Опасный замок (сборник)

Глава I

На закате одного из тех дней ранней весны, когда природа холодной Шотландии стряхивает с себя зимнюю дрему и потихоньку оживает, в нескольких милях от замка Дугласа, в сторону реки, носящей то же название, двигались два путника. Заходящее солнце озаряло болотистую местность, которая, поднимаясь к западу, окаймляется двумя горными вершинами – Большим и Малым Кернтемблом. Большой Кернтембл был своего рода старейшиной среди местных гор, дремучие леса покрывали его, и сотни потоков устремлялись вниз по его склонам.

Косые лучи солнца отражались от поверхности озер и рек и освещали то дикие серые скалы, то высокие развесистые деревья.

Старший из путешественников был одет хорошо, можно даже сказать изысканно, сообразно с модой той самой эпохи начала XIV века, к которой относится наш рассказ. За спиной путника, как водится среди бродячих менестрелей, висел короб с небольшой арфой, скрипкой и другими инструментами, предназначенными для аккомпанемента во время пения. На нем был голубой полукафтан и фиолетовые панталоны, сквозь боковые прорези которых виднелась голубая подкладка. Плащ его был скатан и повешен через плечо по образцу военной шинели. Шляпа была в точности такая, какую мы видим на портретах Генриха VIII и сына его, Эдуарда VI. Она состояла из голубых и фиолетовых полос ткани и украшалась большим султаном тех же цветов. Черты лица этого путника не были особенно выразительны; но в такой дикой стороне, как запад Шотландии, трудно было пройти мимо этого человека, не обратив на него внимания. Рыцарь или солдат сочли бы его за доброго малого, который мог спеть веселую песню, рассказать занимательную повесть и помочь осушить бутылку, – одним словом, за отличного товарища, готового на все, исключая, может быть, расплату с хозяином. Богатые люди, которые тогда были весьма немногочисленны, могли бы заподозрить в нем разбойника, а женщины – испугаться его свободного обращения. А между тем все оружие менестреля заключалось в небольшом загнутом мече, без которого в те времена самый миролюбивый человек не выходил из дома. Его товарищ, напротив, не возбуждал никаких подозрений. Это был молоденький юноша. Костюм, какой обыкновенно носили странники, облегал его стан более, нежели того требовал холод. Хотя черты его и неясно виднелись из-под капюшона, в них угадывалась миловидность. Юноша этот был вооружен мечом, однако скорее по обычаю, нежели с намерением употреблять его в дело. На лице его лежала печать задумчивости, и были заметны следы слез. Было очевидно, что юноша сильно утомлен, и товарищ испытывает к нему явное сострадание. Они разговаривали, и менестрель, обнаруживая уважение, с каким низший относится к высшему, выказывал к нему непритворное участие.

– Друг мой, Бертрам, – сказал юноша, – на каком мы расстоянии от замка Дугласа? Мы уже сделали более тридцати миль, а вы говорили, когда мы были в Каммоке или как называется та гостиница, из которой мы вышли на рассвете, что нам предстоит пройти не больше тридцати.

– Каммок, благородная дама… Ах, извините… мой молодой и уважаемый господин!

– Называйте меня Августином, если вы хотите говорить, как того требуют обстоятельства.

– Если вашему превосходительству угодно, чтобы я обращался с вами, как с сыном, то мне было бы стыдно не исполнить вашего приказания, ведь «отец» был поддерживаем добротой и щедротами «сына», не позволявшего чтобы я голодал или нуждался.

– Таково мое желание и обязанность, – сказала молодая дама, костюм которой был скроен так, что она казалась принадлежащей к другому полу. – К чему были бы нужны горы быков и озера пива в наших владениях, если бы нашелся хоть один вассал, который мог пожаловаться на голод, в особенности ты, Бертрам, бывший более двадцати лет менестрелем в нашем доме?

– Конечно, добрая моя госпожа; это походило бы на историю, которую рассказывают о бароне Фастено, с тех пор как последняя мышь околела с голоду в его кладовой. И если уж я избежал подобной участи во время нашего путешествия, то теперь могу считать себя спасенным от голода и жажды на всю оставшуюся жизнь.

– Однако тебе уже пару раз пришлось поголодать, мой бедный друг?

– То, что я потерпел – это пустяки, и я был бы неблагодарным, если бы считал серьезным лишением завтрак или обед, поданный немного позже. Но я не знаю, как ваше превосходительство может долее выносить эту усталость. Теперь вы чувствуете сами, что значат шотландские дороги. Что же касается замка Дуглас – нам предстоят еще добрые пять миль.

– Вопрос в том, – сказала дама, вздыхая, – что нам делать, когда мы туда доберемся, ибо, конечно, ворота замка будут заперты гораздо раньше нашего прибытия.

– Это верно. В замке Дуглас, под начальством сэра Джона Уолтона, не так легко отворяют ворота, как у нас в замке. Если вашему превосходительству угодно последовать моему совету, то дня через два мы будем в краю, где нет недостатка в гостиницах, и тайна этого путешествия не будет никому известна, клянусь честью менестреля.

– Благодарю тебя, добрый Бертрам, но не могу воспользоваться твоим советом. Если ты хорошо знаешь эти места, то скажи, нет ли здесь какого-нибудь честного дома; неважно, богат или беден его хозяин, я охотно остановилась бы там до утра. Тогда ворота замка Дуглас уже будут открыты для гостей и… и… надобно тебе сказать, к тому времени мы успеем хоть немного привести себя в порядок, поправить одежду и расчесать волосы.

– Ах, добрая моя госпожа, если б только дело шло о сэре Джоне Уолтоне, я мог бы вам заметить, что лицо, которого не касалась вода, волосы, которые не чувствовали гребня, и взор, самый лукавый, какой вы только сможете изобразить, – лучше всего подошли бы для роли ученика менестреля, которую вы желаете играть в этом маскараде.

– Но неужели же, Бертрам, вы можете терпеть, чтоб ваши ученики были столь наглыми и неопрятными? Что касается меня, я не буду подражать им в этом отношении и неважно, находится теперь сэр Джон в замке Дуглас или нет, я все-таки явлюсь перед его солдатами с умытым лицом и расчесанными волосами. Возвратиться же, не увидев замка, мысль о котором связана даже с моими сновидениями, я не могу… Бертрам, ты волен отправляться куда угодно, но я за тобой не последую.

– Расстаться с вами при обстоятельствах, когда желания ваши почти исполнились, не заставил бы меня сам дьявол! Здесь неподалеку находится дом Тома Диксона Хазелсайда, честнейшего фермера в долине, который известен также как отличный воин.

– Значит, он солдат?

– Когда его отечество или господин нуждаются в его мече. И сказать правду, они редко наслаждаются миром. Когда же войны нет, он враждует только с волками, нападающими на его стада.

– Однако не забывайте, что в наших жилах течет английская кровь, и, следовательно, мы должны бояться всех, кто враждебен правящему дому.

– Вы можете не сомневаться в Томе Хазелсайде и довериться ему, как любому английскому рыцарю. Песнями мы поможем себе найти пристанище, ибо шотландцы – большие любители песен, и готовы отдать последний пенни для ободрения нашего брата. Обещаю вам, что они примут нас так, словно мы родились среди их диких гор. Что вы на это скажете теперь своему верному проводнику?

– Мы воспользуемся гостеприимством шотландца, раз вы ручаетесь за него словом менестреля. Он зовется Том Диксон?

– Да. Взглянув на вон тех овец, я понял, что мы находимся на его земле.

– В самом деле? Почему же вы так думаете?

– Потому что вижу начальную букву его имени на клейме каждой овечки.

– Итак, пойдем кратчайшим путем к этому Тому Диксону. Надеюсь, что нам недолго идти, ибо я очень устала.

Глава II

Путешественники наши вышли на поворот дороги, и перед ними открылась широкая панорама. Довольно дикая, но не мрачная долина, перерезанная ручьем, была покрыта зеленью; там и сям группами росли ольха, орешник, дубы. Ферма была большая, невысокая, прочные стены представляли достаточную защиту от мелких разбоев. Однако против более значительных сил ферма защищена не была и во время войны подвергалась всевозможным бедствиям. В полумиле от нее виднелось готическое здание с полуразвалившейся часовней, которое проводник назвал аббатством Святой Бригитты.

– Я слышал, – прибавил Бертрам, – что дом этот оставляют стоять здесь потому, что там живут два или три старых монаха и столько же монахинь, которым англичане позволяют молиться Богу и оказывать кое-какие услуги шотландским путешественникам. Вследствие этого они находятся под покровительством сэра Джона Уолтона и избрали себе настоятеля, на которого могут рассчитывать. Но говорят, что если гостям их случается выболтать какую-нибудь свою тайну, то тайна эта каким-то образом всегда доходит до английского губернатора, – вот почему я не хотел бы вверяться их гостеприимству.

– Конечно, – отвечала дама, – если мы можем найти более скромного хозяина.

В это время к ферме с противоположной стороны подходили два человека. Они спорили так громко, что путники наши могли различить их голоса, находясь на далеком расстоянии. Прикрыв от солнца глаза рукой, Бертрам воскликнул наконец:

– Клянусь, это мой приятель Том Диксон. Отчего же он сердится на этого молодого человека, ведь это не кто иной, как его сын, Чарльз, которого я знал ребенком лет двадцать назад? Я рад, что мы не застали их на ферме, ибо тогда вряд ли мы бы успели к ужину, да и дверь была бы накрепко заперта из-за близости неприятельского гарнизона. Мне кажется, такое название годится для того английского гарнизона, который стоит в замке благородного шотландца.

– Это глупо: ты считаешь сэра Джона Уолтона грубым деревенщиной, который, пользуясь властью, готов на всякие притеснения и жестокости. Ручаюсь тебе, что, не считая споров между английским и шотландским королевствами, которые, конечно, должны решаться оружием, англичане и шотландцы будут жить так же мирно, как овцы с пастушьей собакой, везде, где простирается власть сэра Джона Уолтона.

– Не время теперь рассуждать об этом, а необходимо подумать об ужине. Диксон! Эй, Диксон! – закричал менестрель громким голосом, – узнаете ли вы старого приятеля, который желает попросить у вас ужина и ночлега на сегодня?

Услыхав свое имя, шотландец посмотрел вдоль берега, потом на холм и наконец заметил путешественников. Фермер из Дуглас-Дейла плотнее закутался в плед и пошел к ним навстречу. Это был человек большого роста, атлетического сложения, лет за пятьдесят; черты его обнаруживали приближение старости, но не дряхлости. В глазах выражалась привычка к бдительности и осторожности. Лицо его сохраняло еще сердитое выражение, а сопровождавший его красивый молодой человек имел недовольный вид.

– Ты не припоминаешь меня, старый приятель, – сказал Бертрам, когда фермер подошел ближе. – Двадцать лет изгладили из твоей памяти черты Бертрама, английского менестреля.

– Боже мой! Столько лет! Немудрено не узнать друга. Много у нас за это время было неприятностей. Вон там тысяча ваших соотечественников стоит гарнизоном в Опасном замке Дуглас, как и в других местах долины, что весьма неприятно для глаз доброго шотландца. Даже моему бедному дому оказали честь, поместив воина с двумя или тремя стрелками и двух шалунов, именуемых пажами, которые не позволяют человеку сказать у собственного очага «это мое!». Итак, старый товарищ, не сердитесь, что я принял вас несколько холодно, ибо, клянусь святой Бригиттой из Дугласа, у меня немного найдется чего предложить приятелю.

– Мы удовольствуемся и малым, – сказал Бертрам. – Сын мой, приветствуй моего старого друга. Августин учится моему ремеслу, но ему еще долго надобно привыкать к путешествиям. Если вы можете его накормить и дать ему на ночь постель, то нам обоим будет очень хорошо; ибо, смею сказать, когда вы путешествовали с Чарльзом – если не ошибаюсь, это ведь с вами мой старинный знакомец, Чарльз, – то вы были совершенно довольны, когда он ни в чем не имел недостатка.

– Нет! – воскликнул шотландский фермер. – Я не знаю, из чего сделаны нынешние молодые люди, но только не из того же дерева, что их отцы: это не вереск, не боящийся ни дождя, ни ветра, но какое-то чужестранное растение, которое не может жить иначе как под стеклом. Когда добрый лорд Дуглас – одно время я находился при нем – был пажем, то довольствовался и кровлей, и пищей, какие едва удовлетворяют вашего знакомого Чарльза.

– Мой Августин неприхотлив, – сказал Бертрам, – но я попрошу вас дать ему особую постель, потому что он оправляется после болезни.

– Понимаю, – молвил Диксон, – ваш сын страдал тем, что в Англии называется черной болезнью, от которой так часто умирают. Хорошо. У вашего сына будет тихая комната. Что касается ужина, то вы воспользуетесь тем, который приготовлен для ваших соотечественников. Так как я вынужден кормить их человек двадцать, то уверен, что они не оспорят у меня права предложить на ночь гостеприимство такому искусному менестрелю, как вы. Стыдно сказать, я должен им повиноваться даже в собственном доме! О, если бы лорд Дуглас был у себя хозяином, у меня хватило бы силы и отваги выгнать их всех, как… как…

– Говоря яснее, как шайку редесдейлских мародеров, – сказал Бертрам, – как вы при мне выгоняли их однажды.

– Да, – отвечал шотландец, выпрямляясь, – но тогда дом принадлежал мне, у меня были силы оберегать его и причина защищать, между тем как теперь я… но нужды нет, что такое я! Благороднейший лорд в Шотландии теперь не в лучшем положении.

– Вы круто ставите вопрос, мой друг. Я не утверждаю, что человек ученый, богатый и сильный имеет право притеснять своего соседа только потому, что последний невежественнее, беднее и слабее его; но когда между ними затевается ссора, слабый вынужден бывает покориться…

– С позволения вашего – если слабейший сумеет воспользоваться всеми средствами, находящимися у него во власти, он может все-таки отомстить притеснителю, что будет по крайней мере компенсацией за его временную покорность; но он поступает глупо, как шотландец, если терпит несправедливость с бесчувствием идиота или ожидает мщения, нисшедшего свыше. Но вы не пугайтесь…

– Я ничего нe боюсь.

– В добрый час, – сказал Диксон. – Добро пожаловать в дом, старый друг. А о вас, молодой человек, мистер Августин, позаботятся, как о родном.

– Могу ли я спросить, – сказал Бертрам, – отчего вы так гневались на моего юного друга Чарльза?

– Мой добрый господин, – отвечал молодой человек прежде, чем фермер раскрыл рот, – мой отец может сказать вам все что угодно, но это смутное время затуманивает рассудок у самого умного человека. Отец мой видел, как два или три волка уносили наших лучших овец, и потому только, что я звал на помощь английских солдат, он так рассердился, что был готов убить меня, и единственно за то, что я спас его овец.

– Странное дело, мой старинный друг, – сказал Бертрам.

– Оставим это из дружбы ко мне, – отвечал фермер. – Чарльз мог вам сказать что-нибудь другое, ближе к истине, если бы только хотел.

Менестрель, видя смущение и даже досаду шотландца, не настаивал.

В это время они подходили к дому, в котором слышались голоса двух английских солдат.

– Успокойся, Энтони, успокойся, – говорил один голос, – если не из здравого смысла, то из приличия; сам Робин Гуд не садился за стол прежде, чем было готово жаркое.

– Не готово! – воскликнул другой, грубый голос. – Очень жаль, что оно еще не готово! Если бы я успел его съесть, то этот негодяй Диксон его даже и не унюхал. Ах, если бы сэр Джон Уолтон не отдал приказания, чтоб солдаты делили со своими хозяевами пищу…

– Тише, пожалуйста, тише, постыдись, Энтони. Я слышу, идет хозяин. Перестань ворчать, ведь наш капитан настрого запретил всякую ссору между солдатами и обывателями.

– Я убежден, что не подам к этому ни малейшего повода, – сказал Энтони, – но я также хотел бы быть уверен в добрых намерениях этого Томаса Диксона, который всегда так мрачно смотрит на английских солдат, что, признаюсь тебе, я редко ложусь спать без опасений, что ночью меня зарежут. А между тем вот он, – прибавил Энтони, понижая голос, – а с ними этот бешеный Чарльз и два чужестранца, которые, ручаюсь, так голодны, что сожрут весь наш ужин, если не сделают чего похуже.

– Не стыдно ли, Энтони, – возразил его товарищ, – ты боишься двух усталых путников и тревожишься, что они съездят наш ужин. Здесь нас четверо или пятеро при оружии, и ведь это не двенадцать голодных шотландцев, которые угрожали бы нашему ужину. Что вы скажете нам, хозяин? – продолжал он, обращаясь к Диксону. – Вам известно приказание, отданное нашему посту, что мы должны осведомляться о занятиях ваших гостей? Я убежден, что вы дожидаетесь ужина с таким же нетерпением, как и приятель мой, Энтони, но я вас недолго задержу и задам всего несколько вопросов.

– Бенд-Боу, – отвечал Диксон, – вы человек учтивый, и хотя мне очень тяжко объяснять, кого я принимаю в собственном доме, однако я не противлюсь. Вы можете записать, что за две недели до Вербного воскресенья Томас Диксон принимает в своем доме в Хазелсайде, который вы занимаете по приказанию английского губернатора сэра Джона Уолтона, двух иностранцев, которым означенный Диксон обещал ужин и постель, если это дозволено законом.

– Но кто же эти иностранцы? – спросил Энтони несколько грубо.

– Гость постарше называется Бертрамом, он известный английский менестрель, отправляющийся в замок Дуглас, чтобы сообщить нечто лично сэру Джону Уолтону. Я его знаю двадцать лет и многое слышал о нем; это человек честный и порядочный. Младший – его сын, который только что поправился после английской болезни, опустошившей Вестморленд и Кумберленд.

– Скажите мне, – молвил Бенд-Боу, – этот Бертрам не служил ли около года назад у одной благородной дамы в нашей стороне?

– Кажется, я слышал об этом, – отвечал Диксон.

– В таком случае, – заметил Бенд-Боу, – мы не рискуем, дозволив этому старику с сыном продолжать путешествие в замок.

– Вы старше меня и летами, и чином, – сказал Энтони, – но я должен заметить, что мы не имеем дозволения пропускать в гарнизон из тысячи человек юношу, который так недавно страдал заразной болезнью… Я думаю даже, что для вашего начальника было бы приятней узнать, что Дуглас Черный с сотней своих таких же черных дьяволов овладел Хазелсайдским аванпостом, нежели один человек, перенесший страшную болезнь, прошел в отворенные ворота замка.

– В твоих словах, Энтони, есть своя доля истины, – возразил его товарищ, – и так как нашему губернатору вверена охрана опаснейшего замка в Шотландии, не лучше ли будет попросить у него разрешения для этого молодого человека.

– Согласен, – сказал стрелок. – Но прежде мы обязаны задать ему несколько вопросов.

– Конечно, – заметил Бенд-Боу. – Слышишь, менестрель… Но где же он?

– Мистер Томас Диксон по моей просьбе и ради заботы о вашем здоровье велел ему пойти в спальню, где гораздо приличнее находиться молодому человеку, только что избавившемуся от болезни и уставшему после дороги.

– Хотя нам, военным, и не пристало делать допросы, – сказал Бенд-Боу, – однако мы должны спросить вашего сына кое о чем, прежде чем пропустить его в замок Дуглас, куда, как вы говорите, он имеет поручение.

– Это я имею поручение, – сказал Бертрам.

– В таком случае мы отпустим вас завтра на рассвете в замок, а сын ваш останется здесь, пока мы не получим приказание от сэра Джона Уолтона.

– Не худо будет также, – прибавил Энтони, – познакомить этого человека с приказом о нашем аванпосте.

И он вынул из кармана сверток пергамента.

– Умеешь ты читать, менестрель?

– Это необходимо в моем ремесле, – отвечал Бертрам.

– Но не имеет ничего общего с моим, – сказал стрелок, – и потому прочти нам громко этот приказ.

Менестрель взял в руки пергамент и начал читать:

«Такому-то аванпосту, в таком-то месте, под таким-то начальством. Предписывается: останавливать и допрашивать всех путешественников, пропуская тех, которые следуют в город или замок Дуглас, и удерживая или обращая назад лиц, кажущихся подозрительными, но ведя себя во всех случаях вежливо относительно местных обывателей и путешественников».

– Видите, достойный и храбрый стрелок, – сказал Бертрам, – вам предписывается вежливое обращение с обывателями и путешественниками.

– Не тебе меня учить, как я должен исполнять мою обязанность. А вот вы, сэр менестрель, лучше послушайтесь моего совета и будьте откровенны в ответах, тогда не будете иметь ни малейшего повода к жалобе.

– Надеюсь по крайней мере исхлопотать какое-нибудь снисхождение для моего сына, мало привыкшего управлять своей лодкой в сей печальной юдоли…

– Хорошо, – сказал старший и более учтивый из стрелков, – если сын твой новичок в этом земном странствии, то по твоему виду и манерам я вижу, что ты достаточно искусен управлять рулем. Мне кажется, можно позволить твоему сыну остановиться в монастыре, который находится близко отсюда, где, между прочим, монахини так же стары, как и монахи, и с такими же почти бородами, и, следовательно, не опасны для его нравственности, а ты пока окончишь дела в замке Дуглас.

– Если можно, я весьма буду рад поместить его в аббатстве, а сам пойду за приказаниями к вашему начальнику.

– Конечно, так будет вернее, а ты с помощью одной или двух монет сможешь получать покровительство аббата.

– Ты прав; я знаю жизнь, и уже тридцать лет, как освоился с дорогами, тропинками, проходами и препятствиями земного мира.

– Так как ты столь искусный пловец, – сказал стрелок Энтони, – то ручаюсь, что в твоих странствиях ты познакомился также с известным напитком и знаешь, что те, которыми руководят другие, имеют обычай потчевать своих проводников.

– Понимаю, и хотя деньги – вещь довольно редкая в кошельке людей моей профессии, я по мере слабых средств постараюсь, чтобы вы остались довольны.

– Это хорошо, – сказал стрелок. – Теперь мы понимаем друг друга, и если ты встретишь затруднение в пути, Энтони не замедлит явиться к тебе на помощь. Но ты поступишь благоразумно, если уведомишь поскорее сына о путешествии в аббатство завтра утром. Мы должны выйти на рассвете, а молодые люди часто ленятся и неохотно расстаются с постелью.

– Сын мой совершенно не таков, – отвечал Бертрам, – он не заставит нас ждать ни минуты. А теперь, когда мы условились, я хотел бы вас просить воздерживаться от вольных слов в присутствии моего сына, ибо этот молодой человек совершенно невинен и скромен в своих речах.

– Право, добрый менестрель, – сказал Бенд-Боу, – ты разыгрываешь здесь роль Сатаны, порицающего грех. Если ты, как говоришь, занимался своим ремеслом двадцать лет, то сын твой, находясь при тебе с детства, должен быть теперь в состоянии открыть школу для обучения самого дьявола семи смертным грехам, которых никто не знает лучше мастеров веселого искусства.

– Ты прав, приятель, и я согласен, что мы, менестрели, небезупречны в этом отношении. Но, честное слово, лично я не слишком тут грешен. Напротив, я полагаю, что человек, который желает, чтоб седины его уважались в старости, должен ограничивать порывы своей веселости в присутствии молодых людей из уважения к их невинности. С вашего позволения я пойду скажу несколько слов Августину насчет того, что мы должны отправиться завтра на рассвете.

– Ступай, друг, – сказал Энтони, – мы подождем тебя с нашим убогим ужином.

– Ручаюсь, что я не имею ни малейшего желания задерживать его, – отвечал Бертрам.

– В таком случае следуй за мной, – сказал Томас Диксон.

И он пошел по деревянной лестнице и постучался у одной из дверей.

– Отец ваш хочет поговорить с вами, мистер Августин, – сказал он, когда дверь отворилась.

– Вы извините меня, добрейший хозяин, – отвечал Августин, – но так как эта комната находится над самой вашей столовой, я невольно подслушал вас и не пропустил ни слова относительно моего пребывания в аббатстве и нашего раннего путешествия.

– И что же ты думаешь, – спросил Диксон, – о своем пребывании в монастыре?

– Ничего не могу сказать против, если аббат – человек почтенный и достойный своего призвания и если он не принадлежит к числу тех самохвалов, которые действуют саблей и играют роль солдата в эти трудные времена.

– Что касается этого, то если вы позволите ему запустить довольно глубоко руку в ваш кошелек, вы можете быть уверены в его скромности.

– Я предоставляю эту заботу моему отцу, и, конечно, он не откажет ему, но в благоразумном требовании.

– В таком случае вы получите от нашего аббата все что нужно, и обе стороны будут равно удовлетворены.

– Вот это хорошо, сын мой, – сказал Бертрам, – а чтобы ты был готов завтра к походу пораньше, я попрошу нашего хозяина прислать тебе ужин, а после ты ложись в постель и отдыхай на здоровье.

– Что касается вашего обещания стрелкам, – прибавил Августин, – надеюсь, что вы доставите удовольствие нашим проводникам, если они будут прилично вести себя.

– Стрелки не страшны, когда им пропоют сбор жаворонки, которые сидят вот в этом шелковом гнезде, – сказал менестрель, ударив по кошельку.

– Итак, завтра я буду готов вовремя. Не думайте, что моя леность задержит вас, ибо, полагаю, я услышу звон заутрени Святой Бригитты.

– Доброй ночи, и да благословит тебя Господь, дитя мое. Помни, что комната моя близко, и я окажусь возле тебя при малейшей тревоге.

Августин поблагодарил отца за благословение, и оба старинных друга вышли, не сказав ни слова. Молодая особа пребывала в беспокойстве, вполне понятном в данных обстоятельствах.

Скоро на дворе послышался стук лошадиных копыт; солдаты встретили приехавшего со всеми знаками уважения. Бертрам понял из разговора стрелков, что это был Аймер де Валенс, вице-губернатор замка Дуглас, прямой начальник аванпоста.

Бертрам счел за лучшее представиться этому рыцарю как для предупреждения подозрения, так и для того, чтобы не потребовали его мнимого сына. Валенс без церемонии поужинал остатками жаркого.

Бертрама допросили в присутствии молодого рыцаря, и старый солдат записывал его показания как о путешествии его и делах, призывавших в замок, так и о дальнейшем пути по окончании дела. Допрос был мучительнее и продолжительнее прежнего, но рыцарь выказывал необыкновенную вежливость. Он охотно согласился на размещение Августина в монастыре, где ему удобнее всего было пробыть как выздоравливающему до приказания губернатора. Он сделал это тем охотнее, что устранял английский гарнизон от заразы.

Рыцарь приказал всем расходиться пораньше спать, так как рассчитывал выехать на рассвете. В назначенный час все было готово, и путешественники отправились в аббатство, где выслушали обедню, после чего менестрель переговорил с аббатом Джеромом, который, с позволения Аймера де Валенса, согласился поместить в монастыре на несколько дней молодого Августина, конечно, за приличное вознаграждение.

– Прощай, – сказал Бертрам своему мнимому сыну, – будь уверен, что я не останусь в замке Дуглас долее, чем нужно; ты знаешь, что я иду туда отыскивать старинные книги. Я возвращусь скоро, и мы пойдем на родину.

– Ну уж, – отвечал Августин с улыбкой, – если вы углубитесь в романы, хроники и вообще заберетесь в библиотеку, то боюсь, что вы забудете бедного Августина…

– Не бойся, – сказал менестрель, посылая воздушный поцелуй рукой, – этого не случится. Верь, что никакие старинные баллады не заставят меня забыть о тебе.

Менестрель отправился с английским рыцарем и его свитой в замок; «сын» его остался с аббатом, который с удовольствием отметил для себя, что молодой человек более склонялся к духовным предметам, нежели к завтраку, которого, впрочем, сам аббат ожидал с нетерпением.

Глава III

Для скорейшего прибытия в замок Дуглас рыцарь де Валенс предложил лошадь менестрелю, который и принял ее с удовольствием. Сэр Аймер, вооруженный с ног до головы, ехал на своем боевом коне; два стрелка, конюх, готовившийся в рыцари, и слуга составляли конвой, ехавший таким образом, чтобы помешать бегству менестреля или защитить его при случае.

– Мы вынуждены принимать все меры предосторожности, – сказал Валенс, обращаясь к менестрелю. – Однако поспешим.

Утро было мрачное, туманное и сырое. Утренний ветерок не имел силы развеять туман, стоявший густой завесой. Дорога шла по берегу реки, вода ее имела какой-то черноватый цвет. Солнечные лучи изредка прорезывали облака и на мгновение освещали окрестность. Вид был печальный и однообразный, и доброму рыцарю захотелось развлечься беседой с Бертрамом, который, подобно людям своей профессии, располагал большим запасом историй и анекдотов. Менестрель, желая как можно больше узнать о положении дел в стране, старался всеми силами поддерживать разговор.

– Я хотел поговорить с тобой, сэр менестрель, – сказал рыцарь. – Мне бы хотелось, чтобы ты откровенно сказал мне, какая причина заставила тебя, человека, по-видимому, здравомыслящего, зайти в такую дикую страну и в подобное время. А вы, – продолжал он, обращаясь к конвою, – останьтесь немного позади, ибо, мне кажется, вы можете обойтись и без разговора с менестрелем.

Стрелки повиновались, но не без некоторого ропота, так как и им хотелось послушать веселую беседу.

– Я должен заключить из вашего пребывания здесь, добрый менестрель, – продолжал рыцарь, – что вы, носивший некогда оружие и даже следовавший за крестом Святого Георгия в Палестину, не отвыкли от опасностей, соединенных с нашим ремеслом, если явились в страну, где меч готов обнажиться при малейшем вызове.

– Трудно, – сказал менестрель не колеблясь, – отвечать на этот вопрос; а между тем, если вы хорошенько вдумаетесь, то поймете, как близко ремесло того, кто славит подвиги, соприкасается с ремеслом рыцаря, и, полагаю, вас не удивит, что менестрель, желающий исполнить свою обязанность, ищет настоящих приключений везде, где может найти их, и потому посещает страны, где сохранилась память о великих и благородных военных подвигах, в отличие от тех спокойных земель, где люди привыкли жить бесславно в мире. Вы сами, сэр рыцарь, и те, кто, подобно вам, мало обращает внимания на жизнь сравнительно со славой, – вы следуете тем же самым принципам, какие приводят вашего бедного слугу Бертрама в этот мрачный округ горной Шотландии, именуемый Дуглас-Дейлем. Вы ищете достойных подвигов, а я ищу средств к существованию, правда, жалких, но не бесчестных, запечатлевая в песнях, насколько способен, подробности этих подвигов, а в особенности имена героев. Итак, каждый из нас действует по своему призванию.

– Это правда, – отвечал рыцарь, – и хоть для меня немного в диковинку слышать, что ваше ремесло можно сравнить с моим, однако несправедливо было бы говорить, что менестрель, заботящийся о сохранении в памяти потомства рыцарских подвигов, не должен дорожить славой больше, чем жизнью. Я далек от мысли, что эта профессия низка и недостойна.

– Итак, сэр рыцарь, вы сознаете, что я прав, забираясь в эту северную страну, где, как мне известно, совершалось много подвигов, воспетых знаменитыми менестрелями прежних времен, песни которых хранятся в библиотеке замка Дуглас. Все это может быть потеряно для потомства, если только не будет скопировано кем-нибудь, знающим язык древних бретонцев. Если эти драгоценные сокровища могут быть возвращены служителям мной или каким-нибудь другим менестрелем, то для достижения цели можно рискнуть и безопасностью, и я был бы недостойным служителем искусства, если бы не клал на одни весы потерю этой необеспеченной жизни и бессмертие, которое может быть связано с моим именем…

– Конечно, я не поднимал бы этого вопроса, если бы встречал многих менестрелей, которые славу предпочитали бы жизни.

– Без сомнения, благородный рыцарь, есть менестрели – и да позволено сказать – и воины, которые не слишком дорожат славой, приобретаемой с опасностью для жизни. Но воздадим этим людям должное: предоставим им землю и все земное, ибо они не могут стремиться к нашей славе.

Менестрель произнес последние слова с таким энтузиазмом, что рыцарь остановил лошадь и посмотрел в лицо Бертраму.

– Сохраняй этот пыл, друг, – сказал он, – я рад, что подобный энтузиазм существует еще в мире. Ты законно заслужил грам[1] менестреля, и если я не вознаграждаю тебя по заслугам, то потому, что фортуна вознаградила меня в этих войнах лишь плохой шотландской монетой. Впрочем, у меня должна остаться пара золотых от выкупа французского рыцаря, которого я победил, и они, конечно, достанутся тебе, добрый друг. А теперь выслушай меня. Я, Аймер де Валенс, происхожу из благородного дома Пембрук, и хотя теперь остался без земли, однако надеюсь, с помощью Божьей Матери, иметь приличное состояние, и найду место для такого, как ты, менестреля, если твои способности не приобретут тебе лучшего покровителя.

– Благодарю вас, благородный рыцарь, за ваши добрые намерения и надеюсь поблагодарить впоследствии за их исполнение; но должен признаться, что не питаю страсти к деньгам, свойственной большинству моих собратьев.

– Кто ощущает жажду благородной славы, тот не может иметь в сердце места для любви к золоту. Но ты не рассказал мне о причинах, привлекших тебя именно в эту дикую сторону, а не в какую-нибудь другую. Ведь таких древних замков можно много отыскать в Шотландии.

– Если бы я вам это сказал, – отвечал Бертрам, уклоняясь от прямого ответа, – вы могли бы подумать, что я хочу сложить панегирик подвигам вашим или ваших товарищей, но я гнушаюсь лести. Позвольте мне объяснить вам в нескольких словах, что слава замка Дуглас и упоминание о тех подвигах, которым он был свидетелем, разнеслась по всей Англии, и нет ни одного храброго рыцаря, ни одного истинного менестреля, сердце которого не билось бы при имени крепости, в которую прежде не вступал ни один англичанин, если только он не просил гостеприимства. Есть нечто магическое даже в самих именах сэра Джона Уолтона и сэра Аймера де Валенса, храбрых защитников замка, столько раз отбираемого его прежними владельцами, что его называют в Англии Опасным замком.

– Мне будет приятно услышать в рассказе менестреля легенды, для передачи которых потомству вы не побоялись явиться в страну, где случаются такие опасности.

– Если вам не наскучат длинные рассказы менестреля, я всегда с удовольствием готов предаться своему ремеслу и охотно поведаю вам мою историю.

– Я ручаюсь, что у тебя будет самый терпеливый слушатель, который если не сможет щедро вознаградить тебя, то искупит свою бедность щедрой внимательностью.

– И жалок тот менестрель, который не предпочитает внимание золоту или серебру. Итак, я начинаю длинную историю, иные подробности которой могут доставить сюжет менестрелям искуснее меня и достойны через сотни лет быть выслушанными такими, как вы, воинами.

Глава IV

– Это было в 1285 году, – начал менестрель, – когда шотландский король Александр III потерял дочь Маргарет, и его внучка, тоже Маргарет, принцесса Норвежская – отец ее был королем Норвегии, – сделалась наследницей и Шотландского королевства, и короны своего отца. Это было несчастьем для Александра III, не имевшего ближайших наследников, кроме внучки. Она могла потребовать королевство деда после его смерти, и шотландский король постарался предотвратить эту претензию, заменив свою первую жену – английскую принцессу, сестру Эдуарда I, – Джульеттой, дочерью шотландского графа Дре. Брачная церемония совершилась с великим торжеством в городе Джедбурге; однако во время этого блестящего зрелища явилось привидение в образе скелета, представлявшего, как говорили, царицу Ужаса. Вы можете смеяться, сэр рыцарь, но есть люди, которые видели это собственными глазами, и дальнейшие события доказали, что это явление было предвестником больших бедствий.

– История эта не новость для меня, – сказал рыцарь, – монах, который ее мне рассказывал, уверял, что особа эта была специально введена в действие для участия в спектакле.

– Ничего не знаю, – сказал сухо менестрель, – однако вскоре после этого видения король Александр III умер, к величайшей горести своего народа. Дочь Норвегии вскоре последовала за ним в могилу, и наш английский король заявил свои верховные права на Шотландию, о которых никогда не слышали ни юристы, ни дворянство, ни духовенство, ни даже менестрели этого королевства.

– Клянусь, вы преступаете дозволенные пределы нашей беседы! – воскликнул сэр Аймер де Валенс. – Я согласен терпеливо выслушать ваш рассказ, но не упреки блаженной памяти Эдуарда I; и я не потерплю, чтобы имя его было произнесено при мне без уважения, подобающего его званию и благородным качествам.

– Я не горец, играющий на роге, и не специалист по генеалогии, ревностный в своем искусстве настолько, чтобы ссориться с почтенным человеком, останавливающим меня на середине рассказа. Я англичанин, искренне привязан к своему отечеству и потому должен говорить сущую правду. Но я буду избегать всего, что может привести к спору. Ваш возраст, сэр рыцарь, хотя и не может назваться очень зрелым, позволяет предполагать, что вы видели Фалькирское сражение и другие кровопролитные битвы, причиной которых было соперничество Брюса и Балиоля, и вы согласитесь, что шотландцы вели себя храбро.

– Что касается храбрости – согласен, ибо я не видел трусов между ними… А вот насчет верности ничего нельзя сказать, так как они не раз клялись Англии в покорности и нарушали клятву.

– Не буду спорить об этом, сэр рыцарь, а предоставляю вам самим рассудить – кто достоин порицания: тот ли, кто принуждает слабого давать несправедливую клятву, или тот, кто, будучи принужден, дает клятву, не намереваясь исполнить ее?

– Хорошо, хорошо, останемся каждый при своем мнении, ибо мы не убедим друг друга. Но последуй моему совету: пока ты путешествуешь под английским знаменем, берегись заводить подобный разговор в передней или на кухне, потому что, может быть, найдешь меньше снисходительности в солдате, нежели в офицере. А теперь расскажи легенду об Опасном замке.

– Мне кажется, вы должны больше меня знать об этом, так как я давно уже не был в этой стороне. Но поскольку мне не следует спорить с вами, я расскажу все, что слышал сам. Считаю излишним говорить, что лорды Дугласы, основавшие этот замок, никому не уступят в древности рода. Они утверждают, что ни историки, ни знатоки генеалоги не могут указать человека, называемого Дугласом, с которого начинается возвышение этой фамилии. И действительно, с тех пор как мы узнали этот род, он всегда славился храбростью и предприимчивым духом и пользовался властью, содействовавшей его успехам.

– Довольно! Я слышал о гордости и могуществе этой знатной фамилии и не имею намерений отрицать или унижать ее права на уважение.

– Вы, вероятно, слышали, благородный рыцарь, также много хорошего о Джеймсе, настоящем наследнике дома Дугласов?

– Больше, нежели надо. Он известен как твердая опора этому изменнику, изгнаннику Уильяму Уоллесу; когда Роберт Брюс, именующий себя шотландским королем, поднял свое знамя в первый раз, этот ветреник Джеймс Дуглас взбунтовался, похитил у своего дяди, архиепископа из Сент-Эндрюса, большую сумму денег, чтобы пополнить пустую казну похитителя шотландского престола, поднял вассалов своего родственника, взялся за оружие и даже после нескольких поражений сохраняет свое высокомерие и разражается угрозами против тех, кто защищает замок Дуглас именем его законного владельца.

– Конечно, вы можете говорить так, сэр рыцарь, но если бы вы были шотландцем, то позволили бы терпеливо мне повторить то, что рассказывают об этом молодом человеке люди, его знающие. Судя по тому, как они передают его приключения, одна и та же история может повторяться различными способами. Они смотрят на настоящего наследника этого древнего дома как на способного воина и говорят что он готов на всякую опасность за дело Роберта Брюса, потому что считает его своим законным королем, и, несмотря на малочисленность войска, поклялся отомстить англичанам, которые несправедливо завладели жилищем его предков.

– О, мы много слышали о его подвигах в этом отношении и о его угрозах губернатору и мне самому. Однако я не считаю вероятным, чтобы сэр Джон Уолтон оставил Дуглас-Дейл без приказания короля, если бы даже этот цыпленок, Джеймс Дуглас, охрип, пытаясь петь, как настоящий боевой петух.

– Наше знакомство еще так мало, однако я уже чувствую, что оно мне очень полезно, поэтому надеюсь, что вы примете мое пожелание встретиться с этим Джеймсом Дугласом лицом к лицу, когда положение дел позволит вам сойтись миролюбиво.

– Ты обязателен, друг, и я не сомневаюсь в твоей искренности. Но какова бы ни была моя судьба, будь уверен, что смерть моя никогда не станет поводом для славы Джеймса Дугласа.

– Я покоен в этом случае, ибо вы обладаете тем счастливым расположением ума, которое в юности внушает отвагу, приличную рыцарю, а в более зрелом возрасте становится источником мудрых советов, и нежелательно было бы, чтобы ваше отечество лишилось их с вашей преждевременной смертью.

– Значит, ты беспристрастен, если желаешь, чтоб старая Англия имела преимущество пользоваться хорошими советами, хотя в этом споре и склоняешься на сторону Шотландии.

– Конечно, сэр рыцарь; ибо желать, чтобы Англия и Шотландия лучше узнали свои истинные интересы – это желать равномерно блага обеим странам, и я думаю, что они должны стремиться жить в мире. Живя на одном острове, владея каждая своей частью, пользуясь одними законами и пребывая в мире, они могут выступать против всей Вселенной.

– Если таково твое мнение, сэр менестрель, ты должен, конечно, молиться за успех Англии в этой войне, ибо иначе не может быть в этой стране умиротворения.

– Мы, бедные смертные, не можем указывать Провидению, как ему поступать в том или другом случае… и если я боюсь за вас, сэр рыцарь, относительно встречи с Джеймсом Дугласом, то потому только, что он, как мне кажется, поддерживает более правое дело.

– Это вы говорите мне, сэр менестрель? – воскликнул рыцарь грозно, – говорите мне, зная, кто я и какую исполняю обязанность?

– Ваша личная заслуга и власть не могут справедливое переделать в несправедливое или отвратить течение событий, назначенных Провидением. Вы должны знать, что Дуглас с помощью разных хитростей три раза уже овладевал этим замком, который занимает теперь сэр Джон Уолтон с гарнизоном, втрое сильнее; что нынешний губернатор получил удостоверение, что если он может продержаться в нем против шотландцев в течение года и одного дня, то получит в награду баронство Дуглас со всеми владениями; а если же в течение этого времени замок будет взят хитростью или силой, как это случалось последовательно с прежними губернаторами Опасного замка, то он будет обесчещен как рыцарь и наказан как подданный, да и подчиненные его, имеющие право разделить награду, разделят также и наказание.

– Я очень хорошо это знаю, и только удивляюсь тому, как хорошо, переданы подробности. Но какое же это имеет отношение к моей личной встрече с Дугласом? Я не сделаюсь трусливее оттого, что моя жизнь будет зависеть от острия меча, и не буду храбрее оттого, что мне посулили часть владений Дугласа… Притом…

– Послушайте! Старинный менестрель сказал, что в неправом споре нет истинной храбрости и что слава, в нем добытая, по сравнению со славой, увенчивающей правое дело, – все равно, что медный обруч в сравнении с венцом из чистого золота. Вам известно, каким образом был захвачен Джеймс Терлуолл, последний английский губернатор, и как варварски был разграблен замок?

– Да, и Англия, и Шотландия слышали об этом нападении и о возмутительных приказах шотландского вождя, который велел перенести в лес золото, серебро, оружие и уничтожить огромное количество провизии.

– Может быть, вы сами были свидетелем этого события, о котором везде говорили, и место действия которого было названо Кладовой Дугласа?

– Нет, – отвечал Валенс, – но я видел его печальные последствия, и этого достаточно, чтобы не забыть всего этого ужаса и мерзости. Клянусь честью рыцаря, я буду говорить только правду и предоставлю тебе самому судить, заслуживают ли благосклонность или кару неба его виновники. Вот как было. Около двух лет в замок собирали отовсюду большое количество припасов, так как предполагалось, что замок Дуглас, весь исправленный и заботливо оберегаемый, будет предназначен для хранения этих припасов для английской армии. Хорошо. Случилось, что Терлуолл, храбрый и деятельный солдат, был захвачен молодым Джеймсом Дугласом под праздник Всех Святых. Молодой Джеймс Дуглас не был в хорошем расположении духа, ибо узнал, что отец его Уильям Смелый, или Уильям Длинноногий, отказавшийся присягнуть английскому королю, был взят в плен и умер в бервикской тюрьме. Известие о его смерти привело молодого Дугласа в ярость и, я полагаю, внушило ему эти гнусные намерения. Будучи озадачен количеством провизии, найденной в замке, которой он не мог ни унести с собой, ни потребить на месте, он, вероятно, по совету дьявола, сделал ее негодной для употребления. Судите сами – добрый или злой дух мог толкнуть его на подобные действия. Приказав перенести в безопасное место золото, серебро и все сколько-нибудь ценные предметы, он велел свалить в замковые погреба мясо, ячмень, муку и вылить все напитки. Быки, предназначенные в пищу гарнизону, были убиты, и кровь их также вылита в безобразную смесь; туда же были брошены тела защитников замка, которым не дали никакой пощады. Затем в замковый колодец были брошены для порчи воды трупы людей и лошадей. С тех пор это место названо Кладовой Дугласа.

– Я и не думаю, сэр Аймер, – сказал менестрель, – оправдывать то, что вы порицаете так справедливо; но этот молодой человек, поступая дурно, был возбужден естественным гневом, который несколько оправдывает его. Судите сами: если бы ваш отец умер в продолжительном плену, имение ваше было конфисковано, замок занят неприятельским гарнизоном, – разве вы не совершили бы того в минуту гнева, что совесть ваша отвергает в нормальном состоянии? И наконец, разве на войне не совершаются всевозможные насилия?

– Ваш натиск недурен, сэр менестрель. Однако я не нахожу извинений для Дугласа в этом деле, ибо я сам с остатками армии моего дяди работал на восстановлении замка, и мы вынуждены были голодать, хотя, конечно, и не упускали случая захватывать быков и овец, остававшихся на шотландских фермах. Но я не шучу, менестрель, когда говорю, что мы, воины, обязаны горячо раскаиваться перед Богом в том, какие бедствия причиняем друг другу.

– Мне кажется, тот, кто сам чувствует угрызения совести, должен быть снисходительнее, когда говорит о поступках другого.

– Однако пора продолжать.

Глава V

– Я должен вам сказать, добрый сэр Аймер де Валенс, – сказал Бертрам, – что историю эту я слышал далеко от места, где она случилась, от одного известного менестреля, старинного друга и слуги дома Дугласа, одного из лучших менестрелей, когда-либо принадлежавших этому благородному семейству. Этот менестрель по имени Хьюго Хьюгонет следовал за своим господином в то время, о котором мы говорили.

Странное смятение господствовало во всем замке: с одной стороны, воины истребляли провизию, с другой – убивали людей, лошадей и скот; эти вопли, крики и вой, сопровождавшие такую бойню, представляли ужасающий хор; но Хьюгонет хотел избавиться от этого возмутительного зрелища, а поскольку господин его – человек, не лишенный образования, он позволил ему перенести в безопасное место рукописное собрание песен одного древнего шотландского барда. Сам Дуглас прежде ценил очень высоко эти песни.

Их автор – Томас, прозванный Рифмачом, известный своим близким знакомством с царством фей: он мог, подобно им, предсказывать будущее и соединял в себе качества певца и оракула. После его смерти, о которой никто не знал ничего наверняка, поговаривали, что он якобы возвращается время от времени на этот свет… Хьюгонет тем более хотел сохранить сочинения этого древнего барда, что в них, как предполагали, имелось много интересного относительно старинного дома Дуглас, а также и других благородных семейств, чью судьбу предсказывал этот старик. Поэтому Хьюгонет бросился в одну комнату со сводом, называемую кабинетом Дугласа, где хранилось несколько дюжин книг, переписанных прежними капелланами замка почерком, известным у менестрелей как готический… Он тотчас же нашел знаменитую книгу под заглавием «Сэр Тристрам», которую часто изменяли и сокращали до полного несходства с оригиналом. Зная, как ценили эту книгу старинные владельцы замка, он взял ее и положил на небольшой пюпитр перед столом барона.

Это случилось ближе к вечеру. Хьюгонет задумался о странном характере своего прежнего господина, бывшего одновременно храбрым воином, и глубоким знатоком мистической науки. Он сидел, устремив глаза на книгу Томаса-Рифмача, и вдруг увидел, как невидимая рука свободно взяла ее с пюпитра. Старик с ужасом следил глазами за этим неожиданным движением книги, которую так хотелось ему сберечь, и нашел в себе смелость подойти ближе к столу, чтобы увидеть, в чем дело.

Я уже говорил, что это происходило вечером, так что трудно было рассмотреть особу, сидевшую на стуле. Однако ему показалось, что тень имеет человеческие очертания, которые, тем не менее, были весьма неопределенны. Бард из Дугласа устремил глаза на предмет своего ужаса, и, по мере того как он всматривался внимательнее, ему все яснее представлялось видение. Высокая тощая фигура, прикрытая длинной развевающейся одеждой темного цвета, и строгое лицо, закрытое волосами и бородой, – вот все, что различил Хьюгонет. Присмотревшись еще внимательнее, он заметил рядом как бы оленя и лань, полуприкрытых мантией этого сверхъестественного существа.

– О, это весьма правдоподобная история, коли уж здравомыслящий менестрель рассказывает ее так серьезно! – воскликнул рыцарь. – На чем же вы основываете эту сказку, которая могла бы еще, пожалуй, сойти средь шумного пира, но которую трезвый человек должен считать чистейшим вымыслом?

– Уверяю вас честью менестреля, сэр рыцарь, что если только эта история вымышлена, то не я сочинил ее. Хьюгонет, удалившись в монастырь в Уэльсе, возле озера Пембельмер, поведал мне эту историю слово в слово, так же как я рассказал вам ее сейчас. Она основана на свидетельстве очевидца, и трудно найти более верный источник.

– Хорошо, сэр менестрель, продолжай свой рассказ, и желаю, чтобы твоя легенда ускользнула от критики других слушателей, так же, как от моей.

– Господин рыцарь, – сказал Бертрам, – Хьюгонет был святым человеком, пользовавшимся отличной репутацией при жизни, хотя и его профессию можно считать в некоторой степени легкой. Привидение разговаривало с ним на древнем языке, употреблявшемся некогда в королевстве Страт-Клайд и теперь почти непонятном. «Ты человек ученый, – сказало привидение, – и знаешь наречия своего края, и обязан переводить их на обыкновенный язык Дейра или Нортумберленда. Старинный бретонский бард, как я, должен уважать человека, который так ценит поэзию своей родины, что заботится о сохранении ее в минуту ужаса, господствующего этим вечером». – «Конечно, это ужасный вечер, – отвечал Хьюгонет. – Но кто ты, бога ради, кто ты, явившийся в этот мир, с которым так давно распрощался?» – «Я, – отвечало привидение, – знаменитый Томас-Рифмач, называемый также Томасом Эрсилдуном, или Честным Томасом. Подобно другим мудрецам, мне дозволено возвращаться иногда в покинутый мной мир, и я не лишен возможности раздвигать темные тучи и рассеивать мрак, покрывающий будущее. Итак, узнай, скорбящий человек, что виденное тобой ныне в этой несчастной стране не может служить эмблемой того, что случится впоследствии. За то, что Дугласы страдают в настоящую минуту и видят истребление своего замка за верность законному наследнику Шотландского королевства, небо им готовит справедливое вознаграждение; и раз они не поколебались сжечь собственный дом – жилище своих предков – за дело Брюса[2], то небо определило, что каждый раз после того, как стены замка Дуглас будут истреблены огнем, они их восстановят с большей пышностью и великолепием». В это время на дворе послышался страшный шум с криками торжества, и в то же время на крышах показалось пламя. «Смотри! – воскликнуло привидение, указывая на окно и исчезая. – Удались отсюда. Еще не настал час, назначенный судьбой для перемены места этой книги. Она будет в безопасности там, где я поместил ее, и придет время, когда надобно будет взять ее». Голос был еще слышен, когда привидение уже скрылось, и голова у Хьюгонета почти закружилась при виде представившегося ему зрелища. Он едва вырвался из этого страшного места, и в ту же ночь замок Дуглас исчез в вихре пламени и пепла, чтобы вскоре воскреснуть в более пышном виде.

Менестрель умолк, и английский рыцарь хранил молчание некоторое время.

– Правда, менестрель, – сказал наконец сэр Аймер, – ваша история неоспорима относительно того, что этот замок был трижды сожжен наследником этого дома и столько же раз возобновлен лордом Клиффордом и другими английскими генералами, которые при каждом случае старались построить его крепче, так как он служит важной позицией для безопасности наших шотландских границ. Я сам отчасти видел это. Но я не могу думать, что потому только, что этот замок истреблен подобным образом, то и должен быть всегда возобновляем в будущем, ибо жестокости, совершенные Дугласом, не могли получить одобрения свыше. Вижу, однако, что ты упрям в своем веровании, и я не могу порицать тебя за это; но ты должен также верить и тому, что не моя будет вина, если молодой Дуглас найдет случай устроить вторично свою семейную кладовую или воспользоваться предсказаниями Томаса-Рифмача.

– Я не сомневаюсь, что вы и сэр Джон Уолтон употребили всевозможные предосторожности, – отвечал Бертрам, – но непредосудительно предполагать, что небо выполнит свои намерения. Я смотрю на замок Дуглас как на место, отмеченное некоторым образом судьбой, и сгораю от нетерпения видеть перемены, совершавшиеся с ним в течение двадцати лет. Но, кроме того, я хочу найти, если возможно, книгу Томаса Эрсилдуна, в которой скрыто столько вещей, ныне позабытых, и столько пророчеств относительно будущности Северного и Южного королевств, составляющих Великобританию.

Рыцарь не отвечал ни слова и продолжал ехать по крутому берегу реки. Наконец они достигли вершины большого холма. Отсюда путникам открылась вся долина.

Туман, покрывавший окрестность, лишь неясно выказывал грубые укрепления, служившие обороной городку Дуглас, который мог держаться против временного нападения, но не в состоянии был выдержать правильной осады. Налево, на некотором расстоянии, отделенный от города каналом, высился Опасный замок Дуглас.

– Вот и замок, – сказал Аймер де Валенс, торжественно протягивая руку, – теперь ты можешь судить сам, менестрель, легче ли его взять, чем прежде.

Менестрель покачал головой и сказал:

– Nisi Dominus custodierit civitatem[3].

– Я имею достаточно власти в этом замке, чтобы поручиться вам за радушный прием, и надеюсь, что сэр Джон не откажет принять человека вашей профессии, беседа с которым может быть нам полезна. Я только не могу обещать вам этого относительно вашего сына из-за его недавней болезни; но если я выхлопочу ему дозволение остаться в монастыре Святой Бригитты, ему там будет спокойно, пока вы окончите свои дела в замке.

– Тем охотнее принимаю ваше предложение, что могу вознаградить аббата за гостеприимство.

– Это очень важно, – отвечал Валенс, – для монахов и монахинь, которые в военное время редко пользуются доходами.

Они подъехали к стоявшему у ворот замка многочисленному караулу, который с уважением встретил Аймера де Валенса, помощника губернатора. Фабиан, оруженосец рыцаря, объявил караулу желание своего господина, чтобы менестрель был впущен в замок.

Один старый стрелок смотрел, однако, нахмурив брови, на менестреля, следовавшего за сэром Аймером.

– Ни мне, да и никому из нашего звания нельзя противиться желанию сэра Аймера де Валенса, племянника графа Пембрука, – сказал он, – но вы знаете, мистер Фабиан, что мы имеем строжайшее приказание, и явись сам Соломон, царь Израильский, в виде бродяги менестреля, я и того не могу пропустить без положительного приказания сэра Джона Уолтона.

– Как! – воскликнул сэр Аймер де Валенс, подъехавший на этот разговор, – разве ты сомневаешься в моем праве принимать гостя или осмеливаешься оспаривать у меня это право?

– Ах, Боже сохрани! – отвечал старый солдат, – чтобы я дерзнул ослушаться вас, сэр рыцарь, так недавно и так почетно заслужившего свои шпоры; но в этом деле я должен думать и о приказании сэра Джона Уолтона, который такой же губернатор для меня, как и для вас, сэр Аймер. Вследствие этого я считаю своим долгом задержать вашего гостя до приезда губернатора с аванпостов, и так как я исполняю свою обязанность, то и не думаю, что это могло бы оскорбить вас.

– Мне кажется дерзким с твоей стороны, – сказал рыцарь, – предполагать, что мои приказания противоречат приказаниям сэра Джона Уолтона. Ты можешь по крайней мере поверить мне, что тебя не обвинят за это. Отведи этого человека в караульню и накорми его: а когда возвратится сэр Джон Уолтон – доложи, что это по моему приказанию, а если этого мало для твоего оправдания, я сам переговорю с губернатором.

Стрелок повиновался. Он велел ввести менестреля и накормить его. Одновременно он разговаривал с Фабианом. Этот молодой человек очень загордился с тех пор, как сделался оруженосцем сэра Аймера, – это было ступенью к рыцарству.

– Фабиан, – сказал старый стрелок, пользовавшийся всеобщим доверием в замке, – говорю тебе, Фабиан, что окажешь добрую услугу своему господину сэру Аймеру, если дашь ему понять, что с его стороны не мешает терпеливо снести, если старый, опытный стрелок отвечает ему вежливо и откровенно на его приказания: ибо, конечно, не в первые двадцать лет жизни человек может изучить различные правила военной службы. Сэр Джон Уолтон, бесспорно, превосходный начальник, твердо следует своим обязанностям и, верь мне, будет так же строг к твоему господину, как и с каждым нижним чином. Он сделает сэру Аймеру де Валенсу выговор при малейшем случае, хотя его дядя, граф Пембрук, постоянно покровительствует сэру Джону Уолтону и заложил основание его карьере. Сэр Джон считает лучшим средством доказать свою признательность старому графу, приучая его племянника к дисциплине во время войн с Францией.

– Говори что хочешь, старый Гилберт Гринлиф, – отвечал Фабиан, – ты знаешь, что я никогда не сержусь на твои проповеди и, следовательно, ты должен быть доволен, что я терпеливо выслушиваю выговоры твои и сэра Джона Уолтона. Но ты уж заходишь чересчур далеко и каждый день проедаешь мне плешь. Старик не должен забывать, что некогда был молод, а молодой – что со временем должен состариться. Вот мое правило, которым ты можешь воспользоваться, Гилберт. Ты никогда не слышал лучшего, помести его в свои нравственные аксиомы; оно не будет тебе дорого стоить и выручит тебя из беды, когда вино, единственный твой недостаток, добрый Гилберт, приведет тебя в замешательство при каком-нибудь случае.

– Ты лучше прибереги его для себя, сэр оруженосец, – возразил старый солдат, – скорее оно тебе будет со временем полезно. Слыхано ли, чтобы рыцарь или оруженосец подвергались телесному наказанию, как бедный старый стрелок или конюх? Тебе сделают лишь выговор…

Между тем сэр Аймер де Валенс рассуждал, что, оказывая обыкновенное гостеприимство такому человеку, как Бертрам, он поступил как надобно, но была велика вероятность того, что менестрель в сущности был не тем, кем казался. В его разговоре чувствовалось нечто более серьезное, если не более суровое, нежели у людей его профессии; и, припомнив различные мелочные строгости сэра Джона Уолтона, он начал подумывать, что губернатор мог весьма не одобрить допущения в замок человека, подобного Бертраму, ввиду опасностей, постоянно угрожавших гарнизону. Он искренне пожалел, что не сказал бродячему менестрелю, что обстоятельства не позволяют ни его и никого постороннего впускать в Опасный замок. Он этим заслужил бы не порицание, а, напротив, – похвалу высшего начальника.

В это время он также почувствовал некоторый тайный страх получить выговор от губернатора, ибо, несмотря на строгость сэра Джона Уолтона, сэр Аймер столько же любил его, сколько боялся. Поэтому он пошел в караульню под предлогом посмотреть, исполнены ли его приказания относительно дорожного товарища. Менестрель при входе его встал почтительно, и по манере, с какой он выражался, казалось, что если он не ожидал этого внимания, по крайней мере, ему не удивлялся. Сэр Аймер принял холодный тон, какого доселе не показывал Бертраму, и, возвратись к своему приглашению, изменил его до некоторой степени, сказав, что он только помощник губернатора и что окончательное позволение войти в замок зависит от сэра Джона Уолтона.

Менестрель поблагодарил рыцаря за вежливость, оказываемую дотоле, и прибавил, что просимое им позволение было лишь мимолетной фантазией любопытства, и что в отказе он не увидит никакого неудобства или неудовольствия. Томас Эрсилдун был одним из трех бретонских бардов, которые никогда не обагряли копья в крови и не брали или не отнимали замков и крепостей, а следовательно, не принадлежал к числу людей, которых можно подозревать в том, что они после смерти способны были на такие воинственные подвиги.

– Но, – прибавил он, – мне легко понять, отчего сэр Джон Уолтон предал забвению обыкновенные правила гостеприимства и почему такой известный человек, как я, не должен искать крова и куска хлеба в крепости, считаемой столь опасной: никто не удивится, что губернатор не предоставил своему молодому и достойному помощнику изменять правило, столь строгое и неупотребительное.

Слова эти, произнесенные холодным тоном, звучали оскорблением для молодого рыцаря, как бы намекая, что он не пользовался полным доверием сэра Джона Уолтона, с которым он жил на дружеской ноге, хотя губернатор был старше его тридцатью годами. Досада его готова была излиться в словах, как у ворот послышался звук рога, и, судя по общему движению на дворе, можно было догадаться, что губернатор возвратился с аванпостов.

Сэр Джон Уолтон, сходя с лошади, спросил у Гринлифа, что случилось в его отсутствие, и старый стрелок счел обязанностью доложить, что менестрель, по-видимому, шотландец или пограничный житель, был впущен в замок, а сын его, перенесший черную болезнь, о которой так много говорят, оставлен на время в аббатстве Святой Бригитты. Подробности эти он узнал от Фабиана, который прибавил, что отец знал столько песен и сказок, что в состоянии занять весь гарнизон, не давая ему даже думать о службе.

– Нам нет нужды в подобных средствах для препровождения времени, – отвечал губернатор, – и мы предпочли бы, чтобы наш помощник привел других гостей, с которыми мы могли бы беседовать прямо и откровенно, вместо человека, профессия которого требует порицать Бога и обманывать людей.

– Однако, – сказал старый солдат, – я слышал от вашего превосходительства, что ремесло менестреля, если его исполнять честно, заслуживает такого же уважения, как и рыцарское.

– Это могло быть некогда справедливо, – отвечал губернатор, – но нынешние менестрели забыли, что их обязанность – проповедовать добродетель. Но я поговорю об этом с моим другом Аймером, молодым человеком, которому нет равного в качествах ума и сердца.

Сэр Джон Уолтон, мужчина большого роста, стройный, подошел к камину, и верный Гилберт слушал его в почтительном молчании, заполняя паузы разговора то кивками головы, то другими жестами. Поведение другой особы, присутствовавшей при этой беседе, не было столь почтительно, но ее никто не видел.

Это был оруженосец Фабиан, который скрывался за стеной камина, и скрывался с еще большим тщанием, когда услышал, что разговор принял неблагоприятный оборот для его господина. Он занимался в это время чисткой лат сэра Аймера, и, разумеется, старался не проронить ни слова.

Губернатор, не зная о присутствии нового слушателя, продолжал:

– Нет надобности тебе говорить, как бы я желал поскорее покончить с этими угрозами Дугласа. Здесь дело идет о моей чести, и все мои усилия устремлены к тому, чтобы сохранить для Англии этот Опасный замок. Мне очень жаль, что впустили этого незнакомца. Молодой де Валенс действовал бы сообразнее со своей обязанностью, если бы запретил этому менестрелю всякое сообщение с гарнизоном до моего приезда.

– Жаль, – сказал старый Гринлиф, покачав головой, – что этот храбрый молодой человек увлекается иногда безрассудными советами своего оруженосца Фабиана, который отважен, это правда, но ветрен.

«Ах ты, висельник», – подумал Фабиан.

– Я не думал бы об этом, если был бы менее привязан к Аймеру, – сказал сэр Джон Уолтон. – Но я хочу быть полезным этому молодому человеку, если бы даже и причинил ему неудовольствие. Я не упущу из вида твоих слов, Гринлиф, и воспользуюсь малейшим поводом, чтобы разлучить этих молодых людей. Хотя я очень люблю одного и слишком далек от того, чтобы желать зла другому, однако это все равно похоже на то, как один слепец ведет другого. У молодого рыцаря слишком молодой оруженосец. Надобно помочь горю. «Провались ты сквозь землю, – подумал Фабиан, – я непременно расскажу сэру Аймеру».

И действительно, он передал своему господину, разумеется, не в благоприятном свете, разговор губернатора с Гринлифом. Аймер возымел мысль, что ему хотят сделать формальное оскорбление, и ничто не могло разуверить его в этом.

Глава VI

Как добрый человек сэр Джон Уолтон был снисходителен к своему помощнику и молодым офицерам и решил предоставить им все возможные развлечения, а также пристыдить их за проявленное неудовольствие. Встретив первый раз сэра Аймера по возвращении в замок, он обратился к нему с действительной или притворной веселостью.

– Как ты думаешь, молодой друг мой, – сказал Уолтон, – если бы мы поохотились немного в окрестных лесах? Говорят, здесь вблизи еще есть стадо быков каледонской породы, которые водятся лишь в болотистых и диких местностях, называвшихся прежде королевством Страт-Клайд. У нас есть также люди, приученные к этой охоте, и они уверяют, что эти быки смелее и свирепее всех в Великобритании.

– Поступайте, как вам будет угодно, – отвечал сэр Аймер с холодностью, – но не я, сэр Джон, подам вам совет подвергнуть опасности весь гарнизон ради удовольствия поохотиться; вы очень хорошо знаете ответственность места, вами занимаемого, и, без сомнения, тщательно обдумали этот вопрос, прежде чем задали.

– Конечно, я знаю свои обязанности, – отвечал сэр Уолтон, оскорбившись, в свою очередь, – и, конечно, мне позволено подумать и о ваших, не увеличивая тем своей ответственности. Несколько недель назад кто больше сэра Аймера радовался бы при мысли о новой охоте? А теперь как он отвечает на это?

– В настоящем положении, сэр Джон, многие обязанности для нас общие, – отвечал молодой рыцарь, – и хотя вам и вверено главное командование как старшему и более искусному, тем не менее я знаю, что и на мне лежит доля ответственности. Поэтому я надеюсь, что вы снисходительно выслушаете мое мнение. Звание рыцаря, которое я имею честь разделять с вами, и посвящение из рук Плантагенета, я полагаю, дают мне право на это.

– Прошу извинения! – воскликнул губернатор, – я и забыл, какая важная особа передо мной, посвященная самим королем Эдуардом, который, конечно, имел особенные причины оказать вам эту честь в вашем возрасте. Конечно, я преступил мои обязанности, предложив такому серьезному человеку столь ветреную забаву.

– Сэр Джон Уолтон, – отвечал Валенс, – я думал, что вы, подобно мне, оставите этот предмет в покое. Я могу только сказать, что пока нам поручена охрана замка Дуглас, то не с моего согласия позволено будет без нужды развлечение, которое ведет положительно к ослаблению дисциплины, и в особенности требующее помощи большого количества шотландцев, о дурном расположении которых нам известно отлично.

– Может быть, вы и правы, сэр Аймер де Валенс, – сказал губернатор, холодно поклонившись, – но все же мое мнение имеет некоторый перевес.

– Все, что я могу сказать, – отвечал Валенс, – мое поведение будет, естественно, сообразовываться с вашим, и вы, сэр Джон, не можете пламеннее желать, чтобы наши военные обязанности исполнялись хорошо, не вредя дружеским отношениям.

Оба рыцаря расстались после разговора, который раз или два находился на такой точке, что, казалось, мог окончиться полным и искренним объяснением. С той и другой стороны недоставало теплого слова, чтобы пробить лед. Ни тому, ни другому не хотелось делать первого шага. Итак, они оба расстались, не сказав более ни слова о предполагавшейся охоте. Однако сэр Аймер де Валенс тотчас же получил форменную записку, приглашавшую его сопровождать губернатора на большую охоту на диких быков в соседней долине.

Место сходки охотников назначено было на шесть часов утра, за наружными укреплениями замка, а окончание охоты объявлялось после полудня, когда проиграют сбор, под большим дубом, известным под именем Палица Шолто. Обычное извещение было послано крестьянам, или вассалам, округа, которые, несмотря на свою антипатию к новым владельцам, приняли его с большим удовольствием на том основании, что ни при каких обстоятельствах не следует упускать случая повеселиться. Охота имела еще свои прелести, хотя и приглашал на нее английский рыцарь в леса Дугласа.

Без сомнения, грустно было этим верным вассалам признавать не Дугласа, а другого владельца и повиноваться английским офицерам и стрелкам, на которых они смотрели как на естественных врагов. Однако им тут предоставлялось единственное развлечение, которым давно уже они не пользовались, и они не хотели упустить случай. Охота на волка, кабана и даже на оленя требовала лишь сельского оружия; но на дикого быка необходимы были луки и стрелы, копья и острые мечи и другое оружие, употребительное на настоящей войне. Вследствие последнего обстоятельства, шотландцам редко позволяли присоединяться к охоте или по крайней мере ограничивали их количество, определяли оружие, которое они должны были взять, и, кроме того, соблюдали значительный перевес в числе английских солдат, что сильно оскорбляло обывателей. В подобных случаях держали под ружьем большую часть гарнизона, и многие отряды, сформированные по приказанию губернатора, занимали различные посты из-за боязни внезапного возникновения какой-нибудь ссоры.

Глава VII

Настало утро, назначенное для охоты, сырое и холодное, как обыкновенно бывает в марте в Шотландии. Собаки лаяли, вздрагивая; самые привычные охотники закутывались по шею в широкие пледы и тоскливо смотрели на туман, изредка волнуемый ветром.

Между тем собрание это представляло веселое зрелище. По-видимому, между обеими нациями заключено было краткое перемирие.

Охота прежнего времени отличалась от теперешней. Ныне лисица или даже заяц представляют занятие на целый день для сорока или пятидесяти собак и стольких же людей и лошадей; в старину же охота была серьезнее и живее, а иногда оканчивалась даже битвой.

В долинах Дугласа водилось большое разнообразие дичи, ибо, как мы уже говорили, сами Дугласы давно не охотились в своих владениях. За это время значительно увеличилось поголовье животных всех пород. Олени, дикие быки и кабаны водились у подножия гор и делали частые набеги в долину, которая была окружена густым лесом и болотами, где дикие животные любят скрываться от людей.

Волки и даже кабаны не так занимали охотников; дикий бык, самый страшный из обитателей древнего каледонского леса, был интереснее всего для английских всадников. Одному только сэру Джону Уолтону из всей компании удалось свалить быка, которого, как испанский тореадор, он заколол ударом копья. Были также убиты два больших теленка и три коровы с помощью стрел и копий. Но большое количество быков прорвалось в неприступные горные убежища Кернтембла, унося на теле глубокие раны.

Большая часть утра прошла таким образом, пока главный распорядитель охоты не заиграл в рог, извещая, что наступило время обеда.

Звуки его рога собрали все общество на поляне, где каждый нашел себе место на траве. Убитые животные были приготовлены для жаркого – этим немедленно занялись охотники низшего разбора. С другой стороны, в распоряжении желающих были бочки и бочонки, наполненные гасконским вином и крепким элем.

За главным столом сидели сэр Джон Уолтон, сэр Аймер де Валенс и несколько монахов из аббатства Святой Бригитты, которые как духовные особы пользовались уважением английских солдат. На другом конце сидели два шотландских вассала, из благоразумия усиленно выказывавших почтительность английским рыцарям, и двое английских стрелков, избранных высшим начальством.

Один из шотландцев привлек внимание сэра Джона Уолтона; он имел наружность сурового воина, хотя, по-видимому, фортуна давно не улыбалась ему. Это был высокий худощавый мужчина строгой наружности; одежда его, имевшая множество прорех, показывала, что он долго вел жизнь изгнанника, то есть скрывался с Робертом Брюсом в болотах. Однако хладнокровный и спокойный вид незнакомца, сидевшего за столом английского офицера, у которого он находится в абсолютной власти, не совмещался с этим предположением. Уолтон и многие из окружавших заметили, что этот шотландец в лохмотьях и в старой кольчуге, с заржавленным тяжелым протазаном, весь день выказывал такие познания в охоте, каких не имел никто из всего общества. Несмотря на мелькнувшее подозрение и желая почтить его вниманием за заслуги в охоте, Уолтон налил ему кубок лучшего вина и предложил выпить.

– Я должен вам сказать, – продолжал Уолтон, – что чаша ваша наполнена гасконским вином, сделанным из винограда, растущего в собственном имении короля, а следовательно, его должно выпить за здоровье и благоденствие Его Величества.

– Половина этого острова, – отвечал незнакомец, – будет одного мнения с вашим превосходительством, но так как я принадлежу к другой половине, то вино всей Гасконии не может сделать этот тост приятным для меня.

Неодобрительный ропот послышался между воинами; монахи склонили головы и начали читать молитвы.

– Видите, – сказал Уолтон, – ваши слова не понравились обществу.

– Может быть, – грубо отвечал незнакомец, – а между тем, возможно, в моих словах нет ничего дурного.

– Подумали ли вы о том, что сказали в моем присутствии? – спросил Уолтон.

– Да, сэр губернатор.

– И о том, какие могут произойти последствия?

– У меня была бы причина бояться, если бы не имел вашего охранного листа и вашего честного слова, когда вы приглашали меня на охоту, и знаю, что могу этому доверять. Но я ваш гость, ем ваш хлеб и только что выпил кубок превосходного вина. В таких обстоятельствах я не побоялся бы и язычника, не только англичанина. Но я вам скажу, сэр рыцарь, что вы недостаточно цените вино, которым угостили меня. Превосходный вкус его – где бы оно ни было сделано – ободряет меня сказать вам то, что трезвый человек держал бы в тайне в минуты, подобные настоящей. Не сомневаюсь, что вы желаете знать – кто я. Имя мое Майкл, а фамилия Тернбулл – так называется наш клан, к славе которого я кое-что прибавил как на охоте, так и в битвах. Живу я за горой Рубис-лоу у озер долины Тевио. Вас удивляет, что я так искусно охочусь на быков: это было моим развлечением с детства, и я убил гораздо больше этих животных, нежели вы или какой-нибудь англичанин из вашей армии видели в своей жизни, считая даже и сегодняшние великие подвиги.

Смелый обитатель границ говорил с тем вызывающим хладнокровным видом, который был свойствен его манере держаться. Его наглость произвела свое действие на сэра Джона Уолтона, который в ту же минуту воскликнул:

– К оружию! К оружию! Арестовать этого изменника, шпиона! Эй, пажи, стрелки! Уильям, Энтони, Бенд-Боу, Гринлиф, схватите этого изменника и свяжите его тетивами луков и собачьими сворами.

– Вот страшное приказание! – сказал Тернбулл со смехом.

Стрелки подошли к охотнику, но не хватали его, каждый не желая первым нарушить мира.

– Скажи мне, зачем ты здесь, изменник? – воскликнул Уолтон.

– Просто и единственно для того, – отвечал Тернбулл, – чтобы возвратить Дугласу замок его предков и обеспечить тебе, сэр англичанин, награду, которую ты заслуживаешь, перерезав тебе горло, с помощью которого ты делаешь столько крика.

Видя в то же время, что стрелки подошли сзади, чтобы исполнить приказание губернатора, как только последний повторит его, охотник поворотился к ним и, отодвинув их таким образом немного, продолжал:

– Да, Джон Уолтон, давеча я намеревался убить тебя как человека, завладевшего замком и землями моего господина – рыцаря, который достойнее тебя. Но я, не знаю отчего, не исполнил своего намерения. Ты накормил меня, когда я голодал целые сутки, и у меня не хватило духа напасть на тебя. Послушайся совета, который я тебе дам с откровенностью неприятеля: покинь этот замок и этот край. Ты стал смертельным врагом этого народа, среди которого есть люди, которых никто не оскорблял безнаказанно. Не трудись искать меня, это будет бесполезно. Мы увидимся, когда будет на то моя добрая воля, а не твоя. После этого дружеского совета посмотри на меня и попрощайся со мной, потому что хотя мы и должны некогда встретиться, однако может пройти много времени до этой встречи.

Уолтон молчал, надеясь, что пленник, лишенный средства к побегу, даст ему некоторые сведения; притом он не желал торопить его и тем самым давал преимущество отважному охотнику.

Между тем Тернбулл, сделав прыжок назад, очутился вне круга, составленного около него, и скрылся между кустарниками.

– Схватить его! Схватить! – воскликнул Уолтон.

В двух шагах от места, куда прыгнул Тернбулл, был глубокий овраг, куда шотландец молниеносно нырнул, цепляясь за ветви. Найдя там тропинку, он исчез в густых зарослях.

Глава VIII

Эпизод этот привел в смущение охотников, удивленных появлением вооруженного Майкла Тернбулла – известного сторонника дома Дугласа; такого события трудно было ожидать в том месте, где его господин считался бунтовщиком и разбойником и где он сам был известен многим обывателям, присутствовавшим на охоте. Обстоятельство это произвело впечатление и на английских рыцарей. Сэр Джон Уолтон сделался серьезен и задумчив; он приказал всем охотникам собраться на поляне и велел солдатам тщательно обыскать шотландцев, чтобы узнать, не было ли между ними сообщников Тернбулла. Но было уже поздно производить обыск так строго, как хотелось сэру Уолтону.

Шотландцы, присутствовавшие на охоте, поняв в чем дело, старались отвечать как можно осторожнее – одним словом, молчали, если что и знали. Большинство из них, боясь неожиданностей, уже покинули охоту, на которую, как им теперь казалось, их пригласили с дурным намерением. Сэр Джон Уолтон заметил исчезновение некоторых шотландцев, и их бегство возбудило в английском рыцаре недоверие, с недавних пор ему свойственное.

– Пожалуйста, сэр Аймер де Валенс, – сказал он, – возьмите столько вооруженных людей, сколько можно собрать за пять минут, и не менее сотни конных стрелков и скачите во весь дух для подкрепления замкового гарнизона, ибо я не знаю, что может там случиться, раз здесь собралось столько изменников.

– Позвольте вам заметить, сэр Джон, – отвечал Аймер, – что ваша стрела перелетела цель в этом случае. Мне хорошо известно, что шотландские крестьяне дурно расположены к нам, но меня не удивляет, что, будучи так давно лишены удовольствия поохотиться, они собрались такой толпой для этого развлечения. Еще менее удивительно, что они встревожены нашим поведением: весьма естественно, что они предаются бегству, а потому…

– А потому, – перебил сэр Джон Уолтон, слушавший помощника с нетерпением, едва совместимым с серьезной и официальной учтивостью, которую рыцари привыкли выказывать друг другу, – я был бы довольнее, если бы сэр Аймер де Валенс поспешил исполнить мое поручение, нежели оспаривать его.

Все слышавшие этот горячий выговор переглянулись с неудовольствием. Сэр Аймер был глубоко оскорблен, но понял, что не время и не место думать об отмщении. Он поклонился губернатору ниже обыкновенного, и не говоря ни слова – ибо опасался заговорить, боясь сгоряча обмолвиться, – повел значительный конный отряд к замку.

Вскоре он достиг возвышенности, откуда мог видеть стены старинного укрепления; сердце его радостно забилось, когда на самой высокой башне показалось большое английское знамя.

Молодой рыцарь прискакал к замку и отдал строжайшее приказание поднять мост и запереть решетку, не впуская никого, даже самого губернатора.

Во время медленного и осторожного перехода к замку сэр Джон успел возвратить себе свое обычное хладнокровие и забыть о том, что его молодой помощник выказал некоторую медлительность при исполнении его приказания. Он даже готов был смотреть как на шутку на то, что его продержали столько времени у ворот, прежде чем все мелкие дисциплинарные формальности были соблюдены и его впустили в замок.

– Ну, – сказал он, обращаясь к одному старому рыцарю, который резко порицал помощника, – я тут сам виноват. Я сейчас говорил с сэром Аймером, может быть, строже, нежели допускает его звание, и его низкий поклон был мне маленьким мщением. Но мы ему тоже отомстим, сэр Филипп, как вы думаете? Как он нас продержал у ворот?

Слова эти, слышанные несколькими пажами и оруженосцами, переходили из уст в уста, и совершенно утратили добродушный тон, с которым были сказаны. Все говорили, что сэр Джон и старик сэр Филипп собирались отомстить за оскорбление, нанесенное подчиненным рыцарем.

Так с каждым днем возрастало неудовольствие между двумя воинами, которые без малейшего основания для ссоры имели, в сущности, все возможные причины любить и уважать друг друга.

После нескольких легких размолвок с губернатором сэр Аймер счел необходимым написать дяде, графу Пембруку, что сэр Джон Уолтон, к несчастью, с некоторых пор возымел против него предубеждение и выказал ему несколько раз свое дурное расположение, так что он, Аймер, вынужден просить дядю о своем переводе куда-нибудь из замка Дуглас. Во всем этом письме сэр Аймер тщательно избегал неосторожных выражений, говоря о ревности и о строгостях сэра Джона Уолтона; но нелегко скрыть подобные чувства, и против воли молодого человека неудовольствие сквозило в некоторых местах и доказывало, что он сердился на старинного друга и товарища дяди, а также и на род службы, назначенной ему последним.

Случайные передвижения, происшедшие в английских войсках, было причиной того, что сэр Аймер получил ответ на свое письмо раньше, нежели он мог ожидать, ибо корреспонденция обыкновенно шла очень долго.

Пембрук, старый суровый воин, был очень привязан к сэру Джону Уолтону, которого отчасти сам воспитал. Ему было неприятно, что племянник, едва вышедший из юношеского возраста и гордый достижением рыцарского достоинства, так редко приобретаемого в его лета, смотрел другими глазами на губернатора. Он отвечал ему весьма холодно и выражался как человек, стоявший на высоком посту, в письме молодому родственнику, зависящему от него по службе. Жалобы племянника он находил неосновательными и напомнил Аймеру, что наука рыцарства заключалась в терпеливом и точном исполнении военной службы в низшем или высшем чине, смотря по обстоятельствам, и что, кроме того, опасный пост, каким все единодушно считали замок Дуглас, – пост чести. Он заявлял, что молодой человек должен стараться отклонить всякое подозрение в желании оставить почетную должность только потому, что ему надоела дисциплина воина и столь знаменитого начальника, как сэр Джон Уолтон. Старик настаивал, чтобы молодые люди неукоснительно следовали указаниям старших. Наконец он дал почувствовать племяннику, что репутация его большей частью зависит от отзыва, какой сэр Джон Уолтон сделает о его поведении.

Быстрота ответа дала Аймеру повод подозревать, что его дядя имел какие-то средства корреспонденции с Уолтоном, какие были неизвестны ни ему, ни кому-либо другому в замке. При этом он подумал, что за ним подсматривали и доносили дяде. Считаем лишним говорить, что выговор графа Пембрука сильно раздражил племянника.

Дело в том, что старый стрелок Гилберт Гринлиф ездил в лагерь Пембрука в графстве Эйр и имел рекомендательное письмо к графу от сэра Джона Уолтона как человек, который мог сообщить самые подробные сведения о сэре Аймере де Валенсе. Гринлиф, как мы видели, был пунктуальным стариком, и позволил себе кое-какие намеки относительно поведения сэра Аймера, которые после письма племянника подали графу мысль о строптивости молодого рыцаря. Краткого объяснения было бы достаточно для примирения графа и сэра Аймера, но судьба не предоставила к тому ни времени, ни случая; к несчастью, граф Пембрук, вместо того чтобы ограничиться ролью посредника, вступился за сэра Джона Уолтона, вследствие чего ссора усугубилась.

Сэр Джон Уолтон вскоре заметил, что письмо графа Пембрука ничего не изменило в холодном и церемонном обращении с ним его помощника. Итак, между ними стала господствовать натянутая холодность и отчужденность. Подобное состояние гораздо хуже открытой ссоры, ибо в ином случае непонимание можно поправить объяснением, тогда как невыясненные недоразумения ведут к большему и большему разрыву. Между тем обязанности вынуждали обоих бывать часто вместе, и они ограничивались лишь разговорами по службе.

В одной из таких бесед Уолтон довольно сухо спросил у Валенса, в качестве кого и сколько времени он намерен держать менестреля Бертрама в замке.

– Недели, – прибавил губернатор, – конечно, вполне достаточно в такое время и в таком месте для исполнения обязанности гостеприимства.

– Конечно, – отвечал Валенс, – и это для меня решительно все равно.

– В таком случае, – заметил Уолтон, – я попрошу этого менестреля сократить свое пребывание в замке Дуглас.

– Я не знал, что могу распоряжаться передвижениями этого человека: он здесь под предлогом поисков сочинений Томаса, называемого Рифмачом, – чрезвычайно любопытных, которые тем или другим способом уцелели от последнего пожара в кабинете старого барона. Теперь вы знаете столько же, сколько и я, о цели его путешествия, и если присутствие старого бродячего менестреля и соседство ребенка, по вашему мнению, угрожают какой-нибудь опасностью замку, которым вы командуете, то, без сомнения, вы хорошо сделаете, если отпустите старика. Для этого вам стоит сказать одно слово.

– Извините меня, этот менестрель прибыл сюда в вашей свите, и я не мог отправить его без вашего согласия.

– В таком случае я жалею, что вы раньше не сказали мне об этом. У меня не было никогда ни вассалов, ни слуги, пребывание которого я хотел бы продолжать минутой долее, чем вы того желали.

– Я, в свою очередь, жалею, сэр Аймер, что с некоторых пор мы оба сделались вежливы до такой чрезвычайной степени, что нам трудно понять друга друга. Этот менестрель и сын его являются неизвестно откуда, и мы даже не знаем, куда они идут. Некоторые из вашего конвоя говорили, что этот негодяй Бертрам осмеливался даже в вашем присутствии оспаривать права английского короля на шотландскую корону, и именно в ту минуту, когда вы приказали своей свите держаться позади, чтобы никто не слышал вашего разговора.

– А! – воскликнул сэр Аймер, – так, значит, на этом обстоятельстве вы основываете обвинение против моей верности? Прошу вас заметить, что это касается моей чести, которую я готов защищать до последней капли крови.

– Я и не сомневаюсь в этом, сэр рыцарь, но обвинение касается не английского рыцаря знатного рода, а бродячего менестреля. Итак, этот менестрель приходит в замок и просит позволения поместить сына в старинном монастыре Святой Бригитты, где оставлены две или три монахини и столько же шотландских монахов, скорее из уважения к их ордену, нежели из внимания к предполагаемой верности Англии и ее королю. Можно также заметить, что он заплатил за это позволение – насколько верны мои сведения – сумму более значительную, нежели обыкновенно бывает в кармане бродячих менестрелей – путешественников, замечательных своей бедностью так же, как и своим гением. Что вы скажете обо всем этом?

– Я? Я только радуюсь, что мое положение как служащего под вашим начальством позволяет мне совершенно не думать об этом. В качестве вашего помощника в замке мое положение таково, что я могу надеяться на некоторую свободу высказывать или нет мое мнение по каким-либо вопросам, если конечно, предполагать, что моя душа и честь принадлежат именно мне. Надеюсь, вы не будете посылать дяде неблагоприятные отзывы о моем поведении по этому поводу?

«Это переходит границы терпения!» – подумал сэр Уолтон и прибавил громко:

– Ради бога, не будьте столь несправедливы ко мне и к себе, предполагая, что я ищу какого-нибудь преимущества над вами, задавая эти вопросы. Поймите, молодой рыцарь, когда вы отказываетесь высказать свое мнение начальнику, когда он его спрашивает, вы действуете вопреки своим обязанностям, как бы отказывая в содействии своего меча и копья.

– В таком случае скажите мне откровенно: относительно чего вы требуете моего мнения? Я вам отвечу откровенно.

– Я спрашиваю вас, сэр рыцарь де Валенс, что вы думаете об этом Бертраме; не обязывают ли меня подозрения, внушаемые им, а также и его сыном, подвергнуть их обыкновенному допросу и под пыткой, как делается в подобных случаях, и потом изгнать их не только из замка, но и из долины Дуглас?

– Вы спрашиваете моего мнения, сэр рыцарь Уолтон, и я его вам выскажу так, как будто мы с вами на прежней ноге: большая часть нынешних менестрелей не могут оправдать этого почетного звания. Истинные менестрели – это люди, посвятившие себя благородному занятию прославления рыцарских подвигов и великих принципов. Их стихи ведут храброго рыцаря к славе, и поэт имеет право и даже должен подражать восхваляемым им добродетелям. Свобода нравов уменьшила важность менестрелей и ослабила их нравственные принципы. Часто случается, что они рассыпают похвалы и сатиры, смотря по тому, на чем думают больше выиграть. Надобно, однако, надеяться, что между ними есть и теперь лица, которые знают и исполняют свои обязанности. Я полагаю, что этот Бертрам не впал в такое же унижение, как его собратья, и не поклоняется маммоне, как они. Вам судить, может ли подобный человек быть опасен замку Дуглас. Но, убедившись из его слов, что он не способен играть роль изменника, я всеми силами буду оспаривать ваше намерение наказать его как изменника или подвергать пытке в замке, занятом английским гарнизоном. Я краснел бы за свое отечество, если бы оно требовало, чтобы его слуги по произволу подвергали подобным мучениям путешественников, единственное преступление которых – бедность. Ваши собственные рыцарские чувства скажут вам больше в этом отношении, нежели я.

Краска бросилась в лицо сэру Джону Уолтону, когда молодой рыцарь высказал свое несогласие и упрекнул его в отсутствии великодушия и чувствительности. Он сделал усилие над собой, чтобы сохранить хладнокровие, и отвечал довольно спокойно:

– Вы высказали ваше мнение, сэр Аймер де Валенс, высказали его откровенно и смело, и я вам очень благодарен. Но из этого не следует, что я должен отказаться от своего образа мыслей.

И Уолтон поклонился с важностью молодому рыцарю; последний, возвратив поклон с той же церемонностью, спросил, не будет ли еще каких приказаний по службе. Губернатор отвечал отрицательно, и сэр Аймер де Валенс удалился.

Сэр Джон Уолтон, в лице которого выражалось нетерпение, задумался и стал ходить большими шагами по комнате, рассуждая, как ему поступить в данном случае.

– Трудно мне строго порицать его, – сказал он сам себе, – ибо я помню, что, вступая в свет, я мог думать и говорить так же, как этот молодой, нерассудительный, но исполненный благородства человек. Осторожность заставляет меня теперь подозревать людей в тысяче случаев, может быть, даже и без достаточных оснований. Если я расположен рискнуть честью и счастьем скорее, нежели причинить страдания бродячему менестрелю, которого в любом случае смогу вознаградить деньгами, то имею ли я право способствовать возможному заговору против короля и облегчать взятие замка Дуглас – объект стольких коварных планов, которые всегда найдут дерзких людей, готовых на их исполнение? Человек, исполняющий мою обязанность, даже будучи рабом своей совести, должен уметь усмирить ложную щепетильность. Клянусь небом: безумие молодого человека, подобного Аймеру, не будет для меня заразительно. Я не потеряю того, что любовь, честь и самолюбие обещают мне в награду за целый год службы. Хотя не весьма приятной и требующей большой осторожности. Я пойду прямо к цели и употреблю в Шотландии ту же бдительность, какую употребил бы в Нормандии или Гасконии. Эй, паж! Кто сегодня дежурный?

Немедленно явился один из офицеров.

– Пришлите ко мне Гилберта Гринлифа и скажите ему, что я хочу переговорить с ним относительно двух луков и пучка стрел, которые я ему поручил привезти из Эйра.

Через несколько минут вошел стрелок с двумя луками, еще не полностью готовыми к использованию, и пучком стрел, связанных ремнем. Он явился с таинственным видом человека, видимое дело которого не важно, но служит предлогом к другому, тайному. Рыцарь молчал, а подчиненный заговорил об официальном поручении.

– Вот, ваше превосходительство, – отвечал он, – дерево для лука, которое вы приказали мне привезти из Эйра, когда я ездил в армию графа Пембрука. Оно не так хорошо, как я бы желал, а между тем лучше того, какое выбрал бы человек, менее понимающий в этом деле. Во всем лагере графа Пембрука господствует неодолимое желание приобрести настоящие испанские луки, но хотя в Эйрский порт и пришли два корабля с этим грузом, предназначенным, как говорят, для королевской армии, я не думаю, чтобы половина досталась англичанам. Эти вырезаны в Шервудском лесу во время Робина Гуда, и думаю, что они всегда верно станут посылать стрелы в цель, если будут натянуты руками опытных и искусных стрелков, служащими под начальством вашего превосходительства.

– Кому же достанется другая половина с тех двух кораблей, которые, как ты говоришь, пришли в Эйрский порт? И почему ты с трудом мог достать для меня эти два старых лука?

– Не могу вам обстоятельно доложить, – отвечал Гринлиф, пожимая плечами. – Там толкуют о заговоре так же, как и здесь. Рассказывают, что Брюс с друзьями намеревается затеять новую майскую игру и что изгнанный король предполагает высадиться близ Тернберри в начале лета с порядочным числом ирландцев. Без сомнения, жители его мнимого каррикского графства запасаются луками и копьями, чтобы содействовать ему в предприятии, подающем такие блистательные надежды.

– Значит, говорят о заговоре в этой части Шотландии, Гринлиф? Я знаю, что ты умен; не сегодня научился владеть луком и потому не мог не обратить внимания на подобные вещи.

– Да, я пожил на свете, приобрел опытность в шотландских войнах и убедился, что эти шотландцы – народ, к которому рыцарь или солдат не должен иметь доверия. Можно сказать смело, что они лживы, и это говорит вам старый лучник, стрелы которого редко вонзались дальше четырех пальцев от цели. Но ваше превосходительство знает, как надо обращаться с ними. Вы не из тех новичков, которые воображают, что можно все сделать кротостью, и которые оказывают вежливость и великодушие этим коварным горцам, никогда не знавшим, что такое вежливость и великодушие.

– Ты намекаешь на кого-то, Гилберт, и я приказываю тебе говорить со мной искренне и откровенно. Я полагаю, тебе известно, что ты не рискуешь ничем, доверяясь мне.

– Это правда, – отвечал ветеран, прикладывая руку ко лбу, – но было бы неблагоразумно сообщать все мысли, могущие зародиться в мозгу старого солдата в свободное от службы время в таком гарнизоне, как наш. Притом же не трудно прослыть понапрасну и доносчиком между товарищами, а этого бы мне не хотелось.

– Говори откровенно и не бойся, что твои слова будут дурно истолкованы, о ком бы ты ни сказал мне.

– Да я не боюсь этого молодого рыцаря, ибо я натягивал лук в то время, когда тот был еще у кормилицы.

– Значит, подозрения твои, приятель, направлены против сэра Аймера, моего помощника?

– Я не питаю никакого подозрения против чести молодого рыцаря, который очень храбр и который в таких молодых летах уже поставлен столь высоко. Но он молод, как известно вашему превосходительству, и, признаюсь, я беспокоюсь за общество, которое он посещает.

– Ты знаешь, Гринлиф, что в свободное от службы время рыцарь не всегда хочет развлекаться в кругу равных себе, ведь таких очень мало, и не у всех такой веселый характер, как ему желалось бы.

– Я все это знаю, и если бы помощник вашего превосходительства водил компанию с кем-нибудь из своих, хотя и ниже его чином, занимаясь разными упражнениями, я не мог бы ни в чем упрекнуть его. Но если сэр Аймер де Валенс так любит рассказы о старинных войнах, то было бы интересней услышать их от старых солдат, бившихся при Эдуарде I – да упокоит Господь его душу, – и еще прежде видевших различные войны, где рыцари и стрелки совершали столько подвигов, достойных песнопения; это было бы приличнее племяннику графа Пембрука, нежели запираться целыми днями с бродячим менестрелем, который добывает хлеб, рассказывая чепуху молодым людям, настолько глупым, чтоб слушать его. Никто не знает, шотландец ли он или англичанин, и для чего остается здесь в замке. Менестрель этот легко может сообщать все, что здесь делается, старым монахам Святой Бригитты, уста которых говорят: «Да здравствует король Эдуард», но которые кричат в глубине души: «Да здравствует король Роберт Брюс!» Сообщение это для него незатруднительно, при помощи его сына, который, как вашему превосходительству известно, остался в монастыре Святой Бригитты под предлогом болезни.

– Что ты хочешь сказать? – воскликнул губернатор, – под предлогом? Разве он не в самом деле болен?

– Он может быть больным, и даже отчаянно, кто его знает. Но если это так, то не естественнее ли, чтобы отец находился при нем, вместо того чтобы бродить по замку, где его вечно находят то в кабинете старого барона, то в таком углу, где меньше всего его надеешься встретить.

– Может быть, ты и прав, если он не имеет какой-нибудь законной причины тут оставаться; но мне говорили, что он занимается разысканием старинных стихов, древних пророчеств Мерлина и Томаса-Рифмача и каких-то других старинных бардов, и поэтому естественно, что он хочет обогатиться познаниями, чтобы иметь больше средств забавлять других. И где же он найдет всего этого больше, чем в кабинете, набитом книгами?

– Без сомнения, – отвечал стрелок с недоверчивой улыбкой, – редкое восстание в Шотландии не было предсказано в каких-нибудь старых стихах, вытащенных из пыли, чтобы придать отваги этим северным мятежникам, которые не смогли бы без этого спокойно слышать свист стрелы. Но завитые головы нерассудительны, и, если позволите, сэр рыцарь, – в окружающих вас слишком много юношеского пыла для такого неспокойного времени, в которое мы живем.

– Ты убедил меня, Гилберт Гринлиф, и я стану наблюдать за действиями этого молодого человека внимательнее, чем делал это прежде. Теперь не время подвергать опасности королевский замок из удовольствия повеликодушничать с человеком, пока он не объяснится толком. Как ты думаешь, он теперь в комнате барона?

– Ваше превосходительство, безусловно, найдет его там.

– В таком случае возьми двух солдат и следуй за мной; держитесь так, чтобы вас не было видно, но чтобы вы могли слышать меня, если надобно будет арестовать этого человека.

– Я не замедлю явиться на ваш призыв, но…

– Но что? Надеюсь, что я не встречу с вашей стороны сомнения и непослушания?

– Уж, конечно, не с моей стороны. Я только хотел напомнить вашему превосходительству, что все сказанное мной было искренним мнением, высказанным в ответ на ваш вопрос. Но поскольку сэр Аймер де Валенс объявил себя покровителем этого менестреля, я не хотел бы сделаться предметом его мщения.

– Э! Кто губернатор здесь, в замке? Аймер де Валенс или я? Перед кем ты ответствен за ответы на мои вопросы?

– Верьте, сэр рыцарь, – отвечал стрелок, в глубине души довольный стремлением Уолтона к власти, – я понимаю свое положение и положение вашего превосходительства, и нет надобности мне говорить, кому я обязан повиноваться.

– Пойдем в кабинет барона и посмотрим на этого человека.

– Действительно, это будет хорошее дело, – сказал Гринлиф, следуя за губернатором, – если ваше превосходительство прикажете в своем присутствии арестовать этого бродягу. Эти менестрели часто бывают колдунами и умеют иногда ускользать от невежд, подобных мне.

Сэр Джон Уолтон пошел к кабинету поспешными шагами, словно разговор этот усилил его желание овладеть подозрительным менестрелем.

Пройдя через несколько коридоров, губернатор вошел в кабинет барона, каменную комнату со сводом, в которой был железный шкаф, предназначенный сохранять от огня книги и бумаги. Он нашел менестреля за небольшим столом, на котором лежал чрезвычайно древний манускрипт, из которого он делал извлечения. Окна в этой комнате были очень маленькими, и на стеклах кое-где еще виднелись изображения сцен из жизни святой Бригитты.

Менестрель, по-видимому, был углублен в свои занятия, но при неожиданном появлении Джона Уолтона встал, выказывая знаки уважения, и, по-видимому, ожидал вопросов губернатора.

– Я полагаю, сэр менестрель, что вы успели в ваших поисках и нашли стихи и пророчества, которые искали, среди этих разбитых полок и фолиантов, изъеденных червями.

– Сэр рыцарь, – отвечал Бертрам, – я не предполагал, что пожар в замке принесет мне удачу. Вот искомая мною книга.

– Так как вам позволили удовлетворить ваше любопытство, то надеюсь, менестрель, что вы не откажетесь удовлетворить и мое.

Менестрель отвечал тем же кротким тоном, что если скромный талант его доставит удовольствие сэру Джону Уолтону, он возьмет свою лютню и будет ожидать его приказаний.

– Вы ошибаетесь, – отвечал сэр Джон несколько сурово, – я не из тех людей, которые могут тратить время на выслушивание древних историй и песен. Мне едва хватает времени на исполнение моих обязанностей, и некогда забавляться подобными глупостями. Мое ухо до такой степени не способно судить о достоинствах вашего искусства, что я не могу отличить одной песни от другой.

– В таком случае, – сказал спокойно менестрель, – я не вижу, чем могу позабавить ваше превосходительство.

– Я и не ожидал этого, – отвечал губернатор, подходя ближе и принимая более суровой тон. – Мне необходимы сведения, которые, я уверен, вы мне можете дать, если захотите, и я должен вам сказать, что если вы не будете говорить откровенно, то тягостная обязанность исторгнуть у вас истину принудит меня употребить средства, крайне для меня нежелательные.

– Если ваши вопросы, сэр рыцарь, такого свойства, что я могу и должен на них отвечать, вам не будет надобности повторять их. В противном случае, поверьте, никакая угроза насилия не принудит меня к ответу.

– Вы говорите смело, но даю вам слово, что ваша отвага подвергается испытанию. Я не имею желания прибегать к этим крайностям, так же как и вы; но таково будет естественное последствие вашего упрямства. Я вас спрашиваю – настоящее ли ваше имя Бертрам, есть ли у вас другое занятие, кроме профессии бродячего менестреля, и, наконец, есть ли у вас какая-либо тесная связь с кем-нибудь из англичан или шотландцев за стенами замка Дуглас?

– Достойный рыцарь сэр Аймер де Валенс задавал уже мне эти вопросы, и я на них отвечал; а так как я вполне удовлетворил его, то не думаю, чтобы была мне надобность подвергаться вторичному допросу, который не будет совместим с честью вашего помощника, равно как и с вашей.

– Вы принимаете слишком большое участие в нашей чести, – сказал губернатор, – успокойтесь: честь наша в совершенной безопасности в наших руках, и вы можете избавить себя от заботы о ней. Я вас спрашиваю – хотите ли вы отвечать на вопросы, которые я задаю вам по обязанности, или необходимо прибегнуть к пытке? Я должен вам сказать, что уже знаю ваши ответы, данные моему помощнику, и они не удовлетворили меня.

С этими словами он ударил в ладоши, и три стрелка явились без мундиров, в одних рубашках.

– Понимаю, – сказал менестрель, – вы намерены подвергнуть меня наказаниям, которые противны английским законам, учитывая, что вы не имеете никаких доказательств моей виновности. Я уже сказал, что я англичанин по рождению и менестрель по профессии и что не имею никакого сообщника, который замышлял бы что-нибудь дурное против замка Дуглас, его губернатора и гарнизона. Как христианин говорю откровенно, что не могу быть ответствен за ответы, которые вы можете вырвать у меня посредством пытки. Я могу выдержать страдания, как и всякий другой; но я не знаю, до какой степени будет простираться пытка; и хотя я не боюсь вас, сэр Джон Уолтон, но должен признаться, что боюсь себя самого, ибо не знаю, до какой крайности мучений может довести меня ваша жестокость и насколько я могу их выдержать. Итак, я протестую и заявляю, что нисколько не буду отвечать за свои речи, вымученные пыткой, а теперь вы можете совершать свое варварство, которого, позвольте заметить, я не ожидал от такого высокого рыцаря.

– Послушайте, – сказал губернатор, – если бы я тщательно исполнял мои обязанности, то давно должен был употребить крайние меры. Но, может быть, вам менее жестоко подвергнуться пытке, нежели мне приказать начать ее. В настоящую минуту я велю посадить вас под арест как человека, подозреваемого в шпионаже; а когда вы устраните подозрения, с вами будут обращаться как с пленником. В ожидании и прежде чем подвергнуть вас пытке, знайте, что я сам отправлюсь в аббатство Святой Бригитты, чтобы удостовериться, так же ли будет упрям молодой человек, которого вы выдаете за сына. Очень может быть, что его и ваши ответы дополнят друг друга и положительно докажут ваше преступление или вашу невиновность, не принуждая меня прибегать к строгому допросу. Что с вами? Вы боитесь за нервы и нежное тело своего сына?..

– Сэр рыцарь, – сказал менестрель, подавляя волнение, – предоставляю вам как честному и благородному человеку рассудить – должны ли вы дурно думать о человеке, кто бы он ни был, за то, что он предпочитает сам перенести мучения, каких не желал бы своему сыну, молодому человеку слабого здоровья, который едва оправляется от опасной болезни.

– Обязанность моя требует, – отвечал Уолтон, подумав с минуту, – чтобы я не пренебрегал ничем для выяснения этого дела. Если ты желаешь, чтобы сын твой получил снисхождение, то легко получишь его сам, подав ему пример откровенности и добросовестности.

Менестрель сел на стул, как человек, решившийся скорее перенести мучения, нежели отвечать иначе, как отвечал уже прежде. Сам сэр Джон Уолтон, казалось, не знал, что ему делать. Он чувствовал неодолимое отвращение прибегать к тому, что другие сочли бы своей прямой обязанностью, то есть к допросу под пыткой сына и отца. Как ни глубоко он был предан королю, он не мог решиться употребить немедленно такие крайние меры. Бертрам был человеком почтенной и благородной наружности, и речи его соответствовали ей. Губернатор припомнил, что говорил ему Аймер де Валенс, у которого нельзя было отнять верности суждений, об этом менестреле: он отзывался о нем как о человеке редкой честности; наконец, он сам сознавал, что было бы жестоко и несправедливо подвергать пытке и его сына по одному только подозрению. Он подумал: «У меня нет оселка, чтоб отличить истину от неправды. Брюс и его сторонники начеку; конечно, он снарядил галеры, стоявшие зимой на якоре у острова Ратлин. Рассказ Гринлифа о покупке оружия странно связывается с появлением на охоте этого дикого горца: все доказывает о существовании заговора, и я должен предупредить опасность. Я не пренебрегу никаким средством для поиска истины, и если Бог поможет достигнуть этого мирным способом, то было бы незаконно мучить этих несчастных и, может быть, невинных людей».

Губернатор вышел из кабинета, тихо отдав Гринлифу приказание относительно арестанта.

Он переступал уже порог, и стрелки собирались взять менестреля, как услышал просьбу последнего обождать минуту.

– Что ты хочешь мне сказать? – спросил сэр Уолтон, – говори скорее, ибо я и так потратил много времени на беседу с тобой. Советую тебе…

– И тебе, сэр Джон Уолтон, я советую обдумать свое намерение, ибо из всех живущих людей ты строже всего будешь отвечать за это. Если ты допустишь упасть хоть одному волосу с головы этого молодого человека или подвергнешь его малейшему лишению, от которого властен его избавить, ты приготовишь себе такие мучения, какие даже трудно представить. Клянусь всем, клянусь Гробом Господним, у которого суждено было быть мне, недостойному, что говорю тебе правду, и что ты сам поблагодаришь меня в будущем за мое поведение. В моих интересах, так же как и в твоих, обеспечить тебе спокойное обладание этим замком, хотя я действительно знаю об этом замке и о тебе вещи, которые мне не дозволено сказать без согласия этого молодого человека. Принеси мне записку, написанную его рукой, что он согласен, чтобы я посвятил тебя в эту тайну, и верь, ты увидишь, что она разоблачится, словно по мановению волшебника.

Бертрам говорил с таким жаром, что произвел некоторое впечатление на сэра Джона Уолтона; последний поставлен был в неловкое положение.

– Желаю от души, – сказал губернатор, – достигнуть цели самыми безобидными средствами, какие есть у меня во власти; этот бедный молодой человек не потерпит ничего, если только твое и его упрямство не испортят дела. В ожидании, менестрель, подумай, что обязанность моя предполагает и некоторые пределы моему снисхождению, и что если уж я не исполняю ее в точности сегодня, необходимо, чтобы и ты, со своей стороны, употребил свои усилия вознаградить меня за это. Я позволяю тебе написать несколько строк твоему сыну, и буду ожидать ответа. Однако для спасения твоей собственной души заклинаю тебя сказать правду и объяснить мне, не имеют ли твои тайны связи с замыслами Дугласа, Брюса или кого бы то ни было относительно этого замка.

Арестант, подумав с минуту, отвечал:

– Я знаю, сэр рыцарь, тяжелые условия, на которых вверено вам начальство над этим замком, и если было бы в моей власти помочь вам оружием или словом, я служил бы как преданный менестрель и верный подданный. Но я так далек от того, в чем вы меня подозреваете, что признаюсь вам, я был убежден, что Брюс и Дуглас собрали своих сторонников с целью отказаться от попытки к восстанию и удалиться в Палестину; только появление незнакомца, который, как мне рассказывали, оскорбил вас сегодня на охоте, заставляет меня полагать, что раз такой ловкий разведчик из Дугласа без боязни сидел с вами за столом, господин его с приятелем не могли быть далеко. Насколько намерения их относительно вас могут быть дружественны, предоставляю судить вам самим. Верьте только, что никакие пытки не заставили бы меня принять участие в этом споре, и я никогда ничего не стал бы ответствовать вам, если бы я не желал убедить вас, что вы имеете дело с почтенным человеком, принимающим к сердцу ваши интересы. Теперь дайте мне все, что нужно для письма, или прикажите подать мой письменный прибор. Я не сомневаюсь, что вскоре объясню тайну.

– Дай бог, – сказал губернатор, – хотя и не вижу, как могу надеяться на счастливое окончание этого дела, и знаю, что излишнее доверие может быть для меня предосудительно. Однако моя обязанность требует арестовать вас.

– Значит, я должен подвергнуться строгому заключению, – сказал Бертрам. – Нужды нет, я не требую никакого облегчения своей участи, лишь бы мне удалось отсоветовать вам действовать с поспешностью, в которой вы раскаивались бы безмерно всю жизнь.

– Довольно, менестрель, – сказал губернатор, – посмотрим, сможет ли твое письмо быть полезно для меня. Может быть, его действие будет подобно маслу, успокаивающему бушующие волны?

Глава IX

Менестрель не хвастал относительно умения владеть пером. Действительно, ни один священник того времени не сумел бы скорее и красивее написать письмо, какое приготовил он молодому человеку, называвшемуся Августином, сыном менестреля Бертрама.

– Я не запечатываю это письмо, – сказал он сэру Джону Уолтону, – ибо не скрываю в нем тайны и, сказать откровенно, не думаю, чтобы вы узнали из него что-нибудь; но, может быть, не мешает вам взглянуть на него, чтобы убедиться, что оно писано человеком, желающим добра вам и вашему гарнизону.

– Это также и легкое средство для обмана, – отвечал губернатор, – однако все-таки отчасти указывает на то, что вы намерены действовать откровенно. С вами будут обращаться по возможности снисходительно. Я сам отправлюсь в аббатство Святой Бригитты, чтобы допросить молодого человека, и буду молить небо, чтобы он объяснил загадку, причиняющую нам столько беспокойства.

С этими словами они приказал оседлать себе лошадь и спокойно принялся читать письмо менестреля. Вот что в нем было написано:

«Любезный Августин,

Сэр Джон Уолтон, губернатор этого замка, возымел подозрение, о котором я тебе говорил, и которое должно было быть ему внушено нашим прибытием в этот край без явной причины. По крайней мере, я арестован и мне угрожают допросом под пыткой, пока я не объясню цели нашего путешествия. Но меня могут разорвать на части, прежде чем я изменю клятве. Цель этого письма – сказать, что ты рискуешь очутиться в таком же, как я, положении, если ты не уполномочишь меня открыть все этому рыцарю. Но ты должен высказать лишь собственное желание, и верь, что оно слово в слово будет исполнено преданным тебе Бертрамом».

Письмо это не проливало ни малейшего света на тайну. Губернатор перечел его несколько раз и долго вертел в руке в нерешительности. Наконец он вышел в большой зал и сказал сэру Аймеру де Валенсу, что едет в аббатство Святой Бригитты, и попросил его на время своего отсутствия занять место губернатора. Сэр Аймер, конечно, согласился, а дурные их отношения не допустили дальнейших объяснений.

Когда сэр Джон Уолтон прибыл в полуразрушенное аббатство Святой Бригитты, испуганный аббат счел своей обязанностью явиться немедленно к английскому начальнику, благодаря которому монастырь терпел снисходительное обращение англичан и вообще продолжал свое существование в такое опасное время. Уолтон узнал, что сын менестреля был болен с тех пор, как его привел отец по имени Бертрам. По мнению аббата, болезнь эта походила на заразу, свирепствовавшую на границе Англии и перешедшую в Шотландию, производя в последней большие опустошения. Через несколько минут сэр Джон Уолтон вручил аббату письмо, адресованное Августину, и вскоре аббат получил от молодого человека такой дерзкий ответ, что едва решился передать его. Оказалось, что Августин не хотел и не мог принять английского рыцаря, но обещал на другой день после обедни, если губернатору угодно приехать, дать нужные сведения.

– Это не ответ, который обязан дать молодой человек его звания коменданту крепости, – сказал сэр Уолтон, – и мне кажется, отец аббат, что, передавая такое нахальное послание, вы мало позаботились о собственной безопасности.

Аббат задрожал под широкой рясой. Уолтон, приписав это нечистой совести, напомнил ему о его обязанности относительно Англии, и услугах, оказанных ему губернатором, и вероятных последствиях его поведения, если он примет сторону молодого наглеца, манкировавшего власть губернатора провинции.

Аббат поспешил оправдаться. Он поклялся, что безрассудный тон молодого человека происходит от болезненного расположения последнего. Он напомнил губернатору, что как у христианина и английского рыцаря у губернатора были обязанности относительно монастыря, который никогда не подал англичанам ни малейшего повода к жалобам. По мере того как говорил, он, казалось, черпал отвагу в преимуществах своего звания. Он сказал, что не мог допустить ареста больного молодого человека, нашедшего убежище в святилище, чтобы над ним было совершено какое-либо насилие, без положительного обвинения в преступлении, подкрепленного немедленными доказательствами. Дугласы, эти отъявленные деспоты, всегда уважали монастырь Святой Бригитты, и невозможно допустить, чтобы английский король, послушный и покорный сын Римской церкви, выказал меньше уважения к правам этого аббатства, нежели сторонники узурпатора, человека, отлученного от церкви, как этот Роберт Брюс.

Уолтона поколебали эти речи. Он знал, что в то время папа имел огромную власть во всех спорах, куда только хотел вмешаться; он даже знал, что в споре относительно верховной власти в Шотландии его святейшество заявил такие претензии, которые по духу тогдашней эпохи могли казаться более основательными, нежели претензии Роберта Брюса и английского короля Эдуарда. Он понимал, что государь был бы очень недоволен всем, что могло привести к новой распре с церковью. Притом же ему было легко отдать приказ вести наблюдение за монастырем так, чтобы помешать Августину скрыться ночью, и что все равно на другой день он мог бы схватить его. С другой стороны, аббат обещал по истечении срока помочь арестовать молодого человека, если он не представит законных оправданий своего упрямства. Губернатор согласился подождать до завтра.

– По вашей просьбе, отец аббат, – сказал он, – так как вы всегда были верны Англии, я согласен дать нужное время молодому человеку, прежде чем арестовать его, конечно, с тем, чтобы он не удалялся из монастыря, за что возлагается на вас ответственность. На этот предмет я уполномочиваю вас обращаться на Хазелсайдский аванпост, если будет надобность.

– Досточтимый рыцарь, – отвечал аббат, – я не думаю, чтобы с этим молодым человеком нужны были другие меры, кроме убеждения, и смею сказать, что вы одобрите способ, каким я отвечу на ваше доверие.

После этого аббат, как радушный хозяин, предложил рыцарю скромную трапезу, но сэр Джон Уолтон отказался. Прощание его было довольно благосклонно, и он поскакал в замок. Сэр Аймер де Валенс встретил его на подъемном мосту и доложил, что все благополучно. Он сообщил, что от двенадцати до пятнадцати человек, следующих из окрестностей Эйра в Ланарк, прибудут вечером на Хазелсайдский аванпост.

– Очень рад, – отвечал губернатор, – ибо я собираюсь подкрепить гарнизон этого поста. Этот молодой человек, действительный или мнимый сын менестреля, обещал подчиниться завтра допросу. Идущие сюда солдаты принадлежат к войскам вашего дяди, графа Пембрука; а потому могу ли я вас просить сесть на лошадь, встретить их и приказать им оставаться в Хазелсайде до тех пор, пока вы не узнаете что-нибудь новое об этом молодом человеке, который должен открыть какую-то тайну и ответить на письмо, переданное мной через аббата Святой Бригитты. Я выказал слишком много снисхождения в этом деле. Я рассчитываю на вас и надеюсь, что этот молодой человек не успеет скрыться и что вы доставите его сюда как довольно важного арестанта.

– Конечно, сэр Джон, ваши приказания будут исполнены, раз нет других, более значительных, для человека, который после вас занимает первое место в замке.

– Извините, сэр Аймер, если это поручение вам кажется ниже вашего достоинства; наше несчастье, что мы не может понять друг друга, несмотря на то что говорим самым простым языком.

– Я ни словом не оспариваю ваших приказаний, сэр Джон Уолтон, я прошу только инструкций. Что я должен делать, если аббат Святой Бригитты воспротивится исполнению моего поручения?

– Как! – воскликнул губернатор, – со свежим подкреплением у вас будет под командой по крайней мере двадцать человек, вооруженных стрелами и копьями, против пяти или шести робких старых монахов.

– Это правда, сэр Джон, но отлучение от церкви в настоящее время – вещь более сильная, нежели кольчуга, и я не хотел бы быть в числе отлученных.

– Хорошо, недоверчивый и щепетильный молодой человек, – отвечал Уолтон, – знайте, что если этот юноша не сдастся добровольно, то аббат обещал передать его в ваши руки.

Возражать было нечего, и хотя сэр Аймер и считал это поручение ниже собственного достоинства, однако оделся и поехал. Его сопровождали два всадника и оруженосец Фабиан.

Вечер окончился тем шотландским туманом, который в лучшем климате именуется дождем; горы были закрыты облаками и чрезвычайно трудны для проезда; окрестность печальна.

Сэр Аймер временами торопил лошадь. Ему казалось гораздо удобнее проехать через город Дуглас, почти опустевший, ибо обыватели его подвергались такому суровому обращению в тогдашнее смутное время, что большая часть способных носить оружие скрылись в различных частях края. Город был защищен грубым палисадом и плохим подъемным мостом, который вел в такие узкие улицы, что три всадника с трудом могли проехать рядом. На улицах было темно; луна озаряла остроконечные кровли некоторых домов. Не слышалось ни звука домашнего ремесла, ни веселого восклицания, и ни в одном окне не видно было света, ибо древний указ тушить огонь, введенный Вильгельмом Завоевателем в Англии, соблюдался тогда тщательно во всех частях Шотландии, считавшихся подозрительными и расположенными к восстанию, и нет надобности говорить, что все прежние владения Дугласов причислялись к этой категории. Церковь великолепной готической архитектуры была истреблена огнем; но огромные камни удерживали еще большую часть стен и демонстрировали могущество семейства, которое могло воздвигнуть этот храм за свой счет и члены которого с незапамятных времен погребались под его сводами.

Не обращая внимания на эти останки былого величия, сэр Аймер де Валенс проехал мимо и оставил уже за собой разбросанные остатки дугласского кладбища, когда услышал топот лошади, приближавшейся ему навстречу. Валенс явственно различал стук оружия, и привычный слух воина не мог не узнать поступи боевого коня. Невозможность помешать солдатам выходить вечером из их квартир достаточно объяснила бы появление какого-нибудь пехотинца, но труднее было найти причину появления всадника в полном вооружении, которого сэр Аймер при свете луны увидел на другом конце улицы. Может быть, незнакомец также заметил молодого рыцаря и его свиту; по крайней мере, оба воскликнули в одно и то же время: «Кто идет?» – возглас тревоги тогдашнего времени. Ответы «Святой Георгий!» с одной стороны и «Дуглас!» – с другой разбудили мирное эхо маленькой улицы. Валенс пустил лошадь в галоп и скомандовал:

– За мной, все на этого изменника! Живее к воротам, Фабиан, отрежь ему дорогу. Натягивайте луки!

И сэр Аймер взял свое копье наперевес. Но луна в этот момент скрылась, и хоть английский рыцарь рассчитывал, что неприятельскому всаднику едва достанет места разъехаться с ним, он мог только наугад направлять свое копье и продолжал спускаться по улице в полном мраке среди камней, не встречая неприятеля. Он проскакал таким образом около двадцати или тридцати сажень, не встречая всадника, хотя улица была так узка, что лошади не могли не зацепить друг друга. Свита его ощутила род сверхъестественного страха, который английским солдатам внушало одно имя Дугласа, и когда сэр Аймер подъехал к воротам, за ним следовал один лишь оруженосец Фабиан, для которого важнее всего был голос его любимого господина.

У этих ворот стоял караул английских стрелков, которые выскочили из гауптвахты в большой тревоге, когда сэр Аймер подъехал к ним.

– Негодяи! – воскликнул Валенс, – разве так исполняют свои обязанности? Какой изменник прошел мимо вас, провозгласив имя Дугласа?

– Мы ничего подобного не слышали, – отвечал старший.

– Это значит, пьяницы, что вы все перепились и спали! – воскликнул молодой рыцарь.

Солдаты оправдывались, но со смущением, что усиливало подозрения сэра Аймера. Он громко потребовал факелов, свечей, и малочисленные обыватели начали появляться, разумеется, против воли, принося свет, каким располагали. Они с удивлением выслушали рассказ английского рыцаря; но хотя он был засвидетельствован свитой, они не поверили и предполагали скорее, что англичане искали случая затеять ссору с обывателями, обвиняя их в приеме по ночам сторонников прежнего владельца. Они уверяли, впрочем, что были тут ни при чем, и старались проявить бурную деятельность, освещая факелами все углы, чтобы открыть всадника-невидимку. Если обыватели считали, что все это было лишь предлогом для того, чтобы обвинить их в измене, то англичане, со своей стороны, не менее были расположены к подозрению. Однако женщины, начинавшие выходить из домов, нашли разгадку, которая в то время показалась весьма достаточной. Они сказали, что это был черт: мысль, приходившая уже на ум свите молодого рыцаря, ибо казалось невозможным, чтобы огромный всадник мог проскользнуть по улице, с одной стороны, между постом отличных стрелков, а с другой – между рыцарем и его всадниками. Обыватели почти ничего не говорили и продолжали выражать притворное участие в этой тревоге и в желании сэра Аймера открыть ее причину.