Операция «Булгаков»

© Ишков М. Н., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

Вступление

Записки И. Н. Понырева, а также другие материалы, относящиеся к жизни и судьбе Михаила Булгакова, свалились мне буквально как снег на голову.

На поминках небезызвестного Николая Михайловича Трущева один из гостей подошел ко мне и предложил прикоснуться к «тайнам минувших эпох».

Затем многозначительно добавил:

– Причем к одной из самых охраняемых…

Старикан представился – Рылеев Юрий Лукич, исследователь творчества Михаила Булгакова, затем признался, что в «былые времена служил по линии наблюдения за литературной средой».

Подсек меня Лукич на ошарашивающий вопрос.

– Как вы считаете, молодой человек, читал Иосиф Виссарионыч роман «Мастер и Маргарита» или нет?

Мне очень хотелось ответить – черт его знает?! – однако с выдержкой у меня все в порядке. Я изобразил на лице высшую степень заинтересованности. Положение малопризнанного текстовика, желающего хотя бы в узких кругах прослыть солидным деловаром на книжном рынке, обязывало не проходить мимо даже самых вычурных и бесперспективных предложений.

В разговоре Юрий Лукич обмолвился, что в поле зрения органов Михаил Афанасьевич попал в 1922 году, когда завязал тесные отношения со «сменовеховцами», точнее – с литературным приложением эмигрантской газеты «Накануне», которое возглавлял Алексей Толстой.

– Все это время, – продолжил Рылеев, – документы на Булгакова хранились в одной папке со всей этой разношерстной компанией, искавшей для России «третий путь», а персональное дело, насколько мне помнится, было заведено в сентябре двадцать шестого, когда во МХАТе состоялся прогон «Дней Турбиных, о чем Булгаков упоминает в «Театральном романе»…

Затем загадочно добавил:

– Или не упоминает… В любом случае, без участия Петробыча здесь не обошлось.

Он по-чекистски пристально глянул на меня. Пронзил, так сказать, взглядом, словно проверяя, дошел ли до меня пароль и не брошусь ли я наутек, услышав заветное слово.

Помнится, Петробычем называл Иосифа Виссарионовича Трущев…

Я тоже ответил взглядом, настолько искренним, насколько может быть искренним взгляд гражданина, пережившего застойные восьмидесятые, перестройку, ельцинщину, разгул олигархического капитализма и так называемую «суверенную демократию».

Мы договорились о встрече, и уже дома, осознав, что мне не избежать очередного литературного путешествия, а для этого придется вновь шагнуть за горизонт, – я крепко перебрал с напитками.

Исследователь!..

Творчества…

Ага, по линии спецслужб.

Везет же мне на этих исследователей!..[2]

С другой стороны, интерес к такой неоднозначной фигуре, как М. А. Булгаков, испытывали все, кому не лень – от инженеров-компьютерщиков и радиотехников-изобретателей до критиков от богословия и бесчисленных друзей, после обретения писателем заслуженной славы активно заявивших о себе воспоминаниями. О профессиональных литературоведах и говорить нечего, так что в подобной компании сослуживец Трущева вовсе не казался белой вороной. Наоборот, как раз в его руках могли сохраниться какие-то неизвестные свидетельства жизни Михаила Афанасьевича.

Мы договорились о конспиративной встрече, и спустя несколько дней я отправился в гости к Юрию Лукичу.

Для начала хозяин угостил меня чаем. Затем, обрадовавшись собеседнику, поведал о своем нынешнем житье-бытье. Поскольку каждый Рылеев должен любить свободу и бороться с несправедливостью, Юрий Лукич, как только представилась возможность, сразу и охотно вышел на пенсию и устроился литературным обозревателем в одной из центральных газет.

По его словам, с Трущевым они спелись на садовом участке под Вороново, где, совместно копаясь на грядках, замаливали грехи режима. Там, по-видимому, Николай Михайлович, чувствуя, что силы на исходе, а работу над поиском согласия прерывать нельзя, передал меня на связь новому резиденту.

Упомянув о Трущеве, Юрий Лукич вновь пронзил меня многозначительным взглядом.

– Николай Михайлович очень хвалил вас. По его словам, у вас есть хватка и остатки ответственности. Этого вполне достаточно.

Он помолчал, затем ненавязчиво попросил помочь в «одном незавершенном деле».

– У меня сохранилась подборка документов, касающихся Булгакова. В первую очередь агентурно-осведомительные сводки, составленные по итогам оперативно-следственных мероприятий, а также частные документы, письма, донесения доброжелателей. Одним словом, все то, что завалялось на Лубянке. Я поставил себе цель свести их в единый обзор, однако годы сказываются, – он развел руками. – Силенки не те, чтобы заняться серьезной аналитической работой. Мне нужен специалист, который смог бы разложить документы в соответствующем порядке – необязательно хронологическом, скорее по степени их полезности на сегодняшний день. Но, главное, литературно обработать! Именно литературно, чтобы напрочь исключить налет официоза.

Закурив «беломорину» ленинградского россыпа – где он ее раздобыл? – Рылеев обрисовал задачу.

– Обзор ни в коем случае не должен напоминать чьи-то мемуары или что-то похожее на мемуары. Разве что на воспоминания или на роман, но это должен быть объективный роман, объективные воспоминания, составленные исключительно на основе конкретных фактов и исключающие всякого рода выдумки вроде той, что Воланд – это Горький, или, что еще хуже, Ленин в юбке. Никаких домыслов – только то, что было.

И как было.

Только в этом случае есть надежда в правильном свете представить послереволюционную и предвоенную эпоху…

Такой подход, по словам Рылеева, должен помочь потомкам «не только в полной мере осознать груз допущенных ошибок», но и «яснее оценить масштабы сделанного», без чего, по мнению ветерана, нам никогда не выбраться из «помойной ямы» бесконечной российской междоусобицы.

Он наклонился ко мне и доверительно поделился:

– России не так много, как кажется. Нельзя пускать этот процесс на самотек.

Затем Рылеев вкратце поведал, как эти свидетельства оказались в архивах на Лубянке и невероятно извилистым путем попали к нему.

Оказалось, даже после кончины Булгакова в марте 1940 года НКВД не спускало с него глаз. Вероятно, спецы от НКВД не исключали, что группа Воланда еще раз наведается в Москву и на требование – где рукописи, гады?! – им с санкции верховного руководства будет четко доложено – вот они! Как известно, рукописи не горят, они должны храниться в надежном месте, особенно такие, на которых стоит гриф «особой важности».

По словам Рылеева, надеждой на арест вышеозначенной группы в верхушке НКВД не обольщались, однако на помощь в войне надеялись.

В 1944 году, когда надобность в помощи отпала, документы (в том числе и доносы на Михаила Афанасьевича) отправили в спецхран. Туда же были упрятаны и написанные по просьбе следователя СПО воспоминания Понырева, а также отчеты групп наружного наблюдения. В них отрывочно и беспорядочно излагались непроверенные и неясные по сегодняшний день фрагменты биографии писателя. В папку также вошли некоторые документы, отобранные у Булгакова во время обыска 7 мая 1926 года – прежде всего, неизвестная машинопись, названная «Чтение мыслей» – и дневниковые записи, касавшиеся встреч и разговоров Булгакова со Сталиным, как телефонных, так и на расстоянии.

Я слушал куратора и заодно приценивался к заданию. Надежды на расширенный тираж, на повышенный гонорар таяли сами собой. Кому в настоящий момент нужна «аналитика», тем более от НКВД!

Мне уже приходилось выполнять такого рода поручения, например, того же Трущева, когда под видом ознакомления с тайнами минувших эпох, меня исподволь вербовали в приверженцы нелепого выкрутаса, называемого «согласием». Оказывается, в недрах Страны Советов существовал и такой философский загиб. Предтечами подобного романтического отношения к жизни Трущев, может, в шутку, а может, всерьез, называл знаменитого нобелиста Нильса Бора, более чем подозрительного экстрасенса Вольфа Мессинга, склонного к мистификациям графа Сен-Жермена, а также небезызвестного Заратустру.

– …магией в этих материалах, – заверил меня Лукич, – даже не пахнет, и, скажите на милость, о какой магии, черной или белой, можно вести речь, если в особом санитарном изоляторе НКВД до начала пятидесятых годов содержались два отчаянных лейтенанта из предвоенного призыва, в составе группы захвата участвовавших в нападении на небезызвестную квартиру на Большой Садовой.

Один занимал позицию на пожарной лестнице, приделанной к стене злополучного дома № 50-бис, другой в упор обстрелял в подворотне чудовищного черного кота с примусом в лапах.

Ни одна пуля не попала в цель, а если и попала, то зримого вреда продукту библейского мракобесия не нанесла.

Увертлив оказался, па-адла!.. Скакал так, что не было никакой возможности прицелиться.

От невозможности выполнить боевой приказ рассудок у комсомольцев помутился, так что пришлось поместить их в лечебницу.

Напоследок хозяин попросил меня снять с антресолей хранившиеся там материалы.

– Боюсь, руки подведут, – признался хозяин. – Годы не те.

Мы вышли в прихожую.

Я влез на табурет и распахнул дверцы. Сверху лавиной посыпались бумажные листы.

Множество бумажных листов…

С печатями и без печатей, с подписями и без оных, с датами и резолюциями, напечатанные на машинке и написанные от руки. Карандашом и чернилами. На стандартных листах и вырванных из блокнотов четвертушках. На одном из них, под заявлением о приеме в члены СП СССР, явственно проступал автограф известного писателя – сужающаяся к окончанию надпись, осененная верхней перекладиной буквы «Б». В этой груде попадались и фотографии – в большинстве своем хорошо известные, – а также какие-то разноцветные тряпочки, напоминавшие завязки от папок, скрепки, промокательные бумажки.

Отыскался даже огрызок карандаша, угодивший мне прямо в темя. Вероятно, для напоминания, чтобы умнее был…

Бумаги загромоздили пол, повисли на вешалке, на каракулевом воротнике, на котором еще поблескивали капли дождя. По-видимому, Юрий Лукич Рылеев совсем недавно выходил на прогулку.

Как же их обработать? Без скрепок и завязок?.. Это же годы упорного и кропотливого труда!..

Хозяин помог собрать наследие прошлого и успокоил:

– Ничего. Потихоньку разберетесь. Я вас не тороплю.

Я вздохнул.

Петля затягивалась все туже.

Уже дома, выложив на стол гору перемешанных, перепутанных, упакованных в выцветшие картонные папки документов, я решил для начала хотя бы приблизительно привести их в порядок. Разобрать по датам, по ведомственной принадлежности, составить хотя бы неполную опись, без чего извлечь из этих выцветших строчек что-нибудь отчаянно-детективное, зажигательное, с претензией на историческую весомость, было немыслимо. Впрочем, по нынешним понятиям на последнее условие можно наплевать.

Лихо закручено – Ленин в юбке! Это когда же Владимир Ильич разгуливал в юбке? Возможно, в Швейцарии, когда лазил по местным вершинам в компании с Инессой Арманд?.. Перепутал, так сказать, с утречка…

Была ночь, март…

В палисаднике орали коты. Соло исполнял зловещий черный разбойник, размерами вполне соответствовавший известному Бегемоту. Подпевал ему белоснежный пушистый ухажер. Тоже не хилый котище. Тут было о чем задуматься, тем более, что аккомпанировал этому истеричному дуэту надсадный лай местных собак.

Все как-то не складывалось – Рылеев, любовь к свободе, паскудное желание состряпать что-нибудь лихое на историческую тему, моя пропащая жизнь, потеря ориентиров, совдеповские привычки с повышенным вниманием и в то же время не без опасливой настороженности относиться к печатному слову, а также нежелание брать на себя ответственность.

Тот же Булгаков…

Что я Булгакову, что мне Булгаков?

Був Гаков и весь вышел.

Чем в мире, устроенном по бездушным лекалам, может помочь даже самый занимательный автор? Вспомнилась Инесса Арманд, пифия революции. Она же штурман Жорж в небезызвестном романе, которым мы зачитывались от корки до корки.

Да и сам Владимир Ильич…

Не так уж дерьмово он потрудился, чтобы наряжать его в юбку. Слава богу, знамя на рейхстаге, Гагарин в космосе, атомная бомба в кармане, а читал его упомянутый на поминках преемник булгаковский роман или нет – дело десятое. Если даже читал, в чем у меня сомнений не возникало, чем это может помочь мне?

Вспомнились восторги Фадеева, восхитившегося прозой умиравшего Гакова, его частые посещения Михаила Афанасьевича. Я читал его письма Булгакову. Если добавить, что именно Фадееву как руководителю Союза писателей СССР вменялось в обязанность информировать Петробыча о состоянии дел в самой передовой литературе в мире, а также последующую его любовную связь с Еленой Сергеевной Булгаковой, трудно вообразить, чтобы в разговоре с Хозяином Фадеев не отметил выдающиеся литературные достоинства «закатного» романа, а тот по праву сильного не познакомился с этими достоинствами…

Вот уж кого можно назвать Лениным в юбке, так это Елену Сергеевну.

Героическая женщина!..

Но какое мне дело до героизма, до страстей революционных, дореволюционных, послереволюционных?.. Что еще новенького можно узнать о пятилетках, проработках, смертельно опасных уклонах, загибах, соцсоревновании, ударниках и вредителях.

И зачем?

Казалось, все уже сказано, тоталитаризм осужден, бездна пройдена. Объективная реальность, данная нам на просвет, на ощупь и на вкус, давным-давно с помощью способа наименьших квадратов наглядно продемонстрировала – мир извращен, далек от совершенства, полеты возможны исключительно во сне, а наяву нас гнетут темные силы. Следовательно, пора набраться храбрости и смело взглянуть в лицо истине.

С другой стороны, Трущев, насколько мне помнится, так же веско доказывал, что дважды два четыре и как ни ерепенься, ни зови на подмогу иррациональные, мнимые и всякие прочие спекулятивные числа, – это не более чем попытка увильнуть от поиска согласия.

Способ наименьших квадратов вокруг пальца не обведешь…

Я вздохнул, открыл папку…

И замер.

Первой же фразой Афанасьич сумел вывести меня из скептоидического равновесия. Даже в этой трудной обстановке он убедительно подтвердил, что умеет словом подкрепить пропетые в его адрес дифирамбы.

…выжить?!

Как?!

Я подошел к окну. Собачий хор по-прежнему заливчато повествовал о превратностях земного бытия.

…выжить?!

Как?!

Что это? Крик души?.. Вопль о помощи?..

Этот роковой вопрос, со времен Гражданской войны в острейшей форме преследовавший Булгакова, с началом перестройки не менее жутко нависал надо мной, а также над теми, кто меня окружает. Они в большинстве своем русские люди, и автор, по совету Льва Толстого, обратился к ним и к тому смыслу, который они вкладывают в жизнь. Его можно истолковать так – прежняя мораль умерла, самое время определиться, как жить дальше.

Что касается Ивана Николаевича Понырева, бывший поэт, именовавший себя Бездомным, как известно, закончил истфак МГУ и некоторое время работал в Институте мировой литературы.

В октябре 1941 года профессор Понырев записался в народное ополчение и в ноябре «пал смертью храбрых» под Можайском.

Похоронка на него пришла в декабре, а в январе на квартиру, где доходила с горя профессорская вдова Нина Власьевна, явились двое из НКВД. Люди в штатском забрали бумаги Ивана Николаевича и на прощание отоварили карточки с трудом встававшей с постели вдове. Однако этот жест доброй воли не спас Нину Власьевну. В ту зиму на Москве было чрезвычайно голодно. Не так, конечно, как в Ленинграде, но и этого недобора слабой на здоровье женщине хватило, чтобы отдать Богу душу.

Это возможно.

Михаил Булгаков и его романные герои, именуемые в дальнейшем «оперативной группой Воланда», проходили по четвертому отделению Четвертого (Секретно-политического) отдела Главного управления государственной безопасности Народного комиссариата внутренних дел СССР, а на служебном жаргоне: «4 отд. СПО ГУГБ НКВД СССР».