Оракул петербургский. Книга 2

Тетрадь вторая: Защита

Во второй тетради шло продолжение литературно-критического эссе о будущем великом писателе (БВП), имя которого решено не называть. Но мишенью критических нападок стал роман, началом заголовка которого является многообещающее, но и одновременно опасное слово "Защита…". Известно, что художественное произведение остается живым, привлекающим внимание, интригующим, не столько благодаря генеральной идее, сколько из-за деталей. Художественное мастерство автора как раз и обеспечивается умением правильно подать такие детали. Фабулу же возможно украсть, подарить, увидеть во сне, заполучить случайно. Чехов с Буниным, например, готовы были на спор писать рассказ о чернильнице, стоящей на столе. Идея была бы общей, но разновидность деталей делало бы два рассказа, написанных великими мастерами уникальными каждый по своему. Метры художественной прозы обязательно спасали бы задачу деталями, а не самой чернильной сутью рассказа. Толстой говорил, что художественность произведения определяется понятием "чуть-чуть", Пушкин считал, что в поэзии главное уметь совершать тщательный отбор нужных слов, максимально адаптивных, подходящих случаю. И то и другое, по существу, – разговор о святых деталях художественного процесса.

БВП, с которым связалось проводимое исследование уже к 1929 году (а родился он в 1899) стал восприниматься, как вполне сложившийся литератор, мастерски владеющий писательской техникой, остро чувствующий нерв художественного слова. Душу его давно терзали шахматные страсти, воспринимаемые им, по всей вероятности, как увлекательный вариант творчества. Психолог, психиатр, психотерапевт, скорее всего, отнес бы такое творческое вхождение доказательством природной шизотимности. Наиболее изощренный психопатолог (как говорится, без царя в голове) заподозрил бы намек на шизофрению. Наверное, вяло текущую, ларвированную, щадящую. Творчество – это ведь своеобразная игра, требующая определенной предрасположенности, а потом уже знаний.

БВП к тому времени сумел сразиться с такими шахматными авторитетами, как Нимцович и Алехин. Безусловно, он проиграл им, но не так разгромно, как все остальные участники сеанса одновременной игры со знаменитыми гроссмейстерами. Ему удалось отхлебнуть глоток терпкого вина из кубка шахматных гениев. Сделано это было тайком, когда те по рассеянности, свойственной большинству заумных людей, отвернулись на мгновение, то есть потеряли бдительность. Русский ведь не заставит себя долго ждать, когда появляется возможность выпить. Легкое опьянение, видимо, перешло в идею-фикс, суть которой – использование интересной модели для разговора о законах творчества. Тут еще припоминается избирательность путей-дорог, по которым не гурьбой, а в одиночку, бредут Божьи избранники, взбивая пыль всемирной литературы.

БВП был уже подготовлен самой природой, сформировавшей особую личность, для воплощения загадочного героя в жизнь, состоящую из вымысла. Он и сам был довольно нелюдимым, сторонящимся азартных политических толковищ. Правда, когда основательно подпирало безденежье острыми рогами в грудь и брюхо, ему удавалось перевоплощаться в индивидуума энергичного, удачливого, обаятельного, дружелюбного. Тогда заветным ключиком от всех дверей и запоров становился его личный интерес.

Он сам писал о своей позиции очень откровенно: "Я никогда не ощущал необходимости помогать другим. Но с 1922 по 1939 я помогал матери, когда только мог. Ее собственная жизнь в Праге, сперва с тремя детьми, потом с одним младшим, потом с внуком – и с милой, преданной, но смехотворно беспомощной Евгенией Гофельд – отличалась совершенно трагической бесхозяйственностью".

Надо помнить, что в Кембридже до произнесения этих крамольных фраз он учился только благодаря продаже жемчужного ожерелья матери, вывезенного из большевистской России. Короче: эгоизм творческой личности был присущ ему в полной мере, но определять мотивы его однозначно никто не имеет право! Во всяком случае, сам писатель так считал и убеждал в том читателей своих романов.

К тому времени БВП пережил трагедию смерти отца от руки убийцы-фанатика. Перед его глазами протекало нищенское существование матери и других близких ему людей, а оказать серьезную помощь им он не имел никакой возможности. Рядом с ним была верная женщина – жена. Она волокла по бездорожью творческих мифов роль модели для изучения, художественного перевоплощения, копилки деталей непростой психологии отношений мужчины и женщины.

Его отец в свое время очень уж старался расшатывать ладью политической плавучести. Тогда общими усилиями еще было можно удержать Россию на плаву, а значит оставаться в своих владениях, в пределах своего класса сытыми и хорошо упакованными. Может быть потому в романе БВП превращает отца в некую карикатуру – в творца сусальных книжечек для юношества. Мораль отца оказалась фикцией, а поступки – бессильной попыткой самоутверждения за счет краха всей, пусть хромой, вялой, нелепой в частностях, но все же системы устройства России.

Любимую матушку благодарный отрок в некоторых произведениях превращает в малокультурную прачку. Посыл на отвержение и смещение с пьедестала авторитетов приводит к тому, что недруги или, если угодно, сотоварищи по писательскому ремеслу ухватились за заманчивую версию и скоренько превратили его самого в кухаркиного сына. Оглобля оскорблений, конечно, двинула по голове, прежде всего, родителей, а уж потом плод любви.

Было еще много штрихов и штришочков, деталей и деталичек, которые БВП мастерски выделил, размотал из своей жизни, особенно из детства, а затем, разложив на кучки, отправил на поденщину в разные произведения. Но, наверное, самой ценной при этом остается формула, которая была найдена в памятном детстве, – изящная и лаконичная, очень русская, – словно "быстрое дачное лето, состоящее из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья". Эта формула давила на перетруженный мозг, видимо, всегда. Отголоски ее резонировали практически во всех его произведениях. Но обращение к ней приносило ощущение отдыха и возвращения в благодатную стихию, зовущуюся Родиной. Разные ракурсы той детали столь органично переплетались с природой и сущностью переживаний нарождающегося литератора, что помогали рождению незабываемых ассоциаций. Все вместе выводило автора на уровень высоких литературных откровений, приближало к особым личностным свойствам, называемым скромно – гениальность! Недаром соотечественники, метры искусства отмечали, что в романе, о котором идет речь, "видна львиная лапа гения".

При всем при том, "гений" – еще и азартный homo ludens (игрун, игрок, любитель игр), что помогало ему так основательно запутывать повествование, что создавалось впечатление оригинальных открытий. Он, например, вначале (в детстве) заставляет главного героя влезть в спасительное "окно", а в зрелые годы – вылезти через него и отправиться в свободный полет с высоты восьмого этажа. Маститый Бунин так расчувствовался от восторга общения с эффектными творческими приемами, что заявил: "Этот мальчишка выхватил пистолет и всех нас перестрелял".

Но рассматривая даже психологические катаклизмы зрелого мужа – главного героя романа, – автор все же основательно и часто ныряет в память собственного детства. Да он просто оставляет его гуляющим по детству, большим ребенком. Нет в том ничего удивительного. Он сам вынес приговор думающему и чуткому человеку. Правда, разговор в том случае велся о женщине. Видимо, такой адрес выбран из-за явного преклонения перед еще более тонкой натурой, чем мужчина. БВП убежденно заявил, что ей свойственна "таинственная способность души воспринимать в жизни только то, что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору, когда нюх души безошибочен"…

Можно судить о творчестве БВП по разному – обывательски или профессионально, – одно ясно: имеешь дело с мастером. Пусть говорят критики, что образ отца показан через "снижение качества личности", или что детство главного героя – это "перевернутое детство" автора. Пусть так, неважно. Главное то, что человек здесь показан, как единое целое на протяжении всех интервалов жизни. А именно так и происходит в реальной жизни, так рождается мотивация поведения, подчиняющаяся какому-то генеральному программному постулату. Ему следует человек на всех этапах пребывания на земле. Из всего этого выкарабкивается и главная идея произведения, очень близко подползающая к реальным будням автора: женитьба на милой "спасительной" женщине, хоть и является вариантом "семейной защиты" от жизненных невзгод, но она не универсальна, не прочна, – все обязательно заканчивается страшной трагедией – смертью! БВП и здесь привлекает изящный ход повествования, бодро заявляет в критический момент: "Дверь выбили. "Александр Иванович, Александр Иванович!" заревело несколько голосов. Но Никакого Александра Ивановича не было". Наверное, такое сценическое решение – всего лишь дань изощренному таланту и точному вкусу, попыткой избежать жалкой пошлости. Несомненно, только это и является показателем истинного таланта. Можно добавить к тому, что БВП был помешан на мистификациях, посеве загадок относительно своей личной жизни. Видимо, для того были основания. Но они родились не в сложностях истинных биографических перипетий, а были, скорее всего, реакцией на обиды (порой, оскорбления), порождали недоумение. Наносились они не правильными (а, может быть, как раз слишком правильными) толкованиями его собственных откровений или очевидностью человеческого бытия, вообще.

Однако пора отступить от жизни самого автора, а, точнее, переставить ее с первого места на второе. Ибо отсечь от художественного произведения его корни – жизненный опыт автора – также губительно для всего творческого организма, как лечить раннее облысение пациента подведением его шеи под острый нож гильотины. Но приблизимся все же плотнее к самой "Защите…": рискнем начать раскопки общефилософских и житейско-бытовых установок и понятий, исповедуемых, или рекомендуемых к руководству автором.

Перво-наперво отнесемся с уважением к женщинам, которые пусть в помятом и скошенном виде, но всегда являются на свет Божий из под пера творца-художника, гениального мастера слова. Относительно матери главного героя выдерживается вполне стройная, но жестокая, обличительная линия: "А мать уплывала куда-то вглубь дома оставляя все двери открытыми, забывая длинный, неряшливый букет колокольчиков на крышке рояля". Ясно, что раскопки начаты из-под могильных холмов детских впечатлений. Что-то убеждает, что место действия – шикарный особняк под Санкт-Петербургом, в районе реки Выра. Там имелась абсолютно полная возможность наблюдать универсальные качества семейных отношений аристократической публики. Правда, собственно аристократизм выхолощен смешением великого с простым, исключительного с заурядным. Душа носителей таких генетических комбинаций напичкана осколками разночинства, набивающегося в биологические копилки, словно цепкая дорожная пыль, в процессе длительной езды поколений по российскому социально-демографическому бездорожью.

Вот потому папа практически не по доброй воле нес свою миссию прелюбодея – ходока по родственным женским телам (имеется ввиду роман с сестрой законной супружницы). Отсюда, скорее всего, пришла гениальная фантазия, отложившаяся в памяти повзрослевшего главного героя, как сеанс учебного тренинга, выполняемого отцом: "Это ложь, что в театре нет лож, – мерно диктовал он, гуляя взад и вперед по классной".

Мама же, насытившись подозрениями просто впадала в истерику. Ее визгливый голосок нес обличение: "Он обманывает, – повторяла она, – как и ты обманываешь, Я окружена обманом". Отсюда идет переселение душевных волнений или иначе – глухоты сострадания, отсутствия сопереживания (эмпатии) у ребенка: "Бедный, бедный Дантес не возбуждал в нем участия, и, наблюдая ее воспитательный вздох, он только щурился и терзал резиной ватманскую бумагу, стараясь поужаснее нарисовать выпуклость ее бюста". К счастью, речь идет не о материнском бюсте, а о телесах француженки-гувернантки, читающей молодому повесе французский роман, над которым она лично готова была рыдать многократно.

Собственные ощущения маленькой "фальшивки" БВП позже поручит озвучить героине произведения: "И Лужина в первый раз заметила, как грустно и пусто в этих звонких комнатах, и заметила, что веселость отца такая же притворная, как улыбка матери, и что оба они уже старые и очень одинокие, и бедного Лужина не любят, и стараются не упоминать о предстоящем отъезде".

Трансформации из радостного и безоблачного детства, где мать и отец выступали в роли справедливых и всемогущих жрецов, походя балующих любимое дитя, найдет свое отражение в словесных формулах: "Он давал себя укачивать, баловать, щекотать, принимал с зажмуренной душой ласковую жизнь, обволакивающую его со всех сторон. Будущее смутно представлялось ему, как молчаливое объятие, длящееся без конца, в счастливой полутемноте, где проходят, попадают в луч и скрываются опять, смеясь и покачиваясь, разнообразные игрушки мира сего".

Но де-факто и де-юре будущее приобретет форму страшной, весьма опасной ведьмы, которая понятие "счастье" умеет воспринимать только, как сытный обед еще одним изжаренным грешником! Даже в финале пребывания на земле, когда БВП добьется (исключительно благодаря таланту и колоссальному трудолюбию) материального благополучия, счастье, и в большом, и в мелочах, чаще будет демонстрировать ему лишь свои прыщавые ягодицы. Только под таким впечатлением, пожалуй, может вырваться примечательное поэтическое откровение: "О, нет, то не ребра – эта боль, этот ад – это русские струны в старой лире болят". Или еще "радостное" восклицание: "Прощай же, книга! Для видений отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, но удаляется поэт". Туда же, до кучи, втиснем почти выплаканное или вырвавшееся, как конвульсия рыдания: "Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих, в буераки, к чужим атаманам"! Ну, а более эпохального откровения и стона, чем этот, придумать трудно: "Благодарю тебя, отчизна, за злую даль благодарю"!

Стоит ли удивляться, что в конце концов и главный герой ударится в отчаянье, как каторжник ударяется в бега: "И вдруг радость пропала, и нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь задачная комбинация, теоретически известная, – так намечалось в его теперешней жизни последовательное повторение известной ему схемы". Но это произойдет потом, позже, в зрелом возрасте. Однако едкий, максимально вирулентный вирус уже начинал терзать душу и разлагать характер дитяти.

В такой пустоте "больших" переживаний зачинается и разрастается до размеров огромной жабы эгоизм и замкнутость, перемещаются центры ответственного восприятия. "Хорошо, подробно знает десятилетний мальчик свои коленки, – расчесанный до крови волдырь, белые следы ногтей на загорелой коже, и все царапины, которыми расписываются песчинки, камушки, острые прутики". Затверждается далеко идущий аутизм у главного героя и стереотипными функциями: "Ежедневная утренняя прогулка с француженкой, – всегда по одним и тем же улицам, по Невскому и кругом, через Набережную, домой".

Что остается ребенку с основательно изуродованной (точнее – неразвитой) душой. Логический вывод прост: от мира реального необходим уход в мир виртуальный, где легко приживаются абстракции, вообще, и игровые, в частности. Богу было угодно подарить некие способности такому ребенку, на которых он и поскользнулся, как это происходит на темной лестнице, где разбросаны апельсиновые корки. Но растянулся отрок не в грязной луже, а в элитарной ложе, называемой божественной шахматной игрой: "Он не просто забавляется шахматами, он священнодействует". Первым эту формулу придумает для своего сына отец, которого отрок вздует не единожды отменными шахматными пощечинами – матом! Папа, оправившись от первого потрясения, заявит почти, как провидец: "Да, он умрет молодым, его смерть будет неизбежна и очень трогательна. Умрет, играя в постели последнюю свою партию".

Мальчик вырастит в феноменальный человека-автомат, терзающий не только своих игровых противников, но и самого себя. Этот процесс будет нескончаемым, многолетним: "Так он играл против пятнадцати, двадцати, тридцати противников и, конечно, его утомляло количество досок, оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая усталость была ничто перед усталостью мысли, – возмездием за напряжение и блаженство, связанные с самой игрой, которую он вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами".

Где-то рядом с делами, творимыми Божьей волей, всегда вертится дьявол, выскакивающий из-под Божественной руки вовремя или совершенно не вовремя. И у главного героя произойдет встреча с маленьким дьяволенком в облике человека: "Анемичное слово "дезертир" как-то не подходило к этому веселому, крепкому, ловкому человеку, – другого слова, однако, не подберешь". Он всеми зубами, руками и ногами (когтями на них, имеется ввиду) вцепится в горемычного и долго не отцепляться от него: "Лужиным он занимался только поскольку это был феномен, – явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы".

Главный герой, уже превратившийся в зрелого по форме, по анатомии, сорокалетнего мужчину, будет окончательно подавлен своей творческой страстью. Его психика кардинально изменится под ее прессом. "То, что он вспоминал, невозможно было выразить в словах, – просто не было взрослых слов для его детских впечатлений, – а если он и рассказывал что-нибудь, то отрывисто и неохотно, – бегло намечая очертания, буквой и цифрой обозначая сложный, богатый возможностями ход".

Даже встретившись с красивой молодой соотечественницей, главный герой будет с трудом освобождаться от шахматного доминирующего гипноза. Изредка, особенно в критические моменты, он будет с ней откровенен: "В хорошем сне мы живем, – сказал он ей тихо. – Я ведь все понял". И то людское окруженье, которое она будет пытаться создавать для его же спасения (может быть, это ее мнение было ошибочным), превратится в действительности в плотный туман, добавивший слепому человеку еще больше слепоты: "Оказывалось, что были тончайшие оттенки мнений и ехиднейшая вражда, – если все это слишком сложно для ума, то душа одно начинала постигать совершенно отчетливо: и тут, и там мучат или хотят мучить, но там муки и хотение причинить муку в сто крат больше, чем тут, и потому тут лучше".

Главный герой пытался защищаться от своей миссии на земле, как мог, как умел. Но умения его было явно недостаточно. Потому, видимо, он так быстро "созрел" для женитьбы: "мой дом – моя крепость"! А мой дом – это прежде всего семья. И рассеянный человек настаивал, просто напирал на свою возлюбленную, демонстрируя все тот же сермяжный инстинкт разночинца. Неумело, но настойчиво таща ее себе на колени, Александр Иванович бормотал: "Садитесь, садитесь не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра. В самый законный брак".

Навыки ухаживания жениха были настолько прямолинейны, что новоявленная матушка, будущая теща (тоже не весть какая баронесса!), приходила в ужас и просыпалась от страшных снов в холодном поту. Ее мучило одно и то же видение: "Лужин в дезабилье, пышущий макаковой страстью, и ее из упрямства покорная, холодная, холодная дочь". Увядающая женственность и уплывающее материнство подливали, как говорится, масла в огонь. Но на костре пылала чистота ее дочери, а кочергой, хоть и неумело, но настойчиво и с азартом тормошил огонь девичьей плоти шахматист-девственник. В испорченном воображении тещи весь процесс почему-то приобретал очевидный союз с зоопарком, с его обезьянником – с "макаковой страстью". Опытный психоаналитик обязательно откопает из тещиного детства какую-то обезьяноподобную закавыку.

К сожалению, соревнование Игры и Жизни закончилось не в пользу игрока. Писк и скрежет наката трагедии уже донимал слух шахматиста, и он мямлил хренотень, опасливо озираясь. "Затишье, – думал Лужин в этот день. – Затишье, но скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Внимание, внимание. Концентрироваться и наблюдать". Но как можно бороться с непобедимой страстью, – вздор! наив! ребячество!. Он же был во власти своего таланта, своей миссии с раннего детства. "Были комбинации чистые и стройные, где мысль всходила к победе по мраморным ступеням; были нежные содрогания в уголке доски, и страстный взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель… Все было прекрасно, все переливы любви, все излучены и таинственные тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна".

Все сокрушала и судьбой руководила неведомая, непреодолимая сила. Она диктовала свой главный тезис: "Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие".

Развязка была близка ее цепкие клешни приближались к рукам, горлу, сознанию, к душе. И он, все уже решив для себя однозначно, таил свой план от любимой женщины, на всякий случай прощаясь вяло, с намеком на изысканность, как это водится у интровертов и аутистов: "Было хорошо", – сказал Лужин и поцеловал ей одну руку, потом другую, как она его учила".

Оставалось найти почти что шахматный выход из совсем нешахматных лабиринтов жизни. Ему и здесь помогло восприятие профессионала, разлиновавшее пропасть и кромешную тьму по короткому шахматному пути (по квадратам) в Тартарары. Он уже висел с уличной стороны оконной рамы, болтая ногами на высоте восьмого этажа, оставалось только разжать руки: "Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним".

Хочет того или не хочет, но пытливый читатель вынужден зарыться в поэзию БВП, чтобы раскопать шахматный феномен, вколоченный максимально крупными гвоздями в образ главного героя романа. Для розыска не придется ходить далеко: достаточно познакомиться с тремя шахматными сонетами. БВП берет с места в карьер: "В ходах ладьи – ямбический размер, в ходах слона – анапест. Полутанец, полурасчет – вот шахматы". И тут же врывается уже из жизни ее наивная проза: "От пьяниц в кофейне шум, от дыма воздух сер". Это замечание, бесспорно, сакраментальное: где-то под спудом обыденных таинств и скучной суеты семейной жизни, социальных ролевых репертуаров (надуем ученые щеки!) у БВП, конечно, пульсировала мечта любого поэта – вести жизнь свободную от условностей, обязательств, традиций, принимая только логику творчества, ритм стиха, законы чистой рифмы. Отсюда, из этой вечной мечты выпрыгивает строка, несколько отстраняющая шахматную древесину: Но фея рифм – на шахматной доске является, отблескивая в лаке, и – легкая – взлетает на носке". Текущее откровение догоняет последующее, не менее примечательное: " Увидят все, – что льется лунный свет, что я люблю восторженно и ясно, что на доске составил я сонет".

Тем и заканчивается поэтический экскурс в шахматы, ибо они, скорее всего, не самое главное для БВП. Они только повод для литературного эксперимента, для мастерского и тонкого кокетства владением писательской техникой. Разработана серьезная тема, удовлетворена собственная страсть шахматиста-третьеразрядника. Дело вовсе не в игровых затеях и уж, конечно, не дань фанатизму игрока.

Так что же спрятано в том произведении? Что вело писателя по трудным горным тропам к заснеженным вершинам эпистолярного мастерства? Приходится вновь раскапывать тайное, снимать пласты наносного, идущего от авторской замкнутости или от субъективизма критиков. Да, в жизни БВП была не только супружеская любовь, таится там и супружеская неверность. Иначе откуда было взяться блестящему рассказу-откровению "Весна в Фиальте". Разве только украсть у гениального Бунина из его "Темных аллей", но он напишет их намного позже (вот и решай: кто и что, у кого украл!). Кстати, и Бунин взлетал с низкого старта бытовой измены к великим поэтическим восторгам.

Но это любовное потрясение наступит позже, чем состоялся разбираемый роман как художественное произведение. О той своей любви БВП напишет (изменив имя, приличия ради): "И с каждой новой встречей мне делалось тревожнее; при этом подчеркиваю, что никакого внутреннего разрыва чувств я не испытывал, ни тени трагедии нам не сопутствовало, моя супружеская жизнь оставалась неприкосновенной… Неужели была какая-либо возможность жизни моей с Ниной, жизни едва вообразимой, напоенной наперед страстной, нестерпимой печалью, жизни, каждое мгновение которой прислушивалось бы, дрожа, к тишине прошлого? Глупости, глупости!.. Глупости. Так что же мне было делать, Нина, с тобой…"

Скорее всего, по воле автора, главный герой искал защиты от жизни в любви к женщине, оперируя достаточным опытом. То могла быть первая любовь автора или наблюдения за жизнью близкого окружения – матери, отца, многочисленных родственников. Последнее оставляет, как правило, блеклый след: именно в полутонах и описано супружество главного героя. Скорее, и воспоминания о первой любви БВП приберег для другого случая. Хотя, быть может, они трансформировались в иное чувство. Тогда обесцененный капитал и здесь мог быть применен: "И все давным-давно просрочено, и я молюсь, и ты молись, чтоб на утоптанной обочине мы в тусклый вечер не сошлись". Это стихотворение было написано в 1930 году (через год после выхода в свет романа); через пару лет вышел роман-покаяние "Подвиг" с припиской – "Посвящаю моей жене". Согласимся с простым выводом: было за что каяться, из-за чего лепить посвящение.

Раскопки более ранних (или поздних – как считать!) пластов дают определенную наводку-наколку: "Не надо слез! Ах, кто так мучит нас? Не надо помнить, ничего не надо… Вон там – звезда над чернотою сада… Скажи: а вдруг проснемся мы сейчас"? Этот стих относится к 1923 году! В том же году оставлены еще почти что прямые улики: "Сонник мой не знает сна такого, промолчал, притих перед бедой сонник мой с закладкой васильковой на странице, читанной с тобой…"

Скорее всего, у поэта было Божественное восприятие любви, – оно всеобъемлюще, космогонично. Но для его накопления, преобразования в качество трансцендентального уровня требуется время, идущее нога в ногу с исчерпанием времени жизни! Только тогда рождаются обобщения: "Когда захочешь, я уйду, утрату сладостно прославлю, – но в зацветающем саду, во мгле пруда тебе оставлю одну бесцветную звезду… Над влагой душу наклоня, так незаметно ты привыкнешь к кольцу тончайшего огня; и вдруг поймешь, и тихо вскрикнешь, и тихо позовешь меня…"

Насытившись любовью к женщине, вернее, переведя ее в ранг познанной реальности, но неразгаданной души, поэт способен заговорить уже совершенно иначе. Возьмем, к примеру: "Есть в одиночестве свобода, и сладость – в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меда я заключаю в стих".

А дальше – больше: "Касаясь до всего душою голой, на бесконечно милых мне гляжу со стоном умиленья и, тяжелый, по тонкому льду счастия хожу". Бесспорно, талант к высокому полету даже в такой неспокойной и сложной стратосфере, какой является любовь, БВП имел от рождения. Небольшие эксперименты помогли уточнить кое-что, разобрался не умом, а сердцем в гениальных схемах, начертанных Богом. А они, как все гениальное, просты. Просты настолько, что и не верилось: отсюда продолжение маленьких ошибок и шалостей. Однако это не искажало общего восприятия: "Что нужно сердцу моему, чтоб быть счастливым? Так немного… Люблю зверей, деревья, Бога, и в полдень луч, и в полночь тьму".

Странным, но, вместе с тем, и вполне земным веет от личности главного героя романа. Разговор о Защите здесь абсолютно уместен: да, наша вполне земная жизнь не столь комфортна во всех отношениях, и людям, проживающим в различных ее уголках, необходима усиленная протекция – от Бога, от Природы, от Социума. Защита необходима, как это не звучит странно, нужна, прежде всего, от самоих себя, а потом уже от окружающего людского зверья, от коварного социума. Будем помнить, что люди транспортировались из одного зачатка. Бог сотворил исток популяции – Адама, Еву. Далее серьезной постельной работой занялась уже эта первая пара людей. Но там, где в роли творца выступает человек, дьявол легко подбрасывает скользкие арбузные корки, называемые святотатством, греховностью: появился Авель и Каин. Первый был чистым, второй нечистым, и Каин убивает Авеля. Так и пошло-без остановок и пересадок. В каждом человеке сидит зачаток авелевских (то есть добрых) или каиновских (то есть злых) поступков. Этими свойствами, их соотношением и формируется лицо популяции и отдельной личности. Здесь, на этом психолого-демографическом перекрестке и рождается потребность в Защите. Сдается нам, что в генофонде главного героя, как и самого автора романа, было больше вкраплений от Авеля, чем от Каина. Хвала им за это! Есть у них право на последнее слово, а оно было примечательным: "… И умру я не в летней беседке от обжорства и от жары, а с небесной бабочкой в сетке на вершине дикой горы" (1972 год).

Можно было бы и закончить литературоведческие откровения этой строчкой из замечательного стиха БВП, но вонзился вдруг в рациональный мозг вопль: "Не судите, да не судимы будите; ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?.. Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть из глаза брата твоего" (От Матфея 7: 1-3, 5). Взалкало окороченное самолюбие: больно и жалко отвращаться от только что написанного, ибо вынуто оно из самого сердца, выволочено из глубин его с помощью клещей сопереживания. Тогда вспомнилось из той же книги Святого Евангелия: "Не давай святыни псам и не бросай жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас" (7: 6).

Как не верти, но придется все же вменить в вину главному герою романа (а точнее его родителю – автору) грех забывчивости. Написано же в Священном Писании четко и ясно: "Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете, стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят" (От Матфея 7: 7-8). Однако выполнять сей постулат необходимо с Богом в сердце. Но с этим, как сдается нам, плоховато было у главного героя романа. Да и в биографии автора романа на сей счет, кажется, имеются большие пропуски!

Вторую тетрадь с записью размышлений Сергеева Сабрина читала уже в его квартире, на Гороховой, в Санкт-Петербурге: квартира была без особых претензий – две больших смежных комнаты, кухня, ванная, небольшая прихожая. Чувствовалось, что прежний хозяин не обращал внимание на уют, дизайн, интерьер и прочее, что составляет понятие "красиво и комфортно". Все подтверждало и то, что бывший хозяин не был подвержен болезни, называемой вещизмом. Мебель была скромная, да и довольно старая, изношенная: двери у шкафов скрипели, поверхность тахты украшали бугры специфически просевших или выпирающих пружин. Сабрина, проведя на ней первую ночь, на утро подумала: "видимо, здесь шла настойчивая и интенсивная работа". Но почему-то у нее не родилось чувство ревности или осуждения, наоборот, она пожалела, что своевременно не включилась в такую работу. Ей казалось, что она потеряла и растратила зря очень дорогие годы возможной совместной жизни с любимым мужчиной, так рано ушедшим, уплывшим далеко, далеко…

Все, что было в квартире, дышало присутствием Сергеева, манило к себе, настраивало на добрый, интимный лад. Сабрина обнимала подушку, плотней прижималась к поверхности тахты или удобно вдавливалась в кресла и ощущала проникновение тепла, ей мерещились объятия рук, прикосновение всего тела Сергеева, словно сейчас он сам или его эфирное тело, душа присутствовали, говорили с ней, ласкали.

Впадая в такие реминисценции, утопая в воспоминаниях, Сабрина словно околдовывалась, улетала куда-то очень далеко, в запретную зону. Она поняла, что если не научиться останавливать себя, то можно однажды не вернуться оттуда. Наступит что-то подобное перемещению души в зазеркалье, а значит для тела это будет равноценно смерти. Может быть потому Сабрина занялась интенсивной уборкой, да рассмотрением рукописей Сергеева, которых было много. Все в беспорядке было свалено в книжные шкафы, в ящики письменного стола, на жесткий диск и дискеты персонального компьютера: научные работы, проза, стихи, какие-то пометки и записки на отдельных листочках, обрывках бумаги.

Сабрина не стала пока разбирать вещи Сергеева: она уже получила первый удар по нервам и теперь опасалась повторений. В платяном шкафу она наткнулась на его дубленку, висевшую прямо перед глазами, как распахиваешь дверцы: Сабрина как-то автоматически влезла в ее рукава, и чтобы почувствовать тепло сергеевского тела, плотно закуталась в мягкий приятный мех. Очнулась она, видимо, минут через десять, лежа на полу. Видимо, не заметила, как мгновенно осела и потеряла сознание. Она выпутывалась из дубленки, вспомнив, как бывало шутейно, играя с Сергеевым, освобождалась из его объятий. Да он часто неожиданно "нападал" – доставал ее бесчисленными любовными играми. Ей померещилось, что эти игры возникли и сейчас, и сознание плавно ушло, уплыл и пол из-под ног.

Синяков не было только потому, что упала она на мягкие меховые полы, – прямо скажем, удачно упала, не разбив голову, не сломав руку. Да, вещи содержат энергетику своего хозяина, а наблюдающая душа трансформирует сильные желания через поведение таких вещей, превращающихся в управляемые фантомы. Хорошо, что еще не появились "голоса", – для беременной женщины это был бы большой подарок. Когда она позже рассказывала о случившемся Музе, та строго-настрого запретила Сабрине пока прикасаться к сергеевским вещам. В них, сказала она, "теплятся сергеевские страсти, а любил он тебя, бесспорно, очень сильно, как никогда в жизни никого другого не любил". Муза сделала страшные глаза и без всяких шуток поведала Сабрине о том, что Сергеев состоял в лиге колдунов высокого класса. А такой человек способен насытить (даже не желая того) все свои вещи особой памятью, – на уровне кристаллических решеток, свойственных материалам, из которых состояли вещи. Муза обещала в ближайшее время снять, отменить чары, но для этого ей самой необходимо собраться, подкопить силы.

Таким строгим указанием Муза пыталась еще и профилактировать возможное столкновение Сабрины с чем-либо из обширной сферой интимных отношений Сергеева, следы которой, надо думать, все же остались в квартире. Муза понимала, что, как не берегись, но рано или поздно Сабрине придется узнать о том, что за фрукт был Сергеев в этом плане. Однако всегда разумнее отдалять встречу с неприятностями, особенно, от женщины, носящей дитя под сердцем. Но Муза опасалась зря: Сабрина не была ханжой, а сердце ее было переполнено таким доверием и любовью к своему избраннику, что никакие острые углы не могли ушибить ее душу.

Несколько первых дней, по приезде в Петербург, Муза была занята какими-то неотложными делами, а потому часто и надолго оставляла Сабрину без присмотра. Но скоро неотложные дела должны были закончиться и подруги намеревались проживать вместе в квартире Сергеева. Надо было, по словам Музы, держать течение беременности под профессиональным контролем. Но еще сложнее помочь мягко, без потрясений войти новоиспеченной россиянке в обыденную суету неизвестной ей страны. Магазанник и Феликс быстро провернув все формальности с оформлением вхождения во владение имуществом, оставив подругам достаточную для безбедного существования сумму в долларах, отбыли в Москву. Они обещали регулярно наведываться и, вообще, держать ситуацию в поле зрения. Женщинам были оставлены телефоны местного "экстренного потрошения" на случай непредвиденных обстоятельств. У Магазанника везде были свои люди, глаза и уши, а, если понадобится, то и жесткая, карающая рука.

Феликс, видимо, прочно сел на крючок обаяния Музы: он, несколько смущаясь, оставил ей тайные прямые телефоны, по которым его можно было найти в Москве в любое время, просил не забывать и звонить при малейших неурядицах, а лучше просто так, на ночь. Как он выразился, по велению доброго женского сердца. Между делом Феликс успел поведать Музе, что он не женат, а квартира у него небольшая, холостятская, скромная – двести сорок квадратных метров на одного.

Женщины зажили тихой добропорядочной жизнью: посещали театры, музеи, капеллу. Сабрина, естественно, попыталась удовлетворить женское любопытство, и, не вняв предостережениям Музы, круг за кругом принялась обследовать ближайшие достопримечательности. Возмездие за излишнее любопытство не заставило себя долго ждать. Откровения ожидали Сабрину на каждом шагу. Порой ей не хватило фантазии – явные глупости сограждан не могло и присниться.

На Садовой она забрела в книжный магазин по громким названием "Планета". Охранник – молодой парень с бычьей шеей, но с совершенно оловянным, тупым взглядом, – тормознул Сабрину на входе. Он попросил ее снова выйти из магазина, а затем войти. Сабрина опешила: она пыталась объяснить парню, что пришла в магазин посмотреть и, возможно, купить книги, а не для странных прогулок – заходов и выходов. Но славянская спесь перла из мордоворота, как член у массивного кобеля, почувствовавшего запах течки. Он заявил с апломбом, что магнитное устройство на входе подало звуковой сигнал и он обязан "все перепроверить".

Именно последняя реплика очень насторожила Сабрину. Что означает это всемогущее – "все перепроверить". Может этот олух собирался ее обыскивать, дотрагиваться до нее своими клешнями? Сабрина попросила вызвать администратора. Явилась бледная, рыжая злая сучка. Сабрина попыталась ей объяснить всю нелепость подозрений, скажем, на наличие у нее злого умысла. Но рыжая, почувствовав некоторый акцент и слишком вежливые, округлые фразы Сабрины (кстати, особый диалект свойственен тем, кто знает язык, но не имеет обширной практики его применять в конкретной стране), заранее обозлилась. Она заявила, что такие в магазине правила. Сабрина продолжала доброжелательно, но настойчиво объяснить администраторше, что во всех странах мира в таких случаях просто неназойливо сопровождают покупателя, но не создают ему дополнительных хлопоты и трудности с выбором товара. Если уж технические эффекты вызывают у охраны сомнения по поводу наличия или отсутствия, скажем, оружия или взрывчатого вещества, то это становится проблемой охраны, а не посетителя: с какой стати покупатель должен скакать у входа туда-сюда. Так можно резко сократить спрос на товары этого магазина и нанести экономический вред торгующей фирме.

Вежливыее замечания и особенно слова "во всем мире" просто взбесили бледнолицую дуру: она принялась "качать права". Главным аргументом явилось то, что Сабрина мешает работе продавцов. Сабрина опешила, но все же нашла в себе мужество уточнить для кого, собственно, магазин и все эти книги – для покупателей или для продавцов? Этого было уже более, чем достаточно для неукротимой гордыни российских торговцев книгами. Культура бушевала, она выходила из берегов, как бурная Нева глубокой, дождливой осенью. Дичь и туман отчаянного мракобесия активно хлестал из администраторши. Охранник же твердил тупо: "Надо с ней разобраться"! Сабрина в своей жизни нечасто слышала хлесткие славянские выражения, не все она поняла с лету, одно было ясно: "ноги надо брать в руки" и срочно, без малейшего промедления, "давать тягу" пока здесь и сейчас ей не переломали ребра.

Отдышавшись на воле, на улице, Сабрина задумала продолжить свои опасные социологические исследования. В этот день зверь задумал бежать прямо на ловца. Но Сабрина не была ни ловцом, ни охотником, ей не было дано так быстро понять душу россиян. Национальная идея тоже уплыла от нее куда-то в сторону.

Сабрина сделала то, что даже Муза не могла предположить и поэтому не предостерегла вовремя подругу. Она, заметив столпотворение у ворот Апрашки, влилась в общий народный поток. Ведомая женским любопытством, элегантная женщина позволила потоку внести себя почти что на руках в чрево Петербургской толкучки. Даже страсть юного натуралиста не вознаграждается так коварно, как награждается она для неопытного посетителя вертепа. Картина, которая представилась Сабрине, была живописной. Такое Сабрина не встречала даже в глубинке Венесуэлы. Но, вместе с тем, многое вызывало не только недоумение, но и прилив чувства юмора. Ее очень позабавили лица кавказской национальности: все сплошь в кожаных куртках на три размера больше положенного по конституции. Мрачные и загадочные физиономии деланным свистящим шепотом цедили сквозь щербатые оскалы: "Спирт! Спирт! Спирт"… Сабрина не могла понять: толи у нее просят выпить, толи ей собираются налить чистого спирта? У нее хватило сообразительности не вступать с темными личностями в сделку ни при каких обстоятельствах.

Сабрина не спеша гуляла между рядами карикатурно маленьких палаток, рассматривая товары. Все здесь выглядело залежалым, обветшалым и, словно, уже несколько поношенным. Такие базарчики Сабрина видела в небогатых Южноамериканских странах о там она их редко посещала. Естественно, ей нравились супермаркеты, особенно штатовских фирм.

Сабрина вспомнила, что ей нужны моющие средства и остановилась у одного из нужных лотков. Рядом суетились какой-то мужчина. Сабрину успокоило то, что он был сравнительно прилично одет. Тут же квохтали две потасканные особы женского пола: эти две проявляли почти что истерическую активность, ненароком подталкивали Сабрину, хватая товар с прилавка, переспрашивая у продавщицы цены. Сабрина заметила, что в какой-то момент у продавщицы – молодой и миловидной женщины – как-то по особому, тревожно, даже с испугом, расширились глаза, но она их тут же отвела в сторону.

Когда суета вокруг прилавка прекратилась, Сабрина собралась выбирать товар. Но женщина-продавщица извиняющимся тоном попросила ее проверить сумочку. Сабрина сперва не поняла, о чем идет речь. Женщина пояснила, что она видела, как Сабрине резали сумку, висевшей на плече и несколько откинутой назад. Она извинилась, что не смогла обезопасить покупателя, – за предупреждение здесь режут бритвой лицо, глазам, губят товар.

Только сейчас Сабрина обнаружила, что сумочка разрезана по задней кромке, но ключи были в левом кармане, а кошелек Сабрина несла в руке еще от книжного магазина, когда почему-то предварительно вытащила его, надеясь, что какую-либо книгу обязательно купит. Ей помешал это сделать магазинный атлет и его малокровная начальница. Теперь магазинная разборка помогла спасению капитала. Вот уж воистину: "Все, что не делается, – все к лучшему"!

Сабрина-таки приобрела моющие средства, но так и не выпуская кошелек из рук, ушла из "Апрашки". На выходе она поймала недовольный взгляд того самого мужика, который отирался около нее давеча. Мужик даже не пытался отводить глаза, наоборот, в них отразилась наглая решимость и издевка, дескать – "знай, курва, наших"! Да и его потертые помощницы зыркнули по Сабрине алчными брызгами, словно говоря: "Ну подожди, сука заграничная, мы еще тебя пощипаем"! Одна из этих лярв тут же демонстративно развернула украденную косметику и принялась малевать себе рожу. Сабрина вспомнила из Евангелия от Иоанна: "Но этот народ невежда в законе, проклят он" (7: 49). И еще вдогонку зашептала святая мудрость, успокаивающая негодование по поводу того, что творится в России сейчас: "Когда разрушены основания, что сделает праведник"? (Псалом 10: 3).

Вежливыми оказались только работники обменного пункта валюты: там с удовольствием пересчитали доллары на деревянные рубли, рассыпавшись при этом в благодарностях. Сабрина, наученная горьким опытом, не поверила в откровенность такой любезности и внимательно пересчитала размалеванные бумажки. Обмана не было! Видимо, в этой стране культ доллара настолько высок, что его интересам умные и рачительные люди готовы служить откровенно и честно. И это было началом прогресса. Пустячок, но приятный!

Вечером явилась Муза: выслушала от Сабрины поучительные истории. Узнав, что в процессе накопления жизненного опыта и знакомства с Родиной-мачехой, ничего ценного не пропало, даже документы целы, Муза успокоилась. Напряжение сменилось долгим злорадным смехом. А потом, сделав строгое лицо, Муза категорически потребовала: "Впредь без меня ни шагу назад, ни вперед"! И Сабрина дала страшную клятву, почти что на крови, слушаться свою опекуншу. Ну, а проще говоря, выпили по чуточку кагора: Муза – половину бокала, а Сабрина – глоток..

Муза, много наслышавшаяся криминальных откровений, поведала подруге местные "парижские тайны": Апрашка, как и большинство рынков в Петербурге, – вотчина бывших (скорее, и действующих) работников КГБ. В переходном периоде никто и не ждет честного рыночного бизнеса, потому там жируют воры всех мастей, объединенные в целые сообщества, корпорации. Менты из 27 отделения, опекающие Апрашку, откровенно кормятся ом мафиозных кланов. Им нет никакого резона помогать КГБ, тем более, терять дополнительный заработок. Потому они щипят апрашников по мелкому? Рядовые заворачивают с прилавка десяток пар носков, пяток трусиков для супружницы, походя вымогая подобную мелочь; старшие званием требуют регулярную мзду от держателей узды правления всей этой галдящей, нищей толпе продавцов и покупателей. Что-то путное в этом секторе бизнеса произойдет только тогда, когда появится один богатый хозяин, а не стая бессовестных акул. Хозяин быстро наведет порядок: для начала отловив всех ворюг, потому что они портят имидж рынка, отжимают достойных покупателей, да и, вообще, засоряют нормальное общество. Но для такого прогресса еще необходим и рост общей культуры бизнеса, всех его составляющих – руководителей, продавцов, покупателей. А такие преобразования не совершаются в одночасье.

История с книжным магазином вызвала у Музы лишь кривую улыбку она заявила, что, может быть, и удивлялась бы поведению быдло, если бы так долго не жила в России. От дураков только одно спасение – не встречаться с ними, не иметь никаких дел – ни малых, ни больших. Она напомнила Сабрине, что Сергеев когда-то изобрел социометрический тест на базе семантического дифференциала (тут пришлось давать любопытной Сабрине пояснения). Тот тест помогал определять и моделировать математически степень делинквентности (от латинского – delinquens – правонарушитель, преступник) отдельных персон и групп людей, всего общества в целом. При разборке архива можно попробовать поискать концы этой научной работы. Но внедрить в практику торгового бизнеса тест практически невозможно, ибо порочность будет выявляться на каждом шагу, на всех уровнях деятельности торговых акул.

Все, что касалось деятельности Сергеева все еще вызывало у Сабрины трепет. Она тут же попыталась отрыть это творение из груды бумаг в письменном столе и книжных шкафах. Тяга к такого рода раскопкам, скоре всего, была не только следствием эмоций, но и прагматизма литературоведа: она все больше склонялась к решению обобщить данные о Сергееве в виде монографии о научном и литературном творчестве.

Муза вытащила ее из потока активности вопросом:

– Сабринок, если уж ты начнешь заняться такого рода исследованиями, то обязательно столкнешься с необходимостью поиска параллелей науки и поэзии, не так ли?

– Именно так! – отвечала Сабрина.

– Тогда, радость моя, – продолжала наводку Муза, – дарь тебе еще один ориентир: помнится, он читал нам на посиделках (в качестве хохмы, конечно) стишок о ментах и их падших клиентах. Помнится, название было претенциозно-смехотворное,.. по моему, "Война миров". Давай-ка, я тебе помогу, покопаемся вместе, может быть и найдем его,.. если память мне не изменяет, то надо искать в папках, датированных пятью годами тому назад.

Женщины принялись в четыре руки шерстить папки и стих скоро нашелся, его тут же со смаком озвучили:

– Сабринок, видишь сама: поэзии не ахти много, но философия коррупции передана верно. Возьми на заметку стишок, а заодно запомни: к ментам лучше не обращаться, если не хочешь нарваться на еще большие неприятности. Защита у нас одна: профилактика правонарушений. А это означает: не создавай опасных ситуаций по собственному почину! Заранее необходимо думать о перспективах. Чувствуешь, что можешь вляпаться в историю, вызывай подкрепление. Ведь оставили наши покровители нам телефоны "скорой помощи". Так будем пользоваться им, не стесняясь!

Сабрина попробовала лепетать о том, что хотелось бы самой поближе познакомиться с жизнью страны… и прочую ерунду, но Муза осекла ее категорически:

– Хочешь остаться живой, Сабрина, умей защищать себя разумом, предусмотрительностью, хитростью, наконец. Помни, что ты попала в загадочную страну – в Россию. Она, не известно как все еще существует, хотя по нормальной логике давно должна была погибнуть! А вместе с горами, лесами и несметными полезными ископаемыми давно должны были отойти в мир иной придурки, населяющие ее обширную территорию. Но этого не случилось почему-то. Вот в чем вопрос?!

Сабрина тихо, без стона впала в грусть и отвлеченные переживания. Восток, только что было загоревшийся для Сабрины ярким пламенем, стал медленно притухать. Явно надвигался мрак и вихрь! Чтобы как-то разрядить обстановку, впустить озона в атмосферу переживаний, Муза, продолжавшая рыться в папках, решила зачитать еще один поэтический перл – "Универсальное, российское":

Муза, не напрягаясь, уяснила по реакции Сабрины, что эффект от прикосновения к образу был очень своеобразным, а потому в слух отметила:

– Опять-таки,.. не будем строго судить поэтические достоинства произведения, даже закроим глаза на откровенное хамство и площадной сленг, на явную развращенность ума поэта (все они, видимо, такие), но придется отметить, что выводы бьют – "не в бровь, а в глаз"! Так ты, Сабринок, и должна воспринимать желчную российскую действительность, народ, населяющий эту косолапую и сиволапую страну. А заодно, подумай, дорогуша, и о формах защиты от контактов со звероподобными соотечественниками.

Сабрина еще не отошла от впечатления, размышляла с задержкой, но, наконец, сформулировала вопрос:

– Музочка, скажи откровенно: что… Сергеев был отпетый бабник? Уж слишком много весьма прямолинейных пассажей в его творческой копилке. Или я что-нибудь недопонимаю?

– Сабринок, я уже тебе неоднократно повторяла: беспокоиться не о чем. Он был обычным потаскуном в той мере, в какой это свойственно здоровому мужчине. Но он умел быть чистоплотным в таких отношениях. Бесспорно, часть его стихов имеет побудительные акценты – назревающую влюбленность, скажем… Ни одна из его пассий никогда не устраивала ему скандалов. Боже упаси! Он умел расставаться с ними весьма элегантно, если здесь, вообще, применимо такое изящное понятие. Они, естественно, сокрушались, но тянуть руки к его горлу не решались, причем, прежде всего, по сексуально-этическим соображениям. Каждая оставляла маленькую надежду на возвращение под сень его алькова. Пусть простит мне Господь кощунство, смелые обобщения и излишнюю выспренность, но это действительно так и было.

– Тогда, Музочка, как понимать его литературные пассажи… всю эту, как принято говорить, ненормативную лексику: согласись, что некоторые бытовые выражения, свойственные славянскому языку, плохо уживаются с полетом чувств?

Музу от смеха даже передернула, но она быстро взяла себя в руки и повела величавую беседу:

– Сабринок, прежде всего, кончай ударяться в наукообразный тон. Конечно, если ты не вкладываешь в него изощренное чувство юмора, которое я пока еще не научилась понимать и воспринимать? Это качество, кстати, – я имею ввиду способность подсмеиваться над яйцеголовыми, – идеально реализовывал Сергеев. Тут у него конкурентов не было. Он не вступал в спор, видимо, потому, что считал: "религия и наука не терпит споров"! Высказывайся свободно по любому поводу, если есть охотники тебя слушать, но не спорь, уважай чужое мнение. Все равно от абсолютной истины человеки так далеки, что искорки от этого слепящего огня до земли не долетают. Он считал, что мы допущены лишь в прихожую хранилища великих знаний, из которой даже через замочную скважину не заглянешь в тайные кладовые. Мы даже дверей, ведущих в те комнаты, не можем найти: какие уж там замочные скважины…

Муза, видимо, опять улетела в воспоминания, – в глазах ее забегали бесенята, она ухмыльнулась и продолжала:

– Я припоминаю, как однажды Сергеев вел дискуссию с очень аппетитной дамочкой (сексопатолог из Москвы, кажется) по каким-то сугубо научным проблемам сексологии. Он, вообще-то, посмеиваясь, всегда заявлял, что в этой науке теории нет и быть не должно. В ней может иметь место только практика! Дамочка приставала к нему с вопросами, касающимися полигамного влечения (видимо, только одного супруга ей явно не хватало!). Сергеев слушал ее с умным видом, с серьезнейшей мордой. Ты, Сабринок, представь себе этого лысого змея: спортивная выправка, наводящая женщину на бурные фантазии; узкое, приятное лицо, умные глаза пройдохи высокого ранга; тонкие черты лица, присущие породистой мужской особи, голубые брызги небесного цвета, как небо над Скандинавскими морями и т.д. и т.п. Баба, естественно, раскатала губу! Он же настойчиво разбирал с ней всю эту мутотень: "возрастные особенности сексуальности", – вспомнили эксперимент со студентами в США (я имею ввиду добровольную роль "in loco parentis"; да ты сама все это помнишь!), – добрались до каких-то "кросскультурных перспектив".

– Вообщем, – продолжала Муза с тем же аппетитом сатирика уровня Михаила Задорного, – он так укатал эту знойную дамочку, что когда разговор "незаметно" (он же опытный психотерапевт, владеющий суггестией! – ты должна понимать, что значит "незаметно" в его исполнении!) дошел до самого щекотливого, то стали твориться чудеса… Дамочка на его словах о роли пятна Грефенберга, желез Скена, клиторного, да маточный оргазма поплыла, причем, так основательно, что поперла на лектора своим шикарным бюстом просто в открытую, не стесняясь друзей и близких!

– Ты знаешь, – у каждого мужчины свой локус-минорис (слабое место). У Сергеева – это была женская грудь!. Мы с Мишей видим, что и он тает, теряет контроль, но все же сумел осилить соблазн. Сергеев понял, что пора давать задний ход, стал цитировать, как сейчас помню (потому что с увлечением наблюдала "смертельный раунд"), Шарлотту Уильямс: "Не существует женского ума. Мозг – это не половой орган. С тем же успехом можно говорить о женской печени". Ты представляешь, Сабринок, хохму?!.. Гостью из столицы парализовало,.. еле-еле откачали общими усилиями…

Муза только сейчас заметила, что Сабрина опустила глаза к долу и порозовела от стыдливых воспоминаний. Видимо, откровения подруги всколыхнули воспоминания о медовом месяце, проведенным еще совсем недавно с Сергеевым. "Вот так! – подумалось Музе. – Так невзначай вызывают инфаркт миокарда у любящих женщин! Нет все же у филологов нашей медицинской закалки! Надо срочно выбираться из темы". Муза приостановилась прямо на фазе галопа и мягко перешла на шаг:

– Сабринок, я уж не буду пересказывать, как он выводил дамочку из пикового положения разговорами о гендерных ролях. Поверь мне, все было сделано блестяще и изящно, – носом не подкопаешь! Однако во всем том была масса юмора, и мы, слушатели, оценили это по заслугам.

– Однако, подружка, давай-ка вернемся к нашим баранам. Разберемся, не спеша: разве Сергеев виноват, что на него глаз положила дама-сексопатолог? Что ему было делать в таких клещах? Не мог же он своими действиями доказывать, что, являясь холостым мужиком, потерял свою самость и кобелиную прыть? Разве такой позор перед столицей нашей родины – Москвой был бы достоин традиций Санкт-Петербурга. Вот тебе характерный пример. Вполне вероятно, что именно по этому поводу и был написан стишок.

Муза потянулась к папкам с эпистолярным прошлым Сергеева. Подруги, по совместной договоренности, шерстили их в четыре руки.

– Давай, Сабринок, на злобу дня отыщем документальное подтверждение сказанному.

Подруги, словно на перегонки, ворвались в разборку архива. Сабрина, чувствовалось, спешила больше: ей почему-то казалось, что сейчас откроется что-то интимное, не очень удобное для посторонних глаз. Она, безусловно, доверяла Музе, может быть, даже больше, чем себе самой, но все же здесь хотелось быть первой. Это был ее любимый человек, и ей думалось уберечь его от возможного позора. Муза чувствовала причину суеты, а потому старалась разбирать записочки медленно и осторожно. Однако: "Бог шельму метит"! Именно Муза первой обнаружила компромат. Она ленивым и вялым тоном, как бы нехотя, объявила:

– На ловца и зверь бежит! Читаю, не торопясь… Вникай! Обрати внимание: наш богоносец склонен был осознавать свои грехи и даже пытался их замаливать. Незря же он сочинил собственную молитву, попробовал к тому же увязать ее с болезнью. Название стиха – "Болезнь (молитва мытаря)":

Женщины перевели дыхание, и в это время Сабрина обнаружила другое стихотворение, вселявшее все же, по ее разумению, добрые надежды на истоки творчества Сергеева. Название грозовое – "Финал", но содержание, вроде бы, милостивое:

Настала очередь Музы внести свою посильную лепту в разоблачение искусителя. У нее все как-то по особому складывалось: они с Сабриной, как два классических следователя – добрый и злой. Сабрина искала оправдания трудной жизни любимого, но Муза каждый раз выворачивала очередную кучу дерьма на святую голову поэта. Вот и теперь она выволокла на свет Божий очередной самокритичный пасквиль под названием – "Назидание любимым":

Муза хохотала, как гиена, ей усердно и со вкусом вторила Сабрина. Смех мог перейти в истерический статус, и Муза предвосхитила нежеланные события резким замечанием:

– Подруга, ты сейчас вытряхнешь живот. Ну-ка, останови переживания. Наматывай-ка лучше на ус! Помни какого великого поэта потеряла страна-отчизна, ее народ и мы с тобой – две хохочущие дуры.

Далее Муза перешла на серьезный тон:

– Не будем забывать, что главная наша задача и истинная женская доля – рожать полноценное потомство. В твоем животе млеет отпрыск любимого человека, неважно кто это – мальчик или девочка. Ты головой отвечаешь перед Сергеевым и будущими поколениями Сергеевых за здоровье продолжателя вашего с ним общего рода, так будь же сдержаннее и осмотрительнее.

Вечер и ночь пришли незаметно, надвинулись тихо, но уверенно, как грозная бронетанковая техника перед великим наступлением. Именно такое наступление ожидало подруг на следующий день. Сейчас же требовалось крепить силы, ложиться спать.

Утро заставило открыть глаза довольно рано: вроде бы и свет был неярким, и шторы плотно задернуты, а вот, поди ж ты, проснулись обе подруги практически в одно время и очень рано. Сабрина с вечера копалась в папке со стихами и, поднимаясь с постели, наткнулась на выпавший листочек, – подняла его, прочитала – "Откровение":

Сабрина все еще не привыкла к резким оттискам следов мышления Сергеева, с переходом от заурядной буффонады, проще говоря, стеба, к серьезному, почти философскому проникновению или важному интимному откровению. Вот опять загадка. Как воспринимать это стихотворение, вывалившееся из папки и попавшее на глаза именно утром, перед, может быть, самым насыщенным делами днем. Она обратилась к Музе с вопросом:

– Музочка, может быть, нам вовсе не выходить из дома пока мы не разберемся с его папками окончательно? Хотелось бы уже успокоить сердце, отойти от неожиданностей, заставляющих все время заглядывать в глубины души.

Муза чистила зубы в ванной, а Сабрина стояла на пороге. Муза прополоскала рот и, безнадежно хмыкнув, заявила категорически:

– Сабринок, привыкни к тяжелой доле: весь остаток твоей жизни этот бес будет напоминать тебе о своей персоне: не в снах, так наяву, не в прозе, так в стихах. Такая уж у него психологическая конституция. В том и состоит его мистика и реальность. Плюнь ты, детка, на это. Живи проще, не переживай. Давай-ка лучше быстрее завтракать, да побежим в жилконтору: нам необходимо выправить твою прописку или, как там у них теперь называется, регистрацию что ли. Мы с тобой еще намаемся среди горе-чиновников. Я-то этих жлобов знаю! На всякий случай кой-какая предварительная работа мною уже проведена. Будем надеяться, что это нам поможет.

После легкого завтрака подруги вышли на улицу и двинули по Каналу Грибоедова, затем по Невскому проспекту к зданию старой Городской думы, порядком обветшалому с башенными часами, зараженными какими-то истерическими пароксизмами: то они шли правильно, то начинали отставать или убегать вперед. С боем же творились отчаянные производственные катаклизмы. Недавно историческое здание постигло стихийное бедствие – пожар, слизнувший былые красоты фасадной лепки и внутреннего убранства. Рядом с этим страдальцем, по адресу Невский – 31, и помещался жилищный трест. Когда вошли в парадную, то в нос ударило зловоние, словно именно на этой лестнице все бомжи города избавлялись от экскрементов. Сабрину помутило основательно. Она еле-еле успокоила позывы на рвоту. Муза разглядывала надвигающуюся мелодраму исподтишка, повторяя ласковым голосом:

– Привыкай, Сабринок, привыкай… Родина не всегда мать, она может быть и мачехой, а, иногда, и грязной потаскухой.

На втором этаже дорогу преградила собака (здоровущий боксер) без намордника, слегка привязанная (женским узлом) к перилам. Посетители жались к стене, движение приостановилось, нарастал ропот. Собака волновалась, нервничала, не понимая для чего ее здесь привязали: для охраны лестничного марша? – тогда необходимо без промедления начинать кусать всех подряд; но если весь этот кошмар имеет иную ценность? – скажем, развлечение, аттракцион. Собака, как это часто водится в России, оказалась умнее своих хозяев: она никого не кусала, а, наоборот, сопереживала страдальцам. Наконец, на площадку выскочила типичная российская бабища-балда: в вызывающей одежде, крепко накрашенная под блондинку, с бездарным макияжем. Баба принялась уверять всех, что собака от рождения никогда никого не кусала, и ее не надо бояться. Барбос смотрел на хозяйку откровенно-любопытным взглядом, словно комментируя по ходу спектакля действие выдающейся актрисы: "Ври, ври, откровенней и естественней, а я-то свое дело знаю и в нужный момент вырву кусок мяса из ляжки зазевавшегося посетителя, особенно, если от него будет исходить неприятный для меня запах".

Объяснять что-либо бабе-дуре было бесполезно, таким рациональнее бить наотмашь прямо по правой и левой щеке. Желательно одновременно по обеим! Может быть, в таком разе в пустых головах поселятся элементарные соображения о правах и обязанностях! Муза с огромной долей рационального ехидства наблюдала сцену очеловечивания собаки и озверения толпы. Сабрина открыла рот от удивления так широко, что прекрасный подбородочек расположился в яремной ямке, практически на груди. Такого не происходит даже в Венесуэле: там для того, чтобы завести собаку, необходимо прежде воздвигнуть вокруг частного особняка ограду, способную защитить прохожих от зубов зверя. Если же собака перескочит через ограду и, не дай Бог, кого-либо укусит,.. – штраф с хозяина взимается баснословной величины. Пострадавший может остаток жизни провести, не работая, а получая постоянную компенсацию за нанесение телесных повреждений, подрыв здоровья.

Но проблемы людей и зверей, а точнее людей-зверей, оказывается, нарастали по мере приближение к дверям нужного кабинета. Вот он долгожданный кабинет № 6, за ним притаилась чиновная персона с официальными позывными – Скуратова Зоя Леонидовна (так следовало из таблички на двери). Муза вошла первая, за ней Сабрина, уже порядком напуганная встречей с первой собакой. За столом сидела миловидная женщина средних лет и усиленно делала вид, что сильно увлечена ответственным разговором по телефону. Но то был обычный бытовой треп: в большей мери личный, чем деловой. Все, скорее, сводилось к тому, чтобы договориться с "ами" о том, как прокобелировать во время, а не после работы.

Кто не знает этих ЖЭКовских административных кабинетов: обстановка в них убогая, стены обклеены дешевыми обоями, рисунок которых содержит примерно столько же эстетического вкуса и разумности, сколько сами головы владельцев покосившихся канцелярских столов. В ЖЭКах трудятся, в основном, приезжий люд, из российской глубинки. Их установка – покорение большого города. Соглашаясь с маленькой зарплатой, они надеются для начала выбить более-менее сносное служебное жилье. После закрепления комнатухи, можно подумать уже и о материальном росте: некоторые решают такие вопросы с помощью тайного бизнеса, называемого в Уголовном Кодексе отвратительным словом "взяточничество".

О такой айсберг, точнее, об его подводную часть, разбиваются те небольшие, чисто формальные решения, за которыми являются в скучные учреждения толпы просителей. Традиция готовилась хлестануть по щекам и нашу парочку. Для начала, Скуратова уточнила какой статус имеет Муза при Сабрине (чиновник, безусловно, предпочитает беседу с глазу на глаз!). Муза тут же определила статус-кво: она юрист и переводчица при личности, плохо владеющей русским языком. Скуратова молча взвешивала все обстоятельства: ясно, что должна быть задействована особая тактика. Ситуация интересная и весьма перспективная. Понятно, что бывшие иностранные граждане ни черта не смыслят в отечественных традициях.

Но Муза тоже изучала противника. У Музы в последние годы выработался какой-то особый мужской подход, взгляд на людей и обстоятельства. Сейчас она сверлила чиновное тело победитовым наконечником своего жизненного опыта. Ясно, что начальница не имела обыкновение грубить народу. Она сама была плоть от плоти тот самый народ. Скорее всего, Скуратова не состояла в родственниках того Малюты, который оставил неизгладимый след в истории Государства Российского времен Ивана Грозного. Давно ушли в прошлое страшные опричники и верные псы-палачи бесноватых царей-садистов. Но порой из-под спуда поздних поправочных генетических наслоений вдруг зыркал на современного просителя взгляд ласкового кровопийцы. Вот и теперь, рассмотрев посетителей, Зоя Леонидовна не смогла унять мелкой дрожи рук. Ручонки, словно, тянулись к топору. Как матерый, увлеченный ремеслом свежевальщик, Зоя боролась с собой: так трудно сдерживать на людях игривый профессиональный порыв, созерцая блеск стали удобной секиры или обоняя кружащие голову ароматы долгожданной, готовой к разрубанию животной туши. Муза фиксировала переливы патологических страстей, бушевавших в миловидной начальнице. "Странное сочетание качеств"! – подумалось опытному психологу.

Но, к слову сказать, телесную стать чиновная женщина имела приемлемую для мужицкого потребления, а лицо выглаженного татаро-славянского типа. Убрать бы перегруз оловянности из прямого взгляда тусклых серых глаз, поправить бы легкой пластикой впалость седловины носа (свидетельство персистенции врожденного сифилиса в дальних поколениях распутных деревенских предков), то можно было бы выводить девицу в свадебный круг, не ожидая большого конфуза. Она, как все простецкие натуры (те, что от сохи!) несколько переоценивала свои природные качества. Но такая простительная для женщины слабость не мешала ей умело использовать женскую анатомию по назначению – в карьере, в частной жизни. Правда, круг потребителей был невысокого ранга. В голосе ее звучали колокольчики, почти что тонко-мелодичные, такие же, как звучали в старину на Изюмском шляхе, оседланном татарами. Позже ямщики подвесили те же музыкальные инструменты на дуги своих кибиток. Колокольчикам было дано задушевное имя – "Дар Валдая". Много позже, несколько под другой, но тоже ритмичный, четкий звон, вели по Соловецким дорогам несметные толпы заключенных ГУЛАГа.

Скуратова встала и прошлась к шкафу с документами. Пока это было еще только преддверье театра: знакомство с труппой по фотографиям, вывешенным в фойе. Сама атмосфера кабинета была наполнена томительным ожиданием главного священнодействия. Здесь изучались пока лишь возможности участников торжества. Тело начальственной дамы поддерживали на весу две очень приличные по виду стройные ноги, обутые в модельные туфли с порядком сношенными каблуками. Но, пожалуй, мужчина (например, такой циник, как Сергеев) сказал бы, что тело начальницы скорее располагало к застолью, чем к постели. Какой-то сексуальной детали, шарма, легкости, искры соблазна не хватало для выхода с такой дамой на околоземную орбиту, которую Господь Бог специально отвел для простеньких любовных игр.

С Зоей Леонидовной можно было выпить, закусить и, окосев немного, попеть дуэтом русско-народные песни. Но не более того! Телесные конструкции Зои Леонидовны вызывали в памяти наблюдателя школьные годы, уроки геометрии: грезилось что-то близкое к параллелепипеду – непростому сооружению, несколько скошенному в противоположную от мужских желаний сторону. Параллелепипед – очень красивое слово! Однако плохо и пошло, если красота, как и простота, становятся хуже воровства. "Жаль, черт возьми"! – мог подумать мужчина-натуралист, юный следопыт, только вступающий на тропу зажигательных откровений. Опытный же боец, ощупывая взглядом острые углы параллелепипеда, скорее, будет опасаться ушибов ответственной атрибутики, выдвижной символики.

Досужий врач-мужчина, способный не срываться сразу с места в карьер, уже при первом, даже бесполом, контакте почувствует повышение тревожности, словно он соприкоснулся с генетически обусловленным гирсутизмом и вирилизацией. Чаще всего в таких случаях возникает эффект неожиданного высыпания мурашек по всему телу или резкой встряски тонико-клонической судорогой. Однако нужно быть внимательным и не путать психогенные мурашки с вульгарными Phthirus pubis, иначе хлопот не оберешься. Тем более, что пароксизмы, как правило, – только транзиторные, незатяжные, нероковые.

В зависимости от фантазии и специализации, эскулапа, ищущего на жопу приключения, может обжечь предположение о приобщении к генетическому гемохроматозу, описанному еще фон Реклинхаузеном (чтоб ему мягко спалось в железном гробу). Еще коварнее – вялые подозрения о макроглобулинемии Вальденстрема, то есть о состоянии, когда помешавшиеся от антибиологических восторгов лимфоплазмоцитоидные клетки начинают порочно секретировать IgM.

Нельзя считать подарком и состояния, вызванные антитканевыми антителами, не относящимися к клубочковой базальной мембране. Не стоит стремиться заполучить, пусть и детально исследованную на крысиных моделях, патологию – злосчастный нефрит Хеймана. Интеллектуально развитый эскулап потеряет аппетит уже только от теоретических представлений по этой части. Не каждый способен выдержать описание в красках процесса пассивного введения геторологичных антител к избранному антигену стенки капилляров клубочков. Еще фантастичнее выглядит картина активной иммунизации этим антигеном с помощью адьюванта Фрейнда. Оба варианта биологической агрессии будут крушить устои всей мочевыделительной системы у отчаянных партнеров, которые, снизу и сверху, в избранном щадящем сердечно-сосудистую систему ритме цитируют друг другу сквозь зубы главный завет Библии: "Плодитесь, размножайтесь"!

Особого слова, бесспорно, заслуживает напоминание об опасных микробных наслоениях у той дамы, общение с которой происходит, словно, в ужасно пыльной комнате, на давно немытом полу.

Скорее всего, самое первое "покрытие" Зои Леонидовны было выполнено нештатным производителем. Так происходит, когда растение опыляется чужеродной пыльцой, а животное обсеменяется недоброкачественной спермой. Последующие семена и плоды всегда несут в себе зачаток брака, испорченности, исправить такие дефекты первопроходства, практически, невозможно. Неудачный разворот ксенийности (гр. xenos – чужой) у Зои Леонидовны чем-то напоминал о себе. Если угодно, то возникали определенные видения: чудилось, что присутствуют в этом женском организме лишние группы микробов, успевшие внедриться на клеточный уровень: скажем, хламидии или вирусы папилломатоза человека, полового герпеса. В таких случаях и вся биология организма претерпевает необратимые изменения, с которыми не в состоянии бороться самая элитная мужская сперма, пусть даже при полной поддержке всей системы отечественного здравоохранения. Особенно, когда система поставлена на колени, оскорблена бездарными реорганизациями. Прискорбная ситуация! И хочется и колется! Может быть, – поза неважная, финансирование недостаточное? Одним словом, мистика и реальность – загадочная история!

Но Муза была настроена, хоть и по врачебному цинично, но пока еще доброжелательно. Ей почему-то вспомнилось вполне миролюбивое стихотворение Сергеева – "Жизни глас":

Исторический генезис таких особ довольно прост: папа с мамой в советские времена были функционерами поселкового масштаба, затем рабфак, дальше заочный техникум и вот вам, пожалуйста, – дипломированный специалист коммунального хозяйства, да еще называющий себя "академиком коммунальных наук"! Знает страна своих героев! Сейчас они выдвинулись даже на довольно высокие административные посты. До большевистского переворота таких приблудников называли "сукины дети", теперь это весьма уважаемые люди. Вот потому-то наша страна и шляется в хвосте цивилизованного мира. Умные, и только они, должны управлять глупыми, но никак не наоборот! Муза снова обратилась к творчеству незабвенного поэта Александра Георгиевича Сергеева, но вытянула из памяти, словно обезьянка у старого шарманщика, билетик с траги-комическим текстом под названием "О палачах":

Подтверждение правильности общего прогноза не заставили себя долго ждать. Уяснив окончательно, что имеет дело с иностранкой, с которой можно содрать крупный куш, Зоя Леонидовна выпустила жало: "Ко всем бумагам, даже при очевидности прав на прописку по адресу теперешнего владельца квартиры, требуется письменное согласие Сергеева Александра Георгиевича"! Вот оно веское резюме чиновника. Ничто не могло поколебать решение Зои Леонидовны, в том числе и то, что Сергеев, к сожалению, погиб, умер. Он никак не может из загробного царства прислать письменное разрешение на прописку своей законной жены, унаследовавшей давно приватизированную квартиру в полную собственность.

Муза весь чиновный расклад поняла моментально, и план действий быстро созрел в ее голове. Сабрина рефлексировала, как человек, еще не закаленный в боях с бюрократией. Ей вдруг совершенно ясно вспомнились фотографии Владимира и Веры Набоковых на суперобложке недавно прочитанной книги "Мир и Дар Набокова": у Владимира большие, умные, полные грусти глаза, у Веры – холодные, решительные, наполненные еврейским фанатизмом, закаленным в вековой борьбе на грани выживаемости. Там же рядом, на другой фотографии, застыли члены всей семьи: во взгляде юного Владимира та же тоска, что и у его матери, да у черно-подпалой таксы – кривоного кобеля, четко уставившегося в объектив фотоаппарата. Похожий взгляд у отца, зафиксированный фотографом за месяц до его роковой гибели. Сабрина вспомнила и другую фотографию. Ту, на которой Владимир Набоков в палате клиники, может быть, за несколько дней до ухода из жизни: опять глаза переполнены грустью (и это понятно!), у сына же Дмитрия – чарующая фотографа улыбка (это не понятно!). "Что это? – подумала Сабрина. – Неужели имеются предвестники или врожденные роковые печати несчастий, возведенных в ранг семейных, родовых традиций"?

Из воспоминаний о близком родственнике Набокова – президенте медико-хирургической академии, патолога Николая Козлова – известно, что его дочь, увлекавшаяся биологическими науками, на смертном одре, перед самой агонией воскликнула: "Теперь понимаю: все вода". Сакраментальная фраза, даже для перенесения ее на социологические модели. Сабрина подумала о том, что весь разговор в этом жалком чиновничьем кабинете – всего лишь "вода", по сравнению с гибелью Сергеева и перспективами жизни даже такой "пушинки" (в космическом измерении), как самой Сабрины. Суета важной начальницы, да и всего поколения людей, проживающих на земле в настоящее время, – это тоже "вода", космический мелкий, моросящий дождичек: быстро пройдет и следа не останется. Так стоит ли волноваться и переживать: ясно, что Защита будет найдена!

Муза хлопнула себя по бедрам, как бы фиксируя подведение итогов. Выяснение определенностей, внесение полной ясности было совершенно лишним занятием. В таких ситуациях необходимо вытаскивать кастет и бить наотмашь в висок. Пока решимость Музы показывала начальнице, что ей предстоит суровая выволочка. Бюрократия победителем в данном случае не будет, ибо есть еще правда на земле. Муза и Сабрина поднялись, кивнули молча начальнице и удалились из неприветливого кабинета. Муза быстро направилась в приемную к самому главному в конторе руководителю, но не стала рваться к нему на прием, а попросила у секретаря разрешение воспользоваться ее телефоном. Та нехотя разрешила.

Разговор был очень коротким: Муза, даже не называя имени своего защитника, ограничилась репликой – "Ваши предположения оправдались, фамилия клерка Скуратова". Трубка была опущена на рычаги, женщины вышли в коридор и остановились у стенда с приколотыми разъяснениями прав и обязанностями владельцев или съемщиков жилого фонда Центрального района Санкт-Петербурга. Слова "центральный" и особенно название славного города – "Санкт-Петербург" совершенно не гармонировали с тем учреждением, где сейчас находились наши страдалицы. Люди, решавшие судьбы сограждан, были явно не на высоте. Они – чужаки в северной столице, способные только компрометировать ее!

Примерно через десять минут в коридоре возникло бурное движение: сперва секретарша – шустрая девица лет двадцати с небольшим, – быстрым шагом проследовала в кабинет к Скуратовой, затем они обе с документами в руках скоренько двинули к начальнику. Через пять минут, выйдя от главы учреждения, Зоя Леонидовна имела совершенно иной облик. Потухшие глаза с очевидными слезами – вот он слабый намек на осознание порочности своей деятельности.

Муза наблюдала перевоплощение пострадавшей не только глазами психолога, но и патолога. В ее уме почему-то, как фонетическая гармония, почти что вокальный восторг, зазвучало чисто медицинское понятие – "юкстомедуллярный круг кровообращения". В нем собрались звуки почти всех нот, – отсюда и лилась бальзамоподобная музыка! Вспомнились отдельные куски поразительных текстов из учебников патологической анатомии: "Юкстомедуллярный круг кровообращения почки составляют проксимальные отрезки интрлобулярных артерий, приносящие артериолы юкстомедуллярных клубочков, артериальные и венозные компоненты сосудов пирамид, а также проксимальные отрезки интрлобулярных вен".

Всплыло еще кое-что загадочное, музыкальное, волшебное и трудно воспринимаемое неподготовленным умом нормального человека: "юкстамедуллярные клубочки, составляющие одну десятую или пятнадцатую от общего числа гломерул, в отличие от кортикальных имеют выносящие сосуды гораздо большего диаметра , чем приносящие". Сколько специальной тарабарщины приходится хранить эскулапу в своей голове, чтобы мастерски лечить своих пациентов. Но на всю эту гармонию музыки и мысли, сердца и боли за исход лечения своего пациента какая-нибудь Скуратиха может наложить растоптанную пролетарскую лапу и, изощряясь словно отпетый палач, лишать вершителя жизни и смерти удовлетворения его наивных коммунальных прав. Блеснули слова "славного" Иосифа: "Поставить всех к стенке! Расстрелять"! Но Муза решительно себя одернула заявлением Иисуса Христа: "Я пришел не судить мир, но спасти мир" (От Иоанна 12: 47).

Приметив Сабрину и Музу, Зоя Леонидовна извиняющимся, крайне вежливым и предупредительным тоном пригласила их к себе. Разговор начальница начала с раболепских извинений и объяснений по поводу собственных заблуждений: ей дескать только сейчас "руководство строго-настрого объяснило несправедливость предъявленных к Сабрине требований".

Был повод ликовать, но Сабрина и Муза почти одновременно ушли памятью в мир своего кумира – Сергеева. А, ворвавшись в тот мир, вдруг ясно себе представили то, как стал бы рассуждать покойный философ. Он, наверняка, вспомнил бы, что Зоя в переводе с греческого означает жизнь. Имя это имела бывшая распутная женщина, которая решила своей красотой ослепить и склонить к пороку Преподобного Мартиниана – известного пустынника. Все события происходили еще в пятом веке. Зоя явилась к святому в пустыню в роскошном убранстве. Но, быстро поняв ее намерения, отшельник разложил горящие угли и принялся ступать по ним босыми ногами, повторяя молитву. Бог помог ему, а Зоя прониклась благолепием: по рекомендации Мартиниана, она прожила в монастыре в Вифлееме 12 лет, соблюдая строжайший пост, где и почила совершенно иным человеком. Зоя Леонидовна с трудом дотягивала до образа святой Зои. Но некоторые подвижки начались! Ей, скорее всего, мешал Леонид (льву подобный). Однако в святой российской жизни Леонид отправился в глухое лесистое место, близ города Пошехонья Ярославской губернии, где и скончался в честном служении Богу в 1549 году. Кто знает, может быть, и Скуратова – выходец из тех же мест.

Муза восприняла унижение власти не как победу, а с горечью: "Неужели российскому дельцу необходим кнут, чтобы стать честным и порядочным"? Она пропустила мимо ушей извинения и объяснения, но взгляд ее ясно говорил: "Не надо делать из нас дур, если сама больна этой болезнью"! Муза понимала, что имеет дело со своеобразным "блуждающим быдло-этносом", которого, как и горбатого, может исправить только могила. Уж слишком высока у его представителей была ставка жизни. Такие люди мыслят, как и отщепенцы любой национальности, утилитарно: "Ubi bene ibi patria" (Где хорошо, там и отечество). Сабрине было обещано выправить документы в кратчайший срок.

Улица встретила наших женщин слабенькими солнечными лучиками, легким ветерком и мелким дождиком, – погода бодрила, но не мучила. Раскрыли зонтики, взялись под руку, прижались плотнее плечиками. Все было так, как в одном из сергеевских стихотворений. Сабрина и Муза ощутили это практически одновременно. Не договариваясь, они, руководствуясь общим велением сердец, повернули в сторону Николаевского моста, следуя сперва по Невскому, затем по Адмиралтейскому – Конногвардейскому – к площади Труда. У обоих в головах чеканились в ритме шагов рифмы "Осени":

Женщины шли на поклонение своей прежней любви: там, с Николаевского моста, когда-то, почти в такую же осеннюю пору, Муза ночью, обливаясь слезами, высыпала пепел – остатки от кремации своего возлюбленного – Михаила Романовича Чистякова. Воды темной, набухшей от накопившихся за многие годы людских несчастий, Невы принимали это свидетельство еще одной трагедии. Муза шла поклоняться памяти любимого человека. Возможно, прах его испепеленный еще задержался в складках илистого невского дна.

Сабрину вела та же мука памяти, но по человеку, который упокоился далеко отсюда. Никто толком и не знает места истинного погребенья его тела, – но весь Мир един! Обе души, сейчас витающие где-то в небесах или выполняющие новую миссию, в прошлом принадлежали большим друзьям, ушедшим из жизни по собственной воле. Забудем на время верховенства Воли Всевышнего! Они растворились во вселенной, отдав ей сухой остаток, свою биологическую сущность. Но их души уже принадлежали Богу, и земная природа не была властна над ними. Этот мир был далек для них, но скоро, очень скоро, вещий крик какого-либо новорожденного должен был известить избранную женщину о новом витке перевоплощений – о повторении незабвенного Божественного дара.

Самое время было вспомнить и другое – "Назидание". Его Сергеев оставил своей возлюбленной и своему возможному потомку. Муза помнила, что стихотворение то родилось у Сергеева неожиданно, спонтанно. До тридцати лет, в силу партийных обычаев того времени, Священное Писание ему было недоступно. Но он тянулся к нему, искал возможность приобрести в личное пользование, словно чувствовал, что может найти в нем незаменимые откровения. Представился случай: санитарка больницы, где он тогда работал, – искренне верующий человек, – помогла. И Сергеев наконец-то приобрел Евангелие, да еще дореволюционного издания, да еще освященное. Он прочитал его запоем за одну ночь. Наутро явился к Михаилу с воспаленными, но сияющими радостью глазами, и заявил, что от него скрывали великую мудрость в течение целых тридцати лет "ослиной жизни". Вот тогда, в скорости, и родилось это стихотворение-причастие. Он читал его всей честной компании на очередных посиделках. Муза всегда была участницей тайных вечерей. Сравнительно тяжелые переходы были очевидны – их сжимали рамки метафор. Они, скорее, – предмет для размышления интеллектуалов, чем широкой публики. Музу стихотворение впечатлило. Она помнила его все долгие годы, могла воспроизводить наизусть в любое время суток. Муза несколько умерила шаг, подстроила его под ритм стиха и тихо, почти на ушко Сабрине, ласково, но четко, заговорила-запричетала.

Сабрина внимательно слушала, стараясь вникнуть в суть аллегорий. В душе она уже окончательно решила, что остаток жизни посвятит изучению творчества Сергеева: это могло быть и данью женской любви, и удовлетворением профессионального интереса, и серьезным занятием, наполняющим жизнь смыслом. Она поделилась своими планами с Музой. Но та, почему-то, не сразу подхватила идею, не одобрила ее с восторгом. Задумавшись, Муза еще сравнительно долго шла молча, а затем заговорила:

– Сабринок, пойми меня правильно, а, самое главное, не воспринимай мои слова, как попытку тебя отговорить от такого решения. Просто хочу предостеречь тебя от неожиданностей. Сергеев был не простой личностью. Да в нашей стране, вообще, простым людям и делать нечего – погибнешь на первых же шагах, в два счета, если, конечно, задумаешь прожить более-менее путную жизнью. Здесь нужно быть либо простецкой амебой, либо незаурядной личностью. Сергеев, безусловно, относился к породистым особям. Но это как раз и создаст для тебя массу хлопот. Жизнь он вел интеллектуально насыщенную, но подчиненную сугубо эгоистической общей установке, сводящейся к удовлетворению собственного любопытства.

Муза глубоко задумалась, как бы проверяя то, какую степень откровения она может позволить себе, обсуждая с Сабриной личность Сергеева. Разрешив себе что-то, она продолжала более уверенно:

– Ему было безразлично, за чей счет удовлетворять любопытство. Он по мере сил доил государство, не возвращая ему краткосрочные долги, потому что государство каждому своему гражданину должно долгосрочно (из поколения в поколение) невероятные суммы. При этом государство не терзалось угрызениями совести. Он мало уделял времени жене, детям, друзьям, потому что они стремились быть пиявками на его теле. Разговоры о каких-то коллективных обязанностях вызывали у него гомерический хохот, потому что находясь по шею в говне, надо ли беспокоиться о его цвете и запахе. Женщинами он увлекался (точнее развлекался) только, как занятными игрушками, приятными до поры до времени, потому что они относились к нему точно так же. Проходило любопытство – потухало и увлечение к науке, близким, любимым, коллективу, работе, стихам, книгам… Честно говоря, я не знаю, от чего он на тебе так основательно застрял. Скорее всего, к тому причастна мистика. А еще вернее – он почувствовал веленье Господа. Он ведь всегда верил, что браки совершаются на небесах. Вот такую небесную любовь он, наверняка, искал всю жизнь (может быть, любопытства ради!). В любви к тебе он почувствовал ее проблески.

Муза перевела дыхание, еще немного помолчала и продолжала:

– Сабринок, скорее всего, я сообщаю тебе неприятное, терзаю душу, но я хочу подготовить тебя к некоторым разочарованиям, которые обязательно возникнут, как только ты копнешь этот пласт. Таким же страшным эгоистом был и мой Михаил. Оба они странные люди: даже жизнь свою они согласились бы прервать только для того, чтобы быстрее заглянуть в зазеркалье, проверить свои "гениальные" гипотезы. Нам же с тобой они объявили бы об этом в самую последнюю очередь. Даже не спросив серьезно, а выдержат ли наши сердца такой поворот, не разорвутся ли они от горя. Это страшные для супружества субъекты – отстраненные, неблагодарные, способные смотреть на союз с женщиной, как на еще один эксперимент в своей жизни. Короче говоря, сволочи они и мерзавцы! И не стоят они наших слез!

Муза от таких речей начала всхлипывать, полезла в сумочку за платком. Сабрина опешила, не понимая, что происходит с подругой. Наконец она въехала в тему. Муза вступила на мост Лейтенанта Шмидта (в прошлой редакции – Николаевский мост, а еще раньше – Благовещенский). Музу явно схватили за горло воспоминания о молодости, о всепоглощающей, беззаветной любви к Михаилу, о том, как он обошелся с ее преданностью. "Так, так, – подумала Сабрина, – наш важный психотерапевт соткан из плоти, а не выкован из стали"! Она не решилась лезть к подруге с успокоительными речами, просто задумалась о своем – о Сергееве. Что-то не совсем то, не по теме, не в цвет, несла здесь и сейчас расстроенная подруга. Но многое, по всей вероятности, было правдой. Как бы там ни было, в Сабрине еще прочно сидело светлое чувство к Сергееву, и выковырять его с помощью простецких отмычек не так-то просто. Первый воровской заход у Музы явно сорвался. Сабрина убедилась в том, что для вступления в компанию сестер по несчастной любви она еще не готова.

Прошли большую часть моста и над последним, береговым, пролетом, ближе к Васильевскому острову, остановились: Муза заглянула в темную воду, несколько перегнувшись через перила, и с моста полетели в пасть черному водному безмолвию красные гвоздики. Туда же и Сабрина бросила свой пучок цветов. Постояли не очень долго. Не привлекая внимания прохожих отчаянной грустью, двинулись по набережной направо, к Сфинксам. Как гласила надпись на постаментах, загадочные изваяния привезенны из Фивы, что в Египте, в 1832 году.

Сабрина впервые посетила эту часть города, и Муза, уже основательно отогнав переживания, принялась давать пояснения. Подруги спустились к самой воде, к скамеечкам, красиво обрамленным медными фигурками грифонов: закинув потускневшие от времени и сырости крылья за спину, они встречали желающих присесть на гранит предупреждением об опасности простуды. Хотелось покормить уток, плавающих в студеной воде. Муза предусмотрела и такое желание – видимо, это был и ее ритуал. Из сумки извлекли свежий батон и раскрошили его Божьим тварям.

Сабрина повнимательнее рассмотрела сфинксов, обратила внимание на то, что на попах у задумчивых символов были отбиты значительные куски гранита. Но никого это не беспокоило, городские власти, скорее всего, не спешили лечить крупы загадочным существам: такие дефекты – дань страданиям блокадного Ленинграда и, вообще, жития в очумелой России.

Сфинксы устремили холодный, задумчивый взгляд в неведомое пространство далеко перед собой, ни один мускул не дернулся на приятных женских, но все же каменных, лицах. Их словно бы и не волновал весь этот суетящийся мир, а тем более какие-то куски гранита, отколотые по чьему-то злому умыслу у них из зада. Все это форма, а содержание заключается в ином. В жизни все бывает наоборот: какая женщина согласится даже с намного меньшими потерями красоты, чисто женских достоинств. Пустяковый дефект макияжа привел бы красавицу в бешенство и заставил бы срочно восполнять утрату. А отними у красавицы musculus glutaeus maximus, а заодно – medius, minimus.

Хвосты сфинксов, элегантно перекинутые через правый окорок, покоились на крестцах, лапы лежали спокойно, без какого-либо напряжения мышц, никто не скреб когтями гранит. Наверное и здесь был спрятан некий символ – возможно, то был символ покоя, безразличия, погруженности в трансцендентальное. Сфинксы как бы жили в обстановке сегодняшнего северного города, но, вместе с тем, они уже умерли для него душой, откатили от него мысленно, духовно. Здесь, на постаментах, оставались лишь телесные оболочки, скорее, их кристаллические решетки. Им, бесспорно, был противен весь этот бездарный кавардак: и прежних дворцовых интриг, и революции, и бестолковые преобразования власти, да суета простых смертных. Их манил загадочный Египет, но тоже, видимо, не сегодняшний, а былой, ушедший в века!

Напротив Румянцевского садика по покатому спуску приблизились к обрезу воды, последили за двумя стройными и величественными чайками, отпрянули от музыкального грохота плавучего ресторана, поражавшего очевидной неряшливостью и отсутствием уюта. Балаган и неопрятность были заметны даже издалека. Двинулись дальше мимо Меньшиковского дворца, скорее похожего на помпезный сарай для лошадей, коров и овец, чем на людское жилище. Поражаясь бесхозяйственности, доводившей старинные строения до состояния медленного, но верного разрушения, двинули мимо Университета имени М.В.Ломоносова. Здесь внимание приковала группа ряженных: толпились люди – пожилые и молодые – в цивильных костюмах, при галстуках, но сидевших на их владельцах почему-то, как на коровах седло. Сабрине подумалось: "Украли они одежду, что ли?.. или спешно пошили, взяли на прокат, прямо так, без всякой портновской подгонки"?

Среди ряженых больше всех суетилась женщина, почти пенсионного возраста, но активно бодрящаяся. Она была энергична не по годам, некрасива – по возрасту и породе, в одежде – безвкусна. Женщина что-то быстро говорила сразу нескольким участникам балагана, и от того Сабрина успела разглядеть щербатость ее зубов, не правильный прикус и большой красный язык, плохо умещавшийся во рту. Она напомнила Сабрине поведение марионеток, но деловых, энергичных, плохо управляемых. Эту куклу основательно трепал нервный тик, заставляя часто поправлять очки. Прыгающий взгляд было трудно уловить – он был слишком суетлив, точнее, прыгающе-внимательный. Очевидным оставалось одно: узкий прищур глаз сильно подводил даму под образ заезжего татарина, а может быть, чем-то напоминал ленинскую породу, манеры вождя.

Сабрина хотела уточнить кое-что у Музы, но та уже сама наклонялась к уху подруги и шептала заговорщицки:

– Та особа с невротическими реакциями – ректор Университета, большой мастер интриг, проводимых всегда по женскому типу, а потому с заметной толикой бестолковости. Она, Сабринок, твой коллега – доктор филологических наук, профессор кислых щей!

Сабрина изумилась:

– Зачем же доктору филологических наук нужен административный пост? Ведь так много интересного в самой науке.

Муза уточнила диспозицию:

– Сабринок, интерес к науке возникает только у тех, у кого имеется талант к этому роду деятельности. Когда же запас способностей истрачен на выполнение только кандидатской или докторской диссертации, тогда испаряется и научной азарт. Вступает в силу банальная поведенческая порочность, называемая приспособленчеством. Необходимо правильно выбирать профессию: я еврейка и если бы меня угораздило увлечься филологией, как наукой, то я принялась бы изучать еврейские языки и диалекты, но не арабский и даже не русский. Необходимо, на мой взгляд, трезво оценивать свои биологические и психологические предпосылки к определенной профессиональной деятельности.

Муза обратилась к изведанному приему, безотказно действующему на Сабрину:

– Сергеев говорил, что для ученого главное уже априори, до сбора материала, уметь рождать (если хочешь, отгадывать) гипотезу – в том и заключается дар Божий. А если ты, подробно старой кособокой телеге, вслушиваешься в стук собственных колес, дабы определить качество дорожного покрытия – грунт, булыжник, асфальт, – то ты не ученый, не провидец, способный к восприятию Божьего откровения. Ты и есть колымага, которую тащит чужая твоей природе лошадь, думающая, естественно, только по лошадиному. Дорожные ухабы – твой научный материал, его ты анализируешь, как жалкий кустарь, а не как адепт Бога. Ты тянешься за подсказкой не от Всевышнего, а от дорожной грязи. Исходя только из материала эксперимента, ты забываешь, что при его сборе можно и ошибиться. Так рождаются не правильные выводы – выводы не ученого от Бога, а кустаря, ремесленника, не способного пойти далеко. Твои открытия ждет быстрое забвение. Подсказанное же Богом будет жить века.

Муза еще раз притормозила разбег мысли, пошустрила в кладовых памяти и сказала:

– Плохо, даже бессовестно, браться за дело, которое не умеешь и никогда не научишься делать. Ученый, как и талантливый менеджер, наделен даром Божьим, не стоит здесь никого шельмовать. Видишь, из этой дамы ученый не получился, так она морочит себе и другим голову административными играми. Да и то сказать, Сабринок, при таком основательном наборе татарских генов может ли оказаться талант к славянскому и русскому языкам? Ей надо было изучать языки других народностей – татар, бурят, монголов, ханты, манси – да не хватило, видимо, усидчивости. Всегда легче проникать в глубины того языка, на котором вынужден говорить каждый день.

Мысли рванулись в прошлое:

– Сабринок, помнится и в нашей больнице замечалось подобное: начмед Записухина свой слабый, провинциальный интеллект могла раскрутить только на интрижку – этим и жила. Никакой продуктивной деятельности от нее никогда и не исходило. Была только поза, надутые щеки, демагогия. При бездарном главном враче ее интрижка дотягивалась до горла главного администратора, с которым она внутренне всегда находилась в конфликте из-за зависти. Сильный администратор вовремя давал ей по рукам, и тогда Записухина интриговала с заведующими отделениями, врачами, гардеробщиками. По большому счету, она была не на своем месте, ее амплуа – кулинарный техникум..

Муза еще поиграла в какую-то особую затею со своей памятью, поморщила брови, брезгливо передернула плечами и заявила категорично:

– Однако меня мучает – сострадание к ректору. Но не по поводу ученых откровений, а потому что она потеряла себя, как женщина. Не поймешь теперь, кто перед тобой – ни девушка, ни баба, ни мужик. Какой-то недоделанный гермафродит. Ужас, да и только! Ты можешь, Сабринок, себе представить княгиню Дашкову Екатерину Романовну – директора Петербургской академии наук и президента Российской Академии, – в таком непотребном виде и качестве. Дочь знаменитого царедворца Р.И Воронцова тоже имела некоторое количество татарских генов, но, тем не менее, она не опускалась до очевидности заштатного татарчонка. Это была и привлекательная женщина, и администратор, и литератор, и политический деятель. Кстати, Сабринок, поправь меня, если ошибусь, но помнится именно Академии, возглавляемой Дашковой, было поручено "определить правила орфографии, грамматики и просодии русского языка". Так что нынешняя директриса Университета в некотором роде коллега княгини Дашковой. Но как далека она от княжеских высот! Напяливать, как маскхалаты, академические тоги на политиков ради жалких превенций и субвенций – это ли достойное занятие для глашатая истинной науки.

Сабрина вздернула озорную бровь и елейно-ласковым тоном уточнила:

– Музочка, пиная филологов, ты и меня имеешь ввиду? Вот почему ты отговаривала меня заниматься исследованием литературных деяний Сергеева.

Муза стала выкарабкиваться из неловкой ситуации. Чувствуется, что Сабрина солидаризировалась с коллегой по профессии. И Муза заговорила с жаром:

– Во-первых, Сабринок, я тебя и не думаю ни от чего отговаривать, но советую принять мои слова к сведенью, ибо я желаю тебе только добра. Во-вторых, в моих давешних высказываниях было слишком много перебора, экспрессии, за что прошу извинения. А, вообще, пошла ты к черту со своим Сергеевым и филологией! заключила Муза свою речь со смехом.

Подруги плотнее подхватили друг друга под ручку и ускорили шаг, направляясь к Дворцовому мосту. Муза принялась на ходу, по памяти, несколько ошибаясь, в такт шагам читать еще одно стихотворение Сергеева – "Круговорот жизни":

Муза покончила со стихом и, проглотив комок в горле, вызвавший некоторое замешательство в построении строгих, логически выдержанных сентенций, подвела некоторый итог:

– Сабринок, хочу исповедаться тебе… Позволишь?

Но и без ответа было понятно, что подруги находятся на одной волне – на волне предельных откровений.

– Когда мы рассматривали сфинксов, – продолжала Муза, – я вдруг поймала себя на мысли, что наши с тобой мужики были тоже сфинксы: ты посмотри какой отстраненный, ничего не видящий взгляд, устремленный куда-то вдаль, только на избранную ими цель. Наше присутствие они могли бы не замечать веками. Мне кажется, что и смерть мой Михаил принял только для того, чтобы поскорее получить ответы на свои "философские вопросы". Уверена, что и Сергеев толком никому и ничего не объяснял, да и пальцем особо не пошевелил, чтобы предотвратить гибель. Плохо они думали оба о нас. А мы-то готовы были отдать им жизнь, как говорится, идти за ними на эшафот.

– Музочка, – пыталась возражать Сабрина, – мне кажется ты опять впадаешь в крайность. Полагаю, они думали о нас и не пожалели бы жизни своей ради нашего спасения, случись что опасное. Только делают они это без лишних слов, без истерики и рекламы. Ты, скорее всего, права в том, что они слишком погружены были в свои интеллектуальные игры, но не настолько, чтобы забыть о любимых женщинах. Посмотри, практически все стихи Сергеева пронизаны любовью, а твой Михаил ведь разделял его представления о жизни.

Муза как-то вяло хмыкнула и как тот сфинкс устремила взгляд вдаль. Сабрина следила за ней исподтишка. Молча шли довольно долго, потом Музу прорвало:

– Понимаешь, Сабринок, на что я злюсь,.. больше всего злюсь,.. как не странно, – злюсь на себя. Не нужно было слушать Мишку, надо было рожать ребенка. Что я сейчас такое?.. – какая-то вещь, неопределенность, а не женщина. Наша женская защита – в нашей бабьей доле: любить и рожать детей! Потеряла любовь мужчины – но осталась любовь к ребенку. Женщина всегда должна оставаться женщиной. А это значит – любить и быть любимой!

Муза еще о чем-то подумала, что-то взвесила – перевесила и продолжила:

– Почему мы набросились, яко коршуны, на дамочку-ректора? Да потому, что она хочет казаться умной, а на самом деле – площадная дура Для нее жизнь, как тусовка или митинг – при флагах, транспарантах, аплодисментах и прочей мишуре… У нее ни черта не получилось с серьезной наукой, потому что не за свое дело взялась, так она пытается защитить свою самость административной суетой. А это откровенная глупость – угрызения совести на старости лет загрызут! Недавно видела по телевизору выступление женщины-депутата Государственной Думы. Извини, но я эти рожи (женщин-функционеров) не различаю – одно общее пятно или еще проще – жопа! Эта дура просила равенства с мужчинами в политике. Причем, просила-то у тех же мужиков. Идиотизм!.. Видимо плохо с гормонами и психикой у этой депутатки. Радоваться надо тому, что мы, женщины, еще не влезли в политическое говно по уши! Детей надо рожать, а не языком чесать – в этом состоит наше предназначение, наша защита от одиночества, людской злобы, глупости политиков и тупости народных масс – быдло.

Сабрина воспользовалась кратким перерывом в речах и втиснула свой вопрос. Похоже, что он ее уже давно мучил.

– Музочка, – обратилась она к подруге деловым тоном, – скажи, что собственно ты понимаешь под словом "быдло"? Уж слишком часто ты его употребляешь. Послушать тебя, так и Сергеев с Мишей часто им оперировали. Может быть это просто оскорбление тех, кого не понимаешь или не желаешь принимать, как личности?

Муза выстрелила ответом моментально:

– Прежде всего, Сабринок, обратимся к классикам: что пишет старик С.И.Ожегов? "Быдло – это люди, которые бессловесно выполняют тяжелую работу на кого-либо". Вот тебе и ответ! Работа должна быть удовольствием, а не рабской функцией. Если человек не понимает этого и не умеет претворить такую установку в жизнь, значит у него умственная отсталость – дебильность той или иной степени выраженности. Стоит ли уважать такого? У всех при социализме были равные возможности, но не все состоялись. Помнишь из Евангелия от Луки: "Ибо много званных, но мало избранных" (14: 24). Большинство современных проституток, наркоманов, бомжей, преступников – осколки этого несостоявшегося племени. Это дети и внуки тех функционеров, которых вытащила "система" на поверхность без учета их биологических заслуг перед природой, оценивая исключительно их идеологическое лизоблюдство. Беда в том, что власть была сориентирована на помощь "неспособным" и отвращение "способных" То есть даже с точки зрения выгоды для общества, государства, все делалось шиворот-навыворот! Тепличные условия, как проявления классовой солидарности быдло, породили в конце концов гибель ее защитников и потребителей. Сюда добавь еще одно откровение – злобу тупого скота.

Муза не долго думала, видимо, подходящих примеров у нее в запасе была масса, она, виновато-печально ухмыльнувшись, продолжила рассказ:

– Вот тебе примечательная история: ты слышишь, как довольно часто рано утром скулит и воет собака в нашем дворе? Слышишь! – вот и чудесно. Это тебе и всем остальным благополучным жильцам мстит наш дворник – законченный алкоголик. Он приходит сюда рано утром с парой шавок, кормит их из помойного бака, немного подергает метелкой по асфальту – большого толку от его уборки нет. Уходя, одну из собачек – небольшую сучку – он запирает во дворе, захлопывая на кодовый замок калитку железных ворот. Собака, намаявшаяся в этом страшном, голодном мире, потерявшая единственного защитника – пошлого человека и друга – другого кобеля, воет от животного страха в чужом дворе. Вот она классовая солидарность, вот она месть быдло тем, кто, по его мнению, сумел лучше устроиться. Куда полезнее для всех и для него лично, была бы другая акция: этот мудак мог вымыть лишний раз лестницу в нашей парадной и тогда по заслугам получил бы "на карман". Но такое простое решение ему и в голову не приходит. Ему важнее излить злобу, пусть даже за счет предательства верного, одинокого друга – жалобной собачонки. А мне не лень вставать, одеваться и идти выручать собачонку – выпускать ее на волю. Она же, глупышка, бежит догонять своего деспота, виновато виляя хвостом. Меня-то благодарить ей уже и некогда. В Евангелие от Матфея очень хорошо об этом сказано: "Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое" (12: 34-35).

Муза обратила пристальный взгляд на Сабрину, словно проверяя качество усвоения очень важных понятий:

– Сабринок, согласись, что даже проститутка может оторваться от своих быдловких корней очень простым способом – попытаться родить ребенка от мужчины-носителя элитарного генофонда. В том, кстати, будет состоять эффект женской защиты. Однако именно здесь высовывает свою глупую голову очередной парадокс: быдло, как правило, тянется к быдло, и это качество при деторождении закрепляется прочно. Короче: женщина обязана уметь правильно выбирать мужика, отца своих будущих детей! Терпеть не люблю баб, вступающих в материнство в каком-то забытьи. Это же очень ответственная миссия – защита не только личная, но и всего общества.

Сабрина ответила не сразу. Чувствуется, что она пыталась разобраться в чем-то, имеющем для нее большое значение. Она вспоминала другие слова из Евангелия, пытаясь их выстроить в канонический ряд, подчиненный особой логике: "И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли, – в учении"…

Дальше нужно было снова напрячь память, взвесить разные варианты, чтобы точно определить категоричные формулы. Наконец память выхватила из под спуда сомнений и закрепила на переднем плане продолжение вещей фразы: " Увещатель ли, – увещавай; раздаватель ли, раздавай в простоте; начальник ли, начальствуй с усердием; благотворитель ли, благотвори с радушием"…

Снова разрыв в памяти… Следовало напряжение мысли, перебор нескольких вариантов. Затем отстоялось праведное: "Любовь да будет непритворна; отвращайтесь от зла, прилепляйтесь к добру; будьте братолюбивы друг ко другу с нежностью; в почтительности друг друга предупреждайте"…

Трудно даются построения вещих формул даже с Божьего голоса, а попробуй сам, да еще впервой, изобрести что-либо путное. Сложная задача! Но Сабрина снова поймала Божественную идею. За самый кончик предыдущих слов она потянула ниточку, клубочек стал распутываться: "В усердии не ослабевайте; духом пламенейте; Господу служите; утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны"…

Сабрина остановилась, как вкопанная, – вот он ответ на ее внутренний запрос, выход из ее состояния. Теперь она стала мало-помалу понимать, от чего многие именитые женщины, теряя мужа, уходили в монастырь – далеко, далеко от мирской жизни. Они были настоящими женщинами, а не пошлыми бабами и, тем более, не мужиками в юбках!

Муза следила за отблесками этой внутренней работы, не мешая подруге переживать. Она только слегка контролировала маршрут следования – дорожное движение, переходы под светофор.

Сабрина опять ухватилась за чуть было не оборвавшуюся нить Святых откровений: "В нуждах святых принимайте участие; ревнуйте о странноприимстве; благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте". Да, да, Сабрина четко вспомнила, – все это было из Послания Святого Апостола Павла к Римлянам, глава двенадцатая, пункты – с шестого по четырнадцатый.

Теперь Сабрина как бы очнулась и задала вопрос опекавшей ее подруге:

– Музочка, скажи пожалуйста (ты, кажется, уже толковала как-то об этом, но я невнимательно слушала): Сергеев черпал из Священного Писания моральную поддержку только для своих научных и литературных занятий, или для него в нем заключался еще какой-то смысл?

Муза словно бы давно ждала такого вопроса и отвечала практически не задумываясь:

– Голова ученых так устроена, что они умудряются находить материал для своих изысканий в любых источниках. А моральная поддержка и прагматический интерес для них неразделимы. Они же живут, как помешанные, в своем замкнутом и, может быть, волшебном мире! Сергеев часто говорил, что редкий человек умеет расшифровывать универсальность логики Писания. Многие из читателей застревают на частностях, принижая Святые тексты. Он же даже для чисто лечебных подходов, а тем более для теоретических построений, разыскивал намеки на универсальные формулы в Библии. Но у него была забавная привходящая концепция: он считал, что имеет право на жизнь простая версия, смысл которой состоит в том, что сотворение мира на земле есть эксперимент, проводимый высшим разумом. Отсюда известное в Евангелии от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" … и так далее. Видишь – прямое указание на планирование эксперимента. Но у другого представителя вселенского разума (которого принято называть Дьяволом) могли быть иные представления об организации эксперимента и его ходе. Тогда естественно предположить, что он вмешивался в чистый опыт, привнося всякие бяки. Но в борьбе противоположностей открывается путь к истине!

Сабрина попыталась кое-что уточнить:

– Музочка, а какова же цель эксперимента, что проверял Высший разум, соорудив его на Земле.

– Вот здесь как раз огромное, просто необозримое, число вариант задач, целей. Но самую верную отгадать нам не дано, иначе сам человек будет способен вмешаться в эксперимент. И, как водится, подгадит в чем-либо. – отвечала Муза. – Из возможных вариантов Сергеев склонялся к попытке вывести особую породу людей, скажем, толерантных к каким-то биологическим или поведенческим вирусам. Однако все могло быть и весьма прозаично: например, иные миры избавляются от генетического брака, накопившегося в популяциях своих соплеменников. Так что, Сабринок, дерзай: предлагай свои варианты.

Подруги вышли на Дворцовую площадь, и Сабрина околдовалась величием развернувшейся перед глазами панорамы. Она вертела головой, медленно вращалась на месте, пытаясь ощутить и сохранить размах впечатлений. Так, медленно продвигаясь домой, спотыкаясь вниманием на архитектурных шедеврах, переживая эстетическое просветление, подруги добрались до своего дома на Гороховой улице, что идет параллельно Невскому проспекту. Словно сговорившись заранее, обе одновременно вспомнили сергеевкий стишок на злобу дня ("Малярия"):

С тем и вошли в квартиру: их встретили три кошечки (Маша, Муза, Серафима), супружеская пара спаниелей – Граф и Буля. Взаимопонимание было редчайшее: животные смотрели на хозяек одинаково внимательными глазами, выражавшими одно общее желание – поесть поскорее! Хозяйки, усовестившись, принялись срочно готовить обед для своих питомцев, да и о своих желудках необходимо было позаботиться. А над головой, словно Дамоклов меч, нависало вещее замечание – концовка Псалма 77: "И он пас их в чистоте сердца своего, и руками мудрыми водил их".

День за днем медленно и без всяких потрясений текла жизнь подруг. Ничто не предвещало грозы – грома и молний. Хватало времени готовить, стирать, убирать квартиру, не забывать о несложных нарядах, раскапывать и систематизировать архив Сергеева. Но самым главным, естественно, была забота о течении беременности и подготовке к неотвратимо приближающимся родам. Сабрина должна была стать повторнородящей, а потому обладала уже достаточным опытом подготовки к материнству, да и организм ее уже испытал известные муки, а значит в нем давно настроились системы защиты жизни матери и ребенка. Беременность протекала без осложнений, Муза исподволь наблюдала медицинским оком за перестройкой, не надоедала советами, но умело, профессионально подходила к организации быта Сабрины. Она взяла на себя заботу о подготовке приданого и организации защиты от всего того, что однажды обязательно должно будет рухнуть на Сабрину, как снег на голову.

Пришлось задуматься о некоторых нововведениях в отечественной медицине – о всеобщем медицинском страховании и его горестных последствиях для населения огромной, развращенной государственной заботой о здоровье своих рабов, страны. Сабрина со своим будущим ребенком представлялась жалкой песчинкой в этом пыльном и бестолковом царстве.

Больше всех волновалась Муза. Она-то знала прелести отечественного здравоохранения. В ней все больше и больше просыпалось какое-то особое, законсервированное материнство. Доходило до маразма (так она сама называла это состояние): в сердце зрела и шевелилась некая зараза – ревностью к Сабрине, к ребенку. Был дурной сон – привиделось, что беременна именно она, но у нее каким-то детективным образом похитили эту беременность: плод внедрили в чужой организм. Муза в ту ночь проснулась в холодном поту, долго не могла прийти в себя. Разобравшись в том, где реальность, а где фантазия, двинулась в другую комнату, к Сабрине. Нежно, осторожно, чтобы – не дай Бог! – не разбудить спокойно сопевшую подругу, стала ощупывать ее живот. Все было на месте! Все было в порядке! Муза представила себе возможный поворот мыслей любого наблюдателя, ненароком заставшего ее за этими акушерскими манипуляциями. Самой Сабрине все можно было объяснить. Она, безусловно, поверит в добрые намерения подруги. Но чужой глаз – всегда злой глас! Он может стать не только "гласом вопиющего в пустыне", но и обвиняющим в пороке. Одни заподозрят в лесбийских наклонностях, другие – в фетишизме.

Эти мысли вдруг неожиданно вывели Музу на интимные откровения самой с собой: она задала себе опасный вопрос, на котором некоторые женщины, особенно ее возраста, ломаются окончательно и бесповоротно. Муза спросила себя: кого сейчас люблю больше – мифического мужчину-принца или земную подругу-женщину? Ответ повис в воздухе и никак не хотел приземляться в сознании только потому, что Муза боялась произносить в слух правдивый ответ. Для полного откровения требовалось мужество! Откровенный ответ был смертельно простым: "Я люблю тебя, Сабрина, твоего ребенка и никого больше"! Муза была профессиональным психологом и хорошо понимала куда ведут такие откровения.

Настало утро: Сабрина, как ни в чем не бывало, умывалась, готовила завтрак. Муза, словно нашпаренная, глотнула толику кофейку и, не отведав скромный бутерброд, рванула в поход по официальным медицинским учреждениям.

Пока Сабрина со все возрастающим любопытством и энтузиазмом исследовала литературный архив, Муза усердно оценивала систему организации здравоохранения и, в частности, службы родовспоможения и педиатрической помощи. Покончив с анализом безобразий, творимых в этой области в России, Муза переключила внимание на то, что делается за рубежом. Она связалась с Магазанником и получила подтверждение того, что у фирмы имеется возможность организовать специальную поездку во Францию, Германию, если Сабрина пожелает рожать в зарубежной клинике. Но здесь, совершенно неожиданно для себя, Муза столкнулась с резкой и категоричной отповедью, исходящей от самой Сабрины. Она, переполненная левацким патриотизмом (термин ввела Муза), отринула все попытки оторвать ее от новой родины. Она страстно желала разделить "участь своего народа". Услышав филологический перл, Муза фыркнула так, что встряхнулись стены квартиры. Затем, отдышавшись, подавив негодование, спросила:

– Ты, милочка, случаем, не царских кровей. Это он, наш батюшка царь, вместо того, чтобы передушить большевистскую нечисть, отправить в сумасшедший дом всех этих психопатов и шизофреников, решил делить участь с народом, за что и был варварски уничтожен. Потом Россия восемьдесят лет хлебала собственную кровушку, да не стаканами, а ведрами!

Сабрина ничего не ответила, понимая, что подруга лишь печется о ней и ребенке. Она прижалась к Музе щекой, чмокнула подругу прямо в сочные губы и снова занялась архивом. Муза внутренне поплыла от восторга и нежности, но заявила деланно грубовато:

– Вижу, девонька, сестричка, солнышко, что ты зачиталась крамольными мыслями своего благоверного. Они иссушили тебе мозг, вконец испортили твою бедную головушку. Кстати, во французском и испанском Сабрина означает сестра, племянница. Думаю, что Сергеев видел в тебе не только женщину, вызывающую у него понятное головокружение, но и сестру, дочь, с которыми он встречался в прошлых жизнях. Боюсь, что и мы с тобой были сестрами когда-то, если не подозревать большее.

Сабрина словно ждала такого замечания. Она придвинула к Музе бумажку со стихом "Сабрина" и стала читать его вслух.

Муза, дослушав до конца отповедь греху, потрепала подругу по загривку, прижалась к ней щекой и сказала:

– Все же ты влюбленная дурочка, Сабринок, продолжает вешать тебе лапшу на уши твой Сергеев даже после смерти. А ты внимаешь его виршам, как неоспоримым приказам, и живешь в сказке, которую он для тебя выдумал. Да, наверное, обе мы дуры: я ведь тоже из-под влияния Мишки так и не могу выйти по сей день. Жаль, что он стихов, паршивец, не писал, а то бы и я потешала душу стройностью рифм и сказкой сладких слов.

Муза внимательно заглянула в глаза Сабрине, погладила ее по животу и спросила:

– Чего ты опять-то выдумала? Ты понимаешь, что главная твоя задача сейчас ребенка родить полноценного? А ты все кувыркаешься в воспоминаниях. По-моему, ты во сне и наяву все еще чувствуешь себя в объятиях Сергеева. Спустись на землю: ты находишься в стране, которая еще только сто с небольшим лет тому назад официально освободилась от рабства (в 1861 году подписал Александр II свой манифест о ликвидации крепостного права), но в действительности его никто толком и не выполнял еще многие годы. В пору большевизма народ превратили в быдло, которое проживало в худших условиях, даже по сравнению с крепостным правом. Ты понимаешь, что тебе придется столкнуться со здравоохранением, выдуманным новыми дураками – наследниками прежних болванов? Эти кретины могут погубить и тебя, и ребенка? А ты все бродишь со свирелью, как Дидель. Помнишь из Багрицкого: "Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле и смеется невзначай". Сабринок, плакать может быть и не надо, но думать мы с тобой должны обязательно и предусмотреть все до мелочей.

Муза прошерстила бумажки из архива и выбрала одну из многих:

– Ты посмотри, Сабринок, что твой немой повелитель тебе пишет оттуда, из зазеркалья, словно предупреждая, что жизнь может сложится в этой стране отвратительно до безобразия. Стих называется выспренно – "Поклонение Господу".

Муза опять порылась в архивной папке и извлекла на свет Божий новое откровение, которое, как ей показалось, очень подходило к текущему моменту. Она сперва не спеша сама вчитывалась в строки стихотворения, покачивая головой, разгадывала и домысливала что-то. Созревший поворот ее определений был, как всегда, несколько неожиданным:

– Похоже, что как бы иронически Сергеев не относился к женщине, он все же отдавал должное ее роли в жизни нашего общества. На поприще медицинских услуг, особенно в существующем ныне варианте, тебе, Сабринок, придется столкнуться с каверзными неожиданностями. Самое потешное заключается в том, что наводить тень на плетень в твоей родильной доле будут как раз те, кто по идее способен проникаться тонким пониманием твоих трудностей. Такая медицинская помощь может выйти тебе не тем боком! Ожидать ничего другого не приходится: у россиянок так же, как у мужиков, нет Бога в душе (еще совсем недавно цари боролись с язычеством, а потом большевики его насаждали, называя скромно атеизмом!).

Муза дополнила предупреждение спокойным выводом:

– Сергеев, похоже, в качестве максимально лирического предупреждения подарил тебе стих "Женщина":

– Разговор наш не праздный, Сабринок, в службе родовспоможения девяносто пять процентов составляют женщины. Бездарные мужики-организаторы здравоохранения сейчас подкинули дамочкам в белых халатах опаснейшую игрушку, называемую обязательным медицинским страхованием. Среди революционных преобразователей, кстати, набралось достаточно большое число администраторш с такими неопрятными фамилиями, словно их выскребли из прямой кишки во время разбора каловых завалов. Суди сама, что творится по женской линии: Конюховы-Рыловы, Окаяны-Записухины, Гномо-Сратовы, Куцыны-Глуповы, Минаки-Пустовы и еще черт знает какие сочетания звуков, понятий и специализаций. А посмотри, к какой помойке тянется мужская линия: Раскорякины-Нехристеновы, Шумяки-Кошкомучины, Кагаловы-Каловы, а то и просто неприличные, совершенно алкогольные фамилии – например, Алконовы-Литрухины, и другие. Но фамилии – это пустяк, не в благозвучие дело. За ужасным слогом прячутся соответствующие племена, роды, семейства, являющиеся носителями образования, эрудиции, культуры, традиций. А уже из таких свойств выплывают некие качества, одобряемые людьми, обществом – ум, честь, порядочность, принципиальность, правдивость и так далее. К огорчению, вместо полезных культур, в российский и без того неряшливый огород внесен без меры явный чертополох, сорная трава. Надо же наконец научиться доверять власть достойным – по роду и племени, по стойким генетическим качествам. Достаточно было экскрементов с выдвижением всяких выблядков – Ягода, Агранов, Урицкий, Берия и прочие, прятавшие, кстати, свои истинные фамилии за партийными кликухами. Такие ироды быстро превращались в маленьких или больших палачей, откровенных дураков и ворюг, умеющих активно пилить сук на котором сидят они и все государство. Вся подобная нечисть – мутные пятна на стеклах очков генеральных отечественных вивисекторов. У них, как намалеванная черной краской, выступает на лбу одна надпись – "Осторожно – быдло!".

Муза развивала социологические откровения, уже основательно переступая границу приличия. И то сказать, трудно себя сдерживать, если тебя несколько десятков лет настойчиво травмируют ударами об острые углы, локти, шишастые, скособоченные черепа, подобные паровому молоту. К тому же, мусор имеет то свойство, что постоянно лезет в глаза, как бы напрашиваясь на то, чтобы его обязательно заметили, подчеркнули существование, выявили и зафиксировали его особое качество, равное стихийному бедствию! Оказывается, даже дерьму необходима популярность, а не скромность! Музу нельзя было остановить:

– Сабринок, учти, что многие из убогих, но нахальных выбрались из глухой провинции и ринулись завоевывать столичные города. Они ничему толком не учились, мало знают, но много болтают, брызжа слюной от восторга. Но речи их – все чушь несусветная. Помню, Сергеев заливался гомерическим хохотом над одним из таких ученых-организаторов (Акулов или Ахуев, кажется?!): тот все пытался всучить общественности "Программу" перестройки здравоохранения. Детали не зафиксировала (слишком много чести!), но смысл, кажется, состоял в том, чтобы участковых врачей всех поголовно перевести в, так называемые, семейные врачи. Надо тебе сказать, что для этого необходимо в одной голове сочетать знания терапевта, педиатра, акушера-гинеколога и еще всего понемногу из разных медицинских дисциплин. Ну, прежде, чем молоть чушь, вспомнили бы с каким трудом нашим врачам – выходцам из народа – далась одна специальность, а тут совмести их сразу несколько. Сергеев говорил, что если провести нормальное лицензирование только по одной специальности (например, терапии), то тестирование выдержат не более 30% функционирующих сейчас эскулапов. Вот тебе и цена таких бездумных программ: их творцы готовы посадить здравоохранение целого города, страны в лужу только для того, чтобы прослыть "преобразователями". А они на самом деле заурядные могильщики, гробокопатели! "Смеялся бы над дураком, но дурак свой"! Так, кажется, говорит народная мудрость. Беда в том, что и некоторые государственные мужи – надеюсь, не корысти ради, а по пролетарской наивности – ловятся на такие дешевки.

Муза продолжала заводиться все больше и круче. Разумеется, общение с Землей Обетованной сильно исказило восприятие родины-мачехи, ожесточило что-то в душе, сделало умную женщину ретроградной. Она, даже не передохнув, продолжала отповедь со все возрастающей экспрессией:

– Но косоглазые курвы не видят или просто не умеют читать простые слова, написанные судьбой и историей родного края. Их участь, по большому счету, – быть экспонатами в краеведческих музеях. Скорее теми, которыми пугают малолетних детей: "Вот бука придет – в лес уволочет"! Их взгляд, вообще, приспособлен только к чтению кратких надписей на заборах, да на кумачовых транспарантах! Весь этот курвятник квохчет, суетится, демонстрируя наигранную прыть, не зная ни времен, ни народов, ни востока, ни запада, ни солнца, ни луны! Но, честно-то говоря, у нормального человека все эти экспонаты вызывают грусть и жалость, потому что они в этой жизни являют собой феномен "подкидышей" – кособоких и хвостатых, не нужных ни себе, ни окружающим, не пригодных ни для какого путного потребления – ни спереди, ни сзади!

Муза опять притормозила, видимо, в поисках подходящих метафор, затем выплеснула еще один ушат ледяной воды:

– В русской женщине имеется одна отвратительная черта – способность терять лицо. Обрати внимание, Сабринок, если русская баба выходит замуж, скажем, за еврея, то через пару лет она становится еще большей еврейкой, чем даже ее благоверный. И в Израиле такие эмигрантки самые "израильские". Жена алкоголика моментально становится алкоголичкой (это даже самой природой предусмотрено!), наркомана – наркоманкой, преступника – преступницей, причем, активно борющейся за него и на его стороне. Ужас! Разве может восточная женщина настолько потерять лицо, – да никогда!.. хоть убей! Куда проще было бы развиваться нашей стране, сохрани она прежние фамилии, являвшиеся красой и гордостью отечественной генетической кунсткамеры. Возьми для примера: Воронцовых, Дашковых, Трубецких, Голицыных, Потемкиных, Витте, Столыпиных, Верещагиных, Федоровых, Ивановых, Сергеевых… Да мало ли еще добротных родов и фамилий!

Муза сбавила обороты, потерла переносицу, видимо, для того, чтобы успокоить нервный тик, всегда возникавший у нее при разговорах о гибели отечественного здравоохранения и, вообще, – в беседах "за родину". Она никак не могла простить нынешним упырям (так она их всех называла) сильнейших разрушительных акций, сгубивших все то, что годами создавалось, оформляясь во вполне доступную и безотказно действующую систему оказания медицинской помощи малокультурной нации, никогда не умевшей заботиться о собственном здоровье. Она часто приводила в пример Чехию, где сумели сохранить государственную систему здравоохранения и те привычные, для народа завоевания, которые идут на пользу любому человеку.

Сабрина обычно в минуты накала страстей не возражала подруге, зная ее неукротимый темперамент. Она давала ей выговориться полностью, хотя многого до конца не понимала и не принимала. Сабрине, прежде всего, была чужда такая бурная манера обсуждения заурядных явлений, но у Музы-то душа давно наболела! Так много огня и пламени в разговорах об обыденном, давно отрегулированном на Западе, – это следовая реакция от предыдущих страданий, тянувшихся через многие поколения жителей России, которая никогда не была им заботливой матерью.

Сабрина знала, что сейчас Муза в своей критике общественных пороков обязательно переведет стрелки на парламент. А там она, в первую голову, достанет какого-то абсолютно лысого балбеса с выражением глаз, близким к бегемотскому, и отвратительным трубным голосом. У него и фамилия была созвучная, если верить словарю Владимира Даля, татарскому "шандан" (подсвечник!) и российскому – "дыба" (сложный пыточный инструмент!). Все сходилось, как один к одному: нужно искать предков по роду занятий – палачи! Подсвечником можно огреть узника по голове, закрепить свечу (в пыточном каземате всегда темно), той же зажженной свечой пройтись легонько по кожным покровам человека, растянутого на дыбе. Все это плохо ассоциировало с парламентом и законотворчеством. Вот почему носителя такой фамилией все время подмывало на кулачные бои, скандалы, дебоши, кровопийство!

Фамилию этого трубадура, ни Муза, ни Сабрина не хотели запоминать, скорее, из-за внутренних противоречий. Хотя тот мужик как-то, видимо, по пьянке, хвастался на всю страну своими гигантскими половыми возможностями и тем задел за живое пухленькую барышню с ласковой, скользящей фамилией. Муза и Сабрина, безусловно, были солидарны с дамой. Она в тон лысому бойко отвечала о чем-то низком и непотребном в парламенте.

Там было еще несколько давно отпетых петухов, у которых Музе почему-то мерещились раскаленные серпы и молоты, вместо смешных мужских причиндалов. Все сходилось к тому, что именно серпом они проводили обрезание былым партийным лозунгам, а за одно и бойким оппонентам, не желавшим сдаваться, уступать власть. Молотом они ковали во фракциях "глас народа", единственно верный и справедливый. Они просто слюной и мочой исходили на вещий партийный клич!

Один из них был сильно курносым (почти, как Павел I), с нездоровым цветом лица, бородавками – свидетельством давнего поражения папилломавирусом. Его бы убрать из депутатской среды по санитарным показаниям! Адскую картину завершала безобразная конструкция черепа. Ее бы использовать по назначению – забивать сваи или в качестве наковальни для производства подков. Правда, у Сократа тоже был безобразный череп, но зато какие светлые мысли роились в нем! Сократа, к сожалению, казнили. Но этот, современный гигант склоки, сам кого хочешь казнит! Адамова голова говорила всегда с апломбом, – кстати, не по чину – все время задирала старика президента. Такие акции были, скорее всего, безуспешными – выпускаемые стрелы пролетали мимо, либо вовсе не долетали до главы государства. Сабрина тоже проверила фамилию незнакомца по словарю Даля (и тут же ее забыла навсегда!). Даль утверждал, что "зюкать" значит болтать, говорить, сюда же подходило – напиваться и драться, а ласкательное "Зюзька" – у народа любимая клички для свиней! Чувствовалось, что председатель красной фракции был отпетый лжец и проходимец – так или иначе, но личность нестандартная. У такой человеческой породы, как правило, отсутствует совесть, а потому они спят спокойно, особенно в гробу или в урне, замурованной в Кремлевской стене.

Вообще, вся парламентская гвардия производила впечатление резвящихся овечек с неопрятно вздыбленной шерстью, почему-то возомнивших себя мамонтами. Было много азарта и скрытой ласки к своему важному положению в обществе. Но совершенно отсутствовала забота об избирателях, словно никто из присутствующих не собирался оставаться в теплом помещении на второй срок. Финал надвигался сам собой, неотвратимо: он представлялся простой формулой – "выбраковка и приготовление шашлыка из баранины"!

Среди многих Муза и Сабрина особо выделяли только одну персону, к которой относились с симпатией, скорее, с потаенной грустью: аккуратный старичок с респектабельной сединой и тройным подбородком. Он был душка, просто "Прима" – хоть и старикан, но зато "каков"! Говорили, что родился он в Грузии (Муза несколько путала ГРУ с Грузией). Когда человек возникает от слияния сперматозоида или яйцеклетки еврейского качества с пусть даже сильно подпорченным аналогичным материалом из другого этноса, то довольно часто наступают парадоксальные явления. На стадиях работы разведчиком-резидентом, главным шпионом страны, министром всех отечественных дипломатов, председателем всех министров он последовательно боролся с абсолютными носителями еврейского генофонда, принадлежавшего ему только частично. Видимо, он не мог простить им то, что они остались на "той стороне" и успешно там развивались. Дело доходило до неприличного возбуждения отпетых врагов многострадального Израиля, которых хоть пруд пруди в Арабском мире. Но Сабрина и Муза все же прощали старикану его неприличные шалости. Все окупали внешние данные, острый язык и то, что в пору уже не полета, а только сидения на нашесте, он женился на женщине-враче очень приличного вида. Логика двух сердобольных женщин двигалась просто: если бы старикана выбрали президентом всей страны, то, как пить дать, медицина возродилась бы в нашем отечестве!

Муза и Сабрина на выборах голосовали именно за него, но победил более молодой и шустрый (тоже, кстати, разведчик), к тому же вредивший иному врагу – расположившемуся ближе к центру, здесь в Европе. Молодой, нет спора, – тоже достойный человек. Но прогрессу часто мешают женщины (в США это особенно заметно). Молодой президент, видимо, памятуя о том, что его жена была когда-то стюардессой, споткнулся на Аэрофлот, предлагая искать там коррупцию. Нельзя отказаться от версии, что задурил ему голову респектабельный старикан! Но ведь давно известно, что для пассажиров, летящих в самолет, главный смысл полета заключается в том, чтобы аэроплан удачно взлетел и мягко приземлился. Как делятся уплаченные за билет деньги, его не интересует. О страховых сборах вспоминают только родственники, когда самолет разбился и надо опознавать и хоронить останки пассажиров.

Однако то были второстепенные (сопутствующие) переживания. Музу до нервного срыва бесили разглагольствования о "бевериджской" или "бисмаркской" моделях здравоохранения. У нее был только один подход-оценка: приносит пользу или не приносит человеку определенная организационная акция. Богатые государства, с цивилизованным и культурным населением, могли позволить себе игрушки выбора. Но страна, в которой еще действуют старухи-шептуньи, заговаривающие онкологические опухоли, или шаманы-плясуны, проводящие роды у ритуальных костров, должна опекаться разумными руководителями, способными отличать черное от белого, адаптивное от совершенно неподходящего в данный момент и в конкретном месте. Если народ приучили к интеллектуальному и поведенческому иждивенчеству, то и система здравоохранения должна действовать в автоматическом режиме. Иначе говоря, дурака необходимо брать за шиворот и лечить в приказном порядке, особенно, когда он может стать источником страшных бед для окружающих.

Какой же смысл сравнивать поведенческие реальности наших кретинов с жителями Германии, Голландии, Франции, Англии и прочих цивилизованных государств. Там действуют иные дистанции и уровни цивилизованности: они ушли минимум на пятьсот лет вперед. Попробуй наверстай, догони буржуев! Непонимание этого – явление, подобное совещанию с народом о государственной символике и гимне. Совещаться-то надо с авторитетными профессионалами, а не с пропившим мозги сбродом. Музыку должны обсуждать композиторы, слова – поэты, морды орлов – специалисты в геральдике и художники-эстеты. Во главе такого вече разумно поставить ответственного историка, а не заурядного функционера, прославившегося разрушением коммунального хозяйства в огромном городе. Другое дело, что обсуждение даже в таких компаниях может перейти в обычный российский базар. Вот и приходится самому главному администратору страны топать ногой и стучать кулаком по столу: хорошо, если делает он это элегантно и с положительным результатом.

Муза опять порылась в архиве и с радостной ухмылкой выволокла из его недр очередную бумажку, позволившую ей провозгласить еще один продукт свободного творчества Сергеева. Трудно сказать, какие события подвигнули стихоплета к аллегориям мирового и, вместе с тем, сугубо бытового, масштабов. Однако слово из песни, как говорится, не выбросишь. Сейчас это был стих под названием "Удача":

Муза продолжала давать пояснения, но они все тяготели к мрачным тонам. Выходило так, что опасно сегодня отдавать свое здоровье в руки отечественной медицины. Но не потому, что у нее не было достойных традиций. Здесь как раз все было в порядке: вспомнили крупнейших российских акушеров, да педиатров – Нестора .Максимовича, Антона Красовского, Кронида Славянского, Алексея Лебедева, Дмитрия Оскаровича Отта, Викторина Груздева, Владимира Снегирева, Ивана Лазаревича, Николая Феноменова, Василия Строганова, Александра Рахманова и таких, более современных эскулапов, как Гентер, Окинчиц, Скробанский, Лурье, Жорданиа, Бутома. Да, всех достойных и не перечислишь, не упомнишь. Главная беда, тем не менее, состояла в том, что дерьма плавало на поверхности отечественной медицины все равно больше!

Муза вновь принялась склонять Сабрину к поездке за границу. Напомнила, что первые акушерские клиники возникли в Париже еще в семнадцатом веке. Здесь же создавалась выдающаяся школа акушеров. Ф.Морисо написал капитальный труд – руководство по акушерству. Не отставала от успехов Франции и наука Германии. В акушерской практике она, наверное, лидировала. В затылок им дышала Англия, Голландия. Транспортировали в Россию передовые знания зарубежные ученые благодаря личной заинтересованности монархов, знати. Сиволапый же народ оставался на попечении "народной мудрости" – в лучшем случае, повивальных бабок, да знахарок. Из кладовых бесплатного опыта выволокли некоторые универсальные приемы, способствующие ведению родов: беременную на сносях тащили в баню, обеспечивая тем самым и относительную асептику, и релаксацию, и охранительный режим. Роженицу заставляли много ходить: излюбленный прием – хождение вокруг стола с глубокими поклонами у каждого угла. Бабки-повитухи использовали поглаживания живота, поясницы и боков роженицы, сочетая простую технику массажа с заговорами (суггестия). В доме отпирались все запоры – дверей, шкафов, сундуков; развязывали все узлы. Отхождение последа ускоряли простыми приемами: роженица дула в бутылку или вызывала у себя рвоту, для чего пила теплое масло, мыльную воду, вкладывала в рот собственные косы.

Светская медицина в России развивалась в основном стараниями иностранных лекарей, но самым ранним Руководством по медицине считают эпистолярное творение царицы Зои – внучки Владимира Мономаха, в жилах которой текла, безусловно, не абсолютно чистая славянская кровь. Все властители Киевской Руси тогда были носителями доминирующих генов Рюриковичей, скандинавов.

Муза, сообщая эти сведения, прямо за шиворот тащила Сабрину за кордон, в зарубежную акушерскую клинику. Но новоявленная россиянка совершенно неожиданно оказалась "упертой" больше, чем стопроцентная хохлуха.

Музе пришлось на ходу перестраиваться: решили срочно вставать на учет в женской консультации по месту жительства. Оказалось, что таковым медицинским пристанищем является женская консультация Снегиревского родильного дома, что на улице Маяковского. Ох, уж эти российские логические абракадабры: Музе страшно не нравилось сочетание имени пролетарского поэта-бунтаря, "горлана, главаря" с клиникой родовспоможения. Несколько успокоило то, что в соседнем доме, оказывается до 1927 года проживал известный юрист А.Ф.Кони. Всплывала надежда на то, что бунтарские астральные матрицы, снующие вихрем туда-сюда по улице Маяковского, обуздает законопослушание известного юриста. Хотя, если правду сказать, Муза не доверяла полностью юристу-новатору, защищавшему революционеров экстремистского толка.

В консультацию двинулись не спеша. На подходе к приемному покою с любопытством разглядывая классическое медицинское строение, обликом напоминающие снаружи детскую больницу имени Раухфуса. Видимо, в архитектуре дореволюционных больниц доминировала немецкая эстетика и здравый организационный план. Мерещились иные времена Санкт-Петербурга: казалось, что сейчас подкатит к главному крыльцу снегиревки экипаж на дутых шинах, из которого постанывая выберется известная куртизанка с огромным животом, страшно перепуганная предстоящими муками – расплатой за неаккуратный грешок с именитым, богатым петербуржцем. Но ничего такого не случилось, а в помещении женской консультации женщин ожидала встреча с бедностью, безалаберностью и отсутствием вкуса тех, кто оформлял интерьеры учреждения, когда-то славившегося высокой культурой.

На обветшалых стульях приткнулись, топорща свои округлые животы, страдалицы – единичные, как лейкоциты в поле зрения у здоровой женщины, только что сдавшей мочу на анализ. В период социальных катаклизмов народ безмолвствует и не выражает особого желания размножаться. Голодные люди изредка ограничиваются безопасным сексом. На фоне вторичного иммунодефицита, приходится больше заниматься лечением банальных вульгарных инфекций. Половая сфера, из-за неразборчивости в выборе партнера, отсутствии коммунальных удобств, превращается в микробную помойку, где долго тлеет, теплится неприятная зараза.

Зрелище, представившееся Музе и Сабрине, было жалкое, от чего тошнота подкатила к горлу подруг. Намокли глаза от слез – это свидетельство осознания скорбной женской доли в огромной, бестолковой стране, правительство которой усердно издевалось над своим народом. Заунывные традиции длятся уже многие десятилетия, оставляя простую женщину беззащитной от болезней и недоедания.

Настала очередь и для Сабрины войти в чистилище – в кабинет врача-гинеколога. Как заботливая мать, за Сабриной следовала Муза, сверля взглядом эскулапа и помощницу – участковую акушерку. Муза искала точный ответ на вопрос: "можно ли доверить подругу этим живодерам"? Встретила немой вопрос несколько притушенным взглядом женщина средних лет. Ясно, что была она врачом с достаточно большим стажем работы и, вестимо, с клиническим опытом.

Виргилия Александровна Вайцеховская – звали врача. По внешнему виду – что-то среднее между еврейкой и татаркой, ну, может быть, с некоторым намеком на слабые польские корни. Муза оценила все правильно – поляком, скорее всего, был муж Виргилии. Он и подретушировал образ супруги. Муза тут же придумала ему имя – Петр (Кифа, камень). Поляки просто балдеют от собственного величия, бурно распирающего их изнутри. Сила внутреннего давления – самолюбования и величия – равняется энергии взрыва водородной бомбы, которой у них нет и никогда не будут (кишка тонка!). Потому и льнут гордые "лыцари" к атомному заду НАТО, шипя из под лавки на безалаберную Россию. А шустрые янки подзуживают гордецов, грея руки над чужими угольками.

Врач-гинеколог выглядела весьма симпатичной женщиной – среднего роста, стройная, с приятным интеллигентным лицом, точеным носиком и ртом. Большие карие глаза, каштановые волосы приятно гармонировали с белым медицинским халатом. Как оказалось потом, она всегда носила изящные бусы, серьги, колечки – видимо, бижутерно-ювелирная эстетика сохранилась в семье обрусевшего поляка. Но странное имя напомнило Музе известный термин – "вирго!" (девственница). На девственниц ни врач, ни акушерка, находившаяся здесь же (Наташа – ее имя), не были похожи. Увидев специфически округлый живот Сабрины, Виргилия и Наташа сразу потеплели взглядом, а может быть, и сердцем, переполненным до краев милосердием.

Куда приятнее врачевать добропорядочную будущую мать, чем очередную потаскушку со страшным гонором и злющими гонококками, да дюжиной переплетенных, как тела ядовитых змей в вонючем террариуме, венерических заболеваний. Злые подарки порой приходят от собственных матерей-алкоголичек еще до незапланированного рождения "цветка любви". Но, вестимо, чаще случаются такие несчастья при плохом выборе кобелей-однодневок с бычьими шеями и глупыми рожами. Они, как сорный дуролом, плодятся теперь по сомнительным фирмам с мыльно-пузырными функциями. Сюда же подтягиваются торговцы алкоголем из аляповатых киосков, мнящие себя крутыми дельцами. Попадаются и мильтоны, не гнушающиеся "живым товаром" и во всю мочь уклоняющиеся от обязательных медицинских осмотров. Да мало ли еще кого заводит в тайные дебри похотливая глупость.

Врач и акушерка отнеслись с вниманием и участием к Сабрине, по достоинству оценив настороженность ко всему российскому, просто выпирающую из Музы. Были проведены все измерения, уточнен срок беременности, собран полный акушерский анамнез, выписаны направления на анализы, заведена Обменная карта. Муза, которой не посчастливилось рожать, с интересом наблюдала почему-то именно за измерениями. Она – бывший анатом – саркастически оценивала суету вокруг сабрининого живота, понимая, что главное все же то, что расположено внутри. Но она тщательно фиксировала результаты измерений: стояние дна матки оказалось под самым пупком, distantia spinarum достигала 26 сантиметров, distantia cristarum – 28, distantia trochanterica – 32. Общими усилиями спроецировали conjgata externa (около 21 сантиметра), тогда conjgata vera должна быть равна 11 сантиметрам. Ничем не отличались от нормы и размеры conjgata diagonalis (12,5 см.). Индекс Соловьева показал, что Сабрина слишком изящная, тонкокостная особа. Она не достигла еще стандартов "русской бабищи", отечественной красавицы.

Начались приятные хлопоты для Сабрины, которые она благосклонно делила с Музой: медицинский контроль, психологическая подготовка к родам, диета и гигиена беременной, закупка "приданого" для ребенка и многое другое. Жизнь для обеих подруг приобрела особый смысл. С каждым днем благополучно протекавшей беременности походка Сабрины приобретала все более горделивую стать, свойственную женщине, меняющей центр тяжести из-за растущего живота. Муза с любопытством наблюдала, как Сабрина, того не замечая, вынужденно несколько откидывала корпус, голову назад, прогибаясь в позвоночнике. Но менялась не только анатомия, но и характер подруги: Сабрина становилась спокойнее и покладистее, осторожнее в движениях, в выборе положения на кресле, стуле, тахте. Муза заочно все больше и категоричнее влюблялась в преображающуюся мать и будущего ребенка, с нетерпением ожидая заключительного аккорда священнодействия, таинства появления нового человека на Свет Божий.

Весь Мир изменил психологическую окраску. Разговоры о поезде за границу для родов прекратились, и об этом окончательно и однозначно было заявлено Магазаннику, когда он в очередной раз попытался "наехать" на "легкомысленных девушек". Досталось и Феликсу. Тот, не уловив "момента истины", обратился к Музе, "разбившей его сердце окончательно". Феликс преобразился и стал в последнее время выражаться высокопарным слогом. При очередной встрече в Петербурге со своей "повелительницей" Феликс просил ее "подарить ему руку и сердце навсегда и переехать в Москву". Муза, не дрогнув ни одним мускулом, спокойным и почти ледяным тоном заявила Феликсу о том, что если он еще раз заведет с ней неуместные разговоры, то она "разобьет ему теперь уже не сердце, а яйца".

Сабрина давно подозревала, что между этой парочкой теплятся известные шашни, но не ожидала такой решительной отповеди "верному оруженосцу". Потом, оставшись наедине, подруги долго и злорадно хохотали по поводу случившейся разборки. И поделом: умный мужчина до смерти должен помнить, что разнополые влюбленные, даже супруги, всегда остаются "иностранными государствами" по отношению друг к другу! Ева скорее согласиться погибнуть лютой смертью, чем простить Адаму то, что Бог сотворил его первым, а ей выделил в качестве биологического ростка, только адамово ребро. Она и в "тяжкие" ударилась – сплелась со змеем-искусителем – не ради наживы или откровения оргазмом, а исключительно мести ради!

Феликс долго и тяжело переживал воспитательную встряску, даже пробовал обсуждать с Магазанником скорбно-пошлую идею о том, что Муза и Сабрина – лесбиянки. Но Аркадий Натанович поднял его на смех. Феликс утопал в своем горе примерно неделю – не звонил Музе, не слал телеграммы, – но затем, как побитая жопа, "приполз" на самолете в Санкт-Петербург с извинениями за бестактность и дорогим золотым колье для Музы. Он апеллировал к обычным доводам – дескать "Бес попутал! Прости бесценная"!

Феликс не подозревал, что напросился еще на одну выволочку. Муза воспитывала Феликса теми же методами, которые применяются при дрессировке цирковых тигров. Она не приняла колье, заявив, что не в ее правилах за драгоценности предавать "драгоценный дуэт" истинных подруг. Феликс получил даже не намек, а прямое указание впредь делать подарки только в двойном комплекте – ей и Сабрине. Если уж у него возникает фантазия дарить ей что-либо. Но, вообще-то, они с Сабриной женщины обеспеченные и без дорогих побрякушек спокойно обойдутся. Когда он понял значение слова "принимать" ему стало понятно, что и "давать" она ему ничего не собирается! Если бы Феликс был моложе, то, конечно, стал бы кусать локти и катался по полу. Но житейская мудрость сделала правильный выбор. Помогло и краткое наставление Магазанника: "Всему свое время"! Истинное наслаждение испытывает мужчина (конечно, если он не садист отпетый!), когда женщина ему отдается по велению сердца, а не когда обстоятельства вынуждают ее к этому.

Последние месяцы беременности пролетели, как один день – уж слишком много хлопот у созревающей матери. И вот настал тот знаменательный день, когда, как вечевой колокол в ночи, вдруг рванули свою предупредительную мелодию предвестники родов – пока еще жалобные, отдаленные схватки. Большее всего волновалась не Сабрина, а Муза, – на ней лица не было! Решили добираться до Снегиревки пешим ходом: медленно, обстоятельно, с остановками, ведя душеспасительные беседы. Надо следовать советам старых акушеров! – был вынесен вердикт обоими. Добирались без приключений. Вот и двери приемного покоя. Его уже успели перенести в другое крыло, и роженицы, прежде, чем взойти на эшафот, должны были тыркаться не в те двери, отыскивая вход в пыточную комнату. Но такие задачки – в российском стиле!

Первый осмотр, несложные манипуляции на кушетке, в гинекологическом кресле выявили раскрытие шейки матки в четыре пальца. Сабрину поволокли в "кричалку", на второй этаж. Там было примерно 10-12 почти солдатских коек с голыми матрасами, обтянутыми клеенками. Словно обширный сегмент древнегреческого цирка, на сцене которого дерутся насмерть взбешенные гладиаторы, "кричалка" кипела страстями и муками, разрывалась криками и восторгами дикого варварства. Ее широкие окна полукругом распахивали всю панораму боя во двор родильного дома. Нужно предлагать мужикам, состряпавшим очередное потомство, большую плату в придачу к билету, дабы выявить желающих понаблюдать, а самое главное, послушать рев несчастных, обманутых прежними постельными ласками, женщин.

Самое большое варварство и скотство всегда присутствует при родах в России! Это ее особая, незабываемая стать. Еще при старике-немце Отто, в институте, называемым в народе его именем, все было устроено так, чтобы максимально снять напряжение, страх и боль с души и тела женщины. Ей помогали конструировать готовность выполнить ответственную функции, отчет за качество которой будет отдаваться напрямую Богу. Тогда, при грозном царском режиме, в широких коридорах института перед родильным залом разливались успокаивающие звуки органа, курились благовония из специальных лечебных трав. Женщины, заложив руки за спину и гордо запрокинув головы, вышагивали по кругу, элегантно выпячивая огромные животы. Эти склады, туго набитые генетическими откровениями, цитоплазматической мутотенью, природа собрала в дорогу нарождающимся поколениям. Ожидая своего часа – момента акушерской истины – женщины отрешались от мирской суеты, чему-то тайному улыбались, – видимо, пытались ублажать своего и ребячьего ангелов-хранителей. Это было не только грандиозное шоу, но и акт медицинского милосердия, использование приятных и полезных медицинских технологий, приводивший к практически полному обезболиванию и физиологическому течению родов.

Однако на сей раз Сабрина встретилась с тем, что предоставили ей организаторы городского здравоохранения: в "кричалке" творился кошмар, ад, несчастье, трагедия души и плоти… Сабрина видела такое впервые! И это зрелище впечатляло так же эффектно, как показ пыточных камер или крематория Освенцима. В ее голове возникал только один вопрос: "А для чего весь этот садизм, откровенное скотство на рубеже двадцатого и двадцать первого веков"! Она никогда не поверила бы заверениям мужей города о том, что все это в целях экономии народных средств и исключительно для рационального ведения родов. Здесь "бюджетные деньги" (как любили говорить мужи города), отпускаемые на службу родовспоможения тратились с эффектом, близким к патологическому буйству!

Момент был примечательным: оказывается, были закрыты несколько родильных домов на "проветривание", косметический ремонт, и всех рожениц свозили скопом в Снегиревку. Вообще, за такие дела администраторам-мужчинам надо отрывать не головы, а мошонки, ну а женщин-администраторш – стерилизовать, причем, без наркоза – под "крикаином"!

Для того, чтобы выдержать пытку родами в условиях общедоступного отечественного здравоохранения, необходимо иметь очень крепкое здоровье и благоприятно протекающую беременность. У Сабрины все это было: роды вторые, срочные, предлежание плода затылочное, биомеханизмы родовой деятельности не собирались давать сбои, общая конституция была стандартная – благоприятная для этого вида женских истязаний. Сабрина недолго слушала вопли соседок. Она только успела зафиксировать одну роженицу, которую ввели в акушерский сон (видимо, та уже многие часы истязалась "помощниками смерти"). Эта женщина была доброго среднего возраста, несколько толстоватая.

У Сабрины не возникало поводов для крика, а это, как известно, в России главное основание для того, чтобы тебе либо поддать жару, либо отнестись небрежно. Ни дежурная акушерка, ни пожилая врач-гинеколог, клевавшая носом (время было позднее), ни пара практикантов-юнцов, с важным видом расхаживавших между солдатских коек и приободрявших рожениц фамильярным – "ну, потерпи, милая!", не обращали на Сабрину внимания. Она сама почувствовала начало потуг и подозвала юнца. Тот снизошел до беглого осмотра. С видом императора Калигулы, возомнившим себя почему-то Александром Освободителем, он приподнял рубашку на ногах у Сабрины. Мальчик-студент был глупым, но подавал надежды на исправление: его ударило словно током – из расширившейся до предела, с напряженными краями половой щели появлялась головка ребенка. На отчаянный крик молодого эскулапа сбежались все "ответственные лица". Было от чего перепугаться: Сабрину в охапку, придерживая краем рубахи прущую на выход головку ребенка, за ноги и руки поволокли в стерильный родильный зал. Там было и свежо, и тихо, а ящеричный цвет нарядов медицинского персонала, да матовый блеск софитов успокаивал, при всем при том, активизируя родовую деятельность.

Роды прошли излишне быстро, что вызвало и приличную кефалогематому у новорожденного и разрывы у роженицы. Недотеп в белых халатах (или с каким другим окрасом), в приличном обществе штрафуют, если не хлещут по щекам. Но Сабрина не была мстительной. Однако, кроме Сабрины, на этой земле еще была Муза. И она по моновению ока могла превратиться в тигрицу. Муза скажет еще свое веское слово: Феклы и Кондраты от медицины, проглотившие клятву старика Гиппократа, как несложную закусь во время очередной пьянки, будут отвечать по всей строгости закона. Слишком дорого далось Музе это приближение к материнству, к святому делу – к рождению потомка незабываемого друга и любимого человека – Сергеева!

Из "родилки", после отхождения последа, теперь уже счастливую родильницу, увидевшую своего новорожденного мальчика Володю, отправили в маленький закуток. Там на жестком матрасе, трясясь от холода, Сабрина дожидалась остановки кровотечения и последнего аккорда пыток – штопки разрывов тоже под "крикаином"!

Палату новоиспеченных матерей заполняли разом, то есть всеми теми, кто примерно в одно время родил. Таких отмучившихся счастливец оказалось восемь. Привезли сюда и толстушку, успевшую оклематься от акушерского сна и с некоторыми приключениями наконец-то родить мальчика. Это была женщина с довольно приятной наружностью, а излишние жировые наслоения делали ее волнительно-пикантной, особенно для мужчин среднего возраста. Сабрина обратила внимание еще на одну страдалицу – сравнительно молодую женщину с приятными чертами лица (как потом оказалось, большого знатока макияжной техники), но с кровавыми трещинами стоп. Можно было подумать, что перед родами она прошла пешком, босиком, по бездорожью многие версты.

Двух этих особ Сабрина выделила потому, что они были молчаливее всех остальных женщин, как будто несли в душе тайну, возможно, общую и для Сабрины. Та тайна витала в воздухе, определяя особую ауру и незримое родство душ. Маленькая "честная компания" была скована габаритами палаты: толстушка оказалась соседкой справа, а молодая женщина-пешеход с шикарными каштановыми волосами, заплетенными в тугую косу, лежала рядом, на койке слева.

Присмотревшись внимательно, Сабрина отметила, что у товарищей по несчастью есть нечто общее: во внешних данных, в характере, в манере говорить и вести себя. Выплывала иллюзия: встретились жены общего "повелителя", содержавшиеся до сего момента в одном гареме. Они как бы узнавали друг друга, но по понятным причинам стеснялись и обменивались только малыми особыми знаками солидарности. Их общий пароль – некое биологическое клеймо, которое ставится природой незаметно, непонятно, малоощутимо, – скорее всего, действовал на гормональном и клеточном уровнях. Сабрина остановила эти размышления простым выводом: "А не психоз ли родильницы постучался в дверь палаты"? Но тут же упокоила себя: "Нет!.. Это, верно, фантазия, следствие радости по поводу того, что все муки позади"!

Детей для первого кормления принесли через три часа: начинался первый раунд священнодействия, преображающий обычную женщину в мать, в Святую Марию, окончательно. То превращение в заботливое существо начинается с понимания, что имеешь дело с полной своей биологической собственностью – с комочком единой плоти.

Дети были туго запеленованы. Очень хотелось рассмотреть все членики – ручки, ножки, пальчики, поцеловать ягодички такой смешной попки. У мальчика, слов нет, необходимо внимательно рассмотреть пиписю и мошонку. В последнем акте – не простое любопытство, а женский искус, конечно, не животного, а проективного плана. Но даже по мимике, по игре вазомоторов на личике, по манере сосать, по скорости засыпания у груди уже можно определить наметки характера своего ребенка. Но и отношение матери к кормлению ребенка говорило о многом.

Сабрина ощутила в своем Владимире потенцию элегантной, но прочной силы: грудь взял активно, словно понимая, что женщина желает этого, сосал мощными рывками, насыщая свою кишечную прорву с удовольствием и со знанием дела, четко выполняя долг, повышая безопасность матери от застойного мастита или вялого сокращения матки. Было приятно общаться с этим родным существом, умело передающим памяти знаки внимания, явно идущие от души его отца – Сергеева. Умиление расползалось по лицу Сабрины, разглаживая следы усталости от родовых мук, обид за то скотство, которое заставили претерпеть нерадивые медики, да государственные мужи, подарившие больничное нищенство своему народу.

Толстушка при кормлении была несколько отстраненной от своего ребенка, что-то формальное чувствовалось в ее материнских функциях. Она явно не заражалась восторгом, а выполняла только знакомые для повторнородящей действия. Грусть стояла в глазах Татьяны Леонидовны – именно так ее звали, как потом выяснилось.

Молодая мать – Катя, Екатерина Александровна! Первородящая – измотанная авитаминозом, нехваткой микроэлементов в период беременности, была куда более чувствительной – так показалось Сабрине. Молодая мать неуклюже агукала и угукала своему ребенку, улыбалась и все пыталась заглянуть под краешек пеленки, распутать ее ненароком. Насосавшись, дети опрокинулись в спячку и их быстро унесли в детскую палату. Женщинам же предстояло занимать очередь в туалет и комнату гигиены, которых, как водится в российских бестолковых родильных домах вечно не хватает. Отныне вся жизнь матерей будет состоять из утомительного прерывистого сна, ощущения боли, связанного с процессами инволюции до физиологической и анатомической нормы родовых путей, кормления новорожденных и личной гигиены. А в таких огромных коммунальных квартирах, как современные российские родильные дома, эти задачи не такие простые, как кажется с первого взгляда, особенно мужчинам.

Ближе к одиннадцати часам в палату пришла заведующая отделением – Ковалева Светлана Николаевна, стройная, высокая, крашенная блондинка с сочными губами – почти секс-бомба! В ней было много порочного и прочного, притягательного. Она была хорошим примером секрета притягательной силы, идущей от женщины в белом халате – здоровой, безупречно чистой, опрятной, сексуальной, все умеющей и знающей, способной прочитать мужчину наперед. Возраст ее, видимо, уже ограничивал былые возможности, но впечатление о бурной молодости все же оставалось. Сабрина, изучив ее пристальным взглядом, почему-то почувствовала в сердце что-то, подобное ревности, даже стиснула зубы под действием какой-то магнетизма.

Заведующая начала осмотр с середины палаты – с Кати, и по нескольким, брошенным друг другу, фразам стало понятно, что беседуют мать и дочь. Так была приоткрыта первая тайна. Закончив осмотр и потрепав дочь по щеке, Светлана Николаевна обойдя постель Сабрины. Присела около Татьяны Леонидовны. Разговор велся довольно тихо, но когда нечего делать, а ты прикован к больничной постели, то органы слуха и зрения, вкупе с пролетарской смекалкой, начинают действовать в особом режиме. Было ясно, что доктора волновал, прежде всего, психологический настрой пациентки. В разговоре доктора с пациенткой даже промелькнул такой термин, как "отказной ребенок". Стало ясно, что и режим беременности, родов был не очень благоприятным. Татьяна Леонидовна, оказывается, рожала здесь год тому назад: тогда на свет появился желанный, здоровый мальчик, отношение к которому было совершенно иное, чем теперь. Ковалева посетовала на "скорость" материнства: надо же давать себе отдохнуть, а не бросаться во вторую беременность, практически без перерыва. Пациентка отвечала на вопросы доктора довольно вяло, видимо, не считая нужным откровенничать.

Только по окончании этой беседы Светлана Николаевна подсела к Сабрине. Она долго и пристально изучала ее лицо, даже не пытаясь маскировать любопытство, освободила живот пациентке от белья, профессионально помяла его и вдруг неожиданно задала подряд несколько вопросов, мало связанных друг с другом:

– Ваше фамилия Сергеева, не так ли? Вы недавно в России? У вас есть претензии к медицинскому персоналу, проводившему роды?

Сабрина не собиралась ни на кого жаловаться, но постаралась уйти от ответов на сугубо личные вопросы, хотя и их при желании можно было воспринимать, как формальные.

Врач заметила это и попыталась довольно нелепо исправить положение, она заявила Сабрине:

– Не обижайтесь. Просто я была когда-то очень давно знакома с врачом Сергеевым Александром Георгиевичем – вместе работали – вдруг, думаю, от вас к нему тянется ниточка.

Сабрина и на сей раз не стала отвечать и уточнять родственные связи. Но ее что-то больно полоснуло по сердцу.

Светлана Николаевна переместилась к другой пациентке и скоро закончила осмотр всей палаты. Прощаясь, она махнула рукой дочери и ненадолго задержала взгляд на Сабрине.

День снова втянул женщин в обычный круговорот: кормление детей, гигиена, завтрак, обед, ужин, сон при каждой малейшей возможности.

Ночью Сабрину словно что-то отсветило: она проснулась резко, как бы всплыла с большой глубины на поверхность океана. Лихорадочно глотнув воздуха и пробудив сознание полностью, она вытащила маленький ридикюль из тумбочки, в котором, кроме маленького несессера и несложного женского тайного скарба (например, прокладок Шмуклера-Бромменталя), находились листочки со стихами из архива Сергеева. Сабрина вышла в коридор, присела к лампочке ночного освещения и стала перебирать листочки. Она быстро наткнулась на нужные тексты. Первым было стихотворение "Татьяна":

Сабрина задала себе вопрос: "Кто эта Татьяна"? Вместо ответа родилось подозрение, медленно, но настойчивое растущее, начинающее, как коварная ришта, проникать под кожу, точить и терзать тело и душу. Рядом появилась еще одна истязательница – кикимора под весьма распространенным названием "обида"! Та была еще активнее и злее, изощреннее и коварнее. Сабрина порылась в листочках: почти плача, она вынуждена была оценивать еще одно опасное творение Сергеева, стихотворение называлось ласково – "Робкая":

Было от чего оцепенеть – хороши подарочки! А самое главное – все они явились в нужный момент и в подходящем месте! Сабрина не знала что делать – реветь или замкнуться в горестном молчании – дуться, как мышь на крупу. К счастью, пришла простая, освежающая мысль: для литературоведа-исследователя все это отменные находки. Чего же беситься? С моралью разберемся потом, в начале с Музой посоветуемся, а теперь есть еще несколько дней, чтобы максимально раскрутить информацию, расшифровать эти странные вопросы заведующей отделением, основательно прощупать Татьяну Леонидовну, Катю. А дальше – будь, что будет!

Ну мужики, сволочи же они все отменные, как тут можно доверять им, – даже в родильном доме крушат своим прошлым все лирические иллюзии! Но тут вдруг, как светлое утреннее солнце врывается в окно, ворвалось в сознание ясное пророчество: "Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай" (Книга Иова 5: 17). Прояснение нарастало. Оно прочно сопрягалось со словами Священного Писания, прибавлявшими силы и разум, утверждавшими душевную прочность и житейскую мудрость: "Правды, правды ищи, дабы ты был жив и овладел землею, которую Господь, Бог твой, дает тебе" (5 книга Моисеева 16: 20).

Когда целый день крутишься, как белка в колесе, но выполняешь при этом простую и ритмичную работу, то возникает желание освободиться от рутины путем общения с соплеменниками. На светлом и благородном поле "добра и совета" рождается доверие, часто переходящее в некое подобие дружбы. Ближе познакомились и соседки по палате: Сабрина, Татьяна, Катя. Сабрина была предельно осторожна и предупредительна: она ни полунамеком не давала соседкам основание для каких-либо подозрений в неискренности. Татьяна постепенно как бы отмякала душой, но оставалась заметной некоторая холодность в ее отношении к ребенку: все же что-то загадочное таилось в этой особенности, мало присущей настоящему материнству. Катя была еще глупышкой и только осваивала сложную науку выхаживания ребенка, но она старалась вовсю. Ей помогала советами и частыми консультациями мать – заведующая отделением Светлана Николаевна. Теперь она ласковее относилась и к Сабрине, но предупредительность ее не могла скрыть некоторой натянутости, возникающей, как правило, из-за недоговоренности о чем-то важном, личном.

Приносили детей на кормление семь раз в сутки, и каждый раз Сабрина фиксировала главную особенность своего малыша: Володя не плакал, как большинство остальных малышей, он скорее покрякивал – довольно, либо недовольно, но всегда в том чувствовалась не слабость, не жалостливость, не плаксивость, а нарастающая сила духа, будущей физической мощи. Личики малышей выглаживались и наполнялись здоровьем, естественными физиономическими свойствами. Сабрина начинала улавливать некоторое сходство черт лиц своего и Катиного малышей. Мало того, она видела, что и Катя похожа на Володю. Татьянин же ребенок отличался заметно: нос и постановка глаз были явно еврейского типа.

Однажды свершилось, то, чего с нетерпением и боязнью ожидала Сабрина: Катя в каком-то разговоре, в порядке демонстрации мужских лирических откровений показала небольшой листочек линованной бумаги: и в глаза Сабрине ударил яркий свет прожектора. Она узнала еще одно творение Сергеева, стиль которого нельзя было спутать ни с чем. Стихотворение называлось "Терзания":

Катя под большим секретом сообщила, что это стихотворение ее отца, написанное матери в годы уже теперь далекой молодости. Мать рассталась с отцом вскоре после рождения дочери – Катерины. Кто был инициатором разрыва оставалось тайной, но судя по болезненности реакции матери на дочерины расспросы, можно догадаться, что именно Светлана Николаевна была виновницей разрыва. Она чего-то там не доглядела, не проявила женскую гибкость, мало внимание уделяла дому, быту, кормлению и тому подобное. Катя регулярно встречалась с отцом – он был заботливым родителем, но и человеком, сильно увлеченным своими научными делами. Вот уже три года она ничего о нем не знает.

Татьяна Леонидовна, выслушав исповедь молодой подруги, загрустила. Примерно час с лишком она лежала, отвернувшись к окну, словно дремала. Потом что-то решив для себя, попросила Катю дать еще раз прочитать стихотворение, подержала листочек в руки, всплакнула. Никто не мешал ей оставаться наедине со своими мыслями. Было видно, что она перечитывала стишок несколько раз, словно пытаясь запомнить, выучить наизусть. Потом погрузилась в далекие размышления, видимо, в приятные воспоминания. Словно, что-то решив для себя очень важное, она вытащила из тумбочки записную книжку и прочитала новое "тайное послание", тоже доставшееся ей в наследство от любимого человека. Название и некоторые обороты, метафоры были настолько типичными, что Сабрина – профессиональный филолог – даже не сомневалась в авторстве. В ее собственной копилке уже было одно такое признание, под названием "Слова":

Это уже было явление, называемое в науке – "закон парных случаев", а в мирской жизни носящее простенькое, но со вкусом подобранное имя – "мужское свинство"! Сабрине так хотелось выразить силу и направление своих переживаний заурядной бранью. Она сказала сама себе, безмолвно шевеля губами: "Сволочь, козел рогатый"! Кто станет отрицать, что пребывание в "кричалке" и "родилке" резко обостряет агрессивность и снижает умственные способности даже самой добропорядочной женщины. Хорошо, что новые подруги не услышали скабрезных буйных откровений. Однако на лицах подруг по несчастью уже и так было достаточно четко выписано, так называемое, общее недоумение.

Сперва Сабрина сглотнула слезы, но умело подавила всхлип. Удачно маскируясь ритуальным уходом за кожей лица, она битый час переваривала случившееся. Только после настойчивых размышлений пришло незаурядное решение, способное, как казалось Сабрине, расставить все точки над "i". Она выволокла на Свет Божий свою папку и заявила:

– А сейчас, девочки, я прочитаю вам небольшой стишок одного моего знакомого поэта. Название многообещающее – "Прозаическое":

Повисло гробовое молчание, затем, словно по команде, все трое отжались на локтях и вытянув шеи, как рассерженные гусыни, впечатляюще взглянули друг на друга. Снова плюхнулись на спину. Сидеть правильно они после родовых мук еще долго не смогут! Минимум месяц, а то и два! Гробовое молчание, обида и мстительность жили не долго. Девочки, словно по команде, сорвались в коллективный хохот: теперь уже они походили на благодушных гиен (если такие живут на свете?!). Смеялись до слез, вызывая недоумение остальных соседей по палате. Прибежала дежурная медицинская сестра со шприцом, но уколы делать не пришлось, и сестра от заразительного хохота ударилась в короткую истерику. У кого в наши времена не шалят нервы?! Конвульсивный смех сопровождался пощелкиванием зубов. Кое у кого все еще сводило челюсти, да отечный, прокусанный во многих местах во время родов язык полностью не умещался во рту. Глаза израненных "красавиц" были коричнево-красными от множественных кровоизлияний. Роды, хоть и подарок судьбы, но все же самое злейшее испытание для сердечно-сосудистой системы. Родильница – это, по правде говоря, еще не женщина, а что-то близкое к свиному окороку, только что освежеванному. Она подобна реактивно-трусливой гиене, сильно ушибленной и до конца не выпеченной. Надо учитывать состояние психики, да еще внутренние ощущения, лицезрение своего личика в зеркальце, отражающем почти рачий облик. Картина была достойная художника-авангардиста Михаила Шемякина, наградившего Санкт-Петербург своим незабываемым откровением – памятником Петра Великого, застигнутого в финале жизни, когда он был на полшага до отчаянной агонии. Памятник, безусловно, откровенный, но в нем сосредоточено так много правды и только правды, что для эстетики места не осталось! Примерно, тоже творилось сегодня и с дамами-хохотушками.

Был день, а потому никто не подумал о начале Вальпургиевой ночи, хотя что-то похожее на "великий шабаш" веселых ведьм происходил, только не на туманящейся в ночи горе Броккен, что в Германии, а в седьмой палате Снегиревского родильного дома Санкт-Петербурга. Соседи из дальних палат, заведующая отделением и врачи-ординаторы недоумевали: может быть у троих начался послеродовая горячка, психоз. Наиболее добропорядочные особы готовы были прийти на помощь, а заодно и удовлетворить собственное любопытство. Но смех резко оборвался и дамы, только что хохотавшие, замерли. Первой очнулась Татьяна. Она сделала четкое заявление, почти как для широкой прессы, для неподкупных журналистов:

– Похоже, подружки, что мы здесь собрались, как "молочные жены", на задушевные посиделки, для выяснения отношений!

– Нет, нет, – пробовала протестовать Катя, – я же ведь дочь Сергееву, а не жена, не любовница, как некоторые.

Но ее оборвали решительно – было ясно, что пошлости неуместны! Полнейшая солидарность! И никакого вероотступничества! Вот оно вещее слово – "Сергеев", которое, наконец, прозвучало, с него все и необходимо начать. Все формулы, десятичные и простые дроби сложных отношений между мужчиной и женщиной именно сейчас, именно здесь должны быть приведены к единому знаменателю!

"Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать?" – эта цитата из бессмертного Пушкина свербила мозг всем троим, стучала, звенела, как точный, но противный зуммер, вляпавшийся в резонанс. Оставалось только уточнить некоторые детали у Ковалевой Светланы – и компания окажется вся в сборе, можно заочно честить Сергеева почем зря! Однако есть Бог на земле, и он вмешался, и остановил распалившихся подруг по несчастью своим Святым увещеванием: "Гневаясь не согрешайте; размыслите в сердцах ваших, на ложах ваших, и утишитесь. Приносите жертвы правды и уповайте на Господа" (Псалом 4: 5-6).

Скорее всего, кроме Сабрины, никто в палате толком и не знал Священное Писание. Не было здесь тех, кто впитывал его силу – для правильной мысли, доброго поступка, бескорыстной помощи ближнему. "Святая" женская троица, насытившись недоумением, качнулась в сторону обличения: в роли сильно виноватого надлежало выступить опять же Сергееву. Но его уже не было на свете. Об этом знала, видимо, только Сабрина. Она первая и пришла в чувство, уравновесила отсчет меры зла и добра. Вспомнилось Первое Послание Святого Апостола Павла к Тимофею, то место из второй главы, где делается женам предупредительная выволочка.

Но сейчас, пожалуй, Сабрину больше интересовала проза жизни, более доступная упрощенному восприятию заурядных особ. Она напрягла память и, наконец, выволокла из ее кладовых еще одно стихотворение Сергеева, которое поначалу было воспринято ею, как гимн мракобесию и домострою. Теперь маленькое стихотворение "Женам" приобрело новый смысл и приходилось как нельзя кстати:

Эксперимент вроде бы состоялся – эффект был поразительным: большие женские рты с сочными, воспаленными, еще не зажившими от трещин, оставленных надсадным родовым криком, губами замкнулись, как клюзы вакуумных клозетов на боевых подводных лодках. Да и сами обвинительницы поджались и как-то незаметно сползли под бело-серую рябь больничных простыней – "подводные лодки легли на грунт и затихли в безмолвии, в раздумье, хищно зыркая перископами в ожидании появления жертвы, достойной их акульих зубов"! Сергеева, видимо, не стоит считать легкоперевариваемой жертвой: во всем он упаковался, отгородился от критики снизу, из-под живота, спрятавшись за сакраментальное, неотразимое, непробиваемое, крепко стоящее, боевое – за Святую поруку! Ясно, к нему не должно быть никаких "женских вопросов".

Отлежавшись и отведя душу в бурной разрядке, женщины успокоились и продолжили заниматься санитарно-гигиенической рутиной: кормление, подмывание, осмотры, смазывание ран, сцеживание молока и разработка грудных желез.

Катя между делом, как-то незаметно, слетала в кабинет к заведующей отделением, к матери, о чем-то там потолковала. К вечеру Светлана Николаевна, оставшаяся на суточное дежурство, пригласила троицу к себе в кабинет, усаживать на стулья не стала – был собственный опыт общения с послеродовым периодом, когда матка изнутри представляет собой сплошную раневую поверхность, а ее мышечное тело еще не сократилось окончательно, – сидеть практически невозможно, можно только лежать или стоять. Но и при ходьбе, и в покое, в лежачем положении, страшно болят бедра, в основном за счет огромного перетруженного массива – musculus quadriceps femoris. Приглашение "присесть" звучало бы в такой компании кощунством, прямым издевательством над тяжелой женской долей.

Прошли те мрачные времена, когда врачи вдруг выступили в роли главных преступников, ибо они первыми узнавали о свойствах ядов и пытались их применять в лечебной практике. Да, эпоха средневековья – открытий основных ядов – сильно подпортила реноме медиков. Некоторые умудрялись забывать клятву Гиппократа, другие, корысти ради, либо из-за чрезмерного честолюбия, социального азарта, способного завести отрешенного эскулапа в стан вульгарных политиков, принялись давать роковые советы. Беда в том, что этот процесс продолжается по сей день: теперь он приобрел планетарный характер, ибо скопище отравителей, под патронажем правительств, в тиши лабораторий изобретают новые способы умерщвления людей и животных.

Ковалева смотрела на несчастных дам, а в голову почему-то лезла всякая опасная чушь. Она вспоминала выдержку (не дословно, конечно, а только близко к тексту!) из одного капитального труда по токсикологии: список "ядовитых открытий" большой, но можно его сократить до приличного минимума. Открыть конвейер ядопроизводства можно успехами Сертюнера, пришедшимися на 1803 год, когда ему удалось выделить из опия морфин, подарив тем самым запретные и самые порочные наслаждения человечеству. Затем в отвратительную гонку вмешался Ковант и Пелетье: в 1818 году эти два молодца обнаружили в рвотном орехе стрихнин, чем позабавили отпетых преступников-садистов, расширив их возможностей сводить счеты с неугодными. Подоспела очередь Десоссе и Рунге: в 1820 году они выделили хинин и кофеин, чем заметно помогли лечебному процессу, но и их открытия стали в скором времени выходить боком некоторым пациентам. Гизекке в 1826 откопал яд конин в малоприметном растении Болиголов (Conium maculatum), чем тут же огорошил отравителей занятными перспективами, подхлестнул поток изощренных смертоубийств. Поссель в 1828 году уточнил качество развлечений заядлых курильщиков, выделив из табака никотин, чем тоже добавил мук и терзаний медицинским работникам, способным идти слишком далеко в экспериментах на людях. Майн в 1831 году, получив из красавки атропин, продвинул еще дальше науку о медицинской и кладбищенской помощи доверчивому населению Земли.

Список возможностей "помощников смерти" можно было продолжить, но не для черных акций пригласила Ковалева в кабинет трех страстотерпиц. Не собиралась Светлана Николаевна губить безвинные, хоть и заблудшие души, просто она хотела прилепить к ним и свои былые переживания, свербившие, угнетавшие ее мозг даже по сей день. Пора было во всем разобраться с Божьей помощью и с помощью своих неожиданных пациенток. Если и были у нее клинические ошибки, заканчивавшиеся человеческой трагедией, то только по недомыслию, а не по злой воле. Да и, вообще, не стоит все валить на медиков, чаще искус смертоубийства исходит из рук и голов политиков: так был отравлен мышьяком на острове Святой Елены отставной император Наполеон; Карл II – английский монарх, с большим увлечением занимавшийся алхимией, был отравлен ртутью своими политическими оппонентами. Да мало ли еще примеров злоупотребления властью над медицинскими открытиями. Правда, сейчас, с появлением методик эмиссионного спектрального анализа, атомной абсорбционной спектроскопии, полярографии, хроматографии, активационного анализа, убийцы приблизились к скамье подсудимого и эшафоту правосудия достаточно близко. Это и отбило желание прибегать к ядам у современных киллеров. Теперь они предпочитают огнестрельное оружие или взрывчатое вещество.

Но, когда вынужден договариваться со смертью, невольно приобретаешь навык "черных размышлений". Видимо, что-то подобное происходило в голове Ковалевой. Именно в кабинете заведующей отделением должна была осуществиться "пытка" правдой, одной только правдой! Женщины притупили взгляды, направив их в пол и развернув в себя – глубоко в душу. Светлана Николаевна оказалась неплохим психотерапевтом-новатором: она, не мусоля задницу ответственной проблеме, призвала собравшихся к единомыслию и женской солидарности.

– Выхода у нас нет, дорогие женщины, – сказала она, – как только признать и уточнить степень участия каждой из присутствующих в интимной жизни одного известного персонажа – мужчины хорошего, но постоянно совершавшего ошибки в матримониальных делах, от чего запутавшегося окончательно. Давайте повинимся и расскажем друг другу о своем горестном сосуществовании с этим человеком, а заодно подытожим сведения о его нынешнем существовании.

Все присутствующие выразили молчаливое согласие разобраться с Сергеевым по полной программе. Дело не дошло до ворошения "нижнего белья", но кое-какие тайны пришлось приоткрыть каждой участнице "круглого стола". Оказалось, что Светлана Николаевна была гражданской женой Сергеева в далекие молодые годы. От той пламенной страсти появилась на свет дочь – Екатерина Александровна Ковалева. Она теперь в свою очередь родила внука Сергеева, которого назвали в честь деда Александром. Претензий к этой связке у "пострадавших дам" не было. Где-то далеко под подолом юбки у Ковалевой все же оставалось угнетенное самолюбие, как, впрочем, и у любой женщины, не сумевшей удержать около себя достойного мужика. Однако ворошить прошлое не стали. Можно было бы и посильнее ругать себя "внутренним голосом": на тот счет вспомнилась поговорка последних лет: "Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать колючий кактус"!

Последовательно стали исповедоваться и все остальные участницы большого совета. Татьяна Леонидовна – по профессии адвокат – попала в сергеевский альков, как кура во щи, родила год назад от скоротечного сексуального раунда Сергееву сына. Ни о чем не жалеет, только недоумевает, куда же пропал "отец родной". Сейчас рожала дите от своего законного мужа, которого не любит (даже ненавидит и презирает!), но продолжает тянуть лямку супружества: "за неимением гербовой, пишем на меловой".

Сабрина была сдержаннее всех, потому что имела возможность упиваться своим величием. Она единственная – законная супруга Сергеева, родившая ему законного наследника. Однако в честной компании высокомерие не одобрялось и зарубежную героиню быстро поставили на место!

Когда Сабрина сообщила печальную новость о трагической гибели Сергеева, то наступило гробовое молчание. Такого поворота никто не ожидал! Чувствовалось, что переживания по поводу потери "кормильца" были искренними! К текущему моменту очень подходили слова Юлия Цезаря: "Человек должен знать об окончании дела до того, как оно закончится". Сабрина воспроизвела по памяти предсмертную записку Сергеева и обещала желающих ознакомить с подлинником после выписки из роддома. "Да и, вообще, нам стоит дружить домами" – было ее заключение.

Поворковав еще немного, женщины, придавленные бременем откровений и трагическим известием, разошлись по "рабочим местам". Каждой было о чем подумать!.. Почему-то вспомнилась сентенция, выраженная одним местным олигархом, не надолго запрыгнувшим на арену официальной политики. Он не успел сплясать до конца даже вступление к своей депутатской чечетке. "Англичанин уходит, не попрощавшись, еврей прощается, но не уходит"! Вообще, что-то мистическое чудилось во всей этой истории, но и реальность основательно ударяла локтем в поддых.

Женщины явно грустили, было замечено на вечернем обходе, что и у строгой к себе и окружающим Ковалевой глаза на мокром месте. Да,.. какая женщина оставит неиспользованной возможность тихо поплакать – сама с собой, находясь в тепле, лежа в постели, ощущая тягостное, но, чего греха таить, приятное чувство сопричастности к медицине!

Сабрина, перебирая кусочек архива, напоролась на сергеевский "шедевр", адресованный любимому писателю, которому и раньше посвящал некоторые литературоведческие мысли и выводы. Назывался опус – "Пародии на грустные рапсодии". Только сейчас, пожалуй, Сабрина прониклась истинным пониманием мотивов сопереживаний будущему великому писателю, которые, безусловно, имели место в душе Сергеева. Она перечитала стихотворение несколько раз: в нем под явным внешним ерничеством пряталось уважение и признание талантов. Заметны были и понятийные, философские параллели. Сабрина, насладившись ощущением сопричастности к литературным откровениям, передала "Рапсодии" своим новым подружкам:

Прошло последнее кормление, новоиспеченные матери, посвященные в сабринины откровения, теперь смотрели на чмокающих малышей грустными глазами, словно прогнозируя дальнейшие повороты их судьбы. Подружки искали в обликах своих новорожденных сходные с Сергеевым черты. Затем последовало утомительное выстаивание в очереди для гигиенических процедур: необходимо отмыться от лохий, поменять подкладную пеленку, обустроить свою зудящую, болящую промежность до утренней побудки. Как там поется: "Но жизнь продолжается вновь"! Каждая из подружек что-то шептала себе, уже на ходу – в процессе подмывания и переодевания,. забываясь в дреме, в полусне. Сабрина диктовала себе ритм сновидений Псалом (77: 36-37): "И льстили Ему устами своими, и языком своим лгали пред Ним; Сердце же их было не право перед Ним, и они не были верны зову Его". Безусловно, у любой женщины на планете Земля, а особенно в той ее части, которая зовется Россией, были основания искать защиту от невзгод. Многие находили ее в крепком и верном муже, но еще большему числу женщин приходилось искать ее за широкими спинами сыновей.

По такому же подобию искал защиты будущий великий писатель, разбору творчества которого посвятил многие годы Сергеев, оставив в наследство Сабрине свои краткие записи. Искал подобной защиты в семейных узах и сам Сергеев потому, что память о материнском тепле, ласке, заботе, податливости и упругости, питательности груди этой самой близкой женщины врезается глубоко в сознание любого ребенка и проносится им, как клише самых ценных поведенческих мотиваций, через всю жизнь. Сыновья, мальчишки вставали на защиту Родины во время многочисленных воин. Тем самым они окружали заботой старость своих прародителей. Повзрослевшие дочери, если, конечно, они нормальные существа, тоже обеспечивали заботу и защиту своим матерям-старушкам, отцам-старичкам.

Но, наверное, самое главное достоинство такой защиты состояло в том, что стареющий человек ощущал себя нужным на этой земле и это поддерживало его на последней жизненной дистанции, когда здоровье уже основательно пошатнулось, а тяга к борьбе за жизнь, за место под солнцем уплывает все дальше и дальше – в небытие! Но был еще и Наивысший Защитник всех сирых, к которому нормальные люди обращаются с почтением постоянно: Боже! Будь милостив к нам и благослови нас; освети нас лицем Твоим, дабы познали на земле путь Твой, во всех народах спасение Твое. Да восхвалят Тебя народы, Боже, да восхвалят Тебя народы все!" (Псалом 66: 2-4).