Операция «Сострадание»

Глава первая Кровь в Тропаревском парке

Середина ноября в Тропаревском парке являла взгляду прозрачность и голизну сквозящих ветвей и стволов, бурые островки последней травы посреди сырой почвы, почернелой и обнаженной. Обегая ежедневным утренним маршрутом дорожки парка и контролируя частоту дыхания, тренер женской сборной Москвы по волейболу и мастер спорта Лев Прокофьевич Никитин впервые за все потраченное сегодня на физкультуру время присмотрелся к окружающему пейзажу. Точнее, он и присмотреться толком не успел, двигаясь в привычном ритме заведенной и хорошо смазанной спортивной машины, как вдруг его выносливое, не тронутое атеросклерозом сердце уколола эта последняя сквозистость. И безнадежность… Что-то невероятно раннее и ранящее проступало в белесости затянутого облаками неба, помноженного на такой же белесый, уже развеивающийся в сырых прогалинах туман, что-то подчиненное распаду и покорно идущее на смерть. Хотя вообще-то Лев Прокофьевич не находил в смерти ничего красивого: совсем недавно, меньше месяца назад, он присутствовал на похоронах старого друга, чемпиона мира по футболу, и был неприятно поражен пластмассовой гладкостью его прежде морщинистого, но румяного и бодрого, привлекательного своей энергичностью лица… Но природа – совсем не то, что мы, люди: даже умирание ее украшает. Золотая осень миновала, отлетела разноцветными листьями, но и эта поздняя безлистая осень показалась Льву Прокофьевичу куда как хороша. Он назвал бы ее бронзовой осенью: отчасти за некоторую второсортность по сравнению с золотой, но прежде всего за бронзовый оттенок скульптурной изящности ветвей, который под листвой не заметен, а сейчас как раз его пора прорисовывать. Недолго продлится и этот печальный вид: за бронзовой, вопреки спортивной градации медалей, настанет время серебряной осени – это в самом конце ноября, когда деревья укутаются в пухлую посеребренную снежную вату и так уже и останутся до весны…

– Помогите! Кто-нибудь! Ну стойте же! Стойте!

От поэтических мыслей на тему природы Льва Прокофьевича отвлек препротивный, писклявый и капризный голос. Такой голосок должен принадлежать тощей, рыжей, малокровной и голенастой девчонке в очках, а достался – что делало его еще противнее – пенсионного возраста особе, похожей на ком теста, который с трудом втиснули соответственно погоде в серо-зеленый драповый балахон. Ком теста звался Натальей Венедиктовной Панченко, как то было известно Льву Прокофьевичу по опыту прежних столкновений. Столкновений – в буквальном смысле слова… Дело в том, что единственной радостью на склоне лет и светом очей Натальи Панченко была собака, спаниель по кличке Аврора. «Сука!» – это наименование половой принадлежности Авроры служило еще и ругательством у любителей утренних пробежек по Тропаревскому парку в те животрепещущие моменты, когда очаровательная собачка, взмахивая черными ушками, с истошным тявканьем неслась за бегунами, намереваясь тяпнуть за икру. В азарте погони она то и дело попадала кому-нибудь под ноги, в результате чего принималась визжать, будто ее ткнули ножом. На визг прикатывалась хозяйка и, выхватывая свое сокровище из-под чужих ног, принималась честить на все корки тех, кто носится как угорелый по паркам, будто стадионов для них нет, только порядочных собак пугают, и так далее, и тому подобное… Попытки наладить мирное взаимопонимание (в процессе которых Никитин узнал имя, отчество и фамилию Аврориной хозяйки) неизменно терпели провал. Было время, когда Лев Прокофьевич, человек, по существу, не злой и любящий животных, серьезно задумывался по поводу знаменательного совпадения: визгливая Аврора принадлежит к той же породе, что и всем известная с детства Муму. А что, Тропаревский пруд, между прочим, рядом… Но до жестокого обращения с животным дело не дошло: Аврора повзрослела, в ее собачьей жизни появились другие увлечения и развлечения, помимо кусания бегунов, и больше не надо было готовиться к стычке, уловив краем глаза на ближайшей дорожке или лужайке что-то черно-белое и лохматое. Видя, что сокровищу больше ничто не угрожает, и Панченко стала вести себя потише, хотя по-прежнему провожала бегунов неодобрительными взглядами из-под полей розовой крапчатой шляпки, похожей на созревший мухомор. Лев Прокофьевич изредка здоровался с ней на бегу – какая ни есть, она все-таки женщина. Может быть, поэтому она к нему и обратилась?

– Стойте! О… чень… вас… про… шу…

Панченко отстала от тренированного Льва Прокофьевича на полметра, но с одышливым упорством продолжала ковылять следом, и было бы, право, уж чересчур жестоко не остановиться и не спросить:

– В чем дело, Наталья Венедиктовна?

Неуместно намалеванный карминовой помадой рот скривился на сторону, вислые мешочки щек мокры – от пота? От слез? Лев Прокофьевич плохо знал Панченко, но до сих пор полагал, что такие сильные эмоции у нее способно вызвать лишь что-то связанное с Авророй. Аврора попала под машину, или застряла в развилке дерева, или нашелся благодетель человечества, который наконец-то показал Авроре, где раки зимуют, внушив ей простую мысль, что лаять без толку на всех подряд нехорошо, за это можно по морде схлопотать… Но Аврора послушно трюхала рядом с хозяйкой на поводке, и выражение черно-белой морды было непривычно задумчивое и чуть обиженное; Лев Прокофьевич даже сказал бы – угнетенное. Так выглядят избалованные дети, когда выпадают вдруг из центра внимания, то есть родителям, попросту говоря, не до них.

– Там… на берегу пруда… поймите меня правильно… я проходила мимо… там – голый мужчина!

– Голый мужчина? – повторил Лев Прокофьевич. – Что он там делает?

– Ничего… Лежит… Я подумала, нужна чья-то помощь… Я не врач…

– Наталья Венедиктовна, так и я не врач, – вздохнул Лев Прокофьевич, коря себя за доброту и всеми фибрами души ощущая, что вляпывается в какие-то неприятности. Вот тебе и утренняя зарядка, источник здоровья! – Ну пойдемте, посмотрим на вашего голого мужчину.

– Только вы… не так быстро… я за вами не успеваю!

Мысль, что неожиданная собеседница может выдать недостоверный факт, ни на минуту не пришла Никитину в голову: может быть, Панченко и не выглядела кладезем ума, но и сумасшедшей она не была, это уж сто пудов. Кроме того, пруд в Тропаревском парке служил пристанищем «моржей», бултыхавшихся в этом водоемчике с топким илистым дном круглогодично… На эту отважную публику даже Лев Прокофьевич, не прекращавший пробежек и в двадцатипятиградусный мороз, взирал с дрожью. Он готов был допустить, что какому-то любителю моржевания резко поплохело с сердцем из-за разницы температур. Может, стал вдобавок тонуть, воды наглотался… Это ничего, с этим Лев Прокофьевич справится. Медицинского образования он не имел, но, согласно тренерским обязанностям, владел навыками оказания первой медицинской помощи. Ну, там дыхание «рот в рот» и «рот в нос», непрямой массаж сердца… Пока что, тьфу-тьфу, пользоваться не приходилось.

Одного взгляда на распростертую на сером песчаном, сцементировавшемся от холода берегу пруда фигуру хватило Никитину, чтобы понять, что его навыки оказания первой помощи останутся без употребления. Если по порядку, лежащего на спине в неожиданно мирной, сонной позе мужчину нельзя было в строгом смысле слова назвать голым, так как на нем были плавки – символические, веревочно-сетчатые, но главную примету, что отличает мужчину от женщины, они все-таки прикрывали. Плавки были сухими, значит, окунуться в пруд их обладатель так и не успел. О том же свидетельствовал нетронутый край полотенца, высовывающийся из полиэтиленового пакета, который валялся поодаль на берегу.

Все это Никитин отметил как бы боковым зрением, не сосредоточиваясь на деталях. Осознал же их значение он лишь некоторое время спустя. Его внимание сразу привлекло неровное отверстие в гладкой, белой, поросшей курчавыми рыжеватыми волосками груди. И темнеющие, загустевающие, из алых становящиеся багровыми потеки. На коже, на песке, в складках пакета…

– Ничего не трогать! – громко скомандовал Лев Прокофьевич не только Наталье Венедиктовне, но и своим привлеченным криками товарищам по утренним пробежкам, которые начали подтягиваться к пруду. – Срочно вызывайте милицию! Отойдите подальше… А ну, кому я сказал! Все отошли, сейчас же! Собак убрать!

Наталья Венедиктовна резко дернула за поводок Аврору, которая потянулась было обнюхать кровь, и собачка взволнованно вякнула, пораженная таким неласковым обращением. В другое время Лев Прокофьевич испытал бы удовлетворение от маленького возмездия, неожиданно настигшего эту избалованную шавку, однако по сравнению с тем, что случилось, давние неприязни отодвинулись на задний план. Дважды за это воскресное утро Никитин предался мыслям о смерти, но если в первый раз смерть посылала ему издалека воздушные поцелуи, застенчиво показывала свое костяное безносое личико из-за полупрозрачных деревьев, тронутых поздней осенью, то сейчас она выскочила прямо на него, чтобы предстать во всей своей наготе… Да, именно во всей наготе, как бы кощунственно по отношению к покойному это ни прозвучало.

Спустя пятьдесят минут Лев Прокофьевич четко и деловито давал показания дежурной оперативно-следственной группе ГУВД Москвы и Московской горпрокуратуры, а в частности явившемуся в ее составе на место преступления следователю Вениамину Васину:

– Да, я был знаком с убитым. Знакомство, правда, шапочное: просто живем в одном доме. То есть жили… Частенько он в Тропаревском парке бегал, а после пробежек моржевал… Хирург он пластический, Великанов Анатолий Валентинович.

Дежурный следователь прокуратуры, юрист третьего класса Вениамин Васин – милейший и покладистый в быту человек, исполнительный работник – знал за собой лишь один крупный недостаток: застенчивость. Однако этот минус в характере человека, обычно простительный и даже отчасти симпатичный, грозил свести на нет все положительные профессиональные качества следователя и поставить едва начинающуюся васинскую карьеру под удар.

А попробуйте тут не застесняться, попробуйте остаться активным и напористым в присутствии такого количества генералитета! Едва было сообщено об убийстве Великанова, из ведущих оперативных ведомств налетело в Тропаревский парк начальства, словно ос на варенье. Васин, не смея открыть рот, недоумевал про себя, почему убийство врача, пусть даже суперизвестного, вызвало такой наплыв властей. Генералы из ФСБ, МВД и Генпрокуратуры вели себя так, будто собрались на светскую тусовку: улыбались друг другу, здоровались за руку, обсуждали какие-то сложные взаимоотношения между неведомыми Васину, но, несомненно, могущественными фигурами, беззастенчиво разгуливали по берегу пруда, словно по паркету, затирая модными ботинками следы, которые не успели затоптать кроссовками утренние физкультурники. Веня дважды порывался сделать им замечание, но не посмел: на фоне своих прокурорских начальников и чужих милицейско-фээсбэшных генералов этот субтильный блондинчик выглядел мальчуганом-сиротой, который по ошибке попал вместо новогодней елки на вечеринку для взрослых.

– А вы работайте, молодой человек, работайте, – барственно дозволил Вене Васину важный фээсбэшник и тут же продолжил беседу со своим коллегой, надвигаясь на него черчиллевским животом. – Ну, я всегда утверждал, что неравные браки добром не кончаются. И, понимаешь, как в воду глядел! Каков он ни будь, этот Великанов, хоть самый распереталантливый хирург, но Ксения Маврина – не для него девушка. Да к тому же на роль второй жены… Как только это дозволил Михаил Олегович, совершенно не понимаю!

Густо краснея и до боли отчетливо ощущая свои несолидные двадцать пять лет и юношеские прыщи на щеках, Веня, однако, отметил, что причина прибытия на место происшествия московского начальства проясняется. Для этого не обязательно даже быть знатоком московского бомонда, достаточно, по крайней мере, изредка смотреть телевизор. Михаил Олегович Маврин, бывший председатель российского правительства, хоть и пребывал ныне в отставке, оставался все же очень влиятельной фигурой на политической сцене. Вот, значит, как: погибший пластический хирург был женат на его дочери, Ксении Михайловне Мавриной, а следовательно, высокопоставленный тесть способен поставить на уши и МВД, и ФСБ, и прокуратуру, чтобы они достали убийцу из-под земли! Не то доченька будет очень-очень недовольна…

Тем не менее, если Веня Васин безотлагательно не примется за дело, спасая остатки вещественных доказательств, установить убийцу не в состоянии будет и сам Шерлок Холмс, пусть даже Михаилу Олеговичу Маврину с помощью старых связей удастся вызвать великого сыщика из небытия. Обшаривая место происшествия вместе с оперативниками, Васин сразу обнаружил возле трупа гильзу от пистолета Макарова. Очевидно, от слепого ранения в грудную клетку из ПМ Великанов скончался на месте… Упрятав гильзу в полиэтиленовый пакетик, Васин продолжил осмотр. Его упорство было вознаграждено: вскоре он наткнулся на валявшуюся чуть поодаль пулю… от другого пистолета, но не от ПМ. Происхождение этой пули сразу поставило юриста третьего класса Васина в тупик. Откуда эта пуля здесь взялась? Может, выронил киллер? Значит, у него был и второй пистолет, иной марки?

Долго теряться в догадках относительно происхождения пули Васину не позволяло поджимавшее время. Труп был совсем свежий: Наталья Панченко обнаружила его, как видно, сразу после выстрела. Судя по тому, что Тропаревский парк не содержит дорог, пригодных для проезда машин, а представляет собой, соответственно названию, подобие сада расходящихся тропок, подобраться к пруду киллер мог только на своих двоих. Точно так же, пешочком, уматывал он, оставив на берегу бездыханное тело. Скорее! Милицейская ищейка еще может взять след!

Восточноевропейская овчарка по кличке Этна представляла собой совершенно другой собачий тип, чем упоминавшаяся ранее Аврора. Если Аврора походила на легкомысленную красотку, которая прет по жизни напролом, не считаясь ни с чем, кроме собственных прихотей, то из Этны, если превратить ее в человека, получилась бы девушка-клерк – серенькая, неприметная трудяга, склонная компенсировать недостаток способностей избытком прилежания. От природы робкая, вечно в сомнениях, все ли она сделала так, как надо, и справится ли она с заданием, которое ей собираются поручить. Об этом красноречиво говорили ее кроткие, вопросительно устремленные на инструктора по работе со служебно-розыскными собаками глаза.

– Ищи, Этна, – поощрил подопечную инструктор.

Овчарка послушно уткнулась влажным носом в подмороженную почву Тропаревского парка. Первый десяток метров она бежала бодро и уверенно, как если бы сотканный из воздуха образ преступника зримо несся перед ней. Однако возле группы фээсбэшного начальства Этна притормозила: надо полагать, выделить запах убийцы из такого количества свежих запахов представлялось нелегким заданием. Чуть помедлив и проведя аналитическую работу (если можно применить это слово к процессам, которые варились в собачьей голове), Этна снова тронулась дальше, но уже не так быстро. Как на грех, по пути следования Этна постоянно натыкалась на кого-нибудь из генералов, и с каждым разом обилие посторонних ароматов, среди которых лидировали дорогие мужские парфюмы, все больше и больше подрывало ее и без того невеликую уверенность в себе…

Кончилось тем, что при выходе из Тропаревского парка следы киллера затерялись. Доказательством этого стало виноватое поскуливание неудачницы-ищейки.

«Родственная душа, – в тоске подумал Веня Васин, едва удерживаясь от желания погладить Этну между прижатыми черными треугольными ушками. – Я бы сейчас и сам заскулил».

Высшие чины о Васине попросту забыли. От него не ждали сногсшибательных прорывов в следствии. Зачем? Генералы уже сошлись во мнениях: гибель Великанова, несомненно, связана с конкуренцией на поприще пластической хирургии. Убийственная красота чревата убийствами – так рассуждали они.

…– Понимаете, Гавриил Михайлович, – нудно и неуверенно оправдывался Веня, – они с самого начала так натоптали на месте преступления, мешали собирать вещественные доказательства… Ну а потом, конечно, было уже поздно…

Прокурор Москвы, государственный советник юстиции второго класса Гавриил Михайлович Афанасьев откинулся на спинку служебного кресла, смягченную повешенным на нее пиджаком, и, прищурясь, посмотрел на следователя Васина. Точнее, сквозь него – на выразительную картинку осмотра места происшествия в присутствии генералитета, которую Васин только что ему изобразил.

«Эх, Веня, голубь ты мой сизокрылый, что ж ты робкий такой уродился? Если начальства трусишь, как же тебя на преступников выпускать?»

Гавриил Михайлович понимал в глубине души, что несправедлив: самый храбрый милиционер может робеть в присутствии начальства. (Так же, как бояться стоматологов.) Однако он отдавал себе отчет и в том, что бросать ранимого следователя Веню Васина в дело, предположительно кишащее интересами о-очень крупного начальства и бизнеса, – все равно что в бассейн с акулами. Схрупают и косточек не оставят. А кто убил Великанова, так и останется неизвестным.

– Ну вот что, Васин, – обратился прокурор Москвы к следователю с покровительственной лаской, точно директор школы к ученику, – ты молодой, умный, у тебя еще на служебном поприще встретится сто возможностей проявить себя. А дело об убийстве Великанова давай-ка поручим нашему опытному, можно сказать, матерому сотруднику…

Васин понурил голову. «Так я и знал, что со мной никто не будет считаться», – прочитывалось на его закрасневшемся, опущенном вниз лице…

– Георгию Яковлевичу Глебову, – проявив максимум дипломатии, со скрытым торжеством закончил Гавриил Михайлович. – Очень прошу тебя, Васин, уступи. Сам знаешь, раскрутиться надо человеку. У тебя все впереди, а в его возрасте нельзя ждать милостей от природы… то есть… одним словом, ты меня прекрасно понял.

Лицо Вени прояснилось. Ему предлагали проявить благородство! Ему предлагали уступить не из-за того, что он не справится с делом (даже если это в действительности так), а для того чтобы протянуть руку помощи старшему следователю по особо важным делам советнику юстиции Георгию Яковлевичу Глебову, о проблемах которого было известно всей Мосгорпрокуратуре. Да пожалуйста! Да с превеликим удовольствием! Только намекните, Веня готов помочь…

Глебов, неторопливый коренастый мужчина с продолговатым, длинноносым и смуглым, как бы вырубленным из камня на знаменитом своими идолами острове Пасхи лицом, служил в Управлении по расследованию бандитизма и убийств Мосгорпрокуратуры; отличаясь мертвой хваткой и безошибочной интуицией, он закончил не один десяток особо сложных и важных дел. И однако же, при всех заслугах и выслугах, получив классный чин советника юстиции, Жора прочно застрял в этом звании. Ему никак не присваивали очередного классного чина – старший советник юстиции, – что эквивалентно воинскому званию полковника. А Глебову так хотелось покрасоваться в полковничьем мундире!

Георгия Глебова в Мосгорпрокуратуре так и звали Подполковник. Когда не вспоминали другого, связанного с нелегкими семейными обстоятельствами, прозвища, употребляемого между своими, но звучащего оскорбительно для постороннего слуха. Глебовское неудовлетворенное честолюбие и умение продуктивно работать являлись лучшими рекомендациями, для того чтобы поручить ему дело об убийстве Великанова. Такой, как Глебов, не даст крупным шишкам себя схавать за здорово живешь! Скорее, наоборот: зубами выгрызет из них, кому это убийство было выгодно…

В тот же день утешенный дипломатией прокурора Москвы Веня Васин передал дело Георгию Яковлевичу.

Афанасьев крепко надеялся на бульдожью глебовскую хватку. Но чтобы быть окончательно уверенным в раскрытии этого дела, попросил генерал-полковника милиции Прохорова Владимира Игнатьевича, начальника московского милицейского главка, ГУВД Москвы, оказать самую активную помощь следователю. Генерал Прохоров, в свою очередь, обратился к своему подчиненному, новому начальнику МУРа генерал-майору милиции Владимиру Михайловичу Яковлеву, с тем чтобы подключить к этому делу самых лучших оперов. Ведь после изобличения оборотней в погонах отделы МУРа были переукомплектованы за счет низовых районных подразделений.

Генерал Яковлев раньше был правой рукой Вячеслава Ивановича Грязнова. Он отличался не только кристальной честностью, но и обладал большим опытом, помноженным на редкие способности сыщика угро. Одним словом, прокурорский следователь Глебов мог ожидать серьезной поддержки со стороны Московского уголовного розыска…

Перед прокуратурой и ведомством внутренних дел была поставлена задача раскрытия убийства пластического хирурга Великанова в самые сжатые сроки.

– Какая непристойность, – громко сказала Ирина Генриховна.

Александр Борисович Турецкий, не разделяя пристрастия жены к телевизионным шоу, читал в это время «Совершенно секретно», уютно устроившись в кресле. Вынырнуть из-за газеты и уставиться в телеэкран его заставила только эта реплика и – особенно – прозвучавшее в Иринином голосе отвращение. То и другое было как минимум нетипично для его подруги жизни. Супруги Турецкие – люди не первой молодости, но далекие от старческого брюзжания по поводу развращенности современного мира, а что касается секса, они никогда не были ханжами… Что же это у нас за порнуху крутят в самый прайм-тайм?

Увиденное не показалось Турецкому порнографией. Скорее, фильмом ужасов. На экране старушонке сдирали кожу с лица… Точнее, это в первый момент увиделось неким зверством: Турецкий сразу же понял, что руки в резиновых перчатках принадлежат не маньяку, а хирургу, и страшные на вид инструменты предназначены для спасения, а не истребления жизни. И все-таки – кровь, разрезы, сверкание металла, несчастное уязвимое человеческое лицо… Короче, душераздирающее зрелище.

– Это что такое? – обалдело спросил Турецкий у жены.

– Это передача теперь такая, – пояснила Ирина несколько взвинченно. – Называется «Неотразимая внешность». Пластические операции в прямом эфире. Идея такова, чтобы проследить весь путь человека, который решился на пластическую операцию: от того, что было, до того, что получилось. Ну и, соответственно, со всеми хирургическими этапами… Нравится?

– Бр-р! Но я не понял: непристойность-то в чем?

Против воли Турецкий не мог оторвать взгляд от экрана: страшные и неприятные зрелища обладают неотразимой притягательностью. Как достоверно снято – документально, подрагивающей камерой, никакой глянцевой художественной кинематографичности. Точный расчет! Документальность-то и ценится выше всего. Кому интересно смотреть безупречно срежиссированную сцену секса в голливудском фильме? Скукотища! А незапланированное, внешне случайное похлопывание по обтянутой джинсами заднице в каком-нибудь зрелище вроде давно почившего «За стеклом» и его ныне живых и размножающихся клонов воспринимается как верх сексуальности…

– А непристойность, Шурик, в том, что происходит окончательное развенчание образа женщины. – Ирина Генриховна резала правду-матку с учительской безапелляционностью. – Началось с рекламы гигиенических прокладок, дезодорантов, средств для удаления волос на ногах – всего, чем женщины пользуются, но предпочитают не афишировать это перед мужчинами. Телевидение как бы говорит подсознанию мужчины: «Все женщины врут, на самом деле они волосатые и вонючие». Ну ладно, допустим, подмышки и прокладки – до всех этих интимностей мужчина добирается не сразу, а постепенно. Но ведь знакомятся люди лицом к лицу! Раньше мужчина имел право думать, что хотя бы черты лица у женщины свои, не купленные за большие деньги в элитной клинике. Так ведь нет, оказывается, и в этом пункте женщины врут: на самом деле они уродливые, только оперированные! «Неотразимая внешность» показывает, что вся красота складывается из кусочков, как мозаика. И очень доступно. Прямо конструктор «Сделай сам»…

– Преувеличиваешь, – скептически отреагировал на тираду жены Александр Борисович. – Женский пол всегда дурил нашего брата с помощью румян, помады, туши, выщипывания бровей и уж я не знаю чего. И ничего, мир не рухнул! И влюблялись, и женились, и не слишком даже пугались, обнаружив рядом на подушке с утра пораньше лицо любимой без косметики…

Губы Ирины приняли недовольно-обиженное выражение. Имея многолетний опыт общения с супругой, Турецкий почувствовал нарастание обиды и, отложив газету, переместился из кресла на диван к Ирине, заключил ее в объятия.

– Не бери в голову, Ирка! Это все мелочи… На стадии знакомства, скажем, лицо играет роль, но потом-то становится важно, какие мысли за ним скрываются. Живут-то с человеком, а не с лицом…

И беспокойно добавил:

– А ты что это смотришь такие передачи? Не нацелилась ли сама на пластическую операцию – как ее там, обтяжку?

– Подтяжку, – поправила мужа Ирина и тут же стала оправдываться: – Ничуть я не нацелилась! Просто интересно время от времени…

– Ага. Интересная непристойность.

– При чем тут… – Ирина покраснела. – Просто интересно посмотреть, до чего дошла современная медицина.

И чтобы не вызвать новой волны иронии со стороны мужа, с преувеличенным вниманием уставилась на телеэкран.

Душераздирающие кадры операций сменила надпись, не менее душераздирающая: на черном фоне – алые, сочащиеся испугом буквы.

– В связи со смертью звезды нашего шоу, выдающегося пластического хирурга Анатолия Валентиновича Великанова… – Печальный голос стал зачитывать траурный текст.

– Надо же, – Ирина обернулась к мужу, – Великанова убили. У них тут двое хирургов, Великанов и Бабочкин, но Великанов главнее… Ну надо же, поверить не могу: убили!

– Жаль, – с глубоким чувством произнес Турецкий. – Очень, очень жаль!

– Но, Шурик, ты же никогда не смотрел эту передачу!

– Очень жаль, – повторил Турецкий. – Хотел на службе расслабиться, но, видно, не получится. Печенкой своей служебной чувствую, что дело об убийстве этого самого выдающегося пластического хирурга Великанова ляжет ко мне на стол.

Предчувствия не обманули Александра Борисовича. Но прежде чем они воплотились в действительность, много воды утекло…