Операция «Соболь»

Росомаха

Зоотехник Туманов и Тимофеев приехали в заповедник днем. Они еще издали увидели в широкой речной долине дома, из труб которых поднимались прямые столбы дыма. Собаки, кусая за задние лапы отстающих, лихо взяли подъем к зданию дирекции. Дома поселка как бы разбежались по всей огромной долине, словно боясь, что им станет тесно. Избушки едва можно было рассмотреть за стеной тайги, в которой они попрятались. Тишину нарушал только ритмичный постук движка дизельной электростанции. Из его трубы стремительно взлетали кольца дыма. Поднимаясь, они становились шире и постепенно таяли. Иногда плотное кольцо дыма взвивалось особенно высоко и вспыхивало оранжевым огнем в солнечном свете.

Нарты остановились у крыльца. Голодные собаки нетерпеливо повизгивали. Саша Туманов, несмотря на возражения Тимофеева, наотрез отказался кормить их после ночевки, говоря, что так они довезут быстрее. И действительно, почуяв близость дома, собаки старались изо всех сил.

Приехали гости неожиданно, и их никто не встретил. Старик сторож, дежуривший в канцелярии, видимо, недавно проснулся. Он долго и хрипло кашлял, и только когда отдышался, от него можно было добиться вразумительного ответа: директор заповедника — в тайге, готовит партию соболей к отправке и, вероятно, сегодня приедет: заместитель его уже месяц живет в далеком становище, ведет подсчет соболей, и вообще в поселке остались женщины да старые и малые, кому охота не под силу.

Слушая деда, Тимофеев ловил себя на мысли, что сто километров унылой дороги не могут навеять такой угрюмой скуки, как эти длинные, подробные объяснения. Выручил Саша Туманов. Он предложил пойти к нему, позавтракать и выспаться. Майор нехотя кивнул, наперед зная, что Саша снова начнет говорить о соболях и своей диссертации. Его энтузиазм, вначале так понравившийся Тимофееву, становился утомительным.

Когда они уходили, старик вдруг засуетился, долго ругал себя за плохую память и, наконец, сказал, что вчера вечером радист принял какую-то радиограмму для приезжего. Старик с полчаса искал радиограмму, которую куда-то положил. Тимофеев едва сдержал себя, чтобы не выругаться. Радиограмму нашел он сам: она лежала сложенная вчетверо под стеклом на столе в канцелярии. Там было лишь три слова: «Сообщите, как доехали». Майор понял, что Шипов интересуется его делами и требует большей оперативности.

Усталость и сон мигом слетели с Тимофеева. Однако сообщать пока было нечего. Предстояло еще поговорить либо с директором, либо с его заместителем — секретарем партийной организации. Это люди, кому он вполне мог довериться и получить новые сведения. Но окажутся ли они интересными, продвинут ли хоть на шаг решение задачи?

Узнав, что радиограмма предназначена для гостя, старик всплеснул руками и, ухватив майора за рукав, повел в комнату на втором этаже.

— Вы больше ничего не забыли, дедушка?

— Нет, сынок, теперь все вспомнил. Тебе, тебе эта комната, — торопливо приговаривал дед. — Печь я еще вечером протопил. Может, опять затопить?

— Спасибо, дедушка.

Старик ушел. Василий Данилович осмотрелся. Комната, в которой его поселили, была заставлена чучелами зверей. У входа поднимался на задних лапах исполинский медведь, его раскрытая пасть сверкала клыками. Из угла, осторожно задрав чуткий нос, словно принюхиваясь, выступал олененок на стройных ножках и с маленькими рогами. На столе стояло чучело соболя. Зверек держался всеми четырьмя лапами за чурбак, поставленный на попа. Голова его была настороженно повернута и чуть склонена набок. Глаза-пуговки вытаращены. На мордочке как бы застыло удивление и вопрос.

Тимофеев скинул шубу и прошелся по комнате. Потом остановился перед чучелом соболя и стал пристально всматриваться в зверька.

Послышался стук. Вошел сторож.

— Я не забыл тебе сказать? Афанасий Демьянович говорили, чтобы вы не стеснялись.

— Говорили, дедушка, говорили, — рассмеялся Тимофеев.

Вскоре пришел Саша Туманов, и они вместе отправились осматривать поселок. К нему из внешнего мира вела только одна тропа, та самая, по которой приехал Тимофеев, но Саша сказал, что в экстренных случаях охотники идут через перевал. Путь этот труден и опасен, особенно в зимнее время, когда бушуют метели.

— Интересно, когда вернется директор? — спросил Василий Данилович.

— К утру, наверное.

— Да-а, — недовольно протянул Тимофеев.

— В заповеднике догадываются, что в тайге неладное творится. Охотники видели пограничников у Царь-сопки, — сказал Саша.

— Куда ведет запасная тропа, о которой ты мне говорил?

— К мысу Соколиному.

«Участок заставы Бабенко», — подумал Тимофеев и вслух добавил:

— По тропе до побережья дней пять пути?

— Не меньше.

Разговор с Сашей заставил Василия Даниловича принять новое решение — рискованное, но единственно правильное: действовать в открытую. Медлить было нельзя. Случилось то, что они с Шиповым не предусмотрели. Событие, о котором не должно было знать много людей, стало известным. Это может насторожить врага, заставить его действовать осторожнее и в то же время быстрее. Нет, ему тоже медлить нельзя.

Простившись с Тумановым, Василий Данилович вернулся в комнату и подготовил шифрованную радиограмму на имя Сысова для передачи полковнику. В ней он сообщил о принятом решении.

Радист еще не заступил на дежурство, и Тимофеев попросил сторожа позвать его. Скоро в дверь постучали. На пороге появился мужчина в стареньком офицерском кителе. Был он невысокого роста, с круглым маленьким личиком, с крохотным носиком-пуговкой.

— Вы меня звали?

— Товарищ Лихорев?

— Так точно, — переходя на военный тон, ответил радист.

— Кем были в армии?

— Командиром роты связи.

— Почему приехали сюда? Ведь могли хорошо устроиться на материке.

— В конце войны я заболел экземой. Меня и демобилизовали по болезни. Мучился я года два. Ни курорты, ни лечение не помогли. Света не взвидел. Однажды ехал на юг и встретился в вагоне с одним рыбаком с Камчатки. Разговорились. Я рассказал ему про свою болезнь. Он говорит: поезжай к нам, у нас есть целебные ключи. Я говорю: не поможет. Он говорит: хочешь — верь, хочешь — нет, а поможет. Я и поехал, здесь вылечился и остался.

— Вы москвич?

— Да.

— Я по «говорит» узнал. Любят москвичи это словечко.

Лихорев улыбнулся.

— У меня к вам не совсем обычная просьба. — Тимофеев посмотрел радисту прямо в глаза.

— Слушаю.

— Передайте в адрес охотоуправления вот эту шифровку. Понятно?

— Так точно, — Лихорев принял листок, исписанный колонками цифр, окинул его быстрым профессиональным взглядом. — Будет сделано.

— Надеюсь на вас. Кстати, вы, говорят, ведете здесь кружок по радиоделу. Вы, вероятно, знаете; монтировал ли кто-нибудь из любителей передатчик? Ведь не из простого любопытства люди занимаются с вами.

— Понимаю. В заповеднике единственный передатчик — стационарный.

— Кроме вас, мог кто-нибудь воспользоваться им? Подумайте очень серьезно…

— Радиоузел я сам ежедневно опечатываю. Да никто из моих учеников еще и не умеет обращаться со сложной радиоаппаратурой.

— Вы исключаете возможность, что кто-нибудь не из ваших учеников знает радиодело?

— Вряд ли. Впрочем… Я никогда, признаться, не задумывался над этим. Люди здесь живут открыто. Одна семья, можно сказать.

— Сегодня вы не выходите из рубки, — сказал Тимофеев и, помолчав, спросил: — Передавать что-нибудь будете?

— Нет, ничего не предвидится. Кроме вашей телеграммы, конечно.

— Хорошо. Слушайте эфир. — Тимофеев назвал волну, на которой три месяца назад работала неизвестная станция, та, что обнаружил радист бухты Серебряной.

Лихорев вышел. Василий Данилович остался в комнате один. Он сел за стол. Перед ним, вцепившись в чурбак всеми четырьмя лапами, маячил силуэт соболя. Тому, кто выделывал чучело, очень хорошо удалось передать настороженность застывшего, но быстрого, юркого и стремительного зверька.

…Смеркалось. Постепенно все предметы в комнате словно растворились в сумерках. Только белели клыки медвежьего чучела, стоявшего у двери. В коридоре послышались шаркающие шаги. Пришел сторож, растопил печь и пожелал гостю спокойной ночи.

Тимофеев включил свет. Лампочка горела неярко и ритмично помигивала в такт работе движка, стучавшего за окном.

Занятый своими мыслями, Василий Данилович засиделся у топившейся печки. Тишина, царившая в старом доме, навевала дремоту. От жара камелька приятно разгорелось лицо, стали слипаться глаза, думы зашевелились вяло и тяжело.

Василий Данилович подбросил в печь дров, и желтый огонь весело побежал по сухим поленьям. Свет привычно мигал под ритмичный стук движка.

К знакомым звукам вскоре примешалось тонкое повизгивание ветра за стенами дома. Начиналась метель.

«Только этого не хватало! — сердито подумал майор. — Этак Медведев может и не приехать сегодня».

Внизу хлопнула дверь. Тимофеев прислушался. Кто-то быстро и легко прошел по коридору. Негромко проскрипели ступени на лестнице, ведущей в радиорубку.

Тимофеев снова устроился в кресле и стал смотреть в огонь печи. На торцах поленьев кипела смола, а дальние концы уже догорали, и на них обозначились пылающие квадратики углей.

Потом опять быстро сверху вниз проскрипели ступени на лестнице, ведущей в радиорубку, хлопнула дверь, и в доме все стихло — лишь потрескивали дрова.

Время шло незаметно. Оно как бы измерялось ставшими привычными помигиваниями лампочки.

Вдруг свет трижды померк не в лад.

Тимофеев вздрогнул.

«Что это?» — подумал он.

Майор до боли в пальцах ухватился за подлокотники кресла и затаил дыхание.

«Может быть, почудилось?» — мелькнула мысль.

Василий Данилович впился взглядом в яркий волосок лампы.

И опять свет начал мерцать не в лад со стуком движка.

— Пять, восемь, ноль… — читал Тимофеев телеграфную азбуку. — Три, три, семь…

Василий Данилович вскочил, сильно оттолкнул кресло.

«Рация! — чуть не вскричал майор. — Рация работает от движка? Лихорев?..»

Они остановились в затишье, в густых, выше человеческого роста, зарослях шаломайника.

— Вот и пришли. Отсюда я и двину на перевал. Доберешься теперь один? Не ровен час — прихватит. Так и на пороге скопытиться можно. А? Лучше я уж провожу тебя.

— Дойду, — ответил Медведев. — Да уж ты-то дома переночуй. Чего тебе из-за меня крюк делать. Всю ночь проплутаешь. Как днем, не отдохнув, пойдешь? Дорога не легкая.

В эту минуту ветер, бушевавший в тайге на сопках, завыл глухо, угрожающе.

— Ишь разгулялась погода! — снова заговорил Медведев. — Ты, Епифан, лучше не ходи в ночь. Спасибо за заботу. Доплетусь. Эка важность. Доплетусь.

— Оно так, — отозвался Казин. — Может, у меня все же переночуешь? Ведь еще семь километров тебе пройти надо.

— Нет, — протянул Медведев. — Лихо мне, но до дому надо добраться.

Медведевым явно овладевало упрямство больного человека, который переоценивает свои силы. Он стремился во что бы то ни стало добраться до родного очага, где, как он был уверен, ему сразу полегчает.

Старик Казин выжидающе смотрел на директора, словно проверяя, сможет ли он добраться до дома. Ночью дорога вдвое тяжелей.

— Нет, Епифан, я домой, — твердо сказал Медведев.

— Присядем тогда, что ли, — проговорил Казин. — Дорога у меня дальняя.

Они присели на нарты. Собаки было поднялись, нетерпеливо дергая упряжь. Казин прикрикнул на них.

Потом мужчины встали и троекратно поцеловались.

— Мало ли что, Епифан, — извиняющимся топом промолвил Медведев. — Может, и не свидимся.

— И ты не поминай лихом, — отозвался Казин.

— Ну, пора. Соболюшек береги. Не простуди, а то пооколеют по дороге.

Казин крикнул на собак, и нарты, на которых стояло восемь клеток с отборными камчатскими соболями, тронулись. Собаки, повизгивая, рвались на бег, но старик сдерживал их прыть.

Через сотню шагов он остановился и стал всматриваться в вечернюю темноту, рассеченную косыми полосами летящего снега. Фигура Медведева была уже еле видна, она словно расплылась в снежной кутерьме.

Епифан снял шапку и перекрестился. Затем двинулся дальше, теперь уже торопя рослых камчатских псов, тянувших нарты с драгоценным грузом. Вскоре между высокими прошлогодними стеблями шаломайника, на два метра поднимавшимися над сугробами, мелькнул огонек.

Упряжка остановилась у крыльца, псы взвыли, ожидая еды и отдыха. Но хозяин и не думал их распрягать. Казин постучал в дверь.

— Кто там? — послышался женский голос.

— Открывай.

— Сейчас, сейчас! — засуетилась хозяйка.

— Что свет палишь? — грубо сказал Епифан, пока женщина отодвигала прихваченную морозом щеколду.

— Да что-то боюсь я одна.

— Эва, на старости лет страх тебя разбирать начал. Скоро?

Дверь в промерзших петлях открылась с ледяным скрипом. На пороге стояла жена Казина в пуховом платке и заячьей безрукавке.

— Заходи, Епифанушка, — приветливо проговорила она с легким поклоном.

Старик ответил ей кивком, долго оббивал снег с олочей и суконных онучей, прошел в комнаты, сбросил на руки жене шинель и огляделся, словно в доме могли оказаться нежданные гости.

— Ты, Степанида, пойди в нарты юколы положи. Побольше. Дней на десять.

— Уезжаешь? В этакую непогодь?

— Надо, — отрезал Епифан. — Иди, иди.

Накинув полушубок, женщина вышла. Открыв подпол, старик полез вниз и долго копался там. Потом затих.

В доме наступила тишина. Электрическая лампочка, висевшая над столом, ритмично мигала, повторяя перебои далекого движка. Вдруг она замерцала невпопад. На минуту ее ритм снова восстановился, затем нить лампочки опять судорожно замерцала. Наконец лампочка успокоилась.

Вскоре Казин вылез из подпола, нагруженный продуктами, поверх которых лежал небольшой деревянный ящичек.

— Ну, прощай, старуха!

— Поел бы…

— Я через центральную усадьбу, по старой тропе поеду. К Медведеву заверну. Он ждет.

— Что тебе ехать приспичило? И собаки притомились. Пуржит на дворе. А тебя, прости, несет нелегкая. Переночевал бы в тепле.

— Надо! — отрезал Епифан.

Наскоро простившись с женой, старик старательно уложил продукты в мешок. Выйдя из дома, посмотрел, сколько жена положила юколы в нарты, попробовал, крепки ли веревки, приторочившие клетки, и крикнул на собак. Те неохотно поднялись со снега, где лежали, свернувшись клубком, спрятав носы в пушистую шерсть хвостов, и нарты тронулись.

Съехав наискось по крутому склону к ручью, где было совсем тихо и ветер посвистывал лишь в верхних ветвях рябин и ольхи, Казин круто изменил направление и стал торить тропу к невидимым за снежной пеленой крутобоким сопкам.

Шел Епифан нешироким, но спорым охотничьим шагом, раскачиваясь на ходу, перенося, словно матрос, тяжесть тела то на одну, то на другую ногу. Склон становился все круче, но старик будто не замечал этого. Шаг его был по-прежнему ровен и скор. Изредка он оборачивался и голосом подбадривал собак. Обойдя сопку по крутому опасному склону, Епифан прыгнул в нарты и погнал их по пологому скату в долину. Лес здесь был не слишком густым, и, ловко управляя остолом, старик стал быстро спускаться вниз.

Полночь миновала, но Казин и не думал останавливаться. Он гнал собак с такой настойчивостью, словно нарочно выжимал из них последние силы.

Упряжка достигла перевала, когда рассвело. Старик оглянулся назад. Поземка не утихала. Долина тонула в снежном тумане. Окинув пристальным взглядом пустынную местность, Епифан принялся разгружать нарты.

Впереди на тропе лежал огромный камень, перегораживающий путь. Слева, между скалой и камнем, был лишь узкий проход, в который с трудом могли пройти только собаки, нарты же пришлось бы протаскивать боком. Справа от камня белела ровная снежная площадка. Но Епифан не ступил на нее. Он хорошо знал, что площадка эта — нависший над обрывом снежный карниз, который мог рухнуть, не выдержав тяжести груженых нарт.

Старик выпряг шесть собак, сложил с нарт большую часть груза, привязал для страховки к ним веревку и пустил их по карнизу. Пустые нарты благополучно проехали по снежному надуву и, миновав опасное место, остановились.

Казин перевел остальных собак через узкий проход между скалой и камнем, перетащил клетки с соболями и тщательно заровнял следы, хотя знал, что поземка и без того заметет их. На снежном карнизе остался четкий след нарт.

Собаки бежали весело. Они словно чуяли, что у подножия сопок есть охотничья избушка, где они смогут отдохнуть и где их, наверное, хорошо покормят. Подъезжая к наспех сложенному срубу с плоской крышей, Епифан еще издали заметил, что там побывал незваный гость: в снежном намете на крыше зиял черный провал. Собаки настороженно зарычали.

Епифан скинул с плеча ружье и, подойдя к двери, прислушался. В избушке было тихо. Тогда он медленно приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Сначала ничего не увидел в полутьме, потом различил валявшийся на полу разорванный мешок, обглоданные кости. На мгновенье под лавкой вспыхнули две крупные зеленые искры. Приглядевшись, Епифан увидел зверя величиной с большую дворовую собаку.

— Росомаха! Вот тебе и завтрак! Все сожрала, проклятая! Придется из НЗ брать. Незадача… — По манере людей, привыкших к долгому одиночеству, охотник вполголоса разговаривал сам с собой и не замечал этого.

Казин вскинул ружье, прицелился, но не выстрелил. Усмехнувшись, отошел от открытой двери, позвал за собой собак и обошел избушку снаружи. Приблизившись к тому месту, где, по его расчетам сидел ночной вор, Епифан постучал прикладом о бревно. Обождав минутку, снова вернулся ко входу. У дверей начинались свежие следы, отдаленно напоминавшие следы медвежонка.

Собаки взвыли, принюхавшись к снегу.

Епифан зло закричал на них, замахнулся остолом. Привыкшие к суровому нраву хозяина, псы замолкли.

Старик выпряг вожака и впустил его в избушку. Остальные девять, получив свою долю промерзшей вяленой рыбы, принялись ожесточенно ее грызть.

Вскоре в печурке затрещали смолистые дрова. Епифан сидел на лавке и, не мигая, смотрел в огонь. Пес-вожак, сожрав юколу, догладывал остатки от обеда росомахи. Покончив с едой, он принялся ходить по избушке, недовольно фыркая. Ему явно не нравился поступок хозяина. Он не понимал, почему тот отпустил зверя. Обнюхав еще раз углы, избушки, вожак сел напротив хозяина и заскулил.

— Что? — проговорил старик, глядя на пса затуманенным, отсутствующим взором. Пес вильнул хвостом.

— Не понимаешь! Тепло ты любишь? Мясо любишь?

И вдруг, чуть пригнувшись, Епифан изо всех сил ударил собаку по морде. Вскинувшись от удара на задние лапы и неловко, судорожно переступив ими, словно протанцевав, вожак отлетел в дальний угол.

Старик деревянно рассмеялся. Потом похлопал себя по колену. Собака несмело подошла к человеку, которого считала своим хозяином.

— А! Любишь тепло? Любишь вонючую юколу? Жизнь, сволочь, любишь? — и он снова замахнулся. Пес отпрянул. Но Епифан протянул руку, и собака подползла к хозяину, лизнула его ладонь. — Я тоже хочу жить, шкура…