Операция «Шторм»

НАШ СОРОКАТРУБНЫЙ

1942 год.

Над Ленинградом тяжелое осеннее небо, которое опускается все ниже и ниже. Исчез шпиль Петропавловской крепости. На очереди теперь высокие крыши домов и желтеющие за чугунными оградами парков деревья, потом сами дома, а затем мостовые и площади осажденного города.

Много развалин. В сохранившихся зданиях чернеют гарью оконные проемы. Даже и там, где остались рамы, не видно стекол. Изредка уцелевшие из них перекрещены узкими полосками бумаги.

Словно по расписанию, через определенные промежутки времени, рвутся фашистские снаряды. Иногда резко, оглушительно, дробя осколками кирпичную кладку и звеня остатками стекол, порой хлестко, словно кто-то сильной рукой со злостью бьет по железной крыше металлическим веником, и вдруг - глухо, в отдалении, тяжелым вздохом.

Мы идем по «безопасной» стороне улицы. От снарядов нас загораживают дома. Осколки здесь пролетают поверху, и у пешеходов есть какая-то гарантия остаться невредимыми.

Навстречу старик - сгорбившийся, истощенный до крайности. Рабочая спецовка болтается на нем. Провалившиеся щеки и жуткие пустотой безразличия глаза.

Это - голод.

В Кронштадте, откуда мы только что прибыли, минувшей зимой тоже умирали люди от истощения. Но к осени жизнь вошла в норму, и страшное бедствие стало забываться.

Старик давно прошел, а скелет, обтянутый кожей, все еще стоял перед глазами…

Совсем близко хлестнул по крыше снаряд. Мы укрылись в подъезде старинного дома. Туда же вбежала девушка.

- Пора привыкнуть к симфонии нашей жизни, - неожиданно весело пошутила она и, оглядев нас, добавила:-Э, да вы никак новички! На сорокатрубный прибыли?

Что такое сорокатрубный, никто из нас не знает. Сопровождающий лейтенант Кириллов щурит монгольские глаза. Матовое скуластое лицо его чуточку розовеет. Но он молчит. А то, что мы новички, - правда. Нас только что привезли для пополнения специального разведывательного отряда штаба Балтийского флота. Узнала она в нас новичков, вероятно, по новым отутюженным брюкам, ярким тельняшкам и форменным воротничкам-гюйсам. Наших флотских воротников, голубых, с тремя белыми полосками по краям, в непосредственной фронтовой обстановке никто не носит. А здесь - фронт.

Теперь мы рассматриваем девушку - маленькую, худенькую, с восковой прозрачной кожей на лице и руках. Под мышкой у нее скрипичный футляр,

- Что у вас там? - любопытствует Леша Нерубацкий.

- Скрипка.

- Скрипка?! Зачем?

- Я учусь музыке.

- Сейчас?

Оказывается, Ленинград - это не только то страшное, что мы увидели в первые минуты. У города есть и другая жизнь, которую не смогли задушить ни лютые морозы прошлой зимы, ни голод, ни даже гибель многих тысяч людей.

Девушке с нами по пути, тоже в сторону Васильевского острова. Она идет торопливо, размахивая руками (скрипку несет Нерубацкий), и все говорит, говорит, как будто боится, что кто-то другой опередит ее и мы не узнаем настоящей правды о ее любимом городе.

Они и сейчас живут сселившись несколько семей в одну квартиру: на одну печку легче набрать топлива - мебели; по нескольку человек и спят: теплее. Привыкли друг к другу и не хочется расставаться. Все съестное делят поровну, выделяя побольше ослабевшим и детям. Заведует столом тетя Даша- дворничиха.

Отец девушки работает на заводе. Она ходит туда. Там ремонтируют корабли, пушки и делают автоматы. Сама она в санитарной дружине - подбирает на улицах раненых и убитых. Ходит и по квартирам, потому что и сейчас все еще нет-нет да и умирают люди с голоду. Но теперь меньше, не то что зимой и особенно ранней весною. Многих эвакуировали в глубокий тыл, несколько лучше стало с питанием. А немцы все еще на что-то надеются: без конца стреляют, разбрасывают с самолетов листовки с предложением сдать город.

- Ничего у них не выйдет. Дудки!-она остановилась, взяла у Нерубацкого футляр: - Мне сюда, - и, помахав рукой, свернула в переулок.

Мы так и не узнали ни ее имени, ни фамилии. А она уже убегала, стуча об асфальт каблучками туфель…

За Васильевским островом, с Голодая, на который мы вышли, виден залив. На нашем берегу замаскированные желто-зелеными сетками зенитные батареи, на противоположном - немцы По прямой до фашистов километров десять. Их берег тонет в синей дымке. Справа от нас за неширокой протокой зеленеет высокими тополями остров Вольный: осень сюда почему-то еще не пришла.

Останавливаемся у четырехэтажного здания школы, обнесенного колючей проволокой. Из форточек торчат десятка три железных груб.

- Вот и наш сорокатрубный, - шутит Кириллов.

- Ну и линкор, - смеются ребята.

Школа!..

У кого не дрогнет сердце, переступая твой порог. И неважно, сколько тебе: двадцать, сорок или шестьдесят лет.

Совсем недавно здесь шумно вырывались из классов ребятишки. Они бегали по коридорам, съезжали по перилам. Без детских голосов школа кажется мертвой.

Классы превращены в матросские кубрики, каюты командиров и учебные кабинеты. По коридорам расхаживают молчаливые разведчики. Форму они не соблюдают. Рабочие брюки заправлены в яловичные сапоги, нет воротничков. Почти у каждого на поясе в чехле охотничий нож.

Все они делают сами: заготавливают дрова, топят буржуйки, готовят пищу, стирают белье. Даже обрабатывают огород, ранее пришкольный.

Командует отрядом капитан 3-го ранга Иван Васильевич Прохватилов. Ему около сорока. Это гигант - два метра роста и сто сорок семь килограммов веса. В прошлом тяжелый водолаз ЭПРОНа, один из тех, кто семи-, восьмипудовым кулем играет так легко, как футбольным мячом.

За глаза Прохватилова зовут Батей. Он медлителен и неразговорчив. Обдумывая что-то, любит ходить по двору, заложив руки за спину, посвистывая. Когда во двор влетают немецкие снаряды и с треском рвутся, разбрасывая выхваченную землю и поднимая клубы пыли, Батя не прячется, а как-то повернется боком, пригнется слегка и ругается:

- Вот черти…

Налеты бывают мгновенными: несколько секунд - два-три снаряда. Тут же немцы переносят огонь в другие квадраты города. О существовании разведывательного отряда они, видимо, не знают.

Живет отряд своеобразной жизнью. Строго соблюдаются только распорядок дня и устав караульной службы. Следит за ними старшина Лукин. Ему всегда что-нибудь нужно: то пилить дрова, то чистить картошку, то копать огород. Ребята прячутся от него на чердаке и читают там книги из школьной библиотеки. Поймает кого Лукин - пиши пропало: пять дней из гальюна не выпустит.

Любит службу и командир. Однажды стоявший на посту у входа матрос Фролов присел на бетонные ступеньки. Из-за угла вышел Прохватилов.

- Ты что это, устал?

- Есть отчасти, товарищ командир…

- Семенов! - крикнул Прохватилов вестового, - скажи писарю, пусть выпишет Фролову суток десять на гауптвахту. Ему, вишь, отдохнуть захотелось.

Но на «губу» никого не отправляют. Взыскание объявляют так, для порядка. Обычно провинившийся тотчас же является к командиру и в искупление вины просит послать его в операцию. Прохватилов скрипит стулом, мычит про себя что-то невнятное и говорит:

- Ну как же тебе доверять-то? Вон ты какой недисциплинированный. Пропадешь ведь, как муха, и людей погубишь.

Виноватый краснеет, мнется с ноги на ногу, а не уходит, ожидая последнего слова командира. Прохватилов наконец говорит:

- Ну ладно, пойдешь к финнам.

Батя грубоват, тяжел. С ним много не наговоришь, а вот комиссар отряда капитан Маценко, этот человек - душа. К нему можно прийти запросто с любым делом. Он никогда ни на кого не крикнет, выслушает всегда внимательно и, если в его силах, обязательно поможет. Иногда он сам отпускает ребят в город, на увольнение, без разрешения Бати. Только шепнет дежурному:

- Командиру не говорить. Пусть погуляют…

В разведку идти считается высокой честью. Людей в отряде берегут. Каждая операция тщательно продумывается и разрабатывается до мельчайших подробностей.

У отряда несколько быстроходных катеров. В случае необходимости ему выделяются более крупные силы, вплоть до эсминцев и подводных лодок.

Все разведчики умеют пользоваться тяжелым и легким водолазным снаряжением, выходить под водой из торпедных аппаратов подводных лодок. Многие свободно работают на агентурных радиостанциях.

Отряд ведет разведку береговых укреплений противника, посылает людей и в глубокий тыл врага.

Труднее ходить к финнам. Фронт с ними проходит несколько западнее Сестрорецка. Южным концом он упирается в отмель залива, усыпанную валунами, вечно мокрыми и скользкими. Откуда-то с запада война пригнала сюда тюленей. Они иногда вылезают на камни. На передовой не прекращаются пулеметные и автоматные перестрелки, а тюлени лежат себе и лежат на камнях. Никто их не трогает: не до них.

На передовой за узкой полосой нейтральной линии - несколько рядов заграждений из колючей проволоки с минами и всевозможными сигнальными средствами - оголенными электрическими проводами, осветительными ракетами и погремушками из пустых консервных банок. Чуть подальше, под завалами леса, начинается сложнейшая система траншей, соединяющих долговременные оборонительные точки, командные пункты и жилые землянки.

Мощная система обороны тянется на несколько километров и вдоль берега залива. С воды видны проволочные заграждения, которые проходят между валунами. Огневые точки скрываются глубже, в завалах старого соснового леса, от которого мало что осталось. Большинство деревьев выворочено с корнем, оставшиеся умирают, желтея макушками. Но внизу уже пробивается молодая поросль.

Огневой шквал бушевал здесь в первые дни войны. Наши части, прижимаясь тылами к Сестрорецку, ни за что не хотели отступать дальше, а немецкие войска, опьяненные первыми успехами, лезли напролом. Лес несколько раз переходил из рук в руки, по нему нещадно били сотни орудий с той и другой стороны. Наконец обескровленные фашисты вынуждены были остановиться и закопаться в землю, прикрыв свои головы бревенчатыми накатами и ощетинившись в нашу сторону пулеметами.

На передовой теперь находятся исключительно финские части. Немцы располагаются во втором эшелоне.

Финны несут службу ревностно. Когда в их руки попадают наши разведчики, офицерье доходит в усердии до изуверств. Изуродованные трупы подбрасываются для устрашения на нашу сторону…

К немцам, на южное побережье, ходить несколько спокойнее. Как и у финнов, на передовой и вдоль берега у них дыбятся многорядные заграждения, множество огневых точек, но немцы все еще чувствуют себя победителями и потому ведут себя несколько беспечнее: в их руках Петергоф, Стрельна, а передовая начинается сразу же за Нарвскими воротами.

Только узкая полоска южного берега залива от Ораниенбаума и до фортов Серая лошадь и Красная горка остается у нас.

Крупных атак фашисты пока не предпринимают - сыты. Ждут нашего наступления. Заросли камыша вдоль берега выкосили пулеметным огнем. И все-таки ходить в разведку сюда проще. Южный берег хорошо знаком всем. До войны он был нашим. Многие разведчики-ленинградцы приезжали сюда отдыхать и знают здесь каждое деревце, каждый камешек.

Инструктором для обучения нас водолазному делу назначили мичмана Никитина - невысокого ростом, кругленького. Он и трубку курил под стать себе: пузатенькую, с коротким прямым мундштуком.

Вначале Никитин казался нам придирой. Но вскоре мы поняли: иначе нельзя. К тому же мичман хорошо знал водолазное дело.

…Странно себя чувствуешь первое время под водой. Пудовые ботинки со свинцовыми подошвами, двадцатикилограммовые медали-груза, тяжелый сам по себе водолазный костюм - все это вдруг теряет весомость, но управлять своими движениями ты не можешь. Изо всех сил стараешься идти вперед, но ничего не выходит: неведомая сила тянет тебя назад или валит набок.

Все дело в количестве воздуха, который ты держишь в костюме. Чуть растерялся, не «стравил» лишний воздух, нажав головой золотник, в следующую минуту и золотника самого не достанешь. Костюм раздувает, шлем отрывается от плеч, иллюминатор уже не на уровне глаз, а где-то выше. Между тем компрессор продолжает подавать воздух и. тебя все дует и дует и вот, как пузырь, выбрасывает на поверхность. Друзья, конечно, хохочут, а тебе не до смеха: Никитин такую порцию «горячих» приготовил, что и матушку и дедушку вспомнишь.

А научиться надо не только свободно ходить под водой, но и рубить топором, пилить двухручной пилой, забивать гвозди. Размахнешься топором, а удара нет. Как во сне. Рубашка на спине прилипла, глаза застилает пот. Не хватает воздуха.

Из-под воды выходишь, дрожа всем телом. Кажется, и руки и ноги не твои. А какая жажда глотка свежего воздуха! От него пьянеешь, как от самого крепкого вина.

Но проходит неделя, вторая и, оказывается, что не так уж сложно водолазное дело: ты свободно расхаживаешь под водой, а выйдя на поверхность, совсем не чувствуешь усталости.

Никитин учил нас и легководолазному делу. После тяжелого снаряжения легкое кажется раем, под водой в нем хоть чечетку пляши. Но есть и свои сложности. Углекислота, которую ты выдыхаешь, в регенеративном патроне разлагается на угарный газ и кислород. Угарный газ поглощается составом патрона, а кислород попадает в дыхательный мешок, куда беспрерывно поступает также и свежий кислород из баллона. Этим смешанным кислородом в нормальных условиях и дышишь. Но стоит тебе сделать не двадцать вдохов в минуту, а сорок, и патрон может не успеть сработать, и ты непременно хватишь угарного газа. Хорошо, если вовремя заметят наверху и вытащат.

На больших глубинах, в двадцать пять - тридцать метров, кислород сам по себе опасен - он ядовит.

Главное, что нужно было нам отработать, - умение быстро ходить под водой по компасу, чувствовать глубины и бесшумно выходить на берег.

На скорость передвижения и выносливость устраивались соревнования. Несколько человек одновременно входили в воду у пирса, что находился неподалеку от школы, и по компасу шли по грунту в направлении острова Вольного. Норма - двадцать минут на четыреста метров. Рекорд неизменно оставался за Севкой Ананьевым. Он выходил на остров через семнадцать-восемнадцать минут.

Некоторые разведчики вообще не доходили до намеченного места. Грунт здесь такой илистый, что стоит задержаться на несколько секунд - передохнуть - и вокруг человека поднимается непроницаемое облако мути. Не видно светящейся стрелки компаса, и водолаз, потеряв ориентировку и окончательно запутавшись, вынужден всплывать на поверхность. Но чаще ребята находили в себе мужество, выбирались в светлые слои воды и до-стигали цели. Никитин торжествовал. Одной из своих первоочередных задач он считал воспитать в нас упорство, настойчивость и смелость. Делал он это постоянно и шутками, и прибаутками, а то и попросту, по-русски с плеча.

Однажды мне пришлось быть свидетелем, как он сгоряча сорвал водолазную маску с Михайлова и чуть не ударил его. Странным был этот Михайлов. Он все буквально знал, о всем мог красиво рассказать, но сам ничего не умел хорошо сделать…

Наиболее трудным для всех нас оказался выход из торпедного аппарата подводной лодки и возвращение назад. Эта операция напоминала пролезание в ушко швейной иголки. Вот уж где попотеешь, так попотеешь. Нижнюю рубашку хоть выжимай, а от головы, когда снимешь маску, пар валом валит.

Торпедный аппарат - это металлическая, труба диаметром около полметра и длиною до шести метров, отполированная внутри до зеркального блеска. В нее и надо пролезть с водолазным аппаратом на груди и катушкой полевого телефонного кабеля между ногами. В трубу тебя впихнут, а дальше - как сам знаешь. Оттолкнуться не от чего - все скользит. А надо проползти метра четыре, пять, потом только захлопнется за тобой крышка, откроется впереди волнорез и поступит вода. Руки на животе, ноги вытянуты, ты на правом боку. И вот, отталкиваясь пальцами рук, начинаешь изворачиваться как червяк. Вперед продвигаешься по сантиметрам. В лодке уже скучать начали, а ты все еще пыхтишь. Наконец дали воду и сразу становится легче. К лодке привязываешь конец кабеля и, разматывая катушку, идешь в заданном направлении. Выполнив задачу, тем же путем возвращаешься. Лодка все это время лежит на грунте. Тебя ждут. Вот дают в торпедный аппарат воздух, чтобы продуть воду. Держись крепче, а то тебя выплюнут, как выплевывают торпеды. А держаться-то не за что.

Водолазное дело далось далеко не всем. Несколько человек отсеялось.

Еще больший отсев вызвало изучение радиодела. Кому приходилось включать коротковолновый приемник, тот знает, что на одной и той же волне постоянно работает не один десяток станций. Впечатление такое, что ты неожиданно весенним вечером попал в болото: тут и квакает. и свищет, и трещит, и стрекочет, и поет, и стонет… Во всем этом хаосе звуков надо найти ту станцию, которая передает именно для тебя.

Но и это еще не все. Необходимо научиться принимать на слух и передавать ключом не менее восьмидесяти знаков в минуту. Чем быстрее передает разведчик, тем меньше шансов на то, что враг засечет его. А следят за эфиром пеленгаторные станции неусыпно.

Занимался радиоделом с нами Ваня Олейник. До прихода в разведотдел он служил радистом не то на крейсере «Киров», не то на лидере «Минск» (точно не помню). Почетное звание корабельной интеллигенций он нес аккуратнейше, был всегда чисто выбрит и одет строго по форме.

Когда мы освоились с работой на маленьких агентурных радиостанциях, стали выходить с ними за пределы школы, чаще всего на Смоленское кладбище.

Устроишься где-нибудь среди могил в зарослях малинника, развернешь станцию и начинаешь искать в эфире передающий радиоцентр. Крутишь, крутишь ручки и вдруг знакомый звук - точно с родным человеком встретился.

Иногда мы в свободное время бродили по кладбищу, рассматривали памятники, надгробные плиты, читали надписи. Почти всегда останавливались у бюста Александра Блока. На могиле поэта ярко пламенели свежие осенние астры.

Однажды пришли, а цветов не было. Ваня Олейник почему-то заторопил нас:

- Идите, идите, располагайтесь. Я потом подойду.., Решили подсмотреть. Буквально через несколько минут к могиле Блока с букетиком астр подошла щупленькая девушка. Каково же было наше удивление - это была та самая скрипачка, которую мы встретили в первый день нашего прибытия в Ленинград.