Оранжевое солнце

ТОПТАТЬ СТАРОЕ НЕ СПЕШИ

Белый каменный дом — лучший на Центральной усадьбе госхоза. У Доржа квартира с большими окнами, залитая солнцем, на втором этаже. Он уже не ветфельдшер, не помощник Дагвы, а выполняет работу ветврача госхоза. Дагва — ветврач аймака. Дорж женат. Его жена Намга — учительница начальной школы.

Вечер — любимое время; стоят они у открытого окна, не шелохнувшись, чтобы не упустить приближение заката. Зеленые холмы, купаясь в предвечерней сиреневой мгле, плавно бежали один за другим; горы, врезанные в молочно-розоватое небо, были темно-коричневыми; блистая, переливалось в долине озеро — серебряное блюдо, забытое хозяином степей.

Закат в этот день был редкостный. Солнце в последний раз взглянуло на восток, прощаясь, докрасна раскалило вершины далеких скал. Вот и они померкли, над степью нависла ночь.

Дорж, Намга и этот закат проводили, сидели молча у стола. Видимо, накаленный разговор только что закончился. Никто из них не хотел его продолжать. Дорж поднялся, прошелся по комнате, наполненной сиреневым полумраком. Огня не зажигали.

— Ты права, Намга... Но я единственный сын. Старики давно заслужили отдых. Я тебе рассказывал басню, ее отец любит повторять...

— Помню: дети выросли, выгнали отца из юрты, судьба их наказала... Я ни на чем не настаиваю... Согласна, а ты медлишь, откладываешь, чего же ты ждешь?..

Дорж ничего не ждал. Часто, оставаясь наедине с собой, терзался, отыскивая, как любил говорить, достойный подход. У отца гордый характер, долгие годы был он хозяином своей юрты, и родной сын уговаривает бросить юрту. Как бросить, если он в ней родился, вырос и детей с внуками вырастил?

Сегодня Дорж, как всегда, поднялся рано, обрадовал жену:

— Отыскал верный ход... Еду за родителями...

Намга усмехнулась:

— Пора. Радость для них большая — из юрты в светлую комнату...

...Третий день Намга одна. Сегодня с утра бегает она без устали от печки к столу, заглядывает в окно. Ждет гостей. Дорж уехал на грузовой машине за своими родителями; они переезжают из степи к ним жить. Дорж с женой часто бывали в Белой долине, в юрте отца. Они хвалили Центральную усадьбу госхоза, дом, где живут, работу, соседей. Цого отшучивался, Дулма отмалчивалась. Дорж страшился: по нраву ли пришлась родителям его жена? Время подсказало — и мать и отец любят Намгу. На крутых поворотах жизни не надо спешить, арба может и опрокинуться... Но и ждать... чего ждать?

Под вечер загудела машина. Намга к окошку — приехали.

Цого и Дулма легко поднялись на второй этаж. Осмотрели отведенную им комнату. Ни радости, ни огорчения никто не сумел бы уловить на лицах стариков. Цого неловко прошел по узкой кошмовой дорожке, вынул трубку. Жена Доржа замахала руками:

— Курить, почтенный, надо в коридоре или у открытого окна.

Цого подошел к окну, взглянул вниз, отошел. Трубку не зажег.

Намга накрывала на стол. Дулма хотела ей помочь, Намга вежливо оттеснила старушку:

— Посиди, почтенная, я сама управлюсь, ты устала, — и начала разливать по чашкам бараний бульон.

Ели вареное мясо, лепешки макали в горячее топленое масло. Пили черный чай. «Бульон городской, а не степной, не из котла», — подумал Цого, от второй чашки отказался.

Вышли из-за стола. Дорж повел отца и мать смотреть квартиру, коридор, учил, как и чем пользоваться, как на ключ закрывать двери. Родители ходили за ним молча, глаза у них чужие, безразличные. Дорж омрачился: ни отец, ни мать его не слушали. Стал сердиться, пряча возбужденное лицо. Терпеливо повторял и показывал все снова.

Едва солнце скрылось за черные зубцы гор, легли спать.

Раньше всех поднялся Цого, за ним Дулма. Встали молодые, стариков нет. Выглянули в окно, трудятся — разбирают, бережно раскладывают привезенное добро. Намга пожала плечами.

— Юрту привезли? Зачем?

— Не бросать же ее в степи, — ответил муж.

— Не надо было отпускать машину, отвезти юрту на склад...

Вошел Цого, сел на пол у порога. Дулма рядом.

— Погостили у тебя, сынок, а жить станем в юрте...

Дорж растерянно замигал:

— Отец, ты свое отработал, достоин отдыха. Я тебя буду кормить, живи... Вот ваша комната, светлая, большая, чуть поменьше юрты...

— Твой дом — наш дом, но жить мы станем в юрте, поставим ее рядом, я уже присмотрел местечко на пригорке. У Дулмы и у меня в каменном доме болит голова; дышать не можем... Верхнего просвета нет, не видно неба над головой. Как жить? Мы зачахнем...

Переубедить старого трудно. Поставили на пригорке юрту. Ставить помогал и Дорж. Горячо взялись хозяйничать в родной юрте Цого и Дулма. Дорж в жаркие дни часто отдыхал в юрте. Намга заходила изредка, чтобы не обижались старики.

...Блекли травы, серели холмы и увалы, лето пятилось, начинала теснить его осень. Дорж и Намга опять освободили одну комнату, обставили ее, как им верилось, по вкусу родителей. Не будут же старики, считали они, и зимой жить в юрте.

Надежды их оборвались. Цого и Дулма каждый день уходили в степь, собирали на зиму аргал. За ужином сын хотел спросить отца и только раскрыл рот, отец его опередил:

— Хорошие места здесь, аргала много, видно, никто его не собирает...

Вчера, побыв в юрте Цого, Дорж и Намга не могли уснуть. Жена в слезах:

— Худая у нас жизнь... Нельзя же уступать упрямой старости... Что скажут люди? Виноват ты, Дорж, сам часто там ночуешь...

От слов жены не отмахнешься, как от болотной мошкары. Дорж отмалчивался, но и его терзала такая жизнь.

Говорят, потерпи, время сделает свою работу. Нет. Не время делает, а люди... Ссориться с женой Доржу больше не понадобилось.

День выдался тусклый; облака серые, как шкуры баранов, лениво плыли по небу. От такого дня нечего ожидать радостного. А вышло не так. Подошел к окну Дорж, увидел легковую машину. Это же Дагва!

— Намга, иди-ка взгляни...

Машина промчалась по улице и остановилась напротив дома, где жил Дорж. Дагва знает, он уже бывал здесь. Что-то далековато поставил машину. Вышел из кабины, но в квартиру Доржа не поднялся, пошел в юрту Цого.

Намга торопилась, готовила угощение, накрыла стол. Гость из юрты к столу не пошел.

— Городского варева я наелся в Улан-Баторе... Баранина из котла, чай, заваренный по-степному да со свежими пенками, ни на что не променяю. О, бутылочка под блестящим колпачком полезна, если, опрокинув в рот чашечку, заесть горстью сухого сыра...

Пришлось Доржу и Намге пойти в юрту, сесть за общий котел. Дулма рада, все хвалили еду ее изготовления, даже Намга. Пока гость не насытился, кто же будет донимать его разговорами?

Дагва шумно отдышался, вытер потное лицо и руки. Намга первая атаковала его:

— Хорошо ли держаться за старое? Как в школе говорить детям о юрте? Совместимо ли такое: стоит каменный дом, рядом дымная юрта? Наш уважаемый Цого не слушает, цепляется за старину...

Дагва повернулся в сторону Намги:

— Ни у кого теперь в юрте нет очага, всюду печурки, о дыме позабыли. Юрта не уродует даже аймачный центр, а украшает. Во всех городах мира древнее стоит мертвой музейной редкостью, а монгольская юрта, возраст которой семьсот лет, уживается с каменными домами и строениями двадцатого века. Гордиться надо!.. Скотоводы наши, особенно в Гоби, еще кочуют; как же им без юрты? — Дагва любил пышные слова, пропел гимн юрте: — Выпьем за древнюю красавицу, которая и в наш век космоса и техники не утратила своей красоты!..

— Выпьем, — поднял чашку Цого, — только прибавлю к словам Дагвы: «Не спеши топтать старое, запнешься, упадешь!..»

Дулма склонилась к Дагве:

— Не знаешь ли, как живет наш Гомбо?

— Гомбо — птица столичная. Встречался с ним. Жирный стал, вот такой! Ему положено — начальник...

Цого вступился:

— Уважаемый Дагва, зачем внучка моего порочишь? И у тебя живот растет...

Дагва не смутился, ладонью провел по животу:

— Есть накопление, есть... Забыл обрадовать: Гомбо женится...

У Дулмы рот раскрылся. Цого стукнул трубкой об стол.

— Не писал, негодный, об этом, не писал!..

Дагва стукнул трубкой об стол, подражая Цого.

— Почтенный Цого, зачем ты ругаешь внука? Кто на тебя сердился, когда ты женился на Дулме?

Старик замолчал, сердито взглянул на Дагву:

— На ком Гомбо женится?

— На Цэцэг...

— Какой Цэцэг? Дочери Бодо?

— Поднимай, почтенный, выше, — и Дагва вскинул руку вверх, — на дочери директора комбината. Художница, разрисовывает игрушки цветными лаками...

— Уголком уха слышал, до времени помалкивал, — включился Дорж и зажег трубку отца, она у него погасла, старик дрожащими руками доставал уголек из печурки.

Дулма истерзалась от любопытства:

— Красива, умна, достойна?..

— Не знаю. Эта шкатулка для меня закрыта... Видел я Цэцэг один раз. Мы, ветеринары, народ грубоватый, скажу — не выбракована, девушка на виду... Быть по-твоему, почтенная Дулма: красива, умна, достойна, если понравилась Гомбо. У каждого своя мерка... Гомбо ведь в Советском Союзе побывал. Ездил вместе с Цэцэг. Запомнилось, говорит, надолго, может, на всю жизнь. Был на трех фабриках игрушки. Мечта его — поработать бы там хотя полгода...

— Писал Гомбо. Прислал открытки Москвы, Кремля. Где они? — потребовал Цого у Дулмы.

— Мне показывал Гомбо и альбомы и открытки, — остановил старика Дагва. — Об Эрдэнэ в газете читали?

— Прислал газету. Читали. Ударник.

Дагва поднял над головой чашку, просящими глазами показал в сторону печурки, на которой заманчиво побулькивал чайник. Любая хозяйка будет довольна, гость еще желает выпить чая. Намга всем наполнила чашки. Отхлебывая искусно сваренный зеленый чай, а это умеют делать не во всякой юрте, смакуя его и заедая сухим творогом, Дагва рассыпал неожиданные слова:

— Пора и лошадку арканить... Сильные и всесильные, пошлите ветврачу успех...

Все переглянулись, а он, улыбчивый, сияющий, подошел к Цого:

— За тобой я приехал, почтенный. Машину сгонял в Белую долину, там когда-то стояла твоя юрта. Вижу, нет, чистое место. Заехал к соседу твоему Бодо. Тут и открылось: ты снял юрту, уехал на жительство к сыну...

Дагва выпил чай, Намга налила еще, не отказался.

— Есть у нас племенное хозяйство. Улучшаем породу овец. Человек ты многоопытный, знающий. Сколько получил Почетных грамот? Помню, пол-юрты было завешано ими. А премий?.. Перевезем твою юрту, поставим на самом красивом холме. Вместе с Дулмой будешь приглядывать за овечками лучшей породы. Зимой не пасем, а в травное время пасут пастухи...

— Сторожить? — возмутился Цого.

— Есть и сторожа и собаки. Нужен умный практик, любящий свое дело. Соглашайся...

— Директором делай его, директором, — горячился Дорж.

— И директор есть, а овцы падают...

— Не поддавайся, отец, живи, отдыхай. Заслуженный отдых, зачем ты его, Дагва, уговариваешь? — еще больше горячился Дорж.

— Работа стариковская. Молодежь там старательная, рада будет, хорошо встретит...

— Где же это хозяйство? — спросил спокойно Цого.

— Недалеко отсюда, километров сто...

— Только что юрту поставил, еще и не обжился в ней...

— Перевезем, поставим...

— Трудился с Дулмой, собирали аргал...

— И аргал перевезем. Да дров сухих там много...

Дулма оживилась:

— Жарко горит аргал с дровами...

— Места — благодать, красота, ровная степь, — раздувал огонек Дагва.

— А водопой? — деловито поинтересовался Цого.

— Водой обеспечен, колодец, моторы качают...

Цого прошелся по юрте, упоенно посасывая трубку, подошел к Дагве, усмехнулся:

— Все есть: директор, пастухи, корм, вода... Почему же овцы падают?..

— Тебя, отец, не хватает, — с усмешкой вставил Дорж.

Дагва его оборвал:

— Уважаемый Цого, не стану тебя тянуть на веревке, ты не упрямый бык... Садись в машину, съездим, поживешь, приглядишься, потом и юрту твою перевезем...

Дорж возмутился:

— Отец живет у меня. Что ж я, никто? Мои слова — дорожная пыль!..

— О, извини, я сижу в твоей юрте? — ехидная усмешка скользнула по лицу Дагвы.

Глаза Цого и Дулмы встретились. Глаза Цого спрашивали: да, нет? У Дулмы отвечали: да...

— Зря шумишь, мой бывший помощник, ныне и сам начальник. Наша ветеринарная служба, дорогой Дорж, за скот головой отвечает... Если он падает, каждый может нас уколоть. Тебе не больно?

Дорж притих. Цого стоял перед Дагвой:

— Зачем терять время, поедем скорее...

— Да, чуть не увез обратно новость. В госхозе покупают третью легковую машину, «газик» для ветврача. Техника, время надо ценить, успевать всюду. Будешь теперь, Дорж, ветром носиться по степи от пастбища к пастбищу. Не обидно ли... У тебя новый «газик», а у меня машина стала часто кашлять, — сокрушался Дагва.

Его проводили, с ним уехал и Цого.

Дорж и Намга сникли, пошли домой недовольные. От Дагвы всегда жди неожиданное. Таким знала его вся степь... Дулма стояла у юрты, кутаясь в шубу, смотрела в ту сторону, куда скрылась машина цвета поблекшей травы. Нетрудно заметить, как зажглись ее глаза, как улыбалась она, и морщины лица становились менее приметными.

...Миновало две недели. Пришла грузовая машина из племенного овцеводческого хозяйства. Молодые люди быстро управились: разобрали юрту Цого, погрузили, и на пригорке, где стояла его юрта, остался приметный след — темный круг, остатки аргала. Любой степняк, проходя мимо, скажет: здесь недавно стояла юрта.

Цого поставил юрту на привольном месте, на склоне горы, между остроконечными холмиками, обосновался по-хозяйски накрепко. Проезжающие любовались, завидовали и говорили: умеет старик выбирать место. Догадаться трудно, что украшает восточный склон горы — юрта ли Цого или эти холмики его почтенную юрту.

В один тихий вечер, когда на степь опустилась плотная тишина, зажглись звезды, вокруг все умолкло, даже лая собак не слышно, Цого и Дулма сидели у печурки. Старик, раскуривая свою трубочку, размечтался, ласково положил руку на плечо жены:

— Какая степная благодать... Век кочевал, а такие пастбища встречались редко... Гомбо, — он поднял дымящую трубочку над головой и опустил, — кумыс выпитый, а вот Эрдэнэ бы расцвел. Зачем ему Гоби? Он же в степи родился, в степи вырос. Буду звать его сюда. Лучших пастбищ нигде не найдешь...

Дулма вздохнула:

— Послушается ли он? Молодые сами знают, куда идти...

— И мы были молодыми, но юрту не бросили, степь-кормилицу не забыли.

— То старое, а то новое. Давай пить чай.

Цого поднялся, сел за столик. Дулма была довольна и родной юртой, и делом, которое пришлось ей по душе — она ухаживала за молодняком. С детства любила овечек, знала их повадки и радовалась: Цого смотрел на нее не только как на помощницу, а нередко и советовался.

...Время делает свою работу, и незаметно летели дни, недели. Как-то вошел Дорж в контору госхоза, слышит шум, горячие выкрики, удивился — повторяют имя его отца. Задорный голос насмешливо басил:

— Говорят, сует Цого свой нос везде...

Голоса подхватывали, шумно смеялись, явно для того, чтобы услышал Дорж. Он выбежал из конторы, шагал торопливо и сыпал на свою голову столько упреков, их хватит, если будешь бежать хоть до Верблюжьего перевала. Он ветеринарный работник, прошло уже больше месяца, а он не удосужился побывать в племенном хозяйстве. Как живет отец? Чем занят? Утешение слабое в том, что этим хозяйством ведает Дагва, он специалист по овцам. Разговор, услышанный в конторе, уязвил Доржа. «Надо побывать... Завтра же поеду...»

До глубокой ночи горел огонь в квартире Доржа; он перечитывал пособия по овцеводству, просматривал справочники, инструкции. Заглянула ему через плечо жена, высмеяла:

— Готовишься, будто к государственным экзаменам.

В племенное хозяйство приехал Дорж к полдню. Узнал юрту отца. Одна стоит на пригорке. Вошел, ни отца, ни матери не было. У пустых загонов встретил старика-сторожа.

— Все на пастбищах.

— Какие пастбища? Овцы же на стойловом режиме, полностью обеспечены кормами. Какая же поздней осенью пастьба племенных? В долине уже лежит снег...

Старик выбил трубку о столбик загона, усмешка перекосила рот:

— Иди к директору, он вот там...

Директор еще молодой человек, но уже несколько располневший, в коричневом халате, со значком животновода на груди. Поздоровался, попросил сесть. Доржа он знал.

— Как трудится мой отец?

— Мы много шумели, горячились, отступали. Старик упрямый. Ждем Дагву. Видел, овец нет, выгнал на пастбище...

— Кто же здесь директор? Ты или он?!

— Зачем так громко? Директор я, но он почетный скотовод, имеет орден Сухэ-Батора...

— А ослабленные овцы где?

— Они уже не ослабленные, их тоже выгнали на пастбища...

— Ничего не могу понять...

— Скоро приедет Дагва. Жду. Разберемся. Хорошо, что ты приехал. Он несколько раз бывал; покричит, поспорит с твоим отцом, остынет, уедет.

На стене висели схемы, графики, план. Над столом директора цветные плакаты «Тонкорунная овца», «Дадим Родине больше мяса и шерсти».

Вошел Дагва, протянул руку:

— Хорошая встреча. Какие новости? — повернулся он к директору.

— Пасет... — отрубил директор и взглянул на Доржа, а тот к Дагве:

— Я ж тебя уговаривал: не бери старика, пусть сидит в юрте, жует баранину, запивает чаем...

— Снова о том же...

— Зачем овец мучить? Какие пастбища при таком запасе кормов в хозяйстве.

— Спроси своего отца.

— И спрошу.

Распахнулась дверь, и порог перешагнул, дымя трубкой, Цого.

— Сын? Все-таки навестил. Спасибо... Дай я тебя обниму...

— Обнимать будешь потом. Что ты, отец, тут чудишь? Есть директор, специалисты… Племенных овец заставляешь выгонять на пустоши, терять силы. Они же выматываются, выискивая обветшалые стебельки...

Цого шагнул мимо Доржа, словно бы и не слышал его слов, и к директору:

— Дорогой начальник, я просил овец утром не кормить. Пусть часа три покопытят из-под снега травку...

— Отец, зачем это? Для них заготовлен полноценный корм.

— Сынок, ты же учился по толстым книгам, должен знать...

Дорж не хотел выслушивать отца:

— Ни в одной книге такого нет...

— Плохие книги... — Цого присел к столу и, чуточку помолчав, продолжил: — Корм жирный, а почему падают овцы? Я тебе отвечу, сын, не по толстым книгам, а из жизни: неженки стали, ноги слабенькие, давай им готовое, добывать им лень. Чуть подует ветер, дрожат. Какие же это овцы? Бумажные?..

— Дагва, что ты молчишь? — возмутился Дорж. — Ты специалист по овцам...

— Я уже устал шуметь, притих и рад...

— Ты подрываешь науку... Отступил?

— Нет, наука укрепляется практикой. За последний месяц в хозяйстве не погибла ни одна овца, даже из ослабленных. Приятно читать сводку, еще приятнее докладывать высшему начальству...

— У тебя, Дагва, с языка легко скатывается насмешка, как сметана из переполненного котла. Вникни серьезнее!..

Цого выбил трубку о стол директора:

— По утрам, а лучше всю раннюю половину дня не кормить овец, гнать изнеженных лентяев на пастбища; пусть сами себя кормят. Во все времена так было. Во вторую половину давайте им готовый корм. Крепкие станут, сильные...

— И зимой пасти? — подошел к Цого директор.

Старик не успел ответить, опередил Дагва:

— И зимой...

Все замолчали. Дорж склонился к уху Дагвы:

— Ты что? Полностью одобряешь? Веришь? Всюду внедрять будем?

— Зачем раньше времени кричать... Поживем, приглядимся, проверим, увидим, как перезимуют овцы... Может, родится и поправочка к толстым книгам. Понял?

Цого запахнул полы шубы, надел шапку.

— Не откажите, пойдемте в мою юрту, свежий барашек в котле; варить Дулма мастерица. Чай зеленый. Все будем довольны...

Дулма встретила гостей у дверей юрты, ухватилась за руку сына:

— Увидела твою машину, от радости заплакала. Стою жду.

Наваристый бульон, жирная баранина, зеленый чай — всегда любимая еда монгола. Гости не задержались, угостились, поблагодарили хозяйку, ушли.

Дагва, закрывая дверцы, пошутил:

— Вкусное варево. Заеду завтра, я забыл рукавицы. Котел еще не опустеет?

Дулма к сыну:

— Ночевать останешься или уедешь?

— Останусь, с отцом надо поговорить...

— Если об овцах, то не буду; выговорился уже, устал...

— Намга кланяется, заботится, как живете. Может, что-нибудь надо привезти?..

— Надо. Привези письма от Гомбо и Эрдэнэ.

— Ты, отец, такое на меня взваливаешь, верблюд упадет. Придут письма, в тот же день машину сгоняю, привезу...

— Не слышал, здоровы ли Бодо, Харло? Пасут, кочуют?

— Был. Живут, не жалуются. Тоже ждут писем от дочери.

— Дети, дети, — вздохнула Дулма, — заняты, нет времени, писали хотя бы коротенькие письма...

— Значит, отец, и зимой будешь выгонять племенных на мороз? Нынче ожидаются лютые морозы...

— Значит, сынок, ложись спать. Дулма, гаси огонь...

В юрте темно, а на душе Доржа мрак еще темнее. Каков Дагва... Отступил. Столкнул его отец с дороги... Но столкнул ли? Дагва крупный специалист. Дорж поднялся с лежанки, сел, давил ладонями свою разгоряченную голову: «Ученые... пособия... Диплом... Какие же книги изучал отец? Практика... Опыт поколений... Не сильнее ли это науки?» Доржа растревожили слова Дагвы: не поправка ли это к толстым книгам? Он будто шутя сказал об этом. Доржу хотелось выкрикнуть: «Толстые книги ни при чем; это поправка к моим знаниям...» В темноте юрты засияли огненные строчки; вспомнилась одна из лекций профессора, он говорил: «Вековой опыт, накопленный скотоводами-кочевниками, людьми далекими от достижений науки, нельзя забывать. В этом опыте, добытом в условиях суровой практики, три основы: закалка, выживаемость, отбор...»

Дорж упал на лежанку, плотно закрылся одеялом. Губы его шептали: «Прав отец. Не торопись топтать старое...»

Утром в юрте Цого поднялись рано. Дулма успела напечь лепешек, сварить мясо. Завтракали молча. На прощание Дорж не удержался:

— Не сердись, отец, говорить об овцах не буду... Ты победил...

Цого рассердился, даже сплюнул в гневе на сторону, прошелся по юрте, схватил сына за руку:

— Какая победа?.. Только весна может назвать победителя...

Цого спрятал трубочку за пазуху, заторопился, и вместе с сыном они вышли из юрты.

ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН ПРИЕХАЛ

...Степь. На желтой поляне, у речки, стоит белая юрта, словно опрокинутая кверху дном пиала, у дна отверстие, из него, стремясь ввысь, струится дым. На ближнем склоне увала вторая, дальше третья. Это сурь, председателем которой Бодо. Члены ее престарелые пастухи, пасут они либо овец, либо коров, что пожелали при распределении обязанностей. Из сури выбыл и уехал из этих степных мест старейший член Цого. Отару его овец пасут другие.

...Люди приходят и уходят, а травы зеленеют, скот умножается — живет степь вечной жизнью, только меняет наряды: зеленый на желтый, желтый на белый...

В юрте Бодо и его жена Харло. Сидели они утомленные, опустив руки, на кошмовом узорчатом коврике. Оглядели юрту, будто бы все вещи на своих местах. Красиво в юрте. На женской половине пышная лежанка, отделяет ее шелковая светло-розовая занавеска с рассыпанными по ней синими и голубыми цветами.

— Ей понравится, — говорила Харло, — это ее любимый цвет.

После окончания курсов в Улан-Баторе их дочь Цэцэг обрадовала: получила отпуск, едет к ним отдохнуть. Соскучилась по родной юрте. В письме пишет. Где оно? Да вот оно, пишет, что уже обдумала, как проведет время. Чего тут только нет... На саврасом жеребчике всю степь объездит, будет гонять овечек на водопой, на жирную травку, утром пить парное молоко, а когда проводит солнце, сладко вытянется на своей лежанке, попросит отца приподнять покрышку, чтобы ветерок со степными запахами гулял по юрте. Побывает в тех местах, где кочевала юрта почтенного Цого, напьется студеной водички из родника молодости. Потом уедет к скале, к ущелью, в котором спасалась от бури с Гомбо, и останется там до вечера. Не забыла и Теплое озеро. Она стояла на сером камне у самой воды, пела веселые песенки, а Гомбо и Эрдэнэ хлопали в ладоши.

Старики перечитывали письмо, и каждый раз открывалось в нем новенькое.

...День загорался и угасал. Много их сменилось. Цэцэг не приезжала. Может, задержалась в аймачном центре; нет попутной машины; может, стала городской неженкой, в дороге заболела. Подбрасывая аргал в печурку, Харло рассказывала мужу сон, который видела сегодняшней ночью. Бодо слушал плохо, снам не верил, они ему никогда не снились. Жена заволновалась:

— ...Бежит Цэцэг по склону горы с полной охапкой цветов, и все они красные. Букет большой, даже лица Цэцэг из-за него не видно...

Харло вздохнула:

— Красное — хорошо. А вот лица не увидела — плохо...

Муж махнул рукой, поднялся, пошел из юрты.

— Сегодня Цэцэг приедет; мне не сон твой, а мое сердце подсказывает... Угощение готово? Может, съездить в магазин, купить что-нибудь?..

— Ничего не надо, все припасено...

Солнце поднялось выше Синей скалы. Вышла Харло из юрты, что это? Бодо оседлал лошадей, буланого и саврасого. Куда это он?

— Поеду на Центральную усадьбу госхоза, может быть, Цэцэг уже там, мы с нею и приедем...

Из-за голого увала, который с незапамятных времен называется Бычий лоб, вынырнул «газик». Куда он держит путь? Бодо и Харло следили за машиной. Вот она помчалась по серой песчаной плешине, потом скрылась в долине, взлетела на пригорок и направилась к юрте Бодо. Собаки встретили лаем, хозяин отогнал их. Из кабины вышел Дорж, улыбается:

— Принцессу вашу привез!

Каждый вкушал сладость встречи с родными, если эта встреча родителей с дочерью, давно покинувшей родную юрту, такая встреча — золотая чаша, до краев наполненная радостью... Родители и не заметили, как Дорж унес в юрту чемодан и узелок Цэцэг, и опомнились, лишь когда он садился за руль, чтобы уехать. Бодо замахал руками, подбежал к машине:

— Дорогой Дорж, заходи в юрту, разве ты не наш гость?..

Дорж остановился и начал расточать похвалу «газику»: послушен, быстр, вынослив, его купили в Советском Союзе. Едва ли Бодо вслушивался в слова Доржа, а Харло уже давно скрылась с дочерью в юрте. Вдруг дверцы открылись, Харло звала:

— Скорее идите, все уже на столе...

Дорж отговаривался, он торопится, у него неотложное дело: надо побывать на далеких пастбищах. Раньше потратил бы три дня, а на «газике» уже к вечеру вернется на Центральную усадьбу. Чтобы не обидеть хозяев, не подточить устои монгольского гостеприимства, выпил большую чашу кумыса, закусил урюмом[3] и уехал.

Цэцэг, едва перешагнув порог юрты, пробежала по узорному коврику, раздвинула занавеску, упала на свою с детства милую ей лежанку, уткнулась в подушки и заплакала. Все в юрте казалось ей дорогим, близким и почему-то маленьким. Комод, расписанный желтыми, синими, оранжевыми красками, стол, скамейки — все миленькое и совсем-совсем игрушечное...

Мать торопила ее к столу, но Цэцэг выскочила из-за полога, подпрыгнула козочкой, поцеловала мать в щеку и опять скрылась за занавеской:

— Я не голодна, угощалась у Доржа. Сейчас переоденусь... Хотите спою вам песенку. Слушай, мама, тебе посвящается, мотив я сама придумала.

Юрту огласил ласковый голос:

— Ну, как, мама, красивая, душевная песенка? Я знаю много новых песен, потом еще спою.

Она вышла на середину юрты в спортивном костюме. Тонкая, ловкая, сияющая. Подошла к комоду, постояла около зеркала. Отец и мать любовались дочерью. Она спохватилась, вскинула руки, как крылья:

— Забыла! Ой, пустая голова, привезла вам подарочки...

Открыла чемодан, матери подала большую резную шкатулку:

— Тебе, мама, для шитья.

Отцу набор светлых бляшек.

— Сама тебе седло разукрашу. — Склонилась к отцу, обняла, шепнула ему на ухо: — Для кого оседлан саврасый? Знаю, для меня... — выбежала из юрты.

Отец и мать поторопились за нею, но не успели и двух шагов сделать, Цэцэг была в седле, ударила коня плеткой и умчалась в степь. Мать сокрушалась:

— Ничего не ела, даже любимого урюма не попробовала, все на столе стоит нетронутое...

Отец улыбался, разглаживая седую бородку:

— Радуюсь... Крепко сидит в седле, не разучилась...

Мчалась Цэцэг по степи, мелькали серые заплатки — пески, вкрапленные в сплошную зелень; у реки копыта саврасого прогремели по звонкой гальке, вновь мягко опустились на зелено-желтый ковер. Где-то вдали слышались крики пастухов. Поднявшись на голый холм, Цэцэг осадила скакуна. Пусть передохнет. Выпрыгнула из седла, села на выщербленный ветрами и солнцем камень. Не тот ли это камень, не на нем ли сидели она, Гомбо и Эрдэнэ? Такая же расстилалась степь в серых, желтых, зеленых пятнах; так же щебетали пташки, пересвистывались сурки, только мошка была злее и прилипчивее. Шумели, спорили — далеко ли до той остроконечной горы? Что за нею, неужели тоже степь? Всех хотел перекричать Эрдэнэ. Гомбо молчал, жевал лепешку, намазанную маслом. Жара стояла, сбегали к реке, долго плескались...

...Цэцэг подтянула седло, поставила ногу на стремя, задумалась, вновь опустилась на камень. Глаза зажглись, улыбнулась:

— Отцу разукрашу седло медными бляшками, начищу, блестеть будет, как солнечные звездочки. Обещала, сделаю...

Улыбка погасла, Цэцэг помрачнела. «Нехорошо поступила, глупая я, не надо было так. Только вошла в юрту, за стол не села, а ведь мама старалась, заставила весь стол кушаньями. Мама мастерица украшать стол угощениями». Цэцэг была еще девочкой, а мать учила ее украшать стол, ожидая гостей. Вначале цаган-идэ — белая пища: густые молочные пенки, сушеный творог, пресный мягкий сыр, несоленое домашнее масло, прессованный творог, потом кумыс. После белой пищи подается мясо барашка, печень, запеченная в толстой кишке, и крепкий бульон. Завершается угощение наваристым кирпичным чаем.

Платком вытерла повлажневшие глаза, вздохнула: и мать и отец постарели, оба седые, в морщинах... Дорж рассказывал, что его родители ушли из сури на отдых. Пора бы и ее отцу и матери отдохнуть, оставить степь, пожить старичкам без забот, не кочевать по степи с места на место, не бежать чуть свет к скоту... Хотя почтенные Цого и Дулма не захотели жить в каменном доме, своя юрта лучше...

Так сидела, разговаривала сама с собою Цэцэг, пока не заметила на противоположном склоне отару овец и двух пастухов в синих халатах, ведущих под уздцы серых лошадей. Посмотрела на часы, времени мало, поеду, познакомлюсь, поговорю. Вскочила в седло, заторопила коня. Он ринулся вперед, но на пути валун, гладкий, как лысина, желтый, как топленое масло. Цэцэг сдержала коня, за валуном крутой спуск, густые кустарники, потом направила лошадь в просвет между кустами. Саврасый вытянулся в струну и прыгнул через глубокую выбоину, врезался в сгустившуюся у ручья отару овец. Они испуганно шарахнулись в разные стороны. Цэцэг не удержалась в седле и упала. Подняться она не могла, боль в боку, не слушалась и ныла правая нога, горели руки. Саврасый стоял виновато у ручья, рыхлил копытом мокрую гальку и песок. У Цэцэг закрылись глаза; потерялось солнце, почернело небо. Подбежали пастухи. Один склонился к девушке:

— Откуда она в наших степях? Какая-то городская...

Второй:

— Лошадь Бодо. Да это же его дочка Цэцэг... Я знал ее совсем малюткой...

...Догорал день, тускнело небо, сгущались тени, степь притихла, притаилась. Бодо и Харло обеспокоенные ходили возле юрты, всматривались в сереющую степь, ждали, охваченные тревогой. Бодо сел на лошадь. Надо ехать. А куда? Харло сквозь слезы сказала:

— Поезжай в ту сторону, куда поскакала Цэцэг. Ты же видел?

Отъехал Бодо от своей юрты километра два, навстречу арба, рядом знакомые люди, пастухи сури. На арбе на мягкой бараньей шубе лежала бледная Цэцэг. Бодо схватился за сердце. Ему помогли слезть с коня; услышал голос Цэцэг:

— Отец, не волнуйся, ничего страшного; упала, ушибла ногу...

— Саврасый?.. Надо его заколоть, содрать шкуру!..

— Зачем горячишься, отец? Я сама виновата...

Бодо ободрился. «Цэцэг, моя Цэцэг... Жива... Вызовем врача... Я поеду вперед, надо успеть предупредить Харло, увидит арбу, от горя умрет...»

Он сел на лошадь, поспешил к своей юрте. Не доехав до коновязи, увидел, бежит к нему перепуганная Харло, ветер сбросил с нее платок, разметал ее волосы.

Бодо кричал:

— Куда ты? Не торопись. Наша Цэцэг сейчас будет в юрте...

Харло трясущимися руками схватилась за Бодо, стащила его с коня.

— Маленькая беда, саврасый споткнулся. Цэцэг упала, ушибла ногу...

— Где же она?

— Спасибо почтенному Хуртэ, помог, дал арбу. Скоро приедут, пойдем в юрту...

— Не пойду... Буду ждать мою доченьку...

Подошла арба, мать кинулась к дочери. Бледные губы, погасшие глаза и рука с тонкими белыми пальцами, лежащая поверх бараньей шубы, которой была прикрыта Цэцэг, перепугали Харло, она зарыдала. Пастухи взяли Цэцэг на руки и понесли в юрту. Девушка бодрилась, пыталась улыбнуться, губы ее чуть приметно вздрогнули, силы оставили, она застонала. Положили на лежанку, мать не оставляла ее. Вновь почернело небо, густая темнота — ничего не видно...

Так в юрте Бодо радость затмилась горестями. Съехались соседи ближних юрт. Каждый торопился помочь. Сын Хуртэ в ночь ускакал на Центральную усадьбу госхоза, чтобы вызвать врача. Всю ночь в печальной юрте светился огонь. У Цэцэг то жар, то лоб в холодном поту, металась она в постели, держала в своей руке руку матери, упрашивала не оставлять ее одну.

В полдень прибыла «скорая помощь». Врач осмотрел Цэцэг, распорядился:

— Собирайте больную, ей место в больнице...

— Я поеду с нею, — упрашивала мать.

Врачи люди суровые, есть ли у них сердце? Врач и слушать не хотел причитаний Харло, ехать не разрешил. Машина скрылась за холмами. Пусто в юрте Бодо, стол стоял с расставленными чашками и тарелками с угощением. Занавеска не задернута, на лежанке разбросаны подушки, одеяло свалилось на пол.

...Утреннее солнце ворвалось в верхний просвет юрты, обрадовало яркими лучами, только для Бодо и Харло все вокруг было тусклым, холодным, чужим... Бодо оседлал лошадь.

— Ты куда?

— Отгоню овец к ручью, заеду к Хуртэ, пусть поможет, надо саврасого прикончить, часто стал спотыкаться.

Харло вступилась за коня:

— Цэцэг будет жалеть саврасого, узнает, слезами зальется... Глупое задумал...

Бодо промолчал, выпустил из загона овец, сел на лошадь и погнал отару на пастбище. Собаки старательно помогали ему.

Как всегда встречали Бодо и Харло утреннее солнце, когда оно лишь золотым краешком выглядывало из-за горы Верблюжий горб. День быстро разгорался, и не заметишь, пора гнать овец на водопой. Коротенький отдых, последний выпас, и встречай вечер. Так бывало. Теперь день медленно шагал — старец с костылем, не дождешься его конца. Солнце лениво катится по небу, кажется, оно и не двигается...

Харло испытующими глазами поглядывает на Бодо, ждет, когда же он заговорит о поездке к Цэцэг в больницу. Прошло уже немало дней.

Сегодня Бодо поднялся до восхода солнца, погнал овец на пастбище. К обеду в юрту не вернулся. Вечером овец пригнали пастухи. Бодо уехал на Центральную усадьбу госхоза. Вернулся он поздно. Едва перешагнул порог юрты, обрадовал Харло:

— Завтра утром заедет за тобой Дорж... Он торопится в аймачный центр на совещание. Навестишь Цэцэг... Хороший мужик Дорж, его и уговаривать не пришлось.

Спать долго не ложились. Харло готовила гостинцы Цэцэг, Бодо помогал и уже в который раз (Харло надоело слушать) твердил, чтобы она не вздумала потакать Цэцэг. Он знает свою дочку — будет домой проситься, говорить: здорова, ничего не болит...

Машина Доржа загудела около юрты рано утром, но Бодо и Харло были уже давно на ногах. Дорж торопился, в юрту не вошел. Бодо упросил его выпить чашку кумыса. Не найдется монгола, который бы отказался от этого всеми любимого напитка.

...В больнице Харло никогда не бывала. Замерла от удивления — все белое: стены, потолок, столы, люди; даже ее, старуху, нарядили в белый халат, дали мягкие тапочки. Неумело и робко зашагала она по гладкой клеенчатой дорожке. В палате, где лежала Цэцэг, стояло несколько кроватей, занятых больными. Они и все больные на них показались ей одинаковыми. Где же Цэцэг? Из дальнего угла палаты донеслось:

— Мама, иди сюда.

Цэцэг лежала на высоких подушках, укрытая до подбородка одеялом; бледная, похудевшая. Мать обняла ее, приоткрыла одеяло и тяжело опустилась на табуретку. Нога Цэцэг была в гипсе.

— Мне, мама, долго придется лежать в больнице, у меня сломана нога... Ничего, врач говорит, срастется.

Утешение было неутешительным, мать расплакалась. Ее пригласил врач:

— Дочь вашу поставим на ноги, вылечим...

— Будет ходить?

— Танцевать будет...

— Какую еду ей надо привозить?

— Никакой, в больнице все есть; если сможете, пришлите для разнообразия немного урюма.

В приемной ее ждал Дорж.

— Удача, все быстро провернул. Дайте-ка мне халатик, схожу к Цэцэг. К ней можно?

Цэцэг оживилась. Доржа удивили ее горящие глаза, густо-розовые щеки. Соседка по палате, молодая женщина, шепнула рядом лежащей худенькой женщине:

— Мать встречала холодными глазами, а мужчину видела как?.. Эх мы, слабенькие женщины...

Цэцэг попросила у Доржа бумагу и карандаш, склонилась к тумбочке:

— Отодвинь чашку, вот так, я напишу.

Она подала написанное Доржу:

— Прошу тебя, пошли эту телеграмму...

— Кому?

— Эрдэнэ...

— Нашему Эрдэнэ?

— Я очень больна, хочу, чтобы он приехал...

Столкнувшись с его смущенными глазами, она попыталась улыбнуться, но губы ее застыли в полуулыбке, багровые пятна разгорелись на щеках и на лбу:

— Счастливо на сердце, когда близкий человек с тобой.

— Его же нет, о чем ты говоришь?..

— Почему нет?.. Ему нельзя не быть со мною...

— Она бредит,— прошептала соседка.

Дорж пощупал ладони, лоб Цэцэг, взял за руку, — горячая, вздрагивает. Он склонился к ее уху:

— Я тебя понимаю...

Харло заждалась. Подошел Дорж.

— Она с тобой говорила больше, чем с матерью, — Харло заглядывала ему в лицо. — Что просила? Жаловалась, сильно болит нога? Да?

— Нет, ничего не просила, не жаловалась, крепкая девушка, нашей степной закалки... Не надрывай свое сердце, почтенная Харло, дочка поправится.

Харло всхлипывала. Дорж заспешил.

— Сейчас заедем на почту, у меня там небольшое дельце, задержусь недолго. Возвращаться будем короткой дорогой, через Красный перевал. Тебя, уважаемая Харло, доставлю точно к ужину...

— У меня кое-что вкусное приготовлено, будешь доволен...

— Вся степь знает тебя — мастерица готовить кушанья. Буду гнать машину, торопиться, не остыла бы вкусная еда, — пошутил он.

ВЫЗДОРАВЛИВАЙ, ВСТРЕТИМСЯ

...Телеграмма Цэцэг пришла в один из самых накаленных дней в жизни Эрдэнэ. Вчера на курсах были последние занятия; сегодня экзамен по водонапорным машинам. Когда почтальон шагал по коридору, отыскивая Эрдэнэ, он стоял перед столом, накрытым красной скатертью. Члены экзаменационной комиссии, среди которых он многих знал, теперь казались незнакомыми людьми. У всех, особенно председателя — главного инженера рудника, — такие строгие лица. В билете Эрдэнэ вопросы: строение насосов, режим работы моторов в зимнее время, правила эксплуатации водонапорной машины. Отвечал он уверенно. Председатель попросил подойти к настенным плакатам и схемам. Ответом Эрдэнэ комиссия осталась довольна.

Телеграмму ему вручили вечером. Он шагал по комнате, перечитывая, разговаривал сам с собою, и выходило — надо ехать. Цэцэг больна, Цэцэг в больнице... Утром он пойдет к самому директору рудника, покажет телеграмму, конечно, дадут отпуск. Задерживаться нельзя, надо скорее сложить дорожные вещи. Успеть бы сбегать на автобазу, узнать, когда уходят машины. Посмотрел на часы. Поздно...

...Директора в кабинете не было, он пришел позже, увидел Эрдэнэ в приемной.

— Ты что тут сидишь? Кто у машины?

— У меня срочное дело...

— А начальник цеха не мог решить?

— Не мог, очень важное...

— Ну, заходи.

Директор взглянул на телеграмму, потом на Эрдэнэ, вновь на телеграмму:

— Кто такая Цэцэг? Мать, сестра, жена?

— Нет. Мы друзья, самые близкие друзья, еще со школы...

— Значит, друзья... Так-так... Ты только окончил курсы, хорошо окончил. Можно бы и отпустить. Но пойми — дело есть дело. У нас на руднике сейчас самое горячее время, все ударники — и монтажники, и слесари, и наладчики. Всюду людей не хватает... Сам знаешь, мы вынуждены были отпустить мастера Бямбу. Врачи запретили ему работать в Гоби. Человек он в годах...

Эрдэнэ выпрямился, его удивленные глаза столкнулись с такими же удивленными глазами директора:

— Что так смотришь? Не знал?

— Товарищ директор, Бямбу не будет работать на руднике? Как же я без него?..

— Врачи, понимаешь, врачи! Проводим старика дружески. Все жалеют; по водонапорным машинам он алтны-дархан — золотых дел мастер...

Директор отвернулся, потом посмотрел на Эрдэнэ столь строго, что тот опустил голову. В кабинете тихо, лишь лениво тикают стенные часы. Директор позвонил, вошла его секретарь. Она уже привыкла — знала для чего ее вызывают. Села у стола, открыла блокнот.

— Пиши. Назначить помощника мастера водонапорного цеха Эрдэнэ на должность исполняющего обязанности мастера, установить ему оклад в размере...

Эрдэнэ смутился, но заговорил твердо:

— Не надо... Я не справлюсь...

Директор переложил папку с бумагами с одного места на другое, постучал пальцами по кромке стола, поглядел на Эрдэнэ:

— Что ты сказал, подумал? У кого учился? У Бямбу! Иди, да будь достоин своего учителя...

— Отпустите меня, товарищ директор.

— Куда?!

— Прошу отпуск. Только на две недели...

— Слышал. Где она, кем работает?

— Лаборантка, на комбинате в Сайн-Шанде.

— Соседка. Прекрасно. Всегда договоримся. Переведем ее сюда, нам нужны такие кадры. Она знающая лаборантка?

— Она в больнице, упала с лошади, сломала ногу.

— Ничего, выздоровеет. Если ты ей нужен, приедет.

Эрдэнэ погас, вышел из кабинета, постоял, потер ладонью лоб и поспешил в цех. После работы домой не пошел, долго бродил по улицам Дзун-Баина. Когда вошел в свою комнату, не узнал ее — все не на своем месте. Толкнул ногой стул, неловко сдвинул стол. Зажег свет, перечитал телеграмму Цэцэг. Присел к столу, стал писать ответную. Написанное разорвал, шагая по комнате, размахивая руками, выкрикивал:

— Хватит! Брошу рудник, уеду к Цэцэг. Что будет, то и будет, а я уеду!..

Открылась дверь, вошел Бямбу.

— Слышу, рычишь. Думаю, с кем же он сражается? Сам с собой. Кто же обидел?..

Эрдэнэ к Бямбу:

— Расстаемся, почтенный, и так неожиданно... Еще бы поработали, куда теперь?

— В степь, в родную степь. Гоби не для меня.

— Жили и работали вместе, никогда не слышал, что вы больны, что виновата Гоби. Узнал от самого директора.

— Был у него? Все уладилось? Рад. Поздравляю и горжусь, ты теперь начальник...

— Я просил директора отпустить меня...

У Бямбу дернулась бровь, он тяжело провел ладонью по лицу, сел на стул.

— Куда отпустить?! Стыдись! Я тебя рекомендовал...

— В отпуск. Несчастье у Цэцэг, лежит в больнице. Директор каменный человек, не отпустил. Убегу!..

— Если еще не убежал, не убежишь. Я в своей жизни раз пять убегал, и всегда оставался на том же месте. Цэцэг не вечно же будет в больнице...

— Прислала телеграмму. Чуть насмерть не убилась. Читай, — и протянул листок.

Бямбу прочитал телеграмму, рассмеялся. Эрдэнэ обиделся:

— Почему смеешься?

— Женская рука. Думаешь, только тебе послала телеграмму? Всем знакомым. Все должны пожалеть.

— Прости меня, почтенный, но я тебе не верю. Не могу поверить...

— Сохрани в надежном уголке своего сердца слова мудрых: «Человеку верь, но не делай глупости».

Эрдэнэ отвернулся, — видимо, надежного уголка в его сердце не находилось, чтобы хранить эту мудрость. Он думал о Цэцэг.

Бямбу догадался, лицо его приняло ласковое выражение, слова полились осторожные:

— Цэцэг молоденькая, ножка у нее быстро заживет.

Сказал и вдруг переменился — глаза и голос строгие:

— Другим заполни голову, цех тебе доверили. Цех! В твои годы я побоялся бы и мечтать об этом...

Потом запросто, будто невзначай спросил:

— А чайник-то у нас не остыл?

Пили чай не торопясь.

Бямбу свернул Эрдэнэ с его тропинки и до поздней ночи вел по своей дороге. Перед Эрдэнэ открывалось неожиданное и столь важное, что он забыл обо всем; каждое слово отслаивалось надолго, может, и навсегда. Мощные водонапорные машины, капризы которых нередко страшили, казались ему теперь не такими непостижимыми. Бямбу говорил то громко, то вполголоса, то доходил до шепота:

— Слушать надо, Эрдэнэ, сердце машины. Как оно бьется? Как машина дышит? Что ей надо? Конечно, чистота, смазка, регулировочка — внимание, постоянное внимание!..

Мастер открывал свои секреты, убеждал, что машина может размеренно и точно работать, отдавать свою мощь полностью только по воле мастера. Он для нее и отец и мать. Бямбу, назвав марки машин, повел Эрдэнэ по их тайным лабиринтам. И многое помощнику раскрылось заново. Когда мастер заговорил о клапанах, их слесари и наладчики считают самыми капризными и уязвимыми деталями машин, помощник выпрямился, недоуменно развел руками:

— Никогда этого не встречал в инструкциях, наставлениях и правилах...

— Инструкции и правила запомнил, это похвально, а соль-то тут, — Бямбу ткнул пальцем в лоб. — Машину, мало знать по инструкциям, в нее надо влюбиться. Да-да, влюбиться! Тогда можно поверить... — Бямбу не договорил, направил свои хитрущие щелки глаз на портрет Цэцэг, который висел на стене.

Эрдэнэ будто ничего и не заметил.

...Уже пробился в окно первый утренний свет, когда мастер и помощник легли спать. Эрдэнэ уснуть не мог; то вслушивался в глухое дыхание машины, то перед ним вставали разгоряченные глаза Бямбу, то строгий директор. Разговор с мастером и встреча с директором никогда не забудутся.

Разве можно такое забыть? Отпуск... Какой отпуск! Ему надо быть в цехе. Специалист, без которого руднику трудно прожить даже две недели...

Эрдэнэ выскользнул из-под одеяла и к столу; его глаза улыбались и радовались. Написал ответную телеграмму быстро, на одном дыхании: «Цэцэг, поверь, я с тобой, хотя приехать не могу. Выздоравливай, встретимся».

Открылась счастливая даль, но не каждому дано идти по ее манящей дороге.

Эрдэнэ не пришлось исполнять обязанности мастера водонапорного цеха, не удалось встретиться с Цэцэг. Ему вручили повестку — призван в ряды Народно-революционной армии.

...Не сбылось желание помощника проводить своего учителя на заслуженный отдых, заменить в труде. Эрдэнэ оказался среди тех, кого и мастер Бямбу торжественно провожал в армию.

Проводы призывников в Дзун-Баине прошли празднично: собрались в рабочем клубе, пели трубы оркестра, говорились сердечные речи. Напутствие Бямбу было кратким:

— В армии высоко держите рабочую честь рудника, высокую технику храните строго, она должна быть всегда готова к бою.

Хухэ в нарядном дэли стояла под знаменем ревсомола. Глаза серьезные, чуть смущенные, голос звонкий; слова ее пожеланий запомнили многие:

— Будьте стойкими красными цириками — мастерами в армии, такими мастерами, чтобы я, маленькая учетчица, ежедневно ставила в табель каждого из вас: задание выполнено, качество — отличное!..

Эрдэнэ зачислили в мотомеханизированную часть.

Ему, внуку знатного пастуха Цого и Дулмы выпала честь стать мастером передовой техники двадцатого века, которой оснащена армия его Родины.

УМНЫЙ ПОЭТ НАПИСАЛ

...Бодо и Харло поднялись рано, и каждый за свою работу. Бодо побывал уже на пастбище, где трудятся, как любил говорить, овечки первого приплода. Харло без устали прихорашивала юрту: скоро приедет Цэцэг. Дагва обещал привезти ее сегодня. Дали светлы, степь прозрачна, виден даже Синий перевал. Харло беспрерывно выбегала из юрты, прикрывая ладонью глаза от солнца, всматривалась в ту сторону, где холм пересекала желтая дорога. Ни одна машина этот холм не минует. Первым увидел машину Бодо. Спокойно дымил трубкой, молчал:

— Едут, видишь?

Машина подошла. Из нее вышли Дагва и Цэцэг.

Харло обняла Цэцэг, а Бодо посуетился, отошел в сторонку.

— А ну-ка, дочь, пройдись по травке вон до коновязи и обратно...

— Ты что, отец?! — зашумела Харло.

Цэцэг дошла до коновязи, вернулась, остановилась, опустив голову, щеки ее порозовели:

— Заметно?

— Ничего не заметно, — сияла Харло.

Он, пряча ехидную улыбку в усах и бороде, не спеша, веско, по-отцовски, сказал:

— Лошади тебе, Цэцэг, больше не видать... Вылечили. Ходи на своих ногах...

Юрта гостеприимно распахнулась. Стол накрыт. Огонек в печурке весело поблескивает. Харло принялась хозяйничать. Цэцэг скрылась за новеньким пологом. Дагва извинился:

— Пировать некогда, дела... Разве чуточку подкреплюсь с дороги.

Бодо усадил гостя за стол.

Вышла Цэцэг, она в сиреневом платье, усыпанном горящими огнями — степными маками, на шее связки белоснежных бус. Харло подумала: «Умница, догадалась надеть это платье, в нем она как цветок...»

Кушаньями заставлен стол, Харло угощать умела. Говорили мало, да и о чем говорить, если на столе мясо молодого барашка и густой чай.

Первым поднялся Дагва, обтерев потное лицо полотенцем, поданным ему хозяйкой, отвесил благодарственный поклон.

Харло начала прибирать на столе, Цэцэг ей помогала. Быстро управились.

— Доченька, я пойду подою коров, а ты отдохни; я тебе приготовила постель.

— Нет, мама, я пойду с тобой, тоже буду доить.

Вернулись, процедили молоко. Сели возле юрты. Небо чистое, шумок над степью, тот легкий, приветливый шумок, который слышится в тихий летний день. Мать и дочь о многом переговорили, но разве может прерваться разговор, если его так долго не было. Цэцэг задумчиво прищурилась: не пора ли начать, обходя острое, заходить с подветренной стороны, осторожно, будто охотник за лисицей.

— Мама, а как живут Цого и Дулма? Мы дружили с Эрдэнэ.

— Пустые слова, нет его; ты и с Гомбо дружила...

Цэцэг ближе пододвинулась к матери. «Никогда мать об этом не говорила».

— Съездить бы попроведать почтенных Цого и Дулму, я у них в детстве часто бывала. — Цэцэг прикрыла глаза, ждала ответа матери.

В юрту вошел Бодо, Харло навстречу:

— Дочь твоя не успела в нашей юрте переночевать, уже просится в гости к Цого и Дулме.

— Хорошо бы навестить их, давно не бывали друг у друга. Новость узнал: приехал к ним Гомбо. Ты рассказала Цэцэг о его горе?

— Рассказала. Какое же это горе? Думаю, рад, что глупая телка от него убежала...

— Кому телка, а ему жена. Разве в молодости ты не была телкой?

— А ты не был глупым тарбаганом?

Харло поняла: ручеек их разговора помутнел, ловко направила его в другое русло, иначе Бодо может опрокинуть полный котел обидных слов, а рядом дочь.

— Ребята у Цого хорошие, и Гомбо и Эрдэнэ...

Бодо небрежно махнул рукой:

— Больше уважаю Эрдэнэ. Смекалистый парень; из него вышел бы достойный пастух...

— Отец, не всем же быть пастухами, — осторожно вплела в разговор свои слова Цэцэг, — он прославленный мастер машин...

— Ну, уж и прославленный!..

Теперь сердито взмахнула рукой Харло:

— Все бы так и сидели в юртах! Была бы я помоложе, тоже уехала в город.

У Бодо губы вытянулись:

— В артистки? Хватит язык мучить, дай дело рукам — готовь обед, — и вышел из юрты.

— Что же, мама, не поедем? Отец сердится, кто его обидел?

Обедали молча, не спеша. День прохладный, в степи тишина, скот пасется близко — куда торопиться.

После жирной еды всякий добреет. Бодо, вытягиваясь на мягком коврике, смотрел в верхний просвет юрты. Следя за плавно скользящими по небу мелкими облачками, Бодо глазами торопился за ними по небесной дороге, и приводила она все к той же коновязи, к той же юрте.

Бодо потер лоб, приподнялся, посмотрел на жену и дочь, голос у него устало-ласковый.

— Останусь пасти, а вы, женское племя, поезжайте в гости. Завтра будет у нас Дорж, его и попросим, машина у него новенькая...

— Надолго нас отпускаешь? — скосила глаза Харло и поднесла мужу пиалу, до краев наполненную кумысом.

— Как гостей примут, живите хоть всю неделю...

Юрта Цого и Дулмы одиноко стояла на пригорке, поодаль жилые дома и хозяйственные постройки. Приехали гости в неудачную пору, хозяев в юрте не было. Дорж побежал их искать. Цого увидел машину, крикнул Дулме:

— Дорж приехал!..

Цого, Дулма и Гомбо на лошадях прискакали к юрте. Цэцэг и не замечала почтенных стариков. Перед нею — только Гомбо. Какой же он красавец... Все меняется на свете; встречались в Улан-Баторе, казался он низеньким, ниже своей жены, а тут высокий, прямой, сильный... Лицо чистое, загар ровный, щеки с густо-матовым отливом. И какой быстроглазый... А усики? Как они украшают мужчину... «Гомбо, Гомбо», — шептала она, не замечая, что все в юрте ее слышат.

Гомбо поздоровался с Харло и тут же забыл о ней. Цэцэг для него всегда была привлекательна. Встретились. Чуть бледноватая, стройная, в малиновом дэли, перехваченном синим шелковым поясом; из-под берета черные пряди падают на плечи, глаза красиво щурятся. Вспомнился дедушка. Где он? Помогает Дулме, наливает воду в котел. Когда-то он рассказывал сказку о юной красавице, за которую сражались степные богатыри, и вдруг остановился, долго набивал трубку табаком и продолжал так:

— Не стану описывать красоту красавицы, и слов моих не хватит; закройте глаза, откройте, взгляните на вашу Цэцэг — вот такая же...

Тогда все громко рассмеялись. Сейчас, глядя на Цэцэг, Гомбо подумал: «Дедушка умеет находить красивое у людей». Пока старики расспрашивали друг друга о здоровье, о скоте, о кормах, Гомбо склонился к уху Цэцэг:

— Давай сядем на лошадей, поедем в степь. Помнишь, как мы с тобой...

— Не могу... Лошадь для меня — запретное: у меня сломана нога...

— Что-то я не замечаю...

Они отошли в сторонку. У коновязи гнедая и саврасая лошади, положив головы на гривы друг другу, дремотно закрывали глаза. Цэцэг загорелась:

— Смотри, саврасая, как мой жеребчик, гнедая как твой, нет, как у Эрдэнэ! Помнишь?..

Гомбо, видимо, не вспомнил или не хотел вспоминать. Иное занимало его. Она подошла к нему.

— Дай мне адрес Эрдэнэ, хочу написать ему...

— Не ответит... Военные учения, походы. Адрес прост: почтовый ящик воинской части, номер... запиши. Вот и все.

Цого поднял наполненный вином стакан и запел хвалу в честь гостей. Воздавать хвалу, собирать в букет все степные цветы благожеланий, едва ли умел кто-либо, кроме Цого, торжественно и громогласно. Не успели гости насладиться первыми кусками барашка, в юрту вошел директор племенного хозяйства. Цого повторил благожелание.

...Стол уже поредел, гости пили густой чай с сухим творогом, курили; наступила пора разговорам. Не надо быть слишком умным, догадаться нетрудно, заботы у всех одни — скот и корм. Директор любил говорить длинно. А когда перед ним люди, понимающие толк в племенных овцах, говорит вдохновенно. Получалось: украшают степь не горы и озера, не травы и цветы, а отары овец; умножают богатства Монголии тоже овцы, конечно, племенные. Все знали, что монголы не жили и не живут без лошадей и коров, верблюдов и коз, но, покоренные пламенными словами директора, дружно восхваляли овец. К тому же мясо барашка, приготовленное умелыми руками Дулмы, было неотразимым доказательством.

Дорж сидел рядом с отцом. Столкновение их хотя и не забылось, сын уже не спорил, не осуждал отца. Нелепо осуждать то, что цветет и умножается; племенное овцеводческое хозяйство давно уже на высоком счету у аймачного начальства. Дорж гордился, что в это влито немало сил его престарелого отца.

Когда за столом спор о племенных, их будущем вознесся выше облака дыма от трубок гостей, молодые люди очутились в степи.

Поддерживая Цэцэг под руку (у нее могла подвернуться нога), Гомбо расхваливал здешние места; вызывался показать Цэцэг заветный уголок, похожий на тот, где застала их снежная буря, когда были они еще маленькими. Та же рощица, та же скала и тот же серебряный ручей, напевающий песенки.

Цэцэг слушала вначале настороженно, недоверчиво, потом перенеслась мысленно в ту счастливую пору и шагала не по этой незнакомой степи, не возле той рощицы скалы, а взявшись за руки, шли они с Эрдэнэ по сыпучему песку Гоби. Помнит, набрала жиденький букетик белых кашек с тоненькими, как ниточки, ножками.

Гомбо рад, Цэцэг внимательна, слушает его, и глаза у нее красиво поблескивают. Идти тяжело, Цэцэг шагает вяло, с трудом двигает ногами. Какой недогадливый, ведь у нее больная нога. Они присели на холмик. Гомбо забыл о прелестях здешних мест, неожиданно взялся убеждать Цэцэг оставить Гоби, переехать в Улан-Батор; в комбинате игрушки тоже есть лаборатории. И Гомбо, словно бывалый знаток, обрушился на гобийские трудности — вокруг только скалы-чудовища и зыбучий песок; небо и земля пышут жаром, воды нет, некоторые утесы так раскалены, что лопаются, и гул, подобно пушечному выстрелу, оглашает Гоби. Заметив, что щелки глаз Цэцэг насмешливо сузились, быстро перепрыгнул на спину своей любимой лошадки — детской игрушки. Тут он был недосягаем: изливал самые цветистые слова, и Цэцэг заслушалась. К закату солнца она побывала с Гомбо во всех цехах комбината игрушки. В ее ушах, тесня друг друга, едва умещались слова — бархат, плюш, шелк, лаковые краски, пушистое сукно. Цэцэг устало вздохнула, и бисерная нить с нанизанными на нее куклами, зайчиками, медведями, птицами, рыбами оборвалась.

— Прости, неинтересно, уморил? — задрожал его голос.

Она промолчала, вглядываясь в его лицо, которое словно в этот миг только и увидела. Сбоку кто-то незримый, навязчивый внушал: «Пусть говорит, еще пусть говорит»... И чем упрямее она слушала, не вникая в суть слов, тем привлекательнее казалось ей его лицо, глаза, голос, легкая черточка на лбу и тонкие усики. Сердце билось беспокойно, не слишком ли громки его удары? Не услышал бы Гомбо...

Ее рука в его, горячих, ласковых... Вздрогнула, убрала руку... «Надо завтра же уехать... Уехать!»

Смеркалось. Шли тихо. До юрты недалеко, но идти Цэцэг не могла, заныла нога.

Придерживая Цэцэг за талию, он сожалел, что юрта так близко... Цэцэг упрашивала:

— О ноге ни слова маме, слышишь, Гомбо, ни слова!..

В юрте заждались. Харло тревожно глядела на дочь:

— Долго гуляли. Разве тебе можно ходить далеко?..

— Шли, мама, медленно, сама знаешь, надо осторожно...

Мать склонилась, пощупала ее ногу:

— Цэцэг, да она же у тебя распухла...

— Что ты, мама...

Посмотрела Дулма.

— На ночь намажем топленым жиром. Пройдет.

Быстро поужинали. В юрте повис мрак. Лежа рядом с матерью, Цэцэг заставляла себя просить мать завтра же уехать, но не смогла.

Ни Гомбо, ни Цэцэг не ответили бы, спали они в эту ночь или нет. Тишина, а голос Гомбо слышно. Они были далеко в степи, о чем он говорил? Убежденно, горячо... Все забылось, кроме настойчивой просьбы оставить Гоби, переехать в Улан-Батор. Прелестей здешних мест не увидела. Скала, где когда-то они спасались от бури, нависла темной громадой... Они с Гомбо вновь там, прижимаются друг к другу, вслушиваются в злобное завывание ветра. Попыталась отогнать это видение, забыть и скалу и снежную бурю, идти с Эрдэнэ по пескам Гоби. Чья-то невидимая рука хватала ее и уводила. Кто это? Гомбо? Зачем ты здесь? Уходи, уходи... Закрыла лицо ладонями, застонала.

Пробудилась мать.

— Болит? Завтра же уедем домой. Вызовем врача...

— Что ты, мама, ничуть не болит. Мне приснилось...

— Закройся одеялом, спи...

Как ни заставлял Гомбо свои глаза закрыться, не послушались. Мысли перебрасывало с одного на другое. Протискиваясь сквозь заросли, заслоняющие дорогу его жизни, он неизменно выходил на залитую солнцем поляну, где Цэцэг собирала белые цветы... Что у нее на сердце?.. Спросила об Эрдэнэ. Я-то знаю брата лучше, чем она... Мой брат честный... К Цэцэг относился с насмешливым холодком. Никогда это не скрывал... Гомбо набросил на лицо подушку, зажмурил глаза. Лежал недолго. Рывком поднялся, набросил халат, надел туфли и, вкрадчиво ступая, вышел из юрты.

Ночь синяя. Луна синяя. Изгородь загона, коновязь, юрта в синих отблесках. Звездной россыпью усеяно небо, как степь цветами; все одинаковые, приглядишься, все разные... Остановился у коновязи, сел на сложенные горкой седла, зажал голову ладонями. Перед ним прожитое; невелико оно в сравнении с дедушкиным и похоже на сорную траву, все топчут, даже голодный скот обходит: я — огорчение дедушки и бабушки, насмешки Доржа. Лишь бабушка Харло удивила: «Счастливый ты, Гомбо, избавился от негодницы»...

Ночная прохлада бодрит. Гомбо, кутаясь в халат, поднялся, закурил и пошел по степи, не зная куда. Под ногами волглая трава, в темноте натыкался на кочки, валуны. Чей-то голос остановил:

— Гомбо, что ты бродишь ночью?

Это Цого, он слышал, как вышел из юрты Гомбо и не вернулся.

— Жарко в юрте, захотелось прохладиться...

— Прохладиться. Возвращайся. Ночь...

Гомбо, шагая за Цого, шептал: «Завтра. Весь откроюсь... Честно ей выскажу...»

— Что бормочешь? Не слышу. Давай-ка посидим, покурим. Утром отвезешь Цэцэг к врачу. Не расхворалась бы гостья.

— Отвезу, — оживился Гомбо.

— В степь ходили... Где у тебя голова? У девушки нога сломана. Что, опять задачи решали? — уколол Цого. — Еще не все решены? Эх, Гомбо, много сору насыпал ты на наши седые головы... Будь поумнее, держись осторожнее, не мальчик...

— Дедушка, ты меня уже сто раз отругал... Лучше бы помог... растерялся я. Как тарбаган в петлю попал... Дай совет, умную сказку расскажи, что ли...

— Перерос, от сказки не поумнеешь. Вы молодые, теперь сами с длинными усами... Женился, ни со мной, ни с Дулмой словом не перебросился. Вокруг Цэцэг крутишься. Вижу. Коротковаты у тебя руки, дотянешься ли?.. Пошли спать...

...Раньше всех поднялась Харло, переполненная тревогой за Цэцэг. Едва уговорили позавтракать. После утреннего чая Гомбо отвез Цэцэг к врачу. Вернулись к обеду. Врач осмотрел, лекарств не прописал, ходить не запретил, но внушал не жадничать — далеких переходов не делать. Обедали неторопливо... Как всегда у Дулмы стол заставлен вкусной едой. О чем бы ни говорили, пройти мимо высокоплеменных овец не могли. Цого не корил, не поучал своего сына Доржа. Разве можно, — ветеринар госхоза. Он спрашивал сына о работе, о нагулах скота, о болезнях. Дулма радовалась — тихий разговор, не спорят, не шумят, как бывало... Подкладывала им куски пожирнее. Харло склонилась к Гомбо:

— Почему врач не дал Цэцэг лекарства? Хорошо ли он осмотрел ногу?

Цэцэг не выдержала, вскочила:

— Хочешь, мама, я тебе протанцую?!

У матери испуганно округлились глаза. Все рассмеялись. После обеда Дорж уехал, обещал заехать за Цэцэг и Харло через два-три дня. Старики направились смотреть племенных овечек нового помета. Гомбо и Цэцэг пошли в кино. Хотя они видели кинофильм «Прозрачный Темир», единодушно хвалили, родилось желание вновь посмотреть эту картину. Фильм показался им еще лучше.

Вошли в юрту. Цэцэг подогрела чай, накрыла на стол. Гомбо залюбовался легкими движениями ее красивых рук, походкой. Она, улыбнувшись, подчеркнуто торжественно подала ему пиалу с чаем, склонила голову:

— Моему гостю... Хотя я — гостья, мы же в твоей юрте...

Он схватил ее руку, приложил к груди:

— Цэцэг, слышишь, как стучит? Слышишь?

Она отошла, стала перебирать игрушки на бабушкином комоде, шумно вздохнула:

— Гомбо, как это понять? Женатый человек... Стыдись...

— Сон, забытый сон...

— Я встретилась с тобой в Улан-Баторе, ты шел с женой... На сон не похоже... Меня не замечал, я была сон... Вспомни-ка...

Гомбо потер виски.

— Было, дорогая Цэцэг, было...

— От меня чего добиваешься?..

— Только честно, Цэцэг: хочу узнать, почему на мои письма не отвечала или посылала пустые записки, высмеивала меня?..

— Если уж честно, то слушай: думала, что знала тебя, а вышло, не знала. — Она, помолчав, добавила: — Эрдэнэ...

Он прервал:

— Брат меня унижал?

— Никогда... У тебя достойный брат, всегда восхвалял... А я не верила...

Они сели на коврик, по-монгольски скрестив ноги. Цэцэг спросила:

— Ты еще не отвык так сидеть? Я люблю... Поверишь ли, иногда в комнате отодвину стул и сяду на пол. Часами сижу...

В юрте та притаенная тишина, которая нередко охватывает всю степь, и тогда время не спеша отсчитывает сладкие минуты, все волнения и заботы гаснут — блаженная пора. Гомбо положил голову на плечо Цэцэг, она отодвинулась. Чем наполнилось ее сердце, куда унесли ее тайные мысли? Все вокруг поблекло, потерялось, она была далеко и от юрты, и от Гомбо, плохо помнила, о чем они только что говорили. Сидела в лаборатории, смотрела в окуляр микроскопа, удивлялась, какие среди мельчайших существ вспыхивают боевые сражения, а внешне это лишь затейливые, часто забавные узоры.

Услышав голос Гомбо, встрепенулась, дрожащими пальцами провела по лицу, будто сбросила что-то надоедливое.

— Задумалась я, Гомбо, побывала в Сайн-Шанде, в лаборатории... А ты о чем думал?

— Сожалел, возмущался, вспоминая свою жизнь... Глупых бьют, так им и надо! Прости меня, Цэцэг, или накажи...

— Я не судья. Тебе было с ней хорошо. Развелся... Может быть, ты еще сто раз пожалеешь?..

— Никогда!..

Плывущее по небесной голубизне солнце остановилось, чтобы заглянуть в юрту. Цэцэг щурилась, пряча глаза от яркого луча, который стал хозяйничать. Гомбо прикрыл входной полог. Навис легкий полумрак. Цэцэг, улыбаясь, прошептала:

— Мы с тобой опять у той скалы, которая, помнишь, спасла нас от свирепой бури...

В жизни немало мгновений, они, кажется, ничем и не приметны, — мелькнут и исчезнут, а след оставят на всю жизнь. Цэцэг и не заметила, или ей показалось, что не заметила, когда Гомбо уронил свою голову ей на колени; она перебирала его волосы, накручивала прядку на мизинец. У нее широко открыты глаза, влажные, сияющие, и отражались в них те солнечные дали, куда влечет человека неудержимое желание, он спешит, боится потерять время.

Ветерок мягко пробежал по стенке юрты, откинул входной полог, солнце вновь ворвалось в юрту — и заблистало все вокруг. Верилось — весь мир светел, весь мир счастлив...

За дверями юрты шаги, голос Цого:

— Беленьких длинношерстных умножаем; сами видели, как они хороши. Это чисто племенные...

Вошли в юрту. Дулма зашумела:

— Почему в юрте? Идите к ручейку, это близко, там пасутся маленькие барашки. Гомбо, они как игрушки, один красивее другого...

Гомбо и Цэцэг ушли.

Осталась в юрте почтенная старость. Цого по привычке шумно потянул из трубки; Дулма также по привычке напустилась на него:

Очаг задымил,— и приоткрыла дверь юрты.

Ушедших проводил Цого колючими глазами, от женщин это не ускользнуло, и они ждали мужского слова. Оно зазвучало на всю юрту:

— Вы ничего не видите?.. Туман застлал ваши глаза?.. Да?..

Харло схитрила, маслено улыбнулась, вознося хвалу племенным овечкам.

— Не о том, почтенная, не о том, о Гомбо и Цэцэг, — старался он поглубже вонзить в сердце женщин острие своих слов.

Дулма первой отразила нападение, спокойно и даже с нарочитым холодком осадила Цого:

— Любишь ты пошуметь. Дружба у них со школы...

Цого крикнул:

— В их годы и школьная дружба? Время решения задачек по арифметике растаяло, как снег весенний!.. Совета бы попросили...

Харло заволновалась:

— О, уважаемый Цого, в другие времена живем. Кто теперь спрашивает совета родителей?.. Им жить, им и думать...

— А нам? — не унимался Цого. — Пастухи не пасут, спят, а волки сбоку подкрадываются?..

— О, почтенный, зачем так громко? Где волки, кто подкрадывается? Не сердитесь, если я спрошу о Гомбо, — он развелся?..

— Жена ему на хвост соли насыпала, дал развод. Вот какие пошли нынче женщины!.. — с негодованием сплюнул Цого.

— Может, к счастью для Гомбо? — попыталась Харло успокоить Цого.

Он отвернулся, будто привлекли его ярко горящие цветы на шелковой занавеске, потом затянулся трубочкой и, выпуская струйку дыма, взглянул на Харло:

— К счастью? Верно. Если оно далеко, не лучше ли поискать его рядом.

— Кто ищет, всегда найдет, — улыбнулась Харло.

...Пока старики сыпали песок, выравнивая бугры, которые мешали им идти, в юрту ворвалась запыхавшаяся Цэцэг. Никого не замечая, бросилась на женскую половину юрты, уткнулась в подушку. Старики переглянулись. У Цого подпрыгнули брови, смешно дернулась бородка, он выбежал из юрты, кусая чубук трубки: «Проучить надо разбойника!»

Навстречу Гомбо шагает, размахивая прутиком.

— За что обидел Цэцэг?!

— Не обижал, зовет в Гоби...

— В Гоби? Ты и там будешь делать детские игрушки?..

— Не смейся, дедушка. Пойми, Цэцэг мне дорога...

— Согласился? Уезжаешь в Гоби?..

— Нет...

— Кажется, ты начинаешь умнеть... Держись. Если женщина сталкивает мужчину с его дороги, это не мужчина, а перепуганный заяц...

Услышав голоса, из юрты вышла Харло:

— Хорошо ли, Цого, так принимать гостей?..

Цого не дал Гомбо и рта открыть, вступился за него.

— Хорошо. Послушайте, Харло, вы мать Цэцэг; она зовет Гомбо в Гоби!..

У Харло вытянулось лицо, она часто замигала, губы ее задрожали:

— Совсем больная... Какая Гоби! Зачем Гоби! Не слушай ее, Гомбо! Цэцэг, иди-ка сюда!..

Она подошла к матери:

— Слышала, все слышала. Я же тебе, мама, говорила, меня ждут в Гоби, я там нужна.

— Кто ждет? Кто будет с тобой мучиться? В Гоби и здоровые люди живут тяжело. Не старайся, дочь, врачи тебя не пустят... — Харло расплакалась.

Цэцэг обняла ее:

— Не плачь. Я поеду. Если врачи запретят, вернусь к тебе.

Еще не упало солнце за горы. В юрте сидели за столом и гости и хозяева, пили кумыс с леденцами. Громче всех чмокал Цого. Такое с ним случалось, когда ничто его не тяготило, когда, наполняя до краев ему пиалу, Дулма ни о чем не спрашивала.

Завтра гости, Харло и Цэцэг, уезжали домой, через день Гомбо в Улан-Батор. Дулма ходила печальная. Скоро юрта опустеет. Уже полна кожаная сумка — подарки почтенному Бодо: пирожки с мясом молодого барашка, мешочек золотых зерен сухого сыра, его любимое кушанье — кусочки бараньей печени, слегка обжаренные на вольном огне.

Прощались Гомбо и Цэцэг у ручья. Он держал ее руку, перебирал пальчики. Отложив большой, говорил: Улан-Батор, указательный — Гоби, средний — Улан-Батор, безымянный — Гоби, мизинец — Улан-Батор.

— Выходит, Цэцэг, Улан-Батор, — радовался он.

Она щурилась от солнца, защищаясь шелковой косынкой.

— Стыдно, Гомбо, каждый укажет на меня пальцем: вот она, та, которая убежала из Гоби... Как же мне не ехать? Подумай...

Гомбо не уступал:

— Ты уже подумала, мы вместе подумали, у нас одна дорога, нельзя идти в разные стороны...

— Пиши, милый, отвечу, не могу не ответить, оно заставит, — и положила ладонь на сердце.

Гомбо вынул из кармана и подал Цэцэг фигурку верблюда, искусно выточенную из дерева золотисто-розового цвета. Она на тонком шелковом шнурке. Цэцэг взяла фигурку, рассматривая, восхищалась:

— Красавчик... Гобийской породы... Спасибо!..

Глаза ее расширились, она повернулась, взглянула на Гомбо:

— Этого верблюдика я знаю, видела у Эрдэнэ...

— Да... Я подарил ему такого же верблюдика, когда Эрдэнэ в первый раз уезжал в Гоби. Хранит?..

— Бережет. Никогда с ним не расстается. Ты сам смастерил?

— Выточил из корня можжевельника... Нравится?

— Какой жгучий запах! Голова кружится...

— Корень можжевельника целебный...

— Смешно. Откуда ты знаешь?

— Не я, умные люди говорят, — и набросил шнурок ей на шею.

Верблюдик повис на груди среди белых бус, покачался размеренно. Цэцэг взяла его, подержала на ладони, приложила к щеке и, склонив голову на плечо Гомбо, вполголоса пропела:

— Ты опять о том же, — сердился Гомбо.

В щелках глаз ее насмешливый огонек:

— Не я, умный поэт написал...

ГОБИЙЦЕМ ТЕБЯ СДЕЛАЮ

Первое знакомство — ночная тропа, куда она приведет, никто не знает. Они встретились в казарме. Лейтенант часто назначал их в наряд вместе, кровати их стояли рядом. На одной из строевых перекличек командир объявил, что оба они попали в один орудийный расчет взвода самоходных артиллерийских установок. Так Эрдэнэ и Сундуй приподняли первую страницу послужной книги своей армейской жизни. Немного понадобилось времени — они подружились. Сундуй рослый, плечистый парень; приметное у него лицо: скуластое, с широко расставленными узкими глазами под резко вычерченными бровями, толстые губы тоже резко очерченные. Вначале казался Сундуй одним из тех степных молчунов, у которых вместо слов — кивок головы, взмах руки, полуулыбка. Он из далеких степей Хангая; до армии работал в госхозе шофером. На машине пересекал он степь и вдоль и поперек. Любил широкие просторы степей и лесов родного Хангая, верил, что лучшего уголка на земле и нет. Рассказами о себе не баловал, и Эрдэнэ только и знал, что отец у Сундуя умер, мать трудится в госхозе, а две сестры — еще подростки. Однажды Эрдэнэ, насытив друга своими прославлениями Гоби, увидел, что друг его далек от гобийских красок, ему их не понять, рассердился и больше не говорил о Гоби.

...Уголок Сухэ-Батора — уютная просторная комната. Сейчас она переполнена.

Тишина. Особый день. Самостоятельные занятия.

Объявлено по всем подразделениям: для встречи с воинами приедут дорогие гости — ветераны народной революции и гражданской войны в Монголии: боевой командир, герой партизан П. Тогтох. Он еще юношей познакомился с Сухэ-Батором, почти десятилетие шли они рука об руку по крутым дорогам борьбы за свободу и счастье Родины. Жена Сухэ-Батора С. Янжима, его верная подруга и достойная помощница. Старый партизан Мягмар, он вместе с Сухэ-Батором встречался в Кремле с В. И. Лениным.

Ждали выступления Тогтоха. Он поднялся на трибуну. Заглянув в историю борьбы аратов за торжество народной власти, он поделился воспоминаниями о победных боях под руководством Сухэ-Батора. Внимание зала возросло, когда Тогтох заговорил, как складывалась и закалялась дружба советского и монгольского народов, как, опираясь на дружбу, брали они неприступные кручи, ломали преграды, шагали вперед. Эрдэнэ вспомнил разговор Дагвы в юрте дедушки о народном герое Монголии Тогтохе.

Тогтох пламенно говорил о боевых днях на Халхин-Голе. Здесь японские захватчики натолкнулись на необоримую силу — совместный натиск советских и монгольских воинов, они растоптали армию захватчиков и развеяли в пыль заносчивый самурайский дух...

...Делегацию зал проводил стоя.

Эрдэнэ ждал начала концерта нетерпеливо, охваченный волнением; у него даже щеки порозовели, руки чуть вздрагивали. Он отгонял от себя непрошеных гостей — мысли, уводящие его далеко из этого зала. Цэцэг... Цэцэг... Занавес распахнулся. Пел хор, играл оркестр, юноша в синем халате, в старательно начищенных сапогах вдохновенно прочитал стихотворение «Жди меня». Звучал звонкий баритон пожилого мужчины в старомодном дэли и высокой монгольской шапке. Пестронарядная певица исполняла старинные монгольские напевы, а завершила выступление русской песней, любимой во время войны фронтовиками, «Синий платочек». Концерт покорил. Сундуй не пожалел, что остался. Эрдэнэ шел сумрачный.

В казарме полумрак, и хотя Эрдэнэ укутался одеялом с головой, сон его обошел. За время военной службы он получал письма от сменщиков по работе на Дзун-Баинском руднике, от Хухэ, недавно пришло письмо от дедушки и бабушки, его писал Дорж, видно по почерку — буквы кругленькие, строчки мелкие. Молчали лишь Цэцэг и Гомбо. Виноват сам — они не знают его адреса.

Сидя в уголке Сухэ-Батора, перелистывая журналы, натолкнулся на заметку о Южной Гоби. Там научная экспедиция вновь обнаружила кости драконов — доисторических великанов-ящеров и гигантов млекопитающих. Это полностью опровергало превратные мнения о древней суше Азии, как об извечной пустыне.

Эрдэнэ перечитал заметку, недовольно поморщился:

— Не то, уважаемые ученые, не то!.. Воду надо искать в Гоби, большую воду!.. Это важнее динозавров...

...Рождался день, рождались будни воинской жизни; угасал день, но воинские будни еще долго не угасали. Надвигались летние боевые учения и походы. Они не отличались от настоящих боевых действий. Действительный враг оснащен передовой военной техникой, мнимый «противник» ни в чем не уступает подлинному.

Эрдэнэ открыл створки окна, провожая глазами легко плывущую по небу белую россыпь облаков.

— Идея! — вскрикнул он, сидящие даже оглянулись. — Зайдем на почту, попробую позвонить в Сайн-Шанду. Нет. Не могу, забыл номер телефона. Позвоню в Дзун-Баин.

...Получил увольнительную. Почта. Заказ принят. Ждать.

Час пролетел незаметно, к телефону подошла Хухэ.

— Сайн-байну, Хухэ. Ты меня слышишь? Говорит Эрдэнэ. Да, да, я... Не знаешь ли, где Цэцэг? Нет? Не пишет. Уехала из Сайн-Шанды? Куда? В Улан-Батор? Почему? А... врачи запретили работать в Гоби... Что у вас новенького? Кто из моих сменщиков работает?

Хухэ отвечала запальчиво, торопливо, будто ее подгоняют. Эрдэнэ едва успевал схватить слова. Хухэ, захлебываясь, хвасталась:

— Расширяемся. Новый цех построили. Муж? Он заместитель начальника цеха. Ты знаешь, его голова полна только машинами. Все забыл. Не помню, когда ходили в кино. Видел бы ты новый цех. Огромный. Как новичок придет, так и заблудится; в первые дни приходится водить за руку. Еще скажу новость, так и на ногах не устоишь, опрокинешься... Машины гонят воду сам знаешь куда, но это не вся их работа; у нас недавно наполнилось большое озеро, даже лодки плавают. Назвали Сарул-Нур — Светлое озеро. Если утром встанешь до солнца, побываешь на озере, увидишь на берегу множество верблюдов; приходят из далекой Гоби пить. Говорят, даже дикие бывают.

Хотел Эрдэнэ узнать побольше об озере, но от удивления и слов не нашлось, спросил:

— Кем ты работаешь? Учетчица?..

— Поднимай выше, я — нормировщица! Ах, чуть не забыла. Слушай, будем еще расширяться. Экспедиция нашла в Гоби большую воду... Ты подумай: под толщей песков — целый океан родниковой воды! Понял? Какая экспедиция? Не знаю. Слышала, что у начальника странная фамилия — «Гобийский верблюд»...

Эрдэнэ не вытерпел, перебил:

— Хухэ, напиши мне об этом подробнее. Прошу. Не знаешь ли, где Гомбо? Тоже не пишет...

— У него несчастье: оставила жена, вышла замуж, говорят, за артиста, не захотела игрушки раскрашивать...

— Так ему и надо...

— Не говори худое, он твой брат...

— Я же ему советовал — женись на Цэцэг...

— Не ври! Сам за ней бегал...

Эрдэнэ умолк, у Хухэ, этой Золотой мышки, зубки острее иголок, укусит... Пришла на помощь телефонистка:

— Время кончилось.

Вернулся Эрдэнэ в казарму радостный.

— Дозвонился или зря прождал? — наступал Сундуй.

— Плоховато слышно, но умница Хухэ, неожиданное рассказала.

— Давай новости...

— Весь мир лопнет от удивления! В Гоби — океан родниковой воды!.. Понял? Открытие космической силы!

Разговор по телефону с Хухэ беспрестанно тревожил Эрдэнэ, мысли уносили его в Дзун-Баин, и где только он не побывал. Вот водонапорный цех, пыхтят гиганты, устало дышат, толкая воду. Пахнет маслом и бензином, где-то рядом сменщики шумят и спорят, руку протягивает сам Халтар. Теперь он заместитель начальника. Для Эрдэнэ всегда пример; специалист, который приехал в Гоби по призыву сердца, сроднился с ней. Халтар родился в степи, но никогда не променяет сердитую Гоби на ласковые степные просторы. Часто смеялся он, называя себя гостем из степи, но вышло так, что суровая хозяйка не могла избавиться от своего гостя, он остался гостить навсегда. А Хухэ? Коренная гобийка... Для нее даже Дзун-Баин не Гоби. Хвастается, что убежит на самый юг — там настоящая Гоби. Хухэ — Золотая мышка, ее за хвостик не схватишь, вырвется, очутится на юге. Халтара туда же сманит.

Эрдэнэ не уставал бродить по Дзун-Баину, шагать по сыпучим барханам Гоби. Мечты... Пусть они взлетают выше облаков, а служба службой. Взглянул на часы — скоро строевая.

...В уголке Сухэ-Батора час отдыха. Цириков захватывают новости, шелестят страницы газет и журналов. Шахматный столик плотно обступили болельщики. Вторую партию играет цирик с командиром роты, неужели и на этот раз он победит своего командира?

Эрдэнэ взял газету, развернул, но читать не смог — опять оказался далеко... Жгучее солнце. Пылают желтые пески. Большая вода. Белая палатка с красным флажком над входом — штаб начальника экспедиции — «Гобийского верблюда». Эрдэнэ желал бы попасть в отряд его экспедиции, желание раздвоилось. Увлек громадный цех, сверкающие ряды новейших машин. Недолго Эрдэнэ ходил по светлому цеху среди гуляющих агрегатов, рядом знакомый голос — склонился Сундуй. Они ушли из уголка Сухэ-Батора покурить, расположились в тени кирпичного сарая. Эрдэнэ загорелся:

— Расскажу тебе о Дзун-Баине, помнишь, не успел договорить. Ты понимаешь — Гоби нет!

— Куда же она девалась? Заврался! Думаешь, тебя слушает глупый тарбаган?..

— Не сердись. Пойми. Если есть вода — нет пустыни! Всюду рощи, жирные пастбища, цветы, фруктовые деревья, бассейны. В Дзун-Баине родилось уже большое озеро!..

Сундуй рассердился:

— Может, на деревьях вырастут породистые бараны?! Все были бы довольны, я — первый!

— Дурак ты! Все вы такие, кто в Гоби не бывал. Ночь у вас в голове: ничего не видели, ничего не знаете. Отслужим в армии, давай поедем туда — гобийцем тебя сделаю!

— Не сделаешь! — крикнул Сундуй.

— Сделаю! — старался перекричать Эрдэнэ.

— Что за шум? — строго спросил проходивший мимо старший лейтенант.

— Спорим: лучше в Гоби или в степи? — ответил Эрдэнэ.

— Где родился, там и лучше. Кругом! В строй шагом марш!

Эрдэнэ и Сундуй сорвались с мест и поспешили выполнить команду. Эрдэнэ на ходу схватил друга за шею, наклонил его и словно выстрелил ему в ухо:

— Будешь гобийцем!

Уже в строю Сундуй хитровато посмотрел на друга, покачал головой — ничего у тебя не выйдет с Гоби... А Эрдэнэ улыбался, глаза его торжествовали: сделаю гобийцем!..

В эту ночь Сундую плохо спалось. Шептал: «Степь, степь — близкий и далекий мой край. Есть ли где-нибудь лучше? Шагай по всей земле и не найдешь. Хвала моим родителям: они — степняки».

Эрдэнэ зовет в Гоби. Мысли Сундуя оборвались и перекинули его на поле боевых учений, оглянулся, а рядом Эрдэнэ. По рассказам друга, у Гоби все впереди, и можно поверить. Разве мало на свете чудес? Уткнувшись в подушку, беззвучно рассмеялся: «Пусть чудеса Эрдэнэ оставит себе, а я и без чудес проживу в степи. Отслужу в армии, уеду, выберу для юрты местечко возле реки или озера; вокруг зеленые холмы в густых травах и цветах». Утопая в степных просторах, столь радостных для монгола, Сундуй уснул.

Эрдэнэ тоже не спал. Размахивая рукой в темноте, хвалился: «Увезу его в Гоби! Знаю, степи хороши, там и люди и скот живут легче, но Гоби возвышает, закаляет, крепнут люди, становятся сильными...»

Каждый монгол знает, что гобийские породы верблюдов, лошадей, коров, баранов выносливее, жирнее степных. А дикие? Эрдэнэ охотился на горных коз; красавицы, осторожные, стремительные, птицами перелетают через пропасти и кручи — нелегко добыть.

Эрдэнэ повернет упрямого Сундуя, уедет с ним в Дзун-Баин. Толковый парень, на руднике такие нужны. В подразделении едва ли кто лучше знает мотор, чем он. Умело водит автомашину. Недавно вручили ему поощрительную грамоту за образцовое управление танком на боевых учениях.

Под размеренный стук мотора Эрдэнэ и заснул...

МИМО ДЗУН-БАИНА НЕ ПРОЕДУ

Халтар, муж Хухэ, никогда не охотился на горных козлов. Заправские охотники из водонапорного цеха уговаривали его поехать с ними на охоту к югу от Дзун-Баина, в горы Красного перевала. Увлеченный заманчивыми рассказами бывалых охотников-любителей. Халтар стал готовиться к охоте. Подбросила огонька в угасающий очаг и Хухэ:

— Поезжай, ходячий бензин пополам с маслом, — смеялась она, — забудь хоть на несколько дней машины. Ни одна из них никуда не убежит. Кроме цеха, нигде не бываешь. Прокиснешь, как молоко в жару...

Слова Хухэ направили Халтара в другую сторону. На охоту он не решился ехать; вчера три машины, как сказал младший механик, беспричинно зачихали. Но увлекли и рассказы охотников, да и жена подталкивала. Халтар попытался сам себя перехитрить, ему удалось оттянуть поездку на два дня, чтобы отрегулировать машины. Подумал: и Хухэ права, надо проветриться, голова забита чертежами и выкладками. После встряски и работаться будет лучше.

Сговорились ехать втроем: он, техник Цэвэн, механик Палам. В соседнем худоне достали верблюдов, уговорили старого Балсандоржа быть проводником.

...Ранним утром в серой мгле Гоби скрылся маленький верблюжий караван. Вокруг пустынная тишина. Бодрит утренняя прохлада. Размашисто шагают верблюды. Проводник чуть слышно напевает дорожную песенку. Между горбами удобно сидеть; под размеренные шаги верблюда, покачиваясь, как в люльке, Халтар дремал. Поднялось солнце, мгновенно исчезла прохлада. От жары не спасала широкополая шляпа, щеки у Халтара начало пощипывать. Охотники ехали, курили, изредка перебрасывались короткими фразами.

В полдень солнце разъярилось. Гоби томилась от зноя, пески дышали сухим жаром. Вокруг ничего живого. Даже быстрых ящериц, этих сверкающих молний гобийских песков, нигде не встретили. Только у серого валуна верблюд неожиданно шарахнулся в сторону: ползла змея ослепительного блеска. Халтар и рассмотреть не успел, потерялась среди камней. Жара угнетала. Халтар вздыхал: «Хотя бы легкий ветерок...» Отвинтил пробку термоса, чтобы глотнуть воды. Цэвэн ожесточился:

— Брось, брось! Воду надо беречь... Ты не дома, а в Гоби!

К вечеру остановились у отвесной скалы. Проводник заставил своего верблюда опуститься на колени, он послушно выполнил его волю. Охотники хотели понудить и своих верблюдов сделать то же, но попытки неумелые, верблюды не повиновались. Помог проводник. Слезли, прошлись, разминая отекшие ноги. Огляделись. Из палящих под солнцем песков попали они в угрюмое царство великанов.

Громоздились причудливые утесы, склоны гор залиты зеленью, снежно-белые пики воткнулись в безоблачное небо. Покорила всех отвесная, отполированная ветрами гранитная стена, у подножья которой разбили они свой лагерь. Стена невиданной расцветки, солнечные блики беспрерывно оживляли и обновляли ее краски. Природа позаботилась, соткала такое живописное многообразие, что каждый, кто смотрел на эту едва уловимую игру света и тени, тонов и полутонов, творил в своем воображении желанные ему картины. Цэвэну и Паламу виделись пестрые птицы, крыльями рассекающие облака, скачущие кони, серые козлики и даже танцующие красотки. Халтару ничего такого увидеть не посчастливилось, его удивила щедрая россыпь красок, набросанных и мудро и бездумно — кружевное сплетение многоцветных узоров, ломаных линий, небрежных мазков акварели и масла, загадочных рисунков-намеков. Однако в целом перед глазами завершенное произведение — ковер, который человеку сотворить не дано...

...Ночь провели у подножья стены, утром проверили ружья, оставили лишнее снаряжение, направились в горы. Первый выстрел испугал Халтара, не ружейный выстрел, а пушка ударила, прокатился сильный гул, эхо вторило мучительно долго. Только сейчас он увидел на каменном выступе гордого, как изваяние, рослого козла. Халтар не успел вскинуть ружье, козел взлетел ввысь, птицей перемахнул на другой выступ и глядел на озадаченного охотника возвышенно, спокойно, вызывающе. Халтар прицелился. Выстрелил. Козла будто ветром сдуло. «Неужели попал?!» — взыграло разгоряченное сердце Халтара, но не успел он шагнуть, у него над головой, совсем близко, на узеньком каменном карнизе, возвышался козел,— еще с большей наглостью глядел он на охотника. Подняв рогастую голову, уперся он ногами в каменную кручу, готовый броситься в атаку. Халтар возмутился: «Смеешься, черт! Я тебя сейчас срежу!» Прицелился, но выстрел сделал не он, а кто-то справа. Козел пошатнулся; перед ним обрыв — расщелина в три-четыре метра ширины между двумя отвесными скалами. Козел прыгнул вниз и упругими прыжками, касаясь рогастой головой то одной стенки, то другой, проделывал немыслимые виражи. Халтар залюбовался. Козел достиг нижней площадки, перепрыгнул через каменистую россыпь и кинулся бежать по едва приметной тропке. Цэвэн ругался:

— Почему не стрелял? Эх, охотник!..

Сошлись у родника. Спорили. Сердились. Удачи не было. Подошел проводник:

— Надо возвращаться. Может накрыть ночь.

Цэвэн загорячился:

— Просмеют!.. Где же добыча?!

Проводник замигал, подвигал морщинами на лбу, примиряюще сказал:

— Одного я добыл. Хватит. Пойдемте, принесем. Тяжелый, мне не под силу...

На площадке выступа лежал, вернее, висел, зацепившись рогами за ствол какого-то узловатого горного деревца, жирный козел, глаза заплыли кровью, пуля попала в голову.

...Горел маленький костер. Попили чаю. Торопливо уложили вещи. Проводник пошел за верблюдами. Охотники услышали шум. Вскочили. Цэвэн увидел двух козлов, они стояли на недосягаемой высоте, а по склону шли цепочкой горные косули. Схватили ружья и кинулись преследовать. Халтар отстал, сел на валун зеркальной полировки, закурил. У подножья горы, где он сидел, среди тощей зелени пугливо выглядывали синие и желтые цветочки, стрекотали кузнечики, у самого уха надоедливо пищал комар. К ногам упал камень, второй... Халтар взглянул вверх; по крутому склону пробежали козлы. Сосчитал — девять штук. Поспешно схватил ружье. Нет, далеко!.. Из-за темного утеса вынырнули козлы, их еще больше; впереди матерый, рогастый вожак. Из-под их ног и посыпались камни — преддверие беды! Горный обвал рождается мгновенно, и поток камней, обрушившись, как водопад, сокрушает все на своем пути. Халтар заметался. Увидел черную впадину в скале — пещера; бросился к ней, путь преградил громыхающий поток, сбил Халтара с ног...

Охотники вернулись в лагерь с достоинством; удалось добыть горную косулю. Нес ее Палам; Цэвэн, размахивая руками, хвастался, как он с одного выстрела попал в косулю, когда она ласточкой летела над провалом. Его рассказ о том, что было и чего не было, — острое блюдо, сдобренное соусом охотничьих небылиц. Он пришелся не по вкусу даже Паламу, увлеченному охотой.

— Брось! Заврался!.. Что ж, моя пуля продырявила только небо. Так, да?..

Цэвэн умолк. Проводник привел верблюдов. Пора бы уже и ехать. Где же Халтар?

— Зря царапается по горам. Какой из него охотник? Козел бежит к нему, а он в сторону, — смеялся Цэвэн.

Пошли искать Халтара. Кричали. Стреляли. Эхо вторило, а ответного выстрела так и не дождались. Проводник увидел свежие россыпи камней. Догадался: обвал. Нашли шляпу Халтара, ружье с разбитым прикладом. Отыскали и пострадавшего: он лежал без сознания, бледный, с окровавленной головой. Осторожно перенесли в лагерь, обмыли раны, перевязали. Сознание к нему возвращалось и тут же угасало. Друзья растерялись. Как спасти товарища? Привести в сознание его не удалось, с трудом усадили на спину верблюда. Проводник заставил Палама ехать на одном верблюде с пострадавшим, чтобы поддерживать его.

Караван двигался медленно.

В пути Халтар умер.

...Взволновался не только коллектив рудника, зашумел весь Дзун-Баин. Раздавались голоса — запретить такие стихийные походы охотников-любителей; Гоби не прощает ошибок... Тень упрека пала и на старого Балсандоржа, испытанного гобийца, следопыта и охотника. Его вызывали к себе городские власти, начальник рудника. Неожиданное всегда загадочно. Хотя любой гобиец представлял все ужасы горных обвалов, догадки и пересуды не умолкали. В Дзун-Баине считали гибель Халтара неразгаданной...

...Хухэ ожидала ребенка. Подруги заботились о ней, оберегали. Одна сверхзаботливая соседка, узнав об отъезде Халтара на охоту, ужаснулась. Гоби никому легко не распахнет свои двери, трудно взять что-нибудь у нее. А песчаные бури? Крепкого верблюда сваливают с ног; дикие там не те, что в степи, все бешеные, на них ходят только испытанные охотники, и то беда случается.

Хухэ — гобийка, а гобийку такими страхами не запугаешь. Однако она вздрогнула, вспомнив, что ее дед, бесстрашный добытчик, которого знали и славили все в Гоби, погиб на охоте. Его настиг дикий верблюд и своими железными челюстями раздавил ему голову. Соседка ушла, охая и сокрушаясь, а Хухэ потеряла покой; плакала, плохо спала — мерещилось ужасное. Под утро приснилось нелепое: на Халтара напал кабан. Едва забылась, вновь сон: Халтар наступил на змею — гюрза, яд ее смертелен, укусила дважды в ногу. Днем Хухэ успокоилась, узнала, что в Гоби нет кабанов, а змеи редко нападают на людей, страшатся и уползают.

Не дождалась Хухэ Халтара, обрушилось нежданное — до срока попала в родильный дом.

О смерти мужа ей не осмелились сказать — запнулся, ушибся, пройдет. Обеспокоенная Хухэ спрашивала:

— Почему Халтар забыл меня, не приходит?

Друзья уверяли: он спешно отбыл в Улан-Батор по неотложному делу водонапорного цеха. Только после рождения сына узнала она о гибели мужа.

Жизнь Хухэ обложили темные тучи. Печальное не украшает, и редко радовало ее сияющее солнце гобийского неба, не замечала она его прозрачной синевы. Поблекла Золотая мышка; потускнели глаза, лоб перехватила темная морщинка.

В цехе бережно охраняли Хухэ. Говорят, незаживающие раны редки. Нет, ее рана будет кровоточить всегда... Лучшее в жизни не для нее — для сына. Хухэ назвала его в память отца Халтаром.

...Долгожданное письмо от Хухэ Эрдэнэ вручили после вечерней проверки. Потрясая конвертом перед глазами Сундуя, он хвалился:

— Смотри, наконец дождался. Тут, друг, все о Гоби, о большой воде, о моих товарищах сменщиках... Почитаем. Ты поймешь, куда идет Гоби и какое счастье быть там...

— Ну-ну, давай, садись на своего гнедка! Верю, не только вырастут на деревьях жирные бараны, в горах откроются родники кумыса. Эх, сейчас бы выпить чашечку!..

Раскрыв конверт, Эрдэнэ пробежал глазами первую страничку, побледнел, пальцы выпустили письмо, оно упало на пол.

— Что с тобой? Ты заболел? — поднял письмо Сундуй и отдал Эрдэнэ.

— Погиб! Понимаешь, муж Хухэ погиб на охоте...

— Кабан запорол или на медведя нарвался?

— Горный обвал... И только родился сынок... Даже и не увидел его...

Письмо Хухэ небольшое, и пишет она только о своей беде да о сыночке, похожем на Халтара. Он здоровенький, уже улыбается... Опять строчки, в которых Хухэ возвращается к несчастью, вспоминает, как Халтар ждал ребенка, как не хотелось ему ехать на охоту, как она уговаривала поехать; теперь это день и ночь терзает ее сердце. Сбоку приписка, косые, разбросанные строчки: «Уеду из Дзун-Баина; здесь все связано с Халтаром. Иду по улице, прихожу в цех, возвращаюсь домой — нет моего Халтара. В другом месте скорее забудется мое несчастье. Вокруг хорошие люди, понимают, сочувствуют, а мне пустынно, холодно, одиноко...»

Жаль, ни одной строчки в письме о будущем Гоби — большой воде. Эрдэнэ досадливо сморщился, осуждая себя за неуместный упрек. Разве Хухэ сейчас до этого, все затмило горе, жизнь ведет ее по узенькой тропинке.

День оказался густо насыщенным — внезапные задания одно за другим. Командир подразделения озабочен и тороплив, готовится что-то важное, наверняка большие полевые учения. Лишь вечером сел Эрдэнэ писать письмо.

Никогда еще никому не писал писем Эрдэнэ с таким желанием: хотелось помочь Хухэ. А какими словами помочь? Сколько ни дави голову, трудно найти сильные слова. Эрдэнэ упорно отыскивал их и, казалось, нашел. Письмо вышло большое. Первая половина — зеркало тревог его души, искренних усилий поддержать Хухэ в ее беде, множество советов — сплошные советы. В иное время они и самому Эрдэнэ показались бы ненужными, такими, которые не оставляют следа. Теперь же он верил в их силу. Надо быстрее отправить письмо — трудно Хухэ. «Не плачь, слезы не помогут, Халтара не вернуть. Береги сына, это — твое счастье». Он завтра напишет письмо в цех, будет просить сменщиков и начальника цеха удержать Хухэ в Дзун-Баине. Нельзя бежать от добрых людей. И разве можно оставить рудник?..

Вторая половина письма — неиссякаемые воспоминания о встречах с Халтаром, о ее, Хухэ, дружеских шутках над Эрдэнэ. Никогда не забудется, как читала она письмо от Цэцэг. И еще о многом вспомнилось, даже о том, чего и не было, но Эрдэнэ верил — было! Сердце уверяло, и Хухэ это помнит...

Оторвался от письма, прикрыл глаза, сжимая пальцами лоб:

— Ехать надо в Дзун-Баин, ехать!

И тут же кто-то невидимый голосом вкрадчивым, чужим спрашивал: «А зачем ехать? Чем ты можешь помочь? Да и выполнимо ли твое желание?..»

Этому невидимому Эрдэнэ мысленно ответил и резко и достойно: «Если надо, всегда выход найду!»

В приказе по подразделению сказано, что за образцовую службу командование разрешит отличникам трехнедельный отпуск с правом навестить родных. Эрдэнэ и Сундуй — отличники. Подошел озабоченный Сундуй:

— Все пишешь? Не закончил? Торопись, скоро отбой. Думаешь, чем больше, тем лучше?

Эрдэнэ схватил ручку, написал об отпуске много, красиво, убедительно. Довольный улыбнулся, хотел написанные листки вложить в конверт, задумался, шумно вздохнул и все об отпуске вычеркнул. Нельзя обещать то, чего еще нет. Да и Хухэ будет удивлена. Посидел молча, опустив голову, потом размашисто приписал в конце письма:

«Получу отпуск, мимо Дзун-Баина не проеду. Увидимся...»

Под звуки вечернего отбоя успел вложить написанное в конверт.

ОНИ ДРУЖЕСКИ РАСПРОЩАЛИСЬ

Приказ, как все воинские приказы, тверд и краток: Эрдэнэ и Сундуй — отпускники. Перед отъездом все вечера — шумные столкновения друзей. Сундуя звали родные степи, но и в Гоби манили рассказы друга, и манили неотступно. Эрдэнэ не мог говорить о Гоби спокойно, горячился, подмигивал, размахивал руками, и Сундуя охватывало желание увидеть чудо. Степи с детства — любимое и привычное, а Гоби — зовущая неизвестность. Сундуй наступал на Эрдэнэ:

— Ты же степняк. В Гоби только гость. Поедем к родным, нигде не найдешь ничего лучше степей — жирные пастбища, запах трав и цветов, свист сурков, пение птиц...

Сундуй мог без конца славить красоту степей, но Эрдэнэ не дал договорить:

— Гоби — даль, будущее Монголии, ее опора... В степи все хорошо, все просто, а в Гоби надо, друг, быть смелым, сражаться с гобийскими ураганами, глядеть вперед, там всегда ты разведчик!..

Спор погас неожиданно; предгрозовое небо очистилось от мутных туч, улыбнулось солнце, и засияло все вокруг. Уже в день оформления отпускных документов Сундуй, напевая свою любимую песенку «Скачи мой конь по степи золотой», подошел к Эрдэнэ, тот удивился:

— Поешь? Ты уже в юрте, которая утонула в зеленых травах, дымок стелется над рекой?

— Нет. Еду в Гоби! Только сначала съезжу домой, а на обратном пути — к тебе в Дзун-Баин. Встретить?..

...Сборы отпускника коротки, вещевой мешок за плечами и — в путь. Длинны наставления командира: честь воина превыше всего, дисциплина, форма, выправка, вид. Командирам — приветствие, гражданам — вежливость, обходительность. Идешь, едешь, спишь, в разговоры вступаешь — всюду ты солдат Монгольской народной армии. Вопросы есть? Нет. Получайте отпускные документы. Шагом марш!..

До преддверия Гоби в автобусе друзья ехали вместе. Перевалочная база — пересадка: Сундую — на запад, Эрдэнэ — на восток. Автобус, пересекая степные просторы, шел легко, покачивался мягко, убаюкивающе, но Эрдэнэ не дремал, как многие пассажиры. Степь привлекательна утром, особенно хороша в полдень, озолоченная солнечными лучами. И удивительно, утром степь медленно пробуждается, кажется скромной, немножко печальной, а как заиграют на ней солнечные пятна, для ее холмов, гор, низин наступает новая жизнь — веселая, сияющая, радостная. Хочется выпрыгнуть из автобуса и бежать по этому зеленому простору до самых далеких темнолиловых гор. Сундуя можно понять — влюблен в степную красоту.

Вновь перевалочная база, автобус иного вида, способный идти по пескам Гоби.

Вот и полугоби. Эрдэнэ неотрывно смотрел в окно. Он бывал в здешних местах, сейчас не терпелось, хотелось увидеть знакомое. Но старания напрасны — ни одной приметной черты. Когда автобус сделал вынужденную остановку и шофер что-то ремонтировал, Эрдэнэ удалось вдоволь походить по окрестностям, удивление нарастало: он будто никогда и не бывал в полугоби. Все забыл, или на свете все неузнаваемо меняется...

В Дзун-Баин машина пришла на исходе дня. Шагал Эрдэнэ и не узнавал ни улиц, ни домов. Город раздался, возмужал, похорошел. Эрдэнэ смущен, ни одного знакомого не встретил. Где остановиться? Пойти ли в общежитие сменщиков или к кому-либо... «Зайду к Хухэ, она посоветует».

Хухэ нет дома. Дверь открыла ее мать с ребенком на руках. Эрдэнэ протянул к нему руки.

— Халтар, Халтарчик, иди ко мне...

Женщина расширила удивленные глаза.

— Кто вы?

— Вместе работал с Халтаром и Хухэ.

— Проходите, — пригласила женщина, — а вы слышали, какая нас беда постигла? Хухэ одинока...

— Она мне писала. До сих пор понять не могу... Ведь Халтар был осторожным человеком...

— Обидно. Осторожный был, а вот заманили его друзья на охоту. Разве он охотник?

Женщина неторопливо, стараясь подробнее, стала рассказывать, как обрушилась на Халтара гора и оборвала его жизнь. Эрдэнэ все это уже знал, слушал рассеянно, беспокойно ожидая встречи с Хухэ. Она пришла, протянула руку и упорно смотрела на Эрдэнэ, словно они никогда и не встречались.

— Не ожидала... Ни телеграммы, ни письма...

— Отпуск. Надумал побывать на родном руднике. Подскажи, где приземлиться?..

— Живи, у нас две комнаты. Халтар, бывает, капризничает. Не помешает?

Эрдэнэ пошел умываться.

Мать шепнула дочери:

— Ладно ли делаешь? Что могут подумать люди?..

— Мы, мама, тоже люди и тоже думаем...

Ужинали долго. Припомнилось все. Хухэ не раз всплакнула, пересказав подробно, как погиб Халтар. Уснули поздно. Утром вместе с Хухэ ушли на рудник. Эрдэнэ встретил начальник цеха Энх-Бат как старого знакомого, увел к себе в контору. Загремел его басистый голос; говорил, как ударяя, слова теснились, сжимались в короткие фразы:

— Молодец! Догадался... У нас самая горячая пора. Сегодня и приступай!..

— Ты о чем? Я же в трехнедельный отпуск...

— Вот кстати! Заболел техник, заменишь. Три недели!.. Это, дорогой мой, деньги. Разве солдату они лишние? Много новых агрегатов... Недавно поставили умную машину... Приступай... Будешь рад...

Так Эрдэнэ, и сам того не ожидая, включился в работу и жизнь коллектива водонапорного цеха номер три. Жить перешел в общежитие, ему отвели комнату. Хухэ не обиделась, в цехе они встречались каждый день. Для Эрдэнэ она оставалась самым близким на руднике человеком.

Расцвела дружба — радостная пора: Эрдэнэ неизменно проводил вечера с Хухэ. Однажды, вернувшись из кино, они поспорили. Герой картины, влюбленный в девушку, ослепленный ее красотой, ничего вокруг не видел, кроме любимой. Она же легкомысленная и непостоянная, даже после замужества, блистая красотой, не уставала увлекаться то одним, то другим. Муж все прощал, никогда не упрекал. Герой картины не понравился Хухэ, а Эрдэнэ — наоборот. Чтобы ее склонить к своему мнению, Эрдэнэ сказал:

— Вспомнилась мне сказка моего дедушки. Он мастер рассказывать...

— Люблю слушать сказки, говори.

Они уютно расположились в уголке, возле теплой печи, и Эрдэнэ, пытаясь подражать своему дедушке, начал:

— В роскошной юрте с шелковой покрышкой жил хан-богач, владелец огромных стад коров, лошадей, баранов, верблюдов. При своей юрте хан держал работника, красавца юношу. Для котла хана работник должен пасти отборных баранов на солончаках, вовремя поить ключевой водой, вовремя давать им отдохнуть. Гости хана всегда хвалили нежное мясо баранов, льстиво говорили, что никогда и нигде не едали такого вкусного угощения. Хан же своего работника не хвалил и не кормил. Сидя у котла, наслаждался жирным мясом, через плечо бросал работнику обглоданные кости.

У хана любимая дочь Саран — луна; блистала она серебряным светом в роскошной юрте отца. Не было у него ничего дороже дочери. Он уже выбрал для нее богатого жениха, который готов прибавить к стадам хана тысячу голов скота.

Дочь влюбилась в работника и убежала с ним. Хан топал ногами — пыль вздымалась облаком, кричал — до самых гор слышно: «Пусть негодница ходит в лохмотьях, пусть ест обглоданные кости дохлых баранов!»

Отрекся от дочери, заставил ламу близлежащего монастыря отдать душу Саран черным духам.

Работник с дочерью хана скрылся в далеких степях. Поставил маленькую юрту, от темна до темна трудился, а молодая жена ничего не делала, сердито распоряжалась: «Худо работаешь! Ты обещал мне такую жизнь, какая у меня была в юрте отца. Обманщик!..»

Работник возвращался в юрту усталый, готов был упасть на кошмовую лежанку и уснуть, но надо растопить очаг, наполнить котел, приготовить ужин. Жена кричала: «Я голодная! Ты же знаешь, что у очага не умею и не хочу возиться... Быстрее пошевеливайся!»

Как-то пришел он, от усталости спина ноет, ноги подгибаются, а жена ему навстречу, глаза злые, как у степной кошки: «Где шелковый халат? Ты обещал. Не стыдно тебе? Я одета беднее всех!..»

Работник стал трудиться, совсем не жалея своих сил. Однажды вернулся с работы раньше обычного и застал жену в объятиях другого...

Хухэ не выдержала, соскочила со стула:

— Ну, и что же он сделал с нею?

— Не спеши, он был мужчина неторопливый, рассудительный; все простил любимой жене, даже обещал подарить белые бусы... — Эрдэнэ вздохнул и тихо добавил: — если любишь, все простишь...

Хухэ возмутилась:

— Он не мужчина, а войлочная подстилка для седла! Выгнать надо было изменницу, выгнать!

Эрдэнэ схватил руку Хухэ, крепко сжал:

— Тебе я бы все простил...

— Что сказал? Подумал? Выходит: ты работник, я твоя жена — негодница? Что прячешь глаза, стыдно?..

— Успокойся. Обиделась зря. Ты мне всегда нравилась и хорошо это знаешь...

— Зачем врешь? Здесь у тебя Цэцэг была и осталась, — Хухэ ткнула пальцем в его грудь. — Уедешь, забудешь...

— Нет. Не забуду!

Пришла мать с Халтаром, и Хухэ обо всем позабыла, занялась сыном. Мать упрекнула дочь:

— Худо делаешь. Гость попрощался, а ты и не ответила...

— А где он? Уже ушел? Почему так быстро? Убежал? Даже и не заметила...

— Значит, торопился куда-нибудь. Говорят, он хороший мастер. Хвалят...

— Смешно. Кто мог, мама, тебе его хвалить. Ты что, начальник цеха! — рассмеялась Хухэ.

— Что же я, никто? Слышала, люди говорили, — обиделась мать и поспешила скрыться на кухне. Хухэ накормила Халтара, уложила спать и стала одеваться.

— Куда же ты? Уже ночь...

Хухэ сбросила с плеч пальто, села за стол, развернула газету, но не прочитала ни одной строчки. В ушах сказка Эрдэнэ. Зачем ее рассказал. Он бы все мне простил... Разве я в чем-нибудь провинилась? Странный и хороший. Обиделся. Глупости наговорила, зачем-то вспомнила Цэцэг, ведь она давно замужем. Торопливо попрощался, сбежал. Хухэ зашагала по комнате. И вдруг ворвался туман, ничего узнать нельзя. Исчезли зеркало и книжная полка; у окна вырос куст скромного гобийского деревца, на нем тошлой — синие ягодки, Хухэ знает, они кисло-сладкие, в Гоби их любят — утоляют жажду. Вздрогнула, перед нею скала, на вершине ее горный козел с гордой осанкой, вскинул рога, готовый ими поддеть; глаза злые, пылают, Хухэ отвернулась. Перед нею сияющая желтизной тропинка, кто-то зовет — впереди голубая даль. Идти надо — ветер толкает в спину. Надвинулась ночь, окружили непроглядные тени, где-то послышался унылый вой — плакал шакал. Хухэ оглянулась, кроме черноты — ничего. Упала на песок и закричала. Слышит над головой знакомый голос — Эрдэнэ. Очнулась... Пошатываясь, подошла к столу, на пол упала и разбилась чашка. Подбежала мать:

— Доченька, что с тобой, ты кричишь?

Хухэ прошептала:

— Прости, Эрдэнэ, я заснула...

Мать в испуге обняла дочь:

— Это я, уже поздно, ты устала, иди спать.

Утром едва не проспала Хухэ, бежала, торопилась на работу. У дверей цеха ее встретили подружки, одна притворно вздохнула:

— Что-то ты, Хухэ, бледная? Дружок-то уезжает, расстаетесь...

— Какой дружок? — отбивалась Хухэ.

— Эрдэнэ. Заметный парень.

Хухэ хотела отмахнуться, уйти, но подружки неумолимы, окружили:

— Не будь глупенькой. Не быть же тебе всю жизнь одинокой...

— Вы что, уже просватали меня? Знаете то, чего не знаю я?..

Подруги смеялись, выкрикивая:

— Водонапорный цех все видит!

— Водонапорный цех все знает!

Привычный звонок напомнил — пора, и девушки поспешили в цех.

...День выдался для Эрдэнэ и тревожный и радостный. Как же не тревожиться? На исходе три недели, пора возвращаться в воинскую часть. А радость — приехал в Дзун-Баин Сундуй. Эрдэнэ и не спрашивал, почему только на три дня заглянул сюда его друг. Они успели побывать всюду. Дзун-Баин покорил Сундуя. А Гоби: ее шелковисто-синее небо, призрачные дали, скалы, которые солнце с утра и до вечера раскрашивает в лиловые, золотые, шоколадные, серебряно сияющие краски? Это самая красивая красота. Эрдэнэ не переставал любоваться и к этому же клонил друга. Обидно, его старания — выстрелы пыжом мимо цели: такая красота и не зажигала сердце друга, он оставался равнодушным. Можно ли быть равнодушным к прекрасной Гоби? Какое каменное сердце! Вот о руднике, машинах, горячих делах сменщиков водонапорных цехов друг не уставал говорить, так восхищаться, что и узнать Сундуя трудно; подменили молчуна, горячился, выкрикивал:

— Ты, Эрдэнэ, не соврал! Таких машин нигде бы я не увидел. Вначале даже испугался — громады, а как умно устроены: один человек запросто управляет. И я бы смог...

Эрдэнэ осторожно гасил пыл друга:

— Запросто управлять такой машиной не каждому дано. Голову надо иметь, точный глаз, а руки еще точнее...

Сундуй будто и не слышал, тряс руку Эрдэнэ:

— Спасибо тебе! Рад, что побывал в Дзун-Баине. Никогда не забуду!

...Куда торопится время; спешит, спотыкается, вновь спешит, словно его кто-то подгоняет. Завтра день отъезда Эрдэнэ и Сундуя из Дзун-Баина — печальный день...

В Гоби все внезапно. Вчера небо было угрюмое, резкий ветер, игольчатый снег. Сегодня огненная метла начисто вымела небо, высветлила его, зажгла — сверкающая гобийская весна. Она ворвалась, как и все в Гоби, неожиданно и полновластно. Уже шумели и резвились ребятишки на озере, готовился к пуску бассейн, улицы полны людьми в легких цветистых одеждах, вели они себя так, будто бы ни снегов, ни режущих глаза ветров, ни сухих морозов и не было — всегда цвела весна.

Эрдэнэ и Хухэ стояли на холмике, под ногами у них озеро, в его зеркальном блеске отражалась синева небес, и нет такого неба нигде, кроме Дзун-Баина. Оно не только накрыло озеро синькой, оно наполняло бодростью сердца людей. Эрдэнэ и Хухэ верили: в этот миг все грязное и злое отодвинулось, исчезло под сыпучими песками Гоби, и все люди счастливы...

Эрдэнэ держал Хухэ за руку, говорил торопливо:

— Расстаемся, Хухэ, прощаемся... Не сердись, не обижайся, если...

— Не надо... Я тоже, — она отвернулась, притихла, — болтала такое, что, придя домой, спрячу голову в подушку, забьюсь, как сурок в нору. Не будем глупое вспоминать... Смотри, какое над нами небо! Ой! Орлик!..

Синюю высь прочертил гобийский орел, стремительно повернул на север и растаял. Хухэ вздохнула:

— Был — и нет... Так и ты, сейчас здесь, а завтра?..

Эрдэнэ ласково посмотрел:

— Я не орел, мне до неба далеко. Давай шагать по земле? Провожать придешь?..

— Зачем спрашиваешь?

...Автобус уходил в конце дня. Друзья по цеху давно пришли. Энх-Бат, положив руку на плечо Эрдэнэ, внушал ему:

— После службы в армии путь один — к нам на рудник. Честное слово, хорошее говорю. Согласен? Не нажимаю. И ты, Сундуй, тоже к нам! Опять же не нажимаю. Рудник и без вас проживет, а вы без него — нет! Думайте, друзья!

До отхода оставалось полчаса. Хухэ не было. Друзья Эрдэнэ видели, как он тревожился; то входил, то выходил из автобуса, испытующе глядел в сторону улицы, по которой должна прийти Хухэ. Энх-Бат успокаивал:

— Понимаю. Если обещала, придет. Хухэ всегда тверда в своем слове...

Оставались последние, раскаленные ожиданием минуты. Хухэ, разгоряченная, запыхавшаяся, подбежала к Эрдэнэ:

— Чуть не опоздала. Халтарчик заболел. У тебя хорошее место?

— Да, у окна. А что с Халтарчиком?

— Ничего страшного, простыл немного, кашляет...

— Переписываться будем? В армии каждое письмо — праздник...

Хухэ улыбалась:

— Пиши. Всегда отвечу честно, что подскажет сердце. — Она сунула в руки Эрдэнэ узелок. — Тебе на дорожку...

Он взглянул ей в глаза:

— А из Дзун-Баина не убежишь? Помнишь, писала?

— Нет. Никуда не убегу.

Раздался сигнал, все на мгновение смолкло. Крепко пожимая руки, они по-дружески прощались, каждому хотелось, чтобы тепло их рук не угасло, но загудел мотор, упрямый и настойчивый. Автобус тронулся. Хухэ стояла на пригорке, махала рукой. Эрдэнэ, не отрывая взгляда, смотрел на нее. И только сейчас он заметил, что на ней нарядный праздничный халат, в таком он ее никогда не видал.

Синева небес сгустилась, над горизонтом — оранжевое солнце, оно расцветило нарядный халат, и Хухэ стояла в сказочном одеянии. Перед Эрдэнэ другая Хухэ, не та, которую он знал: лицо в розовых пятнышках, влажные, непомерно раскрытые глаза, вздрагивающие губы; узорчатый платочек легко наброшен на голову, ветер вот-вот его сбросит, хотелось сорваться с места, выпрыгнуть из автобуса, придержать платочек.

Автобус уже выехал на окраину Дзун-Баина, а для Эрдэнэ ничего не изменилось. Он закрыл глаза, Хухэ — на пригорке, вновь открыл, Хухэ — на пригорке, только ветер сорвал платочек, растрепал ее волосы.

Спряталось за горизонт оранжевое солнце, фиолетовое небо накрылось плотным покрывалом, почернело; то тут, то там на нем вспыхивали звезды, они висели над головой так низко, что хватай их рукой.

Неповторимое гобийское небо!..

С привычной уверенностью стучал мотор, мягко покачивался автобус; изредка он вздрагивал, тогда вздрагивали и пассажиры, на мгновение открывали глаза, вновь их закрывали. Сундуй давно дремал, а сейчас, свесив голову, уснул.

Эрдэнэ сидел с открытыми глазами, его сердце в такт мотору отстукивало: Хухэ, Хухэ, встретимся, встретимся...

...Прошлым летом Эрдэнэ и его жена Хухэ гостили у Цого и Дулмы. Цого баловал маленького Халтара:

— Иди-ка, мой правнучек, нас ждет Гнедко.

С утра они уезжали верхом в степь, пасли овечек, вечером Цого рассказывал сказки. Любимая у Халтара — про мальчика, который всех умнее на свете.

Цого, пощипывая редкую белесую бородку, наставлял Халтара:

— Держись, малыш, за степь... Тут родится молоко и мясо, тут красиво живут люди...

Халтар тянулся к Цого, хныкал, упрашивая:

— Поедем на Гнедке к Синему озеру. Ты же, дедушка, обещал...

Обещанное — белые птицы, летят, торопятся, чтобы скрыться за высокими горами. Необещанное и ждать не надо — непрошеный гость, распахнет дверцы юрты, начинает хозяйничать.

Вечером у котла сидели и гости и хозяева; жирная баранина, наваристый чай, сладкие молочные пенки не предвещали худого. Утром солнце висело еще над острой шапкой Верблюд-горы, дорогие гости озабоченно стали торопиться к отъезду. Печальная пора...

Не побывал Халтар у Синего озера. Только он и не собирался уезжать, неотступно ходил за дедушкой, уговаривал отдать ему Гнедка, на нем он сам уедет на озеро. Цого попыхивал трубочкой, со вздохом выпускал изо рта облачко дыма, успокаивал малыша:

— Подкормлю Гнедка на сочных травах и тогда подарю его тебе...

Халтар радовался, но строго морщил лоб, и перед ухом деда слышался его голосок:

— Старайся, дедушка, корми Гнедка, чтобы быстрый и крепкий был, ведь до Синего озера очень далеко. Да?..

...Памятное — плывущие облака, они уходят, оставляя то яркий, то бледный след. Дзун-Баин сегодня праздничный — награждение коллектива. Среди празднично одетых сменщиков Эрдэнэ и Сундуй. Вечер для них прощальный: тропинка раздвоилась. Эрдэнэ уезжал. Он мастер бурильных агрегатов ударной разведывательной экспедиции, цель ее — поиски большой воды среди вечных песков, раскаленных скал, сухих бурь... Начальник экспедиции — орденоносец, член правительства Бадма, он же уважаемый «Гобийский верблюд»...