Опоенные смертью

(или состязание истязанием)

Кошки не любят, чтобы видели, как они умирают…

ГЛАВА 1

— Кошки умирают в одиночестве. Кошки прячутся умирать. Кошки не собаки. Когда кошкам плохо, они бегут от добрых слов, не хотят поглаживаний… Не верят, что им помогут. Когда Маруся исчезла, я сразу поняла, что кошка ушла умирать. А через неделю умер князь Александр. Скороговоркой, как бы мельком, оглядывая одичавший сад, говорила бойкая старушенция Зинаида, и позвякивала связкой ключей.

Кирилл и Алина терпеливо наблюдали за странной старой русской эмигранткой, видимо изголодавшейся по русской речи в этом южном приморском городке. А она стояла на каменном крыльце, прямая, словно стела в память по останкам былой культуры. И в тоже время казалось, что она только что выскочила со сцены, где играла в бурном спектакле о Парижской коммуне — в простой синей юбке, в приталенном драповом полупальто, в косынке, завязанной под затылком, правда не алой, революционной, а в бордовой. Она вся была странно монументально-символичная — эта щуплая старушенция, не смотря на свой возраст и материальные проблемы, не теряла гордой посадки головы, не смотря на небольшой рост — взгляда как бы сверху вниз. И… говорила, говорила, говорила, отделяя от тяжелой связки ключей тот самый нужный. Потом долго пыталась попасть им в замочную скважину, потом ржавый замок с трудом поддался, дверь распахнулась. Кирилл и Алина мигом взлетели через три низкие ступени на крыльцо и с жадным любопытством во взоре вошли в дом.

— Дом у князя Александра небольшой. Всего одна спальня и ещё одна для гостей. Но гости в последние годы приезжали к нему редко.

— А комнат сколько? — обернувшись на пороге, спросила Алина.

Старушенция напряглась, словно их было невероятно много и, после минутных раздумий, с трудом ответила:

— Пять комнат. Его спальня, комната для гостей, кабинет — на втором этаже. На первом столовая и гостиная. Кухонька справа… Осваивайтесь. А я пока пойду осмотрю сад. — Зинаида, хотя и оказалась во Франции трех лет отроду, произносила русские слова с той точностью звучания каждой буквы, при которой матрац никогда не просипит матрасом с буквой "с".

Такую речь Кириллу приходилось слышать только из уст старой университетской профессуры. Алине же, если не смотрела на Зинаиду, казалось, что она слышит свою бабушку. Быть может от этого, слушали они её молча, теряясь о чем-либо спросить, стесняясь вставить в её говор свое, современное размыто-московское произношение.

Прямоствольная старушка скрылась в саду. А они начали свою медленную прогулку по комнатам. Двоюродный дед Алины был, как успела рассказать Зинаида, сопротивленцем Армии Де Голя — героем с множеством наград. Потом стал вдовцом и архитектором… Но это все никак не отразилось на интерьере его дома, приобретенного им ещё до войны. Мебель красного дерева, хотя и была явно прошлого века, казалась скорее старой, чем старинной — никакого особого изящества не было в ней — простая, словно фанерная гармония партийных кабинетов наших тридцатых годов. Скуку её скрашивали забавные картины и барельефные макеты южного городка в стиле примитивиста Руссо, как заметила Зинаида, написанные рукою самого хозяина.

Все горизонтальные плоскости первого этажа были покрыты скатертями и накидками из зашитых кое-где толстыми нитками тончайших кружев "ришелье". Такая обстановка посчиталась бы в Москве слишком старомодной. Но здесь, видимо, хозяина больше волновала не мода, а стиль. Стиль был един. Чувствовалось, что он умел ценить и хранить старые вещи. А, может, просто не желал тратиться на приобретение новых. Эту мысль подтверждали и допотопный радиоприемник, и отсутствие телевизора, не говоря уж о прочей электротехнике. Но на кухне было почти все что надо и даже то, что редко пригождается в хозяйстве: — и тостер, и соковыжималка, и электромясорубка и печка-гриль и даже блинница.

Они молча поднялись на второй. Алина едва приоткрыла дверь в одну из комнат и тут же закрыла.

— Не хочу заходить туда. Это спальня, где он умер. Я чувствую это Прошептала она Кириллу.

Кирилл кивнул, невольно улыбнувшись её детскому страху.

Они вошли в другую спальную комнату. Спертый запах давно не проветриваемого помещения, сырость и пыль… По стенам: трельяж с незамысловатой резьбой, старинный шкаф невероятных размеров эпохи классицизма. Две соединенные вместе кровати казались огромным ложем, под золотым, набивного китайского шелка покрывалом, люстра с абажуром того шелка, им же покрытый узкий стол, из него же массивные гардины. Вся комната казалась золотистой, но почему-то не вызывала чувства радости, роскоши, но жалости!..

Алина отодвинула гардину и распахнула окно. В сиреневых сумерках, словно в вуали город казался выцветшим на солнце. Свинцовое море сливалось со свинцовым небом. Сквозь металлическую пленку воздуха пронзительно прорывалось закатное солнце. Узкие кривые улочки, обозначенные рядами сначала терракотовых, замшелых, а далее современных серых крыш сбегали, словно ручейки, вниз к морю. Сразу было видно, что западная часть Канн куда беднее той, что ближе к Ницце. Беднее, но не бледнее, а живописней, словно исполненная в интимно-таинственной манере картина старого мастера, пробуждающая детскую жажду смотреть, смотреть… Просыпаться — смотреть, смотреть, засыпая. И пусть за всю твою жизнь на ней ничего такого не изменится, зато не хватит и жизни рассмотреть, заметить и запомнить все-все, каждую мелочь. Смотреть… и открывать каждый раз нечто потаенное раньше.

Алина вздохнула, слов не хватало, чтобы выразить свое состояние распахнутых глаз, и все же она сказала:

— Как в сказке.

— Тоска, — пробурчал подошедший Кирилл.

— А у тебя нет желания плюнуть на все и жить в этом маленьком городе?.. Жить…

— Я хотела бы жить с Вами

В маленьком городе,

Где вечные сумерки… — вальяжно продекламировал Кирилл, поцеловал Алину в мочку уха и вздохнул, обнимая, — Эх ты… поэтесса. Почти Цветаева. Но Канны — это не Таруса, отсюда некуда уйти. Представляешь, какая здесь тоска от сезона до сезона?.. Да и фестиваль этот, наверняка, местные не допускаются. Одна морока. — Вздохнул он и добавил, — Тщета провинциальной гордыни.

— Конечно, город без безликих небоскребов и бензинового смога, для тебя. А на самом деле тебе нужно ощущение плотности населения, ты не можешь жить в разряженном пространстве.

— Нет, просто места здесь хорошие, но делать здесь нечего.

— Но сюда съезжается весь мир!

— Что толку. Лучше самому разъезжать по всему миру, чем сидеть в этом городке и ждать, когда будет можно поглазеть на чужую тусовку.

— Но здесь море, горы… Здесь так уютно!..

— Я всегда слышал: "Ах, Канны! Канны…" А городок поменьше любого нашего приморского… Любого. Того же нашего Батуми.

— Батуми уже не наш.

— С Ялтой можно сравнить.

— Ялта тоже уже не русская территория.

— А и не надо. Зато, теперь нам, русским, весь мир открыт. Хочешь лети в Канны, хочешь на Канары. Да хоть в Бразилию…

— Когда есть деньги…

— Вот видишь, как теперь все просто. Всего лишь — надо иметь деньги. А раньше даже деньги не спасали.

Они спустились вниз. Зинаида скромно стояла на крыльце и смотрела на закат. Угрюмый профиль её лица не сообщал о том, что эта дама из разговорчивых. Но лишь она заметила собеседников, выражения её лица резко изменилось, речь полилась беспрерывным ручьем.

Они застыли перед ней, рассеянные от переживания непривычных ощущений, едва успевали улавливать смысл:

— …Я всю жизнь пела в церковном хоре. Теперь церковь работает раз в неделю. Говорят, скоро совсем закроют. Когда Александр овдовел… Его жена Шарлота родилась в этом доме. Мы подружились. Это было после войны. Не подумайте плохо. Александр был красив, как ле Сид. Ваша супруга так одета!.. — тут же перескочило её внимание на Алину, стоящую на крыльце в распахнутом полушубке из чернобурки поверх шелкового черного топа, в облегающих бархатистых черных джинсах и в туфельках на высоком каблуке.

Ей было откровенно жарко, но разве она могла предположить, что здесь не бывает ниже ноля. И в тоже время, боясь, что её просквозит, она не решалась скинуть меха. Слишком чувствительные были её плечи.

— У нас так не одеваются! Так элегантно! Так женственно! От кутюр?

"Что такого в моей одежде? — удивленно оглядела себя Алина и, скинув шубу, прошла в дом, бросила её на кресло напоминающее о временах короля Людовика под неизвестным ей номером. Настроение её мгновенно испортилось. Комплимент Зинаиды показался слишком натянутым. "На что она смотрит? Обыкновенные брюки и топ из Южной Кореи. И это мне говорит француженка?!" думала Алина и, достав из чемодана бирюзовый свитер в черную крупную полоску, словно матроска, отчего её элитарный вид сразу приобрел приятельски веселый налет, вернулась на крыльцо.

А Зинаида, словно не заметив перемен в облике Алины, продолжала свои рулады:

— Во Францию не завозят текстиль других стран. Сразу видно, что мадам Алина благородных кровей… Одеваться умеет. Женщина не для каждого.

"Сума сойти, выходит сними с меня эти шмотки, и я уж никто?! Да и шмотки-то никакие!"

— Вы ведете свой род от основателя Руси!.. Это очень древний род. Я знаю. Александр рассказывал мне. Вы члены Дворянского собрания?

— Нет.

— Почему вы не восстановились в правах?

— В каких ещё правах? — словно загипнотизированный, глядя в подернутые старческой дымкой, в прошлом темные, глаза Зинаиды, буркнул Кирилл. Никаких прав — одни обязанности.

— О! Это не хорошо. Юрий Долгорукий ваш предок!

— Вот как? — удивленно посмотрел Кирилл на менее удивленную Алину, Пьяница и обжора, с похмелья указавший на семь холмов, оттого что сил не было двигаться дальше — это твой предок?! Да у тебя, кис, подпорченная кровь. Он же умер оттого, что перебрал чуток. Но, вроде бы, ты не алкоголичка дорогая?

— Не хорошо так пренебрегать своими… своим классом! Дворянское собрание…

— Какой ещё класс?! Видел я эту свару, бывших партийных активисток! проворчал Кирилл.

— Но класс! Ваш класс открывает перед вами все двери!

— А может князь работать мясником? — спросила Алина, едва сдерживая улыбку.

— В том случае, когда князь из… radeau de la Meduse… как это по-русски?.. Обломки "Медузы"… то есть — корабля. Когда он потерпел кораблекрушение. Я согласна.

— Значит, разрешаете?

— Было такое. Наши князья, графы, дворянство… кем только не работали.

— Так кем же этот мясник будет называться? Князем или мясником?

Для непосвященных — мясником. Но только в рабочие дни недели. Нашлась Зинаида. — Я вижу, Кирилл, и вы, — продолжала она, — выглядите благородно. Какой дорогой галстук! Такие галстуки не каждый себе может позволить! Я вам пришлю Симону. Она вела хозяйство у Александра в последние годы его жизни. Но если у вас трудности с языком, я могу вести вашу кухню. Мне всю жизнь… coiffer sainte Catherine… как это… Я никогда не была замужем — гордо заявила она, неожиданно решив сообщить о себе залетным голубками, коими они казались Зинаиде, но тут же вспомнив о том, что это дела не касается, а деловой, при ее-то пенсии, стоит быть, добавила к предложению заняться хозяйством: — За определенную плату… — и скромно опустила глаза.

Это выглядело как-то несуразно. Алина уставилась на неё с немым вопросом, желая понять, что она имела в виду, говоря про определенную плату и о замужестве, одновременно. Но Кирилл среагировал раньше нее:

— Спасибо… спасибо! Мы предпочитаем обедать в ресторанах.

— О! Это так дорого! — воскликнула старушка, и лицо её стало таким несчастным. Таким несчастным!..

— Но, — тут же вставила свое слово Алина, — мне бы хотелось, чтобы кто-то помогал мне и по хозяйству, и объяснял бы мне, что и как здесь надо делать. Если бы вы согласились. За определенную плату…

— Я подумаю над вашим предложением, — кокетливо отвернулась изящная старушенция. Артистично выдержав должную паузу, приступила к делу:

— Как я понимаю вы здесь ненадолго. Сначала вам потребуется осмотреть наши окрестности и достопримечательности. Я найду вам шофера с русским языком. У меня есть мсье Серж. Кузен. Молодой. Ему всего сорок пять. Потом, когда отдохнете, вам потребуется нотариус и юрист. Только не обращайтесь к Зуцману. Зуцман всегда работает с русскими, но требует за это слишком высокую плату. Наши юристы с большими традициями. Они пользуются постоянной клиентурой и не берут больше, чем реально стоят их услуги. Лицо своей фирмы им дороже. Если вы не сможете оплатить все налоги и услуги юриста, то можно продать дом, и договориться об оплате процентами с продажи. Но оставшиеся деньги можно купить студио где-нибудь в более дешевом уголке Прованс… Если вы поживете у нас до февраля, вы увидите столько праздников! Столько праздников! Жаль, что вы не приехали на рождество, — говорила она быстро, перескакивая с одного на другое, словно боялась, что слушатели вот-вот исчезнут, — Но скоро будет наш фестиваль! Фестиваль! Если вы останетесь, то вам надо заранее купить билеты. Сама я не знаю, как это делается. Это слишком дорого стоит… но если вы свяжетесь с последними представителями… Ах!.. Как жалко, что вы не зарегистрированы в дворянском собрании! Если вы предполагаете жить здесь, вам надо нанести визиты… Нас, русских, осталось немного. Несколько старушек, здесь и в Ницце… Но и они могут сделать вам протеже… Они живут в старом доме в Ницце. Дом разваливается… Их немного пять или три… Большинство уже выжило из ума… Но…

— А кто живет в замках на горах? — полюбопытствовала Алина, стоя во дворе спиной к морю и оглядывая вершины окрестных Альп. Замков не было видно отсюда, но пока они ехали из аэропорта Ниццы, Алина успела заметить, что почти каждая вершина предгорья завершается старинным ли, новым ли, но явно замком.

— О! Да никто там не живет. Снимают американские звезды. Кто же ещё сможет за такие деньги. Даже не смотрите на них. — Всплеснула руками Зинаида. — Вам интересно портить себе здоровье? Сейчас, я думаю, вам надо принять душ и пойти поужинать. Не жгите много электричества. Это очень дорого. Я пришлю к вам Сержа… Запишу вам свой телефон… Можно звонить из любого кафе. Поищите Марусю в саду. Кошка не могла далеко уйти. Она умерла где-нибудь под кустом. Ее надо похоронить. Только не ходите в рестораны на… руе… д… Антибез, набережной. Это стоит очень дорого…

— Но я хочу угостить свою жену куропатками в жемчугах.

— Не издевайтесь надо мною, — тут же став высокомерной, отмахнулась от них Зинаида.

И благодаря этому прощальному жесту, последнему всплеску рук, не было ничего не естественного в том, что они поехали именно на эту улицу.

По Московским меркам она казалась переулком… что-то типа Столешникова.

Водитель — мсье Серж, конечно, не весил сто сорок килограммов, как водитель Кирилла, но по сравнению с местными выглядел весьма внушительно. В противоположность своей кузине был молчалив настолько, что Кирилл и Алина за время пути к ресторану, из тех, в которые не советовала даже заглядывать Зинаида, они засомневались — умеет ли он вообще разговаривать, тем более по-русски.

Сев за столик в шикарном заведении, которое в Москве было бы для них обыкновенным, они с удивлением заметили, что больше никого нет в зале. Впрочем, это легко объяснялось тем, что сейчас не сезон для приезжих.

Импозантно откинувшись на спинку стула, Кирилл раскрыл меню и обомлел. По-русски там не было ни слова, это понятно, но, даже ковыряясь во французских буквах, зная, что соединение из трех, четырех, бог знает скольких, дает всего лишь один звук, он никак не мог составить хоть что-то напоминающее ему по звукосочетанию привычное, кроме слов "бульон", "жульен", "шартрез".

— Да… — вздохнул он, — Как-то Франция выскользнула из диапазона нашего размаха, — Все Фиджи, Майями, Лондоны, Брайтон Бич… Даже в Италии нам было проще. Пора ассимилировать, как турков. Резко и внушительно.

Он пролистал меню до конца и обнаружил аналог его по-английски. Со спокойной душой, зная точно, что ему известен смысл слов "фиш", "миит" и "бекон", и т. п. Он заказал, тыча пальцем в меню, при этом ориентируясь на цены, все самое дорогое. Только так он мог быть уверен, что пища заказанная им съедобна. И не забыл объяснить, чтоб не мешкались — ставили на стол все сразу.

Юркий официант в великолепном костюме, но слишком слащавый лицом, вскорости заставил их стол блюдами непонятного содержания.

Кирилл первый придвинул себе одно из них и принялся есть. Ел он всегда основательно. Сразу отправляя в рот порции внушительных размеров. Пока Алина в задумчивости разглядывала заказанное, он успел пожевать, проглотить и, изменившись в лице, взреветь:

— Они что?! Издеваются надо мною?! Думают, если я не говорю по-французски, то рыбу от мяса не смогу отличить?!

— Тише, тише, — встрепенулась Алина, — Быть может, у них рыба дороже, чем мясо. Ты же выбирал все самое…

— Да что же это за рыба на вес золота? Это же треска какая-то. Даже не форель, не стерлядь и не севрюга!

Прибежав на слово "севрюга", мгновенно побледневший официант начал взмахивать руками, что-то лепетать с такой скоростью, что Кирилл и Алина, в конце концов, оказались лишь немыми зрителями театра мимики и жестов с летающим ласточкой словом "ошибка" по-английски. На десятой минуте Кирилл сломался.

— Пойдем отсюда, — взревел он и встал он из-за стола.

— Но это как-то неприлично. Ты посмотри, он машет счетом. Он угрожает полицией.

— Пусть вызывает полицию, — твердо ответил Кирилл и властно приподнял растерявшуюся Алину за локоток.

Едва в речи чужестранцев дважды мелькнуло понятное на всех языках слово "полиция" официант как-то сник. Теперь его лицо выражало полнейшую растерянность, в то время как Кирилл, уверенным шагом прошел к выходу, под руку с женою. И никто из обслуживающего персонала не решился их остановить.

Они сели в машину и долго пытались выяснить у водителя, который должен был одновременно исполнять функции гида, что же такое произошло. Почему им дали дешевую рыбу вместо самого дорогого мясного блюда и как они должны были поступить в этом случае?

Серж слушал их, не оборачиваясь, слушал долго и молча, и когда они уж уверились в том, что он точно немой, вдруг глубокомысленно произнес на выдохе:

— Ошибка.

— Но мы уже поняли, что ошибка! — возмутилась Алина. — Но кто должен был расплачиваться за нее?

— Тот, кто умеет… faire Charlemagne.

— Переведи! — потребовал раздраженный и голодный Кирилл.

— Это трудно. Это не прямо. Это… — Серж помолчал несколько километров, гоня машину по горному серпантину, и вдруг выдал: — Тот — кто умеет быть королевский происхождения.

— Теперь я понимаю, почему любое благополучие кончается революцией, усмехнулась Алина, утирая разволновавшемуся мужу пот со лба его носовым платком. Он послушно подставлял ей лицо словно завороженный материнской лаской ребенок, но вдруг очнулся и оглянулся на мелькающие за окнами машины пальмы, и прочие чуждые русскому взору растения, напоминающие увеличенные спьяну создателем, старушечьи столетники и прочие кактусообразные диковинки из тех, что разводят на подоконниках московские чудаки:

— Куда ты нас везешь, Серж Сусанин?

— Простой французский кухня для французов. В февраль там цветет мимоза.

— Но сейчас же она ещё не цветет?! — не понимая его логики, воскликнула Алина. — К тому же ночь!

— Вам надо посмотреть, где цветет много мимозы. Все смотрят это местность.

— Уж не собираешься ли ты нас накормить этими цветами?! — отчаянно воскликнул голодный Кирилл.

— Нет. — Спокойно ответил мсье Серж, — Мой кузен имеет там маленький ресторацию. Я буду кормить вас буйабес. И не выпендривайтесь. — Произнес он неожиданно четко, добавив явно гордясь пополнением своего словаря от новых русских: — Кончай распальцовку.

Местности, что расположилась на вершине холма, они не разглядели во тьме. Местность спала беспробудно в одиннадцать ночи. Но все-таки их накормили какой-то похлебкой с… запашком.

ГЛАВА 2

С утра Канны показались куда ясней. Прозрачней. Больше неба наблюдалось в пейзаже.

Едва проснувшись, они ощутили странное желание — встать и идти. Никаких раскачиваний спросонья, брожений по дому с чашечкой кофе… Да и кофе вовсе не хотелось. Тем более это было странно для Алины, заядлой кофеманки. Воздух был настолько чист, что ей казалось, что она не дышит им, а пьет, словно родниковую воду. Прозрачную-прозрачную воду. И все вокруг казалось прозрачным, даже темные приземистые старинные виллы, казались просвечивающими солнечный свет шелковыми декорациями. Пляж был тоже какой-то ненастоящий. "Узкий, не шире Тверской…" — усмехнулись они хором. И было им странно — как он может вместить слетающуюся на него мировую тусовку.

Зинаида очень хвасталась этим пляжем, говоря, что он более песчаный, чем в Ницце. Песок, если его и можно было назвать песком, казался слишком крупным, он лежал полотном крупнозернистой фотографии и притягивал взгляд. Кирилл и Алина шли и шли по пляжу, глядя под ноги. Чем ближе к кинотеатру, который стоял на берегу моря, и был похож на все районные кубы кинотеатров Москвы, тем больше людей встречалось им, навстречу. Это прогуливались пожилые люди, удалившиеся от дел бизнесмены. Завидев Алину, они останавливались, шагов за пять от нее, и кланялись. Алина кланялась в ответ машинально, по после десятого с удивлением оглянулась на Кирилла:

— У меня такое впечатление, что я в деревне.

— Заметь, они раскланиваются с тобой именно на пляже, и тем сильней, чем ближе к этому хваленому на весь мир кинокоробу. Быть может они, как дети, только и бродят здесь ради того, чтобы дождаться, когда выпрыгнет из него очередная звезда, словно чертик из табакерки. — Лукаво промурлыкал Кирилл, обнимая её за плечи и целуя в тоненькую шейку. Их спонтанно нахлынувшую ласку прервали старичок со старушкой. Мило улыбаясь, они остановились и закивали головами. Подражая им, Кирилл и Алина закивали в ответ. Пауза затянулась. Алина едва сдерживала смех. Едва они обошли пожилую пару, Алина захохотала в голос:

— Надо же! Какова у них сила почитания! Они меня явно путают с какой-то кинозвездой!

— Не с кем они тебя не путают. Ты и есть звезда. Разве только что не какая-нибудь там кинозвезда, а звезда настоящая. — И приступ нежности захлестнул его. Они ласкались, не стесняясь, словно в каком-то захолустном черноморском городке зимой на пляже, ласкались, не различая стен холодного серо-выхолощенного бетонного куба так похожего на московские кинотеатры типа "Енисей" или "Патриот", но ступени которого раз в год покрывались ковровой дорожкой.

Вдоль пляжа шло шоссе. По нему медленно катил мсье Серж. Иногда подолгу задерживаясь на платных стоянках. Он оглядывался на своих романтично настроенных клиентов и вздыхал.

Алина с удивлением разглядывала памятник киноаппарату, словно ребенок, не стесняясь ни кого, водила пальцем по изгибистым линиям пленки из черного металла. На аллее звезд внимательно изучала отпечатки ладоней известных кинодеятелей вмурованные в дорожку.

— Ты посмотри, какие крупные ладони! Непомерно крупные ладони в большинстве случаев, — восхищалась она своему открытию.

— Аналитик ты мой, — поглаживал он её, сидящую на корточках, по голове, — Все-таки у тебя наукообразное мышления. И зачем ты пошла в журналистику. Я всегда знал, что это не твое призвание.

— Но почему же, — не переставая рассматривать отпечатки, — обижалась по ходу дела Алина, — журналистика дает так много знаний!

— И никакой систематизации. Порою, мне кажется, что ты Ламарк.

— Ты хочешь сказать, что я в душе ботаник?! — оскорблялась Алина.

— Ну, тихо, тихо. Что ты там ещё нашла?

— В хиромантии руки с длинными пальцами называются артистичными, а здесь у большинства артистов они квадратные — философские. И очень большие большие пальцы — они означают волю.

— Ламарк. — Усмехнувшись, вздохнул Кирилл.

— Но причем здесь Ламарк?!

— Интересно с тобой. Всегда интересно. Слава богу, что ты у меня не Дарвин. Ведь тебе не приходит в голову опускать высшее до низшего. Нет, ты все самое примитивное и простое должна подтянуть…

— О! — перебила она его, — Вот тебе и спускаемся до простого — мизинцы у них тоже не маленькие. Заходят за третий сустав безымянного пальца. Ты понимаешь, что это значит?!

— Ну и что же?

— А то — что они не из тех, кто упускает свою корысть. Материальное положение, прибыль для них очень много чего значит. Они вовсе не такие идеалисты, какими хотят казаться.

— Вот видишь, в чем залог успеха. У меня тоже длинный мизинец. А ты… готова была отказаться от меня. Пустилась в свободное плавание — постигать культуру своей страны на основе творчества каких-то невезучих уголовников. Только зря тратила деньги.

— А ты не зря тратишь деньги в ресторанах и казино?

— Я их трачу на то, ради чего делаю.

— Ради чего же ты их делаешь?!

— Ради свободы. А свобода — это свобода игры. Не может играть лишь первобытный человек. Человек свободный не играть не может. А ты все ищешь первобытные основы. Опускаешься до Дарвина. Ищешь человека в обезьяне, или обезьяну в человеке. Пора бы начать понимать богов Олимпа.

— Я и пытаюсь, живя с тобой. Пойдем, я расскажу тебе про этот отель. Ты видишь башенки, они напоминают груди.

— Но если это и груди… Нет, Кирилл. Такие груди не принято прославлять в обществе. У людей принято, чтобы груди были похожи на купола наших церквей.

— Но это же твои груди. Маленькие, узенькие, вытянутые.

— Ужасно. Не напоминай мне.

— Но сколько в них беззащитности и темперамента.

— И все-таки это просто какие-то рюмочки. Наверное, владелец отеля избавился от алкоголизма, прежде чем начать строить его, вот и украсил перевернутыми рюмками, как это делали наши купцы в Москве.

— Нет. Была такая женщина… В неё влюблялись и любили. Мне Зинаида с утра рассказала. И звали её Оттеро. Однажды, один из поклонников подарил ей колье с драгоценными камнями, которое стоило столько, что на него можно было купить целый город…

— Чушь! Не бывает таких драгоценностей!

— Аналитик. Аналитик! Ты слушай стихи — стихию легенды! Было колье, как все говорят, ценой в целый город, а она проиграла его, едва получив. Она была азартной, зажигательной, доброй… И её маленькие груди запечатлел архитектор, влюбленный в нее. Это самый дорогой отель. А почему-то называется "Кали"? Пошли. Хочешь, поживем здесь?

— Пошли посмотрим, что там за скульптурка, среди пальм? — заслушавшись Кирилла, Алина чувствовала, что не может оторвать взгляда от скульптурного изображения женщины, в тени пальм через дорогу.

— Это же твоя копия! — воскликнул Кирилл, — подведя жену за руку к скульптуре.

— Нет! — отчаянно воскликнула Алина, и слезы блеснули в её глазах. Да она и не красива вовсе! Как могли в неё влюбляться все мужчины?!

— Сразу чувствуется, как она изящна в каждом своем порыве, как искренна, какой в ней темперамент! — Продолжал Кирилл. Он ещё раз сравнил свою жену с великой куртизанкой и, поцеловав, словно благословляя в лоб, пояснил. — Неужели ты думаешь, что мужчины влюбляются в кукол с обязательным общепринятым на данный момент стандартом? Они влюбляются…

— Влюбляются… — с горькой усмешкой перебила его Алина. — И ты влюблен. А все жду, когда же ты будешь меня любить.

— Я не вижу разницы.

— А я вижу!

— Но в чем она?!

— А в том!.. — Алина почувствовала себя, словно все видящий, все понимающий ребенок, не способный преодолеть косность взрослого. — А в том… — повторила она уже тихо. — Как она умерла?

— К сожалению, такие женщины, обычно умирают в нищете… Глубокой старухой. Недавно.

— Вот видишь! Ни один, из влюблявшихся в неё не спас её от такого конца. Ненавижу! Ненавижу всю эту вашу водевильную влюбленность! Слава богу, что я умру молодой.

— Ты не умрешь! — твердо ответил Кирилл. — Ты будешь жить. И даже старухой ты будешь любима. Ты будешь жить…

— Но в чей скульптуре?! В чьих произведениях?! — едко кольнула Алина.

— В моих. Я буду творить твою жизнь.

— Жизнь для тебя праздник… А я… устала от праздника… я задыхаюсь… я не хочу.

— Я лучше знаю, чего ты хочешь. Поехали смотреть покой, о котором ты и не мечтала.

И они поехали. И они носились по прибрежным городам. В глазах рябило от разнообразной одномастности пейзажей. Антиб: музей Пикассо музей Пейне, Морской музей… музей башни… Гольф-Жуан: мачты яхт, стела Наполеона… Био: — снова черепичные крыши, лабиринты узких улочек, неожиданный размах шикарных вилл, продажа керамических изделий у дороги с огромными горшками, словно рассчитанными на секвойи, и парковой скульптурой — миниатюрные музеи… Сен-Тропез…

"Любимая" обращался он к ней, "милый, дорогой, любимый", отзывалась она. И не было в произношении этих слов ни слащавости, ни пошлой вычурности. Искренность, порой не исключавшая дружеской насмешки.

— Сфотографируй меня у могилы Марка Шагала, любимая.

— Давай-давай милый надуйся пофилософичней.

— Замри, любимая! Снимаю. О! Какая кротость! Само смирение, милосердие и святость! А далее лукавство, кокетливость, поверхностность, развр…

— Заткнись, до-ро-гой!

— И даже гнев, любимая. Но что ж плохого, если в тебе есть все?.. Даже слишком много.

— Ах, так, любимый!..

— Здесь нет трамваев — зря надуваешь нижнюю губу, никто не переедет.

Он обнимал её за плечи, она прижималась к нему пристраивая на плечо почти ангельскую головку, с убранным буйством кудрей в тугой пучок, но тут же что-то снова привлекало её внимание, профиль устремлялся вперед, как нос корабля озаглавленного Никой, волосы нетерпеливо выбивались локонами внутренних ветров.

Он удерживал её поцелуем. В такой момент она целовалась порывисто, нежно, особенно волнующе, и это напоминало ему детское ощущение, когда держишь в ладонях птенца, и трепетный страх — сжать посильней, что б не бился, выпустить ли, но жалко…

И снова они мчались по горам: Средневековые развалины в Баржемон.

— Я часто слышала, что территория наших зон для заключенных в три Франции. Наивный апломб — они не знают, что южная Франция, как книжка раскладушка — раз в пять больше, мы едем больше двух часов и не одного населенного пункта… Такого у нас, да ещё при скоростном шоссе, не бывает!.. — взахлеб говорила она.

— Любимая моя, все нет тебе покоя — аналитик!

— Но я не могу не думать! Смотри, какие крыши! Но почему, у нас никогда не задумывались о вечности того, что строили?

— А наши церкви? Кремли?

— А собственное жилище…

— Знаю я, как это называется, — вдруг пробасил Серж, он несколько лет только и занимался тем, что возил туристов из России. Они были разными: и монголоидно-узкоглазыми, и горбоносыми, то есть внешне явно всевозможных национальностей, но все их называли не просто русскими, а новыми русскими. Так, словно возникли они из неоткуда, и никаких корней на самом деле не имеют. Странные это были люди. От других европейцев отличались одним полным отсутствием порядка, как казалось Сержу, в их головах гуляли степные ветры. Те самые ветры, о которых рассказывал ему дед, донской казак. Иной, без этих ветров, России он себе не представлял. Чем живут эти люди, как думают, — для него оставалось загадкой. Впрочем, скидывал он это на свое природное тугодумство. Но не трудно было ему заметить — что ни люди, — то словно из сумасшедшего дома. Вот последний раз возил он по достопримечательностям лазурного берега двух дюжих парней, а зачем возил не понял. Устроившись на заднем сиденье, взятого напрокат лимузина они пили, играли в карты, дремали. Выбегали из машины лишь за новой бутылкой и сигаретами, новой колодой карт, но в казино Монте-Карло идти побоялись. Так и жили в салоне его автомобиля все дни напролет, ночуя лишь в гостинице. Там они занимались, видимо, тем же, вряд ли спали всю ночь, потому как спали порциями по два часа через три. И когда он останавливался, заслышав дружный храп — один обязательно просыпался и, приказав "гони, гони", засыпал снова. В последний свой день во Франции, по дороге в аэропорт очнулись, оглянулись: "Чего, Франция кончилась?" — спросили так, словно проспали сеанс в кинотеатре. А предыдущие!.. Веселые были ребята. От них-то он и научился этим новым русским фразам:

— …знаю, как это называется, — вставил свое слово Серж в обойму Алининых восторгов, — Крышесноситель.

Кирилл и Алина переглянулись, и Алина надолго замолчала после такого комментария.

— Пора подумать о делах. — Вздохнул Кирилл.

ГЛАВА 3

Алина никак не могла настроится на деловую волну. Когда ей объяснили, что в случае, если она оставит дом за собой, жить сможет в нем не нарушая правил при отсутствии гражданства не более месяца, а чтобы получить гражданство… далее следовал такой перечень всех запретов и трудностей, что становилось скучно. — Непонятно, — возмущалась она, — почему у нас в Москве живут все кому не лень и сколько хотят, а нас эти несчастные французы ещё упрекают нас в каких-то нарушениях прав человека!

От объяснений того, что правильно, а что неправильно, следовавших за её высказываниями, у Алины начинала кружиться голова. Никаких особых планов на дальнейшую жизнь не строила. Просто у неё возникло желание провести остаток дней в этом тихом домике на горе, взирать из его окна на аккуратный игрушечный городок, сбегать по кривой улочке к морю, гулять в горах и не думать, не думать ни о чем. Тем более, ни о каких правах, гражданствах, налогах… Алина сникла.

Кирилл оживился, постигая делопроизводство передачи недвижимости по наследству, любое дело касающееся бизнеса пробуждало его азарт. Денег на жизнь в Каннах у него хватило бы надолго, но он преследовал иную цель заставить её добровольно пойти на операцию — захотеть жить. Вернуть тягу и вкус жизни. И с удовольствием наблюдал, как она увлекается путешествием. "Ну подумай, любимая, ну зачем мне твои грудки? Я же не с грудками живу, а с тобой. Не анатом от литературы я — не Лимонов, чтобы взахлеб любоваться жениными органами. Если хочешь, потом силиконовые вставим. Но подумай, сколько женщин вставляет себе эти протезы, и ничего. Даже те, у которых ничего не болит. Правда, я не пойму — зачем, все равно любят не оттого, что груди большие, от этого просто хотят. А я тебя и без них люблю. Прооперируйся здесь.

— Нет. Даже жену Пола Маккарти не сумели спасти ни за какие деньги. Дай мне просто пожить, не думая об этом.

— Давай продадим дом, и ты сама распорядишься всей суммой. Если решишь сделать операцию, я потом тебе любой дом подарю. В любой стране, где пожелаешь. Даже если просто потратишь деньги, все равно…

В тайне Кирилл надеялся, что, получив немалые деньги за дом, свои, а не выпрошенные у него деньги, Алина почувствует самостоятельность, начнет строить планы. И тогда благоразумие победит, заставит её пройти курс лечения, чтобы продлить свою не скованную экономическими обстоятельствами жизнь.

— Деньги, деньги! У меня кружится голова, и я дохожу до слабоумия, когда меня заставляют думать о том, что я должна ради них делать, что не должна. И вообще, мне кажется, что все тут вокруг жулики. Мне и денег не жалко, куда противнее чувствовать себя полной дурой. Возьми все на себя. Ты разбираешься в этом, продай дом по моей доверенности. Я подпишу все, что требуется. Продавай сам. Мне все равно.

— Но нам придется переехать в гостиницу. Тебе не надоел этот мелодрамный пейзаж? Поехали в Ниццу?!

Ницца…

Стоит ли везти в город, ставший последним прибежищем большинства русских эмигрантов, свою жену, желая заставить её забыть о приближающейся смерти, когда все так или иначе в нем умерли совершенно невероятной смертью, об этом Кирилл не задумывался. Увлеченный пластическими жестами людей модерна, легко перестроившись на этот стиль, он с удовольствием играл из себя дворянина начала века. К его бело-кремовому костюму, и шляпе, и плащу, не хватало только трости для окончательного перевоплощения. Он с удовольствием примерял к себе тот размеренный шаг, вздохи на закат, и фразы типа: Ты посмотри дорогая…

Однако догорая, суетно оглядывалась, читала надписи, требовала водителя рассказывать о том, что видела, пояснять, откуда взялись русские названия улиц и вилл. И даже, зайдя в Русский Кафедральный Собор, сногсшибательно похожий на Храм Василия Блаженного, не помолилась толком, а проболтала со служкой, все то время, пока Кирилл рассматривал его убранство и иконы. А потом потянула на кладбище.

Кладбище было закрыто. Но она позвонила в ворота. Им открыл пожилой человек, похожий на московского профессора бодрячка, не чуждающегося спортивного образа жизни, как в прямом, так в питейном смысле, и в тоже время, напоминающий немецкого бюргера, он представился Евгением.

Лучше бы они туда не ходили.

В её взгляде появилась тревога загнанной оленихи.

Маленькое русское кладбище, расположившееся за высоким каменным забором на склоне горы, было непохоже на действительно русское, и все-таки оно не было похоже и католическое. Чем?.. Уютностью. Покоем, который не был столь строг.

Евгений, обрадовавшись редким посетителям, как дорогим гостям, видимо бросил обедать, потому что вместо галстука в ворот его рубашки была заткнута салфетка, на которую поначалу никто не обратил внимания, а когда обратили, сделали вид, что не заметили. Он же, стянув её вниз, вкрутил в карман джинсов движением школьника прячущего неприличный рисунок от учителя, а затем пошел мелкими шажками, по узкой тропке между могил, приглашая следовать за собой. Шел, беспрерывно говоря, перечисляя:

— У нас тут такие люди, такие люди… Вот Григорий Васильевич Солыпин. 18 января родился 1838 года, а умер выходит летом в 1899, прожил всего 61 год. Малова-то выходит — у нас тут такие долгожители… Вот Лев Викторович — представитель славного рода Кочубеев. — Говорил он о могилах, как о живых людях.

— Кочубеи… у меня был кто-то из рода Кочубеев. Кажется пра… пра… в общем, бабка ещё в 17 веке. Я помню, её звали Прасковья Кочубей, она была дочь генерального судьи в Запорожье. А умерла где-то в 1726, я помню! просияла Алина, удивляясь, что вдруг память не подвела её. Мало того, она словно ясно увидела и эту Прасковью и Льва Викторовича, почувствовала их словно знакомых всем лабиринтом душ людей.

— Вот видите, как приятно встретиться с родственником.

— Но где? — тихо вздохнула Алина.

— А вот Александра Петровна Охотникова, а чуть ниже княгиня Трубецкая. Вот Виноградовы из эмигрантов, положили их в могилку Елены Кирилловны Горыкиной.

— И Оболенские с Елагиными под одной плитой, — указал Кирилл.

— Да… земля у нас дорогая. Тут вообще сносить наше кладбище снести хотят. Платить за землю община не может. Да и нет общины-то уже. А я говорю — вы не кладбище сносите, вы культуру уничтожаете. Это ж вы посмотрите каждый человек, как целая книга. Вот генерал-майор Трухачев умер в 1942 прямо в войну. От переживаний, наверное. А вот могила Веры и Нины Церетели, сверху Давидова положили. Не знаю, вашего ли скульптора родственница?.. Обратите внимание — тут по-французски "принцесса" написано. Они едва в Ниццу перебрались — все в принцессы заделались. А поди ж ты — докажи. Но я даже старух по манерам распознаю. А вот видите — написано уже по-французски Тамара Низванер — принцесса Церетели и есть год рождения 1929, черточка, а смерти нет. Ждем-с.

— И давно ждете?

— Лет десять. Ничего. Пусть не спешит. Все одно место уже куплено.

Алина и Кирилл невольно переглянулись и отвели взгляды в разные стороны. А Евгений продолжал: Вот: Борисова, Синельников, Павел Николаевич Яхонтов, Александра Заболоцкая…

— Как ты думаешь, она родственница нашего поэта Заболоцкого? спросила Алина.

— Вряд ли.

— А Фишер, Безобразов, Кусковы, Дурасовы, Шишкины, Беклемишевы, Троицкие?..

— Все может быть… Но Юденич настоящий. И Георгий Адамович тот самый.

— Но странно, фамилии тех, кто здесь лежит, до сих пор у нас на слуху, и не столько благодаря истории, сколько современности! Неужели действительно имя несет в себе некий мистический заряд.

— Нет. Не фамилия красит человека, а человек фамилию. — Вздохнул Евгений. — Сейчас я расскажу вам судьбы тех, кого знаю. Смотрите — две третьих Козьмы Пруткова. Да, да… это те самые братья Жемчужниковы.

— Какая встреча! — одновременно воскликнули Кирилл и Алина.

ГЛАВА 4

И все, все, почему-то обязательно умирают, — вздохнула Алина, когда они, поднявшись на вершину замкового холма, ни не обнаружили никакого замка. А взглянув вниз, по склону с противоположной стороны от моря, вновь увидели белокаменные склепы и памятники кладбища — целый город мертвого умолчания.

Он пытался перебить её мысли, пока они спускались вниз к водопаду, обращал её внимание на экзотические растения, спрашивал их названия… Она напрягала свою память, не вспоминала, но забывалась. Но не проходил час, два и обнажалось в её словах то, о чем она постоянно думала:

— Представляешь, выбросится из окна второго этажа, и разбиться на смерть?! Это все оттого, что он был русским художником. А Ницца, это же конечная точка для русских. В Москве с шестого прыгают и не разбиваются. А супруга Герцена? Надо же было стремиться сюда, чтобы поправить здоровье и попасть в корабле крушение. А все эти князья… Великие князья… Надо же! — восклицала она — Там, на кладбище, — Три тысячи русских! В каком-то далеком курортном городке! И с чего это им пришло в голову, что они обязательно поправят свое здоровье в Ницце. Они летели сюда, словно мотыльки в огонь… Какой огонь?! Это Ницца просто черная дыра для русских. Вот от того-то и притягивала так. Не свяжись царское семейство с этим городом, быть может и Россия бы не погибла.

— Я не понимаю, как ты мыслишь, дорогая, — пытался он перевести её на степенный стиль ретро. — В соответствии с какими законами логики?

— Не логики, а мистики! Это больше чем мышление. Это все сразу! Так читают символ. Символ можно объяснять томами книг, а можно понять сразу.

— Посмотри, какое скопление модерна на этой улочке. Ты же всегда была неравнодушна к модерну.

— А теперь меня от него тошнит. Мне душно. Я чувствую себя крылатым муравьем, принявшим песчаный замок за муравейник. Давай, лучше поживем в нашем домике, пока в него не въехал покупатель. Насколько я понимаю, его пока купило бюро недвижимости, они собираются его сдавать. Давай снимем свой собственный домик, вернемся назад. Я боюсь!..

— Хорошо, любимая. Но сначала заглянем в Монако. Посетим Монте-Карло.

Первым делом, завороженные, словно дети, они два часа проблуждали по музею Кусто. Потом заглянули в салон с коллекцией автомобилей принца.

— Тебе купить такой? Я теперь могу. — Сказала Алина.

— Что я сумасшедший? На таком автомобиле можно доехать лишь до польской границы и конец.

— Но ты же всегда цитировал Бродского: "Зачем нам рыба, коли есть икра"

— Это уже не икра. Это уже нечто из рода той самой японской рыбы, лакомство которой может стать смертельным.

— Но я хочу тебе что-то подарить на память о себе. Быть может часы?

— Милая, ты же знаешь, что я не люблю, когда на мне что-нибудь болтается. Ни часы, ни амулет, ни крестик. А от часов вообще запястье потеет. Да и не разберешься с этими модами. Зачем мне опознавательные знаки?

— Может быть на цепочке?

— Все равно потеряю. Хочешь колечко? Тебе такой изумруд пойдет?

— Нет. Тратить на игрушку такие деньги, а что толку?

Они вновь прошли мимо музея Кусто, через ботанический сад с его экспонатами напоминающими скорее декорации мультфильма, чем живые растения, и вышли на дворцовую площадь посмотреть смену караула у королевского дворца. Не смотря на зимний сезон, народу было много. Алина пыталась вытянутся, чтобы хоть что-то увидеть… И вдруг ощутив себя не собой, а лишь частью глазеющей толпы, резко развернулась и пошла по узкой улочке прочь. Он вовремя заметил, что её нет рядом и, с трудом нагнал в небольшом магазинчике.

Она выбрала ему футболку на память с вышитой надписью "МОНАКО" под цвет его глаз. Ничего более дорогого и с надписью не попадалось на глаза. Они бродили бесцельно, то останавливаясь в кофеюшке, то рассматривая незамысловатый товар. И вдруг Алина встрепенулась:

— Кирилл! Смотри, какой зонтик! Ты посмотри! Купи его мне!

— Что ты нашла в нем, не пойму? — с изумлением Кирилл смотрел на дешевую безделицу. Зонтик был черный, ручка клюкой.

— Но на нем такими маленькими золотыми буквами написано, смотри: "Монако, Монте-Карло"!

— Ну и что?

— Но посмотри, какие маленькие буковки!

— Ну… маленькие…

— Купи мне этот зонтик.

— Да ты все равно потеряешь. И что это на тебя нашло?

— Но мне он нравится! Купи!

— Сама купи.

— Но я не взяла с собой денег. Купи!

— Не куплю. Не нужен он тебе. — Пораженный тем, что его жене понравилась такая дешевка, уперся Кирилл. — Я сказал — не нужен.

Алина вспыхнула обидой и замолчала. Этой фразой он напомнил ей о скорой смерти. "Не нужен он тебе" — она трактовала так — "зачем тебе зонтик, ты же все равно не будешь гулять под дождем, ты не доживешь до дождя".

Кирилл же рассуждал совсем иначе. О скором конце жены он даже не подумал, но покупать такое считал ниже своего достоинства.

Они вернулись в туннель, что проходил чуть ниже казино, спустились вниз на огромном лифте до автостоянки. Масштабы этого многоэтажного интерьера вырубленного в скале поражали даже их имперское воображение. Нечто из фильма о космических цивилизациях виделось им.

Но ни Кирилл, ни Алина не смотрели по сторонам. Ровным, почти маршевым шагом они дошли до машины Сержа. Хлопнули дверцы, и машина понесла их по-над пропастью.

"Нет!" — затормозил в душе Кирилл, а вслух сказал устранявшейся от его объятий Алины:

— Ну… хочешь, мы вернемся и купим тебе этот зонтик?

— Нет, — коротко ответила она.

— Вот видишь, ты хотела его пока видела, а отошла подальше — поняла, что он тебе не нужен и забыла.

— Нет. Этого зонтика я тебе не забуду никогда.

— Но почему?! Такая дешевка!

— Но на нем такими маленькими буквами… — и перешла на неслышный шепот.

Сейчас она была похожа на ребенка. Кирилл силой притянул её к себе и обнял, уткнув лицом в грудь.

— Ну ладно, ну ладно, — укачивал он её, сейчас мы поедем в самый лучший магазин в Ницце, в самый дорогой, и ты выберешь все, что тебе понравится.

Но ей не нравилось ничего. Она пересмотрела себе все платья, все костюмы, сумочки…

— И это Франция?! — удивлялась она, — У нас в самом захолустном универмаге выбор в сто раз больше! Да такие примитивные старомодные вещи не купила бы и последняя тетка из села! А цены!

— А ты не смотри на цены.

— Но у нас в самом дорогом магазине, на изящнейшие костюмы такие же цены, как здесь на откровенное барахло! Где их хваленый вкус?! Да ты посмотри, во что они сами одеты!

— Но зато ты можешь похвастаться своим подругам, что это из Франции.

— Смотри и даже от кутюр! Наверняка они скидывают сюда брак. Как незамысловато! Теперь я понимаю, почему здесь все женщины в нерабочее время, когда не в униформах, ходят в таких старомодных джинсовых костюмах, взглянешь и кажется, что оказалась в семидесятых!

Они блуждали по магазину и набрели на мужской отдел. Ситуация поменялась с точностью до наоборот. Мужские костюмы были пошиты настолько элегантно, что даже Кирилл со своим пузиком смотрелся в них, словно денди. Цены же были вполне приемлемыми. Кирилл тут же увлекся. При помощи Алины он отобрал себе костюм, примерил, решил взять, но тут его внимание привлек другой — черный шелковый для летних вечеринок, он указал продавщице, чтобы она несла его в примерочную, но по дороге к шелковому костюму заметил ещё один. Он так увлекся, что и не обратил внимания на то, как словно обратившись в тень, отошла от него Алина. Отошла и пошла, пошла, остановившись лишь в шляпном отделе.

Она вернулась через полчаса, он уже ждал, когда ему доупакуют пять костюмов плюс два смокинга, и два просто пиджака вольного стиля. Он сосредоточенно следил за процессом, боясь, что помнут.

— Я выбрала себе шляпку, пойдем, покажу, — как ни в чем ни бывало, позвала она его, не желая портить ему настроение своим мнением по поводу его алчности.

— Сейчас, сейчас.

— Пойдем!

— Куда?

— Посмотришь, какая шляпка.

— Какая ещё шляпка?!

— Настоящая. Французская. В силе ретро. С огромными полями!

— Что?! Куда ты в ней пойдешь?

— Там только бант зеленый мешает, но если его отпороть…

— Слушай, оставь меня в покое. Ты же видишь — я слежу за упаковкой.

— Знаешь что, я это видела сто раз в Москве. Скоро тебе придется снять отдельную квартиру для своих костюмов!

— Но мои костюмы помогают мне делать деньги!

— А я должна выглядеть, как последняя хиппушка?!

— Ты в любой одежде выглядишь отлично.

— Ты ещё скажи, что тебе больше нравится, когда я вообще голая.

— Естественно.

— Ах, так! Я сейчас же раздеваюсь! — она уже потянулась к пуговицам своего костюма, но он повис у неё на руке:

— Подожди, подожди! Дай мне сначала сопроводить их к машине, а потом…

Он лишь заметил, как слезы мелькнули в глазах Алины, она резко развернулась и, вышла из магазина.

"Это конец, — подумал он устало, но без сожаления, — Ну её к черту. Пусть живет, как хочет. Что я с ней ношусь?.."

Он вышел на улицу, проследил, как уложили его покупки, и попросил Сержа медленно попетлять по окрестным улицам. Они очень скоро увидели её, одиноко сидящую на скамейке, на площади Массены. Алина курила, глядя в землю. Он покачал головой, поняв, — едва оставшись одна, без денег, тут уже сориентировалась, стрельнув сигарету у какого-то студента. И он не смог ей не дать, хотя и не здесь так просить не принято.

— Ну что мне делать с ней?! — тихо взвыл Кирилл.

— Женщин надо выгуливать перед сном. — Ответил Серж.

— Ничего иного не остается. Пойду выгуляю. Ты пока отвези эти костюмы к себе. Мы переночуем в гостинице "Сплендит", а завтра…

Она стояла на балконе и смотрела вниз. В центре двора гостиницы, умощенного плиткой, напоминающей о панцире черепахи, возвышалась лепная ваза похожая сверху на медальон. Зима не мешала цвести цветам бархатисто красным цветом.

Он неслышно подошел к ней со спины и накинул ей на плечи свой пиджак.

— Это цвет моего сердца, — указала она на клумбу. — Пошлое вроде бы сравнение, но так одиноко… словно цветам, которых заставляют цвести в январе.

— Давай посидим где-нибудь на берегу, попьем сухого вина. Я закажу тебе Шато ле Пьер Нуар. Ты же любишь это вино из перезрелого винограда.

— Не хочу.

— Я закажу самого лучшего года. Ты же сама сравнивала его с льющимся золотым бархатом. Помнишь, как ты назвала его бархатистой сладостью?

— Ты все помнишь. Я не устаю поражаться твоей памяти.

— Тогда пошли. Я отпустил Сержа, прогуляемся пешком.

Из окон ресторана было видно море… безмятежное море. Море вечности.

Со стороны они казались влюбленными, или молодоженами в свадебном путешествии, трудно было поверить, что уже пять лет эти воркующие голубки бьются смертным боем друг от друга, а все не могут ни установить стабильный покой в своей семье, ни расстаться. Впрочем, голуби — символизирующие и влюбленность и мир, самые кровожадные из известных человечеству птиц — они убивают представителей своего вида, садясь сверху и, выщипывая сопернику перышки на голове, — но об этом знают лишь узкие специалисты в орнитологии.

Они пили вино, она что-то рассказывала о своих ощущениях от моря, неба, гор, вкуса вина… сладких желе, фруктов… И он смотрел на мир через призму её ощущений и мир становился объемней, ярче, наполненный музыкой её голоса, он целовал её руку, она тихо смеялась.

Вовсе не от вина у неё кружилась голова, а от его нежного взгляда. Мир легкий, эфемерный вокруг, настолько, что казалось легко можно пройти сквозь его миражные здания, приобретал тепло, питал её пьянящим соком любви. И казалось ей, что она способна прожить с ним вечность, чувствуя себя единственной любящей и любимой, маленькой и защищенной его разумностью, его практичностью, рационализмом. Но главное — любовью. И любовь их может быть невероятно большой, без границ, вмещая в себя все, весь мир, и море, и этот закат, и зеленый луч, который вот-вот блеснет и она поймает его в свои зрачки, потому что рядом есть он, его любовь, без которой нет ни её, ни его самого.

— Ну а зонтик, с "Монако — Монте-Карло" написанными такими маленькими, маленькими буквами, ты мне прости. Да и шляпка… согласись, ты была не права. Костюмы мне действительно нужны…

— О нет! Шляпка была отличная. С неё только бант сорвать… Я такую модель видела только в кино!

— Но мы же не в кино!

— Еще бы! Такого не бывает ни в одном кино! Потому что не объяснимо! Жадностью это оправдать нельзя. Она стоит меньше твоих костюмов. Да и вообще, не нам с тобою говорить о деньгах. Что это? Безумное крохоборство? Вредность?! Это… это… просто сказочный сволочизм! Ну что, что стоило тебе купить мне такую мелочь!

— Вот именно, потому, что мелочь. К тому же зеленая! Ты завтра же забудешь про свою шляпку. Я тебя знаю.

— Но сегодня!

— Все. Пора тебя выгуливать. Я понял, что нам надо как можно чаще менять пейзажи. — Сказал он. Расплатился, взял по-простецски со стола очередную бутылку с Шато и, не обращая внимания на удивленный вид официанта, по видимости оттого, что он никогда не видел, чтобы пили такое дорогое вино тридцатилетней выдержки в таких количествах, Кирилл вышел с Алиной под руку на набережную.

— Черт, забыл купить у них бокалы. Придется, пить, как школьники из горла, — вздохнул он, снял кожаную куртку, подстелил под себя, так чтобы хватило Алине, и сев, продолжил: — Вот если бы ты захотела тот перстень с изумрудом…

— Ясно, почему тебе приятней перстень в несколько десятков тысяч долларов — я умру, а он останется. А шляпка, зонтик — из них конечно денег не сделаешь. Их не заложишь. А я идиотка, пожалела тебя. Подумала, зачем тебе разоряться на такие безумно дорогие украшения для полудохлой жены. Я и не думала, что это выгодно для тебя. Что у тебя все в казну!

— Да ничего мне не выгодно. Ты можешь и его умудриться потерять в пять минут, что я не знаю. Все дело в том, что ты вдруг стала относиться к вещам, как к воздушным шарикам.

— Но это же так естественно. Ты посмотри, что осталось из вещей от людей прошлого века? Да ничего. Все растворилось, разложилось во времени. Если конечно не считать предметы антиквариата, но это как марки, этикетки… Но судя по дому моего дядюшки — все это так неудобно…

— Остался дом твоего деда, осталась мебель в нем, которой можно было бы ещё пользоваться и пользоваться. Это просто мы, со своими революциями привыкли уничтожать, и ценить лишь все новое… Здесь дело не в жадности, не в скупердяйстве, а в элементарной аккуратности.

— Но ведь шляпку тебе мне купить жалко, потому что кто-нибудь из нас обязательно сядет на неё для начала, а потом я её вообще забуду её на лавочке в каком-нибудь сквере. В третьих — я действительно не представляю, куда и к чему её надеть. А вот перстень… Но и его так просто не наденешь.

— Да хоть бы ты его потеряла на следующий день, повторяю тебе — я бы слова тебе не сказал, клянусь! Но он был как раз для тебя!..

— Но ты не купил же его мне в подарок, сам по себе, сюрпризом.

— Но попробуй я купи тебе его, не примеряя?! Стоит все же не дешево.

— А вот как!

— Потом доскажешь. Посиди здесь, я попробую найти туалет. Сторожи бутылку. Он ввинтил бутыль в гальку, и ушел.

Алина посмотрела ему вслед, потом на эту почти опорожненную бутылку. Все унизительные для неё моменты этого дня вспыхнули в ней с особой яркостью и вдруг погасли. Все стало пусто. Словно окончилось, заставлявшее проливать её горькие слезы кино и экран погас. Она встала и пошла.

Городок спал. И вдруг гигантскими трухлявыми, изъеденными муравьями, пнями казались здания в стиле модерн. Они лепились друг к другу, теснились невыносимо, так, словно старались вытеснить её из их серого покоя. Алина шла и шла, словно гонимая чуждым миром. Она дошла до строительного забора огораживающего годами ремонтируемый Средиземноморский дворец, преодолела перегороженную улицу, с её хламом, запахом разрухи, и пошла вперед в сторону железнодорожного вокзала, прошла туннель, над которым походили пути, ещё несколько неожиданно откровенно невзрачных улочек, на которые не заходят туристы, вышла на большую дорогу и очнулась. Холодно. Пронизывающий ледяной ветер валил с ног. Куда идти-брести?..

Мимо неё пролетел шикарный "Опель", и вдруг вернулся задним ходом, остановился.

ГЛАВА 5

К ней вышел мужчина лет шестидесяти в элегантном костюме, он что-то спрашивал её по-французски, но она лишь твердила по-английски "ошибка, ошибка" и добавляла: — пардон.

Потом она поняла, что его встревожил её одинокий вид на дороге, и он хочет помочь ей. Названия гостиницы она не помнила. Но помнила адрес своего домика в Каннах, его-то и произнесла с трудом. Он предложил её сесть в машину, развернулся на трассе, явно нарушая правила. Впрочем, трасса была пуста, и помчал её в Канны.

Они остановились у её бывшего дома. Алина напрасно звонила в звонок в калитке, хотела расшатать замок, но этот ржавый старинный агрегат оказался слишком прочным. Она больше не владела ключами этого дома. И он стал чужим.

— Слиип, спит, мой муж-хазбенд, — пояснила она подвозившему её мсье Оноре. Он понял её. С этих слов начался их эсперанто. Он предложил ей мобильный телефон. Но телефона в номер гостиницы в Ницце она не помнила, его мобильный тоже. Это Кирилл имел феноменальную память на цифры. Такую, что она даже не утруждала себя никогда запоминаниями. И даже в случае потери своей телефонной книжки всегда могла обратиться к мужу. "Я без него вся какая-то никчемная" — с горечью подумала она.

Оноре вышел из машины, и мимикой, жестами, смесью слов из нескольких языков объяснил ей, что не может оставить такую женщину ночью одну, и предлагает ей переночевать у него, и звонить из его дома её мужу. У Алины не было выбора. И они снова помчали по шоссе в обратном направлении, когда миновали вокзал Ниццы, Алина заволновалась. Куда они едут вообще?! Но пожилой Оноре был настолько элегантен в каждом своем движении, что заподозрить его в дурном, — только показывать себя с дурной стороны. "Он, наверняка везет меня в свою деревушку, поскольку иметь жилье в Ницце, слишком дорогое удовольствие", — подумала Алина и успокоилась. Машина летела вверх к горам. Перед их низкорослыми вершинами светился дворец. Уж не во дворец ли он меня везет? Кто он такой? — захватило дух Алины, словно при быстрой езде. Они остановились, едва поравнялись с дворцом. Переведя про себя с обезображенного французским прононсом английского Оноре, Алина поняла, что эта бывшая резиденция русских царей, теперь отель "Регина". Настроение её испортилось. Идти в столь шикарный отель с неизвестным мужчиной, словно проститутка не хотелось. Она попросила отвезти её снова на английский бульвар, к отелю "Негреско", где она сможет начать ориентироваться, но мужчина успокоил её, сказав, что это очень опасно в такую безлюдную зимнюю ночь. И свернув налево, покатил уже тихим ходом мимо таких вилл, которые Алина не видела даже в кино. Впрочем, они явно не вмещались в русское понятие "вилла" — это были настоящие дворцы. Оноре притормозил перед огромными воротами. Что там — за глухим забором не было видно. Ворота разъехались в разные стороны, и они въехали в парк с огромными деревьями. Их кроны нависли сгустившейся тьмой, но вдруг стол света прорвал тьму. Казалось, это ракета, которая вот-вот взлетит, но это оказался замок с неожиданно включившейся подсветкой.

Легкое чувство страха… она неуверенно оперлась на галантно предложенную руку.

Как самочувствие, "лярусс"?

— Файн. — вернулось к ней самообладание. Она во все глаза смотрела очередную серию фильма своей пусть и угасающей, но жизни. И понимала, что ничего не понимает.

Густое южное небо посветлело. На его фоне чернели силуэты гор и кроны деревьев, а на черном фоне деревьев светлели мраморные скульптуры. Исследовательский инстинкт, очнулся в ней словно некий капитан Немо на дне океана и повел вперед. Она, затаив дыхание, обернулась. Оноре ждал её уже на вершине мраморной лестницы у распахнутой двери. "Уснуть и умереть" мелькнуло в голове у Алины, и она пошла на свет распахнутого холла сияющего в блеске зеркал.

И вдруг заметила, что её и недоумение и онемение нравится хозяину. Она мысленно проверила линию своей спины и, пройдя в дом, мимо хозяина, сама предложила ему, играючи, войти в собственный дом.

И все-таки она не могла с небрежностью пройти мимо того, что видела белый камень высоких стен, темные картин в тяжелых рамах, легкая лестница, словно не ведущая, а возносящая вверх. Светлая таинственность и ясность силы воли человека взорвала её душу с трудом скрываемым восторгом. Восторг, словно пламя водой, погасила печаль. Что, кроме церквей, да и то порушенных, изуродованных — оставила история её родины ей? А дворцы, старинные дома? Питер, Подмосковье? Все не так и не то. Ничего не могло удержаться на её земле неугомонной земле и двух сотен лет… Но хилые стены привычных времянок украшались куда изощреннее и богаче стен толстенных и вечных…

Они вошли в огромный зал. Да. Здесь можно устраивать балы. Или просто жить и взирать из своего гулкого одиночества на историю человечества.

Когда Алина вошла в зал оформленный, хоть и современно, но вполне в соответствии с аскетизмом аристократа, живущего вдали от всевозможной суеты, он появился в дверях следующей залы с книжечкой в руках, и поманил её к себе. Алина подошла. Он пропустил её впереди себя в другую залу длинный, метра в четыре, стол был накрыт. Но тарелка с приборами стояла одна. Он сел туда, где стояла тарелка, во главе стола, предложив ей выбрать место.

Алина посчитала, что будет глупо ютиться где-то сбоку от него, и не воспользоваться свободой пространства, поэтому села напротив. Тут же появился строгого вида старик и поставил перед ней приборы. Оноре, что-то сказал старику, и тот положил перед Алиной книгу. Освещение было неяркое, и Алина, ещё и не взяв её, подумала, что это библия. Но это оказался словарь. Так за ужином они вышли на новый виток беседы.

Вслед за словарем принесли половинку дыни со сладким портвейном в её полости, и прозрачными ломтиками сырокопченого мяса. Это полагалось есть ложкой. Алина пустилась тут же в мысленный анализ французской культуры, пояснив сама себе, что есть сладкое перед горячим — объясняется жадностью французов. Так они стремятся сразу умерить аппетит гостя. Но очень быстро поняла, что сладкое вино — это аперитив, и подсознательный аналитик в ней мгновенно скончался, остался немой наблюдатель. После дыни тот же пожилой слуга принес огромную красную рыбу на блюде. Ловко отделил от хребта одну половину — положил Алине, отделил кости и вторую половину положил Оноре. Рыба оказалась наисвежайшей.

Когда дошли до кофе — Алина, хоть и была умеренна в еде, чувствовала, что не может двинуться. К кофе подали мороженое нескольких сортов и экзотические фрукты. Потом они переместились в другую комнату, и сели у камина. Их беседа лилась непринужденно, не смотря на нехватку слов, потерю времени на поиски в словаре. О чем — да ни о чем особенном. Чуть прошлись по истории Франции. Об известных на весь мир комедиях, артистах… чуть поговорили о России. Для Алины было открытием то, что ещё во времена Ивана Грозного Россия считалась страной носительницей высокой культуры, что когда во Франции ещё ели руками, в России уже пользовались вилкой. Еще немного мелочей, исторических анекдотов… Сочувствие к русским эмигрантам, как к людям высокой культуры, особенно первой волны, достойно принявшим бремя нищеты, достойно прожившим жизнь и не сломавшись… Ели, конечно, не считать алкоголизма. Потом Алина тщетно пыталась объяснить, что ещё не все культурные люди сбежали из России. Но Оноре сочувствовал ей — ему казалась, что она живет среди бандитов и алкоголиков — разве можно жить такой женщине там? — удивлялся он, но она усмехалась — где дано — там и можно. Он был владельцем нескольких судов и пароходов — коммерция всех масштабов интересовала его. Но Алина не решилась вселить в него оптимизм, по поводу России, как партнера. Все-таки он не сделал ей ничего плохого, чтобы заниматься перед ним "распальцовкой". Потом, она подумала о том. Как хорошо было бы прожить оставшиеся дни в этом замке, блуждать по его комнатам, залам, переходам, вдыхать свежий воздух в саду и никогда, до последних дней своих, не выходить за забор. Но тут ей вспомнилось, что Кирилл не сможет без нее, что Кирилл, наверное, сейчас, уже устав её искать, вернулся в гостиницу и надеется, что она найдет его. И из-за чего весь этот сыр-бор произошел — из-за какой-то шляпки? Да нет, она не столь мелочна, но он!.. Нет, все равно надо позвонить. Он же не спит. Он же волнуется. Оноре может обзвонить все четырех-звездочные гостиницы Ниццы — их же не так и много, спросить, не остановились ли у них такие-то и, таким образом, вычислить название той гостиницы, в которой они остановились.

Но в ответ на её предложение сияющие глаза Оноре вдруг стали стальными. Он сначала делал вид, что не понимает её, а потом положил на козлоногий карточный столик, словно карту из колоды презерватив.

— Какая же ты дрянь! — вскочила Алина. — А я то думала — что это он со мною так таскается?.. Благородный человек! Везде одно и тоже! А я-то дура!..

Она без труда распутала лабиринт его комнат и слетела с крыльца, Он шел за ней, что-то объясняя то ли ей, то ли себе под нос, на ломаном английском. Единственное, что она смогла понять по дороге — это то, что он одинок, но кто не одинок в этом мире, и ему нельзя общаться с соседями, потому что это дурной тон.

Ворота открыть она не могла. Резко обернулась к нему — Ну же.

— Ты не сожалеешь? — спросил он.

— Сожалею, я видела в тебе друга, — ответила она по-английски и добавила по-русски, — а напоролась на обыкновенного кобеля.

Он был обескуражен не столько её словами, сколько презрительным тоном:

— Но все русские женщины только и мечтают об этом, — неуверенно произнес он и, открыл двери.

— Русская русской рознь — прохрипела Алина. И лишь оказавшись в полном одиночестве под ночным небом Ниццы, почувствовала, как холодно… как страшно.

ГЛАВА 6

Она пошла вниз по узкой улице сопровождающей её глухими заборами, держа направление к морю. Металлические таблички на воротах не могли не привлечь её внимание — у этих дворцов не было номеров как у обычных домов у них были названия — среди них запомнилось одно — явно русского происхождения — "Вилла Ксения". Больно кольнуло от нежности хозяев к своей недвижимости, словно это не дома, а яхты, способные пронести их по всем волнам, сквозь все шторма.

Алина, опустив голову, шла мимо и мимо, свернула в переулок. И то, что она увидела, заставило её застыть на месте. Строки из Вознесенского сложились в восторженную песню в её голове на самых высоких нотках: "Спасибо, что в роще осенней ты встретилась, что-то спросила, и пса волокла за ошейник, а он упирался, спасибо!"

Навстречу ей действительно двигалась изящная растрепанная женщина и с трудом волокла за собою огромного упирающегося пса. Дотянув до Алины, она остановилась, и Алина поняла, что это не сон.

Одета она была весьма странно — длинная норковая шубка с оторочкой из чернобурки не могла скрыть полы нескольких разномастных ночных рубашек, напяленных со сна.

О! И здесь есть свои сумасшедшие, — удивилась Алина, а женщина лет сорока пяти, а может, и гораздо старше, но женственность её, скользящая в каждом движении, была куда вдохновеннее, чем у юных особ, остановившись, женщина начала объяснять быстро-быстро, но понятно. О том, что сейчас полнолуние, а полнолуние плохо действует на животных, и её пес совсем одурел — гулять не хочет. А она — сова, её муж уехал в долгую деловую поездку — и теперь она может побыть самой собой — то есть, совой. А когда он дома, он будит её в одиннадцать часов!.. А она любит просыпаться к обеду. Но обедать вообще не любит, потому что от его обедов у неё уже стали нарастать складки на животе, вон какие бедра!.. А раньше она такой не была. И вообще зовут её Линн, но в принципе она испанка, а папа её был американец.

Линн начала видимо на французском, но, заметив, что гостя стала чаще кивать, после того как она перешла на английский, поняла, что та не француженка. Ее даже не смутило, что когда она говорила про полнолуние, Алина взглянула на небо, но никакой луны, ни месяца там не обнаружила. После небольшой паузы, при которой они разглядывали друг друга, как любовались, Алина спросила:

— Но мама была испанкой?

— Нет, мама вышла замуж за другого. — Услышала в ответ, после чего поняла, что задумываться не стоит, так как наплывает другая реальность, при которой вполне естественно, что Линн — испанка, потому что её отец американец, а мама вышла замуж за другого.

— А ты англичанка? — чуть передохнув от своего страстного монолога, спросила Линн.

— Ноу. — замотала головой Алина, не найдя более слов.

— Я знаю — ты итальянка. Итальянки так мотают головой, а ещё у них пышные волосы.

— Ноу.

— Но откуда ты?!

— Рашн. Россия.

— О! Я знаю! Это рядом с Польшей. Там есть Сибирь. Много Сибири.

— Много Сибири. — Согласилась Алина.

— Тогда пошли ко мне пить кофе, — По-простому предложила Линн, и Алина согласилась. Линн резко развернулась и, упиравшийся до этого лохматый пес, с размером побольше кавказкой овчарки, завилял хвостом и побежал впереди. Теперь тормозила хозяйка.

— Как тебя зовут? — спросила Линн, подавая кофе гостье, усадив её в каминном зале ещё более шикарной виллы, чем та, которую ещё полчаса назад покинула Алина.

— Алина — еле выговорила Алина, высовывая нос из-под груды опутавших её пледов.

— Алина? Алин?.. Линн?! Ты есть Линн! О! Ты как я! Я знаю! Я все знаю! Ты любишь долго спать. Ты уступаешь. Ты умеешь прощать и не любишь плохих новостей.

— Все не любят плохих новостей. — Печально усмехнулась Алина.

— Нет. Ты как я — не можешь долго думать о плохом и обижаться на своего мужчину. Поехали, я тебя к нему отвезу. Мы сделаем ему сюрприз. А то мне скучно. Мне нельзя знакомиться с соседями. Мне нельзя говорить с прислугой, с управляющим, даже с его женой. Я не могу уже разговаривать с подругами, потому что они вышли замуж не за тех людей.

— Это ты так решила?

— Нет! — смешно взвилась она на высокой ноте. — Это муж так придумал. Он знака земли. Он без фантазии. А я пешком ходила по Непалу. Я была и хиппи и буддисткой. Я люблю двигаться. Я люблю говорить. Я люблю любить. Смотри! — Она резко выдернула Алину из кресла и, стряхивая с неё по дороге уже ненужные пледы, провела в комнату, в которой зеркала по стенам были расположены под углами и множили отражение человека в какой бы точке комнаты он не находился, — Я здесь делаю так. И она начала гримасничать и смеяться сама над собой. Как это по-английски?

— Не знаю, — сказала Алина, ужаснувшись — до чего может довести одиночество, — но по-русски это называется кривляться.

— Я делаю кривляться, — сходу без акцента повторила Линн незнакомое ей слово, — и мне кажется, что здесь много, много разных людей, а ещё я пишу картины, но их никто не видит, потому что он не хочет, чтобы я делала выставки как простая художница, это неприлично. А ещё я пишу маленькие поэм… Может быть, я была бы великим поэтом, если бы не вышла замуж за богатого мужчину. Но когда мы полюбили друг друга — я не знала, что он был богатый. Я бы ушла, но не умею не любить. Ты тоже. Я знаю. Я отвезу тебя к твоему мужчине. Он богат?

— Для русских — да.

— А мой муж мне не покупает то, что нравится мне, если ему не нравится. Я хочу, а он не хочет.

— И мне — совершенно обалдев, от скорости её речи, рассеянно улыбнулась Алина.

— Вот и хорошо. Поехали. Все богатые мужчины упрямые. Но если бы они не были бы упрямые, они бы не были богатые. Я тебя к нему отвезу. А то он плачет. Сейчас полнолуние. Сейчас даже мужчины могут заплакать.

Выходя из виллы Линн, Алина в последний раз оглянулась на шикарный дворец. Стало прозрачно грустно. Алина поежилась и оглянулась. "Ты хотела бы здесь жить? Жить всегда?" — честно спросила она себя. О нет! Я могу отсюда уйти, попасть в другое место, идти куда хочу, а она никогда, ни куда. И она вдруг поняла Кирилла, почему он всегда боялся приобретать недвижимость и становиться недвижным. А ещё она почувствовала, какую боль она причинила ему своим внезапным исчезновением. Захотелось прижаться к Кириллу тепло в тепло, плотно и нежно. Так… — что если бы шар земной ушел из-под ног, и они сорвались в космическую бездну, все одно бы — не оторвались друг от друга.

Кирилл, не обнаружив Алину на пляже, сразу пошел в гостиницу. Но и в гостинице её не обнаружил. Озадаченный он спустился в бар. Хотел спросить, — не заходила ли жена. Но почему-то сразу понял по лицу сонного управляющего, что не заходила. Он вышел из отеля и пошел вверх по улице по направлению к вокзалу. Шел, шел и зашел в смутно светящиеся двери недорогого отеля, с работающим ночью баром. Дежурный портье прошел в бар, и стал барменом. Услышав заказ Кирилла, мимикой и жестами принялся объяснять, что на ночь много пить вредно — заболит голова.

Кирилл кивнул и угрюмо и изменил заказ, попросив двести грамм водки. Портье презрительно насупился, но налил. Разговаривать с ним Кириллу больше не хотелось. Он попросил телефон и позвонил в Канны, никто не поднимал трубку в ответ.

Кирилл попросил дежурного вызвать такси до Канн. Подъехав к домику Алининого деда, нажал кнопку звонка. Никто не открыл калитки. Едва отъехало такси, Кирилл перемахнул через каменный забор. Свет не горел в окнах, впрочем, это не смутило Кирилла. Алина могла спать. О том, как она могла проникнуть в дом без ключей, он даже не задумался. Постучался в дверь, позвонил. Тишина. Решив, что Алина на него крепко обиделась, разбежался и, взлетев на крыльцо, всеми своими девяносто девятью килограммами ударился о дверь. Дверь чуть подалась… Разбежался еще…

Канны давно не слышали таких мощных ударов среди ночи. Но было три часа утра. Самый крепкий сон. Оттого старикам соседям снилась бомбежка времен войны, во всяком случае, никто не вызвал полиции.

Он вошел в спальню и включил приобретенный перед отъездом телевизор, нашел работающий канал. Шел фильм о байкерах, живущих в землянках в долине гор и их врагах безработных интеллигентах нагородивших в тех же горах крепость из стертых шин. Под этот фильм и заснул, поставив телевизор на таймер. Проснулся часов в десять утра. Алина спала рядом.

Он разбудил её, тряся за плечи:

— Где ты была?!

И не дождавшись ответа, рассказал, как искал её сначала в гостинице, про бармена-наглеца, вздумавшего его учить в час ночи… а потом прервался, помолчал немного и сообщил, что отныне она должна ходить хотя бы в костюмах при карманах, а в них должны быть деньги. И торжественно медленно, выложил перед ней на столик тысячу долларов. Потом подумал, и выложил пять. Увлекся и построил пирамиду из пачек купюр — "для начала". Посчитав, что для первых самостоятельных дней, даже если скупит все самые чудовищные шляпки Лазурного берега, ей хватит. Она недоуменно посмотрела на пирамиду из денег, и снова заснула.

Кирилл, умиленный такой безмятежностью, ощутил щемящую нежность, посидел, молча, разглядывая лицо любимой, вздохнул, боясь потревожить её сон, и вызвал Сержа, — рванул на цветочный рынок в Ниццу.

Цены были сногсшибательные. Но если брать оптом… От опта продавцы отказывались, но когда Кирилл, нарисовав, как мог, на клочке бумаги розу и выписал рядом единицу с тремя нулями — продавец ошизел на глазах.

— Это будет очень дорого стоить! Ви сумасшедший! — перевел ему призванный в помощники Серж.

— Объясни ему, что не сумасшедший, а просто из России, и пусть не гнется, как ива на ветру, столько за день он все равно не продаст, а я беру тысячу.

Такого количества роз не привозил на рынок ни один из цветочников. Пришлось тащиться по приглашению в оранжерею, недалеко от парфюмерной фабрики Граасса, ждать пока срежут необходимое количество, а потом тащиться впереди фуры с цветами.

— Вази будем покупать? — спросил невозмутимый Серж по дороге.

— Какие ещё вазы? — не понял Кирилл.

— Цветы быстро погибнут.

— А вот и пусть. На то они и цветы.

В ответ Серж вздохнул с неподдельной тоскою. Он совершенно не понимал — как же живут в России. Неужели, так и живут?..

ГЛАВА 7

По дому носился поручный цветочника и театральными жестами разбрасывал розы по полу первого этажа. Он явно впал в экстаз, заведясь от чужого полоумия. Кирилл тем временем стоял на крыльце, рассуждая — хватит ли роз, если оборвать стебли и лишь цветами усыпать дорожку. В это время в сад вбежала вся какая-то всклокоченная старушка Зинаида.

— Сумасшедшие! Сумасшедшие! Сначала вы поочередно с женой лазаете через забор, вышибаете замки в собственном доме!.. У нас во Франции так не принято.

— А что делают во Франции, когда теряют ключи?

— Вызывают специалиста.

— Простите, не знал, что ради такой ерунды… Когда я сам легко плечиком-с и справлюсь.

— Вы бандит?! Вы бандит! Я так и знала, что все русские бандиты!

— От бандитки и слышу. Ишь, какая прямая! С маршрутом, как танк. Русский танк!

— Как вы можете?!

— Но вы-то тоже русская.

— Я… я…

— Террористка.

— Я… всю жизнь пела в церковном хоре.

— Морально-нравственная террористка, — усмехнулся Кирилл и добродушно обнял клокочущую негодованием Зинаиду за плечи. Она утонула в его широком объятии и тихо заворковала, пытаясь не выказать своего смирения:

— Я вас прощу мсье Кирилл, но люди! Вы здесь казались всем людьми высокого статуса, а творите!..

— Люди должны ночью спать. Не спят по ночам лишь нелюди, типа меня с Алиной.

— Но Жаннет! У Жаннет бессонница. Она в шоке от ваших поступков. Разве это разумно так обращаться с розами?!

— Ах, опять Жанна?! — Кирилл вспомнил свою Московскую Жанну, — Пора с этими Д, Арками разобраться! — пробурчал он. Всех поленицей на костер! Сколько вас проживает в округе? — спросил он так, что Зинаида отступила на несколько шагов:

— Оставьте Жаннет в покое! Теперь весь квартал в переполохе. Все звонят мне и спрашивают — кого вызывать: врача-психиатра или полицию?!

— В честь чего? — искренне удивился Кирилл, — В честь того, что я дарю своей жене цветы?

— Но мсье Кирилл! Будьте же благоразумны! Это не просто розы! Это целое состояние! — перешла Зинаида на зловещий шепот.

— А что плохого в том, что состояние? Самое страшное — это подарить жене нестояние.

— Но это же неприлично, по отношению к соседям!

— А стучать и подглядывать прилично? — переменился в лице Кирилл.

Лоб его словно округлился, готовый боднуть, взгляд его подернулся красной поволокой — так показалось Зинаиде. В испуге всплеснув руками, он тут же исчезла за калиткой.

Розы в спальню Кирилл решил нести сам. Он поднялся на цыпочках на второй этаж, и застыл перед распахнутой дверью в спальню. Спальня была пуста.

— У неё были деньги? — спросил Серж Кирилла.

— Да. Я дал ей тридцать тысяч долларов.

— Не понимаю.

— Что не понимаешь? Тридцать тысяч долларов наличными.

— Я не хочу понимать. — Пробурчал себе под нос Серж.

— Хорошо. Ты меня не понимаешь. А женщину? Ты все-таки у нас с французской примесью казак. Где её искать с такой суммой денег?!

— С такой суммой проще.

— Это почему же?

— Куда пойдет женщина с деньгами, не тайна. Тайна — куда она девается без денег. — Пробасил Серж в ответ.

И они поехали. Зная, Алину не как абстрактную женщину, Кирилл не доверял Сержу, уверенному в том, что о женщинах он знает все. Впрочем, в том, что загадкой остается, как она обошлась без денег этой ночью, в душе соглашался с Сержем.

Серж завез его в самый дорогой ювелирный салон Канн, и сам опросил его управляющего. Алины там не было. Уверенно он выбрал следующий маршрут.

За день они объездили все магазины Канн и Ниццы, никто не видел пышноволосой, богатой покупательницы. К вечеру Кирилл, прибывая в полной растерянности и уже не рассуждая, приказал Сержу гнать в Монако, вспомнив пресловутый зонтик. В Монако торговля на улицах давно окончилась. В магазины она не заходила. Он пробежался по игрушечному ботаническому саду, покурил среди экзотических кактусов и рванул в морской музей Кусто. И это было первым его открытием. Переполошенный сторож, тут же позвонил бывшему в дневную смену дежурному по музею и сообщил, что женщина, сходная с описанной, с утра и до обеда гуляла по музею.

Ее не трудно было заметить, так как туристов в такой зимний месяц в Монако мало, — пояснил сторож, как бы оправдываясь, заметив на лицах спрашивающих мужчин неподдельное изумление.

— Это любовь. — Вздохнул Серж.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Она оскорбилась на тебя, не найдя тебя с утра в постели, а лишь деньги. Поэтому решила забыться там, где ничего не напоминает о тебе. То есть не в магазине. А потом, в отместку, пошла играть в рулетку.

Он действительно увидел её у рулетки в казино Монте-Карло, едва вошел в зал. Но до этого отстоял очередь в киоск, зарегистрировал свой паспорт, заплатил пятьдесят франков, а потом вошел и застыл. Таких красивых, элегантных женщин больше не было в зале. Впрочем, может быть, и были, из блуждающих с растерянным взглядом туристок, но чтобы так уютно устроиться среди из играющих — этого он не ожидал. Кирилл хотел было сразу рвануть к ней в гневе, но остановил себя, решил пройтись по залам знаменитого казино и произвести визуальную разведку местности и сил ещё непонятного противника.

Зал поражал своим шиком, если бы не разменный отдел в конце его. Дойдя до ченча, Кирилл полюбопытствовал, сколько стоит самая дешевая фишка оказалось всего-то двадцать франков — то есть четыре доллара, но были фишки и по пятьдесят, и по сто, и покрупнее. Кирилл оглянулся на Алину. Ничего кроме своих фишек расставленных на игральном поле она не видела. Рядом с ней сидели престранные типы. Кирилл сначала не мог понять, почему все-таки эта компания кажется странной, ведь все они уже люди весьма солидные, самому молодому из них где-то около пятидесяти. Но был он одет в костюм элегантного покроя, но отчего-то из-под обшлагов его пиджака высовывались волосатые запястья, и не было видно манжет белоснежной рубашки, одетой на нем. Ворот рубашки был наглухо застегнут, но явно не хватало галстука. Ботинки этот тип надел на босу ногу. И тут Кирилл все понял: каждый член этой компании напоминал ребенка, сбежавшего от опеки няни прямо из спальни, одевшись так, как может одеться впервые в жизни совершенно избалованный ребенок, постоянно находящийся под чьим-то присмотром. Дамы в элегантных костюмах не были исключением. На их запястьях болталось по несколько массивных браслетов, со звеньями в толщину звеньев собачьих цепей. Но при этом у одной из них волосы были заколоты чуть ли не бельевой прищепкой, у другой на затылке медленно спадая, застряла бигуди, третья была в обыкновенных бархатных домашних тапочках, и при одной клипсе из огромной жемчужины. Еще Кирилл понял: почему именно в эту компанию так уютно вписалась Алина, — в сущности, она была таким же избалованным и, чуть не углядишь — взлохмаченным, ребенком, совершившим "настоящий" побег. И не смотря на то, что члены тепленькой компании ставили не чет и нечет, а прямо стопками в тысячи, а может, и десятками тысяч долларов на конкретные цифры и, не моргнув глазом, проигрывали их, Алина, чувствовалось, была ими принята как своя. Она даже поддерживающи перемигивалась с играющими, ожидая, когда остановится рулетка.

Кирилла бесила её свобода. Чувствуя, что краснеет от гнева, он пошел искать туалет.

Прошел в боковой зал — он оказался белым, уставленным плотными рядами игровых автоматов. Он задрал голову — в потолочных розетках украшенных золотой мозаикой мерно крутились вентиляторы. Такое сочетание роскоши прошлого века и современной техники поразило его. Показалось душно. Захотелось простору. Кирилл пересек зал, чтобы взглянуть в окно на море со скалы, на которой располагалось казино, но за малиновыми гардинами оказались фальшивые проемы окон с резными рамами. Опять неправда! Ничего естественного! Но откуда же такой дневной свет?.. Оглянулся — зеленая каменная девушка держала шар лампы. Люстры держались на кариатидах. "В меру скромно, в меру модно" — подумалось ему, и он успокоился. Внутренний страх пересечь пространство мира, который ему не принадлежит, сопровождал его все эти дни, поэтому, гуляя с Алиной по Монако, он так и не решился зайти с ней в это известное на весь мир казино. Но Алина одним махом перелетела мистическую черту, и он, рванув за ней, он сделал шаг подобный прыжку в холодную воду. Оказалось не так холодно, как приятно.

Кирилл осмотрел открытый зал для особо важных персон, погладил огромный стол, за которым играл Черчилль. Ему вспомнилось, как момент объявления второй мировой Черчилль встретил в этом зале, проиграв безумную даже по теперешним временам сумму. Ничего, — спокойно ответил, он, узнав о войне, из-за чего ему следовало срочно возвратиться в Лондон, — Вернусь тогда и отыграюсь. Так и произошло. Едва окончилась война, он оказался в этом же зале. И выиграл ровно столько, сколько проиграл.

Тоска заныла в груди Кирилла, подумалось, чем он не Черчилль?.. Ну, почему ему не дано?!

Кирилл вернулся в первый зал — Алина продолжала играть. Ее стол был действительно самый живописный. За соседним столом ставки были поменьше, но люди выглядели приличней. Там играли восточные люди, удваивая или увеличивая ставки не более чем раз в восемь. Они тянули удовольствие, и не рисковали, в отличие от соседей. Среди них затесалась пожилая блондинка, в прошлом явно красавица, теперь откровенно истощенная пристрастием к игре и алкоголю.

Вот куда катится Алина! — вспышка мгновенного гнева затмила разум Кирилла. А Алина, тем временем, невозмутимо указывала крупье — куда поставить фишки.

Кирилл сделал круг по залу, якобы не замечая её, краем глаза не выпуская из поля зрения. Она продолжала не замечать его. Рулетка крутанулась, и он увидел, что она проиграла. Невозмутимая лицом она пошла через зал к кассе, менять деньги на новые фишки, вот тут-то он и пересек ей дорогу:

— Так. Сколько проиграла?

— Не много. Тысячу, — честно ответила она, даже не удивившись его появлению.

— Давай сюда оставшиеся деньги. Тысячу! Это для них немного! А для тебя!..

Она машинально открыла сумочку — невозможно было забрать из неё все пачки стодолларовых купюр. Он властным движением снял сумочку с её плеча.

Это было бы похоже на грабеж, когда бы не их выражение лиц, — её по-детски удивленное, его — родительски уверенное. Охранники, наблюдая это, даже не двинулись с места. Чего они только не видели за годы своей работы. К тому же выяснение отношений с властями предполагалось выносить за пределы зала. И ожидая развязки, теперь они тайно наблюдали за этой экстравагантной парочкой.

Кирилл спиной заметил, как весь зал замер, глядя на них. Не хватало только ещё здесь закатить им семейную сцену на потребу публике.

— Идем. — Процедил-приказал он и пошел к выходу.

— Но мне нужно отыграться! Сейчас будет мой крупье! Он явно мне симпатизирует!

— Что?! — развернулся Кирилл. — Это ты с ним провела ночь?

— Глупость. Крупье я нравлюсь сейчас. Я выигрывала у него 16 тысяч, но они постоянно меняются. А ночь была такая фантастичная!..

— Во сколько же он тебя привез?

— Кто?..

— Тот с кем ты поспала.

— Да ну тебя, — и она пошла от него.

Они говорили тихо, но все равно чувствовалось, что они в центре внимания. Когда Алина отошла от мужа, люди, почти не двигавшиеся поначалу, усиленно увлеклись игрой.

— Нет. Ты мне ответь, где ты была ночью. — Мелкими шажками он нагнал её.

— Во дворце, — ответила она и отошла от него поближе к рулетке.

— Знаю, я какие здесь дворцы. Наверняка, там все стены были обиты красным бархатом. — Пробубнил он ей, нагоняя в спину.

— Ты мыслишь как тупой примитив. Я была в настоящем. И не в одном. Не хочешь — не верь.

— Как ты туда попала?! — схватил он её за локоть.

— Что? — прошипела она вырвавшись. — Надеюсь, ты не будешь устраивать здесь сцены ревности?!

— Я не ревную. Ты только объясни мне, как ты туда попала?! — нагонял он её, делая вид, что рассматривает пустые дубовые панели зала.

— Дай мне хотя бы на одну фишку! Хоть в двадцать франков! Сейчас у рулетки будет симпатичный крупье. Я у него обязательно выиграю.

В ответ Кирилл отошел от нее, заложив руки за спину, делая вид что прогуливается. Теперь она аккуратно настигла его: — Дай двадцать франков.

Кирилл отошел, как бы прогуливаясь руки за спину, разглядывая потолок.

Со стороны казалось, что они вытанцовывают странный танец, и если было ему название, то не иначе, как "Прогулка вокруг рулетки в стиле фламенко". Танец длился изматывающе долго. Привратник сверлил их ястребиным взглядом. Крупье поглядывали на них, как бы не глядя. Игроки рассеянно проигрывали свои фишки. Но Алина и Кирилл продолжали, не оборачиваясь, пытать друг друга.

И все-таки она сдалась первой:

— На попутке, — ответила, твердо глядя ему в глаза.

— Понятно — врешь. — Удовлетворенно кивнул он и пошел к выходу.

ГЛАВА 8

Они пронеслись по Ницце мимо начала той самой улицы, круто поднимающейся к дворцам и замкам. Алина даже не спросила Сержа, как она называется, ни чем не выдала себя.

— Теперь нам надо купить продукты. — Деловито сказал Кирилл, — Все. Будем готовить сами. Серж, где ночной магазин или ларьки?

— Какие ночные ларьки?! У вас теперь одна задача — мирно до дома доехать. — Вздохнул Серж

— Прошу без комментариев, — усмехнулся, оценив чувство юмора этого огромного, вроде бы не поворотного, человека Кирилл. И все-таки ему было не до смеха.

— Не ревнуй, — шептала тем временем Алина. Я прошу тебя, не ревнуй. Ничего не было. Просто меня решил подвезти один пожилой джентльмен. Я забыла название гостиницы и поэтому сказала Каннский адрес. Тебя не было. Он, как хорошо воспитанный мужчина не мог оставить женщину на улице, и предложил мне переждать у него до тех пор, пока ты вернешься. Я не знала, что он живет во дворце похлеще нашего Моссовета. Мы лишь поужинали, и я дозвонилась до тебя и пошла пешком, а потом познакомилась с такой фантастической женщиной! Самой настоящей женщиной.

— Сколько лет этому, кто тебя привез?

— Но причем здесь это?!

— Ладно. Я не ревную. Разве я похож на ревнивца? Я просто не понимаю, почему ты оказалась в казино без меня?

— Но я увидела, что тебя нет, подумала…

— Ладно. Мне совсем не интересно знать, что ты подумала. Поехали в бар перекусим. Гостиница у нас оплачена ещё дня на три вперед. Потом заберем вещи. А пока можем пожить в твоем домике. И вообще, пора мотать отсюда в Москву.

— Но…

— У меня дела. Деньги при такой жизни быстро кончатся, а новых не будет.

— А за мой дом?!

Он промолчал о том, что вовсе не продал её дома, а сдал в долгосрочную аренду с помесячной оплатой перечисляемой на её счет через международный банк. Договор вступит в действие лишь через неделю. А деньги ей он выдал свои, потому что казалось невозможным наблюдать с каким отчаянием она сжигает мосты, всякую возможность продолжения жизни. Их переезд в гостиницу Ниццы, был лишь инсценировкой продажи.

Они вошли в тот же кафе, где вчера принял необходимую дозу Кирилл. Сели за столик, отгороженный от остальных плетенкой из белой фанеры. Навес, увитый искусственным виноградом, напоминал лето где-нибудь в Греции. Грецию напоминали и огромные вазы из красной глины, и черные глаза бармена увеличенные выпуклыми линзами очков, его широкие скулы и даже поступь. Узнав в Кирилле своего странного ночного посетителя, он скорбно покачал головой. Кирилл взял Алине бокал Бордо и пошел искать туалет.

Когда он вернулся, Алина сидела перед полным бокалом, даже не пригубив его, курила.

— Почему ты не пьешь?

— Не хочу.

— Ты же любишь сухое красное.

— Ненавижу.

— Тогда… взять тебе ликера?

— Нет. Я вообще ненавижу алкоголь, твою ревность… и вообще!..

— Тогда иди в машину, я пока расплачусь.

Она встала и пошла. Краем глаза Кирилл уловил ехидную ухмылку бармена. Но пошел расплачиваться к стойке, а заодно купить себе бутылку вина на ночь. Покровительственный взгляд бармена его раздражал. Кирилл заказал двести грамм русской водки.

— Водки нет. Есть граппа. — Ответил бармен и самодовольно выставил перед ним пузатый графин с синей жидкостью, подозрительно напоминающей о денатурате. Налил ему в стаканчик грамм пятьдесят.

— Двести — напрягся Кирилл.

— Но это настоящая итальянская граппа.

— Мне наплевать, чья это граппа. Я прошу двести грамм водки.

— Это водка, водка. Водка итальяно, — закивал бармен и налил Кириллу пятьдесят грамм. Кирилл выразительно приподнял бровь. Бармен перелил в большую рюмку и долил до ста. Кирилл снова приподнял бровь и, сжав губы, засопел. Бармен быстрыми движениями исправился, — выдал, как просил Кирилл, сто пятьдесят грамм.

Кирилл опрокинул одним махом предложенную синюю жидкость. Затем в полной тишине рот Кирилла округлялся и расширялся на выдохе, и синхронно ему округлялись глаза бармена.

— Граппа?! — просипел Кирилл, — Да у нас в России, в деревне Кукуево баба Мотя Хренуева на курином помете, знаешь, какой самогон гонит?! А ты меня тут тормозной жидкостью за франки травишь!

Алина дремала в машине, ожидая Кирилла, как вдруг услышала звук тупого удара, и звон падающего стекла.

— Мадам, пора идти, — невозмутимо сказал Серж, и лишь тогда Алина очнулась, обернулась и вскрикнула.

В разбитых дверях стоял сияющий растерянной улыбкой Кирилл, держа руку перед собой руки с расставленными пальцами так, словно приветствуя её, или прощаясь… Она не сразу поняла, что по лицу его со лба хлещет кровь, вся белая рубашка уже алая.

— Нет! — вскрикнула она и бросилась к нему из машины. Она схватила его за руку и побежала в бар

— Врача! Врача! — кричала она, сама не понимая, что кричит по-французски.

Бармен с гримасой ужаса на лице отшатнулся, медленно теряя сознание от вида крови. Алина выпалила французское ругательство и, не выпуская руки Кирилла, побежала с ним к машине. "Врача! Врача! Скорее к частному! К самому дорогому!" — продолжала кричать она на неизвестном ранее ей языке. Открытая рана на лбу пульсировала кровью и казалась ртом, с отвислой губой срезанной, но не до конца кожи. Словно сквозь окровавленные кружева белела черепная кость.

Серж ничего не сказал — тут же нажал на газ.

Алина нашла автоаптечку в машине и дрожащими руками наложила на лоб Кирилла повязку.

Даже оказавшись в успокаивающем голубоватом свете частной клиники, она не лишилась способности говорить по-французски, потребовав косметического шва, сколько бы это не стоило.

И лишь, когда Кирилл вышел из операционной, вздохнула по-русски:

— Ну… т-ты… в рубашке родился! — выдавила она из себя и заплакала у него на плече.

Они вошли в дом, и она остолбенела от с ног сшибающего густого аромата и, увидев розы, розы, розы по всему дому, — упала в кресло, чувствуя, что теряет сознание… Кирилл сел в кресло рядом, и положив руку ей на плечо, просопел:

— Вот так. Хотел сделать тебя счастливой…

— Вот и сделал, — ласково усмехнулась она и поцеловала его.

Вдруг входная дверь скрипнула, и порог переступила кошка. Она смотрела на Алину, одним глазом, другой пряча за створку двери.

— Маруся! — догадалась Алина.

— Ма-а, — ответила кошка и на цыпочках, по колючим стеблям роз подбежав к Алине начала тереться о её ноги.

ГЛАВА 9

С утра к ним прибежала Зинаида, казалось, она лишилась знания русского языка, так взволнованно брызгала она словами, что ничего не было понятно. Лишь иногда до них доходил смысл: "Мсье Кирилл, вы такой импозантный! Вы ли это?! Александр был такой достойный человек!.. Алина такого высокого рода, а… Наш квартал недоволен… Что квартал! Такой переполох! Такой переполох!"

— Пара сматываться из этого курятника, — мрачно заметил Кирилл Алине.

— Да вы просто кретин дез Альпез! — воскликнула Зинаида и замахала какой-то бумагой.

— Из Москвы я. — Серьезно поправил Кирилл.

— Столицы особой вселенной. — Пояснила Алина

— А вот вы как раз из Альп. — Поправили они хором Зинаиду.

— Но я-то не кретин! — задыхалась она от возмущения, — А вот вы себе такое позволяете! Такое!.. А тут ещё эта телеграмма! Да от такого достойного человека! Как вы можете быть допущены в его дом?!

— Что за телеграмма?! — напрягся Кирилл, думая, что это штраф за разбитое стекло.

— Я не знаю. Не знаю я. Я не читаю чужие письма.

— Читайте, я прошу.

— "Алина! Я соучаствую сердцем вашей судьбе". — Торжественно четко прочитала Зинаида.

— И все?! — оглянулся Кирилл на Алину.

— Все. И подпись: мадам Линн. Адрес?! О-о! Вы знаете — кто это такие?! К этим человеку не подойдешь! Их не встретить на улице! — задыхалась Зинаида. — Я по обратному адресу сразу поняла, кто это! Это!..

— Милая, чудесная… — посветлела Алина от воспоминаний прошлой ночи. — Она подвезла меня сюда, а до этого подвозил один придурок — Оноре, её сосед. Но я не могла открыть дверь. А с Линн мы перелезли через забор, а дверь уже оказалась открытой.

— Стыдитесь врать! Я знаю, что мсье Онере и в бреду не придет в голову подвезти кого-то, а мадам Линн из такой фамилии, что вы не смеете говорить о ней такое! — тряслась Зинаида. — Сказали бы лучше правду, что вы имели к ним протеже заранее. Вы должны срочно сделать им ответный визит, срочно пригласить к себе каждого по отдельности и с супругами… Но куда?! У вас не дом, а гербарий! Да и маленький для таких важных людей. Для такого случая вы должны снять виллу где-нибудь в Сан-Тропез! Но у вас нет даже доверительного письма!.. Никаких документов о том, что вы княжеской крови, приличные люди! Какая безалаберность! Вы же не звезды Голливуда! А этот синяк под глазом! Повязка! И ещё поперек лба!

— А если не поперек лба, то тогда можно? — спросила Алина.

Зинаида фыркнула, не найдясь, что ответить, но, переведя дух, залопотала вновь: — Мне теперь надо бежать за продуктами. Будете принимать пищу дома. Вы же не можете показаться в таком виде не в одном приличном заведении! Хорошо. Так уж и быть. Я согласна. Я возьму готовку на себя! завершила она героически.

— Ах, вот куда она клонит, — шепнула, еле сдерживая улыбку, на ухо Кириллу Алина.

— Это почему я не могу показаться в ресторане? — обиделся Кирилл.

— Но посмотрите на себя в зеркало! Мало того, что у вас перевязана голова, у вас синяк под глазом! Вас примут за бандита! За русского бандита. Они особенно опасны. Ими напуган весь наш Лазурный берег!

— Синяк? А что синяк?! Для нас дело привычное. А если за бандита примут, так хоть на этот раз не обсчитают. Вы только мне объясните, сколько стоит это стекло?

— Какое стекло?!

— То, что вставляют в деревянные, старинные двери?

— Зачем вам?

— Понимаете, Кирилл хочет заплатить за удовольствие прохождения сквозь стеклянную дверь.

— О! Совсем с ума сошли! То они вышибали двери в собственном доме, а теперь ходят сквозь чужие!.. Какой позор! Вас оштрафуют!

— Что ж, заплатим. Я думаю, денег нам хватит, чтобы остеклить все гостиницы Ниццы и Канн. Даже отель Карли. В былые времена, я проходил сквозь них, как бог! А тут чего-то не рассчитал.

— Вы с ума сошли! Вы с ума!.. Пожалейте город!

— Не требуйте слишком многого.

— Вас приветили люди из района Симиез! Ведите себя прилично.

— Не понимаю, почему ради них надо вести себя как-то особо?.. — пожала плечами Алина, — они совершенно нормальные люди.

— А в прямом или сексуальном смысле? — Кирилл уставился на жену украшенным синяком, от того разбойничьим, взглядом.

— Прекрати! — вскипела Алина, но тут в калитку позвонили.

Молодой человек выглядел растерянно и бледно. Он что-то промямлил по-французски, но Зинаида тут же взялась переводить:

— Он говорит, что хозяин отеля просит вас не подавать на них в суд.

— Это за что?!

— За несоблюдение техники безопасности. Он не подозревал, что его противоударное стекло не выдержит вашей головы. Он должен был поставить более безопасное стекло или предусмотреть предупредительные знаки.

— Это какие же знаки? — засмеялась Алина, — "СО СТЕКЛАМИ НЕ БОДАТЬСЯ"?! Но, пусть там написано будет только по-русски.

— Это серьезно! — Бросила на неё гневный взгляд Зинаида. — Я не понимаю, почему вы все время смеетесь! Хозяин отеля предлагает оплатить вам лечение. Для начала он прислал вам триста франков!

— Слушай, парень, — сказал Кирилл по-английски, обращаясь к посыльному, размахивающему конвертом с деньгами: — Сбегай-ка за вином.

— Что?! Что вы говорите?! Как можно, мсье Кирилл! — возмутилась Зинаида.

— Ничего, ничего. Винца надо выпить. Тут без бутылки не разберешься. Деньги у него есть, вот пусть и покупает. Бутылки три Бургонского, или Шато… Пусть выберет по вкусу. Вот и выпьем вместе. А хозяину своему, пусть отнесет русской водки, что б знал — с чем сравнивать. А то выдумал ещё итальянскую водку. Водка итальянской быть не может. Водка может быть только русской! А все остальные водки — извращение! Ми-икстура, — выговорил он с презрением и добавил: от кашля или поноса со спиртом, разве ж это водка?.. Водка напиток богатырей! А не лекарство для хилых! Это ж, какое здоровье надо иметь, чтобы водку пить стаканами!.. А не как вашу граппу пятьдесят грамм, пятьдесят грамм… словно я ребенок больной.

Зинаида, не скрывая своего возмущения сказанным, все-таки переводила. Парень посмотрел на Кирилла такими глазами, словно увидел марсианина, попятился и ушел.

— Вы ведете себя, как хотите! — продолжала возмущаться Зинаида.

— А как мы ещё должны себя вести?! — недоуменно спросил Кирилл.

— Но не забывайте, вы живете не посредствам! Наш квартал не такой уж и дорогой! Здесь такого не видели даже во времена фестиваля! Даже звезды!..

— Что звезды?! Они взлетают и падают. Вся их задача удержаться как можно дольше на своей вышине. — Философски заметила Алина.

— А мы только и успеваем загадывать желание. — Подмигнул ей отекшим глазом Кирилл.

— Это не входит ни в какие понятия!..

Тут кошка Маруся, вальяжно подошла к Зинаиде и, как ни в чем ни бывало, потерлась о её ноги.

— Нет! Это подумать только! — старушенция Зинаида затряслась всем телом, — Мало того, что лазают через заборы, а потом дом нараспашку! Нет они ещё ходят по розам, кидают на ветер целые состояния! И где?! В казино Монте-Карло! Все, все об этом уже знают! Ходят насквозь через стеклянные двери!.. И денег не берут!.. Спаивают посыльных, которые на работе! Т-так к ним еще, к ним еще… и кошка вернулась! Но она же давно умерла! — И Зинаида торжественно, совладав с собой, перекрестилась.

— Кошка не может быть приведением, — Алина с нежной скорбью смотрела на старушку, всю жизнь пропевшую в церковном хоре. — Кошка всегда и во всем настоящая, а вот люди…

— Мы больше не будем. — По-мальчишески насупился Кирилл, ему казалось, что ещё вот-вот и Зинаида окончательно сойдет с ума. Ему стало жалко прожившую всю жизнь до них в порядке и рассудке русскую эмигрантку. — Мы больше не будем озадачивать вас своим присутствием. Сейчас Серж купит билеты. Надеемся, что завтра улетим.

Они думали, что Зинаида холодно резюмирует их приезд в Канны и уйдет довольная собой, но вдруг у неё на глазах появились слезы. Несгибаемая, сухая она тут же обмякла и ссутулилась.

ГЛАВА 10

Москва зимняя, это тебе не зимняя Ницца: дел — не продохнешь!

Но день и ночь Кирилл задавался одним единственным вопросом, им же мучил Алину.

— Как ты думаешь, шишка под шрамом рассосется.

— Конечно, — устало отвечала Алина на вопрос заданный в сотый раз за день.

— Надо что-то делать. Она не рассасывается.

— Рассасывается. Прошла всего неделя, что ты хочешь?! Это медленный процесс. Я уже всех знакомых врачей расспросила.

— Спроси ещё кого-нибудь.

— Больше некого. Можно ещё походить на физиотерапию.

— Ты думаешь, поможет?

— А что ты хочешь?! Ты сам себя скальпировал из вредности. Срезал себе все по черепу, слава богу, височной вены не задел. И надо же — пробить лбом такое толстое, антиударное стекло!

— Это для французов оно антиударное, а для нас — тьфу.

— Но никто же не предполагал, что об него будут биться лбом от злости!

— Просто у них лбы не чета нашим. Когда шишка пройдет?

— Да оставь ты меня в покое со своей шишкой! Стекло могло мало того, что срезать тебе все лицо, нос, губы, оно могло пронзить тебя осколком до самого сердца, прорезать живот!.. Ты просто счастливчик!

— Звони во Францию, тому самому врачу. Надо с ним проконсультироваться. Он меня зашивал, пусть теперь и долечивает.

— Но надо найти переводчика!

— Ты же знаешь французский

— Я?..

— Но я же слышал, как ты с ним говорила. Непонятно только, почему скрывала.

— Я этого не помню, чтобы такое было. А впрочем… действительно я разговаривала с ним… Но разве он говорил со мной не по-русски?! Нет… действительно нет. Не может быть! Выходит, что я была в таком шоке, что… Но откуда? Неужели всего за две недели, слыша их речь помимо слуха?

— Но это не освобождает тебя от обязанности переговорить с врачом. Не хочешь говорить сама — найди переводчика. Объясни, что здесь одни считают, что надо спустить кровь, проколов стоки по шву, другие считают, что этого делать нельзя, потому что там проходят глазные нервы, третьи советуют мазать гепариновой мазью, четвертые прогревать УВЧ.

— Но почти все говорят, что такие гематомы рассасываются не менее чем за три недели! Не менее! Ты посмотри — нитки почти рассосались, значит, скоро и шишка рассосется! — успокаивала его Алина и удивлялась — там он и не пикнул, когда его зашивали. Да и потом мало интересовался своим шрамом, но как вернулись домой, его озабоченность шишкой начала принимать пароноидальные оттенки.

"Ты меня просто достал!" И вспомнилось ей, как раньше носился он с каждой своей ерундой, касающейся здоровья, а потом эта черта его характера вдруг исчезла, и она привыкла к его мужественному покою. Но когда?.. Когда?.. После чего он изменился?.. Припомнить не могла. И вот — все началось вновь.

Тут же в его тревоги включилась Любовь Леопольдовна, она пугала сына по телефону потерей зрения, возможным ушибом мозга, и прочими, несовместимыми с жизнью травмами. Требовала, чтобы он срочно прошел полную диспансеризацию, но уже не будила, как раньше сообщениями о своем давлении, а советовала то срочно приобрести тонометр, то электронный термометр.

Алину снова начало тихо мутить, едва до неё доходили отрывки беседы Кирилла с матерью. Личный мир матери с сыном был восстановлен, Алина чувствовала себя лишней в их многосерийной медицино-драме.

"Пора звонить во Францию! Иначе это никогда не кончится. Только тот самый врач может успокоить его", — подумывала Алина.

Кирилл позвонил сам, найдя переводчика синхрониста. Два дня подряд по несколько раз и дотошно долго он переговаривался с врачом из клиники близ Канн, и наконец-таки достал и его. Врач выслал телефаксом прямо в посольство срочное приглашение на его имя.

— Зачем нам надо снова ехать туда? — недоумевала Алина.

— Он прописал мне физиотерапию.

— Но её можно сделать здесь!

— А вдруг у него какая-нибудь своя метода. Нет уж, мы заплатили ему немалые деньги — пусть долечивает, пусть следит.

— Но милый! Ты такой чудной!

— Неужели тебе безразлично, что со мной и как! Как ты думаешь, он сможет мне рассосать эту шишку?

— Дорогой, любимый!..

— Я не хочу ходить с ней всю жизнь. Завтра же полечу, шингенская виза у меня не кончилась… Он сказал, что мне надо будет всего лишь недельку посвятить процедурам. Я хочу, чтобы все у меня было по высшему классу. Если уж я плачу такие деньги… А как ты думаешь, у меня не могла быть повреждена мозговая кость?

— Судя по тому, что ты говоришь, у тебя действительно там мозговая косточка.

— Почему ты не хочешь ехать со мною?

Она ничего не ответила и уткнулась в журнал "Птюч", хотя читать там так внимательно было нечего.

Боль, опоясывающая боль, пробежала тоненькой змейкой от груди, по ребрам и к пояснице. Вот оно началось! — обдало Анну ужасом приближающегося конца. Она вдохнула воздух, перетерпела, уставившись невидящим взглядом в журнал. И ненависть к пошлости жизни, к собственной никчемности и слабости — льдом застыла в её груди.

"Ход конем. Ход конем. Ход конем". — Процедила сквозь зубы отрывок чьего-то стиха, преодолевая боль.

И тихая злость пронзила её разум. И вдруг ей стало все понятно про свою жизнь. Она тайно боялась жизни. Сама того не понимая, не хотела жить. Но жила, как бы влачила свое существование, лишь иногда бессмысленно взрываясь, потом все равно смирялась с данным. Оттого и обрекла себя на умирание, от того и привлекла к себе эту смертельную болезнь. О нет! Она не хочет умирать. Ведь можно жить иначе… иначе! Нет! Нет в ней смирения теперь, когда смерть так близко. Когда она вот-вот… Все! Кончилось!

— Я купил билеты. Ты поедешь со мной. Ты должна меня сопровождать. Неужели тебе все равно? — сказал Кирилл так, словно ничего в жизни более не тревожило его, словно жизнь его — сама безмятежность, — Заодно снова посетишь Францию. В горы сходим. Ты же любишь гулять по горам, где всякие замки… дворцы разные…

— Ненавижу, — резко отрезала Алина, сквозь боль, бледнея на его глазах, но ни звуком, ни жестом не выдав, что началось.

И вдруг, в один момент, желание бежать, все равно куда, лишь бы бежать захлестнуло весь её разум. И она пошла в ванную. Под струи воды, под тепло заглушить потоками воды боль и жалость к самой себе, нерастраченную, отчаявшуюся нежность. И повторяла без конца строку Цветаевой: "Кому повем?.."

"Никому" — сухо ответила она себе и, выйдя из ванной, взяла трубку радиотелефона, набрала номер Фомы.

— Фома?!

Он словно сразу понял — зачем она ему звонит, потому что без всяких общих фраз тут же перешел к делу:

— Ну что? Едем еще? У нас разрешение ещё два месяца действительно. Надо же только им позвонить в ГУЛАГ, сказать куда едем, чтобы встретили… Едем?

— Завтра.

— Но, мадам, завтра… если вечером… Я уже опубликовал фоторепортаж с твоими комментариями. Давай послезавтра. А завтра гонорары получим, плюс командировочные сразу от трех… можно пяти газет и журналов.

— А разве это порядочно?

— Мы будем давать разные тексты и фотки. Пойдет. Завтра и купим билеты. Куда поедем?

— Куда-нибудь на Север. Хочу снежной настоящей зимы.

— Все-то вам, мадам. Так просто.

— Сначала мне все говорили, что ты любишь меня, как избалованный ребенок игрушку, как скучающий барчук массовика затейника, — неожиданно резко напала Алина на Кирилла упаковывающего их чемоданы, — Потом я поняла, что ты любишь меня, как няньку, которая просто обязана таскаться с тобой как с писаной торбой.

— Разве я не дарил тебе тысячу цветов?..

— Это блажь! Но ежедневно!.. Ты… ты волнуешься только о себе! До паранойи не понимая, насколько это выглядит мало того, что смешно жестоко! Ты не любишь меня просто так! Ты даже не эгоцентрист, ты… ты… чудовищный эгоист!

— Но почему я тебя не люблю?! — устало спросил он, плюхнувшись в кресло.

— … потому что… не чувствуешь… — прошептала она невпопад.

— Но мне некогда! Я же деньги зарабатываю! А тут ещё эта шишка!..

Жизнь моя потерпела фиаско… — прошептала она, глядя сквозь свое окно, на бесконечные окна жизней. Взгляд её скользнул по крышам, и она увидела равнодушное изжелто-серое небо. Так, решившийся утопиться, коснулся ногою мертвой воды и, пережив свою смерть в душе своей, пошел дальше. Так она, отлетев на мгновение в небо, спокойно оглянулась вокруг, обозначив взглядом дома, предметы, людей, и забыла кто она такая, откуда, зачем и почему.

ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ДНЕЙ.

— Ты не любишь меня!.. — отчаянно шептала она в ночи.

ГЛАВА 11

Я люблю тебя, я люблю тебя, — шептала она в кромешной тьме, лаская пальцами его лицо, с глубокими мягкими складками вокруг рта, — Я люблю тебя, Люблю!.. — Голос её сорвался, и она уткнулась носом в лунку между его плечом и шеей, — Я люблю!..

— Ну, хватит повторять, — потряс Фома её крепкой рукой за плечо.

И сухо стало в его трубном горле, как будто выпита до дна была вся влага его жизни, и раздвигалась черная пустынная ночь, огромными барханами, и падал он в её расщелину, и погребала ночь его своим песком забвения. И только голос её, голос бурил в песке упрямым буруном:

— Почему хватит?

— Это… имеет смысл говорить один раз в жизни. — Отвечал он, боясь скуки конечного пункта взаимоотношений, когда слово "Люблю" словно ставит на всем точку, потому что все открыто, но никуда не хочется идти. И бедная бледность будней мертвенно освещает лицо женщины, делая его плоским, лишенным загадки в движении ли, взгляде… скука!.. Больше всего на свете он не любил достижение предела. И в то же время постоянно стремился к нему. "Вот-вот уж кажется конец…" Но о чем она?.. Нет. Она о простом… О людском… И, помолчав, продолжил:

— Слишком часто это произносят всуе.

— А когда надо произносить?

— Когда, когда… ну когда я буду умирать. Чтобы как спасение. Понимаешь?

— Я умираю. Ты любишь меня? — отчаянно вскрикнула она.

— Какая женщина!.. А какую чушь несет!.. Какая женщина!

— Какая?

— Да я и мечтать не мог! Что ты вот так, окажешься в постели… и с кем, со мной!..

— Окажешься… — она оглянулась, но что оглядываться в кромешной тьме. Как, почему она оказалась с ним, в этой маленькой гостинице, какого-то захолустного северного Энска?..

Руки его казались музыкой. Губы!.. А… все ничто!…когда смерть так близка. Почему бы ни ухнуть на дно пропасти?.. Темно… Но лишь любовь способна успокоить, укачать, дать веру в то, что мы бессмертны. Но где она?.. В чем?..

Их командировка-путешествие, похожа была на побег от жизни в никуда. Алина потеряла чувство времени. После Лазурного берега она не могла понять — что есть сон, а что реальность. Тот ли Канн, Ницца не способные ужиться с ней и с Кириллом — это сон?… или колючая проволока, вышки — не менее известного ГУЛАГа?.. Несовместимые реальности… Несовместные… Как они могут ужиться в одном человеке?..

И не уживались. Алина чувствовала, что просто смотрит сны… а не живет уж…

Ничто не больно, не страшно до конца. Бессмысленно — как жизнь, бессовестно — как сон… А что она?.. Она лишь взгляд… потусторонний голос. И её не мучили, не волновали: ни тоска Кириллу, по дому, ни желание вернуться, ни отсутствие комфорта в этих далеких провинциях, по которым теперь шлялась она, изгнав саму себя из привычной жизни. Все, даже то, что было ещё лишь вчера — казалось далеким сном.

А за окошком грохотали поезда. Поселок сумрачно кряхтел перед всеобщей побудкой. И капала из крана ржавая вода, и было слышно, как китайской пыткой капли долбили сон гостиницы дощато-скрипучей, пропахшей потом, хлоркой, табаком "Беломорканала"…

И все казалось сном… Ничто не стоит ничего… Но жизнь!.. Она-то хоть чего-то стоит?!

— Здесь редко отправляют на расстрел. Раз в пол года. Но теперь смертную казнь отменили. Это будет последняя. — С трудом доходили до неё слова и отзывались гулким эхом:

"За что?.. Зачем так сложилась судьба, что мой путь и последний путь приговоренного к смерти пересеклись?.. Но ему приговор вынес суд, мне природа. И он о том не знает, что я, как и он стоит на шаг от той самой страшной черты… Никто не знает… Молчи! Молчи об этом всем своим пространством, спокойно мимикрируя под всех.

— Вы хотите спросить его?.. — снова доносится голос до слуха. Скрипучий, прокуренный мужской голос.

— О чем?..

— Пусть, пусть скажет вам последнее слово.

Она взглянула, на сопровождающего их офицера, но не заметила циничной усмешки соответствующей его тону, лишь мелькнул оттенок брезгливой жалостливости на статичном, словно маска, лице. Ничего он не чувствовал, произнося эти слова. Просто работая в данный момент, как экскурсовод, показывал очередной материал, для журналисткой работы — некий гвоздь программы, потому что ему приказали.

Впрочем, загорелая кожа лица Алины не выдавала истинного побледнения. Лицо её вообще ничего не отражало. Казалось, сонная кукла медленно произносит слова:

— Вас сейчас… — и язык не повернулся сказать — "расстреляют". Алина отступила, но Фома стоявший за спиной сделал шаг вперед, толкнув её, и некуда ей стало отступать.

— Последнее слово? — сиплый голос приговоренного… тусклый взгляд из подлобья… и усмешка… Покровительственная усмешка.

— Но… вы стольких убили, не жалея чужую жизнь… вам жалко… Жалко хотя бы себя?! — Спросила она тихо, но голос её сорвался.

— Нет.

— Но есть хоть что-то, что… что жалко вам в этой жизни?! Что?!

— Ничто никого не сдерживает, — ответил он ей, словно вовсе не слышал её вопроса, а сказал то, о чем давно и долго думал.

— Но как же тогда?..

— Только любовью… Только любовью и жив человек. Все остальное ничто.

Алина взглянула в его глаза, и кончились все слова.

— У тебя есть… была любимая? — вышел вперед из-за плеча Алины Фома, возбужденный возможностью уловить хоть какую-то зацепку для создания в последствии некой сентиментальной фотодрамы влюбленного убийцы. Въедливым прищуром он разглядывал его лицо.

В ответ расстрельный, блеклый и бледный, человек без возраста, человек за минуту до смерти, вгляделся в него и слабо улыбнулся, как на несмышленыша:

— Нет у меня никого. Ты не понял — просто любовью. ЛЮ-БОВЬЮ жив человек.

И ушел под конвоем за черную дверь.

Фома отстранил того, кто должен был пустить в него пулю и приставил к глазку двери фотообъектив. Щелчок… еще, еще…

Лишь проявив пленку, разглядывая слайды, Фома заметил, как медленно из кадра в кадр оползает человек. Словно щелчок аппарата пронзил его пулей. "Быть может, он умер, не дождавшись расстрела, от разрыва сердца?" предположил Фома. Но ничего не сказал Алине про изменения в кадрах.

Последние слова осужденного взволновали его до усиленного сердцебиения. Разобравшись со слайдами, он выпил втихоря в пристанционной столовке.

— Вот это да… вот это человек!.. Каков момент!.. — вздыхал, увлеченный своими впечатлениями, уже пьяный Фома, ведомый под руку Алиной.

Алина смотрела в маленький квадратик коридорного окна сельской гостиницы, больше похожей не на гостиницу, а на простой бревенчатый барак, того же самого ГУЛАГа.

Поземка в тусклом свете фонарей, змеясь, кружила по расчищенной дорожке. А в небе звезды так пронзительно мерцали… И вся вселенная будто усмехалась равнодушно ничтожности любой из жизней. И Алина усмехнулась. И мельком, косо взглянула на еле бредущего Фому.

— Да ты поверхностная женщина, мадам! Ты слышала, как он говорил!

— Но что он такого сказал?.. "Только любовью…" — произнесла, и ей больше не смогла смотреть на него. Хриплого баса было достаточно. Словно он откуда-то оттуда, но не с ней. И стараясь не поворачиваться, машинально продолжала: — Да это каждая женщина знает уже изначально, и непонятно, почему для мужчин это звучит, как открытие. Вот если я скажу такое, а ты не услышишь!

— Ты… твои слова не имеют нужного веса, за тобой не стоит его опыт.

Алина почувствовала, как передернуло все её тело брезгливостью при только мысли о том, что была вообще возможна её близость с Фомой. И отшатнулась от него, чувствуя, что перечеркнула свои чувства к нему навсегда.

ОСТАЛОСЬ СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ ДНЕЙ.

ГЛАВА 12

"И куда я несусь?.. Словно вправду несусь в некуда… И зачем мне все это?.. Не зачем. Не за что. Просто так. Просто так… просто так… вся человеческая жизнь, наверное, просто так… А я-то думала… А мне хотелось…"

Автобус старательно полз по глубокой снежной колее сибирского тракта. Она сидела у окна, кутаясь в свою старенькую, итальянскую длиннополую, малиновую дубленку, с кремовой опушкой из ламы за которую, казалось ей, не убьют в провинции. Дыхание мороза. Спертый запах тел, преющих под ватниками и дохами. А за окном — тайга. Невообразимые пространства Севера, где небо настолько нераздельно с серым горизонтом, что кажется, — нет границ между землей и небом, и не ясно: по небу ли едешь, по снегу… Молчание стволов сосновых…

Она ехала одна — Фома опять отказался ехать в женскую зону. Ехала не думая, что её ждет, куда. Ехала и мучилась сама собою: — "Что я делаю? Зачем я все так. Зачем во мне все вдруг заныло о любви?! Невыразимой… безысходной… Беспредметной… Разве я не была любима? Но почему любовь в реальности так же мучительна, как стремление к ней?.."

Боль сковала её грудь неожиданно. И потекла по ребрам вниз к спине… "Опять! Но почему так часто!.. Ведь уже отболело все позапрошлой ночью… он даже не догадался тогда, не догадался… не почувствовал… Он думал, что она мечется, как тигрица, от вожделения, от восторга страсти, от оргазма. А впрочем, все смешалось в ней тогда. Но это было тогда…" Сейчас же она почувствовала, что свалится с сиденья под ноги пассажирам и начнет просто выть, и кататься от боли. Господи, и зачем она не взяла лекарства! Что за тупое упрямство!.. Что за страсть — смотреть смерти в упор… Глаза в глаза… Хоть бы чуть-чуть оттянуть, пригасить эту боль! Сколько ещё ехать?.. Час?.. Нет, говорили — два. А за окном тянулось смертельное безмолвие, на темных лапах елей тяжелый снег… снег…

Она встала и на негнущихся ногах подошла к кабине водителя:

— Остановите, пожалуйста, автобус, — немеющими губами выдавила из себя.

— Пехом, что ль ворочаться будешь? — буркнул водитель, искоса посмотрев на пассажирку, явно не местного происхождения: — Почитай километров двадцать проехали.

— Остановите, мне надо, — повторила она.

— Да куды ж тебе надо-то милая, тута те не бульвары — округ тайга, вмешалась мелкая бабулька, плотно укутанная в серые пуховые платки, — Волки съедять.

И все пассажиры автобуса, как очнулись, заговорили разом. Кто вспоминал, как волки напали на пьяного лесника в прошлом году, кто говорил о том, что в деревнях они всех собак пожрали, "мелочь одна осталася" — та, что под поленницу втиснуться смогла.

— Да где ж это видно, чтобы такая дамочка, да в таких сапожках, по тайге-то хаживала? — гудел над нею дюжий мужик.

— А може ей в лагерь надо, сидит чай кто?

— Та до лесоповала ещё трястись да трястись.

— А може ей не на тот? Куды тебе? У нас округ лагеря.

— А може ей в деревню? В Лунино? Та тута близко.

— Та кака тама деревня?! Три бабки чай, да тропу замело.

— В Лунино мне, в Лунино, — кивала Алина на грани обморока, сама не зная, что говорит, и зачем. Единственный страх — свалиться завыть от боли при этих, ничего не понимающих людях, сковал её мозги. Она знала, что автобус ходит по этой трассе два раза в сутки. Утром туда, куда — уже не помнила, а вечером обратно. Вот и все знания, а дальше — белой пеленой застило все — хотелось в снег. И забыться. И тонуть в снегу, тонуть…

— Ужо как в Лунино?.. До Лунино ещё минут пять…

— А потома по просеке верст семь от трассы.

— А ты к кому?

— Чья будешь-то? Уж не бабки ли Натоливны внучка из Винограда?..

— Сама ты из Винограда. Из Ленинграда…

— Оста-но-ви-те! — цедила сквозь боль водителю Алина, — Мне надо сойти.

— До росстаней на Лунино ещё пару верст. — Не спешил послушаться её водитель.

Мама! Мамочка! — рухнула на колени Алина, словно молясь вслед отъезжающему автобусу. И дикое одиночество пронзило её.

Мама давно умерла от рака.

Господи, как она мучилась перед смертью!.. Как она, её дочь, не понимала этого. То есть внешне понимала, но разве она могла всей своей сущностью проникнуть в её боль, боль собственной матери?..

А теперь, одна во всей вселенной, убегая от боли, от смерти, как от погони, застигнута ею врасплох, прижата ниц, неизвестно где, в чужом жестоко-морозном краю, в такой земли точке, что не смогла бы сразу отыскать на карте. Куда ж это, господи, она саму себя загнала?.. И покатилась в снег.

Снег забился за полы дубленки, проник под задравшийся свитер. И обожгло её тело ледяными иглами заполярного февраля. И замерла, забылась в полубреду.

Когда глаза её вновь открылись, она увидела серое сумрачное небо. И ощутила бездонную тишину. Оглянулась в бесконечном, безлюдном пространстве. Машинально взглянула на часы — полдень. "Почему же сумерки? — снова уставилась на небо. — Ах да… здесь полярная ночь… И пусть. Пусть никогда не будет солнца в моей жизни. Под солнцем слишком больно умирать, под солнцем жаль себя и жизнь…"

И снова забылась. Боль как будто отступила. Но тут же дрожь сковала её тело. Дрожь сотрясала всю её, пронзая каждый нервик, как будто неподвластным организму током. "Сейчас я окоченею и засну навсегда". Спокойно подумалось ей, уставшей от истязания болью. И этот сон казался ей спасением. "А потом появится волчья стая. Огромный волк склониться надо мною… обнюхает, серьезно осмысляя предстоящий пир. Остальные будут тянуться мордами за ним и принюхиваться с жадным любопытством, боясь опередить случайно вожака. А потом он ощерит пасть, и… Волки съедят, раздерут в клочки не меня, а мое тело, это больное, болезненное мясо. И никто никогда не увидит меня мертвой. И не будет этих пошлых похорон с трубным оркестром, с этими алыми, словно вспоротые внутренности, гвоздиками. И никто не будет произносить идиотские речи о том, какая я была хорошая, милая, добрая… А Кирилл будет верить, что я просто пропала без вести, и когда-нибудь вернусь. У него же душа ребенка… Так лучше… лучше… Все одно… Но где же эти волки, которыми кишит тайга?!

Она попыталась заснуть, заснуть так, чтобы больше не просыпаться. Но мороз терзал измученное болью тело. И не было волков. И только тишина обступала со всех сторон. Тишина полного безветрия. Ледяное молчание смерти.

И казалось, безветренная атмосфера проникла бессловесностью в её душу. Машинально встала, вышла на таежную трассу и пошла по направлению к тому городу, где была гостиница, где была постелена плоская, но чистая, пока что её постель.

Она не думала, сколько она прошла, сколько ещё идти… Она просто шла и шла.

Шла. Месила серый снег колеи. Ей даже стало жарко, и легкая дубленка тяжелела с каждым шагом. Час, два, три… И мыслей не было. Усталость поглощала их. И пьянела душа от легкости после оков боли, от морозного воздуха.

Вдруг небольшой обветренный холм с огромными, обесснежившими от ветра, серыми валунами между редкими соснами привлек её внимание. Что-то скользнуло в памяти о древних викингах, ритуалах язычников, о кельтах и друидах. Она свернула с трассы и, утопая в снегу по пояс, поползла на холм.

Вдалеке, занималось органной музыкой небо. Северное сияние. Она поняла это сразу, хотя никогда не видела, даже не представляла — каким оно должно быть. И душа завибрировала, словно тонкий стальной лист в унисон, и дух невидимым огненным столпом загудел в ней. Самой себя больше, стопами упираясь в земную магму, макушкой растворялась в небесной вышине, почудилась она себе.

И пело все мощную гигантскую песню огня и мрака. И медленно стянулась все в единую точку… Она сконцентрировалась в теле, в маленьком, стойком женском теле, и взошла на холм по обветренному твердому насту, и коснулась каждого камня ладонью, и упала на колени в ледяной тишине.

И странен был человек с его болью, мыслями, перипетиями судьбы в тотальной мудрости снегов.

И мелок был человек… и не склонялось небо над ним, но давало возможность возвыситься. Подняться над собой. Слиться с ним.

Вознестись над безмерным пространством земли и времен.

ГЛАВА 13

Карагоз вторые сутки пытался нащупать выход из тайги на трассу. Он забрался на холм и огляделся. За спиной непутевый Петро утопал в снегу.

Сколько ж можно месить эту снежную муку? За двое суток, дай бог, чтоб продвинулись километров на двадцать. А ещё эти плутания по наитию, когда бредешь, ни на что не надеясь, лишь держа направление к трассе, на север. Да, глупо было бежать зимой, глупо бежать вообще, все одно… поймают. Стоит только выйти к людям. Эти мелкие поселки, сквозь которые не проскользнет ни один чужак, зияли капканами в его сознании. Но если выйти ночью… и зачем не выдержал… зачем долбанул этого парня прикладом его же автомата?.. Чего он сказал такого, чего он сказал?.. Неужели, не понимал, что не будет он работать. Что потому, как закон такой, нельзя ему падать до мужика. Ан нет, погнали на вырубки, мол, инспекция с журналистами из Москвы может нагрянуть… Видел он в гробу эту инспекцию!..

Нет. Эти сутки Карагоз уже не ругал себя. Если бы не долгий тяжелый труд ступать по снегу, если бы он знал, что имеет право расслабиться, он бы впал в умопомрачительную истерику. Именно истерику, "клянусь мамой, сколько же можно бороться за эту жизнь!.." Но железная необходимость не позволяла иного поведения.

Все его мысли были направлены теперь на то, чтобы выйти… выйти и уйти, ускользнуть от погони, погони которой в принципе нету, потому как не пойдут они за ними по следу по тайге. Не было ещё такого. Они просто предупредили уже всех жителей по местному радио о побеге и теперь гоняют чаи, поджидаючи их тепленькими из тайги. Знают, что никуда не денутся.

Хорошо бы было выйти на зимовье. Перекантоваться там до весны, запасов охотничьих бы хватило. Да так и не вышли. Может, оно и хорошо, что этот увязался — дурак. Знает же — сколько дают за побег. На что надеялся? Все одно — поймают. Ладно, он, Карагоз, пошел по ситуации — не мог иначе, долбанул со спины, забрал автомат… но Петро… просто сиганул за ним. А зачем? Временами Карагоз чувствовал, что видеть не может этого шныряя. И все же одумывался — может быть, оно и к лучшему, что не один. С Петро легче, пока в тайге. Он следил у костра, чтобы не дымил особо, когда он, Карагоз спал. Все же это он, а не Карагоз подстрелил зайца короткой очередью. Но потом… все одно — в паре по поселкам не проскользнуть… впрочем… всем сейчас все по фигу… а жрать чего?.. Охотой?.. Нет. Автомат придется бросить. Сколько до Архангельска?..

— Обстановка благоприятствует. — Догнал его Петро, глядя с холма на трассу. — Може, лесовоз возьмем?

— Хватит с нас, — буркнул Карагоз. — Выселки недалеко. Нутром чувствую.

— Силов нету, — вздохнул Петро.

— Нечего было вязаться. К завтрему будем. — И посмотрел сумеречное небо. На горизонте — чуть светлое, словно прозрачно-белое маячило, вынырнув не надолго, солнце.

— Пока ещё ночи полярные держатся, — обстановка благоприятствует. На волков бы не нарваться, слышь, как воют.

— К полночи в поселок войдем, ежели по трассе… Передохнуть бы пока.

Они огляделись и застыли удивленно уставясь в одну точку — в метрах двадцати от них на пригорке, среди валунов под огромной сосной, сидел гном.

Будь это волки, вертухаи, облава… ничто не удивило бы их усталое сознание. Но в тайге!.. За сотни километров от цивилизации!.. В конце двадцатого века!.. Когда они — в запрелых черных ватниках, в кирзе… когда не до шуток!.. Когда, черт побери, не дети!.. И наркотой не обдолбались!.. И вдруг — настоящий гном?.. Гном в малиновой шубке с оторочкой…

Петро потряс головой и зажмурился. Открыл глаза:

— Не-е — это не глюки.

Оглянулся на Карагоза. Карагоз стоял, как вкопанный, и смотрел, не мигая обветренными морщинистыми веками. Гном — маленький, словно пенек с накинутым на глаза капюшоном медленно раскачивался, молясь валуну.

Петро не знал, как прокомментировать это событие. Он сделал шаг назад и, оступившись, так и застыл в позе приклонившись на одно колено. И вонь собственного прогоркшего пота, тошнотворно шибанула ему в нос, но это была реальность, настоящая плотская реальность… А впереди… Петро покосился на подельника.

Карагоз хмыкнул и медленно, скрывая невротическую дрожь, стянул автомат с плеча:

— Эй! Ты кто?! Руки вверх! Клянусь мамой, мамою клянусь! — и выдал тираду мата с предупреждением о том, что если дернется — застрелит.

Вдруг гном вырос. Казалось — Санта-Клаус поднялся с колен. Но это там у них… на далеком, инфантильном Западе! В России не бывает Санта-Клаусов!.. В России может быть все что угодно, но только не это… Нет! Это бред! Ведь здесь не детский утренник — тайга! И сотни километров вокруг покрыты мраком, одиночеством, суровой правдой! И день, обглоданный куриной слепотой… и черно-белая наводка зрения на резкость… Все бесконечно в плоскости, но сиро-скудно по состоянию сердец, так рвущихся отсюда. Петро пригляделся, по-идиотски тряхнув головой, поскольку невозможно, вот так — в злой серьезности!..

— Баба! — выдавил он из себя, и больше не нашлось ни слов, ни объяснений.

Она посмотрела на них и, отступив несколько шагов назад, к сосне, скинула дубленку, и дубленка, мягко струясь, опустилась к ногам. Оставшись во всем облегающем, черном заложила руки за голову. И ничего не отразилось на её красивом и печальном лице, ни страха, ни удивления, ни мольбы о пощаде…

— Вот это да! — Сердце Карагоза учащенно забилось. Он вдохнул морозный воздух полными легкими, взял себя в руки, сплюнул в сторону, и прицелился.

Она не шелохнулась. Словно и не живая, словно не настоящая вовсе.

Ужас и восхищение невероятным отяжелили приливом крови голову. Карагоз, забыв о том, как далеко разносится звук в тайге, открыл очередь. По стволу вековечной сосны было видно, как точно он обрисовывает её силуэт.

Петро вырвался из собственного оцепенения при первых звуках выстрелов и рванулся вперед, чтобы повиснуть на локте Карагоза, не отрывая глаз от этого… в черном… Детские сказки, фильмы, сумбурные разговоры на нарах о пришельцах — все смешалось в его голове… и он застыл на пол полете.

Карагоз не выдержал, вдруг пальцы на спуске свело, колени дрогнули. Отбросил автомат в сторону. Стряхнул Петро, постфактум повисшего на руке, и рванул по плотному насту к ней. Наст лопнул через пару шагов и он, провалившись по колено, застыл, — Беги! — прохрипел он, глядя в её бледное, но настоящее, живое лицо, — Клянусь мамой, беги!

Она смотрела на него, не моргая.

Беги! — заорал он, словно испугался самого себя, голос его сорвался и он прохрипел из последних сил — Клянусь мамой! давай! Давай! Драпай!

Но она стояла, как и прежде — не шелохнувшись.

И чувствовала себя гигантом, ступнями плотно опирающегося о твердь земную, головой — высоко утопающего в небе. И казалось, что видит, как бог все — абсолютно все, всю землю, от её снегов, до её Конских пальм, и в то же время каждую иголочку на лапах елей, каждую снежинку искрящую на хрупком насте… каждую песчинку на Лазурном берегу. Абсолютно все. И великое понимание успокоило и душу, и боль, и страх её — беспредельным молчанием изнутри.

Выбравшись из снежной ямы, обратно на плотный наст, не оборачиваясь, Карагоз пошел-побежал к трассе. Петро, оглядываясь, полный и ужаса, и блаженного непонимания, поспешил за ним.

Какой-то бред… Бред невозможных сочленений несочленимого, как ловко он проникает, заполняет, затмевает… И словно глядя на себя с высокой высоты, шла, в любой момент готовая к смерти, женщина, пробиралась промеж хвойной щетины ледяной заснеженной пустыни, а сердце ныло эхом эоловой арфы небесного сияния, и пульсировали виски неровной автоматной очередью. И черный пот лиц, мат, хрип… скрип плотных шагов… колея… Далекий волчий вой…

ОСТАЛОСЬ СТО СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ДНЕЙ.

Вот и автобус пыхтящий, ползущий назад, возвращающийся, словно из неоткуда, заставляющий сосредоточиться, сконцентрироваться на реальности времени, места и их атрибутов.

ГЛАВА 14

Она вернулась ночью, постучалась в номер Фоме и, застыв на пороге, с трудом разжимая заледеневшие с мороза губы, как-то медленно произнесла: — У меня, кажется, едет крыша…

Фома окинул её насмешливым взглядом. Встал с постели, широким жестом предложил ей войти. Она медленно, словно не решаясь, переступила порог. Он снял с неё дубленку, встряхнул в коридоре от льдинок и повесил, перекинув через спинку стула.

— А знаешь, откуда это пошло? С Сахалина. Там после землетрясения с домов крыши съезжают. Идешь по поселку, а они все на бок, сикось-накось, наперекосяк. И чувство такое, что дома сума сошли. Маленькие домики… И поселок, если смотреть с сопки, как игрушечный, только неправильный такой, домики, словно ребенок кубики раскидал. Вот так-то. Ничего-то вы не знаете, мадам.

Она молча, не отрывая от него взгляда, села на стул.

"Она слушает меня во все глаза" — улыбнулся про себя Фома и, не желая прерывать этот добрый гипноз, продолжил стихами:

Алина вдруг молча встала и пошла в его туалетную комнатку: В облупленных стенах бледно-бежевого пространства, вмещающего в себя унитаз и умывальник с капающей ржавой водой из крана, зиял квадрат. Мистический квадрат подернутого желтоватой дымкой старого зеркала. В этом зеркале видишь себя так, словно сам себе снишься. Она вгляделась в себя и отшатнулась. Некая странная, совиная сущность смотрела на нее, а сквозь это прозрачное отражение виднелся маленький городок с медового цвета морем. Алина тряхнула головой и застыла, вглядываясь как в чужое, но вроде бы собственное лицо. "Вот так я буду выглядеть после смерти, если явлюсь на землю приведением".

А Фома тем временем продолжал, закуривая сигарету, чуть-чуть повысив голос, чтобы слышала:

— Я родился в таком раю. С детства помню, смотрел на все глазами полными неосмысленного ужаса и не понимал, — что делать-то?.. Все делал правильно. Маме помогал, книжки умные читал, отличником был.

— Ты был отличником? — перебил её ровный голос из туалета.

Значит, она его слушала и не теряла нить его повествования.

— А как же. Я школу с золотой медалью окончил и совсем обалдел. Начитался Джека Лондона и после Морфлота рванул в тайгу. Думал вот где романтика! В Сибири не хуже чем на Юконе. Да ещё экспедиция. Помнишь, Алла Герман пела: "Наш путь и далек и долог, и нету дороги назад. Держись геолог, держись геолог! Ты ветру и солнцу брат". Никакой романтики не увидел — все пьют и я пил. Так спьяну всю тайгу насквозь и пролетел. С аэрогеологоразведкой. Мы там так пили, что меня в Москву с оборудованием, случайно смешав, завезли и сбросили. Для бешеной собаки семь верст не крюк. Из-под Красноярска в Москву, через Владивосток.

— Но почему ты пил, если был примерным? — спросила она натянуто громко, хотя и еле шевеля губами. Приподняла челку. Корни волос показались ей светлее. Даже не светлее — какого-то металлического оттенка. "Седина" констатировала про себя, и почувствовала глубокую старческую усталость. Захотелось лечь и спать, спать и плакать. И ни о чем не знать. Никого не слышать. А Фома продолжал Громко. Так что она могла слышать и там.

И она своим вторым, параллельным сознанием, продолжала внимать его рассказу. Хотя, теперь, после того, как он не понял, что твориться внутри у нее, после того, как она поняла, что больше никогда между ними не промелькнет — и ни намека на теплое, интимное нечто, что порой называют любовью, другое её сознание оставалось глухим к его рассказу. Но два сознания вместе относились к нему как к снотворному, способному угомонить разрывающуюся от отчаяния душу.

…От того-то и пил, что за всех было стыдно. Мама меня так жить не учила, как жили все вокруг. Хотел жить по маме, а вышло по Игорю Холину:

Да… это седина. — Отпрянула она от зеркала.

— Ты слышишь?

Слов не было в ответ. Удивительное безмолвие охватило её душу. Она не ни рассказывать, ни объяснять… Не могла даже про себя перечислить все то, что произошло с ней несколько часов назад, тем более — осмыслить. Этот кусок времени нерастопляемой льдиной застыл в ней.

Она вышла из туалета и снова села перед Фомой на край пустой койки.

Он, продолжая рассказывать, указал ей ладонью на кипятильник, заварку чая, банку растворимого кофе и стакан, как бы предлагая самой распорядиться всем этим и попить чайку с дороги.

"Потрясающе, — подумала она. — Он целый день ворочался на постели с похмелья, и ему даже в голову не пришло угостить меня хотя бы чаем с дороги", — подумала так, словно смотрела на эту ситуацию двух людей мужчины и женщины откуда-то сверху, издалека. Так, словно жизнь её кончилась давным-давно, но тело ещё не растворилось во времени и пространстве прозрачной дымкой. Подумала и уставилась на него, казалось она внимательно слушает его.

А Фома умиленный её прозрачно-усталым лицом, её распахнутыми глазами, в которых застыло выражение человека увидевшего необычайное нечто, как откровение, продолжал:

— И жил потом смотрителем угрюмых дебрей ржавых труб, завинчивал винты, подкручивал тугие гайки… И пил по вечерам. И рассуждал о Канте, Гегеле, пришельцах… высших смыслах с местными алкашами. И гудели трубы отопления, требуя трезвого взгляда на эту жизнь в данном разрезе…

А потом поступил на журфак и оглянулся. Вокруг: благополучные детишки утопали в собственной никчемности и скуке. Ты такая же была. Я же знаю. То есть в сущности никакая. Потому что все просто прибывали там, куда их засадили родители ли, общественное мнение, что это отличный факультет, обстоятельства… И никто за себя драться не умел. А я умел. Умел. И чувствовал, что нечего терять. И все как будто бы заранее обречено. А я-то думал!.. А… — он отчаянно махнул рукой, словно старая обида вновь резанула его. — Не вписывался я. Не принимали меня в свою компанию. Не так одет-с был, видите ли. Ах, так!.. — думаю, — ну я вам покажу — вы все вокруг меня закрутитесь!

Вот и стал классиком своего поколения — на винте никогда не сидел, обходился традиционными способами… Мне же сорок семь… А я все со шпаной… И никто не обвинит меня в консерватизме — я всегда авангард.

— Я пойду. Очень спать хочется. — Улыбнувшись сомкнутыми губами, словно извиняясь, тихо сказала она.

— Да что вы все такие малохольные? А я Вам, мадам, о стоящем!.. сорвалось с его губ.

— О стоящем? Кто знает на самом деле, что чего стоит… Чего кому надо?

— Сумасшествия тебе не хватает для полного шарма!" — сказал, кривясь усмешкой.

— Это как-то пошло… вульгарно.

— Немного вульгарности вам не помешает. Вот у Тарантино, бабы только так шпарят… Давай разовьем? Хочешь, я из тебя сделаю настоящую богемную бабу?! Сначала надо сменить гардеробчик. Юбку длинную, черную, с дыркой в самом неожиданном месте… Или, наоборот шорты зимой, грубые носки под ботинки… марихуану… И чего ты такая вялая? Совсем не реагируешь. Впрочем, тебе идет… Главное, чтобы никто не догадался — о чем ты думаешь, и чего хочешь.

— Прости, но я хочу спать.

— А я-то не пойму, несу тебе автобиографию, думаю — как она слушает!.. А ты… вы, мадам, ушли из себя — и не вернулись обратно. — Он схватил её за локоток и потянул к постели. Ему не хотелось, чтобы она уходила к себе. Но Алина резко вырвалась. Встала перед ним, лицом к лицу, и твердо глядя в глаза, нарочито четко сказала:

— И что же дальше?

— А ничего. — Отмахнулся он, откровенно показывая, что ему скучно, Забыться, напиться, проснуться под забором, очнуться и начать жизнь с нуля.

— Я пила с тобою, ну и что? — она пожала плечами.

— А… — поморщился он, — Не так. Все у вас как-то, мадам, в рамках вашего воспитания. И никуда за рамки, даже пьяная.

— А у Вас в рамках вашего воспитания.

— Воспитания… — хмыкнул он презрительно. — Я себя воспитал свободным. Знаешь ли ты, что такое свобода?!

— "Свобода бить посуду" — пробурчала она строку Окуджавы себе под нос.

— Вот именно! А ты даже не одной бутылки не разбила.

— А зачем? — давно забытое чувство гнева и презрения нарастало в ней.

— А затем! Чтобы было: "вот так!". Круче!

— И почему это не может быть свободы мыть посуду?.. — прошептала она, справившись чувством нарастающей ненависти, снова, почувствовав себя тенью. — Что дает твоя свобода?..

Он расслышал лишь слово "дает" и откликнулся на него.

— А бросьте Вы, мадам! Свободу дает лишь свобода! Свобода во всем! А ты — вся как в тисках! Цивилизованная уж больно. А вот почувствуешь себя крутой, такую силу получишь!

— Силу получаю от неба. — Выкрикнула она и чуть не поперхнулась. И онемело снова все у неё внутри, и память песни неба в северном сиянии, и пуль брызжущих из автомата… отчаяние… опустошение… механичность действий…

И подумалось ей: "Я уйду, а они-то все останутся".

— Не вписываешься ты… — словно наконец-таки догадавшись о её желании побыть одной, и взяв её безвольно опущенную руку, поцеловал её домашнюю ладошку, отпуская.

ГЛАВА 15

И что за кайф инкогнито перебираться из города в город с этой странной женщиной?.. Вроде бы журналисткой, но начисто лишенной журналисткой бойкости и бравых манер бывалой бабы, к которым он привык. Вроде бы с замужней женщиной, и в тоже время совершенно одинокой. Вроде бы с той, которая знает, что такое роскошная жизнь, но не брюзжит, не визжит, не скандалит. Скука! И не каких тебе рекламных акций.

Словно действительно приехала сюда работать. Это она-то работать?! Можно подумать, что ей деньги нужны. Может, она уже давно того… А он и не понял. — Думал Фома, и чувствуя, что качается на качелях между неприязнью к ней, как к элементу чуждому, оттого и вредному беспонтовой влюбленностью. Но — в компании жить веселее. Пора отрываться!

Отрываться. Растворяться в знакомой обстановке, в бессмысленной динамичной тусовке приятелей. Принять свой прежний, удобный ему вид, чувствовать себя собой — настоящим. Но командировку не прервешь. А одинокость мучает. Шума не хватает. Компании. Но как своих найдешь в такой чужой глуши?.. — и тут его осенило: — Есть такой народ! Конечно же — на Урале! Там, в бывшем Свердловске, были люди, которые знали его, почитали как бывшего кумира репортажа, потому как заезжал он туда в былые времена нередко и не втихаря.

Он предложил поменять город. Она была на все согласна. Равнодушно согласна.

ОСТАЛОСЬ СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ДНЕЙ.

Он не знал, что давно отстал от жизни. И привез её не в тот мир, который оставил десять лет назад потрясенным им, как героем, взлетевшим на волне перестроечной прессы. Жизнь творческой элиты Екатеринбурга теперь полностью погрузилась в интернет. Перестроечные тусовки давно прекратились. Можно сказать, что народ жил не в городе, не во времени, а заблудившись раз и навсегда в компьютерной сети, превратился в компьютерных марлоков, тех самых, что ни за что не хотели вылезать в реальность из своих пещер. Но все же выползли и встретили их в аэропорту.

И шумной толпою объяли их странные, шумные люди. Одетые театрально не так, как все, словно каждый вышел только что из своего спектакля. Каждый рвался пожать руку Фоме, и все что-то говорили, говорили наперебой, косились на Алину, но не спешили представляться.

— Надо бы взять такси… Сколько на всех потребуется машин?.. трезвый взгляд на вещи возобладал в Алине.

— Такси! Такси! — кинулся наперерез подходившему троллейбусу молодой человек, напоминающий Гоголя, в длинном черном пальто и широкополой шляпе. Трамвай остановился.

И цвет уральской творческой былой молодежи с гиканьем ломанулся в салон. Каждый был чересчур бодр, дабы не показаться не тем былым, великолепным когда-то, другим. Каждый картинно подбадривал другого. Постепенно каждого завораживала всеобщая эйфория встречи.

— Как так, залететь в Екатеринбург, и не проехаться от аэропорта до дома на троллейбусе?..

Так начался Екатеринбург. Так закружил и лицами и голосами, цитатами из книг и фильмов перемежавшимися со сбором денег для таксиста. Таксисты, как очень-очень давно в Москве, служили поставщиками водки.

И улыбался Алине мир карикатурной улыбкой. И приняла она его таким. И поняла она, что слишком тяжело и глупо доживать последние дни своей жизни всерьез.

В глазах мира они не значили ничего, поэтому легко назначили весь мир сплошной периферией. Словно пираты, взявшие корабль на абордаж почувствовавшие вдруг, что они и есть его полноправная команда, неслись по ветру собственных легенд. Выписывали мертвыми петлями собственную историю.

— А почему тот, что похож на Гоголя, к тому ж писатель живет под такой странной кличкой — Друид?..

— А-а!.. — хором эмонировали сами себя слагатели и сказители:

— Однажды он вышел из дома в белом костюме, попил с Копытиным в сквере пивка, сидели они, ну как в Америке, прям на траве, чем эпатировали домостроевские вкусы наших сибиряков. "А чем мы хуже, американцев? — орал Друид, на недоумение прохожих, а встал и понял чем. На заднице все было пропечатано. Быть может, там у них трава, как и ихнее пиво, из синтетики, зато у нас все до предела натуральное. И так настал конец любимому прикиду Остапа Бендера, не видать теперь ему Рио. Вот и купил красителей и покрасил его в ярко травяной цвет, в знак протеста о невыезде за границу, философский был акт. Ну и чем наш Друид не Друид? Друиды-сказатели тоже в зеленом ходили. А когда он в нем выходит, весь наш город стоит в отпаде.

Хохот. И все сами себя чувствуют гениями.

Впрочем, знакомая Алине, Московская богема тоже страдала неким надрывным эпатажем, но не так. Иные рыночные отношения повышибали из неё самых ярких типов-наполнителей времени и пространства. Одни ушли в бизнесмены, обычно горе-бизнесмены, другие спились и скрючились, словно бомжи. Те, что ещё держали марку, надрывно и сосредоточенно, без былого пофигейства трудились, кропотливо заполняя своими иероглифами ниву искусства. И их эпатажные выходки рассчитывались с аптекарской точностью. И это тоже считались работой. Здесь же — все ещё кайфом просто так.

Впрочем, им было от чего отдыхать — кто не преподавал в университете, тот зарабатывал на учениках дома.

Давно к ним никто не заезжал. Устали уж… Вот и забурлило говоренье и вино по полной программе.

На третьи сутки, график Копытин, третье десятилетие маячивший своим величием в недалеком будущем, вышел из окна четвертого этажа.

Никто не обратил на то внимания. Просто все говорили, пили, говорили и пили, и снова говорили, он тоже что-то всем хотел сказать, для этого встал на стол, но жанр оратора был жанром не его, тогда он вдруг пересчитал в кармане деньги, махнул рукой и вышел. Но вышел он не в дверь — в окно.

— Куда это он? — слабо понимая, какой этаж у этой переполненной пространствами, мирами и мифами квартиры спросила Алина.

— За водкой. — Буднично ответил ей Друид, — Как так — вдруг обнаружить в кармане деньги и не сбегать за водкой?..

Тогда все ахнули и повысовывались в окна.

А он уже вернулся через дверь. Действительно с бутылкой.

Все стали выяснять причину его спасения, правду чуда. И успокоились, поняв, что спас Копытина раскидистый куст сирени до этого покрытый инеем. Иней разом слетел, и обнаженные ветви долго ещё зияли вещественным доказательством невероятного приземления. О счастливом полете Копытина раструбили в городских газетах репортер Уточкин и спецкор Славкин. Заметки шли под заголовками: "Сирень и зимою приносит удачу", "Полет наяву ""Он выпал из богемы, поскольку устал".

"Даже если ты падать начнешь не за страх…" — торжественно декламировал Друид строки Ивана Жданова, — "…Все равно не достигнешь распада…"

— …а вот летом!.. Жара стояла градусов под тридцать…

— Такого не бывало на Урале! — перебивал Ларису местный Гоголь, по кличке Друид, — И тогда я понял, что настал тот самый мой час "икс". Оделся я в доху, валенки, ушанку, и пошел по городу с табличкой на груди "Холодное лето девяностого года".

— Об этом писали все газеты! — с восторгом заметила хозяйка квартиры Елена Прекрасная. Муж её числился культурологом и работал на радио, она одна в этой компании не имела непосредственного отношения к искусству, работая в мэрии, но за своего культурологического мужа расплачивалась гостеприимством в своей однокомнатной квартире, подкинув матери двух сыновей.

И качала головой Алина, пытаясь включиться в то, что происходит вокруг.

— А Фома тебя, наверное, любит, — шептала в это время ей Елена Климова

И осторожное слово "наверное" умиляло Алину, тайной наивностью желания Елены исключить его, и вдохновиться романтикой, пусть чужой, но все же любви, да только исключить его, этого слова, не удавалось. Фома считался великим пофигистом.

— …Столько раз приезжал к нам, но всегда один, — продолжала она, Фома никогда бы не решился привезти какую-нибудь случайную женщину к нам, к его друзьям, когда бы ни был бы уверен…

Тем временем Алина заметила, как косится на неё Друид, невольно подслушавший монолог Елены. И улыбнулась ему. И Друид покраснел, словно юноша, и расцвел по-детски искренней улыбкой:

— Все! Трачу гонорар на подарок прекрасной Алине! Что хочешь, — все твое в Свердловске! — решился вдруг он на новую акцию.

И все развеселились с новой силой. Друид пошел на улицу, купил пять видов сережек в магазине "Уральские Самоцветы" и принес их Алине.

— Всем сестрам по серьгам, — сказала она и раздала присутствующим женщинам по паре сережек.

Фома очнулся, мрачно оглянулся, вышел в коридор оделся и ушел. Куда бы это он?

За водкой — стандартно отвечал Друид.

Фома вернулся и, не раздеваясь, позвал Алину в коридор, — Вот, протянул он ей сверток, примерь.

Это мне?! — Этого Алина не ожидала от него. Не тем он казался мужчиной, что дарят подарки.

Она прижала к груди, примеряя блузку белоснежной парчи. Конечно, это была блузка местного производства. Но если положить руку на сердце, она была дороже, чем от любого самого дорогого парижского кутюрье. И смутилась Алина, твердя себе под нос "не может быть", и погрустнела… вдруг вспомнив про свою болезнь… И опустились руки. И тихо проговорила скромное: "спасибо".

— Я ж говорю, мадам, вы слишком уж корректна, — потупившись, проворчал Фома, — Порезче б надо. "А… блузочка, да ничего, сойдет". Потом топнуть ногой: "а вот я хочу!.."

Она задумалась, посмотрев на него — Я устала от недосыпа. Мы здесь спим, все поочередно на одной постели, нельзя ли снять гостиницу?

— Гостиницу! — воскликнул он, — Мадам хочет гостиницу.

— Гостиницу… гостиницу… — отозвался эхом народ. И погасло эхо в безумном бесконечном застолье.

"… Они пришли пощупать этот мир из будущих времен цивилизации. И лик их был не триедин, а откровенно двуличен. И оба они являлись представителями его двух ипостасей единого сверхчеловеческого лица — лица сурового мужского, и женского, открытого лица, двух лиц единого сознания Человека…" — писал Друид с похмелья на рассвете.

ГЛАВА 16

"… обожаема ты и желанна. Ты повсюду со мной, ангел мой неземной, стюардесса по имени Жанна…" — доносилось из радио. Жанна подала Кириллу кофе и пристально посмотрела ему в глаза чистым, ни в чем неповинным взглядом ангела. Еще совсем недавно он подпевал, мурлыча под нос, заслышав эту песню, и загадочно улыбался.

— Она насмеялась над тобою, а потом бросила, а ты… — начала она, вернее, продолжила вслух, свой внутренний монолог, обращенный Кирилл.

— А что я должен делать? — посмотрел он на неё сухо.

— Уйди из дома, докажи, что ты мужчина. Я не могу жить без тебя, она… она же бросила тебя, бросила!

— Она тяжело больна, — блуждал Кирилл в мыслях-оправданиях, подавленный чувством собственной слабости. Погладил уже почти не видный шрам. Врач мсье Пьеро отдуплился на нем за его назойливость по полной программе, мало того, что вытянул уйму денег, заставил три недели лежать на койке и толком не двигаться. Даже на процедуры возили его на каталке, как инвалида. После такого лечения Кирилл словно лишился последних сил. Даже напористость и хватка в бизнесе его поугасла. Теперь он тяжело дышал, утирал постоянно пот со лба и вечерами попивал водочку со старыми друзьями. Дела его были не "ах", все медленно сползало в тартарары

— Не верю я в это. Знаешь, сколько я слушала баек про смертельные болезни жен! Они специально все придумывают. Чтобы муж никуда не делся. Чтобы совесть его мучила. Даже если это так. Даже если и вправду больна. Разве так ведут себя умирающие?!

— А ты откуда знаешь, как они должны себя вести? — с удивлением смотрел он на разговорившуюся вдруг секретаршу.

— Знаю. Меня не проведешь.

— А что есть какие-то правила? И все их обязаны неукоснительно соблюдать?

— Сил у неё нет, чтобы дома сидеть! — продолжала распаляться Жанна, довольная тем, что месяцами молчавший шеф, вдруг вступил с ней в диалог. Быть рядом с тобою в последние дни свои — сил у неё нет! А вот укатить с… — но осеклась, собралась, и спросила надменно, — Ты себе представляешь, в каком свете она выставляет тебя перед вашими знакомыми и друзьями! Потом будут говорить, что жена у тебя была настоящая б… ну что она… — тут Жанна осеклась и посмотрела в глаза любимому.

— Ты видела мою жену?! — взревел Кирилл.

— Да видела. — Обиженно пробурчала Жанна себе под нос. — Конечно, я ей не ровня. Чувствовала себя, как золушка перед королевой.

— Эх ты… золушка. — Усмехнулся Кирилл, сделав круг на крутящемся кресле, вытер пот со лба, и продолжил, — А как вела себя нагло тогда!

— Нагло! Да я не знала что сказать, что делать! Меня подставили! Но она… Я б не смогла так вести себя на её месте! Она на меня бросила такой спокойный взгляд! Она высокомерна! В ней нет ни капельки тепла. Нет! Эта женщина любить не может! Она просто Снежная королева!

— Королева… — кивнул он, глядя пространным взглядом в окно, и сказал, как будто в никуда, — Да что ты понимаешь, дурочка! Королева!.. Да она способна на все что угодно! Но она на подлость не способна. Это я подлец. Замучил её. Вот такие мы мужики. Обещаем золотые горы… а потом… Все золото превращаем в дерьмо текучего процесса.

— Ты просто живешь прошлым, — в глазах Жанны застыли слезы, — Ты все вспоминаешь, ту, которая была, а её уже нет! Ты всю жизнь работал на нее!

— Да… это ерунда по сравнению с тем как она меняла мою жизнь.

— Потому что ей было все равно, потому что… Она тебя не любит! А я люблю.

— Любит, не любит… Надоели мне ваши девичьи игры. Сегодня любит, завтра нет, послезавтра… Так что ж мне делать? — он старался быть терпимым и мудрым, забывая, как взахлеб целовал её, Жанны, пухлые нежные губки, как приходил на работу с цветами, как переносил её через лужу на руках, щекоча своей жесткой тургеневской бородкой шейку, как она, хохоча, отбивалась. Какой маленькой хрупкой, невинно влюбленной, беспредельно юной она казалась ему тогда, а теперь перед ним рассуждала умудренная опытом женщина, словно у неё ничего нет впереди. Словно перед ней в одно мгновение захлопнулась дверь в будущее, и она, вместо того чтобы с природной живучестью искать другую, колотит запертую уверенным тяжелым кулаком.

— Хочешь, я ребеночка тебе рожу? Я буду самой лучшей матерью.

— Откуда ты знаешь, что это такое — лучшей? Миллионы женщин думают точно так же.

— И они правы. Потому, чего хочет женщина того хочет бог.

— Только твой Бог какой-то мелкий. К тому же жуткий материалист получается.

— И вообще мне не понятно, почему ты, при своих деньгах, все ещё снимаешь квартиру, а не живешь в собственной. Это никто не в силах понять.

— Пусть не надрываются. Зато я остаюсь при своих деньгах. Да ещё и живой. Тоже мне цель жизни — заработать, купить, дрожать над купленным. У меня-то, в отличие от других, есть все. И жилье в любой точке мира, и еда, и возможность выглядеть так, чтобы тебя приняли в любом обществе. И к тому же полная свобода передвижения. А тот, кто имеет виллу, имеет лишь виллу и должен поддерживать её постоянно в приличном состоянии. А если надоела местность — уже проблема поменять пейзаж. Все, что имеют собственники можно перечислить на пальцах руки.

— А у тебя сплошные пальцы веером, — пробурчала в сторону Жанна. Понятно, почему от тебя жена сбежала.

— Она не сбежала. Она захотела хлебнуть свободы. Ничего страшного. Когда захлебнется — откачаем.

— Но есть же какие-то пределы!

— У каждого — свои. Ты, к примеру, не можешь представить свою жизнь без них. Выдумываешь себе обязательное: дом, ребенка…

— Но ещё и мужа! Чтобы была нормальная семья!

— А кто тебе сказал, что иметь ребенка, мужа, дом — это, значит, иметь нормальную семью? Вот создашь себе границы и упрешься в свои понятия нормы, как в стену. Будешь биться, биться… Так все и разбиваются в итоге. — Он отвернулся от Жанны, и этим нанес острую обиду в её распахнутое сердце.

Она не поняла о чем он. Она подумала, что он забалтывает её намеренно, чтобы скрыть свой страх что-либо менять. Что именно страх, когда и так все-все на грани краха, вдруг заставил Кирилла собраться и стать порядочным, образцовым мужем, в противовес вдруг обезумевшей жене. И ждать, ждать её в одиночестве… "А может, ожидание наследства?.." — вдруг пришла ей в голову мысль, и она посмотрела на него с сожалением.

И вышла из его кабинета ссутулившись, полная, слез, красивенькая, нежная, с черной природной печалью в глазах. Но как уйти и не возвращаться больше? И чем она хуже бросившей его жены?..

Оставшись один, Кирилл вынул фотографию, на которой он и Алина стояли на обзорной площадке у обочины горной дороги между Ниццой и Монако, отгороженной от скалистого обрыва бетонным барьером. Он чуть впереди в белом костюма, она в черном по-кошачьи выглядывает из-за его спины, словно боится выйти вперед и один на один остаться с этим скоростным шоссе мира. А за ними покой — необъятные просторы наичистейшего моря, вдалеке, справа туманно проступает Ницца… Рядом с этим местом погибла, не вписавшись в крутой поворот, королева Монако. Вот и они, выходит, не зря отметились фотографией в этом месте, ведь если смотреть образно, и они не вписались в крутой поворот, но уже не дороги, а судьбы.

Знал бы он, в каком безысходном бреду прибывала вырвавшаяся наконец-таки из-за его спины Алина.

ГЛАВА 17

"Ты стоишь по колена в безумной слюне

помраченного дара,

разбросав семена по небесной стерне, как попытку и пробу пожара…" снова в воздухе звучали стихи Ивана Жданова.

Алина отрешенно смотрела на себя в зеркале, оттуда на неё смотрела скромная молодая женщина в торжественно белой парчовой блузке. А той бурной жизни, в которой оказалась Алина, как будто не происходило, лишь мелькали отрывки сообщений, словно светящейся газетной строкой перед глазами:

— …Друид устроил сам с собою кросс на крыше!

— Как так, в сорокаградусный мороз и вдруг не разогреться кроссом?!

— Да… все бы ничего, но кажется, он впопыхах забыл кроссовки!

— В носках по снегу скорость выше.

— Уточкин разговаривает в туалете сам с собою! Наверно, медитация такая.

— Нас Крылкин пригласил к себе — он там запас бургонского!! Сто бутылей! Ура!

И Крылкин распахнул шкафы, заполненные уральским сухим вином. Вино, закрытое из ещё по совдеповской экономии, которая должна быть экономна, пивными пробками, все скисло. Тщетно они вскрывали бутылку за бутылкой, одиннадцатая… тридцать шестая… восемьдесят пятая… потом полили винным уксусом все фикусы и кактусы соседки. Пошли на улицу — полили ещё не растаявшую в апрельском потеплении снежную горку и влили прокисшего вина в глотку-норку снежной бабы.

— …Да что это за дом, в котором нету водки?!

— Нет! Есть надежный кайф! Мадам, вы курите марихуану?

— …Что это?.. дым?

— …Нет, это снег. Вы пробовали ананасы? Как так! Вдруг побывать на Урале и не попробовать зимой ананасов!..

— …Вон там расстреляли царя. И расплескалось царственное семя!.. Поэтому, в Екатеринбурге столько гениев родится.

— Девальвация! Гении уже не в цене.

— А та надпись, что была на стене — не сионистская кабала. Это тайнопись разработана Барятинским. И означала она: "Вы люди тьмы".

— Это мы что ли люди тьмы?

— Не дом Ипатьева сносили — надпись убирали. Что б никто не догадался, что там написано. Чтобы никто не знал, кто мы.

— А мы… А мы…

… и потеряны, как потери,

о которых не помнится даже…

— За одного нового русского пять гениев дают!

— Есть три рода плохих привычек, которыми мы пользуемся вновь и вновь сталкиваясь, сталкиваясь с необычными ситуациями в нашей жизни — бубнил себе под нос радиоведущий Уточкин, — Во-первых, мы можем начать отрицать очевидное, чувствуя себя так, словно ничего и не случилось. Такова привычка фанатика.

— Как так, родиться на Урале и не стать буддистом!

— … А если ты буддист, пропой-ка мантру!

— Ом дэва битху…

— Но если пойти по другому пути — все примешь за чистую монету. Это путь набожного человека. Так свято верили, что мы неукоснительно идем к победе коммунизма… так…

— … у кошки четыре ноги… позади неё — длинный хвост. Но трогать её не моги-и, за её малый рост, малый рост.

— … ахишинца хум.

— Ах, Горюшко, опять Копытину ты глазки строишь! На горе себе, себе на горе.

— А третий вариант восприятия необычного — это когда мы приходим в замешательство перед событием. То есть мы не можем искренне ни отбросить его, ни принять.

— Сейчас вся страна в замешательстве, который уже год!..

— …это — путь дурака, — спокойно продолжил Уточкин.

— …наш Славкин не буддист, а кришнаит. Потому что ест лишь макароны, зато не пьет. Все кришнаиты едят макароны. Но только такие, которые сделаны без яйца.

— Но есть четвертый путь — ни во что не веря — ни от чего не смущаться, одновременно, все принимая за чистую монету, не принимать. Принимать — не принимая, отбрасывать — не отбрасывая. Никогда не чувствовать себя всезнающим и, в то же время, вести себя так, как будто ничего и не случилось. Действовать так, словно все под твоим полным контролем, даже если сердце в пятки ушло.

— Кончай цитировать Кастанеду, — заорал на Уточкина Друид, и обернувшись к Анне, начал свою повесть, — Я думал в детстве, ну зачем мне нос, потом взглянул на Гоголя и понял. Как так — родиться с таким носом и книги не писать?..

— Друиды должны были нести знания в народ изустно! Бей Друида предавшего свои двадцать тысяч стихов бумаге! — кинулся на Друида, запасшийся снежками Славкин.

— Когда моих товарищей корят,

Я понимаю слов закономерность,

Но нежности моей закаменелость,

Не может слышать то, как их корят — так на распев под Ахмадулину раскачивал Фома слова.

— Ом падме, падме…

— Лена! Лен! Встань с колен! Все равно напьется! Да он уж пьян, какая ему разница теперь! — успевая уворачиваться от нападавших, кричал Друид, увидев Елену упавшую в мольбе на колени перед мужем.

— В минуты грусти просветленной… — Волошина, помнишь, Волошина?..

… народы созерцать могли

Ее коленопреклоненной

Средь виноградников земли.

-.. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра…

ГЛАВА 18

Я не могу, мне плохо! Плохо! Плохо!!! Все кружится, несется подо мной! Я падаю, — воскликнула вдруг Алина на девятые густые Уральские сутки, и упала на пол Климовского коридора.

Фома отнес её на супружеское ложе Климовых, за шторками в нише общей комнаты.

Она заснула.

Он посидел ещё на кухне, потом потихоньку вышел и примостился рядом с ней. Рядом. Впервые за весь их Екатеринбург…

Она нажала кнопку лифта. Двери захлопнулись, и кабина лифта вместе с ней ухнула в глубь земли. И не было конца её падению. Вдруг почувствовала, как зависла. С трудом оттянула створки лифта в разные стороны и увидела перед собою срез земли, а ниже чуть, на уровне коленок — щель. Оттуда несло плесенной сыростью, мелькал туннельный свет. И она поползла по туннелю. Туннель расширился, и гулкая система бетонных лабиринтов предстала перед ней, наполненная отблесками факелов и голосами мелькающих тенями людей. Она распрямилась и пошла. Шла бесконечно долго, сворачивая то налево, то направо. Не едва она сворачивала, никого. Она забрела в тупик и села, уткнув голову в колени. Вдруг рядом кто-то зашевелился заваленный грязным тряпьем. Человеческая рука протянулась к ней и сочувственно похлопала по плечу. Она угадала Фому. Вот так и будем теперь жить, — сказал он голосом пронизанным мудростью волхва, — Ложись, поспи, ведь ты устала. И она поняла, что ей не выбирать, что ничего другого уж не будет. Никогда!.. И, забывая о брезгливости, прилегла на прелые клочья одеял. Лишь коснулась щекою импровизированной подушки, как треснул и пополз бетонной плитой наклонно вниз потолок. Но не было в ней страха, скорей восторг, восторг, оттого, что — все!.. — всему её безысходному кошмару наконец-таки пришел конец. Но в это мгновение полчища крыс повалили из щели.

Она вскочила с воплем "крысы" и долго, слепо отбивалась и металась в безумие ужаса и отвращения по постели. Фома включил свет — она смотрела на него панически огромными и ничего невидящими глазами.

— Все ясно, констатировал он как спец, — Белая горячка.

И неожиданно почувствовал прилив нежности — в это мгновение она стала для него окончательно родная. И прижал её голову к своей груди и гладил её по волосам. Она забылась на несколько минут, потом очнулась, — Где я?

— Ну хорошо, хорошо, — услышала в ответ серьезный голос Фомы, — После завтра начнем работать. Денечек отоспишься, и начнем. Пора уже, — сказал он по-отцовски мудро, как будто все заранее предугадал и рассчитал. И все как будто шло по его часам, только так он смог себя почувствовать спокойным, мудрым, сильным.

Она сидела на постели, словно больная девочка, он подносил ей кружки с пивом похмелиться, и чувствовал, что с ним произошла перемена — он перестал стесняться проявиться в своих чувствах к Алине в среде своих друзей. Она была им приятна. И это тоже было приятно Фоме. Но в их обществе он не раскисал от чувства безысходности, которое все чаще и чаще накатывало на него. Он жил весь настоящим. Настоящим бредом всерьез.

Из кухни доносились голоса, казалось, будто кухня улей из голосов лишенных тел. Он не советовал ей выходить, он спрашивал ее:

— Какие пожелания? — трагично спрашивал, как будто военврач, ещё не очнувшегося до конца ампутационного больного, ещё не обнаружившего вдруг нехватку какой-то части самого себя. Быть может… трагичной нежности души.

И внимательно, едва касаясь шероховатыми кончиками пальцев, обводил линию её, оголенного перекошенным воротом ночной рубашки, беззащитного плечика. То, что он был с ней когда-то близок, как любовник — теперь казалось сном.

— Я хочу домой! — Выкрикнула первое, что пришло ей на ум, но тут же скорчилась от своего желания — "нет, невозможно там! Там больше невозможно. А здесь?.." Вздохнула. Попробовала собрать растрепанные волосы в пучок. Но Фома вдруг упредил её желание,

— Вам так лучше. Вы так похожи на Миледи. И поцеловал её в острый локоток.

— Мы завтра в управление пойдем? — спросила растерянно она.

Он кивнул в ответ и нежно улыбнулся.

— А потом? Потом? — она задумалась на мгновение и тихо машинально проговорила, — А потом в музеи и театр?.. — Хоть какой-то серьезный след отживших поколений должен был укрепить её бесконечное шатание по чуждым нормам бытия.

— Театр я вам не обещаю, но в музей… — он вздохнул так, словно ему предлагали совершить подвиг Геракла, — Куда же я такой — да и в музей?.. Да с вами, мадам. С такой шикарной женщиной?! Меня за хиппи, наркомана, за бомжа примут и погонят. Обидят, скажут, что я вам не пара.

— Ну нет! — чуть не заплакала она, — Я не могу все время здесь сидеть или переходить из квартиры в квартиру! Ну что-нибудь!.. Пожалуйста, пойдем в музей! Какая разница кто как на нас посмотрит!

— "Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра… И вот мы входим, наконец…" Вот ещё у Друида, говорили, есть кот, который спит на спине, закинув ногу на ногу. Он черный и огромный. И звать его не Леопольдом Бегемотом. Хочешь, пойдем, посмотрим? — за эти дни он впервые разговорился с ней.

Она кивнула, — Только сначала мы зайдем в музей.

— Ну хорошо. Вот видите, мадам, для вас я даже на культурную программу подписался.

ГЛАВА 19

В Екатеринбургском управлении исправительных учреждений к встрече с ними подготовились капитально. На столе у главного лежала стопка журналов и газет со всеми опубликованными фотографиями и фоторепортажами Фомы. У него самого не было такого полного архива.

Но, завидев Фому, главный, уж было привстав, чтобы торжественно пожать руку известному фоторепортеру, осел. Окинул Фому неложным взглядом не готового к видению подобного человека. Тот стоял перед ним, широко расставив ноги, таким как есть — небритым, неухоженным, непохмеленным. А за руку при этом держал молодую женщину — растерянную, скромно опустившую глаза и непонятно было, что может быть между ними общего.

Главный понял, что он не понимает ничего. Но если начнешь разбираться — то будешь в конец дураком. Поэтому спокойно подписал все пропуска в свои владения.

Когда они ушли — вздохнул, — Богема!.. Они себе могут позволить такое!.. А я…

Такси неслось по бурой снежной жиже апрельского Екатеринбургу, Алина дремала на плече Фомы. Он вспоминал, как только что красиво вписывалась она во дворец, в котором музейных ценностей он не видел, видел лишь её. "Она слишком… слишком… — думал он, пытаясь подобрать точное слово, — Слишком цивильна. Еще бы — жена бизнесмена, красавица и журналистка!.. И там не к месту, и тут не сюда. Но… — он опять задумался-задремал укаченный теплым салоном такси, — зачем, зачем она не осталась во Франции?! А впрочем, такие нигде жить не должны. Такие должны здесь погибать. Отчаянно. Безумственно. Трагично" — догадался он и улыбнулся тайной улыбкой бессильного понимающего свидетеля чужой тайны.

А вот и кот. Огромный черный короткошерстый кот лежал вальяжно на диване. Когда они вошли к Друиду, она даже ойкнула от удивления. Бегемот чуть приоткрыл глаза и покосился на пришедших недовольно.

— Случайно он не говорящий?

— Нет. Но мне все время кажется, что говорящий. А что молчит, так это из презрения к нам. Что будем пить?

— Нет! Пожалуйста, не надо.

— Как так — увидеть моего кота и не по стаканчику не опрокинуть? буркнул недовольно Друид себе под нос. Он уже и не представлял, как можно общаться с ними и без алкоголя.

— Все ребята, только чаю, — не отрывая взгляда от кота, как будто перемигиваясь с ним, сказал Фома и как всегда сказал так твердо, словно приказал.

— Что ж, — погрустнел Друид, — Значит — чаю, — Друид ушел на кухню, оставив их в гостиной.

Когда вернулся, позвать к чаю — увидел в щелку приоткрытой двери, как медленно кружась, как будто в вальсе, они целовались. Вот это да! Друиду все это время казалось, что они друзья. Казалось… он поверил в дружбу мужчины и женщины, оставшихся один на один, он поверил в её святую верность какому-то мифическому мужу и в поэтическую высоту Фомы стремления к ней, как к живому идеалу. Она, конечно же, не фотомодель… но такая теплая, искренняя и живая!.. Особенно когда вдруг отразится в его глазах.

Друид писал легко, и часто про любовь, про всяких женщин, даже про разврат… Он был как будто искушенным в этих вопросах, этаким спецом по психологии всех женщин, но… только на бумаге. А в жизни… Как безнадежно, он всегда влюблялся… — кто бы знал!…

Огромные, как две перезрелые сливы, немного влажные от перебродившего в них сока, глаза, тяжелый гоголевский нос и губы, меняющие ломаную линию мгновенно. Он сам себе предрек, что никому не нужен, как мужчина, и даже если вдруг случайно загорался сердцем — всегда мучительно спешил в ожидании развязки. И веселился до неприличия, как будто, убегая от своей природы, природы темных, теплых и томных, словно южная ночь ожиданий. Он пытался жить, прикрывшись книгами Кастанеды, в которых маг, индеец Дон Хуан, учил, как прерывать все внутренние монологи, жить не надеясь, — просто так, и благодаря этому умению становиться неуязвимым. Но тщетно! Душа тянулась к нежности, к тому пленительному счастью, которого, пусть в жизни нет, но все же — есть, потому что его все ищут. К нему стремятся все. И зовется оно любовь. Ему казалось, что и Алина, так внимательно смотревшая на него порою, все, казалось, понимавшая в нем без слов, тоже выглядывала в его туманах — это.

Да, он отдавал себе отчет, что он влюблен, он понимал, что это безнадежно, и контролировал себя. Но кровь, прихлынувшая к голове, от чего его лицо мгновенно покраснело, и все закружилось вдруг перед глазами, кровь вскипела безнадежной страстью. Нет, — это состояние уже не поддавалось воле. Что толку быть неуязвимым, когда так тянет вдруг открыться, распахнуть все сердце душу, переполненные одиночеством!.. Друид закрыл дверь поплотнее. Ушел на кухню и сел переводить с английского присланную ему друзьями из Америки книгу Виктора Санчеса: "Сознание неизбежной смерти снабжает необходимой отрешенностью: осознающий, ни за что не цепляется, ни от чего не отрекается…" И попробовал осознать свою смерть грядущую когда-нибудь…

— Эй! Идите чай пить — постучал в дверь, решившись, все же нарушить их идиллию.

Ему никто не ответил. Он приоткрыл дверь и заглянул. Они спали на его тахте. Из-под пледа высовывалась её обнаженная нога. Он вошел, по пути к тахте поднимая их сброшенные одежды. Фома спал у неё на груди. Она и во сне прикасалась губами к его затылку. Такой идиллии Друид не ожидал.

Коленки его дрогнули, но взгляд как будто приковало к их спящим лицам. Он никогда не видел таким красивым, обычно изнеможенное служением порокам, лицо своего друга…

И плавно вальсировал фонарный свет улицы, бросая желтые блики на пииту.

ГЛАВА 20

Алина прекрасно понимала, что в нормальной жизни, в той жизни, в которой она жила, у неё никогда не могло бы возникнуть романа с таким человеком, как Фома. "Он алкоголик — вообще не мужчина, у него дурные манеры дворового короля. У него ленивое сознание моргинала требующее фарса". — Отмечала она про себя, но что было странно — это совсем не мешало любить его тихо и нежно, не прикасаясь. Пусть не как мужчину, а как живое, весьма забавное своей внутренней жизнью нечто. Даже его мрачные похмелья по утрам она наблюдала спокойно. Спокойствием человека, у которого все в прошлом, все настоящем, а будущего нет.

Воспринимала его, не противясь судьбе, с тайной благодарностью за его привязанность. Так радуются осенью последним солнечным денькам. Нежность… нежность да и только, испытывала она при взгляде на Фому, — Нежность.

У нас усиленный режим. Насильники, убийцы, киллеры… ограбления… Не забывайтесь, — предупредил подполковник, и тут же вызвал осужденного Петрова, — Проводи журналистов в художку.

Они пошли по безлюдному плацу, мимо бараков из красного кирпича. Обогнули один, второй и спустились в теплый подвал. Двое молодых людей, возраст их из-за тотальной обритости и серого, чисто зоновского, налета на лицах, определить было трудно — ясно, что было им больше восемнадцати и меньше тридцати. Они лениво развернули перед ними рулон из стенгазет. Но это не особо волновало Алину и Фому. Режимник, сегодня узнавший, что им нужно, воскликнул — пришли бы пораньше, я только что отправил в топку такие их художества!..

— А что-нибудь рисуете просто так, для себя, для души.

Самый угрюмый зло хмыкнул — Какая душа?!.. Сожгут все одно.

— Но все-таки, хотя бы на заказ… Вот ножички вы маленькие делаете выкидные…

— Так то ж — мастырки, — отозвался тот, что помоложе.

— … а ручки к ним из оргстекла вы украшаете русалками, ангелочками, прочим… даже красиво. Когда мне показали в управлении, я удивилась. А есть к ним эскизы?.. Хоть что-то… То, что вы рисуете, когда думаете.

— Так то ж не картины — тетрадные листы.

И он достал с верхних полок пачку замусоленных тетрадных листов.

— Боже мой! — воскликнула Алина, впервые искренне удивившись — Так у тебя же рука настоящего Дюрера! Что ты здесь делаешь?! Ты где учился?!

— Та негде.

— Но ты, наверное, видел подобную графику, брал в библиотеках альбомы?..

— Та нет. Я сам не знаю, как я рисую. Та получается во — так.

— Послушай, ты откуда свалился?

— Та сельский я.

— Он из художеств видел только плакаты. Висели в сельсовете стенды.

Алина знала, что спрашивать в лоб — за что сидишь? — нельзя. За это можно и убить, но пользуясь простительной женской наивностью, спросила: Ты за что сидишь?!

— Та… за изнасилование, — ответил парень и покраснел.

Ошарашенная таким ответом она отпрянула от него, первичное чувство восторга к его таланту, смешалось с чувством отвращения, и на пике эмоций она выкрикнула: — Идиот! Да развей ты свой талант — все девки были бы твои!

Не позволяют в зонах так обзывать друг друга, глаза парня чуть замутились.

— Вот это комплимент! — похлопал его по плечу видимо более образованный напарник.

От перенапряжения у Алины проступили слезы на глазах — она держала в руках пачку тончайшей графики, достойной обладателя диплома, как минимум, какой-нибудь из лучших европейских академий прошлых веков. В одну секунду беспрекословно теория переселения душ вошла в нее. Иначе объяснить явления такого самородка она бы не смогла.

— А слышал ты когда-нибудь о таком художнике, как Дюрер?

— Не-ка.

— А Доре?

Но ни искорки отзыва в его глазах. Тогда она перечислила ему не менее двадцати имен великих художников. Он слышал только о Леонардо и видел его Мону Лизу в каком-то журнале. Еще ему был известен Илья Глазунов. Работы его не понравились, но он запомнил, что этот художник в моде. И все. Так мало для двадцати двух лет, чтоб начинать прорываться в иную среду. Но талант!..

Алина искренне впала в уныние. Фома дальше сам вел разговор. Торговал на пачки, полулегально пронесенного, чая каждую из картинок, которых вдруг оказалось много под шкафом, пачку эскизов ему отдали просто так. А Алина стояла молча посередине мастерской, такие мастерские в зонах обычно звали коротко — художки, и видела, странную картину: Дюрер, его талант, так трудно наработанный всей жизнью, очнулся вдруг посреди тайги, в теле невезучего. И окруженный степенными ворчливыми людьми, (они то знали, что все искусство — это блажь), — горел, как в адском пламени, в ненужности рабочим будням. И он пошел бетонщиком на стройку… А дальше… не соверши бы преступления, не попади сюда, быть может, Дюрер никогда бы не проснулся в нем… Но что толку?.. Мир больше не увидит возрожденного гения. И нечем им ему помочь. Лишь, разве, что выставить похотливые композиции из девок, да русалок… но линии!..

— Как выйдешь, поступи учиться на художника, — не глядя более насильнику в глаза, сказала Алина.

— Да куда ему, ещё сидеть — не пересидеть, — лениво протянул напарник, — Он же с особо тяжкими…

Они вышли на свежий воздух. Вечерело. Серыми казались здания и люди. Она шагнула за сопровождавшим их заключенным Петровым и застыла на мгновение. Им предстояло пройти через плац. На плацу толпилось около трех тысяч уголовников отбывающих свой срок на строгом режиме, то есть в основном за изнасилование…

— Смена кончилась, вот все и здесь, — заметив ужас в её распахнутых грядущему глазах, — чуть поежившись, сказал сопровождающий. И пошел вперед.

И она пошла за ним. Фома медленно плелся сзади, предательски отставая. Тут же в этой заполненной броуновским движением толпе заключенных в черных ватниках образовался строгий коридор.

"Ну почему, нам не дали в охрану хотя б кого-то при погонах! Да неужели, начальник так уверен в своей власти?!.. — заныло все внутри у Алины, и она вдруг поняла, что ей не все равно как умирать.

Тысячи мрачных глаз, подернутых волчье-серой поволокой, следили за её движением исподлобьев.

Очнется вопль, — переделала она прозвучавшие в ней строки Ивана Жданова, — вопль горла древнего самца…

Она сделала несколько шагов, опустив взгляд долу, мелких шажков тихой восточной женщины, лишь бы ничем никого не возбудить, не раздразнить нависшего над этой зоной мистическим туманом зверя зверства.

И увидела трезвыми глазами, как соблазнительно фривольно вихляется кокетливой волной ламовая опушка её дубленки. Она прижала её рукой, так выходили леди из кареты в прошлом веке… И поняла, что получилось ещё женственнее. Она засунула руки в карманы и, четко следя, чтобы дубленка, словно картонный купол передвигалась вместе с ней, не касаясь её колен, пошла-поплыла.

Бесполезно.

Волна полы оттанцовывала свой романтический танец. Отчаявшись следить за ней, Алина поспешила за парнем, он шел, постоянно оглядываясь на неё и Фому. Алина хотела тоже оглянуться, но почувствовала, что не стоит делать лишних движений, и засеменила, глядя на мыски своих замшевых сапожек.

Казалось, она шла ничего не видя, но на самом деле, видела все — всех сразу и каждого в отдельности. Видела темечком, висками, затылком…

Фома нагло отставал метров на десять, тем самым не прикрывая со спины.

В тишине на плацу четко отпечатывала их шаги.

И настолько был недвижен морозный воздух, что будь то не зима, а лето, легко бы отличился полет комара где-то там, в конце черного коридора. До чего же он длинен!..

И даже бессознательный Дюрер не просветлит этот путь заскорузлой чернухи. Она чувствовала, как все тело её пронзали волны человеческого мрака.

И вдруг поняла — шевельнись сейчас кто-нибудь, почеши хоть за ухом, хоть вздохни глубоко, и слова не надо что б вся эта застывшая энергетическая масса пошла вдруг, покатила на нее. Нет, это не сексуальная волна, а это тяжелый медленно накатывающий вал, волна-война ненависти к чужеродному, свалившемуся вдруг сюда из других миров, да как она посмела!… и будут долго молча втаптывать — топтать, пока не разотрут всю в мокрое пятно.

"Да обретут мои уста

Первоначальную немоту

Как кристаллическую ноту, что от рождения чиста…"

Слов нет… — повторила несколько раз подряд она задумчиво, оглядывая маленькое стеклянное кафе, в которое они зашли после зоны.

И было ей противно говорить. И тошнило от него сейчас, после такого, как тошнило бы от всякого мужчины. Тем более её тошнило от Фомы. При одном воспоминании, как он шел далеко от нее, так словно он не при чем…

— Я слабый и ничтожный человек… — поникнув головой, сказал Фома, почувствовав презрение в её взгляде. И зачем вы связались со мною, мадам?..

"Ничего не держит, ни чего… кроме любви…" — вспоминались Алине слова человека-убийцы перед расстрелом.

Она смотрела на Фому и понимала, что с этого мгновения не сможет позволить себе тех чувств к нему, что испытывала ещё с утра. Потому что уже невозможно унижаться болью, осознавая свою невезучесть, несчастность, несовпадение ни с чем и ни с кем и продолжать тянуть до самой смерти, скорой смерти, линию последней любви. Нет!

И полночные блики света её души погасли. Наступила в душе холодная полярная ночь.

ГЛАВА 21

Они расстались молча, просто вышли на улицу, и каждый, не оглядываясь на другого, повернул в свою сторону. Без смысла. Без цели. Они уже расставались так не раз. Так они уезжали из Владимира. Когда-то давным-давно… Казалось — вечность назад. Он зашел в пельменную. Зашел и увидел детей Климовых. Они уминали пельмени с таким аппетитом, словно беспризорники. Увидев Фому, ссутулились, словно хотели стать незаметными.

— Откуда деньги взяли? — подсел к ним Фома с прямым вопросом. Он знал, что Климовы, надеясь на бесплатные завтраки в школе, не давали им денег. В доме их было — хоть шаром покати. Никто ничего не ел, все только пили.

— А мы… мы… бутылки после вас сдаем. — Еле выговорил старший.

— Хорошо начинаете, далеко пойдете, — мрачно заметил Фома, оглядываясь.

Знакомых в пельменной не было. Знакомая богема по заведениям общепита не шлялась. Денег у Фомы в карманах не было. Тоска.

Алина уселась в кресло и когда парикмахер, женщина явно кавказского происхождения, собрала её пышные волосы в пук, с ужасом взглянула на свое открывшееся полностью изнеможенное лицо и отшатнулась. Больше в зеркало смотреть не хотелось.

ОСТАЛОСЬ СТО ПЯТЬДЕСЯТ ДНЕЙ

— Сделайте мне…

— Я знаю, что вам надо, — закивала, перебив её, мастер, сначала подкрасим. Совсем седая.

— Нет… но, — сбитая с толку, Алина туго соображала, вспоминая, зачем она пришла в парикмахерскую с неподобающей для этих мест вывеской: "Элита".

— Я знаю. — Снова перебила её мастер, — У меня тоже были такие пышные волосы, но я отрезала их, потому что здесь никто не мог мне их нормально распрямить.

— Но я не хочу распрямлять волосы. — Алина чувствовала, что после пережитого в зоне шока, голос её изменился и, казалось, что это говорит не она, а другая, женщина всегда дремавшая в ней, — усталая, мудрая, все видевшая, оттого ни на что реагирующая, ничему не сопротивляющаяся старуха, которая точно знает, что все пройдет.

— А… знаю. Я знаю, что вам сделать. Придется подстричь.

— Зачем?! — воскликнула Алина в отчаянии. Все вокруг отчего-то знали, что надо делать, тем более с ней. И были уверенны, что знают. Все, кроме её самой. Это уже казалось — слишком!

— Но я знаю зачем. Мало того, что седые на корнях, так ещё и лезут!..

— Но… у меня есть свой имидж.

Женщина парикмахер побурчала чуть в сторону, но слышно: — Имидж у нее. Сейчас! По телевизору покажут! Как же! — иже громко, командным тоном предложила, — Ну что? Может, сострижем все это?

Алина обреченно посмотрела на себя в обрамлении длинных, обмякших волос — унылое зрелище. Да и концы посеклись… Локоны потеряли блеск и свою оптимистическую пышность. Сама себе она теперь казалась утопленницей.

— Стригите, — обреченно разрешила она.

Мастер браво принялась за дела. Вымыла Алине волосы явно дешевым шампунем, хотя показала дорогой флакон. И ножницы её защелкали угрожающе быстро, будто она боялась, что клиентка передумает. Алина впала в прострацию.

— Знаю, как сделать, что нужно. Но чтобы это сделать, мне надо вам распрямить волосы.

— Зачем?! — очнулась Алина.

— Я знаю. Жаль, у меня нет фена. Если бы вы принесли мне фен, я бы вам сделала каре, — ответила мастер, продолжая щипцами оттягивать Алине концы оставшихся волос. — Вы слишком темны для настоящей блондинки. А ещё эта седина в челке!.. Хотите, я вам осветлю волосы?

— Зачем?!

— Джентльмены предпочитают блондинок.

— На подносе? — проснулась в Алине чувство юмора.

— Нет. От краски поноса не бывает. Бывает другая аллергия — ответила мастер.

Ощущая свою голову новой, настолько, словно отрезали былую и приставили чужую, некой сироты бездомной, девочки-шпаны, Алина вышла на улицу и огляделась так, словно никогда не видела подобной местности. Снег стаял, и бурая жижа текущая по краям асфальта сгущалась, впитывая черно-серую копоть атмосферы. Яркие лучи закатного сибирского солнца слепили, мешая обозревать тотально болезненную серость города. Казалось, софитами осветили катакомбы. Голова Алины кружилась от небывалой легкости.

ОСТАЛОСЬ ВСЕ ТЕ ЖЕ СТО ПЯТЬДЕСЯТ ДНЕЙ.

Фома лишь раз вздохнул по её былой шевелюре, но внутренние изменения произошедшие в ней, показались гораздо серьезнее внешних. Теперь из сотрудницы, командировочной любовницы, она казалась ему солдатом невидимого фронта. Фронта противостояния ему. Он часто заново прокручивал в своей памяти беззвучную картинку — как четкими шагами, не дрогнув спиной, не оборачиваясь в страхе и рассеянности, что было бы куда естественней, шла она по плацу, впереди него. Каждое мгновение того пути четко отпечаталось в памяти. Он отступил специально, на всякий случай… пусть она объясняет это трусостью, зато он любовался её мужеством, отражавшимся в каждом шаге. Пусть помнит, что он слаб… он не тот, кто ей нужен, на него не обопрешься. Пусть отрывается. Сам же оторвать внутреннего взгляда от неё был не в силах.

Внешне их отношения, казалось, не изменились, даже наоборот проявлялась некая изящная учтивость, но чувство конца проявлялось во всем. Казалось — их путь сопровождает пропасть. Не, не та, что как говориться пролегла между ними. Они шли рядом по краю. Кто-то один должен был свалиться в нее. И оба знали об этом. И каждый словно так и ждал провала другого. Невыносимое соперничество тихим сапом, когда подставляют невидимые подножки друг другу, при вешней корректности, осознавалось обоими.

И Фома пил теперь с особой самоуничтожающей мрачностью. Подсознательно веря, что пьяных бог бережет и, спекулируя её врожденной жаливостью. В тайне он ожидал что, спасая его, она надорвется, споткнется, и тогда склониться над ней. Но она умудрялась машинально протягивать ему руку и в тоже время ловко избегать его психологических капканов. Лишь лукавая и в тоже время презрительно-печальная усмешка слетала с её губ, в самые надрывные моменты. Она просчитывала его движения наперед.

ГЛАВА 22

Вот уже несколько дней она жила в гостинице, номер в которой тщетно пытались выбить телефонными звонками из Москвы Союз Журналистов и ГУИД. Страна давно перешла на другие взаимоотношения со своим народом, но всеобщая капитализация взаимоотношений, не смогла справиться с ворчливой совдеповской провинциальностью. Мест не было — ни за какие деньги. Даже местное МВД ничем не могло помочь, однако мафия!.. До чего же непривычное для русского уха слово!.. С нашим пристрастием к аббревиатуре — такой кружок людей нормальней было бы назвать каким-нибудь — РуРуМ — рука руку моет. Обыкновенный, только что вышедший на свободу уголовник мгновенно им устроил переезд в гостиницу. Впрочем, Фому этот переезд затронул мало. Он продолжал пить у Климовых до упора, а когда наступал этот упор, брел на автопилоте, благо гостиница была рядом, не к себе в номер, а к Алине.

"Алина, золотая, разреши остаться переночевать, не дойду до дома" каждый раз он проговаривал одну и туже фразу из Булгаковской "Белой Гвардии", заменив лишь имя "Елена", на "Алина".

Алина усмехалась и отступала от дверей молча, давая ему пройти. Он смотрел на неё внимательным взглядом мудрого алкаша и понимал, что в таком виде, в каком пребывает вся его наличность, невозможно прикоснуться к этой женщине, поэтому, кряхтя от сожаления своей беспросветности жизни, кидал ватник, приобретенный у кого-то взаймы, на пол у её постели и, рухнув на него, мгновенно засыпал.

И Алина понимала, насколько глупо говорить ему, что это просто неприлично. Впрочем, внутри себя она находила его ночные приходы даже милыми. Даже в них была борьба их взглядов. Никто не выигрывал. И не проигрывал никто, но состояние этой борьбы поддерживало их взаимосвязь, настолько, что на душе становилось тепло. И просыпалась среди ночи и смотрела вниз с тихим удивлением — не смотря ни на что, он был мил. Но милый, вовсе не то же что любимый!

С первого дня, как она вселилась в номер — три тетки усиленно драили стену у её двери, и когда Анна выходила из номера прогуляться по городу, тетки отлетали от стены и разбегались врассыпную. Это не раздражало Анну, только вызывало печальную ухмылку. Ухмылку вызывал ещё тот факт, что отделение городского КГБ почему-то располагалось в гостинице на том же этаже, что и её номер. Какое может быть КГБ в такой провинции, тем более после 1991 года?..

Дела с выставкой шли как бы сами по себе. Местная пресса разгласила об их задумке. После чего отсидевшие в зонах, родные и близкие тех, кто сидит, сами находили Алину и приносили всевозможные поделки. Обычно — это были плетеные шариковые ручки из ниток выдернутых из носок, марочки разрисованные шариковой ручкой носовые платки и отмоченные в крепком растворе соли, чтоб не отстирывались, мелкие сувенирчики с мельчайшими подробностями. Больше всего её удивила пара кроссовок плетеных из тех же носочных ниток, каждая размером с половинку скорлупы лесного ореха, при этом они являлись полной копией настоящих. Осужденные явно не спешили при воплощении своих творений. А впрочем, куда им было торопиться? Одно бесконечно возмущало её — почему в исправительных учреждениях запрещают заниматься творчеством? Только через делание вроде бы чего-то ненасущного, вроде бы абстрактного, не касающегося конкретной жизни, человек может пере осознать и себя и весь свой мир, так теперь считала Алина. И с грустью вспоминала слова одного из начальников ГУЛАГа, теперь ГУИДа, — "…не позволяю я им это, все творчество от сумасшествия, а они должны мыслить ясно, реально".

Так проходили её дни в гостинице. В одно туманное утро вдруг в номер её постучали. Она открыла дверь — на пороге стоял понурый мужчина: — Я телевизионный мастер, — представился он несколько обреченно, — Вызывали?

Тут она вспомнила, что в первый день, как поселилась, вызывала мастера, — Да ответила она, — Но это было давно. К тому же на часах восемь утра, я ещё сплю.

— А у нас рабочий день начинается в восемь, — ответил он и, потеснив её, прошел в номер, но на пороге комнаты застыл от удивления. Лежа на спине на постеленной на пол Климовской дохе, храпел Фома. Мастер с удивлением посмотрел на хозяйку номера. Без тени смущения Алина сказала — Пройдите как-нибудь поаккуратней и, пожалуйста, потише. Зачем зря будить человека.

И мгновенно поняла, что сейчас сон измученного алкоголем Фомы ей дороже, соблюдения любых правил приличий.

Мастер прошел по стенке к телевизору и, сев у Фомы в изголовье, принялся копаться в допотопном отечественном ящике.

Алина уселась по-турецки на постель, и уж было задремала, как в номер снова постучали.

— К Вам пришел мастер? — узнавала одна из трех бессменных теток. И не дождавшись ответа, с нескрываемым любопытством, проскользнула в номер, за ней вторая, третья. Увидев спящего на полу Фому, они завозмущались: — Что это такое?! Это гостиница, а не публичный дом! Почему у вас в номере мужчина?! Как вам не стыдно?! А ещё вроде бы культурная!..

Ровный храп Фомы прекратился, он причмокнул, и перевернувшись со спины на бок, продолжая спать.

— Тише, тише, — успокаивала их Алина, — Ну какой же это мужчина, если он спит не у меня в постели, а на полу?

Тетки задумчиво посмотрели на Фому.

— А почему это он у вас спит на полу?

— Потому как журналист. — Алина совершенно не понимала, как в действительности надо разговаривать с этими полоумными грошовыми стукачками. Но не понимая их, не боялась, они вызывали в ней лишь легкое недоумение, и жалость, поэтому держалась ровно, так, словно ничего странного в том, что они видят — нет. И тихо наблюдала, как их сознания тем временем съезжают в ту область, где они не компетентны.

— Но это ж неприлично… — вдруг с трудом сообразила, что требуется сказать, длинная, похожая на вопросительный знак в коротком синем халате, Вы же культурный человек!..

— А вы? — спокойно спросила Алина.

— И мы, — кивнули тетки хором.

— Так помните, что культурные люди не суются без приглашений в чужую жизнь. А хорошо воспитанные люди никогда не делают замечаний плохо воспитанным людям. Прошу удалиться из номера.

И ещё пять минут назад в боевом задорном базаре влетевшие в область объекта их донесений, теперь порастеряв весь пыл, обескураженные в конец холодной вежливостью москвички, они растерянно попятились назад. Петька! окликнули мастера, видно засланного, на разведку первым, — Петька! Пошли отседова! Здеся такой разврат!.. Седовласый Петька бросил раскрученный телевизор и поплелся за ними.

ГЛАВА 23

Фома как всегда ушел рано, по-английски не объясняясь. Алина хотела воспользоваться передышкой и навести порядок в своих вещах, но не тут-то было — в номер постучался Друид.

— Алина! — с порога упал он перед нею на колени, едва перешагнул порог, — Бери Фому и уезжай отсюда! Вы здесь погибните! Ведь он совсем сопьется! Ты, только ты, ты можешь повлиять! С тех пор, как вы приехали, у нас на Урале! Перепутались и дни и ночи! Я чувствую, все это неспроста! Грядет космическая катастрофа! Подумай, что за дикая случилась смесь! А водка все никак не кончится!.. Нескончаемый поток! Смешалось все — богема, уголовники… — он осекся, словно сам удивился тому, что выпалил, и выдохнул на тормозах: — и я…

— И тебе пить надо меньше. А лучше вообще не пить.

— Но я здесь не причем! Нас много! И мы меняемся, как будто караул. Нам есть куда уйти, поработать пару дней, как отдохнуть. Но возвращаешься назад через неделю — а там, у Климовых, все тоже. Фома бессменно пьет. И день, и ночь, и ночь и день… И эти уголовники… а Лена потихоньку плачет. Ей некуда вернуть детей. Дом их — как стоянка палеолита! Этого ж не выдержит! Ни один живой! А он все пьет! Зачем ему все это. Я знаю, потому что он поэт! Поэт всей жизнью! — Глаза его, словно пограничные локаторы неспособные остановиться рассеянно шарили по его пограничной реальности.

— Алкоголизм не признак поэтического дара. Не пейте с ним, и тем его спасете.

— Но он-то как святой! Ему невозможно отказать! А как он нас гоняет за бутылкой! Это ж просто гипноз какой-то! Массовый гипноз! Я написал пять книг, но отчего-то никаких влияний не имею! А он всего-то репортажных фотографий понаделал в угоду времени, не вечному! Бомжи, веселые нищенки, целующиеся попрошайки, теперь уголовники… И всюду налет безысходности и смерти. Но все о нем, только о нем, и говорят. Я не понимаю, чем он обрел такую славу?! Но почему так дружно с дудками и под фанфары мы все за ним бежим в ту, даже не пропасть, в яму, яму! В придорожную канаву! Агония! Как мы её все любим! А все ещё не умерли! Быть может, оттого что все в России вечны?.. Спаси его! Спаси! Спаси всех нас от его заразительного пьянства! Ты можешь! Ведь он любит тебя как поэт!

Она вникала в его страстную скороговорку, и ей казалось, что не он, а она сама уже вдруг начинает бредить его словами. И сопротивление этому нарастающему потоку начинало медленно городить запруды:

— Поэт!.. — усмехнулась она, — Красивое оправдание — поэт… Но отчего-то тошно… Я не Анна Каренина, чтобы падать под его паровоз…

— Но ты же — женщина!..

— Но как ты не поймешь, что ему легче пожертвовать любовью!.. Какой там любовью — жизнью другого человека, чем пошлой привычкой!..

— Да-да… кивнул покорно Друид, — Он просто так ведет себя, как будто бы уже не существует. От этого он кажется загадкой. А тайна должна быть обязательно темной мрачной в сознании лишь тех, кто сам в себе не смог преодолеть животный мрак. Подумай, чем не тайна — кристалл алмаза играющий всеми оттенками света — ваджара! Ваджара — это алмаз! Ваджара сутра!

Алина почувствовала, что у неё кружится голова оттого, что она тщетно пытается угнаться за бегом его мыслей.

— Короче, что ты хочешь?

— Я знаю, что билетов не достать, но я вышел, тут, на мафию. Они из уважения к вашему делу… Вот два билета вам на поезд. Увези его!

— А как же выставка?

— Бог с ней! Мы все устроим сами! Мадам, как он вас называет, я прошу! — и вдруг Друид взмолился по-французски. Потом он долго лопотал на непонятном языке. Как показалось Алине, — на финском. Потом вдруг перешел как будто на арабский и так страстно, так эмоционально, что Алина вдруг заволновалась за него — не белая ли у него горячка?..

— Хорошо, хорошо, — погладила его по тонким черным волосам "мадам", Но почему на поезд?! Он же выпадет в пространство по дороге, а я его не удержу! Вот с самолета так просто не сойдешь!

Друид, как будто бы не слышал, он резко вскочил с колен, — Сейчас он вернется. Я чую! Я обогнал его не так уж и намного. Он осмотрел холл номера, в котором они вели свой странный диалог, распахнул дверцы антресолей над стенным шкафом и ловко запрыгнул в пустоту.

— Что ты делаешь! Да ты сума сошел! Зачем?! — схватила его Алина за ботинок

В ответ в антресолях показалась всклокоченная голова Друида, — Не забывай, что я писатель, — сказал он по-шпионски тихо.

И Анна растерялась — И что из этого?! Что?!

— То. Я не пойму — как и о чем вы разговариваете, когда вы без свидетелей. Ведь Фома немногословен. Он говорит всегда одни и те же фразы. И только ты беседуешь с ним с глазу на глаз. Лично! Я все же хочу разгадать эту загадку его гипноза, на другом интимном уровне! Все. Меня нет. Прощай! — он вырвал свою ногу и было унырнул совсем, пытаясь весь свернуться в улитку слуха в темных антресолях. Но тут она схватилась за другую. Друид в ответ зашипел из темноты.

— Ты что! Не понимаешь! Я профессионал! Я пишу о вас рассказ в стиле фэнтази.

— Вот и фантазируй сам!

— Тише! Он идет!

— О нет! Подслушивать!.. — Алина захлебнулась от возмущения, она была готова ко всему, но только не к этому. — Да кто б ты не был!..

Она вцепилась в его ногу мертвой хваткой и тянула вниз из-за всех сил. Друид брыкался, цеплялся, сопротивлялся и все же медленно сползал назад. И вдруг раскрылась дверь, и на пороге застыл Фома.

Немая сцена… действительно была похожа на сцену из провинциального спектакля.

Фома нашелся что сказать:

— Опять Друид валяет дурака, — и словно ничего такого не случилось, прошел к ней в комнату, попробовал включить телевизор, но телевизор был сломан, тогда вынул из-за пазухи газету, уселся в кресло, и стал читать.

— Ну вот… Ну вот… Ну все… Ну я пошел, — шептал покрытый пылью квадратной пустоты Друид, гримасничая Алине: ты, мол, про билеты не забудь.

Ошарашенная Алина вошла в комнату и села на постель. И принялась читать другую газету оставленную им на столике газету. Но ни строки прочесть не смогла.

— Ну что у вас там за секреты? — спросил Фома, не отрываясь от печатаного текста.

— Ты почему так рано?

— Надоело.

— Мне тоже. Может быть… поехали в Москву.

— Ты ещё не набрала материала. А я не сделал ни одного нормального снимка.

— Ну и пусть.

— Здесь, знаешь, как — обратной нет дороги.

— То есть как?..

— Начнем с элементарного — билетов не достанешь.

— А если я достану — ты поедешь?

— Но это невозможно. Не достанешь.

Они ещё поторговались несколько минут, она не выдержала и дала ему билеты.

— Понятно. Это происки Друида. — И он разорвал последнюю надежду

Тут в комнату влетел Друид, — Но Фома! Спаси хотя бы Алину! Ведь она!.. — и он застыл в молитвенной позе.

— А что она? Живет в тиши, в гостинице, не пьет… Ей делать дома нечего. Ты понял?

Алина, побледнев, откинулась затылком к стене и уставилась в потолок. Прозорливость этого постоянно пьяного героя поразила её. Ей действительно нечего делать в Москве. Разве что вновь томиться в былых нерешаемых проблемах. Вся она давным-давно не для такого, не о том, она уже не вписывается в свое прошлое. Как будто даже группа крови её переменилась…

— И сколько же вы будете здесь торчать?

— А сколько нужно, столько и будем?

— А сколько нужно?

— До конца.

— Но до какого?! — воскликнул Друид.

— До логического. Понял?..

"Что ж… — согласилась с ним про себя Алина, — Логично, хоть нет логики здесь никакой". И машинально посчитал её мозг:

ОСТАЛОСЬ СТО СОРОК ПЯТЬ ДНЕЙ.

И тут же встряхнулась и по-женски начала осваивать невменяемое пространство:

— Что ж!.. Если так, то дальше так же невозможно! Ведь я элементарно голодна!

— А может быть, пойдем в столовку?

— О нет! Я там уже была.

— Нельзя же быть настолько утонченной. Мы все-таки с тобой по зонам ходим, сколько видим!..

— Я приглашаю всех вас в ресторан, — взмахнул торжественно рукой Друид. Все это время он стоял в дверях и с любопытством смотрел то на Алину, то на Фому, словно ребенок вертя головой.

— Нет, — отрезал Фома, — В ресторан я не пойду. Обязательно морду набьют.

— Ну почему обязательно?! — воскликнула Алина.

— А потому что. Так всегда бывает. Без драки в рестораны не хожу.

И все-таки они пошли. И все-таки наконец-таки поели. За время пребывания в Екатеринбурге, Алина впервые отпробовала горячую пищу. Но… куда приятнее было то, что настроение их неуемно поднялось. Они играли, словно дети, в карикатуру на светских людей, и Фома заигрался. Выходя из ресторана, куда они зашли без верхней одежды, поскольку ресторан располагался рядом с гостиницей, Фома вдруг подскочил к швейцару и раскорячился спиной — мол, подайте мне пальто.

— Чайво тебе? — возмутился старый фронтовик, швейцар, — Во! Клоун! Ты смотри — и цаца твоя улыбится…

— За цацу ответишь! — резко фронтоном к нему развернулся Фома.

Но бывалый старикан был куда лаконичней — ударил сразу.

Фома отпрянул, разинув рот от удивления. Но… Не бить же старика!..

И хохотала Алина на морозе, пока старик с вытолкнутым Фомой объяснялись через стекло дверей, строя друг другу невероятно комические рожи. И бесполезность всех сопротивлений заполнила раскисшей пустотой фантазии Друида.

ГЛАВА 24

И вновь холодно, словно спектакль через толщенное стекло, воспринимала Алина реальность.

Что делать?! — изнеможенно ныли женщины, — Сил нет. Он раньше приезжал к нам на недельку, и это было очень весело тогда. Но третью неделю… Сначала пили, потому что вы приехали. Потом по поводу твоей белой горячки. — Перебивала одна другую. — Потом отметили начало ваших похождений по этим тюрьмам… Потом, уж без тебя, мы отмечали, что дали зал под выставку… И все по несколько суток подряд! Теперь скорбим и пьем оттого, что у Фомы синяк под глазом и в таком виде он не может поехать в Нижний Тагил. Когда ж это кончится?! Раньше мужчины так… выпивали, теперь же превратились просто в профессиональных алкашей… Все оттого что нету жесткого режима, вот чем опасна творческая жизнь!.. Так это твой!.. А мой, как ни странно, ещё умудряется через день преподавать в Университете! Вот интересно, какие лекции он там читает с серьезной миной лица?.. Да он же с кафедры когда-нибудь слетит, как фарфоровый божок! Весь разлетится по осколкам, а мне его потом приводи в себя, вновь делай из дебила человека! Да что же это за сизифов труд! Аля, пожалуйста, придумай хоть что-то!.. Нет больше сил!

Вчера напились и подрались, кто тоже гений, кто ещё не гений, теперь у всех по синяку. Позавчера Друид принес вдруг пистолет, и все носились с ним по крыше. Слава богу, что пистолет был куплен в детском мире! А ведь устроили дуэль. Ты посмотри, они теперь раскрашены, как спитые бандюги, горланят песни по ночам, да так, что все соседи… И кто поверит, глядючи на них, что это цвет интеллигенции Урала?!

Алина качала головой в ответ, — А вы? — спросила, не зная, что и сказать.

— Что мы? Ведь мы же столько пить не можем!

— Они закатывают нам ежевечерние концерты, а мы надеемся и ждем.

— А давайте им в ответ такой концерт закатим, чтоб им мало не показалось?

— Но как? Ведь мы ж не можем так подраться, чтоб понаставить друг другу синяков. Потом за водкой бегать по таксистам…

— Зачем нам драться. Елена, у тебя есть грим?

Когда мужчины, уже заранее встретившиеся на улице, вошли в квартиру Климовых, чтобы продолжить свое, ставшее уже традиционным, ежевечерне-всеношное пьянство, им открыло дверь странное создание раскрашенное под плачущего Пьеро с натурально хрустальной слезой приклеенной под глазом. С трудом в нем угадывалась жена Копытина, — А… это ты, моя Коломбина? — спросило создание Копытина манерно-писклявым голосом и лианообразно колыхнулось в сторону.

Как ни пытались женщины изобразить на своих лицах побои, свободная фантазия зафантанировала и надиктовала им свое.

— Что это!? — воскликнул Климов, угадав свою жену Елену в лице клоуна с размалеванным ртом до ушей. Но когда вышла поэтесса Горюшко — вся в синяках вокруг глаз — не понятно, то ли только что из морга, то ли вообще инфернальное чудовище, а за ней руки в боки появилась с боевой раскраской краснокожего Анна, и объявила: — "Все. Кончились ваши деньки. Теперь пьем мы!" — мужчины совершенно растерялись и сникли. Они разделись и, не заходя на кухню, где обычно проходило основное действие пития, пошли в комнату, единственную комнату Климовых являвшуюся одновременно и спальней, и детской, и кабинетом, и гостиной, расселись на диване и, включив в телевизор, уставились в экран.

— Может, все-таки примем? — достал бутылку Копытин.

— Ты что! — воскликнул Климов, — Если у баб крыша поехала, то это уж полный конец! Если уж бабы запили то это!.. — Он ошарашено мотал головою, не находя нужных слов, — Им такое может прийти в голову, такое!.. Все, мужики, — сухой закон! Мы должны сохранять трезвость и бдительность. Что-то будет.

— Так, что же у нас теперь по программе? — заговорщически поинтересовалась Горюшко.

Женщины сели за стол на кухне, не зная, что делать дальше.

— Главное — не упускать линии поведения — шокировав одним, тут же шокировать другим.

— А чего же они обычно делают дальше? — спросила Алина

— Чего-чего?.. Разговаривают, то есть орут так, что соседи прибегают. И о чем же так можно орать?

— О политике, о поэзии, о всяких аномальных явлениях — перечислила жена Копытина.

Они попробовали говорить о политике, но должной страсти в них не пробудилось, им в сути были равно скучны все политические деятели. Как мужчины, они явно не возбуждали никакого интереса, как политики… ох уж эти мужские, а у нас, скорее мужицкие игры!.. О поэзии… поговорили, почитали стихи. Но крика надрывного опять не получилась. О чем еще… об НЛО… о барабашках… Нет, слишком тихо. Уж двадцать минут, как там за стеной мужчины прислушиваются к их обыкновенному женскому лепету. Так не пойдет!

— Вот уж эти мужчины, — покачала головою Алина, — Ну почему они до старости лет позволяют себе фантазировать, словно дети, а мы, даже выпив, соблюдаем трезвость. А выпьем — позаигрываем с тем же мужским полом — вот и все удовольствие, как скучно. Никаких разнообразий.

Полоски на её лице змеились, как живые змейки.

— В крайнем случае, женщина, перебрав, падет. И все. Но это уже не интересно. — Добавила Елена и углы её гигантских нарисованных губ, чуть-чуть расплывшись, потекли.

— И её тут же подберут и превратят в половую тряпку, — отозвалась жена Копытина и назидательно посмотрела на Горюшко.

— Вот жизнь. И никакой игры! Ну почему мы так не можем разыграться, что б бегать вдруг по крыше босиком, перестреливаться из пистолета, в котором нет патрон, в окно, в конце концов, вдруг выпасть!.. распереживалась Алина. — Ну почему у женщин все-все должно быть в норме?! И ничего неожиданного! Все как по рельсам! Да только по ржавым уже…

— А как они потом серьезно мучаются по утрам, как искренне болеют, как будто дом построили вчера!

— Да все у них с таким серьезным видом!.. Любая чушь!

— А нам?! Давай — рожай! Корми! Воспитывай! Заботься! И в доме чтоб было прибрано! И выглядеть сама должна так, чтобы нравилась, а сами!.. Для них и дело, как не труд, а развлечение.

— Еще хотят, чтоб женщина была красива, а посмотреть на эти рожи!..

— А я думают, что если б не они, как бы жизнь была спокойна и разумна! А деньги!.. Тратят больше, чем добывают, черти! Да если бы вдруг я пришла домой и заявила, что пропила всю зарплату?..

Они так распалились, что к их крикам с тревогой прислушались мужчины.

— Девчонки, здорово! Ведь мы уже кричим! Что дальше по программе?

— Дальше песню надо спеть.

— Нет. Сначала надо к таксисту за водкой. Я спрятала на чердаке бутылку. Кто побежит за нею? Посчитаемся, — Елена вспомнила считалку, Аты-баты…

— Ого! — они уже собрались по таксистам! Они с ума сошли! — Мужчины уставились в щель приоткрытой двери, готовясь на излете схватить, каждый свою.

В холл выскочила Алина. Фома сорвался с насиженного дивана и преградил ей выход:

— Мадам, куда это вы собрались?

— Как так куда? Маршрут известен!

— Да ты сума сошла, мадам, ты посмотри в каком ты виде!

Но не было страха у неё показаться некрасивой, неприличной. Жизнь социальная уже настолько поразила её известиями о своих многообразных формах, сплелась в клубок под горлом катаклизмом всех понятий, что больше её не интересовали её указатели и ориентиры. И с чувством, что она сама по себе, и надеяться не на кого, и не перед кем красоваться, но можно всласть наиграться напоследок, поскольку жизнь ли — смерть ли — все, все мерзко безнадежно, если это не игра, — она стремительно погрузилась в ещё неизвестную ей игру. Игру: "ответ мужскому полу".

— А в каком я виде?! А вы — в каком виде бегаете к такси?..

— У нас всегда серьезный вид, хоть бы и с бланшем под глазом.

— И у меня серьезный вид, не видишь, что ли, я боевой раскраске! Я опасна! Прочь с дороги, ты мужчина! Что ты против меня, когда я женщина в загуле!

— Нет. Только через мой труп! Только через мой труп!

— Ах, через труп, — лицо дико раскрашенной мадам, вдруг озарилось хитрой улыбкой, — Да все пути ваши усеяны одними трупами из женщин, что мне твой труп! Я все равно пройду.

— Нет. Не пройдешь.

— А… ну тебя! Не драться ж мне с тобою, — махнула рукой Алина и пошла в туалет.

Фома отошел от двери, и попросил Климова прикурить. Пока прикуривал, заметил, как мелькнула фигура Алины в коридоре и хлопнула входная дверь. Доля секунды — и он оказался на лестничной клетке, а там никого. Лифт молчал. Он бросился вниз, перепрыгивая через ступени, выбежал из подъезда никого.

— Быть не может, — отозвался Копытин на переживания Фомы. — Не могла же она раствориться.

— А вообще-то твоя подруга странная женщина, — покачал головою Уточкин, — Она, мне кажется, на все способна.

— На все! — Гордо кивнул Фома, и тут же добавил, — Но ведь не до такого!..

Тут в дверь позвонили, Фома открыл и увидел Друида. Друид, видимо, решил эстетизироваться на сегодня, и был в строгом костюме, при широком галстуке. В руке держал букет цветов для хозяйки дома. — Как так — жить на Урале и без хризантем?!

— Ну, гад, Друид, — угрюмо Фома перекрывал ему дорогу, — Зачем ты летом бегал в полушубке?! С тебя-то все и началось!

Друид, готовый ко всему, немного обалдел и стал похож на попугая. Склонив голову на плечо, затараторил вдруг скороговоркой, — Как так — в такое лето и без тулупа на Урале!

— Смотри, чем кончился твой выпендреж! — Подлетел к нему Климов, Бабы!.. — взвыл он, — Фома, прав, ты начал, ты!

Я? Что я?

Тут с кухни донеслось нестройными женскими басами, подделывающимися под мужские голоса: — "Э-эх, любо братцы любо… любо, братцы жить…"

— Что это? — Шепотом спросил Друид, чуть приседая, словно прячась от возможных подзатыльников, пролизнул в квартиру. Климов захлопнул дверь, но тут же дернулся, за его спиной звонили и одновременно колотили в дверь ногами.

— Кто это?.. — переспросил Друид.

— Вождь Краснокожих, — мрачно ответил Фома и резким движением распахнул дверь.

На пороге стояло нечто в мужской рубахе, выбившейся из-под джинсов, раскачиваясь, как моряк во время шторма, размахивая бутылкой, стояло нечто с перекосившимся лицом, раскрашенным алыми и синими полосками, с вороньим пером во взъерошенных волосах, то — что когда-то называлось Алиной.

— Мама мия! — и влюбленный Друид упал на колени: — Аля, Алечка, Мадам!.. Я прошу тебя, прекрати! Ты ж взрослая женщина!..

— А в-вы? — Подражая пьяницам, выразила Алина свое удивление, — Никак не пойму. Вы взрослые люди?.. Йи-ка… — неудачно изобразила она икоту, Все. Ваш бронепоезд уже на запасном пути.

И отстранив Друида, прошла сквозь строй мужчин распластанных по стенам.

— Что делать, девчонки, водку пить неохота, — под басистые завывания, отбивая ритм песни по столу и притопывая ногами, поморщилась Алина.

— Давай её выльем, а воду нальем, — на секунду прервала свое пение жена Копытина.

— Мужчины нас бы убили… — заметила Горюшко, — … А первая пуля… Священный продукт.

— Наконец-таки я расправлюсь с этой гадостью, — схватила Елена бутылку и ловким движением сдернув бескозырку, торжественно длинной струей начала медленно выливать в слив раковины священный продукт русской эпохи.

— Но выпить надо по чуть-чуть. Для куражу, — заметила Алина.

Тем временем они уже раз третий пробасили одну и ту же песню. Их голоса в конец охрипли. Но женщины ещё держались.

— У меня в сумке есть сухое, белое. Давайте перельем в бутыль от водки, — предложила Копытина. — А подумать только, я ведь тоже была художником! И не плохим! А как с ним стала жить, так все, что я не рисую все не то, а он!.. Он — гений априори!.. Что мне — здесь мебель поломать? Иль выпрыгнуть из окна? Что б доказать, что тоже существую, как творческая личность!

— Холодно в окна прыгать, — усмехнулась Елена, — Не сезон. Подожди, когда сирень зацветет.

— А зацветет ли она, после моего Копытина?.. Вот в чем вопрос.

— А давайте, играть в салочки, — предложила Алина, сама от себя не ожидая такой идеи.

— Здесь тесно!

— А тем громче будет.

Климов тихонько приоткрыл дверь кухни подглядеть, что ж там такое-то твориться. С чудовищно размазанным гримом по лицам, взвизгивая, подпрыгивая, женщины хаотично носились по десятиметровой кухне, сшибая табуретки, натыкаясь на стол, шкафчики и стены. Никакой системы в их передвижении проследить не удалось. Климова прошиб пот. Белая горячка, подумал он и осел по стене.

— Ле-е-на, — взвыл Климов трубным голосом волка в огненной облаве.

— …Жинка погорюет… — задыхаясь от быстрого бега, продолжала песню Копытина.

— Му-у-вжик, — поправила её Алина, — Му-у — вжик погорюет…

— Му-у… — подхватили женщины хором, не переставая носиться по кухне — …вжик… — словно оттачивали нож, — … погорюет.

— Ле-е-ена! — выл Климов, ввалившись в кухню на коленях. Устремился за отскочившей женой, упал на четвереньки, но ухватил её за полу длинной юбки, — Я умоляю, я прошу — остановись!

— Я две недели тебя прошу остановиться, — неожиданно трезво отсекла его Елена, и продолжила при поддержке подруг, — … выйдет за подругу и забудет про меня…

— То ты, а то я, — встал в полный рост Еленин муж.

— Вот как, а чем Елена хуже? Почему это тебе можно, а ей нельзя, вмешалась Алина.

— А потому, как на женщине все держится, на женщине! — выпалил Климов, — Вот, если я загуляю, ничего такого не изменится, а вот если жена!.. Это ж все, конец семьи получается! Е-е-лена!.. — и выскочил из кухни.

— … жалко только Горюшку в незамужней долюшке, — переделывали порядком надоевшую им песню женщины, — … деточек да бабушек… да птиц над головой…

— Мужики! Держите баб! — влетел в комнату Климов, — Беда!

Мужчины растеряно переглянулись между собою, встали, пошли было к дверям из комнаты, да так и не решились переступить её порога.

— Может быть, продержимся до рассвета? — почесал Фома затылок, — А потом они сами попадают.

— Какой попадают! Из окон они попадают! — взвыл Климов, — Они уже допились до чертиков, по кухне носятся, словно от крыс спасаются. Вы контролируйте, я побежал за последним спасением, — и выбежал из дома.

"Последние спасение" давно пребывало в эвакуации у бабушки, в доме напротив.

Когда Климов ввалился с ещё окончательно не проснувшимися, не по-детски встревоженными сыновьями Елены, женщины замерли. Такого каверзного поступка они не ожидали. Лишь сумасшедший взгляд Климова оправдывал его. Дети! На колени! — вопил он весь, дрожа, — Молите! Спасайте свою мамочку!

Старший, двенадцатилетний Антон, сразу оценил обстановку и понял, что с мамочкой как раз все в порядке, а вот с папочкой что-то не то.

— Ты чего, отец, не допил что ли? — он сонно уставился на Климова

— Антон! Как ты смеешь разговаривать с папой! — возмутилась Елена.

— А че, вы тут театр разыгрываете, бабушку будете в час ночи, меня с Минькой в зрители из постели тянете, а я тут должен перед вами расшаркиваться.

Ленины подруги тихо захихикали.

— Выйди вон! Вон! — пафосно завопил Климов, — В то время как мать твоя гибнет!..

— Как это я с вами ещё не погиб, не понятно. — Тихо проворчал Антон и ушел из родительского дома, назад, к бабушке.

Тем временем первоклашка Минька, плотно прижавшись к отцовской ноге, смотрел на мать с кровавыми подтеками вокруг рта, с черными морщинами вокруг глаз, до него не доходило, что это грим. Он верил отцу, всему его пафосу, и тихо плакал, понимая, что с мамой действительно случилась беда.

— Миня, Минечка, ну что ты маленький, — кинулась к сыну Елена, схватила его на руки, и ребенок, уткнувшись ей в плечо, заревел в голос.

Концерт окончен.

ГЛАВА 25

Алина проснулась у себя в номере к полудню. Опустила руку с постели и коснулась сальных волос Фомы. "На месте. Значит все нормально. Все как всегда. Только я вдруг вчера совалась. Ну и что. Я была сама собою. Но кто я? Что общего между мною вчерашней и позавчерашней? Между мною сегодняшней и прошлогодней? Ничего… никакой логической связи… Кажется, я нарушила ход времени, его поступательное движение. Ведь вчера мне было тринадцать лет. Настоящие тринадцать. Значит, возраст — понятие линейное, а сошла с рельсов и полетела, как самолет. Странное ощущение. И совесть не мучает. И не стыдно…" — она встала вошла в ванную и увидела себя девчонкой, какой там девчонкой, в отражении на неё смотрели глаза ребенка. "Люди превращаются в детей перед смертью. Но это же в старости!" Неужели это конец?" — подумала она, попыталась сосчитать оставшиеся дни до отмеренного срока, но сбилась и поняла, сто не может. Совершенно не может произвести в уме ни одного математического действия, затрясла головой, пытаясь обрести хоть какую-то ясность, и сама себе в слух назидательно произнесла:

— Вот так-то… Все смешалось в моей голове, словно в доме Облонских.

Так что же день грядущий нам готовит? Еще один день… И тут она вспомнила, что, что-то давно не было у неё болей. Да… с того самого раза… с того… Но с какого момента точно вдруг все это прекратилось?.. Невероятно, казалось, все это было так давно, так давно… словно приснилось, все-все приснилось. "Странная, штука эта жизнь, подумала она, так живешь, живешь, а все, в конце концов, кажется сном. Неужели то, что было вчера, действительно было и я способна на такое безумство?.. А дальше что?..

А дальше что?.. Они стояли в художественной мастерской ещё одного гения. Она, Елена, теперь вместо мужа взявшаяся сопровождать их. Климов дал слово во имя спасения семьи не пить больше и не опохмеляться, а закодироваться и теперь предварительно усиленно не пил, кряхтел, вздыхал, бродил по квартире, но не пил. Остальные соучастники бесконечного действа ещё не очнулись в такую рань — обеденное время.

Мастерская художника Слепова была подобна всем мастерским из тех, что размещаются обычно в подвалах, или нежилых домах — горы предметов непонятного назначения и происхождения, одним словом, помоечный антиквариат, под старинным колченогим столом Алина заметила ящик с бутылками слабо задрапированный алым знаменем. И сразу поняла, что и здесь их ждали капитально и надолго. А где картины?

Егор Слепов отдернул сшитые полотнища цветастого ситца, которым была зашторена стена, и обнажил огромный в небесно-голубых подтеках холст. Вертикали стекающей краски плавно переходили в фигуры.

— Небесная оратория, — улыбнулась Алина его прозрачной живописи.

— Да это я так… от нечего делать… Вот не дописал… да и не живопись все это… Так… мазня… — чесал затылок от неловкости конопатый Егор Слепов.

— А мне… мне нравится, — сказала Алина, — Мне кажется, что мне вот так же что-то снилось. Я помню, это ощущение от вертикального неба. А ты "мазня"!.. Я б так хотела попробовать порисовать, потрогать кисточкой холст… — Она задумчиво отошла подальше.

Фома заметил, как она погрустнела. Ее эмоции так часто и так явно отражались на её лице, что ему порой казалось, что он уже умеет улавливать ходы её мыслей. Но чаще она была грустна, или же глубоко сосредоточенна на чем-то сокровенном. Но он любил, когда вдруг наивная и мягкая улыбка появлялась на её лице. Но если чуть задерживалась больше — грустнел он, шепча себе под нос — "я никчемный человек…" поглядывая на неё исподлобья. И чувствовал, что Алине это все равно. "Так значит, я ей нужен и такой?" чуть вспыхивал и тут же гас, не веря. А может быть она глупа, настолько, что ничего не понимает?.. А может быть, её — как и всех других — прельщает его слава? Не похоже. — Так думал он в который раз…

А золотистый, словно паренек с завалинки, художник Егор, тем временем почесывал затылок, оглядывался то на свое творение, то на Алину, и произнес лениво деловито:

— А… можешь дописать. Я это так… Мне этот холст пока не нужен.

Тут Алина нерешительно обернулась к Фоме, как бы желая взглядом обрести его поддержку и попросить потом кисть, он улыбнулся ей в ответ, ему нравилась такая чистота по отношению к нему, он в ней не видел той манерной фальшивой надоевшей богемной подоплеки.

"Ну прям, как девочка!" — подумал он и отвернулся, чтоб другим не обнаружить свою слабость. Отвернулся и вдруг заметил ящик под столом и замер, сосредотачиваясь — что к чему.

Вчера клялись не пить.

Он отвернулся тут же, словно лукавая дворняга, завидев помойку в присутствии хозяина, но Алина успела уловить его мучения. И несколько ажиотажно схватила кисть из банки, уставленной кистями, и затрясла ей, словно не терпелось начать вдруг рисовать, но Фома-то знал, что вся она трясется от вопросов: Что делать? Делать что? Ну надо ж что-то делать?!..

— Что ж, Егору, а вы можете действительно позволить мне порисовать на вашей картине? Тогда давайте краски. — Обратилась она к Егору, стараясь не выдавать своего волнения, от чего голос её звучал несколько надменно. Нет, тут уж невозможно было ей противостоять.

И сразу получив все, что ей захотелось, застыла в нерешительности перед чужой задумкой. Она когда-то пробовала рисовать, но это было так давно, что как и с чего начать — не знала.

Фома, тем временем обойдя всю мастерскую и перетрогав все странные астролябии, бутылки из-под "Смирновки" прошлого столетия, ракушки и детали кованых оград, встал у окна в великом напряжении и медитировал, не глядя на ящик под столом, но чувствуя его всем телом. Медитировал почти моля и ожидая, когда же вдруг свершиться чудо. Ведь так не может быть, что б было то, что можно выпить и не выпить!..

Тем временем Елена болтала с Егором об их общих знакомых. Уж как-то слишком мирно проходило знакомство с этим Егором, очередным из гениев Екатеринбурга. Фома взглянул на Алину.

Та увлеченно перебирала тюбики красок, уложенные в ящик из-под бананов.

С усмешкой вспомнил о Друиде, наверное, ещё не пришедшего в себя от вчерашнего; а может быть, чего-нибудь сейчас кропающего дома, — "как так, жить на Урале и не поесть бананов?.." И усмехнулся и снова пошел бродить по мастерской, расположенной в огромном старом, купеческом срубе, в растерянности перебирая вновь все, что ему попалось на глаза, — от старых чугунных утюгов и печных заслонок, до медных пуговиц почтмейстеров, вагоновожатых, былых времен.

Елена, разговаривая с Егором, тревожилась о Фоме. Она одна не ведала о мине, прикрытой переходящим знаменем героев соцтруда. Не чуя близости беды, могла себе позволить сочувствовать Фоме. "Ах, как же ему трудно, — все пить и пить, и вдруг не пить". — Вздыхала про себя она. Но в тоже время радовалась тому, как удалось им вчера напугать мужчин и довести их до того, что все они в итоге этой ночью ей честно поклялись, что больше никогда, ни-ни. И так все ясно получалось!.. И такими чистыми глазами они вчера смотрели женщинам в глаза, что невозможно было не поверить. Теперь ей оставалось лишь одно, придумывать такие культурные программы, чтоб было интересно и без водки. И это ей как будто удалось.

Но вдруг дверь распахнулась и с мороза, заснеженный, как сумрачный пингвин, влетел Друид.

Он всхлипнул и плюхнулся на дряхлое допотопное кресло. И с грохотом рухнул. Но, как ни в чем ни бывало, продолжал всхлипывать на обломках, Мой кот… Мой бегемот… Мой бегемоша!.. Скоропостижно… Ночью… То есть под утро… Я вызвал скорую помощь, для людей, а чем он хуже, они ж меня послали матом, а он не вынес этого, он посмотрел с укором и скончался на моих руках. О боже!.. — и после молчаливой паузы задумчиво продолжил, — Как так, прожить под наблюдением такого мудрого кота такие творчески насыщенные годы и вдруг не помянуть.

— Как?! Бегемот погиб?! — Хором вскрикнули Фома и Алина. Переглянулись и вспомнили танец любви под кошачий прищур… Алина потупила глаза — "это было?.. Это действительно было?.."

— Умер от энтерита. Каков был философ. Лежал на диване, на спине, нога на ногу, и разве что кальяна не хватало. Как так…

— Да… — Вздохнул Фома и наклонился, чтобы как бы вовремя, в тот самый нужный момент вынуть из-под стола бутылку.

— Нет! — в ужасе оттолкнув Фому, крикнула Алина, — Все! Уходите отсюда. Я буду рисовать, рисовать, рисовать и больше ничего…

— Как так, — уставился на неё Друид, — А кот? Кто кроме нас помянет его душу?

У Алины не хватило слов, и плотно сжав губы, она смогла лишь отрицательно замотать головой.

— Ну и как это ты будешь рисовать? — опять почесал затылок Егор, гостья из Москвы его озадачила своим поведением, с котом же Друида он был не знаком. И совершенно не понимал о чем идет речь, что происходит.

— Не знаю, — растерялась на секунду Алина, — А давай вместе. Как на пианино — в четыре руки.

Друид поднялся, и обломки кресла рассыпались безнадежными деталями былого, — Аля, Алечка… — он гипнотически смотрел в её словно ничего не видящие зеленые с расширенными черными зрачками утягивающие куда-то за предел возможного глаза, и постепенно приближаясь к ней, он лепетал, срываясь вдруг на шепот, — Алечка, да ты сошла с ума. Что ж ты творишь такое второй день. Я понимаю, что беда одна не ходит. Вот умер кот, а ты как будто заводная, не чувствуешь как будто ничего.

— Не приближайся! — топнула ногой Алина, — Ведь ты не знаешь, ты не знаешь!.. А я знаю, что от чего и к чему!

— Я чувствую…

— Нет! Все уходите, все. Я буду рисовать. Я больше не могу.

Пошли, пошли — похлопал Фома Друида по плечу. Все это время он смотрел на Алину, не отрываясь, "глазами, быть может, змеи". Так мудрый взгляд на самого себя и все вокруг, определил когда-то Ходасевич. Как ни странно, но люди пьющие помногу и давно, порой оказываются пристальней к другим, а трезвенники невнимательны настолько, что прибывают порой в большей иллюзии, чем постоянно опьяненные вином.

ГЛАВА 26

Они взглянули друг на друга с немым удивлением — Алина и Егор. Они не ожидали, что их оставят вдруг вдвоем.

— Что ж… будем рисовать, — вскинула руки Алина, словно открывая представление.

— Может, выпьем для начала?..

— Давай, помянем, все-таки кота. — Кивнула она, понимая что, не приняв зелья, он будет чувствовать себя как в оковах.

Они деловито и молча принялись опустошать бутыль сухого.

Он думал, что она, наверное, под наркотой, или частичка безумной богемы, и сейчас… сейчас она его начнет, конечно, соблазнять. Он стал известным недавно, но сразу после первой выставки познал, какими страстными бывают женщины с мужчиной, в котором окружение признало талант. И было все же странно — она в Москве, наверняка, и не таких видала. А он-то что… А может быть она как нимфоманка, ей все равно какая слава, лишь бы… Он ждал, когда она, если не бросится на него, то хотя бы начнет заигрывать. Но вино в бутылке кончилось, а ничего.

— Ну что ж, приступим, — сказала Алина, подошла к холсту и словно дирижер взмахнула кистью.

Вот этого Егор не ожидал. Думал, это она нарочно придумала, чтобы остаться с ним вдвоем. Но все же взял другую кисть и ждал, что дальше сделает она, какое извращенное кокетство применит, чтобы соблазнить.

Она, выдавив берлинскую глазурь на палитру рядом с белилами, макнула кисть в растворитель. Он выжидательно следил за мимикой её лица. Ничего. Она мазнула кистью краску и прикоснулась ею к лику на недописанной, отданной на растерзание картине. Но ничего от её прикосновения не изменилась.

— Нет… Я слишком уж несмело, — задумчиво произнесла она и, подражая автору недописанной картины, почесала затылок. — Надо радикально…

— Радикально. Хм, — он усмехнулся, взяв кисть, мазнул ультра оранжевую краску и нанес крупный мазок на свою "небесную ораторию", как она её назвала.

— Да, ты с ума сошел! Да это ж слишком!.. — Возмутилась так искренне, что он даже поверил, что она осталась рядом с ним, что б рисовать. "Вот это да!.. Такого ж не бывает!"

Он точно знал, что баб по жизни интересует только лишь любовь. А эта взрослая, красивая, вроде бы без патологий мадам — неужто и вправду захотела рисовать?.. С такой целью в его мастерскую пробирались только лишь дети. Он усмехнулся, вспомнив, девочку лет восьми, отчаянно желавшую стать его подмастерьем, и посмотрел на Алину, да… она сейчас была похожа на нее. А он, дурак, надеялся на что-то!.. И кончик носа у неё по-детски вздернут, если приглядеться…

И посмеявшись тайно над собою, мазнул ей, возмущенной кистью по носу.

— Ты что это себе позволяешь?! — Возмутилась она, так словно не она внезапно появилась в его мастерской, а он пришел и занял её мир тотально. Он усмехнулся и мазнул её еще. Оранжевая люминесцентная темпера весьма концептуально смотрелась на её лице.

Она в растерянности обернулась и посмотрелась в осколок старинного зеркала прибитого возле окна и с криком, — Вот ты как!.. — накинулась, махая кистью, на него.

Когда, промерзнув окончательно, в экскурсии по старому городу, мечтая, не исключая Елену, принять немного для согрева, заинтригованные тем, какое предстоит увидеть им творение, все трое — и Друид, и Елена, и Фома бесшумно поднялись по старой деревянной лестнице, и Фома тихонько приоткрыл тяжелую клеенкой дверь, они увидели такое!..

Егор и Алина как два бывалых фехтовальщика, дрались на кистях, и прыгали, как каскадеры на съемках комедии про очередных мушкетеров, по столам, по тумбам, тумбочкам и стульям. При этом перемазанные так, что ужас охватил Друида, остолбенение Фому и полное непонимание Елену, Егор и Алина, держали по бутылке вина в левых руках и с воплями азарта каждый раз отхлебывали, отмечая свою победу, — нанеся мазок на противника. И все вокруг было заляпано оранжевым, зеленым, голубым. У зрителей в глазах зарябило. А эти… двое, словно и не заметили пришедших.

— Ша! — выскочил Фома в центр мастерской и поднял руку, словно секундант на ринге.

Бойцы застыли. Оглядев каждый себя, потом противника, они захохотали, словно клоуны, тыча пальцами друг в друга.

— Я победила! Победила! — хлопала Алина в ладоши. — Ты посмотри, как я его размалевала!

— Аля… Аля! — к ней подскочил Друид, хотел схватить за беснующиеся руки, но испугался перемазаться в коктейле из темперы и масла.

— Друид, кончай разыгрывать поклонника! — Мрачно одернул его Фома, Беги, лови машину! Быстро!

— Ой, надо ж как, как весело вы там, в Москве живете, — вдруг обрела голос Елена.

— Такие женщины, не то что бы Москве, они не снились и Чикаго! — И Фома словно полено, ухватив Алину все это время так и стоявшую на стуле, за ноги, взвалил на плечо.

— А… твой тулуп! Я в краске!.. — вдруг посетила Алину трезвость.

— Что ж, значит, будет концептуальным тулупом — символом сибирского авангарда.

ГЛАВА 27

Войдя в гостиницу так, словно все как надо — все путем, пройдя сквозь кордоны рты разевающих от удивления консьержек, вся перемазанная ярко, словно экзотическая птица свалившаяся в угрюмый сумрак из поднебесного карнавала, Алина, под конвоем Друида и Фомы, вошла в свой номер и захохотала.

Друид и Фома, переглянувшись и не сговариваясь, втолкнули её, не раздевая, под душ и, включив воду, принялись драить намыленными полотенцами её джинсы и водолазку.

Она замолчала и с удивлением смотрела на их сосредоточенные затылки сверху вниз.

Страдивари… Страдивари… шептала она, вдруг почему-то вспомнив, как хотела найти украденное творение великого мастера. Зачем?.. Быть нужной людям?.. Совершить перед смертью важное дело?.. Или просто коснуться её на прощание?.. "Да я не менее ценна, чем скрипка Страдивари!" — и озаренная пьяным откровением смотрела сверху вниз, как тактично драят её одетую в струи душа, словно в струны, два сосредоточенных музыканта.

— У нашего рода украли скрипку, — сказала она никому, — А взамен появилась я.

— Раздевайся, приказал ей Фома, когда отдраил последнее оранжевое пятно на её джинсах зубной пастой. И заметив её нерешительность, взяв под руку Друида, вышел из номера.

Когда вернулся, она уже лежала в постели. Влажные волосы её струились прядями по лицу, сквозь них проглядывали живые, усталые и лукавые зеленые глаза.

Фома отупело посмотрел на неё и пошел в ванную, достирал её мокрую одежду и развесил сушиться. Подошел к её постели. Она не спала. Она тихо плакала в подушку. Он погладил её по голове и взял оставленную им на столике книгу и принялся читать вслух.

Друид потихоньку, движимый творческим любопытством просочился в номер, он ожидал снова стать случайным свидетелем страсти.

Но Фома читал мерным голосом: — "…Если вы не хотите, чтобы я вас проткнул насквозь, поднимайтесь помедленнее.

Хантер повиновался.

— Можно мне обернуться, Майк?

— Валяйте, старина, но без глупостей.

— А что теперь, Майк?

— По-моему я выиграл во втором раунде.

— Несомненно, но остается ещё дополнительное время!.."

Это был совершенно обыкновенный детектив, но как красиво он его читал! Стоя, приклонив одно колено, перед её постелью, держа книгу у её изголовья. Друид аж тихо присвистнул, но они не обратили внимания на его появление. Друид прошел в комнату на цыпочках и, постелив свой тулуп на пол, улегся слушать.

Скульптурная композиция "Побег от жизни — сон", созданная самой жизнью, таким образом, была завершена.

— Я написал рассказ, где два героя — он и она, вы были их прототипами, на машине времени залетают к нам, на Урал, из будущего, и… сходят с ума, от бессмыслицы, великолепной бессмыслицы жизни! — сказал Друид, глядя в потолок с утра.

— Подлец. — Буркнул Фома, не отрывая головы от книги, на которой он вчера заснул. — Это ты нас закодировал на сумасшествие! А я-то дума, что же здесь не так?..

Она проснулась, приподняла голову и застонала.

Держи её, Друид! Держи, я побежал за пивом, — засуетился, одеваясь в свой авангардно расписной тулуп, Фома.

— Но уже тепло! Весна во всю! Весна!.. — выкрикнул Друид вслед невменяемому другу.

— Иллюзия! Это просто ты про весну во сне написал. Нас не проведешь. В суровом климате то, что вы называете весной — является лишь климаксом зимы. — Выкрикнул через плечо Фома и убежал.

— Зачем ты так? — спросил Друид, застыв и не решаясь даже погладить её по волосам.

— А что ты не понял? Тоже мне… про-за-ик, — презрительно хмыкнула она, — Пока я хулиганю, вы навытяжку стоите. О боже! — воскликнула она, и оторвавшись от плеча Друида, уж было хотевшего её обнять, рухнула на подушку головою.

— Аля, Алечка! — Друид стоял перед её постелью на коленях, — Но ты ж как камикадзе! И всех нас живых превращаешь в шутов постоянно последнего акта! Я понял. Понял! Но как же дальше жить?.. Агония какая-то. Агония. У всех, кто хоть чего-то начинает понимать, я вижу признаки агонии! А ты… ты просто…

— Агония, от греческого слова агони — соревнование, состязание, простонала она.

— С чем состязание?! С чем?!

— Со смертью. Какая долгая зима! Я больше не могу без солнца.

ГЛАВА 28

"Вы выиграли во втором раунде…" — навязчиво крутилась фраза в голове у Фомы из прочитанного детектива. И тут же её перебивали вчерашние выкрики Друида: "Агония!.. Состязание!.. Агони!.." Он брел за Алиной по зоне Нижнего Тагила и ничего не видел кроме её, чуть всклокоченного, затылка. Да… их связь давно превратилась в безмолвное соревнование. В соревнование… за что?.. И не расстаться уже, как расстаются неудавшиеся любовники — с истерикой, слезами и скандалами, с взаимными обвинениями бог весть в чем, или молча улизнув от неприятностей. Нет. Они как два соперника объединились, не ради победы одного из них, а ради того чтобы не падать до борьбы с неравными себе. Куда-то же нужно девать энергетическую силу…

"И началась безмолвная борьба… Зачем? — думала Алина, — Как хорошо достигнуть пьедестала смерти победителем… Кого? Чего?.." — и усмехалась сама себе, и понимала, что уже склонна уткнуться в плечо, просто в мужское плечо, и заплакать, заснуть… умереть… Но что-то не дает ей упасть в объятья Фомы, стать перед ним просто женщиной, просто умирающей и слабой.

А если б у тебя был миллион долларов? — прищурившись спросила Алина заключенного.

— Тогда б я здесь бы не сидел, я бы… — и лицо его потеплело от мимолетной едва уловимой глазу улыбки, — Я бы… грелся на пляже, на море… я б…

— Море… — задумчиво прокряхтел не опохмелившийся с утра Фома. Пространный взгляд его скользил по грязным дощатым стенам комнаты. Но тут он заметил, что пол недавно постелен пахнущими сосновой смолой досками и понял, что что-то тут не так. Что-то неправильно, но что?.. Прошелся по комнате, пока она брала интервью, пытаясь восстановить в себе логически настроенный мыслительный процесс. Но в голове было тихо, лишь поскрипывали его шаги. Яркий луч солнца пробился сквозь мутное окно, и словно ослепил привыкших к полумраку. Пошел снег. Казалось, что снова началась зима. Словно круг её нескончаем — лишь чуть поотпустит, и вновь первый снег. А ведь уже скоро май…

— Море… — закивала Алина, — Рестораны, пляжи, вернисажи… И ты в белом костюме! Как король! И девочки с голыми плечиками… и дамы с полными грудями — все твои!

— О бабах ни слова, — полушутя, полусерьезно пресек её перечисления рая япи Фома.

— Ни слова, — угрюмо кивнул осужденный.

Сопровождавший их воспитатель в погонах похотливо покраснел, захихикал и отвернулся.

— Неужели ради этого и стоит… — она осеклась. На неё смотрел не вор уголовник — на неё смотрел маленький загнанный, замызганный, несчастный человечек. Быть может, он никогда не видел моря, хотя чуть что — все воры раньше гоняли в Сочи на три ночи. Там их и ловили… Но почему же море? спросила она Фому.

— Размер другой.

— Ну да, — кивнул несчастный пойманный воришка, — Масштабность.

— Да нет. Другой размер строки, — Фома смотрел на Алину и говорил лишь ей, не обращая внимания на удивленных воспитателя порока и носителя его, Сравни "Илиаду" и так… стишки. Размер иной — дыхание другое. Дыхание меняется — и внутреннее время измеряется иначе. Море, как понятие, исключает суетность. Море… Лишь ты и вечность…

"Лишь ты и вечность… — повторила она про себя, но почему-то не вспомнила Лазурного берега, вспомнила пустыню, и поплыли перед глазами Египетские, уже рассыпающиеся бывшие горы за горизонтом и мелкие осколки их под ногами…поступь бедуина, поступь верблюда… Взгляд бедуина полный внутреннего достоинства. Словно только он знает нечто, что тебе — хилому туристу не дано. А что он знает? Что такого?.."

И пошла по комнате, не видя комнаты, и пошла по длинному узкому коридору, не видя коридора, и смотрела в туманный заснеженный просвет в конце туннеля серой узости. И вышла на свежий воздух. Шел снег. Крупные хлопья. Оглянулась — кругом дощатые бараки, побеленные снегом, — где она? В древнерусском городище? Нет. В лабиринте. В лабиринте первичных построений…

— По зоне передвигаться в одиночестве нельзя, — догнал её Фома.

— Да брось ты. Что здесь может случиться? Все так глупо, что все ничтожно. Все. Все так… Лишь шевелится, а кажется — что живет.

— Конечно. Потому что не шевелиться нельзя — снегом заметет.

— Постойте здесь, — догнал их очередной Правдухин, — я сейчас приду.

— Заметет…

— Тебе не кажется, что мы для этих, как инопланетяне, — побрел за ней Фома.

— Что-то мне последнее время кажется, что я для всех как инопланетянка, или все для меня с другой планеты. — Она отвернулась и тихо добавила, — И ты.

Но он услышал. Услышал и промолчал.

Они машинально завернули за угол, впереди белело огромное пустое пространство плаца. Никого. Все находившиеся в зоне где-то работали.

Шел снег, шел и шел. И они шли. Ступали по нежному белому снегу.

Алина вынула руки из рукавов дубленки и накинув её словно бурку, поежилась, глядя на тощую кошку, пробирающуюся по низкому подоконнику к форточке. Алина освободила руку от перчатки и, собрав снежок из ледяного пуха под ногами, поднесла ко рту.

— Брось! Сейчас же брось! Простудишься! — стукнул её по ладошке Фома, так мать ему приказывала в детстве.

Она хотела сказать ему вполне серьезно, что ей так хочется, что уже взрослая и давно… как вдруг что-то тяжелое, пышущее потом, жаром, и какой-то химией — то ли соляркой, то ли скипидаром навалилась на нее.

Заскорузлая ладонь заткнула ей рот, капюшон упал на глаза. Кто-то мощный, огромный, властный и резкий, схватив её за поясницу и спеленав накинутой дубленкой, куда-то поволок.

Мир перевернулся. Мир играл с ней в темную. Сердце то билось часто, то замирало. Она брыкалась, пыталась кричать. Но бесполезно. "Как странно здесь же зона, здесь все просматривается с башен… Здесь…" но поняла, сдавшись неожиданности, — никто не видит, потому что идет снег… Снег завис объемной шторой, снег нес зло своей тишиной.

Удар ногою в дверь. Тяжелое дыхание в ухо, скрип половиц, и нестерпимый запах мелкой прогорклой рыбы и капустных щей… Ударилась коленкой о стену и не почувствовала боли.

Почувствовала, как её легко, словно пушинку, закинули на подоконник. Хотела дернуться, чтобы разбить стекло и вывалиться наружу. Но мощная рука держала её за талию. Алина тряхнула головой, и капюшон слетел. И почувствовала, как вспотевшая её голова обдувается холодным влажным ветром.

Теперь ей было видно, — обветренная кожа щеки одутловатого лица, какой-то жуткий тип у другого окна, с искаженным зверской улыбочкой, словно надтреснутым лицом. Он пытался выставить Фому в окно, но Фома сползал, как будто мертвый.

— Что вы с ним сделали?! Что?! — закричала она, вырываясь, и крик сорвался на сип. Получив удар по голове, пригнулась, и над ней, в распахнутую форточку, выставив какое-то приспособление, похожее на рупор, орал тот, что держал ее:

— …они у нас в заложниках! Даем вам десять минут на ответ… деньги, машину… Иначе мы прикончим москалей!.. Давай, ори, — услышала она над ухом тихий хриплый бас. И в губы вдавился узкий конец раструба.

Она хотела крикнуть, но крик застрял в горле. Она смотрела на Фому. Ругаясь, тот, что занимался им, шлепал Фому по щекам. Фома очнулся, мутно оглянулся и, увидев Алину, прижатую к оконной раме заключенным, прищуром навел зрение на резкость. Он смотрел ей в глаза, она — ему… Наступила пауза — настоящий взаимный гипноз — время словно остановилось в них, — ни звука. И вдруг, все снова вокруг как очнулось. Словно желая показать насколько он бессилен помочь ей, а быть может, от сочувствия, от нежелания присутствовать в ситуации, Фома закатил глаза, и откинувшись головой назад, со всей силой ударился лбом об стену, после чего вновь потерял сознание, но приподнявшись было, грохнулся на пол.

— Он че?.. — растерянно склонился над Фомой громила, и грязно выругался матом. Такого он не ожидал. И запыхтел, приподнимая бессознательного заложника к окну, но он выскальзывал из рук его, и снова падал на пол.

И уголовник-террорист взвыл от отчаяния над рушащимся планом прикрыться было нечем. Тот, что прижимал Алину к своей груди, тихо матерясь, давал советы другу и вдруг поняв, что зря теряет время, дернул свою жертву: — Давай, ори!

— Мой папа зам министр МВД — глупо полупропищала-полупрохрипела она, И если что-нибудь со мной случиться…

Ей стало вдруг смешно. Да так бывает в самых непредвиденных катастрофичных ситуациях — вдруг человека, что оказался вдруг на грани смерти, спасает смех. Пусть нервный, идиотский, непонятный… Она почувствовала, что давится от смеха раздирающего её изнутри.

— Че-го?… — он оглянулся на напарника, тот тщетно возился со своею жертвой и пот ручьями стекал по его лицу. Он, согнувшись в три погибели, скрывался под низким подоконником, пыхтя как боров. Снова посмотрел на Алину, та сияла, как будто ничего не понимающая идиотка.

— Че-го? — растерянно протянул бугай, — Вы че, бля, суки, обалдели?! Пьяна шоль? Я ж вас… прибью. Ори, сказал я, падла!

— Не умею я, — ответила она, преодолевая сдавленность горла. И холодные параллельные мысли, складываясь образами то так, то этак, словно мозаика представляли возможности выхода. Растерянно бандюга вдруг взвыл, как будто умоляя, — Ори!

Она почувствовала, как стучит его сердце, так стучит, что вся она сотрясается от его, именно его ритма, почувствовала, как нежно дрогнула его рука.

Желтый, плоский свет фонаря в северном послеполуденном зимнем свете неба еле просачивался сквозь окно.

Алина, опершись на него спиною, подпрыгнула, и вытянув ногу, стукнула каблуком по выключателю. Желтый свет тусклой лампочки показался прожектором, не оставляющим сомнений.

— Что?! — взревел её мучитель, и вырубив свет, ударил её кулаком в грудь. Спазм сковал её, и прерывисто задыхаясь, она выскользнула из его ручищ и рухнула на пол. Он размахнулся, чтобы ударить снова, но вдруг занесенная рука его застыла.

Что-то случилось с ним, что-то случилось, — мелькнула мысль в голове у Алины.

Да. Он не рассчитал. В зоне и мысль о женщине кажется крамольной, потому как ядом отравляет душу. В тут… Прикосновения, запах её духов, щекочущий меж дубленки, а движения…, гибкие, плавные даже в резкости, легкость её тела…

Он смотрел ей в глаза полные слез, поблескивающих в сумерках, на абрис нежных пухлых губ, они кривились от боли. Но не было в ней страха, не было гнева, не было унижения жертвы. Просто боль и странное, какое-то печальное, спокойствие, как будто нет между ними борьбы, ненависти, непонимания. Он приподнял её за подмышки и встряхнул. И снова замахнулся, целясь в подреберье. Она замотала головой, чуть постанывая, и уткнулась лицом в его левую руку.

И опустилась его правая рука. И забыл он, что хотел от нее, зачем бил. Гулко, орали голоса снаружи. И поднялся он и потащил снова к окну, топча грубой кирзой нежный мех слетевшей с неё дубленки. Выставил её в окно, прикрывшись ею, и приставил самодельное, долго точеное, дуло к её виску. А она, продолжая стонать от боли, откинулась затылком к его лбу.

— Ори же!

Она очнулась и тихо, сквозь боль выдавила: — Не могу.

— Так я ж тебя!.. — И грубые конструкции из мата, которого, обычно, не услышишь в зоне, обрушились на её сознание.

— Я не могу… Прости. У меня рак. И если ты меня убьешь, так будет лучше, — прошептала ему на ухо. Он вроде бы не понял по началу, что такое рак, руки его тряслись, губы её нежно щекотали мочку его уха, когда она шептала это страшное слово. Его всего трясло мелкой нервной дрожью. Он чувствовал, что теряет трезвость необходимую для точного свершения побега. Но она повторяла и повторяла, тихо, нежно — Убей меня, убей, я все равно умру от болей.

Было слышно, как снаружи к ним подбираются, как трутся о стены дома боками в ватниках, а может быть в шинелях… И закружилась голова от жалости к себе от отчаяния, оттого что оставшиеся пять лет ему теперь сидеть не пересидеть. А тут ещё она, какой-то нежный расслабляющий комочек: "Я все равно умру, мне говорят осталось месяц, два…"

— Господи Иисусе!.. Солнышко мое, — вдруг вырвалось из глубины его, давно забытого им, сердца, он прижал её затылок к своим губам и замер. За семь последних лет он никогда не прикасался к женщине, он думал, что равнодушен к этим особям навечно. И тупость, полное мозговое оцепенение накатило на него. Он терял время. Преступно терял мгновения.

Мегафоны вдруг загорланили все разом, слова неслись со всех сторон.

— Сдавайтесь, вы окружены! Выходите!..

Он приподнялся над её лицом, продолжая нежно левой рукой прижимать её голову к своей груди, а правой жестко держал дуло у её виска.

— … машину, деньги! Один труп уже готов, если через десять минут… мы прикончим ее… — хрипел из-под подоконника его дружбан.

— Ты убьешь меня, правда?..

— Заткнись. Не знаю, — ему тяжело было дышать, воздуха, воздуха ему не хватало. Ори! Ладно, молчи уж… Иван! Да что ж ты!.. — и снова героя террориста затрясло.

Иван наконец-таки отколупнул от пола Фому и выставил в окно.

Фома чуть приоткрыл глаза, и звучно стукнулся о раму лбом. И снова закачалась его голова, как голова тряпичной куклы. И струйка крови потекла по лбу.

Иван недоуменно застыл над жертвой.

Тут меткий выстрел просвистел сквозь стекло и макушка Ивана, мелькавшая для снайпера снаружи над болтающейся головой заложника, покрылась темным пятном. И он осел. Фома рухнул на него.

Из окна, из двери, из-за всех щелей гудели голоса: "Сдавайся! Выходи! Сдавайся!"

— Пошли, — поволок её на выход, крепко держа дуло у её виска, оставшийся в живых, — Ну суки! Ну попробуйте, возьмите!.. Он крепко сжал её за талию левой рукой. И снова сердце его билось так, что ей казалось, что это её сердце. Все смешалось в её, его ли сознании: и его хрип, и её тихий голос, и волосы, прилипшие к его щеке… И ощущение последнего момента, настолько последнего, что воля отказывала в движении тел, — объяло их обоих. А кровь Ивана темной, медленной змейкой подползала к его кирзовым сапогам, к её — замшевым… Они смотрели только на нее.

— А как тебя зовут? — глухо спросила она.

Он на мгновение застыл, словно не в силах понять, как, как его на самом деле зовут, и вообще что-либо, а в дверь уже ломились.

Он заорал невнятно — нечленораздельно.

В это время Фома, очнувшись, по кошачье невероятно пластичным прыжком с животным криком, рванул и оказался на его плече, и сбил направленное на её висок дуло. Палец машинально спустил курок, раздался выстрел, просвистев за Алининым затылком. Тут в комнату влетели, вышибив ногой дверь громкие резкие, уверенные в себе мужчины.

Алина не поняла, что с ней случилось, она почувствовала вдруг смертельную, усталость, именно, усталость. Ничто не сдерживало её больше, и тело, словно с ватным позвоночником, сползло вниз по стене. И Алина перестала видеть, слышать, понимать.

Очнулась в явно медицинском кабинете.

— Где я?

— Все хорошо, — услышала она раскатистый мужской голос так похожий на голос того…

Она оглянулась и увидела плотного бугая в белом халате. Все смешалась в её сознании. Но пахло от него иначе — каким-то древним одеколоном. Так пахло от дедушки, когда она была маленькой. Дедушка тоже был врачом. Запах этого одеколона пресек страх.

— Как город называется? — спросила она сухо, словно пилот перепутавший рейсы, сигналы и карты.

— Мы под нижним Тагилом, — послышался сумрачный голос Фомы из глубины комнаты, — И стоило так далеко тащиться…

— Но это нормально, — улыбнулась она. Улыбнулась ещё раз и захохотала, вспомнив, как падал Фома, словно тряпичный петрушка, на руки бандиту. На этом-то непредсказуемом идиотизме и обломалась вся мощь кошмара. И хохотала, не могла остановиться.

Это у неё нервная реакция, пояснил доктор Фоме.

"… и когда он, переступая через груды мертвых окровавленных, тел вынес её на руках, шел снег, — писал Друид, — И он увидел, как снежинки таят на её лице. Все, — сказал он, — Мы достигли с тобой точки невозвращения.

Она, медленно приходя в себя, открыла глаза: — Что же дальше?

Ничего, — ответил он и опустил её на землю".

Городское управление исправительных учреждений вручило Фоме благодарственную грамоту за проявленное мужество при захвате террористов. Об Алине не упомянув ни словом.

Осужденные осудили террористический акт с захватом заложников и окрестили Алину королевой зон отныне и на все века. О Фоме не упомянув ни словом.

— Скажите, как случилось так, что вы, женщина, и не впали в истерику в такой страшный момент, не плакали, или молились, вам было страшно? задавали ей вопросы на местном радио.

— Не знаю, почему. Но женщины, ведь тоже люди, — скромно отвечала Алина, не понимая, что вела себя в той ситуации весьма не по-людски.

ГЛАВА 29

В Фоме теперь появилась сосредоточенная важность, если бы были у него усы, он бы задумчиво подкручивал их кончики. Он даже отказался выпить.

И так он мрачно смотрел, как пьют другие, что можно было поперхнуться при одном лишь предположении, что будешь пить.

Фома теперь внимательно читал газеты, ежедневно, все газеты, какие продавались в городе. Вздыхал — "…теперь, вот видишь, как, не думали и не гадали, всю жизнь сами все о героях публиковали, а теперь и мы в герои попали"… — и искоса поглядывал на Алину.

Она как будто в полудреме наблюдала все его движения, окрашенные новыми подробностями, и почему-то Фома, теперь казался невероятно жалким. Слишком серьезно он относился к тому, что называл славой, словно слава его должна видна быть всем. И он как будто оглядывался, — видят или не видят.

— … И поэтому мы должны пожениться… — заявил он после долгого гипнотического сидения, на противоположных лавочках электрички, когда почудилось ему, что вел с ней беззвучный диалог.

Она дернулась, мелькнула презрительная ухмылка на её лице и тут же погасла в маске равнодушия, но он успел уловить немой ответ. Она отстраненно проговорила:

— Это — ловушка.

— Это — путь! — жестко отпарировал он, — Дело на всю жизнь. Мы с тобою заставим весь мир говорить о нас!..

Она пресекла его едким прищуром, словно говоря, о чем ты?..

Она обрезала траекторию взлета, в тот самый момент, когда он решил переменить свою жизнь навсегда. Всю жизнь!.. И душа его, словно кентавр, колебалась между двумя порывами — человеческой мольбы и звериного мщения. Но предпринять что-либо ради кардинального поворота — он чувствовал себя не в силах. Она же равнодушно, как попутчик, которому скоро сходить, замыкалась в себе, о своем…

Они угрюмо месили шагами бурый снег развороченного тракта. По бокам его, в метрах пятидесяти тянулись деревянные зоновские заборы с рядами колючей проволоки поверх, но не было к ним подхода через заполненные черной жижей — мяшей пространства. Шаг — и ты увяз по горло. Воздух — завислая муть.

С окраин города, расположенные в порядке окончаний пятиконечной звезды, дымили заводские трубы и домны. Сиренево-изжелто-зеленовато серым маревом сливался воедино их разноцветный дым. Недавно прошел нежданный, тем более для пятого мая, казалось, вновь последний снегопад. Снег ещё не стаял. Но не было вокруг ни пятнышка белого снега. Казалось, он и не был никогда белым. То желто-сиреневые, то зелено-серые, то фиолетово-бордовые снежные пятна покрывали то тут, то там словно проклятый богом городок.

Они шли и задыхались. Старые курильщики, спокойно переносившие, когда на маленькой кухне курится одновременно хоть десять сигарет, они не могли даже представить, что курят. Глаза их смотрели в небо. Ноги вязли в серо-бурой снежной муке. Казалось, этой дороге не будет конца. Заборы, заборы, заборы, как серые конвоиры сопровождали её. И не было в бок ни тропинки, никакого подхода к ним.

Вдруг справа забор окончился, сквозь метелящую цветистую мглу они увидели вышку на его углу. Но на вышке не было привычного охранника. Они застыли, глядя на нее.

Подул тихий ветер, деревянная дверца вышки медленно распахнулась, скрипя, и захлопнулась.

Этот мертвецки мерзкий скрип в абсолютной морозной тишине ужаснул их. Казалось, здесь все вымерли, словно прошла чума. Мышление заработало фантастически, перебирая варианты, — или зона взбунтовалась и разнесла, к черту, всю эту систему из серых шинелей, или… пока они шли на землю бросили нейтронную бомбу, а их пронесло каким-то образом… и теперь нет дороги назад. И ничего нет впереди. Но не может же быть такого, чтобы зона, вышка… и вдруг никого.

Они переглянулись, и молча пошли дальше по развороченному тракту. Быть может, зоны упразднили, пока мы сюда добирались, — подумала она, или сделали весь город одной единой зоной. Ведь здесь невозможно жить. Уже сойдя с электрички и вдохнув его тяжелый ядовитый воздух, она ощутила, что этот город пострашнее дантевского ада. В дантевском аду мучения реальны, конкретны, а здесь — все хуже смерти — каждый вдох, каждая секунда — и так всю жизнь… Здесь самое страшное преступление не воровство, и не убийство, все это естественно вписывается в мистическую концепцию местности, — самое страшное преступление здесь, это родить ребенка на этот свет.

С утра они плутали по этому городу в поисках нужной зоны. Мелкие мужчины, из тех, что старцы в сорок лет, показывали в разные стороны им дорогу. И мелькнуло высказывание им вслед: "Да у нас здесь все сплошь зоны".

Они шли и шли трудным шагом по прямому трату. За мертвой зоной клубилось пространство. Они остановились. И когда чуть просветлело, сквозь круговоротящую то ли метель, то ли мокрую стекловидную пыль, увидели гигантскую свалку — клубки проволоки, бочка… — и все это величиной с огромный дом. Тоталитарные отходы.

— На такой луне я ещё не бывал… — еле выговорил Фома.

Она промолчала в ответ, глядя вперед, в непроглядную, чуть просветленную закатным солнцем, мглу. Першило в горле. "Вот мы и дошли до конца света" — подумала она.

Они застыли друг перед другом, вглядываясь в самих себя, в самый центр, сквозь густую мглу времени, названий и поднятий. Они молчали несколько минут и вдруг, не сговариваясь, развернулись и пошли назад, словно пустили пленку собственного кино задом наперед. Дорога, город, площадь, вокзал, электричка, Екатеринбург, Климовы, Друид…

Нет, это никогда не кончится. Хотя каждый день кажется последним!.. Таков жанр местности. И все что временно — навечно.

"Они шли и шли и вдруг поняли, что добрались до края света. В их мире, в их многомерном времени и пространстве, такого быть не могло. Апокалипсис предстал перед их глазами единой мертвой метафорой гигантской свалки эпохи… дорога радости их привела к концу". — Ну, как? Здорово, пока вы ездили, я написал?

— Сволочь. — Процедила Алина, — Лучше поцелуй меня в затылок, мне кажется, что в нем пустота.

ГЛАВА 30

За все про все пережитое у Фомы заболел зуб.

Какой он утонченный человек, он все так чувствует внутри, он так глубинно все переживает… — вздыхала Елена.

"Почему у меня прекратились боли?.. У него зуб болит, а у меня ничего. Или я не утонченная?.. К чему бы это? Почему?" — задавала Алина сама себе вопрос и сама себе же отвечала, — Некогда. А может, потому, что я выпала в какое-то другое измерение, и здесь даже боль не аргумент?.. Сбежав из того, своего, привычного мира, оставила в нем все свое… все то, что причиталось там, здесь — не действительно?.. А может, я здесь и не живу, а сплю и вижу сон, я здесь не я?.. Я здесь летаю, не касаясь реальности, материи, земли? Летая… но куда?.. Не касаясь… Летать — понятие высокого стиля. А я… я вся кручусь с Фомой в каком-то противном моей нравственной системе водовороте. Будь я в Москве, в своей нормальной прошлой жизни, я бы не выдержала ни этого омерзительного пьянства, ни пустой траты дней, ни болтовни, ни всех этих эмоций, что крутятся вокруг меня как мушиный рой. Так значит, я не взлетаю, а падаю. Падаю… падаю! Падаю в бесконечность, и в тоже время, откуда-то из невообразимого "высока" наблюдаю за собой. Диффузия высокого и низкого во мне. Диффузия не во мне, а вокруг. А я вся на разрыв и там и там, но центр я теряет концентрацию… Да точно! Отсюда и бесчувственность ко всему происходящему, поскольку не я потеряла реальность, а реальность пролетает сквозь меня, как через нечто полое, пустое… и боль не может зацепиться за разъезжающийся центр внутреннего я. А у Фомы зубная боль — поскольку он не разрывается, он сам творит свою реальность и она не противоречит его внутренней сути. Не противоречила, до тех пор, пока не настало время расширять поле своей реальности, благодаря тому, что о нем оповестили незнакомому ему пространству. И он, желая его освоить энергией собственного "я" теряется, поскольку нет ничего ему страшнее непривычки".

Зубная боль Фомы стала достойным аргументом, чтобы притихшие было мужчины снова впали в беспробудное пьянство.

Сходи к зубному врачу, советовала Алина.

Боюсь, слышала в ответ.

И они снова и снова ходили по гостям. Кружили в словах, мелькании рук, стаканов…

По дороге от преподавателя английского языка Сонникова, для своих Чеширский Кот, она бросилась к "Скорой помощи" у подъезда.

— Заберите его, он всех здесь погубит своей болью!..

В ответ получила ампулу новокаина.

Полдня Фома не пил.

"Глупо, все безысходно глупо, бежать отсюда надо, бежать! — орал в ней внутренний голос. И тут же останавливал, если ты бросишь его здесь, он погибнет от пьянства, и тебе никто не простит этого в Москве. Да и сама себе простишь ли это?.. Потому что это будет предательство. Но ведь он предает меня, предает постоянно!.. Но есть ли я на самом деле? Быть может, меня нет на самом деле, но качества мои, моей монады духа бессмертны, оттого они остались!"

— Положи на зуб "но-шпу", так делают альпинисты, — просила она его.

— Врешь ты все, я тебе не верю. — Так теперь звучал его новый рефрен.

Она растолкла "но-шпу" в порошок, упаковала её в красивые облатки из фольги от пачки сигарет, попросила Елену выйти на лестничную клетку вместе с ними, постоять там немного, а потом вернуться, сказав, что сосед дал американские порошки.

Во гады американцы, умеют же делать, — восторгался Фома.

И в минуты просветления Фома шептал: "Спаси!"

Она молчала парализованная ужасом в ответ, готовая сама молить о том же — но кого?..

И ускользала от, готовой охватить её плечи, его руки.

И теперь оправданно, за это, за эту ледяную отстраненность, Фома шел пить и пил, пил и пил, пока не сваливался мертвецки пьяным. И скорбная улыбка кривила её губы. Иногда он как-то мстительно смотрел он на нее, и отворачивался, вот, мол, теперь получай по полной программе.

— Но Фома!.. — Иногда вспыхивала она, желая сказать, что он мужчина, он сильней!.. Что в помощи нуждается не он, а она, но он этого не видит. Что сам он опьянен лишь мыслью о смертности своей, и опоен ей, как колыбельной младенец, и боится жизни, которая все равно кончится. И поэтому и ему становится все равно. И к её жизни он равнодушен, хотя и говорит, что любит. Но любит, оттого что уже привык. Привык брать. Брать её силы, энергию чтобы тратить и тратить в пустую, но с удовольствием, всю её оставшуюся жизнь. Что просит о спасении, чтоб возложить на неё ответственность за их поодиночное бессилие, но не вступать в союз взаимной поддержки, взаимного спасения, потому что ему в сути все равно, кто его тянет, кто подстрекает к деланию хоть какого-то дела. Все равно.

— А зачем тогда ты затеяла все это? — спросил он её.

— Что?

— Наше похождение в никуда.

— У меня рак… — еле выдавила она из себя.

ОСТАЛОСЬ СТО ТРИДЦАТЬ ДНЕЙ.

А… не верю я тебе, выдумываешь ты все, — махнул рукой Фома и, оторвавшись с Климовым от толпы друзей, быстро, быстро прошел мимо подъезда Климовых.

Алина почувствовала как стоит она под прокопченным небом на слабеющих в коленях ногах вселенской сиротой, но не дотянуться до звезд, не глотнуть чистого космоса, не прорваться сквозь гарь и муть. Отчаяние… остолбенение… и безжалостный взгляд на реальность… На свое собственное "я" здесь и сейчас. Спина уходящего человека. Несчастного, ещё быть может, более несчастного, чем она, потому что она понимает что происходит, а он нет. Он как заводной стремиться к собственному уничтожению, туда, где ничего нет. Где слово "никогда" заменяет хронологию поступков. Зачем он уходит так уверенно? Куда?..

— Куда это они?! — взволнованно вскрикнула Алина.

— Неужели не понимаешь, за водкой в ресторан "Петровский зал", ответила отчаявшаяся удерживать временно не пьющего мужа Елена.

— Нет! Нет! — вдруг закричала Алина, и побежала вперед, она нагнала их у входа в ресторан, отчаяние охватило её. Вспомнив о раке, произнеся о нем вслух, и увидев равнодушную реакцию его глаз, она вдруг поняла, что не может, не хочет, больше не будет зарываться в этот беспросветно равнодушный бред. Она не умрет ни пьяной, ни с умирающим алкашом на руках. Она выберется из этой помойки сумбура чувств, выйдет, и если уж сдастся смерти, такой отвратительной, пошлой смерти, то в полном одиночестве. А пока: "надо все это срочно прекратить!" Выйти из игры, но не предателем, не снимать с себя ответственности за Фому, как он постоянно делал это. "Гад! Ты меня толкаешь на то, чтобы я ответила тебе на твоем языке — ха… ну и умирай, пропадай под забором! Ну нет! Я тебе покажу, что такое настоящая дуэль, я не буду сражаться с тобою твоим же оружием!" — все вопило в ней. "Шпаги звон и звон бокалов!" — почему-то вспомнилась ей строка из песни, и она преградила собою путь Фоме в ресторанный подвальчик.

— Дай деньги, остановила она Фому, зная, что он получил сегодня за двоих — заработок за устройство выставки, оклад временных работников дома культуры, как они теперь числились по документам, иначе денег им заплатить было нельзя.

Не думая, Фома вытащил весь кошелек, она имела на него такое же право, как и он. Она схватила его и побежала вниз по подвальным ступеням. Ты куда? — удивился Фома её ярости движений.

Пить буду до упада. — И хлопнула дверью.

Оказавшись в гардеробе ресторана, растерялась, обернулась и увидела, как в маленькое надземное оконце за ней подглядывают Климов и Фома. Тогда она поговорила о ценах в ресторане и меню, классе обслуживания с гардеробщиком и, двигаясь так, чтобы её не было видно из окна, заглянула зал, продолжая обсуждать интерьер со стариком подающим пальто, и он невольно сделал несколько шагов в её сторону, от того и вышел из поля зрения наблюдающих. Вдруг она резко прервала разговор и пошла к выходу, удивленный её подозрительным поведением гардеробщик побежал было за ней, но не решившись оставлять шубы, остановился у двери мотая головой и что-то бормоча себе под нос. Все это видели Фома и Климов.

— Что ты ему сказала, что? — подбежал к ней Фома.

— Я сказала, что если он в течение трех дней продаст хоть одну бутылку, то наши ребята с ним разберутся, а чтобы он не терпел особых убытков, пришлось компенсировать, и она протянула Фоме кошелек.

Фома слушал её, чуть ли не раскрыв рот, заглянул в пустоту кошелька, в перегарный туман своего мыслительного процесса и, не выловив из него ни одной мысли, покорно поплелся за ней — домой к Климовым. Климов молчал и кряхтел по дороге. Фома только и бубнил себе под нос:

— Вот как… Эта женщина все может.

— … и если ты к тому времени, когда я приду, не вырвешь себе этот зуб, я не вернусь никогда, — Алина развернулась и вышла на лестничную клетку, за нею вышла Елена, давно потерявшая все слова.

ГЛАВА 31

— Куда пойдем? — спросила Анна.

— Не могу, не могу, ничего не могу больше… — простонала Елена.

— Да в таком состоянии некуда больше идти. Разве что в никуда…

Они сами не поняли, как оказались в концертном зале.

Скрипач явно был не в духе, похоже, он пребывал в глубоком похмелье. Игравший на огромной трубе — тубе, казалось, вот-вот упадет спьяну со стула, его нос светофорно сиял. Остальные музыканты тоже были весьма смурными. Потертые женщины в блекло черных платьях, фраки пропыленные безнадежно за целое столетие постоянных перемен… все это называлось симфоническим оркестром. Сбоку, дуло из окна забитого фанерой. Фанера музыкально вибрировала в соответствии звукам.

Сначала, пока играли Дебюсси, Алина никак не могла очнуться от такой резкой перемены и музыка явно не доходила до нее.

Она сосредоточенно смотрела на сцену и вдруг поняла, что не слышит музыку, а видит — оркестром дирижировал щуплый, длинноволосый дирижер, вылитый Фома со спины, но что он делал со своим телом!.. Как он стоял, почти не касаясь земли, нет, он парил, так стоять и не падать невозможно. Он парил, волнообразно пропуская через себя токи музыки, сочувствуя ей каждой клеточкой своего тела. Алина слушала глазами, словно глухая и чувства окрыляющего восторга заполнило её душу.

И вдруг музыка прорвалась сквозь все её глухонемые заслоны и понесла и понесла, казалось, расширялись стены, растворялись легкой мглой, и не было потолка — лишь небо, лишь энергия, космическая энергия переживания всей её жизни. Жизни не как обыкновенной женщины, человека, а как транслятора чувств лишенных всякой материальной основы и информации о чем-то предметном. Музыка, музыка, музыка размывала в своих потоках Алину. Словно вся эта жизнь, все что окружало и окружает, что заставляет нас плакать и смеяться, грустить, отчаиваться, надеяться, отрицать и любить — существует лишь для того, чтобы мы своим отзывом-переживанием вырабатывали в себе эту энергию, и она улетала в бездонный космос, очищалась от помех подробностей, и возвращалась уже источником и опорой, связующей между ничтожным и непостижимо великим.

"Да эта же музыка — симфония моей жизни", мелькнула единственная частная мысль в её растворенном космосом сознании.

Лишь потом она узнала, что это был Онигер.

— Нам повезло, Елена! Нам наконец-таки повезло. Согласись, Борейко, невероятный дирижер! — повторяла она, не менее пораженной открывшимся ей, Елене по дороге домой.

Шел дождь. Противный, холодный дождь. И казалось, что это ночь и этот дождь не окончатся, никогда, но это уже было не страшно.

Фома сидел на Климовской кухне и ныл, крутя головой. Климов, открыв дверь, тут же скороговоркой сообщил Алине про его подвиг. — Представляешь, пришли в ночную неотложку, ещё шприцы не вскипятили, только открылась. Врач выходит, здоровущий такой и спрашивает, ну молодцы, кто без заморозки пойдет. А в очереди одни мужики сидят. А мы последние… Тут-то Фома и сделал шаг вперед. Нет, ты представляешь, целую неделю к врачу боялся обратиться, а тут!.. И вырвали ему без заморозки!.. Нет, ты представляешь.

Кивая, Алина подошла к Фоме.

— Вот и все. Значит, можно ехать домой. Все прошло, что ж ты стонешь?

— Голова болит. Надо бы опохмелиться.

— Хватит!

"Хватит!" — И Елена утянула своего мужа от греха подальше в комнату, спать.

— Вот, что ты сделала, что!.. — продолжал ныть Фома, — Таксистов на улицах нет, палатки по ночам закрыты, в "Петровском зале "теперь не купишь, ты же им деньги все отдала!.. — перечислял он, не замечая её ехидства в глазах.

Но тут, словно бог внял его мучениям, зазвонил телефон — местный бард рассчитанный на сельских девушек, пригласил Фому на вечеринку, в честь его удачного возвращения с гастролей.

С этим типом обычно Климовская компания не водилась. Елена поморщилась, узнав, куда он направляется в такую полночь. Но остановить Фому было уже нельзя, сработал пароль: — "А выпить есть?" — "УГУ".

ГЛАВА 32

Фома явился через трое суток.

Алина, помогая истощенной собственным гостеприимством Елене, пока та была на работе, готовила обед для детей, которые вот-вот должны были вернуться из школы. В дверь позвонили. Алина оторвалась от готовки, полностью поглотившей её сознание кухонным творчеством, спеша поскорее вернуться обратно к плите, открыла дверь.

На пороге стоял Фома, несмотря на то, что оканчивался май, — в тулупе, в ботинках на босу ногу, и шапке, больше на нем не было ничего. Голая грудь зияла в обрамлении распахнутых пол, далее, ниже трусов, виднелись какие-то несчастные, мужские волосатые ножки.

Окинув его спокойным взглядом, Алина спросила, — А почему шапку не проиграл?

— Подарок, — с достоинством ответил Фома. Подарок был её.

Фома прошел в комнату, кряхтя, лег спать. Едва лег, как почувствовал, что тело его толи начинает оттаивать, то ли дрожать постфактум от пережитого холода и перепоя. Он встал и принял горячий душ. Когда вышел из душа, зашел на кухню. Алина, не обращая на него внимания, жарила что-то на сковороде.

— Ну и заморозки пережил я, оказавшись на окраине города по утру… вздохнул Фома.

Алина не отозвалась на его косвенный призыв к контакту.

— Километров двадцать прошел. Представляешь, пилил в таком виде через весь город.

Алина молчала так, словно его не было на кухне.

— В двадцать одно играл. В очко. Тюремная игра. Во человеческий организм — все выдержит!.. Не мог я забрать одежду, карточный долг — дело чести… Вот так…

Но все слова его как будто бы летели мимо. Фома заинтересованно, через её плечо, стал разглядывать котлеты на сковородке, ей было неудобно двигаться от его нависшей близости, но она все равно молчала.

— Быть может, я тебе не нужен,

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужен,

Я выброшен на берег твой…" — прочитал он наизусть и тут же добавил, — Не бойся, это не я написал, это Мандельштам. — Протянул руку, стащить хоть одну котлетку, но тут она шлепнула его по руке.

Довольный тем, что она хоть как-то среагировала на него, он решил поиграться, таким образом, и снова, крадучись, протянул руку.

Вдруг, словно кружащимся туманом, поволокло его куда-то.

— Я сейчас упаду, — сказал он совершенно серьезно.

Ах! — злясь на него, развернулась Алина и в тоже время, скрашивая свою злость несколько театрализованной игрой, отстранила правую руку, мол, пожалуйста, падай!

И он рухнул на её отведенную руку. Рухнул всей тяжестью своего испитого, словно высушенного, но костистого тела.

Она успела обхватить ладонью его затылок, но судорога его тела, уже задала траекторию его падения, и изменить её она была не в силах. Сначала он стукнулся затылком, то есть тыльной стороной её ладони, об угол стола, потом об угол холодильника, об батарею. Лишь после, она, смягчив все его удары, сама уже, не ощущая боли в разбитой в кровь руке, приземлить его на пол.

Фома! Фома, что с тобой?! — кричала она, в отчаянии глядя, как сведенные пальцы его рук выгибаются в обратную сторону. Голова тем временем тряслась и билась об пол с дикой силой, и если не её рука… Фома! Фома! Не умирай, я прошу тебя, Фома! — молила она в ужасе.

Его губы, словно тщились что-то произнести, но что?! Она наклонилась ухом к его рту и замерла, пытаясь разобрать уже несколько раз повторявшееся бормотание. И расслышала — "Слово".

— "Слово"?! — отчаянно и удивленно переспросила она, — Но какое слово?!

Тут пена с жутким трупным запахом потекла из его рта, и она поняла, что это эпилептический припадок. Чтобы он не задохнулся, не захлебнулся, она пыталась его перевернуть на бок, и не могла. Шея его словно закостенела. Глаза его закатились, бледное лицо посинело. И она, даже удивилась про себя, что так может быть в долю секунды, мгновенно, губы, сведенные губы приобрели фиолетово-зеленоватый оттенок.

Алина нащупала правой рукой его левый бок, и почувствовала, как затухающе редко бьется его сердце. Левой, продолжая держать его бьющуюся об пол голову, третьей рукой принялась за массаж сердца.

Да, именно третьей рукой, как ни вспоминала потом, как не пыталась восстановить реальность, всякий раз понимала, что тогда у неё было три руки, третья рука появилась как-то сразу, но откуда?…откуда-то из груди…

Надо было делать искусственное дыхание, он перестал дышать, не захлебнулся, а именно перестал.

— Нет! — преодолевая брезгливость к этой пене, с запахом усохшего трупа, преодолевая животный ужас, она прикоснулась губами к его рту и вдруг увидела себя и его, так словно она смотрела откуда-то сверху из поющей вышины. Она была и здесь и там и внизу и наверху.

И вдруг отчаянно оторвалась от него, вспомнив, что ему нужно было слово, и, не догадываясь, не гадая, закричала, — Но Фома, я люблю тебя! Люблю!.. — и почувствовала вновь в себе великую, божественную силу, ту самую, что ощутила в тайге, когда стреляли в нее, ту, что дремала в ней всегда.

Словно волна мертвой, загробной энергии схлынула с его лица, синева перешла в бледность, губы обрели более-менее естественный цвет, он вздохнул, еще, еще… напряженное судорогами тело ослабло. Она отпрянула и поняла, что теперь он спит. Просто спит.

ГЛАВА 33

Когда к Климовым зашел Друид, и увидел Фому спящего посередине кухни, и увидел осунувшееся, словно прозрачное, лицо Алины, он понял, что что-то произошло. Но что? Что?

У тебя есть деньги? — сходу хрипловатым шепотом спросила Алина.

— Есть, крохи остались от моего гонорара. А ведь на него можно было купить машину. И не просто машину — "Волгу!" Мы пропили Волгу, представляешь, мы выпили великую русскую реку и теперь течет по земле сон о Волге, стон!..

Но она резко прервала его фантазии, — Пошли!

И они пошли в центральный универмаг, она спешила, он еле поспевал за ней. Она подгоняла, скорее Друид, ну скорее…

— Мне кажется, что жизнь моя прошла… Как упоительно смотреть на мир глазами налитыми кровью. Подумать только… — нагнал её Друид, но толпа прохожих оттеснила его от нее. Он бежал и с трудом прорывался сквозь группу мужчин в черных драповых пальто, лишь бы не терять её из виду.

— … подумать только, работают заводы, фабрики, пекарни! Народ идет с работы на работу… А им за это платят гроши, но не корысти ради, — им внушено изначально, что нет ничего важнее, чем производить, производить… воспроизводиться. Ты слышишь меня, Аля, Алечка?!

— Скорей, Друид, скорее!..

— Я никогда не женюсь. Я не хочу плодиться телом. Мне надоело тиражирование все вся!

— Друид! — она обернулась к нему глазами полными слез, — Я… я вся, я вся уже давно за чертой. За чертой. Ты понял?! — И побежала дальше.

— Аля! Алечка! Алина! Остановись! Ты вся сейчас взорвешься, как Чернобыль! Остановись!

Они остановились и посмотрели друг на друга и не смогли сказать ни слова.

— Скорей, Друид, — отвернулась, махнула призывающе рукою и почти побежала.

Вдруг девочка, в коротенькой шубке, первоклашка, побежала через дорогу и споткнулась на трамвайных путях. Нет! — крикнула Алина, протянув вперед руку, — Я люблю тебя! — прошептала она, как невменяемая.

Время словно замедлилось в глазах Друида, этого не могло бы произойти иначе, если бы не замедлилось время, — трамвай остановился, как вкопанный, словно подчинился приказу Алины. Толпа прохожих, отталкивая её, бросилась к девочке.

— Я все понял, — прошептал Друид, кося на Алину конским глазом.

— А я не поняла еще, не поняла, — бескровными губами проговорила Алина, тут же продолжив свой путь, но Друид понял, что она о том же.

Он не понимал, зачем они туда идут, спешил, спотыкался. Он весь взмок, у него кружилась голова. Они заскочили на последний этаж в отдел мужской одежды, перебрав ряд допотопных брюк, Алина выбрала одни, окинула Друида взглядом:

— Ты такого же роста как и он, примерь.

— Но они на мне не сойдутся! — отчаянно замотал головой Друид.

— Меня это не интересует, меня интересует длина. — Властно прекратила Алина его возможные пререкания.

Едва Друид разделся в примерочной кабинке, сняв предварительно и нижнее белье с начесом, едва влез в невероятно узкие для него брюки, как она, раздвинув шторки, окинула его молниеносным взглядом: "длинны", — и перекинула ему через шторы следующие.

Друид уже замучился с дикой скоростью снимать, одевать, снимать, одевать. Красный, словно в парилке, со струящимся по лицу потом, он был уже на грани обморока и тихо молился, закатывая глаза, как вдруг она прервала это концептуально бессмысленное для него действие, сказав, "хватит, эти подходят", и убежала в отдел рубашек и свитеров. Вернулась, когда он уже оделся, — "Давай деньги!"

Он вынул перед кассой деньги, она заплатила и сунула ему в карман оставшиеся, — "Побежали!"

Он, пыхтя и отдуваясь, побежал за ней по залам, по скользким серым лестницам… Она остановилась у кассы — "давай деньги!"

У третьей кассы он почувствовал, что это конец и сейчас он потеряет сознание или окончательно сойдет с ума. Все помутнело у него в глазах.

— Ха-ха-ха! — Раскатисто захохотал он, так что толпы покупателей, снующих мимо, чуть замедлили ход, и устремись взглядами на него. — Вы видели когда-нибудь такой большой кошелек?! — продолжал вещать на весь зал Друид театральным басом.

Люди замерли окончательно и уставились на него с немым вопросом "Где-где кошелек?.." — читалось в их массовом взгляде.

— Так это Я! — объявил Друид и захлопал себя по выпяченному пузу. И застонал, и залепетал, глядя умоляюще в глаза Алине, — Ты взяла меня, как кошелек на ножках, из меня вынимаешь, в меня же сдачу кладешь… И больше, нет меня, нету!.. Нет!

— Кончай, Друид! Ты же знаешь, я люблю тебя, — и отвернулась от него и побежала в носочный отдел.

Когда они вышли на улицу, Друид уже был готов к бегу, он уже задумал бежать откровенно с ней на перегонки, как вдруг она увидела тир. Замерла на секунду и рванула туда.

— Давай деньги!

Он утомленно вынул истощившийся порядком последний запас, она заказала сто пулек и открыла огонь по мишеням. Она стреляла с таким спокойным выражением лица, и так холодно точно, что у Друида наблюдавшего за ней отвисла нижняя челюсть. Она никогда так не стреляла, она и не знала, что так умеет стрелять. Но она забыла, о том, что никогда не стреляла, не помнила о том, что не умеет стрелять.

— Тебе всегда играть всерьез

Пусть поневоле

Подбрасывает жизнь вразброс

Любые роли…

— А я тебе Волошиным на твоего Давида Самойлова отвечу, оглянулась на притихшего Друида она:

Когда же ты поймешь,

Что ты не сын Земли

Но путник по вселенным…

И выстрелила ещё пару раз и не промахнулась.

"… Что ты… — продолжил, закивав, Друид, — …освободитель божественных имен,

Пришедший изназвать

Всех духов-узников увязших в веществе,

Когда поймешь, что человек рожден

Чтоб выплавить из мира

Необходимости и разума

Вселенную Свободы и Любви,

Тогда ты лишь

Ты станешь мастером…

Остановись! — не выдержал Друид, — Я не могу, когда вот так метко, такая женщина стреляет! Остановись! Я не могу. Мне это видеть отчего-то невозможно!

Она промахнулась последним выстрелом, покорно положила винтовку, сунула в руки Друиду пакет с одеждой для Фомы, который бросила до этого в углу тира. Пошли. И он пошел за ней.

ГЛАВА 34

"Искусство за колючей проволокой", "Искусство за колючей проволокой" Пестрели плакаты их выставки на улице. Алина остановилась перед одним из них, как баран перед новыми воротами. Словно то, что сделала она, то к чему была причастна, не имело для неё никакого значения.

И рванула Алина сквозь колючую проволоку заколдованного круга своей судьбы. Они неслись на попутном микроавтобусе — она, Фома и Друид. И Алина подгоняла водителя — ну скорей, скорее, словно хотела догнать тот самый мифический самолет, который же должен же когда-нибудь их увезти отсюда, а сама даже не знала расписания рейсов.

Оставив Фому в буфете аэропорта, они ворвались в кабинет начальника аэропорта. В ноги падай ему, как войдешь, прям сразу на колени, поучал по дороге её Друид. Они переступили порог, Друид растерялся, ожидая пламенной мольбы Алины, а у Алины вдруг кончились все слова. Она затрясла распахнутыми ладонями, как бы говоря, ну как же так, губы её дрожали, но она не могла издать ни звука.

Начальник аэропорта устало окинул их отеческим взглядом. Тут она пришла в себя, и вынув из сумки давно просроченные командировочные удостоверения — все шесть из разных редакций на двоих, положила на стол.

— А-а, — закивал головою начальник, — Все ясно. Бывает. Вот так всегда — залетят сюда, как в черную дыру, а как выбираться будут — не думают. И он спокойно и расторопно написал записку в кассу.

Друид вернулся в свою пустую квартиру, вошел в комнату, посмотрел на диван, обычно, откуда капитанским прищуром ему подмигивал его философский кот. Но пусто. Посмотрел на рукописи, лежавшие на столе — чудовищная фарандола жизни и фантазии пронеслась вихрем в его голове. Но пусто. Взял галстук, висевший на спинке стула, примерил. Встал перед зеркалом, представил, как произносит речь нобелевского лауреата уже совсем обрюзгший, убеленный сединами, произносит и с ужасом думает, — а дальше что?.. Написать ещё можно много чего, а как жить, жить-то как дальше?.. А может, вообще не жить, а лишь писать?.. А зачем тогда писать, если не жить?..

Уважаемые дамы и господа!.. Ничего нет прекраснее, чем жить не мысля и без смысла! Просто так! — Произнес он торжественно вслух. И осекся… "Друид, кончай валять дурака!" — вспомнилось ему.

Но почему, почему мне никто не верит? — Спросил он себя в зеркале, и слезы навернулись на глаза. Никто… — шептал он, — не верит, что мне может быть тоже отчаянно грустно, безысходно… почему мне не верят, что я тоже, нет, не тоже, а быть может сильнее всех их вместе взятых умею любить.

Он ещё раз взглянул на себя в зеркало и усмехнулся своей комичной физиономии, — "какой там Гоголь?.. — Чарли Чаплин!"

"А быть может, мне не верят, оттого что я просто-напросто сочинитель, они думают, что я и жизнь свою сочиняю, и себя и чувства?.. Или, если они предполагают, что я описываю то, что переживаю в фантазиях своих, что чувствую, их пугает, что слишком много что-то уж я чувствую всего? Они боятся моего многомыслия? Или боятся, что я чувствую их слишком уж хорошо и предчувствую? Но если чувствуешь, значит, любишь. Разве ж можно любить, не чувствуя человека? Но они же боятся настоящей любви… Они привыкли любить не чувствуя друг друга, а лишь потребляя. Поэтому я им не нужен. Ну и пусть… Пусть. А я ни за что не цепляюсь, ни от чего не отрекаюсь…

Он перебрал написанный урывками свой первый небольшой роман — всего-то страниц на триста… Обычно, он писал рассказы… повести… Ну и что?..

"А дальше-то что?.. Почему постоянно мучает этот вопрос?.. Глупо задавать такой вопрос, когда повесть окончена. Просто окончена, и более ничего. Повесть окончена. Вот и окончен целый роман. Если окончен, то уж окончен, стоит ли искать продолжение за картонной обложкой?.."

Ха-ха-ха — тихо вслух, совсем не смеясь, произнес он, затянул потуже свой длинный полосатый галстук и повесился на люстре.

Все. Окончен роман.

АЛИНА С НЕВЕРОЯТНОЙ ЯСНОСТЬЮ ОСОЗНАЛА, ЧТО ЕЙ ОСТАЛОСЬ ЖИТЬ ВСЕГО ЛИШЬ ТРИ МЕСЯЦА. Так предвещали врачи.

Самолет приземлился.

Алина села в такси. И поехала от аэровокзала домой.

Не оставляй меня, возьми с собой! — смягчая кривляньями вопль своей души бежал за машиной Фома. Машина медленно набирала скорость. Алина оглянулась и увидела истлевшую ветошь знамен смерти, из последних сил пытающихся догнать её и растворяющихся на пропитанном огнями ночном ветру. И поплыло перед глазами метафорой воспоминание, как хлестали эти лохмотья ей пощечины, когда она, обессилив, давала себя нагнать, когда оборачивалась…

Ну что, притормозим? — спросил таксист, поглядывая в зеркальце заднего обзора на бегущего вслед такси Фому.

— Нет! Никогда! Только вперед! Только не останавливаться!

Москва!.. Широкий просторный проспект… Еще проспект… Она достала ключи из кармана джинсов и тихо отворила дверь, на другом конце коридора маячил мужской силуэт. Алина чувствовала себя — человеком, вдруг выпавшим за борт корабля, и оказавшимся в океане незамеченным темной ночью, долго преодолевавшим соленую мутную болтанку волн и вдруг выползшим на сушу… только суша оказалась ледяной.

— Я знаю, где ты была и с кем, — мрачно сообщил ей, ещё не переступившей порог, Кирилл.

— А ты знаешь, что мы разводимся с тобою? — так же мрачно, сходу отпарировала Алина.

— Это из-за него, из-за этого алкаша? — искривилось лицо его в брезгливом гневе, но тут же он, словно прозрев, попятился от нее: "кошки умирают в одиночестве" — зазвучал в его голове голос Зинаиды

Словно прочитав его мысли, Алина, отчаянно заглотнув воздух, выдавила из себя:

— Просто так. Все. Окончен роман. Поиссохли чернила.

И даже не ужаснулась своей глобальной пустоте, лишь ощутила, как любящ, но одинок Бог над этой невменяемой вселенной.