, как у матери, — немного широковатый, но красиво очерченный. Ганка поправила раненому подушку, одеяло. Он смотрел на ее тонкие руки и радовался тому, что рядом с ним сидит эта красивая заботливая девушка и хоть несколько минут он не будет думать о событиях последних часов. Но Ганка была слишком взволнована и не могла усидеть на месте. И вскоре он опять остался наедине со своими безутешными мыслями. Вновь и вновь он ругал себя за допущенные промахи. Проклятые спички!

Где-то в лесу послышались выстрелы. В комнату вбежал Юречка:

— Наверное, это наши отступают и столкнулись с орднерами! Это недалеко. Значит, они придут сюда, к нам. Так что приготовьтесь к дороге, чтобы потом не задерживаться. Маковеца мы понесем на носилках.

— Да мы давно готовы, — заверила его Стейскалова и снова посмотрела на чемоданы. Их было слишком много, С таким багажом вряд ли дойдешь до Красна-Липы. Правда, у них есть маленькая тележка, можно будет погрузить все в нее. Но как везти ее по бездорожью? По шоссе ведь наверняка сейчас не пройдешь.

— Ты думаешь, они пойдут мимо нас? — спросил Маковец.

— Через Вальдек проходит маршрут нашего отхода. Не забывай, что к укреплениям пойдут и другие отряды — из Шлукнова, из Фукова... Если мятеж вспыхнул во всем районе, они будут отступать так же, как и мы. Просто нужно следить за дорогой и опушкой леса, чтобы они не обошли станцию.

Стрельба утихла. Юречка опять вышел и стал ходить по платформе. Крупный песок скрипел под его ботинками. Маковец немного приподнялся, хотел посмотреть в окно, но Стейскалова мягко прижала его к подушке:

— Лежите спокойно, прошу вас.

— Я не так плох, я бы мог... — заговорил он, но неожиданно накатившийся приступ боли заставил его замолчать и плотно сжать губы. Он едва сдержал стон.

Однако Стейскалова и так все поняла.

— Вот видите! — сказала она укоризненно. — Вам нужно лежать спокойно.

— Если придется туго... — начал было он. Пот выступил у него на лбу. Он ощущал безмерную усталость. Но он же все-таки мужчина и простреленный бок ему не помеха. Он не трус, у которого душа ушла в пятки. Он еще может стрелять из парабеллума. Только бы его удержать!

— Нужно немного подождать... — сказала Стейскалова.

— Чего? — выдохнул он.

— Может, кто-нибудь придет нам на помощь. Солдаты, жандармы, кто-нибудь... А потом мы отвезем вас в больницу.

Она говорила спокойным тихим голосом, будто рассказывала ему сказку перед сном. Если бы не боль, он бы закрыл глаза и слушал, слушал... Ему было хорошо подле этой женщины, к которой он всегда испытывал какое-то особое чувство.

Юречка что-то доказывал Стейскалу, и голос его проникал даже в комнату. Маковец представил, как он, должно быть, жестикулирует сейчас, то и дело проводит рукой по непослушным волосам. Лучше бы уж они спрятались, не подвергали себя опасности.

Юречка сожалел, что не был на холме с остальными, что ему не пришлось пострелять. Голос его прерывался от волнения. И все же Маковец уловил в его тоне тревожные нотки. Наверное, волнуется за девушку.

Стейскалова суетилась у печи, готовя ужин. Стемнело. В печи потрескивал огонь, на стене тикали ходики. Все это напомнило Маковецу дом. Мама ходила так же бесшумно, чтобы не потревожить его, особенно когда он поздно возвращался...

Однако сейчас не время для воспоминаний. Мама, дом — все это страшно далеко. Убит Пивонька, похожий на грибок с каской на голове, с носом-пуговкой на широком добродушном лице, с вечно удивленным взглядом. А правда ли, что в каждом человеке есть что-то от далеких предков? Может, поэтому к людям иногда приходят мысли, совершенно им не свойственные? Голос предков, так сказать. А что останется после него? Горькая правда состояла в том, что, несмотря на свои многочисленные любовные приключения, он так и остался одиноким. Через двадцать-тридцать лет никто и не вспомнит, что в этом домике умер Мирослав Маковец. Ни памятника, ни мемориальной доски ему не поставят, ведь памятники ставят героям...

Юречка снова вбежал в комнату. Беспокойство не покидало его. Обстановка оказалась сложнее, чем он предполагал. Подразделения местной охраны, очевидно, окружены или взяты в плен. Вечерний сумрак опускался на землю. Скоро совсем стемнеет. Их никто не увидит, даже если пройдет совсем рядом. Где же встать, чтобы его заметили? И как узнать, что идут свои?

— Вот влипли, черт возьми! — произнес он вслух.

Ему никто не ответил. Он повернулся к Ганке и долго смотрел на нее, но было темно и она на это никак не отреагировала.

— Все лето мы хвастались, что нам никто не страшен, — начал тихо Маковец. — И вдруг приходит какой-то грязный сапожник, с ним пара бездельников и горлопанов, и мы готовы. А я даже не сумел поджечь этот бикфордов шнур. Хотел подождать, когда они подойдут поближе, чтобы и их хорошенько тряхнуло, и надо же... У меня не оказалось спичек. Проклятие!

Комната потонула во тьме, только пламя из печи отбрасывало на потолок и стены яркие отблески. Юречка не переставал вертеться на стуле. Ему хотелось успокоить Ганку, как-то утешить ее. Он сознавал, что она ужасно испугана, недаром так нервно ходит от окна к окну, и страх се передавался и ему. Но он так и не смог выжать из себя ни одного подходящего слова.

Потом он неожиданно вскочил и через мгновение уже разговаривал на улице со Стейскалом. Они стояли под навесом, откуда хорошо просматривалось шоссе. Их самих скрывала темнота, однако каждое их слово Маковец слышал довольно отчетливо.

— Сколько из-за нас неприятностей! — вздохнул Юречка.

— Неприятности начались до вас. Ваш приход ничего не изменил. Нам следовало уехать гораздо раньше.

— Знаете что? Берите все необходимое и уходите. Утром вы уже будете в безопасности.

— Ты думаешь, я оставлю тебя здесь?

— У вас семья, подумайте о ней. А к нам пришлете солдат.

— Ты говорил, что мимо станции пройдут ваши отряды. Мы подождем еще немного. Может, кто-нибудь здесь и объявится. А если нас станет больше...

— Может, они уже прошли, а нас не заметили или просто обошли станцию стороной. Они же не знают, что мы их ждем.

— И все-таки я верю...

— Во что?

— Что завтра все изменится. Сюда должны прийти войска и навести порядок.

— А я уже ни во что не верю, — грустно проговорил Юречка.

— Подождем все-таки.

— Скоро совсем стемнеет. А если придут не наши, а немцы?

Стейскал промолчал. Его тоже мучила мысль о том, что будет, если придут немцы. Маковец понимал, что за внешним спокойствием железнодорожника скрывается страх. Господи, какие же они оба глупые! Зачем-то притворяются друг перед другом, что не боятся. А еще Юречка думает о девушке — как бы ее спасти.

— Пан Стейскал, я дам вам две гранаты. Умеете с ними обращаться?

— Еще бы! Я когда-то тоже служил в армии.

— Мы должны охранять станцию с двух сторон. Черт, почему сегодня так темно?

— В это время я обычно зажигаю на платформе два фонаря.

— А почему сегодня не зажгли?

— Думаешь, они не будут стрелять?

— Может, они ушли. Наверное, станция их не очень интересует.

Маковец хотел крикнуть, чтобы они не сходили с ума, что зажигать свет на платформе равносильно самоубийству, но в сенях уже раздался звон металлической канистры, скрип половиц и голос Юречки:

— Зажгите фонари, а я их повешу.

— Возьми лестницу, столбы очень высокие.

— Где она?

— Возле сарая.

Под их сапогами заскрипел песок. Стейскал учил парня, как вытягивать фитиль, чтобы фонарь хорошо горел и не чадил. Комнату залил желтый свет.

— Сумасшедшие! — проговорил Маковец.

— Вот видите, никто не стреляет. Они, наверное, и правда ушли, — сказал Юречка,

— Тогда зажжем и второй.

Ганка подошла к окну и выглянула наружу. Маковец закрыл глаза, им овладела страшная усталость. Он в отчаянии думал, что все их усилия напрасны, что это конец. Он умрет здесь. Никто не придет им на помощь, никто их не освободит, никто... От жалости к самому себе на глаза навернулись слезы, и одновременно его охватила злость. Ведь районным властям известно, что Стейскал чех, что у него семья. Неужели нельзя было оказать помощь? Господи, где же войска?

— Вам что-нибудь нужно? — спросила Стейскалова, услышав, как раненый тяжело вздохнул.

Она склонилась над Маковецем. Он смотрел на нее снизу. Лица ее почти не было видно, только глаза блестели, отражая свет, большие карие глаза, которые так ему нравились.

— Нет, ничего... — еле слышно проговорил он и подумал, что если бы был здоров, то непременно протянул бы руки и прижал к себе эту женщину, склонившуюся над ним. Хоть на миг. Он так давно мечтал об этом, теперь же, когда она была рядом, он боялся сделать это. Может, она и простила бы его, поняла бы, что в его объятии говорит по столько страсть, сколько страх. Как ему хотелось, чтобы рядом кто-нибудь был, шептал слова утешения, облегчал его страдания! И он решился: — Посидите со мной.

Она послушно села, положив руки на колени. Сколько ей лет? Сорок? Ганке восемнадцатый, значит, она вышла замуж совсем молодой.

— Несколько дней назад мимо нас шли танки, — тихо начала она. — Так ревели, что станция дрожала. И жандармы то и дело проезжали. А сегодня — никого. За целый день ни одной машины. Как будто о нас совсем забыли.

В ее тихом голосе звучала усталость. День выдался беспокойный. Сначала приготовления к отъезду, потом эти страшные события, мгновенно все изменившие,

— Мама, что же нам делать? — уже в который раз спрашивала Ганка. Она сидела возле печи, и красные отблески освещали ее лицо.

— Не знаю, — равнодушно ответила Стейскалова.

Маковец подумал, что на многое сейчас они не смогут ответить. Куда, например, подевался гарнизон Румбурка? Где находится отряд жандармов, который должен был действовать, на самых опасных участках? Что это — предательство или преступная беспечность отдельных лиц, отвечающих за безопасность страны? Ясно, что не обошлось без «пятой колонны», которая этим летом значительно активизировалась.

Гитлеровцы еще не перешли границу. Еще не показались серые колонны, о которых столько говорят. Но здесь вдруг появились хорошо вооруженные банды «корпуса свободы». Это серьезная сила, с которой нельзя было не считаться. В чем же ошибка? В близорукости руководителей? В незнании нацистской тактики? А ведь господа наверху могли бы учесть горький опыт Австрии.

В комнату вошел Юречка и сразу направился к раненому.

— Как ты? — спросил он заботливо.

Маковец не ответил. Он не хотел обманывать пария. Зачем ему знать, что у него, очевидно, раздроблены ребра и каждое движение причиняет ему адскую боль?

— Слушай, может, сходить за доктором?

— Ты спятил! Забыл, где находишься? — громко начал Маковец, но боль заставила его замолчать.

— Извини, — виновато проговорил Юречка, — я думал, что...

— А если позвонить в больницу? — предложила Ганка.

— Интересно, каким образом? Вы же слышали, что вокзал в Румбурке занят генлейновцами. Думаете, они побегут искать врача? Не сходите с ума. Я как-нибудь потерплю, а завтра наверняка придет помощь.

Завтра! Он не представлял, как переживет эту ночь. И почему он решил, что завтра все изменится? Сколько же могут длиться его страдания?

На улице совсем стемнело. Фонари отбрасывали на платформу тусклый свет. В комнату вошел Стейскал. Какое-то время они обсуждали, что нужно предпринять, но в конце концов пришли к неприятному выводу, что им не осталось ничего другого, кроме ожидания.

— Я бы мог сходить к Патейдлу, — предложил Стейскал. — Это не так далеко. Что-нибудь да узнаю.

— Что вы хотите узнать? — раздраженно спросил Маковец. — Что на нас наплевали? Так об этом я вам скажу. И ходить никуда не надо.

— Патейдл не поможет, — отозвалась Стейскалова. — Ты же его знаешь. Не очень-то он любезен. До сих пор не пришел к нам, даже не позвонил. Может, он уже подался к немцам. Жена у него немка, и дети по-чешски не говорят...

Все умолкли. Казалось, положение действительно безвыходное. Уйти без раненого они не могут. Нести его на носилках? На станции были носилки, тяжелые, но вместительные. Однако когда Стейскал вышел в сени, где они висели на стене, то обнаружил, что полотно сгнило. Да, носилки никуда не годятся. Правда, можно воспользоваться одеялом.

Стейскал в задумчивости вернулся в комнату.

— Я попробую поговорить с ними, — сказал он. — Они меня знают. Я живу здесь шестнадцать лет и всегда был с ними в хороших отношениях.

— Вы думаете, они не ушли? — спросил Юречка.

— Нет, не ушли. Я слышал шаги на шоссе. Там кто-то ходит. Наверное, патруль.

— Вам нужен еще один покойник? — прошептал раненый, тяжело дыша.

Все замолчали. Самым ужасным было ожидание. Бесконечное ожидание и надежда, что все это лишь страшный сон, который развеется с рассветом. Но события последних часов — не сон, это суровая, беспощадная действительность. Зачем лгать самим себе?

Юречка нервно шагал по комнате, и пол противно скрипел под его ногами.

— Мы ведем себя по-идиотски, — сказал он резко. — Сами усложняем себе жизнь. Проще простого уложить чемоданы на тележку и двинуться в сторону Красна-Липы. И на шоссе выходить не придется: из Вальдека туда ведет лесная тропа. Там наверняка никого нет. А если немцы и остановят вас, как-нибудь отговоритесь: мол, поезда не ходят, вот и. вынуждены пешком...

— Нет, мы вас не оставим, — ответил Стейскал.

— Почему вы должны рисковать из-за нас? Ведь у вас жена, Ганка...

— Попробуй все-таки поговорить с ними, — подала вдруг голос Стейскалова.

— Хорошо! — решился Стейскал и вышел из дома.

Железная дорога была пуста. Тусклый свет керосиновых фонарей освещал лишь небольшую часть платформы. Стейскал шел медленно, временами останавливался и прислушивался. Из леса доносился крик ночной птицы. Он оглянулся. Здание станции слабо светилось на фоне темного леса. Он двинулся дальше. Прошел шагов двадцать и снова остановился.

— Эй! — крикнул он в темноту. — Есть здесь кто-нибудь?

Не дождавшись ответа, он вновь зашагал по мокрому асфальту. На лицо ему упал влажный лист. Стволы деревьев по обочинам шоссе напоминали темные колонны.

— Эй!

Неожиданно рядом раздались шаги и в глаза Стейскалу ударил свет ручного фонарика. Он остановился. Кто-то подошел к нему. Стейскал не видел кто: яркий свет заставил его зажмуриться.

— Выключи фонарь! — попросил он по-немецки.

—- Чего надо? — рявкнули в ответ. Голос был Стейскалу незнаком. Скорее всего, его обладатель не из Кенигсвальда.

— На станции тяжелораненый, нужен врач или санитарная машина.

— Кто он?

— Таможенник.

— Пусть подыхает, — с ненавистью произнес незнакомец.

— Я не хочу, чтобы он умер.

— А зачем его спасать? Одним чехом будет меньше.

— Он такой же человек, как ты и я. На фронте раненым всегда оказывали помощь.

— Если это один из тех, кто был у моста, пусть мучается. И вот что я тебе скажу, Стейскал: Гелбих и Янеке убиты, четверо в больнице, а ты хочешь, чтобы мы помогали таможеннику, повинному в этом...

— Они же защищались! И ты хорошо это знаешь, черт возьми! Вы сами напали на них. Что же им оставалось делать? Они выполняли приказ, и вы исполняли чье-то приказание. Вы захватили мост, чехи отступили. Чего же вам еще надо?

— Ты хорошо знаешь, чего мы хотим. Собирай свое барахло и сматывайся.

— В последней войне мы не убивали раненых. Ты был на фронте?

— У нас свой приказ, — ушел от ответа незнакомец. — Ликвидировать всех вооруженных чехов... Шел бы ты отсюда, Стейскал. Не влезай в дела, которые тебя не касаются, иначе плохо будет.

— Пришлите за ним санитарную машину, — попросил Стейскал миролюбиво, хотя внутри у него все кипело. С каким бы удовольствием он проломил эту тупую башку!

Парень на шоссе засмеялся:

— Как ты думаешь, что с ним сделают наши, если он попадет в их руки?

— Черт возьми, разве сейчас война? — гневно спросил железнодорожник.

— Да, война. Мы ведем ее против чехов. И мы освободим свой фатерланд без посторонней помощи.

— Без посторонней помощи? Расскажи кому-нибудь другому!

— Знаешь, Стейскал, не будем об этом. Исчезни и больше здесь не появляйся.

— Пропустите меня в деревню. Я найму повозку, и утром на станции не будет ни души.

— Никто тебя не повезет. Ты пришел сюда с пустыми руками, с пустыми руками и уйдешь.

Стейскал понял, что ничего у него не получится. Он так и не узнал пария. Если бы он сейчас нашел телегу, можно было бы отвезти Маковеца в Красна-Липу.

— Значит, не хочешь мне помочь?

— Не хочу и не могу. Я поставлен здесь часовым. Если кто увидит, что я болтаю с тобой, мне достанется...

— У меня нет оружия, и я не враг вам.

— Уходи отсюда! И скажи спасибо, что я тебя не подстрелил.

Фонарик погас, шаги удалились. Стейскал еще постоял, прислушиваясь, но все было тихо. Ему стало холодно: он вышел из дома раздетый, в одной рубашке. Со стороны луга дул холодный ветер. Опять пошел мелкий дождь. Стейскал медленно брел обратно, страстно желая, чтобы из тьмы неожиданно вынырнули солдаты в касках, с винтовками и пулеметами, чтобы его остановил офицер и спросил, что здесь происходит...

Свет от фонарей на платформе напоминал мерцающие светлячки. Стейскал обдумывал, как предотвратить внезапный визит на станцию незваных гостей. Свет в комнатах нажигать не следует. Платформа посыпана толстым слоем песка, так что шаги они наверняка услышат. А он еще злился, что не привезли песок помельче: мол, люди будут портить обувь. С другой стороны они не нападут: продолжительные дожди превратили луг в непроходимое болото да и дом стоял на высоком фундаменте.

В конце платформы для поездов в сторону Румбурка были свалены старые шпалы. Свет фонарей до них едва доставал. Но при первых же выстрелах фонари наверняка будут разбиты. А что дальше? Обороняться? Или сдаваться? Самое разумное, пока есть время, бежать отсюда. Но как быть с Маковецем? Хотя генлейновцы и отошли, они оставили на шоссе часового да и сами могут в любой момент вернуться. Может, он зря сказал, что в доме раненый? От этой мысли Стейскала в жар бросило. Они же придут отомстить за своих. Только сейчас он понял, что натворил. Но ведь все с ним согласились. И потом, он хотел помочь раненому...

Они могли бы переправить Маковеца к пани Германовой. Впрочем, что это ему взбрело в голову, ведь ее сын — один из тех фанатиков, что с оружием в руках нападают сейчас на чехов. Идти к кому-нибудь другому? Поселок Вальдек состоит всего из нескольких домов. Нет там ни одного надежного человека. Стейскал лихорадочно думал, но выхода не находил. Единственным приличным человеком был лесник Сейдл, но до его дома добрых пять километров. Идти темным лесом с раненым на носилках... А если его вообще нельзя трогать? Господи, как бежит время! Пока все спокойно. Если бы не Маковец... Если бы! Это проклятое «если бы»!

Едва он вошел в дом, как все повернулись к нему.

— Вы говорили с кем-нибудь? Ну как?

— Я совершил ошибку, — грустно произнес Стейскал. — Сказал им, что здесь лежит раненый таможенник. Теперь они могут отомстить. У них двое убитых и четверо тяжелораненых.

— Ерунда! — воскликнул Юречка. — Они с самого начала знали, что мы отошли на станцию. Они же нас видели. Ничего вы не испортили. А как вас встретили?

— Я разговаривал с часовым. Не знаю, кто это был, но он называл меня по имени. Помочь отказался, даже угрожал.

— А вы чего ожидали? — усмехнулся Маковец. — Что они побегут в Шлукнов за врачом?

— Что же нам делать? — вздохнула Стейскалова.

— Уходить, пока есть время, — резко ответил Юречка.

— Чего вы ждете?! — взорвался Маковец. Он приподнялся, но боль заставила его вновь лечь. — Оставьте меня, — уже спокойнее продолжал он. — Что они могут со мной сделать? Мои часы все равно сочтены.

— Неправда! — выкрикнула Ганка.

Маковец лежал неподвижно, и все слышали, как он часто дышит. Может, у него жар?

— Подождем! — решительно заявил Стейскал.

— Чего, папа? Чего? — спросила Ганка.

Он не ответил. Стейскалова подошла к плите и поставила на нее кофейник. Дрожащее пламя осветило фигуру женщины, ее спокойные, уверенные движения. Вскоре комната наполнилась ароматом кофе.

— И мне дайте, — прошептал Маковец.

Его мучила страшная мысль, что он стал причиной несчастий этой семьи. Один-единственный выстрел, когда дом был совсем рядом... Случайность? И почему именно сегодня опоздали ребята, которые всегда появлялись у моста вовремя? Почему? Судьба? Если это судьба, значит, так тому и быть.

Стейскалова принесла кофе. Наклонившись, она обхватила Маковеца за плечи и чуть приподняла, чтобы он смог пить. Она не забыла, что когда-то он был влюблен в нее. Теперь она обнимала его за плечи, но в прикосновении ее чувствовалось сострадание и нежность, будто мать помогала маленькому сыну. Маковец припомнил, как пытался ухаживать за ней, но все его попытки разбивались о ее застенчивость. О том, что она старше его, он совсем не думал. Он часто поджидал, когда она пойдет в деревню за покупками, и однажды даже помог ей нести тяжелую сумку до самого Вальдека. В дороге она почти все время молчала, на вопросы отвечала односложно, не поднимая глаз, а когда он попробовал взять ее за руку, она так резко вырвала ее, что он ни на что больше не осмелился. Потом ее неприступность надоела, ведь в деревне было полно девчат. Таможенник злился на себя за то, что влюбился в замужнюю женщину, и даже перестал ходить на станцию, хотя до этого бывал там довольно часто. Приятели смеялись над ним. Подумать только — Стейскалова! Эта тихоня, у которой взрослая дочь! Вот если бы он увивался за дочкой, его бы поняли, но за матерью, за женщиной, которой скоро сорок... Да, но он никогда не ощущал разницы в возрасте. Она казалась ому девушкой.

Маковец и представить себе не мог, что будет лежать в ее доме, беспомощный, как ребенок. Он не знал, что она о нем думает, ее сердце было закрыто для него. Она не сердилась на него, он это чувствовал, но и не позволяла приблизиться к себе. Странная какая-то! Маковец всегда пользовался успехом у женщин, однако эта брюнетка с большими карими глазами устояла перед ним. Он знал, что она любит мужа, дочку, дом. Но Стейскал казался ему таким обыкновенным, ничем не примечательным человеком. Конечно, он был рассудительным и надежным, что имело в ее глазах гораздо большую ценность, чем знакомство с таможенником на много лет моложе ее самой.

Маковец допил кофе, поблагодарил. Ему не хотелось, чтобы она уходила. Ее присутствие действовало на него успокаивающе. Он еще слышал биение ее сердца, чувствовал ее упругую грудь. Она отнесла чашку и снова вернулась, поправила ему подушку. Он поймал ее руку и прижал к своей щеке. Она не выдернула ее. Это была грубая и сильная рука женщины, на которой лежало хозяйство. Сейчас она пахла кофе. Он поцеловал ее. Стейскалова мягким движением погладила его по лицу.

— Все будет в порядке, вот увидите, — тихо проговорила она и ушла.

Он почувствовал себя страшно одиноким.

— Ганка, подойди ко мне! — позвал он девушку.

Та мгновенно прибежала:

— Что-нибудь нужно?

— Посиди со мной. Расскажи о чем-нибудь. О школе, например...

— Я ничего не знаю, — вздохнула она грустно. — Я...

— Рассказывай, — подбодрил ее Маковец. — А то у нас здесь как перед кабинетом зубного врача, — попробовал он пошутить.

Ганка не улыбнулась.

— Я... я не могу ничего вспомнить.

Он провел рукой по ее волосам, по лицу. Пальцы его ощутили слезы на щеках.

— Ганка! Ты уже взрослая, будь мужественной.

— Мне... мне так вас жалко!

— Завтра все будет по-другому. Ты помнишь того игрушечного медведя, которого я однажды тебе принес?

— Он был такой страшный и странный! Мама говорила, что он похож на кошку, папа думал, что это собака, а это оказался медведь...

В дрожащих отблесках пламени, вырывавшихся из печи, он видел, как она пытается улыбнуться.

— Какой вы хороший!

«Только для тебя, девочка, — с горечью подумал Маковец. — Для тебя я всегда был другом, который приносил подарки и рассказывал смешные истории». Бывало, он даже злился, что девочка мешает ему остаться наедине с матерью, но теперь понял, что она тем самым спасла его от неверного шага.

— Жалко, что я не купил тебе красивую куклу.

— Нехорошо думать только о прошлом, — раздался голос Стейскаловой.

Что это — напоминание или предупреждение не вспоминать о том, что было? Да, сегодня совсем неподходящая обстановка. Сегодня не до любви.

Мужчины допили кофе, встали из-за стола и вышли из дома. Маковец слышал их голоса, потом они стихли.

— Расскажи мне о школе, — снова попросил он Ганку.

Девушка принялась вспоминать об учителе математики. Это был старый холостяк. По его мнению, у всех девочек были куриные мозги, и на контрольных он очень следил, чтобы они не пользовались шпаргалками, щедро раздавал им двойки, по на экзаменах почти все получили хорошие отметки. Он постоянно называл их гусынями, курицами, индейками, но они понимали, что он человек добрый...

Маковец уже не слушал Ганку, воспоминания перенесли его домой, к матери. Он не писал ей два месяца. Мама! Годы не изменили ее, она совершенно не постарела, всегда была опрятной, аккуратно причесанной, с приветливой улыбкой на лице. Он никогда не видел, чтобы она плакала, хотя жизнь у нее была нелегкой. Отца он помнил плохо. Тот был специалистом по кладке фабричных труб, и однажды под ним рухнули непрочные леса...

— Вы меня не слушаете, — обиделась Ганка.

— Слушаю, слушаю.

— Не слушаете!

— Ганка, прекрати, — укоризненно посмотрела на дочь Стейскалова. Она подошла к ним, снова поправила у Маковеца одеяло и подушку, потрогала ему лоб рукой: — Может, сделать вам компресс?

— У меня жар?

Ее рука опять исчезла в темноте. Тихие шаги удалились к печи.

— Стой! — донесся снаружи голос Юречки. — Кто идет?

Маковец потянулся к пистолету, лежавшему на стуле у изголовья. Резкое движение причинило ему боль, а пальцы лишь коснулись холодного металла.

В сенях протопали чьи-то сапоги и раздался бас Пашека.

— Наши! Наши! — задохнулась от восторга Ганка.

Юречка уже докладывал обстановку, а Пашек задавал ему односложные вопросы. С ним пришел еще один человек, чье присутствие доставило Маковецу особую радость. Это был командир отделения таможенной охраны Марван. Но где же остальные?

— Мирек, как ты себя чувствуешь? — спросил Марван, подойдя к постели и склонившись над раненым.

— Могло быть и хуже, пан командир.

— Но могло быть и лучше.

— Это верно.

— Сейчас посмотрим. Не волнуйся, мы быстро поставим тебя на ноги.

— А что с вами? Где остальные?

Марван только вздохнул и произнес:

— Они здорово нас потрепали.

— Они стерли нас в порошок! — как безумный, выкрикнул Пашек. — Ребята перепугались и разбежались кто куда. Если бы мы были вместе, нам было бы легче.

— Вы что же, даже не защищались?

— Защищались, но...

— Вас же было двадцать человек... И пулемет...

— Нас осталось всего десять, — вздохнул Марван и начал рассказывать, что с ними произошло.

Иногда Пашек перебивал его, спорил, оправдывался, хотя его никто ни в чем не обвинял.

— Здесь, у шоссе, наша группа распалась. Я настаивал, чтобы мы держались вместе, но они не послушались. Вот мы и остались с Пашеком вдвоем, — закончил свой рассказ Марван.

— Господи боже мой! — вздохнула Стейскалова.

В тишине мерно постукивали старые часы. Обстановка становилась все тревожнее.

— Короче, вы бросили все и бежали, как трусы! — закричал Маковец и задохнулся от боли.

— Пожалуйста, прошу вас, — успокаивала его Стейскалова. Она поправила подушку, погладила его по волосам: — Пожалуйста, не волнуйтесь так...

Ее тихий голос действовал на Маковеца умиротворяюще. Ему стало стыдно за свою несдержанность, но мысль о бесславном конце отряда причиняла ему такую же боль, как и рана. Лагерь у деревни, окопы... Как они им гордились! Как хвастались, что отразят нападение любого врага! Двадцать человек с пулеметом и гранатами — это же сила! Люди, которых он знал, не были трусами. Они были готовы сражаться до последнего вздоха. Конечно, они действовали опрометчиво, готовились отразить атаку только со стороны границы. Но какая разница! Все равно они оказались слабаками.

— Нам нужно было сразу сдаться, тогда бы все были живы! — неожиданно сказал Пашек.

Ганка заплакала.

Ночь тянулась медленно. Мужчины сидели за столом. Ганка слышала их взволнованные голоса. Сама она устроилась на низенькой скамейке возле печи, прислонившись спиной к теплой стенке. Каждую минуту кто-нибудь поднимался, выходил на улицу, снова возвращался, и это беспрестанное хождение мешало ей уснуть. Мешали тихие голоса мужчин, скрип шагов по песку, тяжелое дыхание Маковеца. Марван, который сразу после прихода на станцию осмотрел раненого, только беспомощно развел руками. Постояв задумчиво над постелью, он снова осмотрел рану и сказал Маковецу, что, видимо, у него задеты ребра, поэтому он и ощущает острую боль. Они сменили ему повязку, положили холодный компресс на голову. Что еще предпринять — они не знали, и Ганка это почувствовала.

Ганке нравился Маковец. Раньше он часто приходил на станцию и они устраивали шумные игры. Шумели до тех пор, пока мать не начинала на них покрикивать. Ганка помнила, как несколько лет назад он посадил ее на шлагбаум в тот момент, когда отец стал его поднимать. Земля начала уходить вниз, она закричала, но Маковец вовремя снял ее. Он долго смеялся, вспоминая, с какой силой вцепилась она в полосатое бревно. В лесу они кидались шишками, играли в прятки. Потом Маковец вдруг перестал бывать на станции. Она спросила мать, уж не заболел ли он, но та ничего ей не ответила. Через некоторое время он снова пришел, сидел с родителями, разговаривал, но теперь его взгляд не останавливался так часто на матери. Он смотрел на отца или на Ганку, расспрашивал о школе, о том, что произошло, пока он к ним не приходил. Он остался их другом. Ганка была уверена в этом. Но мать он больше из деревни не провожал и сумок ее не носил. Господи, сделай так, чтобы этот добрый и веселый человек выздоровел!

Она закрыла глаза. От печи веяло приятным теплом. Хорошо бы уснуть и проснуться в своей постели воскресным утром, когда можно понежиться подольше. «Вставай, лентяйка! Проспишь все на свете!» — будила ее обычно мама и начинала ворчать, что в воскресенье-то она могла бы помочь по дому, на кухне, ведь совсем взрослая.

Мысли Ганки начали путаться. И ей уже снилось, что она стреляет из кухонного окна, а рядом стоит Юречка, подает патроны и учит ее целиться. Она стреляла в высокого смеющегося человека с черными волосами. И смех его был настолько пронзителен, что она проснулась и с удивлением оглядела темную комнату, куда еле проникал свет с платформы.

— Что это с тобой? Приснилось что-нибудь? — спросила мать, которая как раз подкладывала в печь буковые поленья.

— Приснилось. Я стреляла во сне.

— Боже мой, и ты туда же! — испугалась мать. — Пойди в спальню, здесь ты не выспишься.

— Я все равно не усну, — зевнула Ганка.

Мать подошла к Маковецу, сменила ему компресс и что-то тихо сказала. Ганка встала, потянулась. Она решила пойти подышать свежим воздухом. В сенях у открытых дверей стояли Юречка и Марван. Керосиновые фонари слабо освещали платформу, тем не менее мужчины старались держаться в тени. Они курили. Огоньки их сигарет то вспыхивали, то угасали. А со стороны луга доносился запах сырости и гнили. Он напоминал Ганке о кладбище, об увядших цветах и навевал тоску. Ей стало холодно.

— Это вы, Ганка? — повернулся к ней Юречка.

— Да, я, — чуть слышно отозвалась она.

Ей уже хотелось вернуться к теплой печи: ведь она даже кофты не прихватила, а здесь было неуютно, моросил дождь и вода с шумом стекала по желобу.

Юречка и Марван вышли на улицу. Ганка выглянула наружу. Капли дождя упали ей на лицо, и она отпрянула назад. Опершись о косяк двери, она всматривалась в ночную тьму. Ночь напоминала ей большого черного зверя, который ждет только подходящего момента, чтобы броситься на свою жертву. На душе у нее стало тревожно: мужчины что-то долго не возвращались. Потом она догадалась, что они, очевидно, зашли в зал ожидания. И правда, вскоре она услышала их приглушенные голоса. Говорили, конечно, о политике. В последнее время другой темы не было. Скорее на кухню, в тепло. Послышались шаги — это возвращались Марван и Юречка. Вот они остановились. В мутном свете фонарей она различила две фигуры. И зачем они так долго стоят с этой стороны дома? А если к ним в темноте кто-нибудь подкрадется?.. Она прислушивалась к шуму дождя. Сердце билось тревожно, словно предчувствуя опасность. Ганке стало страшно. Она пристальнее вгляделась в темноту, обступившую со всех сторон их дом, внимательнее вслушалась в тишину ночи и уловила странный чмокающий звук. Ветер? Нет, там определенно кто-то ходит.

Она побежала к мужчинам:

— По лугу кто-то ходит. Я слышала шаги.

— Ветер, наверное, — попытался успокоить ее Марван.

— Нет, там кто-то есть, — стояла она на своем.

Чмокающий звук снова выдал человека, ступившего в трясину.

— Ганка права, — сказал Юречка.

— Не стреляй! — предостерег Марван, услышав, как тот щелкнул затвором карабина. — Это могут быть наши. Из Фукова или из Шлукнова. Увидели свет на станции и...

Неподалеку высился штабель дубовых шпал, которые Стейскал купил на дрова. Марван осторожно приблизился к сложенным шпалам. Шаги на лугу затихли. На железнодорожном полотне зашуршала щебенка — там тоже кто-то ходил.

— Кто здесь? — окликнул Марван.

Ответа не последовало. Свет фонарей доставал только до штабеля шпал. Дальше темнота казалась непроницаемой.

— Кто здесь? — повторил вопрос Марван. Через мгновение он уловил удаляющиеся шаги. Он еще немного постоял, прислушиваясь, потом вернулся к дому. — Ганка права. Кто-то шел по лугу, а теперь выбрался на железную дорогу.

— Нужно было стрелять!

— Зачем без толку тратить патроны? Все равно не попадешь.

— Они нас караулят. Наверное, выставили вокруг охрану.

— Зачем? — спросил Марван. — Ведь они получили все, что хотели. Почему бы теперь не дать нам уйти?

— А с кем же они будут воевать? Как докажут, что освободили фатерланд своими силами?

— Может, ты и прав, — сказал Марван. — Сейчас важно, чтобы они не узнали, сколько нас здесь. Если они решат, что мы почти в полном составе...

— Думаете, они нас боятся?

— Вполне вероятно. Мне кажется, они Ждут подкрепления.

Ганка задрожала от страха. Она не понимала, как это таможенник может говорить так спокойно, будто речь идет вовсе не об их жизни. А враги окружили их со всех сторон, как эта проклятая темнота.

— Нужно уходить. Это самое разумное решение, — отозвался Юречка.

— Думаешь, Маковеца можно транспортировать?

— Сделаем носилки и понесем его. Нужно поговорить с Пашеком. Мне все время кажется, что мы напрасно теряем время, ожидая чего-то.

— Наверное, ты прав. Чего мы ждем? Чуда?

Марван отправился на кухню. Юречка и Ганка слышали, как он разговаривал со старшим вахмистром. Вскоре оба вышли. Пашек покашлял, зевнул, почесал заросший подбородок. Все ждали, что он скажет. Наконец раздался его недовольный бас:

— Лучше подождем. Посмотрим, что будет дальше. А если они захотят выкурить нас отсюда, Юречка встанет у этого окна с пулеметом, мы с Марваном будем прикрывать ту Сторону, а Стейскал — заднюю часть дома.

— Почему папа должен прикрывать именно ту сторону? — воскликнула Ганка. Ей казалось, что там самое опасное место. Туда не доставал свет фонарей.

— Потому, девочка, — с несвойственной ему любезностью ответил старший вахмистр, — что на той стороне менее опасно. На лугу воды выше колена, и пробраться там сможет только водяной.

— Папа может встать и у окна в спальне, — мужественно возразила Ганка.

— Конечно. Главное, чтобы видеть ту сторону: Я: забыл, что окно вашей спальни Тоже выходит на луг.

«Он смеется надо мной», — обиженно подумала Ганка. Она не любила Пашека. Он казался ей высокомерным и самовлюбленным.

— Пан командир, что, если нам теперь тихо уйти... — предложил Юречка.

— Вы сами говорили, что вокруг часовые. Через луг пройти невозможно. Там вода, она нас выдаст. Шоссе блокировано. Куда ты хочешь идти? Если бы нас было больше, пожалуй, нам удалось бы прорваться, а так... Не забывай, что двоим придется нести носилки. А что смогут сделать остальные двое? Рисковать нельзя: с нами женщины. И потом, я думаю, что транспортировка повредит Маковецу. Не правится он мне, рана у него наверняка опасная.

Юречка понимал, что старший вахмистр во многом прав. Но где же выход?

— А если мы останемся до утра...

— Подожди, не паникуй, — спокойно ответил Пашек. — Утром все изменится. Неужели ты думаешь, что правительство не позаботится о нас?

— Я уже ни во что не верю, — с горечью произнес молодой таможенник.

Ганка нашла в темноте его руку и сжала ее. Он поднес руку девушки к губам и поцеловал. Потом обнял Ганку и притянул к себе. Она испуганно отстранилась.

На повороте шоссе вспыхнул свет — кто-то включил автомобильные фары. Длинный луч дотянулся до шлагбаума и тут же погас.

— Все по местам! — приказал Пашек.

На подоконник открытого окна установили ручной пулемет. Юречка вытащил наполненные магазины, уложил их рядом на стуле, чтобы были под рукой. Он ничего не видел, только слабо освещенную платформу. Куда целиться? В огоньки выстрелов? Имеет ли свет фонарей какое-нибудь значение? Или он на руку нападающим?

Ганка подошла и встала рядом с ним. Она слышала, как отец гремит чем-то в спальне. Потом заскрипели створки открываемого окна и по комнате пронесся сквозняк. Марван был где-то снаружи, наверное в зале ожидания. Пашек стоял у двери. Все затихли, с тревогой ожидая, что же будет.

Как ни странно, Ганке в эти минуты не было страшно. Любопытство ваяло верх, тем более что рядом стоял Юречка. Его присутствие успокаивало ее.

— Что теперь будет? — шепотом спросила она.

— Вам нельзя здесь оставаться, — сказал он твердо.

— Почему вы меня гоните? — возразила она.

— Тише, Ганка, тише, — попросила мать.

— Я останусь здесь, — упрямилась Ганка.

— Ладно,— уступил Юречка, — но если начнется стрельба...

— Не все ли это равно?

Он взял Ганку за руку, крепко сжал ее. Значит, она осталась здесь из-за него. Они держались за руки и молчали.

Свет на шоссе больше не включали. На лугу и на путях воцарилась тишина. Потом Пашек сказал что-то Марвану и они заспорили. Бас старшего вахмистра звучал оглушительно, он не умел разговаривать тихо.

— Пан Юречка, а что было бы... — начала Ганка, но он прервал ее:

— Не называй меня «пан Юречка»!

— А как? — удивилась девушка.

— Иржи.

— Иржи... — медленно повторила она, будто хотела запомнить его навсегда.

Она опиралась о стену, держа его за руку. Он придвинулся к ней ближе. Ганка взглянула на мать. Та наклонилась к печи, щурясь от жара. Юречка потянулся к девушке, чтобы поцеловать ее, но она увернулась, и поцелуй пришелся куда-то за ухо.

— Нет-нет, не надо! — прошептала она.

— Почему?

— Не надо, и все...

Юречка отошел от девушки и прикрыл окно. Марван стоял, прислонившись к штабелю старых шпал. Пашек направился к шлагбауму. Он шел, громко кашляя, и кашель его был слышен далеко вокруг.

Марван устал, ему хотелось, чтобы эта ночь прошла спокойно, без инцидентов. Он не был трусом. Наоборот, в нем сидела какая-то упрямая воинственность, но сейчас все преимущества были на стороне противника. Марван служил на границе со времени образования Чехословакии. Начинал он службу в Словакии, побывал и на польской, и на румынской границе. Молодым его часто перебрасывали с места на место. Женившись, он попросился в Чехию. Да, много он пережил, много трудностей перенес за годы службы таможенником. Однако сегодняшние трудности с теми, прежними, не шли ни в какое сравнение.

С давних пор народы, населявшие пограничные области, жили в мире и согласии. Национальная рознь, возникшая в последнее десятилетие, коренилась в самой социальной природе их общества, основанного на лжи и эксплуатации бедных слоев населения, к которым принадлежали большинство местных жителей. Эту рознь умело подогревала и использовала в своих целях фашистская пропаганда. В результате в настоящее время нацистскими идеями оказались заражены почти все немцы, проживавшие в Чехословакии. Гитлера они провозгласили чуть ли не божеством, его идеологию — своей религией. Гуманистические идеалы оказались попраны и преданы забвению.

В первый день мятежа погибли многие. Еще не было принято решение о передаче Германии пограничных областей с преобладающим немецким населением, а шлукновский выступ уже заняли отряды генлейновцев и группы вооруженных орднеров. «Пятая колонна», хорошо оснащенная и обученная за границей, повела своих соплеменников в наступление.

«Будет ли положен этому конец? — с горечью думал Марван. — Правительство слишком слабо и, скорее всего, пойдет на уступки...»

В темноте кто-то выругался. Раздался подозрительный металлический звук. Марван отскочил за шпалы. На железнодорожном полотне зашуршала щебенка.

— Стой! Кто идет? — крикнул Марван.

Звуки тотчас стихли. Если это свои, они откликнулись бы. Марван опустил руку в сумку, нащупал ребристую поверхность гранаты. Снова раздались шаги, теперь уже медленные и осторожные. Опять звякнул металл.

— Кто идет? — еще раз крикнул Марван. По уставу ом мог пользоваться оружием только после повторного оклика.

Тишина. Капли дождя стекали по лицу Марвана. Рука, сжимавшая гранату, от напряжения начала дрожать. Что же делать? Нет, это не свои, свои бы обязательно отозвались. Порыв ветра донес из темноты слова команды на немецком языке.

Марван метнул гранату в сторону железной дороги и упал за сложенные шпалы. Грохнул взрыв. Марвану заложило уши. Кто-то пронзительно закричал. По щебню торопливо затопали.

— Что случилось? — пророкотал бас Пашека.

Марван промолчал. Он медленно выпрямился, чувствуя на лбу холодный пот.

К нему подскочил старший вахмистр:

— Вы сошли с ума! Что вы натворили? Что за фейерверк тут устроили?

— Что же, по-вашему, следует встречать их с улыбкой и распростертыми объятиями? — разозлился Марван. — Они были уже на путях.

— Нужно было попытаться вступить с ними в переговоры. Поймите же, наконец, необходимо тянуть время, иначе мы не доживем до утра.

— Советую вам вспомнить вчерашних парламентеров.

— Они дали нам пять минут, а мы их условие нарушили. Если бы все было по-моему...

— Тогда бы мы сдались и сейчас сидели в каком-нибудь концлагере. Нет уж, благодарю покорно!

— Скоро мы все тут спятим, — мрачно проговорил Пашек и направился к дому.

Со стороны шоссе раздался выстрел — нуля ударилась в стену. Пашек мгновенно скрылся за дверью. Пули щелкали по стенам, залетали через окна в комнаты. Квартира наполнилась пылью от битой штукатурки.

Юречка прижал пулемет к плечу и выпустил короткую очередь в ту сторону, откуда прозвучали выстрелы.

— Не стрелять! — заорал Пашек.

— Я только дал им понять, что мы не спим, — объяснил Юречка.

— Нужно вступить с ними в переговоры ж выиграть время! — воскликнул старший вахмистр.

— Опять переговоры, — вздохнул Маковец.

— Да, переговоры! — категорично заявил Пашек. — Это единственная возможность обойтись без потерь. Немцы, видно, потому и не атакуют, что опасаются жертв с их стороны. И так сколько людей напрасно перебили...

Ему никто не ответил. Пашек ходил по кухне, пол тяжело скрипел под его ногами. Он был уверен в своей правоте. Да, переговоры! Надо попытаться заключить до : утра перемирие, а там посмотрим. Может, найдется среди немецких. командиров один разумный человек, который пойдет на это. Ведь атака станции им дорого обойдется. Они знают, что у ее защитников есть пулемет и гранаты. Да и само здание расположено довольно выгодно: вокруг луга, топкое болото. Немцы могут напасть только со стороны насыпи, но там негде укрыться. Против гранат они бессильны. Может ОНИ поймут, что лучше просто договориться...

На шоссе послышался шум мотора. Машина медленно двигалась с погашенными фарами. Пашек распахнул окно и выглянул. Автомобиль удалялся.. Вскоре звук мотора затих.

— Уехали, — довольно произнес Юречка.

Пашек что-то проворчал и сел на табурет, Его пальцы выбивали дробь по крышке стола.

— На улице холодно. Не хотите чая с ромом? — спросила Стейскалова.

— Пожалуй, не откажемся...

— Ганка, принеси воды!

Девушка нежно провела рукой по лицу Юречки и отошла к печи. Наполнив кофейник водой, она поставила его на плиту.

— Пойду посмотрю, — сказал Юречка и вышел в сени.

Он намеревался сменить Марвана, который довольно долго пробыл на улице и, наверное, замерз. Он прошел к залу ожидания и остановился.

— Идите погрейтесь, — предложил он Марвану, когда тот подошел.

— Мне не холодно.

— Стейскалова готовит чай с ромом...

— Тогда, пожалуй, пойду. На свету зря не показывайся, больше полагайся на слух.; Если кто появится на платформе, сразу услышишь.

— Идите-идите, в случае чего я дам знать.

Стейскалова раздала всем чашки с чаем — рома она не пожалела. Поставила на стол тарелку с бутербродами:

— Берите, вы же голодные.

Мужчины ели и разговаривали.

— Что же все-таки случилось с остальными отрядами? С фуковским, например? — поинтересовался Марван.

Село Фуков было расположено в пограничной зоне, на узком выступе, глубоко вдававшемся в территорию Германии. На самой границе стоял трактир. Войти в него можно было в Чехии, а вышел — и ты уже в Германии. Отряд местной охраны располагался в лесу, неподалеку от села. Подходы к лагерю были оцеплены колючей проволокой.

— Интересно, как обстоят дела там? Жаль, Что телефонной связи между лагерями не было, господа из Праги на такие расходы не согласились, — проговорил Пашек, откусывая большой кусок хлеба с маслом.

— Если они отступили, то должны быть где-то недалеко от нас.

— Они могли перейти железную дорогу в лесу или у Йиржикова, а оттуда станцию не видно.

— Но стрельбу-то они слышали! — не унимался Марван,

— А кому хочется во что-то ввязываться? — усмехнулся Пашек. — Может, они в отличие от нас сразу сдались и теперь посиживают себе где-нибудь преспокойно.

— Вы хоть представляете, что с нами было бы, если бы мы сдались? — с раздражением спросил Марван. — Вы что, не слышали о разгромленных жандармских участках? О том, как разъяренная толпа добивает раненых? Поймите же вы, наконец, что немцы не желают вести никаких переговоров. Вы сами в этом убедились. Они скорее с нас кожу сдерут, чтобы доказать миру, будто самостоятельно освободили свой фатерланд и что насильственное присоединение к рейху есть самое верное решение судетского вопроса.

Пашек ничего не ответил. Его молчание свидетельствовало о том, что он не согласен с Марваном.

Стейскал в спор не вмешивался, а этот Пашек его просто раздражал. Раньше он считал его решительным и смелым человеком, но теперь... Конечно Марван прав. Тот, кто следил за событиями, понимал, что скрывается за все возрастающими требованиями судетских немцев. И вот наступила кульминация. Наверняка фашистская Германия предпримет решительные действия. Кто же встанет на защиту маленькой Чехословакии? Союзнические обязательства намерен выполнять только СССР.

В дом вбежал Юречка:

— Пан Стейскал, эти шпалы меня беспокоят. Представляете, если с той стороны за них спрячутся немцы! Они же перестреляют нас, как зайцев.

— Хочешь их убрать? Знаешь, какие они тяжелые?

— Убрать не хочу, а поджечь можно. Они бы всю ночь горели.

— Они мокрые. Дождь идет уже несколько дней.

— У вас есть керосин, а в сенях я видел промасленную ветошь.

— К мы у немцев как на ладони, — возразил Стейскал.

— Зато мы будем видеть луг, железную дорогу и шоссе. А при свете они не осмелятся на нас напасть.

— В этом что-то есть, — поддержал парня Марван.

— Сейчас я устрою костер! — воскликнул Юречка, радуясь своей идее.

Ему никто не возражал. Даже Пашек, к всеобщему удивлению, промолчал.

Стейскал вышел в сени, молодой таможенник последовал за ним. В щели между сложенными шпалами они засунули ветошь, облили ее керосином и подожгли. Сначала загорелся маленький огонек, но он быстро набрал силу и вскоре весь штабель был охвачен пламенем. Тьма отступила. Яркий свет залил рельсы, дом и все вокруг. Ветер гнал по платформе едкий дым.

— Вряд ли это разумно, — проговорил Пашек. — Теперь мы и на платформу не сможем выйти, а нас видно со всех сторон.

— Будем дежурить в зале ожидания. Оттуда можно все увидеть, оставаясь незамеченным. Зарево освещает даже подступы сзади. Смотрите! — показал Марван в окно.

Красное зарево разливалось лавиной. Было освещено и шоссе, и деревья по обочине.

— Если бы так горело всю ночь..

Пашек положил голову на руки. Через мгновение все услышали его похрапывание.

Ганка включила старый радиоприемник, стоявший на комоде.

— Что ты хочешь поймать? — спросила Стейскалова. — Да еще ночью! Прагу даже днем не слышно.

— Я давно вам говорила, чтобы купили новый приемник, — бросила девушка.

— Кто будет его слушать? Нас он только раздражает.

— Хотите спрятать голову под крыло? — насмешливо спросила Ганка. — Хоть узнаем, что делается в стране. — Она начала крутить ручку настройки, но на всех волнах звучала только музыка. Наконец она поймала волну, на которой диктор читал сообщение, но по-немецки. Слышно было плохо, и они разбирали лишь отдельные слова.

— Стой! Кто идет? — закричал вдруг снаружи Юречка.

Мужчины вскочили, схватили оружие и выбежали из дома.

— Руки вверх! — послышался голос Юречки.

В красном зареве, освещавшем платформу и железно-дорожные пути, они увидели человека с поднятыми руками.

— Добрый вечер, пан старший вахмистр, — произнес человек на хорошем чешском. Правда, произношение у него было несколько тверже, чем положено.

— Что вы здесь делаете, Гентшель? — спросил старший вахмистр.

— Тише, пан командир. Никто не должен знать, что я к вам пришел, — усмехнулся тот.

В свете пламени все увидели его поцарапанное лицо, синяк под глазом, разорванную одежду.

— Как вы сюда пробрались? — спросил Марван.

— Так и пробрался. Кое-где пришлось ползти.

— С чем же вы к нам пожаловали? — спросил старший вахмистр.

— Мои соплеменники здорово меня отделали, заперли в сарае и пообещали утром повесить на каштане у костела. Прекрасная перспектива, не правда ли?

— Вы вступили в драку с ними?

— Вообще-то я бы с удовольствием им хорошенько всыпал, но их оказалось слишком много. Эти синяки от палки старого Мебиуса. Он все пытался выбить мне глаз: мел, очень уж дерзко я смотрю.

От гигантского костра в небо взлетали снопы искр, черный дым ел глаза, и люди вынуждены были отойти к дому.

— Чего же вы хотите? — спросил Пашек.

— Я всегда там, где происходят главные события.

— Опустите руки и пройдемте в дом, а то мы наверняка хорошо видны издали, — сказал Марван.

Они вошли в дом, только Юречка остался в зале ожидания.

Нельзя сказать, чтобы Пашек обрадовался появлению Гентшеля. С ним у старшего вахмистра были связаны разного рода неприятности. Как коммунист и антифашист, побывавший в Испании и вернувшийся оттуда после серьезного ранения, Гентшель находился под надзором полиции и должен был регулярно отмечаться в жандармском участке. Когда Для укрепления отрядов местной охраны в них стали набирать местных антифашистов, Гентшель откликнулся одним из первых. Пашек воспротивился этому: он не хотел иметь среди своих людей заговорщика. Свое нежелание взять Гентшеля в отряд Пашек мотивировал тем, что тот был ранен и еще не долечился. Теперь же этот буян, который наверняка имел отношение к недавней стачке в Шлукнове, пришел к ним, потому что его отколотили земляки. «Поделом», — злорадствовал старший вахмистр.

Они вошли в кухню. Пашек указал Гентшелю на стул:

— Так в чем дело?

— Возьмите меня в отряд.

— Четверо таких, как вы, уже дезертировали.

— Вы подобрали плохих людей.

— Коммунистов мне не надо. В лагере агитаторов не требуется.

— Коммунисты никогда не были дезертирами.

— Глупости все это, Гентшель.

— То же самое вы мне говорили, когда допрашивали после забастовки на текстильной фабрике. Помните, вы тогда еще разбили мне лицо, но это было, так сказать, в рамках закона. В протокол же вы записали, будто я поскользнулся и упал, потому что боялись, что не все ваши коллеги одобрят подобные действия. Особенно молодые коллеги...

— Молчать! — загремел Пашек.

— Идите умойтесь, у вас все лицо в крови, — сказала Стейскалова.

Она поставила на лавку у печи таз с водой, приготовила полотенце. Гентшель опустил разбитое лицо в воду. Было слышно, как он постанывает, дотрагиваясь до больных мест. Потом он осторожно вытерся полотенцем и сел за стол. Стейскалова поставила перед ним чашку чая с ромом и намазала маслом большой кусок хлеба.

Пашек нервно ходил по кухне. По нему было видно, что он с удовольствием выставил бы Гентшеля.

— Что произошло в селе? — спросил Стейскал.

Гентшель знал немногое. За ним пришли днем. Избили и бросили в сарай, куда таможенники сажали задержанных контрабандистов. К вечеру там было двенадцать человек, среди них и те четверо, что сбежали из лагеря. Нацисты и им не верили. Когда стемнело, Гентшель и еще один арестованный выломали оконную решетку и убежали. Оставшиеся надеялись, что после допроса их отпустят по домам, и не хотели осложнять себе жизнь. Это были чехи, женатые на немках, в основном социал-демократы. Гигантское пламя привело Гентшеля к Вальдеку. А вообще-то он намеревался пробираться в Красна-Липу, где жил его брат.

— Вы попали из огня да в полымя, — проворчал Пашек.

— Я никогда не уходил от опасности, и вы это знаете.

— Что вы собираетесь делать?

— Вас здесь немного, как я погляжу, и лишние руки вам не помешают. Утром здесь будет жарко. Вас собираются атаковать. Я слышал, как об этом говорили часовые на железной дороге. Я лежал в двух шагах от них. Счастье, что они меня не заметили.

— Хватит с нас антифашистов, — заявил Пашек.

— Вы мне не верите?

— Я вас достаточно хорошо знаю.

— Но теперь мы на одном корабле.

— Подождите, Пашек! Гентшель прав. Для нас сейчас каждый человек важен! — воскликнул Марван.

— Здесь я командир! — отрезал Пашек.

— Я бы этим не хвастал, — усмехнулся Гентшель.

— Молчать! — подскочил, будто ужаленный, Пашек. — Не суйте нос не в свое дело!

— Подойдите ко мне, Гентшель! — раздался голос Маковеца.

Он попытался подняться. Стейскалова подбежала к нему и с трудом удержала. Он потянулся к висевшей на стуле кобуре с пистолетом, сдернул ее и протянул Гентшелю:

— Если уж вы дрались с нацистами в Испании, то сам бог велел вам бить их здесь.

Гентшель вынул пистолет из кобуры, оглядел его со знанием дела, вытащил обойму, убедился, что она полная:

— Спасибо, пан Маковец. Сразу становится легче, когда тебе верят.

Мужчины дремали, сидя за столом. Ганка с матерью ушли в спальню, Надеясь хоть немного поспать. Долгая бессонная ночь, полная тревог и ожидания, близилась к концу.

Маковец чуть слышно попросил воды. Юречка очнулся, принес стакан с водой и сел возле раненого. Постель под ним заскрипела.

— Не сердись, что разбудил...

— Я и не спал вовсе, а просто дремал...

— Кто сейчас дежурит?

— Пашек.

— Сколько времени?

— Около трех.

— Кажется, эта ночь никогда не кончится.

— Самая длинная ночь в моей жизни.

— И в моей тоже.

— Как ты себя чувствуешь?

— По-моему, у меня жар... Не знаю... право... Наверное, эту ночь я не переживу...

— Не сходи с ума!

— Никто нам не поможет, никто.

— Утром сюда придут солдаты. Я не верю, что нас бросили на произвол судьбы.

— До утра еще далеко.

В доме было тихо. За столом похрапывал Стейскал. С улицы доносилось покашливание Пашека, стоявшего возле зала ожидания. Печь догорала, и никто не подбрасывал в нее поленья.

— Я все время думаю о мосте, — прошептал Маковец.

— Почему?

— Это важный объект, и его надо было уничтожить. Представляешь, какой я идиот? Забыл спички! Всегда ношу их с собой, а вчера забыл. Пивонька одолжил мне на секунду, а я их тут же вернул. Только потом сообразил, что нечем поджечь шнур. Но Пивонька был уже по ту сторону шоссе. Бедняга!

— Хороший был парень!

— Мы совершили большую ошибку, — с горечью сказал Маковец, медленно подбирая слова.

Чтобы успокоить его, Юречка положил ему руку на плечо:

— Не говори много, тебе вредно.

— Все равно я до утра не доживу.

— Не говори так!

— Я знаю...

Юречка наклонился над раненым, поправил одеяло, взбил подушку.

— Если бы не ранение...

— Что тогда?

— Я бы пробрался к мосту и уничтожил его.

— Сейчас?

— А почему бы нет?

Юречка тихонько вздохнул, вытянул ноги, голова его опустилась на грудь. Лечь бы сейчас в мягкую постель и встать завтра в восемь или в девять, хозяйка принесла бы хлеба с маслом, чашку горячего молока...

— Мост... — прошептал Маковец.

Юречка встрепенулся. Надо же, пришел развлечь Маковеца, а сам задремал. И что он беспокоится о мосте, как будто от него что-нибудь зависит? Тут целый лагерь потеряли, противником захвачена большая территория...

— Ты почему молчишь? — нетерпеливо спросил Маковец.

— А что говорить? Что это было бы бессмысленно с твоей стороны? Они наверняка уже взрывчатку вытащили.

— Откуда ты знаешь? Для этого лужен пиротехник. Где они его найдут? А Пашек мне не нравится... — неожиданно сказал Маковец. — Эти его речи...

— Я тоже его не выношу. Как начнет говорить, что мы должны были сдаться, тогда ребята были бы живы... Потом принимается утверждать, что Биттнер не сбежал, что он пошел за подкреплением...

— Биттнеру я никогда не верил. Он наполовину судетский немец и гулял с дочкой функционера судето-немецкой партии. Они даже собирались пожениться. И чтобы он пошел за помощью?..

— Мне тоже что-то не верится, — поддержал его Юречка. — Наверняка он воспользовался предлогом, чтобы сбежать, сообразив, что иначе ему плохо придется.

Они замолчали. Пламя от догоравших шпал по-прежнему освещало луг и деревья вдоль шоссе. Сырой воздух был пропитан гарью.

— Ты мне не ответил, — через минуту проговорил Маковец.

Он стиснул зубы, чтобы не застонать, — такой сильной была боль. Будто зверь какой терзал его внутренности. Иногда боль ослабевала, и тогда казалось, что зверь набирает силы для следующего нападения. Он уже не верил, что у него только ребра раздроблены.

— Ну так что? — спросил шепотом Маковец.

— Дался тебе этот мост!

— Если поднять его на воздух...

— Ерунда! — резко оборвал его Юречка и подумал: «Пожалуй, у Маковеца действительно жар. Как будто у нас других забот нет. Сейчас надо думать о спасении...»

— Заряд остался... Может, и бикфордов шнур на месте... Они наверняка ждут утра... Ящик у правого столба... Ты знаешь... Можно даже сигаретой... Охрана на мосту и не увидит... И вдруг — взрыв...

— У тебя жар! Это же немыслимо!

Маковец резко повернулся, хотел сказать Юречке, что тот просто трус, но боль снова усилилась. Чтобы не закричать, он закусил губу. Был бы здесь врач, он бы дал ему морфий... Но почему именно он? Почему? И в двух шагах от дома! Будто дьявол пырнул его своим раскаленным мечом. Сквозная рана! Ерунда! По выражению их лиц было видно, что это не так.

— Мы не выполнили важное задание, — произнес Маковец, когда боль утихла.

— Мы не только его не выполнили... — зло отрезал Юречка.

— Но почему ты не хочешь сделать хотя бы это?

— Что я не хочу сделать?

— Взорвать мост.

— Ты совсем рехнулся!

— Могли бы попробовать... Потом будете жалеть... Ничего не сделали! Ничего!

— Ты говоришь глупости, — решительно заявил Юречка и положил ладонь на лоб Маковеца.

Жар — плохой признак. Может, рана тяжелее, чем они думали? У Стейскала должна быть аптечка. Что помогает при горячке?

— Ну что, решился? — спросил Маковец, глядя на Юречку горящими глазами.

— Мы не имеем права рисковать. Нас и так мало.

На улице громко закашлял Пашек. Стейскал беспокойно дернулся и что-то сказал, наверное во сне. Из спальни доносились тихие голоса. Женщины не спали. Шпалы совсем догорели. Шоссе и деревья вдоль обочины поглотила тьма. Все было нереальным, фантастическим, как в приключенческом фильме.

— Взорвать мост! — шептал Маковец.

Юречке очень не хотелось идти куда-то ночью. Господи, и что ему взбрело в голову? Именно сейчас, когда уже близится рассвет...

Но Маковец не мог расстаться с мыслью о взрыве моста. В его разгоряченном воображении мост приобретал все большее значение.

— Завтра нас освободят. Сюда наверняка придут солдаты, — как заклинание твердил Юречка. — Солдаты придут утром, и мост им понадобится. Иначе как они попадут в Шлукнов?

— Мост нужно уничтожить! — Эта фраза прозвучала как приказ.

— Опять ты за свое! — взорвался Юречка, потому что упрямство Маковеца стало его раздражать. — Тебе недостаточно, что там остался Пивонька?

Дремавший за столом Гентшель встал, потянулся зевая и подошел к ним.

— Значит, мост, — медленно произнес он. — А почему бы и не попробовать?

— Потому что это бессмысленно! — выкрикнул Юречка.

— Я все слышал. Это не так уж сложно. Мне доводилось работать с подрывниками.

— Теперь еще и вы! — окончательно разозлился Юречка.

Гентшель, подошел к окну и выглянул на улицу:

— Дождь кончился. Скоро прояснится, и к утру будет туман. Хороший, густой туман.

— Откуда вы знаете? — удивился Юречка.

— Я живу здесь всю жизнь.,

— Мост... — прошептал Маковец,

— Хорошо-хорошо, мы взорвем его. Вокруг пока спокойно, ночь темная, в лесу нас никто не заметит. Чего же еще желать? — обернулся Гентшель к Юречке.

— У правого столба... Достаточно зажженной сигареты... — еле слышно шептал Маковец.

— Идиотизм какой-то! — устало проговорил Юречка.

Ему не хотелось выходить из дома. Если кто-нибудь уйдет, для защитников станции это будет ощутимой потерей. Нужно думать о том, как бы до наступления утра уйти отсюда всем, пока к немцам не подошла помощь и они не начали атаку. Взрыв моста хода событий не изменит. Пригонят арестованных чехов, и мост быстро восстановят.

— Это и твоя вина, — сказал Маковец.

— Да-да, моя! Все по моей вине! — закричал Юречка, — Но спичек-то не оказалось у тебя!..

— Тише, — предостерег их Гентшель. — Все, что, вы здесь говорите, слышно на улице.

— Ладно, если это моя вина, то я взорву этот проклятый мост, — заявил молодой таможенник.

— Возьмем только пистолеты и несколько гранат, — сказал Гентшель.

— Вы... вы это серьезно? — ужаснулся Юречка. Он взглянул на дверь, за которой находилась Ганка с матерью, потом махнул рукой: — Ладно, была не была!

— Спасибо, — прошептал Маковец. — Мне даже легче стало.

Юречка и Гентшель вышли из дома, подошли к Пашеку:

— Пан старший вахмистр, мы хотим пойти к мосту. Вдруг там осталось взрывное устройство?

— Вздор! — оборвал их Пашек. — Никуда вы не пойдете. Я за вас отвечаю.

— Мост действительно нужно взорвать, — возразил Гентшель. — Следовало это сделать еще днем.

Пашек собирался ответить, чтобы этот большевик не лез куда не надо, но потом сообразил, что тот прав. Взрыв моста был одним из заданий отряда. Если бы его удалось выполнить, пусть даже сегодня, отряд и его командир в известном смысле реабилитировали бы себя. Никто бы уже не вспомнил об их бесславном отступлении.

— Идите, ребята, — решительно произнес он. — Будьте внимательны! Если услышите стрельбу, сразу возвращайтесь.

— А я считаю, что это идиотизм, — не сдавался Юречка.

Они медленно двинулись вдоль железнодорожной насыпи к лесу. Мокрая земля противно чавкала под ногами. Гентшель шел первым. Они часто останавливались, прислушивались. Где-то ухала сова, и ее зловещий крик разносился по всему лесу. На опушке вражеского патруля не было. У немцев, видно, не так много людей, чтобы выставить охрану повсюду. Они, наверное, выделили часовых только на шоссе, ведущее в Румбурк. И Юречка подумал, что уйти со станции было бы несложно. Надо только убедить Пашека. А Маковеца они понесут на носилках.

Гентшель по-прежнему шел впереди. Шагали они легко, умело обходя густые заросли, без труда отыскивая тропу между высоких деревьев. Неожиданно раздался подозрительный шум. Какие-то люди шли вдоль опушки, тихо переговариваясь между собой по-немецки.

— Они патрулируют опушку, — прошептал Гентшель,— Но пройти все-таки можно.

Они шли лесом, пока не выбрались к речке. Она-то и должна была вывести их прямо к мосту. Видимость была неважной, поэтому приходилось держаться почти вплотную друг к другу. Временами ноги проваливались в трясину. Речка становилась все шире, а там, где она вышла из берегов, образовались небольшие озерки.

Заросли поредели. Со стороны шоссе доносились шаги и приглушенные голоса. Там тоже ходил патруль. В темноте мелькали огоньки сигарет. Вдалеке темнело что-то похожее на грузовик, возле него толпились люди. Раздался звон стекла — очевидно, орднеры подкреплялись. У моста стояли двое часовых.

Юречка протянул Гентшелю гранату:

— Если что, кидайте! К мосту я пойду один. Я знаю, где находится этот ящик и найду его даже в темноте.

— Спички есть?

— Есть.

Юречка оставил своего напарника на краю леса и двинулся через кусты к мосту. Потом ему пришлось идти по пояс в воде. Неожиданно перед ним возникла черная стена, пальцы прикоснулись к влажным камням. Он сразу понял, что допустил ошибку. Нужно было еще в лесу раскурить сигарету, держа ее в зажатой ладони, подобраться к шнуру и поджечь его. Он этого не сделал, а теперь вспыхнувшая спичка может его выдать. Наверху переговаривались часовые. Он даже чувствовал запах табачного дыма. Подождал, пока часовые, стуча коваными сапогами, отойдут, и принялся шарить руками по мокрым камням. Нащупал ящик. Попробовал его открыть, однако крышка провалилась внутрь и не поддавалась. Он вытащил нож и просунул лезвие в щель. Крышка открылась, но ящик оказался пуст. Юречка ощупал место, куда, как он помнил, тянулся шпур, — пусто. Все взрывное устройство было размонтировано. А без детонатора взрыва не получится. Значит, они пришли сюда зря.

Он вернулся к Гентшелю.

— Все размонтировано.

— Черт, вот неудача! — огорчился коммунист. — А я уже представлял, какой будет фейерверк. Ну что же, хоть выяснили, как они охраняют пути со станции и как можно пройти к лесу.

— Фейерверка не будет!

— Не расстраивайтесь, нам они его устроят на станции, — тихонько засмеялся Гентшель, когда они шли обратно.

Патруля на опушке уже не было. Наверное, он перебрался в другое место. По железнодорожному полотну они шли не таясь.

Услышав их шаги, Пашек вышел из дома.

— Ну как? — нетерпеливо спросил он.

— Мы опоздали, — подавленно произнес Юречка.

Пашек выругался и вернулся в дом. В дверях появился Марван:

— Я почему-то сразу подумал, что вага поход окончится ничем.

— По крайней мере, мы узнали, как они охраняют подходы к станции, — сказал Гентшель.

— Путь на Румбурк свободен? .

— Мы, во всяком случае, никого там не встретили. По опушке леса ходит лишь один патруль. Вряд ли он нам помешает.

— Думаете, мы сможем пройти?

— Попытаться стоит. Как только попадем в лес, можно считать, что мы выиграли. Дорогу я и в темноте найду. Остановимся у лесника Сейдла, а потом двинемся на Красна-Липу. На шоссе выходить опасно.

— Если бы рана у Маковеца не была такой тяжелой, — вздохнул Марван.

— Думаете, дорога ему повредит? — спросил Юречка.

— Он нуждается в срочной операции. Мне не нравится его жар. Дорога неблизкая, и вряд ли он ее перенесет. Малейшее движение причиняет ему боль, а морфия у нас нет.

— Мы можем оставить пана Маковеца у лесника Сейдла. Это наш человек, — сказал Гентшель. — Ручаюсь за него головой.

— Не очень-то ручайтесь, да еще головой, — вынырнул из темноты Пашек. — За ваших антифашистов тоже ручались. А где они теперь?

— На социал-демократов никогда нельзя было надеяться. Если бы вы обратились ко мне, я привел бы вам настоящих парней, — заявил Гентшель.

— Хватит с меня и одного коммуниста, — отрезал Пашек и отправился в кухню.

— Ничего вы не поняли, пан старший вахмистр, — сказал вслед ему Гентшель. — Потому и произошла эта трагедия...

К утру на дежурство заступил Марван, Он обошел все здание, задержался в зале ожидания, присел на скамейку. Все было тихо. Он с грустью вспомнил ребят из своего отделения, которые после перестрелки исчезли в лесу. Может, они ушли от погони и теперь подходят к укреплениям. Кто же остался из его отделения? Пивонька и Голас убиты, Маковец тяжело ранен, Павлик и еще один жандарм патрулировали границу... Доведется ли ему когда-нибудь увидеть своих товарищей?

Марван не мог избавиться от чувства вины. Ни в коем случае нельзя было допускать раскола группы. Вот что значит трусливое бегство. До самой смерти не простит он себе, что положился на Пашека. Марван опять представил, как тот вылезает из кустов, облепленный мокрыми листьями, растерянный и беспомощный. Он не стрелял, бросил всего одну гранату, хотя видел, что пулеметчик убит. Он не отдал ни одной четкой команды. Марван с сожалением вспоминал о бесславном отступлении. Теперь-то он знал, что следовало делать. Прежде всего нужно было не подпускать врага к лагерю и самим атаковать. Он не верил, что генлейновцы стали бы сопротивляться. Ведь все видели, как при первой же пулеметной очереди их отряд, подобравшийся к самому лагерю, вместе с парламентерами повернул назад. Оружие свое они побросали, а их энтузиазм куда-то улетучился. Вот и сейчас: окружили станцию, и все, атаковать боятся. Несколько фанатиков поплатились жизнью, а остальным не хочется рисковать. Чего они ждут? Пока подойдет подкрепление?

И вновь Марван представил Пашека, нерешительного, ждущего какого-то чуда. С ним невозможно говорить о чем-либо конкретном. Он все время увиливает от ответа, переводит разговор на другое. Говорил, что со станции надо уходить, а теперь почему-то медлит. Неужели причина всему страх?

Если бы у Марвана были свои люди, он бы наплевал на Пашека и, принимал решения самостоятельно. Но сейчас, когда в доме только четверо здоровых мужчин, он не имеет права вступать с ним в конфликт.

На границе Марван неоднократно попадал в неприятные ситуации, но ни одна из них не имела трагических последствий. В глубине души он надеялся, что старые времена еще вернутся. Верил, что германская экспансия долго не продлится, что найдется сила, которая уничтожит фашистов.

Однажды ему в руки попала гитлеровская «Майн кампф». Объемистая книга, полная извращенных мыслей, бредовых идей о превосходстве нордической расы. Он так и не дочитал до конца эту библию фашизма, одурманившую немецкий народ, такой рассудительный и трудолюбивый, давший миру немало гениев. Но теперь в жилах этого народа течет отравленная кровь. Кто сумеет его вылечить?

Уже восемь лет Марван жил в Кенигсвальде. Первое время он тосковал по Шумаве, по ее густым лесам, по дому, стоявшему на берегу реки. Здесь было спокойнее, климат мягче, да и люди совсем другие. Контрабандисты тут не носили оружия, а таможенный закон знали лучше иного молодого таможенника, знали, что могут себе позволить, а что строжайше запрещено.

Но вот из-за рубежа наползли грозовые тучи и отношения между немцами и чехами в пограничных областях крайне обострились. Люди, раньше не занимавшиеся политикой, теперь вывешивали флаги со свастикой, носили на лацканах пиджаков нацистские значки, вели себя дерзко и высокомерно, сделав своим лозунгом фразу «Придет день!». Потом Марван начал замечать, как многие знакомые перестали с ним здороваться. При встрече с ним они отворачивались, хмурились и раздражались, будто видели в нем заклятого врага. «Что произошло?» — спрашивал он неоднократно и неоднократно же выслушивал жалобы на то, что судетских немцев угнетают, что они лишены элементарных прав. Однако он-то прекрасно знал, что ничего подобного в Судетах не было и в помине.

Из раздумья его вывели шаги.

— Что случилось? — спросил Марван, узнав Стейскала.

— Из окна спальни видно, что со стороны Румбурка подъехал грузовик. Остановился наверху, между домами Вальдека.

— Наши?

— Трудно сказать. Думаю, наши подъехали бы к самой станции.

— Значит, еще одна группа немцев. Наверное, услышали, что мы заняли станцию, и боятся ехать.

— Ну вот, теперь они окружили нас со всех сторон. Лучше бы нам уйти. Гентшель утверждает, что к утру будет туман. Правда, он может и ошибаться. А что потом?

— Как мы понесем Маковеца?

— Это самое трудное, — вздохнул Стейскал. — Боюсь, он не выдержит. Очень уж плох. У него жар.

— Почему жар? — спросил Марван.

— Наверное, это была разрывная пуля. Он не выживет.

Марван выругался.

— Носилки я починил: старое полотно заменил одеялом.

— А Пашек?

— Еще одна загвоздка. Он вдруг заявил, что не хочет уходить отсюда. Заговорил о каких-то переговорах. У этого человека, пан Марван, кажется, не все дома. Он вбил себе в голову, что утром придут регулярные немецкие войска, которые займут все Судеты. Он хочет вступить в переговоры с офицерами, которые могут гарантировать ему безопасность.

— Значит, ему в лес не хочется?

— Он говорит, что таким образом мы убьем Маковеца.

— Но спасем шестерых. Вашу жену, вашу дочь...

— Что же делать? — вздохнул Стейскал.

— Подождем немного, тем более что Гентшель обещает туман. Посмотрим...

Стейскал вернулся в дом, а Марван направился к шоссе. Над болотом появились первые клочья тумана.

На шоссе раздались шаги.

— Стой! — скомандовал Марван, как только человек приблизился.

— Не стреляйте! — испуганно отозвались по-чешски.

— Кто идет?

— Почтмейстер Карлик.

— Подойди ближе! Один!

— Со мной никого нет.

Под ногами почтмейстера заскрипел песок. Марван включил фонарик — узкий луч высветил долговязого человека.

— Это правда я, Карлик. За мной никто не идет, не бойтесь. Можете мне верить.

— Что ты здесь делаешь?

— Меня подняли с постели. Иди, говорят, в Вальдек. Там чехи. Потолкуй с ними.

— Мы думали, ты хочешь присоединиться к нам.

— Я не могу, вы ведь знаете... Если бы я был один...

— Тебя арестовали?

— Меня? Нет, меня никто не арестовывал.

Их разговор привлек внимание остальных защитников станции.

— Зачем же его арестовывать? Он же пользуется их доверием, — с издевкой сказал Юречка.

Карлик разозлился:

— Я ни во что не вмешиваюсь. Служу как надо, почта у меня в порядке. А остальное меня не касается.

— Кому служите, пан почтмейстер?

— У нас пока республика!

— Мы тоже так думаем. Но вот те, кто тебя послал...

Карлик пристыженно молчал.

Многие годы он работал на кенигсвальдской почте. Женился на немке, у них было много детей.. В Семье говорили только по-немецки, его жена за все это время не выучила ни одного чешского слова.

— Так зачем ты пришел, Карлик? — спросил Марван.

— Пан Марван, я...

— В чем дело?

Карлик нерешительно переступал с ноги на ногу, не зная, с чего начать.

— Пан Марван, мне нужно с вами поговорить, — вымолвил он наконец.

— О чем?

— Ну... обо всем. Ведь стрельба и убийства — это же бессмысленно...

— В этом мы с тобой согласны, Карлик.

— А вы нас выманили на свет, зря подвергаете опасности,— зарокотал бас Пашека. — Все в тень!

— Добрый вечер, пан начальник, — подобострастно поздоровался почтмейстер.

— Уже утро, Карлик, — резко ответил Пашек. Он привык наводить страх на людей.

— Да-да... Вы правы...

— Быстро! Что вы хотите? Говорите! — торопил Пашек почтмейстера.

— Я... вы ведь меня знаете, паи начальник, я мухи не обижу, — начал оправдываться почтмейстер. — Я ненавижу насилие.

— Вы это нам пришли сообщить? — насмешливо спросил Пашек.

— Может, у него автомат под пиджаком, как у тех парламентеров, — заметил Юречка. — Обыскать бы его.

— Подожди, Иржи, — успокоил его .Марван и обратился к почтмейстеру: — А вы говорите по существу..,

— Панове, соглашение уже подписано.

— Какое соглашение?

— Об отторжении Судет.

— Кто его подписал?

— Правительство.

— Откуда ты знаешь?

— Эти сведения достоверны. Даже если правительство попытается возражать, фюрер все равно заставит его подписать соглашение! — повысил голос почтмейстер.

— Подожди, ты сам себе противоречишь. Сначала сказал, что правительство уже подписало, теперь говоришь, что его заставят подписать. Так не пойдет. Нас не запугаешь.

— Ей-богу, пан Марван, это правда!

— Я знаю, почтмейстер, ты с ними заодно, по почему тебе именно сейчас поручили завлечь нас в западню? — грустно спросил Марван.

— Пресвятая дева, я повторяю только то, что мне приказали!

— Ты ведь тоже чех, — с упреком произнес Юречка.

— При чем здесь это? — вздохнул почтмейстер. — Для меня сейчас главное — выжить. Семья на шее, дюжина детей, вы понимаете... мое положение...

— Вы нам так и не сказали, чего хотите от нас, — заговорил Пашек. — Из вас приходится все тащить клещами.

— Ну... вы должны немедленно сложить оружие. Не только вы, но и фуковский и шлукновский отряды...

— Следовательно, ты думаешь... — начал Пашек, но Марван сильно сжал ему плечо и тот замолчал.

— Да, мы все здесь и ждем вас. Тридцать человек, три пулемета и много гранат. Вы зубы о нас обломаете. Все!

— Иди, скажи это своим собратьям! Всех перестреляем! — Гневный голос Пашека был слышен даже в лесу.

— Они меня послали, чтоб по-хорошему...

— Значит, мы должны сложить оружие? — переспросил Марван.

— Стало быть, вы боитесь, что утром сюда придут паши солдаты?! — воскликнул Пашек.

— Никто вам на помощь не придет. Солдаты сидят в укреплениях. Вы остались одни. Но вы должны уйти отсюда, как и другие чешские отряды. И вы это знаете.

— Это ты хорошо сказал, почтмейстер, — с горечью проговорил Марван. — Ты, оказывается, уже считаешь себя одним из них.

— Не важно, кем я себя считаю, — устало отозвался Карлик. Ему было холодно, но он был обязан выполнить задание. — Подумайте о людях, которые могут погибнуть. Сложите оружие и отправляйтесь домой.

— А почему нельзя уйти с оружием? — спросил Марван.

— Это приказ: чехи должны сложить оружие и уйти!

— Я знаю, чего вы хотите: уговорить нас сейчас, а потом хвастаться, будто сыграли важную роль в ликвидации чешского отряда.

— Я ничего не хочу. Утром сюда придут отряды «корпуса свободы». У них гранаты, пулеметы. Вы все погибнете. Но зачем? Люди, опомнитесь!

— Плевать мы хотели на ваш «корпус свободы»! — воскликнул Юречка. — Утром здесь будут наши танки с солдатами. И вы еще побежите от нас!

— Нас здесь достаточно. Тридцать человек, три пулемета. Так и передай, Карлик, — сказал Марван.

— Передам, пан Марван.

— А теперь уходи, иначе мы повесим тебя на каштане у костела.

— Люди, люди, не сходите с ума! У меня жена... дети...

— А кто нам гарантирует безопасность, если мы сдадимся? — спросил Пашек.

Он все еще не отказался от мысли о капитуляции. Думал о том, что Карлик прав, что сопротивление бесполезно. Но можно ли доверять немцам?

Почтмейстер молчал, соображая, что ответить. Он знал, что никакой гарантии нет.

— Чтобы нас отделали, как Гентшеля? Покорно благодарю! — воскликнул Юречка.

— Что ты нам посоветуешь, Карлик? — тихо спросил Марван. — Как чех и как порядочный человек, ведь ты всегда был порядочным человеком.

Карлик испуганно оглянулся назад, с минуту молчал, потом сказал еле слышно:

— У нас много убитых. И бабы из деревни натравливают мужиков, чтоб отомстили. Плохи дела, пан Марван, лучше уходите.

— Спасибо, Карлик.

— Вы убили зятя сапожника. Он теперь как безумный, готов уничтожить весь свет.

— Теперь мы хоть знаем, что нас ожидает в случае сдачи, — так же тихо ответил Марван. Потом повысил голос, чтобы его услышали на лугу: — Передай своему командиру, что мы не сдадимся. Нас здесь много, и мы будем защищаться. А еще скажи, если все спокойно разойдутся по домам и сдадут оружие в жандармском участке, мы никого не тронем.

— Сдавайтесь! Это бессмысленно! — воскликнул Карлик.

— Всех пересажаю! — прогремел бас Пашека.

Карлик повернулся и исчез в темноте.

— Быстро в дом! — приказал Пашек. — И чем меньше мы будем появляться на свету, тем лучше. Они считают, что здесь кроме нас люди из Фукова и из Шлукнова, поэтому и не отваживаются атаковать.

— Думаете, они ему поверят? — спросил Стейскал, когда они возвращались к дому.

— Они, вероятно, считают, что станция обороняется большими силами, а погибать им, конечно, не хочется, — произнес Марван.

Он задержался у входа в дом, шаря по карманам. Наконец нашел сигареты и спички. На мгновение пламя осветило его лицо. Со стороны шоссе, где только что исчез почтмейстер, треснуло несколько выстрелов. Нули защелкали по крыше и стенам дома.

— Подлецы! — воскликнул Юречка. — Даже не дождались своего парламентера.

Потом с шоссе раздалась автоматная очередь. Марван вскрикнул, сигарета выпала у него изо рта. Он хотел сказать что-то, но из горла вырвался хрип. Он выпустил карабин и начал тяжело оседать на землю.

Молодой таможенник подскочил к нему:

— Что с вами, пап Марван?

Следующая очередь заставила Юречку упасть рядом с бывшим командиром таможенного отделения. Одна из пуль срикошетировала от рельса и загудела, как оса. Юречка вбежал в дом, пролетел через сени, сбив кого-то по пути. Через мгновение он уже был у окна и прижимал к плечу приклад пулемета. Он услышал, как Стейскал и Гентшель внесли тело Марвана. Пашек ругался.

Юречка нажал на спусковой крючок и принялся поливать свинцом опушку леса, луг, шоссе. Запахло горелым маслом. Ствол пулемета быстро нагрелся. Тогда таможенник положил пулемет на подоконник и принялся набивать пустой магазин.

— Папа Марвана убили, — сообщил Стейскал.

Юречка услышал испуганный крик Стейскаловой и всхлипывание Ганки. По щекам его потекли слезы. Он вытер их рукавом и с решительным видом подошел к окну.

Утром одному из генлейновцев удалось пробраться к шлагбауму и бросить гранату в сторону дома. К счастью, в окно она не попала. Но взрыв разметал скамейку, на которой когда-то сидели пассажиры, повредил стены зала ожидания. Взрывной волной выбило окна в спальне. Женщины в тот момент были на кухне, так что никто не пострадал. Однако взрыв этот явился предупреждением — защитники станция опять проявили неосторожность. Ведь граната могла попасть и в дом. Последствия такого взрыва трудно было даже представить.

Разъяренный Пашек кричал, что все без толку шляются по платформе, а в нужный момент никого не дозовешься. Это была сумбурная речь, полная обвинений, будто таким образом можно было исправить положение. Он забыл, что командир должен сам следить за всем, а не сидеть за столом на кухне. Он же выходил наружу лишь на мгновение и сразу возвращался в дом.

Всегда спокойный Стейскал не выдержал:

— Нельзя ли потише? Вас слышно даже на лугу.

Гибель Марвана потрясла их, настолько она казалась нелепой. Его убила пуля, выпущенная наугад. Мысли об отступлении снова отошли на задний план. Теперь их стало на одного меньше. Безжизненное тело Марвана лежало в сенях, покрытое белой простыней. Пашек сидел за столом, вытянув перед собой сжатые в кулаки руки. Он был мрачен. Ну и ночь выдалась, черт бы ее побрал! Видно, судьба совсем отвернулась от них. Сколько времени немцы будут верить в то, что на станции полно людей и три пулемета? Если бы у них варил котелок, они бы в несколько минут расправились с осажденными. Представив такую возможность, Пашек даже дышать перестал. О, господи, что же делать? Как освободиться от этой петли? Ждать? Но чего? Пока немцы наберутся смелости и начнут штурм? Он застонал и опустил голову на руки.

Стейскалова беспокойно металась по дому. Хотелось что-то делать, чтобы забыться, отвлечься от страшных мыслей. Ее пугало, что теперь уже никто не говорит об отступлений. Именно теперь, когда близился рассвет и бдительность врага наверняка притупилась. После гибели Марвана осталось четверо сильных мужчин. Они могли бы менять друг друга у носилок. А она и Ганка помогали бы, чем могли. На чемоданы, стоявшие под столом, она даже не смотрела. Они стали ненужным грузом. Главное сейчас — выжить. Гентшель говорит, что к утру будет туман. Почему же никто ничего не предпринимает?

Смерть Марвана тяжело повлияла на Стейскалову. Она хорошо знала этого спокойного, умного и доброго человека, несколько лет командовавшего отделением таможенной охраны. Она дружила с его женой, тихой маленькой женщиной, уехавшей в начале августа куда-то в глубь страны. Это была любящая, пара. Детей у них не было, поэтому всю нерастраченную нежность они отдавали друг другу.

Как переживет пани Марванова эту страшную весть? Нынешней ночью в приграничной зоне наверняка погибнет много людей. Во имя чего? Зачем было ломать давным-давно установившийся здесь порядок? Ответа на этот вопрос Стейскалова не находила.

Она убрала со стола чашки, тарелки, смахнула крошки хлеба в ладонь и бросила их в печь. Она еще от бабушки слышала, что, если смести крошки на пол, в дом придет беда. И хотя она не очень-то верила в приметы, некоторым бабушкиным советам все-таки следовала. В полуоткрытое окно, где стоял пулемет, тянуло холодом и сыростью. Стейскалова подбросила в печь пару поленьев.

Ганка снова села возле печи на скамеечку. Мужчины говорили об отступлении. У Пашека было, как всегда, особое мнение. Странно, что они не поссорились. Она успела возненавидеть старшего вахмистра, потому что поняла: все он делает наперекор остальным. Гибель Марвана нарушила их планы. Казалось, со смертью этого человека из дома ушли отвага и решимость. Взрывы гнева Пашека были непонятны Ганке. Она хотела бы стать такой же смелой и мужественной, как Маковец, стоически переносящий страшную боль, как Марван... Что же будет дальше? Когда у защитников кончатся патроны, их всех поубивают одного за другим. А что бывает с человеком после смерти?

События этой ночи казались Ганке настолько нереальными, что она то и дело задавала себе вопрос: а правда ли все это? На них напали люди, с которыми она еще несколько дней назад здоровалась при встрече, а они ей с улыбкой отвечали. Приветливые, заботливые, добрые соседи. Что с ними произошло за эти дни? Кто заразил их такой страшной ненавистью? Не вернулся ли мир в темное средневековье, во времена инквизиции и охоты за ведьмами? Ганка глотала слезы, подбородок у нее дрожал, глаза и щеки стали мокрыми. Мать услышала всхлипывания, подошла к девушке и нежно погладила по волосам:

— Не плачь, все будет хорошо, вот увидишь!

— Мамочка, ну чего мы ждем? Почему не уходим?

Стейскалову мучила та же мысль. В конце концов, мужчины уже могли бы что-то решить. Немцы пока выжидают, но, как только к ним придет подкрепление, они непременно нападут. Неужели нужно ждать, как убеждает Пашек, прихода чешских солдат? Она подошла к стоявшему у окна мужу, чтобы сказать ему все это. Тот выслушал ее и отправился советоваться с Гентшелем.

Юречка дежурил возле зала ожидания. Шлагбаум у шоссе уже едва просматривался, а туман все густел. Временами ветер доносил запах гари, Go стороны Вальдека слышалось петушиное пение. Юречка страстно желал, чтобы вот сейчас раздался грохот приближающихся танков и бронетранспортеров, рычание грузовиков. Куда бы тогда кинулись немцы? Расползлись бы по домам, быстренько сняли повязки со свастикой, попрятали в солому винтовки, сожгли свои флаги: мы, мол, ничего не хотим, мы всем довольны. Утром будет густой туман. А доживут ли они до утра?

Ветер легко шелестел в кронах деревьев, всюду царило спокойствие. Из окна дома донеслось покашливание Пашека, кто-то шуршал в сенях, но звуки эти не привлекли внимания Юречки. Он с грустью думал о том моменте, когда ему придется расстаться с формой. Он успел полюбить и форму, и службу, по после отторжения пограничных областей Чехословакии уже не понадобится столько таможенников и уволят прежде всего молодых. А как не хотелось возвращаться на гражданку, в столярный цех, к мастеру, обучавшему его! Он помнил его слова: мол, если надоест на границе, возвращайся ко мне. Как бы не так! Он получал в неделю всего восемьдесят крон — сущие гроши, да еще все время боялся, что однажды мастер скажет: «В понедельник можешь не приходить, у меня нет для тебя работы».

Поколению Юречки здорово не повезло. В стране началась страшная безработица, и многие его друзья, научившись какому-нибудь ремеслу, сразу оказались на улице. Мастерам было выгоднее давать работу ученикам. На третьем году обучения они уже работали самостоятельно, как взрослые работники, а получали гроши. Юречку это никоим образом не устраивало. Отслужив в армии, он послал запросы на железную дорогу, в полицию, в жандармерию, в таможенное управление. Положительный ответ пришел лишь один. И после медосмотра Юречка приступил к таможенной службе. Пока он еще не был зачислен в штат, и в любой момент его могли уволить. Он ненавидел членов судето-немецкой партии уже за то, что из-за них мог лишиться своего места государственного служащего.

Он отогнал от себя неприятные мысли и постарался сосредоточиться. Воздух был очень влажным, и любой звук разносился далеко-далеко. Если бы кто-нибудь шел по шоссе, его выдали бы шорох шагов, на болоте — чавканье грязи, а на железной дороге — шуршание щебенки. Юречка всегда хвастал, что нервы у него как веревки, но сейчас они, казалось, превратились в тонкие нити. Может, это от усталости?

Он вышел из тени навеса, перешагнул через разбитую скамейку и вдруг почувствовал, что боится. Боится, как бы в желтом свете фонарей не стать мишенью для орднеров, которые караулили где-нибудь на опушке леса, на шоссе. Он сделал над собой усилие и с опаской двинулся дальше, к шлагбауму. Его тревожили автомобили, остановившиеся между домами Вальдека. Кто на них приехал и что сейчас делает? Почему не показываются орднеры? Грузовые машины могли бы проскочить на большой скорости мимо станции. Может, они боятся пулеметов?

Юречка остановился у подъемного механизма шлагбаума. Вокруг тишина, на шоссе — ни души. Только опадали, шелестя, листья с раскидистых деревьев.

Неожиданно Юречка подумал: сколько же людей ожидает сейчас рассвета? Чего же все-таки они от него ждут? Господа в Праге по-прежнему бездействуют. Чего они боятся? Лишиться своих доходов, тепленьких местечек? Люди хотят сражаться, защищать свою родину. Неужели среди генералов нет ни одного настоящего мужчины? Зачем тогда строили укрепления? Франция, на которую все время возлагала надежды молодая республика, обманула ее. Да и вряд ли можно было ожидать чего-то другого от прогнившего, пораженного коррупцией государства. Англия настойчиво твердит, что мир можно сохранить, только выполнив гитлеровские требования. Глупцы! Каждому здравомыслящему ясно, что Гитлер не остановится в своих притязаниях. Почему же политики не прочтут его «Майн кампф»? Бедняга Марван читал им однажды на занятиях отрывки из этой книги, и многое из того, что вызвало у них тогда смех, теперь обернулось подлинной трагедией. Так кто же способен остановить немецкую экспансию? Советский Союз? Гентшель не раз намекал на это. Но прав ли он? И что же это за идеи такие, которые дают ему силы бороться против своих же? Кто же поможет разобраться в этой путанице? Наверняка не Пашек. Скорее всего, таким человеком будет Гентшель.

Юречка медленно возвращался в зал ожидания. Его должны были уже менять, но идти в дом не хотелось. На улице гораздо лучше, хотя временами по спине и пробегают мурашки от холода...

Возле дома послышались шаги.

— Это вы, Гентшель?

— Да, я.

— Что нового?

— Пашек еще раз все продумал и пришел к выводу, что надо уходить. Сначала он твердил, что надо ждать Биттнера, который якобы пошел за помощью, потом заладил, что утром сюда придут регулярные немецкие части и что он будет вести переговоры с офицерами.

— Так мы пойдем или нет?

— Он дал мне задание разведать опушку леса и дорогу на Румбурк. Если там нет постов, то пойдем.

— Гранаты с собой возьмете?

— Я уже взял две. А еще у меня есть пистолет папа Маковеца.

— Тогда счастливо.

— Счастливо оставаться.

Гентшель исчез. Юречка вернулся в зал ожидания. Он услышал шуршание щебенки под ногами немца и понял, что тот пошел по той дороге, по которой они ходили к мосту. Тогда на опушке они встретили только один патруль. Но потом приехала еще одна группа орднеров и все они остались в Вальдеке. Если и эту группу бросили на патрулирование, то Гентшель, конечно, убедится, что путь к отступлению закрыт и подходящий момент упущен. Неожиданно Юречка почувствовал, что не может больше находиться в зале ожидания, и вышел наружу. Он обошел вокруг здания, послушал, как Пашек выражал недовольство по поводу бессмысленного хождения по платформе. Надо было погасить последний фонарь, который освещал небольшое пространство вокруг, но этот убогий свет действовал на него успокаивающе...

Гентшеля уже не было слышно. Теперь он, вероятно, крался к опушке. Опытный боец, участник гражданской войны в Испании, он знал, что надо делать. И в разведку он наверняка шел не в первый раз. Надо было пойти вместе с ним. Вдвоем всегда легче. Но Пашек, разумеется, воспротивился бы. Он вообще был против любой инициативы подчиненных.

Юречка зашел в зал ожидания, сел на лавку. Однако уже через минуту холод начал пробирать его. Тогда он встал и снова принялся ходить. Посмотрел в сторону шоссе. Его мучило предчувствие, что в следующие минуты что-то произойдет и судьба их в корне изменится, хотя он не мог не понимать, что это всего лишь следствие перенапряжения последних часов, повергших всех в состояние депрессии.

Со стороны Румбурка прозвучали два выстрела из пистолета, короткие и отрывистые. И тут же в ответ раздался выстрел из винтовки. Из дома послышалось брюзжание Пашека. Юречка подошел к окну и заглянул внутрь. Командир уже не сидел за столом, а взволнованно ходил по комнате и бормотал:

— Я же говорил, что он не пройдет. Хорошо еще, если вернется целым и невредимым. А ведь хотели уходить с семьей, с раненым, который в дороге наверняка бы умер... Люди, неужели вы не понимаете, что нас окружили со всех сторон? Куда вы собираетесь бежать? Мы в ловушке, и нам остается только ждать. Биттнер приведет подкрепление. Он надежный парень...

Поток слов лился беспрерывно. Никто не возражал Пашеку, никто с ним не спорил, и тем не менее он говорил так энергично, словно убеждал кого-то. Скорее всего, он убеждал самого себя. Лес пугал его, дом же казался ему крепостью, к которой генлейновцы побоятся приблизиться. И потом, они ведь думают, что у них тридцать человек и три пулемета...

Гентшель вернулся через десять минут.

— Они ходят вдоль железной дороги. Я слышал, как они болтали и курили. Но пройти там можно. Бросим гранату — и они разбегутся кто куда, я уверен. Стоило мне только два раза выстрелить, как они все попадали в траву. Это надо было видеть. Развели там за кустами костер, дураки...

— А потом начнут гонять нас по лесу, — хрипло вставил Пашек. — Вы думаете, что с носилками сможете бежать, ползти, прятаться? Это убьет Маковеца, поверьте мне.

Гентшель только плечами пожал:

— Хорошо, подождем. Дождь перестал, заметно похолодало, небо кое-где проясняется, наверняка образуется густой туман. Тогда скрыться отсюда будет гораздо легче. В тумане нас никто не догонит.

Пашек что-то невнятно возразил, но никто не стал его переспрашивать. Гентшель вышел наружу, подошел к Юречке.

— С Пашеком вообще нельзя разговаривать, — сказал молодой таможенник.

— Не поймешь, что он себе внушает. То ждет германскую армию, то вдруг снова надеется на Биттнера — словом, бежит от собственного страха, петляя, будто заяц. Жаль, что пана Марвана больше нет. Уж он сумел бы на него повлиять.

— Я думаю, мы сможем пройти. Вы случайно наткнулись на их дозор, а если мы пойдем другим путем, например через топь, то спокойно пройдем...

— Я шел вдоль железнодорожной насыпи, поэтому и наткнулся на них.

Пашек закашлялся в комнате, вышел из дома и перед дверью шумно сплюнул.

— Пан Гентшель, вернемся ли мы когда-нибудь в Кенигсвальд? — спросил спустя минуту Юречка.

— Вернемся! — ответил с твердым убеждением бывший интербригадовец.

— А когда это произойдет?

— Не знаю.

— Вы считаете, наша армия покажет, на что она способна?

— На некоторых направлениях — несомненно. А вот у нас дела обстоят хуже. Наш выступ находится слишком далеко от укреплений. Может, армейское начальство и пришлет сюда кого-нибудь, чтобы навести порядок, но я бы на это не стал рассчитывать. Пашек все время твердит о Биттнере. А по-моему, тот вовремя понял, что запахло жареным.

— Вы думаете, он изменил?

Гентшель кивнул:

— А почему же он так неожиданно скрылся? Вас в лагерь не пустил, сказал, что сам побежит за помощью, но там даже не появился.

— Да, это так!

С минуту они молча ходили по платформе, потом, дойдя до шоссе, стали медленно возвращаться назад.

— Мы отдадим Гитлеру пограничные области? — спросил Юречка.

— Не только пограничные области, но и всю Чехословакию. Потом придет черед следующих государств.

— Но Советский Союз предлагает нам свою помощь...

— Только наше правительство боится этой помощи. Для некоторых политиков Гитлер гораздо приемлемее. Эти господа боятся, как бы простые люди не поняли, о чем идет речь в этой игре.

— Мы же объявили мобилизацию!

— Людьми в форме легче управлять.

— Я... я вас, ей-богу, не понимаю.

— Однажды вы все поймете.

— Вы сказали, что мы вернемся в Кенигсвальд. Думаете, это произойдет нескоро?

— Нам придется пережить крутое время, может, кто-нибудь из нас и не доживет до того дня, но мы обязательно вернемся.

— А что потом?

— Сместим старосту и на здании управы вывесим красный флаг.

— Вы с ума сошли! — прохрипел Пашек из темноты.— До той поры никакие коммунисты не доживут.

— Я уверен, их станет больше, чем сейчас. Ваш сын, ваш внук, например...

— Не пугайте! И так страшно...

— Может, вы хотите, чтобы там висела тряпка со свастикой?

— Вы забыли назвать еще один возможный вариант.

— Какой?

— Там будет висеть чехословацкий флаг.

— Если бы рядом с ним висел красный флаг, я бы не возражал.

— Перестаньте валять дурака, Гентшель, и идите к черту с вашей политикой! Юречка, вы где должны стоять? — обрушился Пашек на молодого таможенника.

Тот ответил ему таким словом, которое в приличном обществе не произносится, и медленно пошел к залу ожидания. Там он сел и положил карабин на колени. А Пашек с Гентшелем направились в дом. Командир отряда местной охраны еще некоторое время говорил что-то нравоучительным тоном, пока его не окликнул Стейскал.

Гентшель был прав. Небо прояснялось. Между темными клоками туч замерцали звезды. Заметно похолодало. Вдалеке, наверное у Варнсдорфа, протяжно гудел паровоз. Унылый зов его разносился по всей округе. И Юречка подумал, что жизнь продолжается, что скоро люди начнут вставать, потом выйдут на улицу, поеживаясь от холода и ругая промозглую осень, и побредут на работу. Ему казалось, что прошло ужасно много времени с тех пор, когда он стоял за верстаком, а из рубанка вылетали пахучие стружки, закручивающиеся спиралью. Он вдруг заскучал по знакомым вещам, по запаху свежеструганого дерева, смолы...

Юречка не мог больше сидеть на одном месте. Он вышел из зала ожидания и с большой осторожностью направился к переезду. Там он остановился и прислушался. Обернулся и взглянул на дом. Керосиновый фонарь отбрасывал тусклый свет на дом, на пристроенный к нему зал ожидания, на обломки скамейки. Маленький островок света среди черного моря тьмы. В окнах сверкнул красный огонек — открыли дверцу печи. Ганка, наверное, сидит на скамейке, опираясь спиной о стену, и дремлет. И конечно, дрожит от страха перед неизвестностью. Что же принесет им новый день? Этот назойливый вопрос мучил каждого из них.

Юречка повернулся в сторону Вальдека. Интересно, стоят там прибывшие грузовики или же тихо скрылись в темноте? Таможенник хотел было возвращаться к дому, как вдруг слух его отчетливо уловил шаги. Он всматривался в темноту до боли в глазах, но ничего не видел. Дуновение ветра донесло до него разговор вполголоса. Потом опять послышался шорох приближающихся шагов.

— Стой! Кто идет? — окликнул он.

Никто ему не ответил, только ветер слабо шелестел кронами деревьев. Юречка понял, что орднеры проверяют их бдительность. Видно, и им ночь кажется бесконечной, и они ждут утра. Наверное, мечтают подобраться к дому поближе и бросить в окно гранату. Черта с два! Никто их сюда не пропустит. Все на своих местах. А орднеры, значит, решили прощупать их со стороны шоссе.

— Что случилось? — спросил Пашек из окна.

— Кто-то появился на шоссе, — ответил Юречка.

Через мгновение шаги раздались ближе. «Хорошо, если кто-нибудь уже взял пулемет, чтобы как следует поприветствовать ночных визитеров, — подумал Юречка. — А может, это друзья?»

— Что вам нужно? — крикнул он и присел на корточки.

Кто-то начал стрелять из пистолета. По асфальту зацокали кованые сапоги. Снова кто-то выстрелил, на этот раз из винтовки. У Юречки появилось неприятное ощущение, что пуля пролетела рядом с ним. Что они там, в доме, уснули, что ли? Почему никто не стреляет? Он опустил руку в карман, вытащил гранату, метнул ее прямо перед собой и, распластавшись на земле, уткнулся лицом в мокрый песок. Маленькие острые камни кололи щеки и лоб.

Гулкий взрыв потряс всю округу. Юречка поднял карабин и начал стрелять в темноту так быстро, как только мог. Из дома застрочил пулемет. Он услышал протяжный крик, будто там, в темноте, выл сбитый машиной пес. Юречка отложил карабин и бросил еще одну гранату. На этот раз он не спрятал лицо в песок, а наблюдал за шоссе. Кто-то все еще стонал. Это был скорее не стон, а звериный вой.

— Прекратить огонь! — приказал Пашек.

— Юречка! — позвал Гентшель.

Таможенник встал и медленно пошел к дому, держа карабин на изготовку.

— Все в порядке, — заверил он, увидев Гентшеля.

— Что случилось?

— Крались по шоссе. Я отчетливо слышал шаги. Видно, хотели застать нас врасплох, но им это не удалось, — сказал молодой таможенник дрожащим голосом.

— Ничего... Ты все правильно сделал. Или мы, или они— третьего не дано. Такова война.

— «Война»! — злобно фыркнул Пашек. — Вы, наверное, все спятили!

Где-то возле леса все еще слышались нечеловеческие вопли.

— Я так рада, что никто из вас не пострадал! — тихо произнесла Ганка и подошла к Юречке.

Он порывисто обнял ее и прижал к себе.

Над лугом появились белые клочья тумана. Тьма сменялась серым утренним полумраком. В Вальдеке закукарекали петухи. Приближался новый день.

Мимо станции промчались три грузовика. Промчались на такой скорости, что деревянные кузова громыхали и скрипели на каждой выбоине дороги. Над бортами торчали головы в касках. На крышах кабин были прикреплены флаги со свастикой. Машины остановились за поворотом, в лесу. Через минуту их моторы заглохли.

— Не выстоим, — проговорил Стейскал, который в это время дежурил и все видел. — Слишком уж их много.

— Может, они поехали в Шлукнов? — предположил Пашек.

— Нет, машины остановились в лесу.

— Ты же обещал нам туман. Где он? — набросился Пашек на Гентшеля.

— Всю ночь вы ждали Биттнера. Когда же он придет?

Пашек грязно выругался, подошел к окну и стал смотреть в сторону леса. Его могучая фигура как-то сразу сникла, сгорбилась, будто он взвалил на свои плечи непосильный груз.

— Как у вас с патронами? — спросил Гентшель.

Юречка вытащил из кармана все, что у него было. Высыпал на стол содержимое сумки. Пришлось забрать патроны и у Маковеца. Их было немного, но все же Юречка пополнил обоймы, опорожненные ночью. Для пулемета оставалось только три полных магазина.

— Придется сдаваться! — бросил Пашек. — Ничего другого нам не остается.

Все промолчали. Стейскал посмотрел на жену, потом на Ганку.

— Только на определенных условиях! — заявил он твердо.

— На каких?

— Жена и дочь должны получить возможность беспрепятственно уйти.

— Или мы уйдем с тобой, или останемся здесь! — сказала Стейскалова. Губы у нее дрожали. Она с трудом сдерживала слезы.

— Главное — избежать опрометчивых поступков. Давайте еще немного подождем, — отозвался Гентшель.

— Чего ждать? Вашего проклятого тумана?! — взорвался Пашек.

— Лучше подождем Биттнера, — отпарировал Гентшель.

— Черт возьми, не злите меня!

— Злиться сейчас ни к чему, пан командир, — ответил Гентшель спокойно. — Но если уж мы пересчитываем патроны, то и вам следовало бы показать сумку. Насколько мне известно, ночью вы ни разу не выстрелили и не бросили ни одной гранаты. Так что ваши боеприпасы, вынесенные из лагеря, должны быть целехоньки.

— Что? Я ни разу не выстрелил?!

— Гентшель прав, — подтвердил Юречка. — Покажите-ка карманы и сумку. Я знаю, у вас много патронов.

— Панове, — заговорил старший вахмистр официальным топом, — вы хорошо знаете, что сопротивление бесполезно. Поэтому необходимо добиться подходящих условий...

— Плевал я на условия! — выпалил Юречка раздраженно. — Я хочу видеть вашу сумку. Она у вас неплохо набита.

— Что вы себе позволяете?! — возмутился Пашек.

— Покажите сумку! — неожиданно для всех прошептал Маковец. Он резко дернулся, будто хотел встать, и тихо застонал.

— Панове... — еще более высокомерно начал старший вахмистр, но Юречка уже подскочил к нему, сунул руку в сумку и, прежде чем он опомнился, вытащил картонную коробку с патронами. Пашек замахнулся на него, прижав левой рукой сумку к груди: — Не тронь, сволочь!

— Ругань здесь совершенно неуместна, пан командир, — сказал Гентшель спокойно. — Вы хотели иметь алиби? Господа орднеры, я не стрелял, посмотрите, вот все мои патроны и гранаты. Я не хотел стрелять, это они...

— Заткнитесь вы, уголовник!

— Хватит, пан начальник! — прикрикнул на него Стейскал. — Ругань не поможет ни нам, ни вам. Чего вы ждете?

Пашек повернулся к нему, с минуту колебался, потом засунул руку в сумку и вытащил оттуда четыре яйцевидные гранаты и две картонные коробки с патронами. В кармане шинели, у него нашлась еще одна граната и несколько патронов. Затем он снял ремень с пистолетом и положил его на стол.

— Карабин возле окна, — со злостью бросил он и сел за стол. Он ни на кого не смотрел, сидел прямо, как статуя, только лицо его наливалось кровью от едва сдерживаемого гнева.

— Пан начальник! — произнес примирительным тоном Стейскал. — Мы должны держаться вместе, в этом наше спасение.

— Чего вы еще от меня хотите? — взорвался Пашек. — Вы разоружили меня, теперь я уже не являюсь вашим начальником. Делайте, что хотите. Меня в расчет не принимайте.

— Разве это слова мужчины? — укорял его Стейскал. — Наплевать на все в такое тяжелое время!

Юречка взял патроны и начал наполнять свои обоймы. С минуту в комнате стояла тишина. Только Стейскалова вздыхала у плиты.

— Я хотел предотвратить напрасное кровопролитие, — отозвался спустя минуту Пашек, когда злость с него немного схлынула. — Вы думаете, я трус? Ошибаетесь. В последней войне я был награжден за храбрость и один раз ранен. После войны служил, старался, как мог. А что я за это имел? Многие мои друзья давно получили высокие должности, сидят на тепленьких местах, только я прозябал в захолустье. А почему? Потому что не умел угождать, кланяться каждому. Потому что не ездил к районному жандармскому начальству с сумкой, не возил ему хорошую колбасу или вино в бочонках. На это я никогда не был способен. А республика наплевала на меня после стольких лет честной службы... Я хочу только дослужить до пенсии, и гори все синим пламенем...

— А не трусость ли это? — спросила Стейскалова.

— Если каждый будет думать только о своей рубашке...— начал Гентшель.

— Идите вы все к черту! — повернулся к нему Пашек.

— Никогда не думал, паи начальник, что у вас душа может уйти в пятки! — бросил Юречка и пошел к выходу, прихватив с собой пулемет. В дверях он обернулся: — Вы здесь спорите, а орднеры тем временем могут застать нас врасплох! Я считаю, пан начальник, что вам надо бросить это нытье и ходить, как и мы, на дежурство. Нечего рассиживаться на кухне...

— Пошел ты... — прошипел Пашек.

— Тогда идите и сдавайтесь в плен генлейновцам в одиночестве! — воскликнула вдруг Ганка.

Все удивленно посмотрели на нее. Она стояла возле печи, глаза ее сверкали.

— Идите же!

Она заплакала. Стейскалова подошла к ней и обняла.

Неожиданно Пашек встал:

— Так вы, значит, думаете, что я трус и все это делаю ради собственной безопасности, а не ради вашей защиты? — Он рывком застегнул ремень с пистолетом, взял карабин и сказал приказным тоном: — Юречка встанет с пулеметом у окна. Открывать огонь только по моему сигналу. Гентшель, вы будете контролировать вход в дом и окно в кассу, а пан Стейскал — окно в спальне. Я буду там, где более всего потребуюсь. Есть вопросы?

Мужчины молчали. Гентшель выглянул в окно и проговорил:

— Посмотрите, туман появился.

Пашек вышел.

Стейскалова сменила Маковецу компресс на голове. Даже в полумраке было видно, что лицо у него пожелтело, осунулось, глаза лихорадочно блестели. Превозмогая боль и слабость, он улыбнулся ей. Стейскалова принесла ему попить. Он кивком поблагодарил ее. Она бросила взгляд на Гентшеля, стоявшего поодаль, — тот беспомощно пожал плечами. Еще вечером им казалось, что рана не столь серьезна, а теперь перед ними лежал человек, который с трудом мог шевелить рукой и каждое слово произносил с необыкновенным напряжением. Почему у него такое бескровное лицо? Боже мой, неужели нельзя ничего сделать? Из глаз женщины брызнули слезы, однако плакать при всех она стыдилась.

Гентшель решил, что лучше уйти из комнаты. Ему не. хотелось говорить слова утешения, все равно они бы прозвучали неискренне. Маковец проживет несколько часов, не более. Он в этом нисколько не сомневался. На платформе он остановился и осмотрелся. Туман приближался к станции. Он уже закрыл лес, часть шоссе и железнодорожное полотно, но был еще недостаточно густым. Кое-где он надвигался но сплошной стеной, а рваными клочьями. И всюду тишина. Чего ждут орднеры? Когда совсем рассветет и можно будет стрелять по окнам и двери? Гентшель посмотрел на одинокий желтый фонарь. Другой был разбит при перестрелке. Фонарь светил всю ночь, но теперь его свет никому не нужен. Хоть бы туман стал гуще.

Гентшель вернулся в комнату:

— Пора готовиться к отходу.

Стейскалова взглянула на чемоданы, понимая, что их придется оставить. Она возьмет с собой только сумку с самыми необходимыми вещами.

— Вам бы немного перекусить на дорогу, — сказала она.

Мужчины ели без аппетита, долго жевали. Пашек вообще отказался войти в дом. Стейскалова вспомнила о своем маленьком хозяйстве. Из хлева доносилось жалобное блеяние козы, кролики топали в клетках, поглядывая на пустые кормушки. Эти заботы, которые прежде заполняли все время хозяйки, потеряли вдруг для нее всякое значение, казались мелкими и смешными. Гентшель выпил кофе и с минуту продолжал сидеть за столом. Впервые за ночь усталость навалилась на него, веки начали смыкаться. Он тряхнул головой, сознавая, что смотрит отсутствующим взглядом на крышку стола и что, если немедленно не выйдет наружу, сон одолеет его. Он хотел было встать и не смог. Что-то связало ему руки, ноги, отняло волю, будто он выпил дурманящий напиток. Надо бы немного отдохнуть, набраться сил для решающей минуты...

Перед взором Гентшеля неожиданно появилось горное плато, над которым то и дело взмывали гейзеры из грязи. В небе летали самолеты. Это были «хейнкели». Их черные тени покрыли все плато. Бомбы вспахивали каменистую почву, взрывами подбрасывало вверх камни и человеческие тела. Горела перевернутая машина. Бензиновый бак взорвался, и взметнувшееся пламя еще стремительнее стало пожирать остатки автомобиля. От гигантского костра метнулась фигура в кожаной куртке и в берете. Куртка на спине горела. Человек упал и принялся кататься по земле, пытаясь погасить огонь.

Какой ужасной была та война! Тогда Гентшель думал, что не выберется из этого пекла. Он прижимался худым телом к земле, хотел зарыться в ней, как крот, но каменистая почва отказывалась его принять. Он долго полз, извиваясь, как червь, прежде чем нашел небольшую ямку. Самолеты сделали еще один заход, и снова посыпались бомбы. В ногу ему вонзился осколок. Сначала Гентшель ощутил тупой удар и подумал, что это камень. Но потом потекла кровь. Он разорвал штанину, перевязал рану бинтом, а кровь все не останавливалась. Сухая, жаждущая влаги земля быстро впитывала ее. Удушливый запах тола, оглушительный рев самолетов, взрывы бомб — ему казалось, что наступил конец света...

Потом перед его взором предстала иная картина. Госпиталь, кровати в ряд, в окно проникают яркие лучи солнца. Маленький француз в белом халате смотрит ему в лицо: «Мой дорогой, необходима ампутация». «Лучше я уйду отсюда!» — выкрикнул он. «Ну, хорошо, давайте попробуем,— согласился доктор. — Но никаких надежд я не питаю. Никаких надежд». «Господин доктор, сохраните мне ногу...» — попросил он. По-французски он говорил скверно, однако тот человек в белом халате понял его.

И новый кадр. Он обнимается со своими товарищами, и маленький французский доктор с ними. Все-таки они подлечили его, спасли ему ногу. «Я вернусь, друзья! Обязательно вернусь! Не забывайте меня! Но пасаран!» Сжатые кулаки у виска говорят о верности. Нога долго не заживала. Потом эвакуация, дорога домой. Он ходил, опираясь на палку, и в деревне на него смотрели с неприязнью: «Это тот сумасшедший, который сбежал в Испанию...»

Гентшель инстинктивно открыл глаза. Сначала он не мог понять, где находится. Комната заполнена серым утренним светом, на столе остатки недоеденной яичницы, грязные чашки. В открытом окне стоит пулемет, его ствол направлен в сторону надвигающейся белой стены.

Гентшелю стало стыдно, что он уснул. Он поднялся и отодвинул стул. Нет, он не погиб там, на горном плато в Испании, и опять сражается против тех, кто бросал на него бомбы. Тени «хейнкелей» долго пугали его, казались ему символами смерти, но битва еще не закончена.

Он вышел наружу. У входа стоял Юречка:

— Так что, пойдем?

— Подождем еще немного.

— Как бы не опоздать.

— Да, времени у нас мало, светает. Но я надеюсь, что туман станет гуще.

— Я не за себя боюсь, — неожиданно проговорил парень в зеленой форме, — вот за нее, понимаете? За нее я боюсь...

— Понимаю.

На шоссе раздались быстрые шаги. Из тумана вынырнула высокая худая фигура.

— Гентшель, посмотрите! — крикнул молодой таможенник.

— Кто это?

— Биттнер! Посмотрите, это же Биттнер! Пан начальник, пойдите сюда!

Пашек быстро прибежал на платформу.

— Я знал, что он не подведет нас! — сказал он с восторгом.

— Его взяли в плен — у него нет оружия! — разочарованно воскликнул Юречка.

— Еще один парламентер. Оказывается, орднеры побаиваются нас сильнее, чем я ожидал, — сказал Гентшель.

Биттнер действительно был без оружия. Он подходил все ближе, и грубый песок скрипел у него под ногами.

— Но они же ничего с ним не сделали! — заметил Пашек — мысль о сдаче, видимо, не покидала его.

— А что с ним могли сделать, если у него на рукаве повязка? — возразил Гентшель.

У жандарма, которого Пашек так ждал, на рукаве серой шинели четко выделялась красная повязка со свастикой. Подойдя ближе, он щелкнул каблуками, встал по стойке «смирно» и выбросил руку в фашистском приветствии:

— Хайль Гитлер!

Холодные, настороженные глаза внимательно ощупывали группу людей. Биттнер, видимо, искал кого-нибудь из Шлукнова или из Фукова. На мгновение его взгляд остановился на Гентшеле, и что-то подобное удивлению мелькнуло на худом лице.

— Биттнер? — с испугом едва слышно произнес Пашек.

— Приказ командира «корпуса свободы» — немедленно сдать оружие, сложить его на платформе, потом всем собраться у шоссе, — начал Биттнер. В его голосе звучали металлические ноты. — С сегодняшнего дня Судеты присоединены к германскому рейху. Этот бессмысленный конфликт должен быть немедленно прекращен. Германские власти требуют, чтобы на всей этой территории царили спокойствие и порядок. Кто сложит оружие — будет помилован, кто воспротивится приказу — будет уничтожен.

— Парень, что же ты наделал? — запричитал Пашек. До самой последней минуты он надеялся, что вахмистр придет утром с подкреплением. Теперь он понял, что в его отряде был изменник.

Биттнер не обращал на Пашека никакого внимания, будто его здесь и не было. Холодными рыбьими глазами он осмотрел маленькую группу людей, потом перевел взгляд на окно, из которого торчал ствол пулемета:

— Я хочу говорить с командирами шлукновского и фуковского отрядов!

— А больше ты ничего не хочешь?! Они на своих местах, — заявил Юречка. — У нас у всех единое мнение!

— Мы передали через Карлика, что хотим спокойно уйти, — сказал Стейскал. — Почему вы нас не пропускаете?

— Я только передаю приказ командира.

— А если мы сдадим оружие, вы позволите нам уйти? — спросил Пашек.

— Это решит командир.

— Черт возьми, сам-то ты что-нибудь хоть знаешь? — вспылил Юречка. Руки его сжались в кулаки. Он был готов броситься на предателя. Биттнер всегда действовал ему на нервы, теперь же антипатия сменилась ненавистью.

— Даем вам на размышление десять минут!

— Какая же ты дрянь! Вот ты и раскрылся наконец! — выкрикнул Юречка, которого трясло, как в лихорадке.

— Время идет, — спокойно сказал Биттнер и посмотрел на часы. — Осталось девять минут. — Потом неожиданно усмехнулся: — Карлика-то вы облапошили, но я на вашу удочку не попадусь. Вас здесь всего несколько человек, и один из вас большевик. Вы — самоубийцы!

Пашек хотел было что-то сказать, но от волнения у него пропал голос. Он махнул рукой и отвернулся. Его могучая фигура обмякла, сгорбилась. Он стал похож на побитую собаку.

— Я всю ночь надеялся, что ты пошел за помощью...

Биттнер ничего не ответил. А время бежало. Вот и вторая минута минула. Как же они могут за такое короткое время что-то решить, ведь речь идет о жизни и смерти? Мужчины смотрели друг на друга и молчали. Никто не осмеливался высказаться. Из дома донесся стон Маковеца.

Ганка стояла у окна и слышала весь разговор. Все по-прежнему молчали, и молчанию этому, казалось, не будет конца. Нарушила его мать. Она вышла из дома, подошла к мужчинам. Ганке бросились в глаза ее стройная фигура и густые черные волосы, которые даже теперь, после сорока, она расчесывала с трудом. Ее побледневшее лицо было серьезным.

— Пан Биттнер, мы живем здесь столько лет и никого никогда не обижали. Дайте нам честное слово, что позволите беспрепятственно уйти. Оружие мы оставим здесь, это я за всех обещаю...

Ганке стало жутко. Она испугалась, что мать станет унижаться, упадет на колени. Вахмистр казался ей воплощением зла. Никто не должен перед ним унижаться! Никто!

— Кто однажды предал, тот потерял честь навсегда! — выкрикнула она из окна.

Все удивленно посмотрели на нее.

— Как же он может дать честное слово? Как?

Мать стояла перед Биттнером, прямая и гордая, и голос у нее не дрожал. В каждом ее слове чувствовалась сила и решимость. Глаза Ганки наполнились слезами, сквозь них она видела, как Биттнер смутился и потупился, не выдержав взгляда матери:

— Это решит командир. Я один... я не могу ничего обещать.

— Придется сдаться, — заявил Пашек.

— Как же мы сможем защищать республику, если среди нас столько предателей! — вознегодовал Юречка.

— Она основательно прогнила, ваша республика. Мы наведем здесь новый, лучший порядок! — заявил Биттнер.

Неожиданна Юречка ткнул Биттнера стволом карабина в живот так, что тот согнулся от боли:

— Уходи или я тебя убью! Уходи! И если я тебя еще раз увижу...

— Юречка! — остановил его Гентшель.

Жандарм молча повернулся и направился к своим. Ярость у молодого таможенника сразу улетучилась. На лице его отразились беспомощность и отчаяние.

— Не сердитесь на меня, — проговорил он тихо и покорно.

Они вошли в дом: все вдруг начали дрожать от утреннего холода. По лугу плыл туман, и Юречка, стоявший возле пулемета, видел, как белая пелена все плотнее и плотнее укутывает со всех сторон станцию. Не упустили ли они самый подходящий момент, чтобы отступить? Сколько минут у них еще в запасе? Пять или, может, четыре? Маковец смотрел куда-то в потолок, на его желтом лице блестели капельки пота. Через минуту застучит пулемет, затрещат выстрелы винтовок. Удастся ли им остановить лавину, которая обрушится на них? На столе лежало несколько гранат и картонные коробки с патронами. Из одной выглядывали медные цилиндрики. Гентшель машинально вытирал ствол карабина, на котором выступила утренняя роса. Стейскал смотрел куда-то отсутствующим взглядом. А Пашек опять сел к столу. Им бы надо было уже занять свои места и готовиться к бою, а они сидели, тихие, подавленные, и ждали чуда, которое в последнюю минуту должно их спасти. Только Юречка прижал к плечу приклад пулемета, но потом отложил его, потому что ничего не видел, кроме белой пелены, проплывающей мимо окна.

Ганка подошла к радиоприемнику, повернула рычажок. Раздался слабый щелчок — шкала засветилась. Она стала искать волну. Сначала был слышен только треск, но вскоре девушка настроилась на радиостанцию, передававшую урок утренней гимнастики. Наконец поймала Прагу. Голос диктора был едва различим и временами исчезал совсем. Ганка хотела услышать какое-нибудь ободряющее сообщение, прижала ухо к приемнику, стараясь разобрать слова, которые произносились грустным голосом где-то далеко-далеко. Она смогла понять одно — Гитлер и Муссолини продолжают настаивать на своем. Следовательно, ничего утешительного.

— Ничего ты там не поймаешь! — бросил раздраженно Стейскал.

— Подождите! — крикнула вдруг Ганка: она услышала что-то о пограничных районах.

Голос диктора терялся, забиваемый помехами, потом совсем исчез и вместо него раздались звуки рояля, сопровождавшие урок утренней гимнастики.

— Панове, есть ли у нас вообще какая-нибудь надежда? — спросил Пашек и встал.

— Будем защищаться! — твердо сказал Гентшель.

— Надо вести переговоры, тянуть время, каждая выигранная минута имеет сейчас большое значение. Я верю, что нам помогут. Солдаты, жандармы! Ведь эта земля все еще принадлежит Чехословакии!

— Ну что мы все мелем языком, переливаем из пустого в порожнее. Время уходит, мы сидим сложа руки, а к нам в окна в любую минуту могут полететь гранаты. К черту все! Берите оружие и становитесь по местам! Если уж нам суждено погибнуть, то пусть это дорого обойдется нашим врагам! — гневно выпалил Юречка, и все осознали, что он прав.

С тех пор как ушел Биттнер, прошло десять минут.

— Туман густеет, — сказал Гентшель.

— Но орднеры наверняка уже приготовились.

— Идите вы к черту с вашим туманом! — взорвался вдруг Пашек и начал отдавать приказы, обретя наконец решимость.

По его приказу они переставили мебель в спальне, закрыли ставнями одно окно, диван с Маковецем перенесли в угол кухни — там было самое безопасное место. Стейскал притащил из сарая несколько бревен. Их сложили перед входам в дом. Принесли обитый жестью ящик с инструментами. Все работали споро. Юречка с пулеметом ходил по платформе, не снимая палец со спускового крючка. Однако все было тихо.

Ганка подняла с пола маленький кувшинчик, который матери подарили знакомые. У него была отбита ручка. Она укоризненно посмотрела на мать, но потом поняла, что эти когда-то дорогие для них вещи теперь потеряли всякую ценность. Она сменила на лбу Маковеца компресс, вытерла его желтое лицо, неподвижное, словно маска. Глаза его были закрыты, казалось, он уснул. Кто же теперь решится сказать ему, что утром приедут солдаты и санитарная машина отвезет его в госпиталь? Утро уже наступило, оно ломилось буквально во все окна, и сказкам пришел конец.

— Понимаешь, мы думали, что все будет иначе, — принялся объяснять Стейскал Ганке, когда она подошла к нему. Голос его дрожал.

— Что-то должно произойти! Неужели мы все тут...

Он обнял дочь. Девушка не удержалась и заплакала, роняя слезы на синее сукно его железнодорожной формы. Она не хотела умирать. Она хотела жить! Любить кого-нибудь. Жизнь всегда казалась ей широкой, светлой дорогой, уходившей вдаль... Почему именно сейчас, когда ее сердце впервые затрепетало от любви, которую она до сих пор только предчувствовала, почему именно сейчас она должна умереть?

В ее мысли неожиданно ворвался голос Пашека. Он просил у матери белое полотенце. Пашек выглядел теперь уверенным в себе человеком. Он тщательно стряхнул пыль с формы, затем положил на стол ремень с кобурой.

— Пойду сам поговорю с командиром «корпуса свободы», — сказал он твердо. — Необходимо добиться почетных условий сдачи.

— Попробуйте, пан начальник, но я не верю... — засомневался Стейскал.

— Сейчас каждая минута дорога. А помощь придет. Обязательно! Я чувствую это. Надо только задержать орднеров.

Стейскалова подала ему белое полотенце. Все вышли с Пашеком на платформу. Десять минут давно прошли, но вокруг станции все еще царила тишина. Что происходит? Почему генлейновцы не атакуют? Может, они получили сообщение, что приближаются чехословацкие войска?

— Прощайте, пан командир, — сказал Гентшель.

— Нет уж, приятель, до свидания! — усмехнулся старший вахмистр. — Я еще вернусь. — Потом вдруг он остановился, на минуту задумался; — Если же все-таки... сообщите моей жене... Нет, все это глупости! Ничего не случится! Ничего!

На краю платформы он с минуту постоял, как бы выбирая, в какую сторону идти. Неожиданный порыв ветра разогнал туман. Все увидели шоссе, деревья на его обочинах, часть луга, железнодорожную насыпь, убегавшую вдаль. Пашек направился к шлагбауму. Там он остановился, осмотрелся и решительно зашагал в сторону Шлукнова. Дойдя до деревьев у шоссе, он принялся махать полотенцем.

Ганка страстно желала, чтобы с ним ничего не случилось. Она не любила его, но не хотела, чтобы он погиб. Как-никак он был своим, членом этой небольшой группы, разместившейся в их доме. Пашек шел дальше, и белое полотенце трепыхалось в тумане.

— Не стрелять! — пронесся по лугу его зычный голос, и через секунду эхо возвратило его призыв.

Пашек уже исчез в молоке тумана, когда раздался винтовочный выстрел. Туман в том месте, где скрылся Пашек, на мгновение рассеялся, очевидно под порывом ветра, и все увидели старшего вахмистра, стоявшего на шоссе и неистово размахивавшего полотенцем. Опять кто-то выстрелил. Пашек схватился за руку и уронил свой флаг на мокрый асфальт.

— Не стрелять! — в этом крике сквозил страх, обуявший этого человека.

Ганка заплакала. Мать обняла ее и попыталась увести с платформы, но какое-то непонятное любопытство заставило девушку остаться вместе со всеми.

В тумане снова раздался выстрел. Пашек закачался. И сразу застрочил автомат. Слезы застлали Ганке глаза, а когда она протерла их, то увидела, что Пашек все еще идет в сторону противника, прямой и гордый.

Трубный глас Пашека разносился теперь по всему лугу — он ругался. Ругал орднеров самыми бранными словами и шел к ним. Шел совершенно безоружный, посылая ругательства своим невидимым врагам. Снова раздалась автоматная очередь, и Пашек упал на асфальт. Он уже не двигался.

Юречка открыл стрельбу из пулемета, и все окрест наполнилось оглушительным грохотом. Таможенник стрелял по опушке леса, по белой пелене, вставшей стеной от шоссе до самого дома. Похоже было, что туман вот-вот поглотит и их.

Все вошли в дом.

Ганка видела, что мать подошла к столу и стала класть что-то в сумку, в отцовский рюкзак. Юречка распихивал по карманам гранаты, отец держал в руках пистолет Пашека. У всех было дело, только она стояла и смотрела в пустоту широко раскрытыми глазами.

— Дочка, что с тобой? Очнись! Мы уходим. Наконец-то опустился густой туман, — вернула ее к действительности мать.

Ганка посмотрела в окно. Не было видно даже платформы. Девушка вдруг почувствовала, что мать натягивает на нее пальто. Сама она была не в состоянии двигаться, ее воля была полностью парализована.

— Юречка, ты пойдешь первым! Будь осторожен. Если наткнешься на патруль, сразу бросай гранату. Патруль-то мы как-нибудь одолеем. По дороге идти нельзя. Пойдем через болото к лесу, а потом прямо к Красна-Липе.

Гентшель говорил еще что-то отцу, о чем-то оживленно спорил с ним. А Ганке казалось, что все слова, произносимые сейчас, когда дорога каждая секунда, бессмысленны, что они, разговаривая, только усугубляют свое положение. Вокруг нее шли лихорадочные сборы, она все это видела, но при этом у нее возникло ощущение, что это всего лишь плохой сон, от которого надо немедленно пробудиться. Мать склонилась над Маковецем, что-то сказала ему со слезами на глазах и поцеловала его в запекшиеся губы.

Ганку вывели из комнаты. Она споткнулась о порог. Отец взял ее за руку и помог сойти с насыпи вниз. Туман был холодный, какой-то грязно-желтый, как вода во время половодья. Ганка качалась как пьяная. В туфлях у нее хлюпала вода. Да, они ведь шли по болоту. Им надо пройти болото и луг, скрытый сейчас под водой. Старая трава противно шелестела. Из дома кто-то стрелял. Эхо сливало отдельные выстрелы в сплошной гул. Потом загрохотал пулемет.

Юречка шел где-то впереди. Мать вела за руку Ганку. Замыкал шествие Стейскал. Они держались вместе, чтобы не потеряться. Потом Юречка помог девушке выбраться из трясины. Ноги у нее теперь были по колено в противной, липкой грязи. Он прижал Ганку к себе, заглянул ей в глаза, шершавой ладонью вытер слезы, которые все время текли по ее щекам, а потом поцеловал в сухие, потрескавшиеся губы. Мать стояла рядом с ними, но не сказала ни слова.

— Не плачь, прошу тебя! Ты должна быть мужественной.

— Я не плачу, — проговорила Ганка глухим голосом и всхлипнула.

— Мы выберемся, вот увидишь!

Она понимала, что это уже не сказка, которую они рассказывали друг другу всю эту длинную ночь. Он улыбнулся ей и стал вдруг каким-то другим, будто повзрослел за ночь лет на десять. Даже светлый вихор теперь не выглядывал из-под зеленой фуражки.

Они продирались сквозь ельник, пугаясь треска веток под ногами. Им хотелось идти тихо, беззвучно, чтобы никто их не услышал. Туман оседал на одежду капельками воды. С веток деревьев сыпалось множество больших капель, как после дождя, и у матери в волосах засверкали жемчужинки. А Ганка всякий раз испуганно шарахалась, когда из тумана неожиданно выплывали толстые стволы сосен и елей. Она чувствовала ужасную слабость. Ей казалось, что она тяжело заболела, что болезнь парализовала ее сознание, руки, ноги. Девушка все время дрожала от холода, и в то же время щеки ее пылали. Может, у нее поднялась температура? Однажды, когда они остановились, чтобы прислушаться, у нее вдруг подломились колени и она упала на мокрый мох. Какое она почувствовала облегчение! Студеная земля приятно холодила разгоряченные щеки.

— Оставьте меня здесь, — проговорила она. — Мне сейчас так хорошо.

— Ты в своем уме? — услышала она голос Юречки, который, казалось, долетал до нее откуда-то издалека.

Она чувствовала, что у нее трясется голова, а мозг сжимает тупая боль. Боже мой, что же это с ней делается? И тут она услышала стрельбу. Ее звуки наполнили весь лес. Ее подняли, и она снова пошла, спотыкаясь, как пьяная. И опять поплыли перед ее глазами шершавые стволы. Отец поддерживал ее, а иногда и просто нес на руках. Куда же они идут? Ей хотелось спать. Вскоре она потеряла чувство времени, перестала ощущать холод и болезненные уколы хвои. Чаща смыкалась за ней, как поверхность бездонного омута. Не сон ли все это?

Потом настал момент, когда она пришла в себя. Изображения людей и предметов вокруг стали более четкими. Она увидела солдат и танк, похожий на доисторическое чудовище, который стоял возле дороги. Мать целовала ее и гладила по волосам. Чьи-то руки подняли ее и положили на мягкие носилки. Лица вокруг двигались, покачивались, исчезали и снова появлялись. Неожиданно она увидела Пашека. Он шел к противнику, а пули безжалостно впивались в его огромное тело... Потом все куда-то исчезло и она провалилась в пустоту.

Гентшель оперся о стену, не отходя от пулемета, стоявшего в дверном проеме. Рядом лежали оставшиеся магазины. Прислушался. Разглядеть, что там, впереди, не позволял туман.

В хлеву блеяла коза. Он подошел к двери хлева, открыл ее:

— Иди куда хочешь.

Но коза на улицу не пошла — видно, боялась холода.

Вернувшись в дом, Гентшель заметил, что Маковец приподнял голову. Гентшель подошел к окну в кухне, взял карабин и выстрелил несколько раз. Запах сгоревшего пороха ударил в нос, но это был знакомый запах. Сколько раз он вдыхал его! И вот все повторялось снова. Только теперь это была не Испания, а станция на чехословацкой границе. Опять он боролся против своих же соотечественников. Их, словно непреодолимая стена, разделяли политические убеждения.

— Живем! — улыбнулся он Маковецу.

На желтом, застывшем лице раненого едва шевельнулись уголки губ. Боже мой, что же с ним происходит? Почему он так пожелтел? Гентшель вставил в карабин новую обойму и снова выстрелил. Стреляя наугад в белую пелену, он вдруг пришел к выводу, что все это смешно и бессмысленно. Гентшель опять посмотрел на раненого. Тот лежал без движения, плотно закрыв глаза.

— Ну что, друг? — спросил Гентшель, склонившись над ним.

— Стреляй, стреляй, — прохрипел Маковец.

— Хочешь чего-нибудь?

— Пить, — прошептал раненый едва слышно.

На столе стоял кофейник с кофе. Гентшель налил себе чашку, залпом выпил. Кофе был еще теплым. Потом подал напиток Маковецу. Раненый только смочил себе губы. Гентшель вспомнил Испанию, заросших щетиной друзей. Эх, если бы сейчас здесь были Ладя Поливка, Зепп Крейбих, Мюллер, Янда... Стоило ему только вспомнить о товарищах, о минутах, которые они вместе прожили на фронте, как кровь начинала быстрее пульсировать в его жилах.

— Стрелять можешь? — спросил он Маковеца.

— Я ночью... сорвал повязку... Думал, до утра истеку кровью... — заговорил шепотом тот. — Хотел избавить вас... ведь это вы из-за меня... Да, видно, живуч, как кошка...

Гентшель отвернул край одеяла — Маковец лежал в луже черной крови.

— Что ты наделал? А если... если бы утром пришли солдаты?

— Я знал... знал, что мне все равно конец.

— Сумасшедший! — сказал старый интербригадовец, осознавая величие такой жертвы. — Хочешь еще чего-нибудь?

— Посади меня!

Гентшель взял Маковеца под мышки и осторожно посадил его в кровати, затем подсунул ему под спину подушку. На стуле лежали еще какие-то одеяла и покрывала — Стейскалова перед уходом принесла их из спальни. Гентшель и их подложил под спину раненому. А потом подал ему парабеллум:

— Восемь патронов в них, девятый в себя.

Маковец еле заметно кивнул и закрыл глаза. Гентшель взял пулемет и вышел во двор. Как долго он здесь продержится? Стейскаловы теперь наверняка в безопасности, а Маковецу уже никто не поможет. Он сам выбрал себе судьбу. Орднеры полезут со всех сторон. Он метнет в них гранату. А что потом? Он посмотрел на узкий двор, на хлев, где блеяла коза. За каменной стеной начинается топь. Прыгнуть бы в нее и исчезнуть в тумане...

Гентшель продумал путь отступления. Здесь ему оставаться незачем. Это была бы напрасная, бессмысленная смерть. Но надо было подольше задержать орднеров, чтобы дать возможность товарищам беспрепятственно идти в направлении Красна-Липы. В противном случае за ними могут организовать погоню. Поэтому еще некоторое время придется тревожить тишину выстрелами. Он пустил две короткие очереди в сторону дороги. В ответ заговорили винтовки. Было слышно, как пули ударяются о крышу. Орднеры так же, как и он, стреляли наугад.

Он вернулся в дом. Маковец открыл глаза.

— Что же они не идут?! — спросил он нетерпеливо.

— Через минуту они будут здесь! — заверил его Гентшель.

Он выпил еще кофе, сунул в карман краюху хлеба, взял одеяло и перебросил его через плечо. Проклятие, почему же они не идут? О чем они совещаются? Биттнер наверняка рассказал, что в доме находится лишь небольшая группа. А может, именно поэтому они и не атакуют? Стоит ли из-за нескольких фанатиков терять людей? Один черт знает, что они теперь замышляют.

Гентшель сел на дубовый порог, положил пулемет на колени, прикрыл себе спину одеялом, потому что утренний холод пробирал до костей, и стал вспоминать, как орднеры вели его по деревне. Они издевались над ним, плевали в лицо. Уж лучше бы они бросали в него камнями. Как ему было тяжко и обидно! Ведь это были его бывшие друзья, одноклассники. В этой же толпе шагал и его племянник, которого он когда-то сажал себе на колени и которого так любил. Потом они заперли его в сарае. «Завтра, как только у нас будет свободное время, мы тебя повесим, — сказали ему. — В назидание другим!» Он знал, что так оно и будет. Ненависть уже давно помутила их разум...

Одно чистилище он уже прошел, когда вернулся из Испании. Тесть с ним вообще не разговаривал. Однажды Гентшель услышал, как тот советовал его жене, чтобы она с ним развелась, кричал, что он позор семьи, что, вместо того чтобы честно работать, он отправился воевать в чужую страну. Слава богу, что их брак был бездетным. Спустя некоторое время тесть подсунул ему лист бумаги: «Франц, если у тебя в башке сохранилось немного разума, напиши заявление в судето-немецкую партию. Напиши, пока не поздно...» Он не написал. Жена окрысилась на него прямо как фурия. Эх, Фрика, Фрика! Неужели она забыла об их большой любви? О том, что они когда-то обещали друг другу? Они клялись, что никто их не разлучит, только смерть. А теперь оказалось, их разлучил жалкий клочок бумаги. Неужели она не поняла, что это партия фашистов? Что бы ему потом сказал Зепп Крейбих? Придет время, и бойцы-интербригадовцы вернутся. Темная ночь не может продолжаться вечно. Обязательно настанет день...

Донесшийся слабый голос вывел его из задумчивости. Гентшель встал и пошел к Маковецу. Удивительно, как этот человек все еще жил.

— Чего тебе, друг?

— Прошли наши?

— Прошли! — ответил Гентшель, высовываясь из открытого окна.

— Сколько раз ты вот так ждал схватки с врагом? — спросил Маковец. Голос его неожиданно зазвучал чисто и довольно сильно, будто ему сделали тонизирующую инъекцию.

— В сложных ситуациях, как сейчас, многие думают, что следующая минута будет последней. Они обычно находятся в таком нервном возбуждении, что ничего не замечают вокруг, а потом словно пробуждаются от тяжелого сна и осознают, что живы. Вот так и рождаются заново по пятьдесят раз.

Снаружи стояла тишина. Белая пелена беззвучно обтекала дом.

Маковец закрыл глаза. Он не чувствовал страха перед смертью, вообще ничего не чувствовал. Но почему же они не идут? Почему заставляют его так долго ждать?

Перед его мысленным взором появилось знакомое лицо, он почувствовал нежное прикосновение губ, приятный запах волос. Потом бледное красивое лицо исчезло и вместо него перед Маковецем предстал капитан Поржизек со злыми глазами: «Четарж Маковец, четкое выполнение предписания А-1-1 обязательно для каждого солдата!» «Она поцеловала меня!» — дерзко воскликнул он. Поржизек засмеялся... Кто-то будил его: «Вставай, пора на работу». Он вскочил с постели и взглянул на будильник. Мать крутилась у плиты. Он вышел на улицу. Было холодное зимнее утро. В его потертом портфеле лежал завтрак... «Дурак! — кричал каменщик Салайка. — Почему ты оставил мешок цемента на улице?» «Я уже не каменщик, Салайка! Пан капитан, я знаю предписание А-1-1 как свои пять пальцев!..»

— Я не трус! — проговорил Маковец вслух.

— Да, ты не трус! — отозвался Гентшель.

Кто-то засмеялся. Этот смех походил на ураган, вобравший в себя все звуки разбушевавшейся летней грозы...

— Ты смеешься надо мной?

— Я молчу!

— Почему же они не идут? И придут ли вообще? — В этом вопросе звучал страх — Маковец боялся не дождаться.

— Мы не сдадимся. Но пасаран!

— Но пасаран! — прошептал Маковец.

Со стороны шоссе послышался топот сапог, шелест упавших листьев.

— Уже идут! — сказал Гентшель, выскочил во двор и не целясь застрочил из пулемета.

Он поливал короткими очередями шоссе, переезд и железнодорожное полотно. Вытащил пустой магазин, вставил новый, последний. Опять воцарилась тишина. Звуки шагов замерли. Вдруг Гентшель услышал глухой удар где-то в доме. Он заглянул в дверной проем. Маковец лежал лицом вниз — он застрелился. Рука его свисала с подушки, на полу валялся пистолет. Гентшель подскочил к дивану и подобрал пистолет. Откуда-то с луга донеслись слова команды. Гентшель снова открыл огонь короткими очередями. Он стрелял до тех пор, пока не израсходовал весь магазин, потом положил пулемет на землю и, метнув в сторону железнодорожной насыпи две гранаты, пробежал по двору, соскользнул по насыпи и прыгнул в топь...

Час спустя у станции остановился бронеавтомобиль с чехословацкими опознавательными знаками. Он ехал впереди колонны грузовых автомобилей с солдатами.

— Пан поручик, здесь шел бой! — доложил четарж своему командиру.

— В помещении два мертвых таможенника, — добавил второй, осмотревший дом.

— Четарж Рихтер, останьтесь на станции со своими людьми и выясните, что здесь произошло. А мы едем дальше, на Шлукнов!

Колонна машин исчезла в тумане, а четарж принялся составлять донесение в штаб полка.

Глухой гул, доносившийся из долины, подобно отдаленным раскатам грома, неожиданно стих. Белая пелена тумана закрыла завалы. Видимость сразу сократилась до нескольких метров.

— Черта с два вы теперь здесь что-нибудь увидите, — проговорил Юречка спокойно. — Забирайте- пулемет и пошли!

— Подожду немного.

— Неужели вам мало той станции?

— Кто тебя держит? Все таможенники ушли.

— Нет, приятель, не все. Наши еще ждут наверху. Они пойдут последними. Граница меняется, нужен строгий контроль на каждом участке новой демаркационной линии.

— Так тебе самое время вылезать отсюда.

— Не злите меня! — взорвался таможенник.

— Давай, давай покричи! Может, легче станет. В Испании, идя в атаку, мы иногда тоже кричали, чтобы отогнать страх.

— Почему вы надо мной смеетесь? — укоризненно проговорил парень. — Обращаетесь как с мальчишкой.

— Не сердись! Я только хочу, чтобы ты ушел отсюда, понимаешь? Ты уже не один, а это обязывает...

— Я знаю... Вы смотрите дальше, чем я. Я еще многого не понимаю. Политику, например... Я тоже был рабочим. Зарабатывал по восемьдесят крон в неделю — этих денег едва хватало на питание. Участвовал в демонстрациях, насмотрелся, как полицейские избивали нашего брата. Вы называете это классовой борьбой. Но почему именно вы, немцы, привели к власти Гитлера?

— Как-нибудь мы найдем время и побеседуем об этом.

— И почему немцы боролись против своих же в Испании?

— Знаешь, мы были там не одни. Там были представители и других национальностей, в том числе и чехи. Это называется интернациональной солидарностью. Когда-нибудь ты поймешь, что это такое. Извини, сейчас на подобные разговоры нет времени.

Таможенник с остервенением ударил ногой по деревянной обшивке дота, с минуту раздумывал, кусая губы, потом вышел наружу, но тут же вернулся. Склоны гор вдруг очистились от тумана, стало видно шоссе, другие доты, из которых поднимался дым, ряды противотанковых заграждении между колючей проволокой. Небо посветлело, сквозь туман вот-вот должны были пробиться солнечные лучи. Еще мгновение — и все вокруг озарится светом, засверкают пестрые краски осени.

Юречка смотрел через бойницу на шоссе, поднимавшееся вверх, к дотам. Снизу донесся неясный гул множества моторов машин, одолевавших крутой склон. Потом все стихло. Видно, остановились и ждут. Чего? Доты они займут без боя. Только из одной бойницы застрочит пулемет. Что это — безумие? Боже мой, разве можно разобраться в этом хаосе?

Он вспомнил о Ганке, которая уехала с родителями в Мельник. «Как только у тебя выдастся свободное время, обязательно приезжай ко мне». Свободное время! Граница теперь отодвинется внутрь страны. Они покидали старую границу не только с горечью, но и с яростью в сердце. Они не были побеждены, их просто предали. А измена мучает сильнее, чем горечь поражения. Она порождает мысли о сопротивлении. Они никогда не смирятся. Не могут смириться. Фашисты будут побеждены.

Неожиданно он осознал, что рассуждает так же, как Гентшель. А ведь совсем недавно он считал его безумцем, чудаком, с которым и говорить серьезно нельзя. Фашизм! Это не только колонны солдат в серой форме, которые через мгновение окажутся внизу, у завалов, это не только танки и орудия, пересекающие сейчас границу. Это тысячеглавый дракон. Когда же придет тот богатырь, который отрубит все эти головы?

Гентшель, наверное, знает. Едва пришел приказ оставить доты, как он появился среди таможенников. Юречку он нашел довольно просто. В то время как все готовились к отступлению, он завел его в этот дот, который еще не был разрушен. Паренек в зеленой форме с трудом отогнал одолевавшие его мысли. Ему нельзя здесь оставаться. Он ведь обещал Ганке...

— Ну, Гентшель, я пойду. Должен идти. Меня ждут...

— Прощай, друг!

— Что с вами станет?

— Не бойся, товарищи в Праге помогут.

— Вы мне обещали, что расскажете...

— О чем?

— Ну... о том, кто уничтожит фашистского дракона...

Снова донесся глухой рокот.

— Слышишь? Он уже ревет! — сказал Гентшель.

Внизу, у завалов, появился мотоцикл с коляской, на которой был укреплен пулемет. Через секунду из леса вынырнул бронетранспортер. Из него вылезло несколько человек. Вслед за ними выполз и танк.

— Вы же видите, что сопротивление бессмысленно! — в . который раз воскликнул Юречка.

— Ну давай, проваливай отсюда быстрее!

Таможенник вышел из дота и побежал по склону горы наверх. По пути он миновал еще один дот, из которого валил дым. Вскоре он был наверху, где проходила дорога. Отсюда Юречка мог видеть домик лесника, но товарищей там уже не было. Перед домиком стояла военная грузовая машина. Водитель менял переднее колесо.

— Повезло, что мы прокололи шину, а то бы тебе крышка! — крикнул ему один из солдат. — Мы уже должны были давно оставить это место! Где ты шатался? Не слышал разве, что они едут?

— Где наши?

— Уехали минуту назад.

Юречка забрался в кузов и устроился среди солдат. Откуда-то донеслись звуки стрельбы из ручного пулемета, который яростно плевался короткими очередями.

— Кто это там сходит с ума? — спросил водитель. Он затянул последние гайки и вытер вспотевшее лицо.

— Наверное, мы кого-нибудь забыли. Теперь парень проснулся и защищает нашу неприступную оборонительную линию, — засмеялся кто-то из солдат.

— Хорошо, хоть один отважный человек нашелся.

— А мы что — неотважные, выходит? — зло бросил ротмистр, который проверял, все ли погружено в машину. — Почему мы вынуждены были бесславно капитулировать?

Никто ему не ответил. Ротмистр залез в кабину, громко хлопнув дверцей. Водитель завел мотор. Набирая скорость, машина покатила. А где-то неподалеку продолжал яростно строчить пулемет.