Часть I Спикер

Инструкции

1. В зоне отчуждения ссыльному индивиду (СИнду) позволено перемещаться в радиусе десяти миль от эпицентра, то есть от официального места проживания. Смена последнего возможна лишь с разрешения Дисциплинарной комиссии национальной безопасности по надзору за изгнанниками (ДКНБНИ).

2. СИнду запрещено оспаривать действия органов власти зоны отчуждения, возражать или оказывать им неповиновение. СИнд не вправе представляться иным именем, кроме установленного для него/нее ДКНБНИ. В зоне отчуждения СИнду запрещено раскрывать «знания будущего», а также разыскивать или пытаться связаться с «родственниками».

3. СИнд получает новое, не подлежащее изменению имя и соответствующее «свидетельство о рождении».

4. СИнду запрещено вступать в «близкие» или «доверительные» отношения с другими индивидами, а также производить потомство.

5. СИнд приобретает статус «приемного ребенка», усыновленного/удочеренного ныне «покойными опекунами». В дальнейшем за СИндом закрепляется статус «сироты». Данная информация официально отражена в документах за подписью представителя исполнительного органа зоны отчуждения.

6. В период изгнания СИнд находится под постоянным контролем. Следует понимать, что ДКНБНИ вправе в любой момент изменить срок Изгнания или меру пресечения.

7. Нарушение правил карается немедленной Ликвидацией СИнда.

Ликвидация

ЛИнд – ликвидированный индивид.

В случае Ликвидации вы перестаете существовать, «испаряетесь». Вместе с вами ликвидируются и любые воспоминания о вас. Все ваше личное имущество переходит в собственность САШ (Северо-Американских Штатов).

После Ликвидации вашей семье, детям, если таковые имеются, запрещается упоминать вас в какой-либо форме.

Обсуждение Ликвидации табуировано. Тем не менее никогда не следует забывать о риске подвергнуться этому самому суровому из наказаний.

Ликвидация – не смертная казнь. Последняя относится к категории мер устрашения и не считается государственной тайной.

В рамках Образовательной программы исполнения наказаний определенный процент казней транслируется по федеральным каналам с целью морального воспитания населения.

(В камере исполнения наказаний, похожей на операционную, ПИнда (приговоренного индивида) привязывали к каталке, после чего тюремный персонал в белых медицинских халатах вводил в вену осужденного смертельную дозу препарата. За процессом наблюдали десятки миллионов телезрителей. Исключая нас. Несмотря на действующий статус СкИнда (скомпрометированного индивида) и шаткое КП (кастовое положение), отец, при полном одобрении мамы, запрещал смотреть телевизор во время «воспитательных» передач, которые показывали несколько раз в неделю. Вплоть до окончания школы мой старший брат Родерик категорически возражал против подобной «цензуры», ссылаясь на то, что учителя могут поднять тему воспитательного аспекта казни, а он не сумеет ответить и в результате навлечет на себя подозрения. Однако родители оставались непреклонны.)

В перечне наказаний Ликвидация стояла особняком: если открытое обсуждение смертной казни поощрялось, то любой намек на Ликвидацию карался по статье «Призыв к государственной измене».

Статус СкИнда мой отец Эрик Штроль получил задолго до моего рождения. Молодого врача-ординатора из Медицинского центра Пеннсборо взяли на карандаш за научное мышление, которое приравнивалось к «вольнодумству» со всеми вытекающими последствиями. Кроме того, отца уличили в связи с Инд-П (индивидом-провокатором), вскоре арестованным и осужденным за измену. Вина отца заключалась в том, что он сочувственно внимал оратору, вещавшему перед небольшой аудиторией в городском парке; закончилось выступление неожиданно – всех слушателей повязали «чистильщики» отдела национальной безопасности.

С тех пор папина жизнь изменилась навсегда. Его, действующего врача по профилю «детская онкология», выгнали из ординатуры и перевели на низкооплачиваемую должность фельдшера при центре. На отца смотрели косо, угрожали, что навсегда запретят работать с пациентами. Впрочем, он никогда не жаловался (открыто), наоборот, заявлял (публично), как ему повезло: жив-здоров и до сих пор гуляет на свободе.

Периодически носителей статуса СкИнда заставляли заново излагать подробности своего преступления и наказания, а также выражать (публично) благодарность за нынешнее положение и трудоустройство. В эти дни отец собирался с духом и, по его собственным словам, в очередной раз продавал душу.

Бедный папа! Такой добрый, веселый, – я даже не подозревала, каким униженным он себя чувствовал. Насколько сломленным.

Естественно, дома мы не обсуждали его статус, но нам позволялось (по крайней мере, официально не запрещалось) упоминать о нем, как о хроническом семейном недуге вроде рассеянного склероза или синдрома Туретта.

СкИнд – постыдное и потенциально опасное клеймо, тем не менее оно меркло по сравнению с другими, более серьезными проступками, а потому говорить о нем было вполне безопасно. Впрочем, в любом случае отец страшно рисковал.

Среди воспоминаний одно выделяется особенно ярко и отчетливо: как-то раз мы с папой остались дома вдвоем и он повел меня на чердак, всегда запертый на висячий замок. Из-под расшатанной половицы, накрытой вытертым ковром, отец достал пачку фотографий. С них на меня смотрел человек, чье лицо показалось очень знакомым.

– Это твой дядя Тобиас. Его ликвидировали, когда тебе было два годика.

В ту пору мне стукнуло десять. Двухлетнее «я» исчезло давно и безвозвратно. Срывающимся голосом отец рассказал, что его «любимый отчаянный» младший брат Тобиас жил вместе с нами, пока учился в медицинском. Он навлек на себя подозрения ФСБ/ФБИ (Федерального следственного бюро, Федерального бюро инквизиторов) тем, что помог с организацией первомайской демонстрации за свободу слова. В возрасте двадцати трех лет «дядю Тоби» арестовали прямо в нашем доме, увезли, предположительно, пытали, а потом ликвидировали.

То есть он «испарился».

– Папочка, а что значит «испарился»? – Я нутром чуяла: ответ будет жутким – и все-таки не удержалась от вопроса.

– Он исчез, милая. Погас, как пламя.

В силу возраста я не могла постичь всю боль утраты отца. Вообще, потерянное выражение почти не сходило с его лица. От изнурительной работы в больнице кожа посерела, мучила хромота: неправильно срослась кость правой ноги после давнего перелома. Однако стоило отцу улыбнуться, и мое плохое настроение моментально улетучивалось.

Веселей, ребята! Выше нос.

Правда, в тот момент папа не улыбался и слегка отстранился, чтобы я не увидела (наверное), как он вытирает слезы.

– Нам нельзя упоминать Тобиаса. Категорически запрещается рассказывать о нем детям. И тем более рассматривать фотографии! Меня арестуют, если кто-нибудь узнает.

Под «кем-нибудь» подразумевалось правительство, хотя никто не произносил само слово вслух. Запрещено. Аналогичный запрет распространялся на «государство» и «федеральных лидеров». Поэтому все, как и папа, ограничивались туманным, опасливым «если кто-нибудь узнает».

Зато разрешалось без страха употреблять местоимение «они».

«Они» ассоциировались с пасмурным небом, низким, затянутым огромными, точно дирижабли, тучами, якобы набитыми шпионской техникой. Радужно переливаясь от загрязнения, эти исполинские корабли синюшного цвета плыли над головой – хаотичные и вездесущие.

Внизу, в непосредственной близости от электронных приборов, отец всегда тщательно выбирал выражения. Разумеется, нельзя доверять компьютеру, каким бы дружелюбным и гортанно-соблазнительным ни был его голос, как и сотовому, и ручке-диктофону, а еще – термостатам, посудомоечным машинам, микроволновкам, ключам от автомобиля и беспилотному транспорту.

– Я очень скучаю по Тоби. Скучаю постоянно. Стоит увидеть студента-медика его возраста… А каким прекрасным дядей он стал бы для вас с Родом!

Признаться, я слегка растерялась, успев позабыть недавние реплики отца.

Испарился? Ликвидирован?

Однако я удержалась от расспросов, чтобы не огорчать папу еще больше.

Помню, с каким удовольствием рассматривала снимки своего утраченного «дяди Тоби», который выглядел молодой копией моего отца. Та же скупая улыбка. Такой же тонкий длинный нос с легкой горбинкой. А глаза – темно-карие, блестящие, прямо как у меня.

– Похоже, дядя Тоби был просто замечательный.

Я сразу поняла, что сморозила чушь, и покраснела, но папа лишь грустно улыбнулся:

– Да, Тоби замечательный. Был.

Отец всячески отговаривал брата участвовать в акциях за свободу слова и майских демонстрациях. Даже в периоды, когда Бюро национальной безопасности по массовой пропаганде (БНБМП) относительно ослабляло вожжи. В такие времена правительство смотрело на действия населения сквозь пальцы, однако, по мнению отца, продолжало собирать информацию и следить за инакомыслящими и потенциальными Инд-П (индивидами-провокаторами) – так, на будущее. Ничто не забывается, никогда, предупреждал папа.

Краткая передышка рождала слухи об «оттепели» – «новой эре», ведь люди, объяснял папа, склонны верить в хорошее и забывать плохое. Всем хочется быть оптимистами. Однако «оттепели» быстро заканчивались; по итогам самые беспечные граждане – в основном молодые и неискушенные – незамедлительно подвергались аресту со всеми вытекающими последствиями.

После исчезновения (по официальной версии) дяди Тоби в дом нагрянули стражи правопорядка. Они перевернули все вверх дном, изъяли дядины учебники, лабораторные конспекты, компьютер, технику и прочее, а также все фотографии, как цифровые, так и распечатанные. Однако отцу на свой страх и риск удалось припрятать пару снимков.

– Знаю, гордиться мне нечем, но обстоятельства вынудили отречься от брата – по крайней мере, формально. После Ликвидации защищать его уже не имело никакого смысла. Мы с твоей мамой весьма убедительно клялись и божились, что даже не подозревали, какую змею, какого «предателя» пригрели на груди, поэтому нас отпустили, наложив взыскание. – Папа провел по лицу рукавом, утирая слезы. – Просто ограбили на самом деле. Дом не снесли – и то счастье, хотя могли бы, с изменниками такое практикуется.

– А мама знает?

– О чем?

– О вещах дяди Тоби.

– Нет. Разумеется, она в курсе, что моего брата ликвидировали, но никогда не говорит о нем. Про его личные вещи наверняка догадывалась, но сейчас благополучно забыла. Вряд ли даже помнит, как выглядел Тоби. Если хорошенько постараться не думать о чем-то, отгородить подсознание глухой стеной, да еще заручиться поддержкой окружающих, все можно забыть – до определенной степени.

Помню, меня пронзила дерзкая мысль: «Только не я. Уж я никогда ничего не забуду».

Касаюсь одного из дядиных свитеров – мягкая темная шерсть изъедена молью. Замечаю желто-белую футболку с растянутой горловиной. Наполовину пустую лабораторную тетрадь. Наручные часы с эластичным ремешком и мертвым циферблатом, застывшим на времени 14:20, – отец пытался их реанимировать, но тщетно.

– Адриана, поклянись, что никому не расскажешь про дядю Тоби.

Я киваю: да, папочка.

– Ни маме, ни Родди. Ни слова про дядю Тоби. Даже мне.

Заметив мое недоумение, папа влажно целует меня в нос.

Собираем незаконные вещи, прячем их под половицы и накрываем ковром.

– Адриана, это будет нашим секретом. Обещаешь?

– Обещаю, папа!

* * *

Да, я знала про Ликвидацию еще тогда. И сейчас знаю, чтό она собой представляет.

Не хочу уподобиться дяде Тоби. Больше не желаю высовываться – чтобы не засветиться.

Я тысячу раз поклялась отбыть срок Изгнания, не нарушая Инструкций. И дала себе обещание в один прекрасный день вернуться домой к семье.

Нельзя допустить, чтобы меня «испарили», стерли из памяти близких. Гадаю, не лежит ли под половицей на чердаке жалкая кучка моих вещей, в спешке припрятанная родителями: потрепанная зубная щетка, носки «с котятами», домашняя работа по математике с выведенной красными чернилами оценкой «91».

Ордер

Решением САШ-23 в 16-м федеральном округе Восточно-Атлантических Штатов от 19 июня выдан ордер на арест с последующим взятием под стражу и передачей суду для вынесения приговора АДРИАНЫ ШТРОЛЬ, возраст 17 лет. Является дочерью ЭРИКА и МЭДЕЛИН ШТРОЛЬ, проживает по адресу: Пеннсборо, штат Нью-Джерси, Семнадцатая Норт-стрит, дом 3911.

АДРИАНА ШТРОЛЬ обвиняется в семи эпизодах призыва к государственной измене и подрыве авторитета властей, что является прямым нарушением федеральных законов 2 и 7.


Подписано председателем Верховного суда 16-го федерального округа Г. Р. Седжвиком.

«Отличные новости!»

По крайней мере, так казалось поначалу.

Меня выбрали спикером. Я должна была выступить с прощальной речью перед учениками старших классов средней школы Пеннсборо. Кроме того, я единственная из пяти номинантов от школы стала обладательницей государственной стипендии патриот-демократов.

Мама бросилась ко мне с объятиями и поздравлениями.

Отец отреагировал не столь бурно.

– Наша девочка! Мы так тобой гордимся!

Директор школы лично позвонил родителям. Телефон у нас оживал редко, информация передавалась в основном через электронные гаджеты, и спрятаться от нее было невозможно.

Брат Родерик встретил меня с каким-то странным выражением лица. Разумеется, он слышал о стипендии патриот-демократов, но не знал ни единого ее лауреата. В период его учебы в средней школе Пеннсборо никто не удостоился звания стипендиата.

– Ну что ж… Поздравляю, Адди!

– Спасибо!

Родди окончил школу три года назад и теперь трудился за гроши в местном филиале Бюро информационной пропаганды САШ (БИП). Новость о моих успехах он воспринял без особого энтузиазма. Помню, как подумала: ревнует! Ему-то не попасть в настоящий университет.

Не знаю, сочувствовала ли я своему нескладно высокому брату, отрастившему жидкую песочную бороденку и усы (Родди всегда носил унылые коричневые костюмы – униформу низкооплачиваемых сотрудников БИП), – или боялась его. За улыбкой брата таилась насмешка, предназначенная только мне.

В детстве Родди нещадно издевался надо мной – воспитывал, по его собственной формулировке. Наши родители работали по десять часов, поэтому мы регулярно оставались дома вдвоем. Родди, как старшему, полагалось заботиться о сестре. Какая ирония! Очень злая ирония, не вызывающая лично у меня улыбки.

С тех пор минули годы, я выросла (а для девочки моего возраста рост у меня солидный – пять футов восемь дюймов), и Родди перестал издеваться открыто, ограничиваясь коронной пренебрежительно-неодобрительной ухмылкой. Смотришь и понимаешь – ему хочется многое сказать на мой счет, но воспитание не позволяет.

Эта скупая, предназначенная мне одной ухмылка – как ножом по сердцу.

Родители объясняли: Родди, не набравшему нужного балла даже для местного колледжа, обидно видеть, как многого я добилась, учась в той же самой школе, и что те же самые учителя ставят мне высокие отметки. Более того, если бы брат пошел на подготовительные курсы и наша семья наскребла достаточно денег, ему все равно не светило поступить даже в самый заштатный государственный колледж с четырехлетней программой обучения.

За два года до окончания школы Родди резко переменился. Стал чего-то бояться – может, не без причины. Не знаю, мы с ним никогда не разговаривали по душам.

В средней школе Пеннсборо – впрочем, как и везде – опасаются демонстрировать ум, дабы не привлекать к себе лишнего внимания. Иначе сразу запишут в «чересчур умные», а при истинной демократии все люди равны, никто не должен выделяться. Не возбраняется получать четверки и периодические пять с минусом, зато чистые пятерки сулят неприятности, а уж пятерки с плюсом – неприятности крупные. В попытке не сдать экзамен на отлично Родди, весьма неглупый, способный ученик средней школы, сильно перемудрил и в итоге заработал неуд.

Папа провел аналогию: допустим, ты мастер в стрельбе из лука и должен промазать, не попасть в яблочко, но волею коварной судьбы ты мажешь не только мимо десятки, но и вообще мимо мишени, – и он со смехом покачал головой: нечто подобное случилось и с Родди.

Бедный Родди. И бедная Адриана, поскольку брат вымещал обиду на мне.

В школе такие случаи не обсуждались открыто, однако все мы знали об истинном положении вещей. Самые способные ученики специально занижали результаты, дабы не засветиться. Поговаривали, что Отдел контроля внутренней безопасности населения (ОКВБН) ведет списки потенциальных оппозиционеров/СкИндов/Инд-Пов, куда вносят отличников и студентов с высоким уровнем интеллекта. Особое подозрение вызывали те, кто преуспевал в естественных науках, – их считали чересчур «пытливыми», «недовольными» общим направлением учебной программы. Из расписания полностью убрали лабораторные эксперименты, оставив нас довольствоваться сухими «научными фактами» («сила тяжести тянет предметы вниз», «вода закипает при 212 градусах по Фаренгейту», «негативные мысли вызывают рак», «средний уровень IQ у женщин на 7,55 пункта ниже, чем у мужчин, с поправкой на ЦК»).

Скатываться на тройки и двойки тоже было чревато – тебя могли приравнять к тупицам или заподозрить в целенаправленном саботаже учебы. Откровенно занижать результаты считалось весьма и весьма опасным. Выпускники с плохим табелем отправлялись прямиком в местный колледж – «подтянуться», пройти подготовительные курсы и перевестись в государственный вуз. Однако на практике стоило попасть в категорию работников низшего звена – как Родди в БИП – все, назад пути нет.

Ничто не забывается, нельзя прыгнуть выше головы. Кстати, эту горькую истину запрещалось произносить вслух.

Папа навсегда застрял в должности С2 – санитара второго разряда – в окружной больнице, где штатные врачи регулярно консультировались с ним по различным вопросам, преимущественно из области детской онкологии, – и получали в пять раз больше него.

Медицинская страховка родителей практически не покрывала никаких услуг, отец даже не имел права обслуживаться по месту работы. Мы и думать не хотели, что произойдет, если кому-нибудь из них понадобится серьезное лечение.

В школе я вела себя отнюдь не так осторожно, как Родди. Мне нравилось учиться, я обожала своих подруг, с которыми мы были как сестры. Любила контрольные и тесты – это словно увлекательная игра: надо лишь хорошенько все усвоить, вызубрить – и победа обеспечена.

Однако местами я усердствовала больше, чем надо.

Возможно, я рисковала, но не могла погасить тлеющую искорку протеста.

Впрочем, школьницам (как считали многие) опасаться было нечего. За минувшие годы к студентам Пеннсборо практически не применяли дисциплинарных мер, направленных на искоренение угрозы демократии (ДМНИУД), да и подпадали под них исключительно мальчики статуса ЦК-3 или ниже.

(У ЦК – цвета кожи – есть несколько категорий. Самая высокая – первая, «белая». Среди жителей Пеннсборо преобладает ЦК-1 и ЦК-2, с редким вкраплением ЦК-3. В соседнем районе встречаются представители ЦК-4, и, разумеется, во всех округах присутствуют темнокожие работники. Естественно, мы знали об их существовании, но никогда не встречали носителя ЦК-10.)

Это может прозвучать до смешного тщеславно и глуповато-наивно, но в школе за мной подмечали талант к сочинительству и вообще к искусству; я «схватывала на лету» (так отзывались обо мне учителя, хотя и без особого одобрения), с легкостью запоминала стихи. Не верю, что я была «выдающейся» студенткой. Это совершенно исключено! Математика и естественные науки давались мне с огромным трудом. Приходилось до посинения корпеть над домашним заданием, кропотливо готовиться к контрольным и самостоятельным, а кто-то из моих одноклассников усваивал материал в два счета, не прилагая ни малейших усилий. (В нашем районе обитали редкие представители ЦК-2 и ЦК-3, преимущественно азиаты, так вот эти мальчики и девочки отличались незаурядным интеллектом, но совсем не стремились им блеснуть – словом, не рисковали понапрасну.) Каким-то чудом именно Адриана Штроль получила высший балл: 4,3 из пяти.

Родители моей ближайшей подруги Пейдж Коннор уговаривали дочь не выделяться, так что ее результат составил лишь 4,1 – в пределах безопасного диапазона. А самый способный из ребят (чей отец, в прошлом профессор математики, тоже носил статус СкИнда) откровенно завалил экзамен: может, переволновался, но, так или иначе, заработал скромные/безопасные 3,9.

Лучше быть живым трусом, чем мертвым героем. Не знаю, почему я считала подобные высказывания глупыми детскими шутками?

По правде говоря, я вообще не думала. Спустя месяцы, точнее, в следующей жизни, будучи студенткой кафедры психологии и получив элементарное представление о когнитивной психологии, я познакомилась с феноменом внимания – внимательностью. Явление это подсознательное, но затрагивает критическое мышление и способность концентрироваться на поставленной задаче. Обычное созерцание задействует сознание на минимальном уровне, а вот внимание требует гораздо большего умственного напряжения. Школьницей я отличалась сознательностью, но не внимательностью. Сосредоточившись на повседневных вещах вроде экзаменов, посиделок с подругами в кафе и совместных походах в тренажерный зал, я совершенно не замечала, как над головой сгущаются тучи, – игнорировала невербальные предостережения педагогов, косые взгляды и прочее…

Гораздо позже я поняла, что мою прежнюю жизнь едва ли можно назвать сознательной. Я воспринимала все буквально, не пыталась расшифровать скрытые послания родителей – те старались донести до меня информацию не на словах, а как-то иначе… Внимательность, бдительность были проклятием моих любимых папы и мамы. Я же принимала все как должное, да и свою жизнь тоже, а ведь она на самом деле была просто мыльным пузырем…

Итак, свершилось – Адриану Штроль избрали спикером выпускного класса. Отличная новость! Поздравляем!

Сейчас понимаю: никто из потенциальных претендентов не жаждал подобной «чести» и в равной степени не стремился к стипендии патриот-демократов. Правда, не обошлось без скандала: поговаривали, будто администрация школы выдвигала на роль спикера иную кандидатуру, не Адриану Штроль, а талантливого футболиста, лауреата премии «Эталонный демократ» со средним баллом 4,2. Родители парня принадлежали к более высокой касте, нежели мои, а отец носил не постыдный статус СкИнда, а гордое звание ЭИ. (Элита Изгнания – специальный знак отличия для тех, кто отбыл срок без единого нарушения и реабилитировался перед обществом на 110 процентов.)

О скандале я слышала краем уха, на уровне сплетен. Сын ЭИ уступал мне по успеваемости, однако подразумевалось, что его речь выйдет более благоразумной и интересной, поскольку он специализировался на связях с общественностью на ТВ и обучался по особой программе. А может, в школе опасались, что Адриана Штроль не только не развлечет публику, но и брякнет что-нибудь «неприемлемое»?

Сама того не осознавая, я снискала среди учителей и одноклассников репутацию человека непредсказуемого, способного удивлять, – иногда брякала такое, о чем другие предпочитали молчать. Импульсивно поднимала руку и задавала вопросы. Не из желания опровергнуть, а из банального любопытства. Например, всегда ли «научный факт» незыблем и неоспорим? Вода закипает только при температуре 212 градусов по Фаренгейту или определенную роль играет чистота воды? Действительно ли мальчики на порядок умнее девочек, подтверждено ли это эмпирически?

Преподаватели мужского пола постоянно шутили надо мной, в результате весь класс хохотал над моими глупыми вопросами; женщины-педагоги, напротив, злились или боялись – как знать. Говорила я тихо, вежливо, но, вероятно, в моем голосе звучали упрямые нотки.

Временами мой пытливый взгляд смущал учителей, которые всегда старались держать лицо перед классом. Существовали приемлемые способы выразить удивление, интерес, (легкое) недовольство, осуждение.

В наших аудиториях, как в любых общественных местах и на многих частных территориях, осуществлялся «мониторинг качества», однако подростки не придавали этому особого значения, в отличие от взрослых. А еще в каждом классе имелись свои шпионы. Разумеется, мы не знали, кто именно, – якобы вычислить их невозможно, даже если заподозришь кого-то, то наверняка ошибешься, поскольку Добровольческое гражданско-демократическое бюро наружного наблюдения (ДГДБНН) очень тщательно подбирало агентов, – маскировались они гениально, не хуже бабочек, чьи крылья благодаря расцветке полностью сливались с древесной корой.

Учителя не виноваты, втолковывал папа. Им нельзя отступать от учебного плана. Идеальный вариант – строгая система, когда педагог функционирует как робот, не отклоняясь от программы под угрозой – сама понимаешь чего.

Так ли это? Долгие годы в нашем классе – классе САШ-23 – шепотом обсуждали преподавателя, который/которая «отклонился» от программы: заводил неосторожные речи, смеялся и потрясал кулаком в камеру наблюдения (в каждой аудитории было по нескольку камер, и все считались скрытыми). В итоге его/ее арестовали и ликвидировали, а на вакантное место взяли нового педагога. Вскоре про ликвидированного учителя забыли. Прошло какое-то время – и уже никто не помнил, что один из наших учителей подвергся Ликвидации. (Или не один? Может, некоторые аудитории населены призраками «испарившихся» педагогов?) Там, где надлежало храниться воспоминаниям о ________, царила пустота.

Естественно, я не выпендривалась на уроках. Честно. Увы, на фоне кротких одноклассников, притулившихся за партами, точно скрюченные куклы из папье-маше, Адриана Штроль могла выделяться – и не лучшим образом.

Так, на занятиях по истории патриотической демократии я иногда выражала сомнения в правдивости исторических «фактов», поднимала вопросы, не затрагиваемые никем и никогда. Например, о Большом террористическом акте 9/11/01. Так ведь я спрашивала не из нахальства, а из элементарного любопытства! Конечно, мне не хотелось, чтобы у учителей возникли проблемы с БОК (Бюро образовательного контроля), грозившие вылиться в понижение, увольнение и даже Ликвидацию.

Я думала, что нравлюсь людям, – ну, по большей части. Девушка со стрижкой ежиком, с мерцающими темными глазами, лукавыми интонациями и привычкой задавать вопросы. Знаете, как относятся к гиперактивному ребенку в детском саду: ждут, когда он набегается до полного изнеможения и угомонится… В наивном неведении я зарабатывала отличные отметки, надеясь поступить в федеральный Государственный демократический университет – несмотря на компрометирующий статус отца. (Действительно, меня рекомендовали к зачислению в один из общественных университетов, где на лекциях собиралось по тысяче студентов, а большинство предметов преподавали онлайн.)

Закрытые вузы были гораздо меньше и престижнее, и попадали туда лишь избранные; эти университеты не значились во Всемирной паутине и в справочниках, хотя располагались на территории традиционных кампусов Кембриджа, Нью-Хейвена, Принстона и т. д. Эти учебные центры оставались недоступны простому смертному. Мы не только не знали их точного местонахождения, но и никогда не встречали тамошних выпускников.

Поднимая руку, чтобы ответить на вопрос учителя, я ловила на себе беспокойные, настороженные взгляды одноклассников и даже друзей: «Что Адриана выкинет на сей раз? Что с ней не так?»

«Все у меня нормально!» – думала я.

По правде сказать, втайне меня переполняла гордость. Разбавленная капелькой тщеславия.

Гордость от осознания: я – дочь Эрика Штроля.

Арест

Фраза прозвучала отрывисто и равнодушно:

– Адриана Штроль, руки за спину!

Это произошло на репетиции выпускного бала. Очень быстро.

И так внезапно! Я была слишком растеряна, слишком напугана, чтобы сопротивляться. Хотя, думаю, все же пыталась протестовать, с детским отчаянием порывалась ускользнуть, вывернуться из грубых лап полицейских, когда те заломили мне руки с такой силой, что чудом удалось сдержать крик.

Невероятно! Просто не укладывается в голове – меня арестовывают!

Однако, несмотря на панику, я твердо решила: не буду кричать. Не стану молить о пощаде.

Запястья за спиной сковали наручниками. Через мгновение я оказалась пленницей отдела госбезопасности.

Едва закончила прощальную речь и повернулась, чтобы спуститься со сцены, как вдруг появился наш директор, мистер Маккей. С выражением праведного гнева пополам со страхом он ткнул в меня пальцем, хотя офицеры, производившие арест, вряд ли нуждались в его подсказках:

– Вот, господа, Адриана Штроль. Та самая смутьянка, которую вы ищете.

Странно, отчего он так напыщенно выразился? Мистер Маккей явно злился на меня, но почему?! Из-за моей речи? Так ведь она состояла целиком из вопросов – никаких ответов, никаких обвинений.

Директор меня откровенно недолюбливал, хотя лично со мной не общался. Видимо, многое знал со слов учителей. Однако столь очевидная ненависть со стороны взрослого выбивала из колеи.

– Ее предупреждали. Их всех предупреждали, – вещал мистер Маккей. – Мы из кожи вон лезли, стараясь воспитать из нее истинную патриотку, но эта девчонка – прирожденный провокатор.

Провокатор! Я прекрасно понимала значение данного слова, но никогда не слышала его в свой адрес.

Как позже выяснилось, ордер на арест выписали задолго до репетиции. Директор с методистами донесли в Дисциплинарный отдел госбезопасности по надзору за молодежью, даже не зная содержания моей речи, – наверное, догадывались, что та будет «провокационной», а потому заранее сговорились не допустить меня до самой церемонии. Стипендия патриот-демократов была лишь коварной уловкой.

Пока остальные толпились в ярко освещенном актовом зале, женщина-офицер вслух зачитывала ордер. Ошеломленная, я сумела уловить только суть обвинения: арест, заключение под стражу, передача суду для вынесения приговора за призыв к измене и подрыв авторитета властей.

* * *

Мистер Маккей срочно созвал выпускников на «экстренное собрание».

Лихорадочно перешептываясь, мои одноклассники расселись в актовом зале. Класс насчитывал триста двадцать два человека, и новость о моем аресте распространилась молниеносно, как лесной пожар.

Директор мрачно объявил с трибуны, что Адриана Штроль, до недавнего момента спикер от класса, арестована по обвинению в измене и подрыве авторитета властей; теперь следует организовать «вотум доверия» среди ее товарищей.

Перефразируя: все ученики выпускного класса (за исключением Адрианы Штроль) должны проголосовать за или против ареста.

– Голосуйте поднятием рук, как подобает справедливым, беспристрастным демократам. – Голос директора вибрировал от осознания торжественности момента.

Меня, скованную наручниками, с заплаканным, искаженным/виноватым лицом поставили к краю сцены, словно одноклассникам требовалось напомнить, кто такая Адриана Штроль.

За предплечья меня держали два рослых офицера из Дисциплинарного отдела госбезопасности по надзору за молодежью – мужчина и женщина в темно-синей форме, вооруженные дубинками, тазерами, перцовыми баллончиками и револьверами в тяжелой кобуре. Одноклассники затравленно и в то же время возбужденно таращили глаза. Задержание! В школе! Правда, голосовать уже приходилось, но не по такому поводу.

– Мальчики и девочки, внимание! Голосуем, кто согласен лишить Адриану Штроль почетного звания спикера вследствие совершенной ею измены и подрыва авторитета властей?

Возникло замешательство. Краткое.

Неуверенно поднялось несколько рук. Потом еще.

Несомненно, присутствие суровых стражей порядка побуждало моих одноклассников к действию. Руки поднимали целыми рядами!

Правда, кое-кто смущенно ерзал в кресле и не спешил голосовать. Я перехватила взгляд своей подруги Карлы – она плакала. Пейдж смотрела на меня, словно хотела сказать: «Прости, Адриана. У меня нет выбора».

Точно в кошмарном сне передо мной вырос лес рук.

Если кто-то в итоге и воздержался, я таких не заметила.

– Кто против? – Мистер Маккей выдержал драматическую паузу, как будто производил подсчет, хотя ни единый человек не выступил в мою поддержку.

– Ребята, сейчас мы наблюдали потрясающий пример демократии в действии. «Правило большинства: истина в количестве».

Второй этап голосования ничем не отличался от первого.

– Мы, учащиеся выпускного класса средней школы Пеннсборо, одобряем и поддерживаем арест бывшего спикера Адрианы Штроль, обвиняемой в государственной измене и подрыве авторитета властей. Кто – за?

К этому моменту арестантка крепко зажмурила глаза от стыда, отвращения и страха. Зачем видеть тот же лес рук? Офицеры вывели меня, «преступницу», из школы через черный ход, не обращая ни малейшего внимания на мои протесты, вызванные чудовищной болью от тесных наручников и железных пальцев конвоиров. На улице впихнули в безликий, похожий на небольшой танк полицейский фургон с решетками в форме плуга. Такими танками наверняка разгоняли и давили всмятку демонстрантов.

Дверцы захлопнулись, лязгнул замок. Напрасно я силилась воззвать к полицейским – те устроились на переднем сиденье за перегородкой из оргстекла и даже не поворачивали головы, словно забыв о моем существовании.

Оба конвоира принадлежали к категории ЦК-4, если не ЦК-5. Наверное, они были из числа иностранных/подвергнутых идеологической обработке граждан САШ, которым не позволялось изучать английский.

В голове теснились тревожные мысли: «Сообщат ли родителям? Отпустят ли домой?»

Следом нахлынула паника: «А вдруг я „испарюсь“?»

Под несмолкающий вой сирены меня привезли в неприступное, точно крепость, здание – местную штаб-квартиру следственного отдела госбезопасности. Говорят, в этом доме с глухими, заложенными кирпичом окнами, некогда помещалась почта. Потом случилось преобразование Соединенных Штатов в Северо-Американские. А затем последовали приватизация и упразднение почтовой службы. От прежних Штатов сохранилось немало построек, но их предназначение изменилось. Так, начальную школу, где училась мама, переквалифицировали в центр детской хирургии и диагностики; общежитие, помнившее отца юным аспирантом с незапятнанной репутацией, превратилось в следственный изолятор и центр перевоспитания молодежи. Бюро информационной пропаганды, где трудился мой брат Родди, располагалось в особняке, служившем публичной библиотекой Пеннсборо во времена, когда книги существовали на бумаге – и их читали! В этом постылом, продуваемом всеми ветрами месте меня завели в комнату для допросов, усадили на неудобный стул, направили в лицо лампу и включили камеру. Невидимые дознаватели, чьи очертания тонули во мраке, начали допрос.

Потянулась череда однообразных вопросов.

– Кто написал для вас речь?

– Никто, я сама!

– Речь написал ваш отец, Эрик Штроль?

– Нет! Он тут абсолютно ни при чем.

– Отец продиктовал вам содержание речи? Оказывал на вас влияние? Вы лишь повторяли за ним ваши вопросы?

– Нет, речь придумала я сама!

– Кто-нибудь из родителей помогал вам написать речь? Оказывал на вас влияние? Вы лишь повторяли за ним ваши вопросы?

– Нет, нет и еще раз нет.

– Вы выразили собственные предательские настроения?

Я боялась, что отца вместе с мамой тоже арестовали и теперь терзают в мрачных застенках. Боялась, как бы отцу не поменяли статус со СкИнда на Инд-П или ДП (действующий предатель). Боялась, что он повторит путь дяди Тобиаса.

Мою речь разобрали по строчкам, по буквам, хотя состояла она всего из пары листков, напечатанных с двойным интервалом, и нескольких рукописных пометок. Досконально изучили мой ноутбук, предварительно изъятый из шкафчика.

Полицейские конфисковали все мои вещи: ноут, альбом для рисования, рюкзак, сотовый, энергетические батончики, засаленную школьную толстовку, бумажные салфетки.

Дознаватели разговаривали отрывисто, бесстрастно, как автоматы. Их можно было смело принять за роботов, если бы не манера моргать, облизывать губы, чесать нос или таращиться на тебя с жалостью или отвращением, по ситуации.

(Впрочем, папа наверняка посоветовал бы не сбрасывать теорию с роботами со счетов, поскольку в программу носителей искусственного интеллекта закладывалась способность имитировать специфическое, «спонтанное» человеческое поведение.)

Иногда кто-то из дознавателей отодвигался от слепящего света, и мне удавалось на мгновение увидеть чье-нибудь лицо – самое заурядное, из тех, что часто можно встретить в толпе или по соседству.

Мое выступление было рассчитано ровно на восемь минут, как того и требовала традиция школы, – краткая речь и совсем коротенькое приветственное слово. В «консультанты» мне назначили миссис Дьюсон, преподавательницу английского, но она не видела ни строчки из написанного мной. О содержании речи не знал никто, ни родители, ни друзья: я планировала удивить их на церемонии. После полдюжины провальных попыток хоть что-то написать я совсем отчаялась, как вдруг меня посетила гениальная мысль: представить свое выступление в форме вопросов (в количестве двенадцати), какие наверняка задавали себе мои одноклассники, но не осмеливались спросить вслух. Вопросы из серии «Что было до начала времен?».


Что предшествовало Большому террористическому акту одиннадцатого сентября? Летосчисление ПСАШ (Преобразованные Северо-Американские Штаты) велось со дня трагедии, случившейся еще до моего появления на свет, но мои родители застали то время. Они помнят многое из прежней эпохи, когда даты обозначались не двузначными, а четырехзначными цифрами! По старому, ныне запрещенному календарю папа и мама родились в так называемом двадцатом столетии (закон запрещал переводить даты рождения в старую систему, но, как сказал папа, останься календарь прежним, я бы родилась в двадцать первом веке).

Северо-Американские Штаты – или Преобразованные Северо-Американские Штаты – возникли спустя несколько лет после Большого террористического акта, став прямым его следствием, объясняли нам в школе.

Террористический акт породил этап сомнений, когда потребность в патриотической бдительности в войне против терроризма вытеснила механизмы реализации прав и свобод человека (Конституцию, Билль о правах, гражданские права и прочее), что привело к появлению федерального указа об упразднении Конституции и Билля о правах в пользу ПБВПТ. (Согласна, черт ногу сломит. Пока дочитаешь предложение до конца, успеешь забыть начало!)

Даже не верится, что регионы, ныне известные как (Преобразованная) Мексика и (Преобразованная) Канада, когда-то были независимыми государствами – независимыми от Штатов! На карте, к примеру, отчетливо видно, что огромная территория Аляски должна примыкать к Соединенным Штатам и не отделяться в прошлом Канадой. Подобные казусы не укладывались в голове и никогда подробно не освещались на уроках истории патриотической демократии, – возможно, учителям недоставало конкретных фактов.

Прежние, «устаревшие» (читай: «непатриотичные») учебники истории сгинули в печах, рассказывал папа. Их собирали по всей стране, выискивали в самых отдаленных уголках – в захолустных библиотеках Северной и Южной Дакоты, в подвалах крупнейших университетских библиотек – и безжалостно истребляли, не пощадив даже обширную коллекцию микрофильмов в бывшей Библиотеке Конгресса. «Устаревшая/непатриотичная» информация стиралась из компьютеров и с любых доступных носителей.

Со всех сторон твердили: это ради вашего же блага. Какой смысл изучать ненужные факты, только засоришь мозги.

Однако жизнь наверняка существовала и до Преобразования, до террористических атак. Вот о чем я спрашивала в своей речи. История патриотической демократии, которую изучали с пятого класса (курс строился на неизменных «Первопричинах», обраставших от учебника к учебнику все новыми подробностями), освещала лишь посттеррористические события: в основном взаимоотношения САШ с многочисленными врагами-террористами и «победы» нашей страны в бесконечных войнах. Войнам не было конца! Велись они преимущественно на расстоянии, без участия солдат. Вместо людей САШ задействовали самонаводящиеся ракеты и бомбы – атомные, химические, биологические. В последний учебный год нам прочли курс «Вό́йны за свободу», повествующий об исторических вооруженных конфликтах: Войне за независимость, Испано-американской войне, Первой и Второй мировой, Корейской войне и войне во Вьетнаме, а также относительно недавних войнах в Афганистане и Ираке – и везде «триумфально» победила наша страна. Нас не заставляли заучивать даты и причины войн, только места сражений и имена отличившихся генералов, политических лидеров и президентов. Необходимые сведения приводились отдельными колонками – для упрощенной подготовки к экзамену. Ни разу никто не спросил: «Почему?..» – и я решила задать этот вопрос в классе, а потом и на выпускном. Я и подумать не могла, что тем самым навлеку на себя подозрение в измене и подрыве авторитета властей.

Грубые голоса сменили тактику: «Вашу речь сочинил кто-то из учителей? Кто-то из учителей оказал на вас влияние?»

Тогда в голове у меня промелькнуло: мистер Маккей! Можно обвинить во всем директора – и его арестуют…

Но, вопреки лютой ненависти, я не смогла оболгать невиновного человека.

* * *

После двухчасового допроса мне вменили «нежелание сотрудничать» и прямо в наручниках отправили на другой этаж, навевавший жуткие ассоциации с больницей. Меня привязали к движущейся платформе и сунули в цилиндрический аппарат, который лязгал и жужжал прямо над ухом. Внутри было тесно, я буквально уперлась носом в верхнюю крышку и зажмурилась от страха. Сквозь динамики в аппарат транслировались искаженные, нечеловеческие голоса следователей. Прибор назывался СГМ (сканер головного мозга) и работал по принципу полиграфа.

Речь для вас сочинил отец или кто-то из взрослых?

Отец или кто-то из взрослых оказывал на вас влияние?

Отец или кто-то из взрослых внушил вам предательские настроения?

С трудом шевеля запекшимися губами, я бормотала: «Нет, нет и еще раз нет!»

Вопросы повторялись снова и снова. Неустанно, по кругу, несмотря на мое упорное «нет».

Но куда коварнее оказались их вариации:

Не отпирайтесь; ваш отец Эрик Штроль сознался, что влиял на вас. В чем выражалось его влияние?

Я понимала: меня хотят провести – поэтому выдавила:

– Ни в чем. Папа ничего подобного не делал.

Голос посуровел:

Ваша мать, Мэделин Штроль, созналась, что влияла на вас вместе с отцом. В чем выражалось их влияние?

Рыдая, я продолжала твердить:

– Неправда! Никто на меня не влиял…

Конечно, я лукавила. Как родители могут не «повлиять» на детей?! Мои влияли на меня всю жизнь – не столько словами, сколько поступками. Мне достались замечательные, любящие папа и мама. Они учили нас с Родди: душа – внутри. Свобода воли – внутри. Если вокруг тебя – в государстве – нет души, там нет и свободы воли. Доверяй внутреннему, не внешнему. Слушай свое сердце, а не государство. Разумеется, я не выдала родителей, ни словом не обмолвилась об их бунтарских разговорах.

Очевидно, я потеряла сознание, а очнулась в панике от чудовищного шума. Что это – новая, звуковая форма пытки? Чего они добиваются? Разрыва моих барабанных перепонок? Сумасшествия? Все мы слышали о допросах с применением пыток. Однажды Родди вернулся с работы домой и дрожащим, срывающимся от волнения голосом стал рассказывать об «экспериментальных методах», которые отдел госбезопасности активно опробовал на приматах; он говорил до тех пор, пока мама, зажав уши, не попросила брата замолчать.

Оглушительный звук резко прекратился. Следователи возобновили допрос.

Вскоре они пришли к выводу, что я слишком взбудоражена: мозговые волны стали хаотичными, и невозможно было понять, где правда, а где ложь. Меня вытащили из аппарата и воткнули в вену иглу с мощной «сывороткой правды», а затем опять и опять бомбардировали одинаковыми вопросами и слышали одни и те же ответы. Павшая духом, вконец измученная, я отказывалась произнести то, чего добивались дознаватели: что предательские мысли внушил мне отец или оба родителя.

Я не оговорила никого – ни учителей, ни превратившегося теперь в заклятого врага директора.

После ненавистного СГМ меня привязали к низкому, похожему на электрический стул креслу, опутанному проводами, и пустили ток. Разряды острыми ножами вонзались в тело. Я закричала и обмочилась. Допрос продолжился.

По сути, мне задавали единственный вопрос, периодически перефразируя его в попытке сбить меня с толку:

– Кто написал за вас речь? Кто внушил вам предательские настроения? Назовите имена сообщников.

Сигнал поступил от вашего брата Родерика. Брат уличил вас в государственной измене и подрыве авторитета властей.

От безнадежности я зарыдала еще сильнее. Из всего, что наговорили дознаватели, из всего, в чем меня пытались убедить, лишь информация о Родди – его доносе – казалась достоверной и вполне предсказуемой. Вспомнилось, как Родди жал мне руку с кривой ухмылкой, предназначенной исключительно мне.

Поздравляю, Адди!

Дисциплинарные меры

Наутро меня выволокли из камеры и потащили в Дисциплинарный отдел.

В наручниках, со скованными лодыжками, я тряпичной куклой повисла на руках конвоиров – уставшая, измученная, ничего не соображающая.

Глубоко внутри теплилась надежда, что скоро я увижу родителей – их вызвали, чтобы забрать меня домой. Пускай не допустят на выпускной бал, или лишат аттестата, или даже отправят в Реабилитационный лагерь, где уже, по слухам, побывали ребята из моей школы, арестованные Дисциплинарным отделом по надзору за молодежью. Я была согласна на все, только бы встретить родителей, броситься к ним в объятия…

Каких-то пару месяцев назад мы праздновали мое семнадцатилетие. Безоблачное, счастливое время! До чего наивным, безвозвратно утерянным оно сейчас казалось. Одновременно с утратой этой легкости я почувствовала себя маленькой девочкой, мечтающей поскорее вернуться к маме с папой.

Естественно, никто из родителей меня не ждал. Едва ли они догадывались, что со мной стряслось, а я побоялась лишний раз спросить.

С порога мне заявили: вчера днем в рамках дисциплинарной чистки арестовали еще нескольких лауреатов стипендии патриот-демократов. После длительного затишья, когда чистки и задержания свелись к минимуму, Дисциплинарный отдел госбезопасности по надзору за молодежью (ДОГНМ) возобновил «охоту на потенциальных провокаторов».

Все арестанты – выпускники разных школ, попавшие под подозрение «благодаря» доносам директоров. Меня спросили в лоб: нахожусь ли я, Адриана Штроль, в сговоре с этими студентами? Являюсь ли сообщницей?

Огласили список имен – ни одного знакомого.

На экранах под потолком замелькали лица – та же история.

На меня направили камеру, в глаза хлынул поток слепящего света. Очевидно, мое перекошенное от страха лицо транслировалось в другие комнаты для допроса, где томились арестованные стипендиаты.

Расспросы возобновились: состою ли я в сговоре с кем-то из вышеназванных преступников? Являюсь ли сообщницей?

Всякий раз я отвечала «нет».

Чуть слышное, безнадежное, но твердое «нет».

ЧЕН, МАЙКЛ – совсем юный на вид американец азиатского происхождения, с гладкими черными волосами, спускавшимися на воротник, и расширенными от испуга темными глазами. Спикер выпускного класса в средней школе Робака. С первого взгляда становилось понятно – ЧЕН, МАЙКЛ незаурядный, умный парень из категории ЦК-3.

ПАДУРА, ЛОРЕН – крепко сбитая девушка с крупными чертами и пепельной кожей; глаза с поволокой и, скорее всего, категория ЦК-2. Выпускница средней школы Ист-Лоренса, она старалась держать спину прямо, несмотря на наручники и закованные лодыжки. С первого взгляда становилось понятно – ПАДУРА, ЛОРЕН личность самодостаточная и наверняка, подобно мне, склонна задавать вопросы на уроках.

ЗОЛЛЬ, ЙОЗЕФ ДЖЕЙ – высокий, долговязый блондин с бледным лицом, в очках с толстыми линзами и усиками над верхней губой. ЦК-1, как и я. Спикер средней школы Рамсфелда и явно математический/компьютерный гений. С первого взгляда становилось понятно – ЗОЛЛЬ, ЙОЗЕФ ДЖЕЙ из тех, кого хочется иметь в качестве друга, его доброта, терпение и компьютерные навыки поистине неоценимы.

Все мы смотрелись не лучшим образом: покрасневшие глаза, дрожащие губы. Мы явно раскаивались в содеянном и явно были виновны. А еще – больше не напоминали старшеклассников. Скорее, детей. Насмерть перепуганных детишек, отчаянно тоскующих по маме с папой. Детей, не имевших ни малейшего представления о том, что происходит.

Внезапно меня пронзила чудовищная мысль – а вдруг кто-то из стипендиатов сознается в «заговоре»? Нас всех казнят?

Ожили динамики: есть тридцать секунд, чтобы сделать чистосердечное признание.

В противном случае один из стипендиатов подвергнется публичному, на камеру, «дисциплинарному взысканию» посредством ЛАД (локальной атаки дроном).

Обвиняемые онемели от ужаса. Темноволосый ЧЕН, МАЙКЛ открыл было рот, но с губ не сорвалось ни звука.

Лихорадочный взгляд ПАДУРЫ, ЛОРЕН затуманился от слез, однако она тоже молчала.

Внезапно я услышала собственный голос, тонкий, срывающийся. Он уверял, что мы не сообщники и вообще впервые видим друг друга…

Незримый палач продолжал безучастный отсчет: одиннадцать, шестнадцать, двадцать один… Двадцать семь, двадцать восемь…

Мое сердце грозило разорваться от бешеного стука. Взгляд метался от монитора к монитору: товарищи по несчастью съежились на стульях и испуганно щурились, не решаясь полностью закрыть глаза.

Внезапно один из экранов озарила яркая вспышка. Паренька с усиками над верхней губой – ЗОЛЛЬ, ЙОЗЕФ ДЖЕЙ – словно пронзил лазерный луч. Струя жидкого огня ударила ему в висок, расколола и поглотила голову, потом перекинулась на туловище, ноги. Меньше чем за три секунды все было кончено.

Испуская слабое сияние, останки ЗОЛЛЯ, ЙОЗЕФА ДЖЕЯ повалились на пол и через мгновение исчезли… Бывшие стипендиаты в ужасе уставились на мониторы, а в следующий миг все четыре экрана погасли, шум в ушах нарастал, делался оглушительным.

Спустя время, очнувшись от глубокого обморока, я почувствовала, как меня поднимают с кресла. Глаза открыть я так и не решилась.

Изгнание: зона 9

– Адриана, я твой дисциплинарный консультант.

Передо мной сидела женщина примерно маминых лет. Ее здоровый, сияющий вид резал глаза. А может, всему виной вчерашний изнурительный допрос под слепящим светом.

Консультанта звали С. Плац. Держалась она почти дружелюбно, как давняя знакомая.

– Милая, попробуй поднять голову и посмотреть на меня. Тебе же нечего скрывать. Сразу предупреждаю – наша беседа прослушивается и записывается на пленку.

После беспросветного ужаса и отчаяния я слабо верила С. Плац, приняв ее за очередную мучительницу. Стоило смежить веки, как перед внутренним взором вставал ЗОЛЛЬ, ЙОЗЕФ ДЖЕЙ, подстреленный, точно животное или злодей в видеоигре.

Никогда не забуду это жуткое зрелище.

Не забуду ради казненного парнишки.

В отличие от других дознавателей, С. Плац не терзала меня одинаковыми вопросами и не разговаривала резким бесстрастным голосом.

Она попросила полицейского освободить мне руки и ноги. Поинтересовалась, не болят ли запястья и лодыжки, сильно ли я «устала», не мечтаю ли «уснуть глубоким сном» в нормальной постели.

Я едва слышно пролепетала «да» (гадая, не таится ли за фразой «уснуть глубоким сном» зловещий смысл).

С. Плац была сама доброта и сострадание. Преисполненная благодарности, я не смогла сдержать слез.

– Адриана, хорошие новости. Дисциплинарный отдел определил для тебя меру пресечения за нарушение федеральных законов – Изгнание.

Изгнание! Разумеется, я слышала о такой мере, ее часто путали с Ликвидацией, поскольку cсыльный индивид (СИнд) просто исчезал, «испарялся» для всех, включая членов семьи.

За Изгнанием закрепился статус опасного, экспериментального предприятия. СИнда телетранспортировали путем расщепления и повторного соединения молекул. Никто не знал, куда именно. В колонию на другой планете? Если верить Родди, многие придерживались этой версии. Вопрос: на какую планету? Если правительство и колонизировало звезды, то втайне от населения. Однако зачастую телетранспортация давала сбой, люди становились инвалидами, погибали, иными словами, исчезали – и никто их больше не видел.

Если годы спустя СИнд возвращался, отбыв положенный срок, все понимали – все это время он был жив, просто находился очень далеко. Вчерашних изгнанников не притесняли, но заставляли пройти курс «перевоспитания» и «реабилитации».

Изгнание считалось самым «гуманным»/«либеральным» наказанием и вменялось преимущественно людям молодым, не совершившим серьезных преступлений.

На уроках социального патриотизма нам рассказывали, что «перевоспитанный», «реабилитированный» индивид, честно отбывший свой срок, получал классификацию СИнд-1 и становился образцовым патриотом; кое-кто даже занимал высокие посты в Бюро госбезопасности и эпидемиологического контроля, а самый выдающийся СИнд-1 дослужился до начальника Федерального следственного бюро.

Поговаривали, будто даже президент принадлежал к числу СИнд-1; вчерашний «предатель» превратился в политического гения, полностью разделявшего идеалы и демократические традиции САШ.

– Адриана, – завела между тем С. Плац, – при вынесении приговора суд учел мнение учителей, выступивших в твою защиту. По их убеждению, ты «очень молода», «наивна», не склонна к «саботажу» и «радикальным мыслям». Если отгородить тебя от влияния отца и включить в программу перевоспитания, ты вполне способна принести пользу обществу. Именно поэтому тебя телепортируют в Зону девять. Проучишься четыре года в первоклассном университете, приобретешь полезную профессию. Преподавателя, например. Если чувствуешь склонность к естественным наукам, поступай в медицинский, никто не против. Зона девять не такая урбанистическая, как восточные, но и не совсем захолустье, какие преобладают на севере и Среднем Западе. На карте она не обозначена и существует лишь в условиях особого доступа, поскольку современные Северные и Среднезападные Штаты, составлявшие Висконсин в эпоху Зоны девять, сильно отличаются от прежних. – Заметив мой растерянный, испуганный взгляд, С. Плац поспешно «свернула» лекцию. – Ладно, не забивай голову. Главное, тебя переводят в Зону девять в статусе «первокурсницы». Начнешь жизнь заново, с незапятнанной, сокращенной биографией. Возраст останется прежним, но зваться будешь Мэри-Эллен Энрайт. По возвращении, если понадобится, осовременим твои навыки. Вся необходимая информация содержится в Инструкциях. Вот, ознакомься.

Несмотря на внятную речь собеседницы, от меня упорно ускользала суть. На языке вертелся единственный вопрос: смогу ли я напоследок встретиться с родителями? Попрощаться…

С. Плац протянула мне плотный, точно пергамент, лист. Однако строчки расплывались, глаза заволокло предательской влагой.

– Надеюсь, вопросов нет? – С. Плац улыбнулась, вперив в меня стальной оценивающий взгляд, без намека на теплоту.

Внезапно меня осенило: если не отреагирую должным образом, «испарюсь» на месте. У консультанта достанет полномочий.

Растянув губы, я выдавила «спасибо».

Ни слова о родителях. Моя прежняя жизнь безвозвратно потеряна.

Загрузка...