Оптимистические похороны Юханнеса

День начался отлично, да и ночью я прекрасно спал. Паулус, сказал я сам себе, сегодня будет неплохой день. И в скверике, где я люблю посидеть в хорошую погоду, почитать, оказалась свободной скамейка напротив стоп-линий. Это самая выигрышная точка: видно, как неймется машинам стартовать, а другой раз можно даже посмотреть какую-нибудь аварию. Не то чтобы я был охоч до катастроф, но если, к примеру, самолету суждено взорваться в воздухе, я б не отказался стать свидетелем этого, и лучше всего — единственным. В самом деле, Паулус, сказал я себе, очень даже может статься, что сегодня будет неплохой день.

Некоторым проще числить меня старым нытиком, но это, по меньшей мере, не совсем так. Едва в моей жизни наметится просвет, я буквально вцепляюсь в него, и все во мне ликует: наконец-то, ну наконец! Но это, понятно, случается нечасто, так уж мир устроен. Хотя, к примеру, не далее как месяц назад… нет, наверно, чуть больше… ладно, это неудачный пример.

Да, значит, сидел я в скверике и ни о чем не тревожился. И тут вдруг увидел, что вниз по улице бредет мой брат-близнец Юханнес. Я кинулся загораживаться газетой. И уж понадеялся было, что он меня не заметил, как над ухом загудело:

— Так-так, Пули, притворяешься, что не заметил меня.

Братец в своем обычном репертуаре: настырный и бестактный.

Я улыбнулся вежливо, будто не расслышал его слов:

— Ты?! Сколько ж мы не виделись?

Он уселся рядом со мной и тут же затараторил о том, когда именно мы виделись в последний раз.

— Это было ровно за два года до маминой смерти, почти день в день, девять лет назад.

— Ого, — сказал я, — неужели так давно.

— Я ждал, что ты придешь хотя бы на похороны.

— Ждал? Вот спасибо!

Я хотел по-хорошему, но он все корил и корил меня, что я не пришел тогда семь лет назад и почему я хотя бы не прислал венок или телеграмму. И все в том же роде. Это было глупо. Тогда я спросил, нарочно, чтоб позлить, от чего умерла его мать. Он разъярился как бешеный:

— Моя мать? Ты спрашиваешь «моя мать»? Ты что имеешь в виду? Ты и теперь не желаешь быть ей сыном?

Как ни люблю я быть свидетелем катастроф, мне претит привлекать внимание к себе. Поскольку стоит мне оказаться втянутым в скандал, как из-за моей внешности — у меня (отчасти это следствие болезни, которую я не хочу называть) прямо-таки поросячья харя — все не посвященные в суть разбирательств непременно решают, что вина целиком на мне. А скандал зрел, потому что Юханнес кричал уже в голос. В паре метров от нас застыл столбом какой-то гадкий мальчишка, прохожие замедляли шаг и останавливались. Я чувствовал себя отвратительно. И встал, собираясь уйти. Куда там: Юханнес схватил меня за руку и рывком усадил обратно. Эх, будь у меня силы! А так я ничего не мог поделать. Просто ничего. Я был в руках у психопата, которого зрители наверняка из нас двоих считали более нормальным. К тому же он доводился мне единоутробным братом. Нельзя же вызвать полицию потому, что собственный близняшка удерживает вас за руку на скамейке. Вас не поймут.

Но нет худа без добра. Очевидно, братец тянул меня из последних сил, поэтому на выкрики его уже не хватало. А сам я не сказал ни слова, боясь его раззадорить.

Пока я сидел и ломал голову, как мне от него отбиться, и подумывал уже поджечь его — у меня всегда при себе зажигалка, где огонь бьет столбом, в дело вмешалась редчайшая из случайностей — спасительная: произошла авария. Взвизгнули тормоза, потом послышался удар, я оглянулся через плечо и увидел опрокинутый мотоцикл и не подающего признаков жизни пожилого мужчину подле колес такси. Мой брат, которому, похоже, не довелось видеть столько аварий, сколько мне, на секунду ослабил хватку, я воспользовался шансом и со всех ног бросился наутек. Так я не носился самое малое пятнадцать лет. От быстрой ходьбы все во мне скрипело и клацало, но я летел как угорелый не меньше двух минут, пока силы не вышли окончательно. Все, пусть догоняет и делает со мной, что хочет.

Но он не появился — я спасся. Едва живой от перенапряжения, но уцелевший. Я примостился на ступеньке и сидел там как нахохлившаяся птица, покуда не решил, что ноги снова в состоянии нести меня, хотя бы несколько метров.

Поблизости оказалась местная библиотека, я решил зайти в нее и спокойно перевести дух.

Я опустился в кресло у полки с журналами. О, бывают же кресла, удобные для моего изношенного тела. Я, видимо, отключился, потому что вдруг кто-то стал меня трясти, и сердитый голос прошипел мне в ухо:

— Здесь спать запрещено.

Правило само по себе понятное — а вдруг весь читальный зал заснет, но мне не понравился тон библиотекаря. Это был молодой мужчина с усиками, знаете, такие, которые липнут по обеим сторонам рта.

— Я вас не слышу, — сказал я вполголоса, как принято в библиотеках.

Да уж, это оказался не самый умный библиотекарь, он явно недочитал хороших книг. Он постоял, рассматривая мое безобразное лицо, и пальцем показал на выход.

Я рассвирепел, но сдержался и взял с полки журнал, будто не видя библиотекаря. Это далось мне с трудом, а когда он схватил меня за руку, за ту же самую, над которой короткое время назад насильничал мой брат-близнец, то мой гнев стал таким однозначно праведным, что скрывать его дальше было невозможно. Я поднялся и крикнул во весь свой голос:

— Руки прочь от меня… нахал!

Сказано сильно, и, хоть правда была на моей стороне, я видел, что эту тяжбу мне не выиграть. Я ушел, не стану скрывать, в слезах. И плакал еще долго после того, как покинул библиотеку, мне казалось, что мир ополчился против меня. Но потом я взял себя в руки. Брось, Паулус, сказал я себе, не впервой, ерунда. Все равно жизнь кончается, а там не играет никакой роли, что ты был одинок, безобразен и несчастлив.

Вскоре после того дня мне исполнялось восемьдесят. То ли по этой, то ли по другой какой причине, но меня разобрала хандра. Необычно жестокая, должен сказать. Когда мне не удалось призвать себя к спокойствию уговорами, я пошел в магазин на углу, взял две бутылки пива и осушил их не залпом, конечно, но быстро, как смог. Потом лег в кровать, но было еще утро, я не заснул. Тогда мне пришла на ум не самая понятная затея — прокатиться на автобусе А почему бы и нет, Паулус? — спросил я себя.

Я достал деньги и пошел на остановку. Сел в автобус, не зная, куда он идет. Я не стал спрашивать, потому что человеческого ответа все равно не получишь. Кондуктору я дал крупную купюру и сказал, что мне до конца. Он не взглянул на меня, и все прошло гладко.

Судя по сдаче, автобус ехал не очень далеко. Но остановился еще гораздо раньше, чем я думал. В весьма неприглядном месте. Огромный завод и несколько одинаковых блочных домов. Пиво рвалось наружу, и я стал оглядываться, где бы облегчиться. Ничего подходящего не было, я пошел вперед. Похоже, не в том направлении. Я тащился вдоль по длиннющей пустой улице без единой хотя бы подворотни. Наконец я увидел магазин и заскочил в него, я был уже на грани позора. За прилавком стояла женщина, безобразная, почти как я. Это вселяло надежду. Она беззастенчиво рассмотрела меня и покачала головой.

— Что ж мне делать? — спросил я.

— Здесь магазин.

— Я заметил, — сказал я.

— Не грубите, — ответила она.

Я поспешно ретировался, отошел на несколько метров и запузырил струю на стену дома, едва упредив конфуз. Сколько же из меня вылилось! Конечно же, меня накрыли за этим. Всенепременно! Кто-то выругался у самого уха, женщина распахнула окно и фыркнула:

— Как не стыдно только! А еще пожилой человек!

— Так получилось, — объяснил я, не оглянувшись на нее. И ушел. Я старался идти медленно, с достоинством, но это было трудно. И почему, кстати, никому не приходит в голову предположить, что и у меня тоже есть гордость?

Я вернулся на то место, где вылез из автобуса, но его не было, я побрел дальше. И скоро вышел на небольшую площадь, с фонтаном и голубями. Я сел на скамейку и принялся разглядывать прохожих. Сколько все-таки кругом нормальных людей! Особенно девушек; они бывают прямо красавицы, пока не начнут рожать.

Не так уж долго я просидел, как приключилось чудо. Пожилая женщина подошла и села рядом со мной, на ту же скамейку. Бывает, подумал я, наверно, она близорука.

Уйду-ка я лучше, пока чего не вышло, постановил я, но это было такое редкостное, такое непонятное ощущение — сидеть на одной скамейке с женщиной, что я остался. Вдруг кто-нибудь подумает, что мы имеем отношение друг к другу. Или хотя бы знакомы. Бывают и такие фантазии.

Тут я вспомнил, что сегодня день моего рождения, и во мне вскипела ярость. Я быстро поднялся и пошел назад к автобусной остановке. Я раздухарился до того, что спросил, когда автобус. Оказалось, через несколько минут. Всю обратную дорогу меня снедала злоба, я вылез на своей остановке, зашел в ближайший ресторан и заказал пол-литра пива. Никому не позволено мешать мне отмечать собственное восьмидесятилетие, пусть только попробуют. Но это была ядреная ярость, она не развеивалась, и после полулитра пива я был все такой же злющий. Сидел и костерил весь белый свет, про себя, понятное дело. Поэтому когда к моему столику подошел какой-то старик, я твердо настроился отшить его.

— Ты ведь Хорнеман, да? — сказал он, и я с горечью подумал: меня раз увидишь, век не забудешь. Но кивнул, хоть и не знал, с кем говорю.

— Я сидел, смотрел на тебя и подумал, что ты можешь быть только Паулусом Хорнеманом.

— Разумеется, человек может быть только самим собой, — сказал я.

— Но меня ты не узнаешь? — восхитился он; видно, выпил больше моего.

— Нет.

— Холт. Франк Холт. Мы вместе работали в гимназии в А…

Если моя неудавшаяся жизнь споткнулась не в момент зачатия, то, значит, все началось в А… Я не собираюсь вдаваться в подробности ни сейчас, ни когда бы то ни было, но для ясности скажу: мне не следовало близко подходить к школе. Я с опозданием обнаружил, что никакие мои знания не могут тягаться с моим уродством. Ученики немало повеселились за мой счет, но кончилось все плохо. Совсем плохо.

Довольно об этом. Однако в свете сказанного нежданную встречу с коллегой Холтом, которого я так и не вспомнил, никак нельзя было счесть приятной.

— Это давно было.

— Да уж, много воды утекло в море с тех пор, — сказал он, и я понял, что радости он мне не добавит. Ладно б еще он был смущен, тогда люди и не такое несут, так ведь отнюдь.

— Она все течет, течет, а море не переполняется, — ответил я.

Он было опешил, но тут же спросил, можно ли ему присесть. Я помялся, помялся, да толку что — разрешил. Ничему меня жизнь не учит.

Он хотел угостить меня пивом, но тут я проявил твердость, и мы заказали каждый себе. Он немедленно взялся вспоминать, и я выяснил с облегчением, что он уехал из А. за год до моего приезда. Он был набит воспоминаниями. Приятными как на подбор. Ему хорошо с самим собой, подумал я, а когда поток воспоминаний стал иссякать, сказал:

— Сколько хороших воспоминаний.

— Да уж, ими можно жить долго.

— Так ты протянешь до глубокой старости, Холт.

Он улыбнулся заговорщицки:

— Может статься. Никто не знает числа своих дней.

— Что правда, то правда.

— Каждый новый день — подарок для меня, — сказал он восторженно. Я перестал дышать. Он выражался, как моя мать, а ей-то уж точно не имело смысла подражать.

— Ты прямо как моя мать. Она прожила девяносто с лишним лет.

Он просиял.

— Что ты говоришь! Видит Бог, я б не отказался дожить до нового тысячелетия. Скажи здорово, Хорнеман?

— Да, будет большой салют.

— Не в салюте дело, — сказал он. — Представь, как ощущается в такой миг дыхание истории, ее поступь. Меня заранее в дрожь бросает.

Я удержался, не ответил. Не ершись, велел я себе, он ничего тебе не сделал, просто таким уродился, и, когда трезвый, он, конечно, тоже одинок и тоже брюзга, все так живут, просто не осознают этого или называют иначе.

Поэтому я допил свое пиво и сказал, что мне пора, у меня встреча.

— Вот так всегда, — ответил он. — В кои-то веки раз встретишь знакомого, а у него дела. Но хорошо, я тебя хоть узнал.

— Прощай, — сказал я.

— И ты прощай, Хорнеман. Спасибо за беседу.

Дома я нашел записку, она была воткнута в дверную щель. Послание от братца. На листке было накарябано: «Я полагаю, ты дома и не открываешь. Я хотел поздравить тебя с юбилеем, ибо вряд ли кто-то еще вспомнит об этом. Теперь я хотя бы знаю, где ты живешь. Я еще зайду. Юханнес».

Я метнулся в квартиру, заперся изнутри и накинул цепочку. И больше в тот день не выходил из боязни, что он может устроить засаду в подворотне.

Но вечер сложился хорошо: день оказался из самых удачных. У меня был журнал, прочитанный только наполовину. И вечером я его дочитал. Там оказалась статья о недавно открытом квазаре. Он удален от нас на 17 миллиардов километров, и сейчас мы видим свет, который квазар излучил 12,4 миллиарда лет тому назад, то есть почти за 8 миллиардов лет до зарождения нашей Солнечной системы и задолго до того, как 10 миллиардов лет тому назад возник Млечный Путь.

Какой прекрасный пример жизненной перспективы! Я так воодушевился, что высунулся в окно рассмотреть Вселенную. Понятно, я ничего не увидел — звезд на небе в этом городе давно не наблюдается, но ничуть не огорчился; я знал: бесконечность существует и все, лишенное смысла, в ней утонет.

Примерно раз в неделю я хожу в один ресторан неподалеку. Меня уже знают. Официанты притерпелись к моему виду, осмелюсь сказать, признали меня. Я сажусь за отдельный столик и выпиваю три или четыре пол-литровые кружки, на это у меня уходит целый вечер. Иной раз завсегдатай, кто много раз видел меня здесь, поздоровается со мной, мне это отрадно. Случается, кто-нибудь даже заговаривает со мной, но это всегда или в стельку пьяный, когда ему уже все равно, с кем говорить, или такой навязчивый прилипала, которого гоняют ото всех столов и я для него — последняя надежда. Я никогда не предлагаю им сесть, а если они все-таки плюхаются рядом, выпроваживаю их.

Мне нравится в этом заведении, и, будь у меня деньги, я ходил бы сюда каждый день. Я частенько мечтаю об этом — как бы я проводил в этом ресторане все вечера.

Но в прошлый раз, последний, я вдруг с ужасом увидел, что в зал входит мой брат Юханнес. Я нагнулся со всей доступной мне проворностью и сделал вид, будто ищу что-то на полу, но братец уже заметил меня. Его ноги замерли у самого моего лица.

— Что-то потерял? — сказал он.

Я выпрямился. Ничего ему не ответил. Он сел за мой стол. И я впал в отчаяние: теперь этот Юханнес отнимет у меня мой ресторан.

— Так вот где ты пасешься, — сказал он.

— Оставь меня в покое, — попросил я.

— Оставить в покое? Так с братьями не разговаривают! Я притащился сюда пообщаться с тобой, и будь любезен!

— Просто я хотел бы побыть один.

Он набычился и начал повышать голос. Как же я его ненавидел. И в ужасе от того, что он вытесняет меня из моего последнего, за исключением четырех стен квартиры, прибежища, я сказал:

— Ты мне не брат.

Мы уже начали привлекать к себе внимание соседних столиков, а моя фраза, конечно же, еще усугубила положение. Юханнес от гнева потерял голову, перегнулся через стол, вцепился мне в куртку и заорал:

— Повтори, что сказал!

Я не видел в этом необходимости, к тому же к нам шел официант.

— Пожалуйста, у нас без скандалов, — сказал он.

— Не могли бы вы убрать отсюда этого мужчину, — сказал я. — Он выдает себя за моего брата-близнеца.

Юханнес поднял на меня удивленные глаза, а потом как даст мне в грудь — и отпустил мою куртку. Стул опрокинулся, падая, я подумал: в моем возрасте нельзя ударяться, я же все себе переломаю.

Но сломался как раз стул. Я действительно треснулся затылком об пол, это было не слишком больно, но я с ужасом понял, что надул в штаны, и мне стало так стыдно, что я закрыл глаза и замер. И лежал, пока не почувствовал чью-то руку на своей щеке. Я увидел несколько лиц. В дверях Юханнес кричал, что он мой брат.

— С вами все в порядке? — спросил один из нагнувшихся ко мне мужчин.

— Да, спасибо, — смутился я. И выдавил улыбку, наверняка омерзительную. Но они помогли мне подняться, они были участливы, прямо скажу, дружелюбны, и я расчувствовался и принялся благодарить направо и налево.

Теперь я сидел, как прежде, но в мокрых штанах. Хотя Юханнеса вышвырнули, он вполне может караулить меня на улице. Я легкомысленно успокаивал себя тем, что до закрытия еще много времени; может, ему надоест, и он отложит месть на другой раз.

Я скосил глаза вниз. Ужас! Огромное пятно отчетливо темнело, и тут бессильны были помочь любые философствования. Я обесчещен! — задохнулся я про себя, хотя, очевидно, пострадала не честь, а гордыня.

Тут ко мне подошел мужчина. Скорей всего, один из поднимавших меня, который, видимо, заметил, с каким разочарованием я рассматривал брюки. Он поставил на стол плошку с пакетиками соли и перца и сказал, что нужно присыпать солью, потому что она вытягивает влагу. Додуматься до такого дружелюбия! Меня обдало жаром, я едва не кинулся пожимать ему руку, но подумал, что это не будет ему приятно, и ограничился огромным спасибо.

— К тому же все решат, что это просто пиво, — сказал он.

Я, конечно, думал иначе, по опыту зная, что люди всегда уверены в самом худшем. Но у него были добрые намерения, и я восторженно поблагодарил его за любезность.

Я высыпал на себя два пакетика соли и стал прикидывать: не пора ли начать носить пару таких хитрых пакетиков в кармане, чтоб всегда были при мне, на всякий случай. Уже не говоря о перце, вдруг сообразил я и быстро запихал в карман четыре пакетика. Ну что, Юханнес, усмехнулся я, хочешь встретиться?

Чуть позже мне понадобилось в туалет, и, смею утверждать, я шел туда с высоко поднятой головой. Этого не следовало делать, памятуя о дурной репутации таких отхожих мест. Едва я вошел, какой-то перебравший юнец спросил меня, после двукратного изучения моей внешности, где меня откопали? Обыкновенно я не отвечаю на такие реплики, но тут, я ведь тоже был не как стеклышко, короче, я спросил, где его воспитывали. Его наглость мгновенно обернулась злостью. Он наговорил мне кучу гадостей, тем более болезненных для моего самолюбия, что вся сцена разворачивалась в присутствии еще одного человека, оправлявшегося у писсуара в углу. Я ответил мальчишке очень грубо, не скажу что, и он дернулся вперед, приблизив свои маленькие глазенки к самому моему лицу. Будет бить, понял я, но решил заплатить такую цену: пусть знает, как мне на него плевать. Однако он только помахал кулаком у меня перед носом. В этот момент появился охранник, он видел все, потому что туалет находится под наблюдением — прежде я никогда не думал, что наступит момент, когда меня это обрадует. Но в ту секунду я был весьма доволен, что за происходящим в туалетах следят. Это была опрометчивая радость.

— С тобой сегодня одни проблемы, — сказал охранник. Он обращался ко мне.

— Со мной? — оторопел я. — Это он ко мне пристает.

— Слушай, хватит. Сначала один, теперь другой. Две драки за вечер — это перебор. По-хорошему тебе давно пора домой, верно?

Я знал, что проиграл: мне ни разу не доводилось слышать, чтобы охранники меняли свое мнение; что они в голову взяли — так тому и быть, какие бы убедительные возражения ты ни приводил.

Тем не менее, поскольку на кону стояла важнейшая составляющая моего бытия, я решил попытаться, но не успел я произнести и семи слов, как он доделал меня:

— И хватит тебе таскать соль и перец. Ты уж не так бедствуешь.

Я был бессилен ответить. Что бы я ни сказал, веры моим рассказам только бы убавилось.

Воистину, я понимаю тех, кто разбирается с низостью врукопашную. Будь он миниатюрнее, а я моложе, и будь у меня хоть ничтожнейший шанс на победу, я б набросился на него с кулаками. И точно бы завалил его. Настолько я все еще дорожу истиной. Я сказал — истина? Я имел в виду чувство справедливости. Тоже не точно. Что-то много у нас красивых слов. Ярость — вот хорошее слово.

Не знаю, так ли я думал там, в туалете, но чувствовал так. И тогда я вскинул кулак — и вышел. Я сделал единственное, что было в моих силах. Я вскинул кулак высоко над головой, как делают студенты на демонстрациях протеста. И так протопал вон из туалета и вон из ресторана в полной уверенности, что ухожу навсегда. Не будет преувеличением сказать, что на душе у меня было горько, очень.

Но тут у меня появились заботы более насущные, чем грубое и непоправимое сужение среды моего обитания. Я покинул туалет скоропостижно; теперь желание облегчиться заявило о себе с такой настоятельной необходимостью, что правозащитная сторона проблемы отошла далеко в тень. В какой только материи не гибнет дух.

Но когда я добежал до дому и удовлетворил свои первичные потребности, вернулась горечь. А правильнее сказать — скорбь. Ну что ж, Паулус, сказал я, скоро тебе уже нечего будет терять, уже почти все потеряно.

Когда я наконец заснул, на это ушла уйма времени, мне приснился сон. Я не верю в сны, то есть я не верю в толкование сновидений. Но бывают такие сны, от которых заряжаешься жизнелюбием, почти радостью. После того сна во мне проклюнулся оптимист. Мне снилось, что Юханнес умер. Я был на похоронах вместе с его дочерью. Она хохотала все время, особенно когда гроб стали опускать и выяснилось, что он больше могилы и не впихивается. Дочку Юханнеса прямо скрутило от смеха, и тут я тоже рассмеялся. Тогда она подошла ко мне и сказала: пойдем, что мы теряем тут время, я любила тебя, сколько себя помню, пойдем к тебе. Мы пошли, она веселилась всю дорогу, она стала ласкать меня, это было неприлично, но прекрасно. Она показала рукой на солнце, оно закатывалось, но потом вдруг скакнуло вверх и стало расти, расти, а она все ласкала меня и заласкала так, что я проснулся — было утро. За завтраком, пока я вычерпывал яйцо, я сказал себе: не сдавайся, Паулус, пойди в ресторан, тебе же не запрещали приходить, этот охранник там не всегда, может, он вообще подменял кого-то; не позволяй никому ничего у тебя отбирать, бейся. Сходи туда.

Не знаю. Сон хороший, но он не про ресторан. Иногда я думаю пойти туда и вести себя, как ни в чем не бывало. Но это не так легко. Даже не знаю. Ведь это был только сон.