Орда встречного ветра

X СИФОН

π Два дня отдыха пошли нам на пользу невероятно, Альма успела всех подлечить, размассировать наши уставшие тела, залечить раны телесные и душевные. Она была из тех, кто выступал против прямой переправы через озеро. Но присоединилась к большинству и теперь выполняла свою работу с такой отдачей и заботой к нашим телам, что это вызывало уважение. Голгот всегда называл ее «рохлей». Но я считаю, что она прекрасна: адаптируется под каждого, всегда находит время для того, кто в ней нуждается. В Орде вообще не бывает плакс. Если Орда разваливается, то это, как правило, случается из-за одного или нескольких членов группы, которым не оказали нужную поддержку. Орда не может выжить без своего Клинка. Но Клинок — не более чем обычное орало, он просто вспахивает землю. А спасают Орду те, кто идет сзади, в Паке: флерон Степп, например, со своей неиссякаемой энергией, которой он уже целый месяц делится со всеми нами. Без него мы едва ли смогли бы прилично контровать в этой трясине. Он угадывает состав почв, плотность земли исключительно по растениям и верхушкам деревьев на поверхности воды. А Силамфр вместе с Ороси настроил и смазал все ветряки, установленные под поплавками. Испытательные заплывы дали весьма убедительные

результаты: при заплыве ветер приводит в движение ветряк, соединенный приводом с винтом, расположенным под поплавком. Таким образом поплавок сам выныривает на волнах, и тащить его за собой на прицепе намного легче. А в случае, если он оторвется, есть гарантия, что поплавок не унесет к низовью. Каллироя продолжала разводить костры в условиях жуткой влажности и проливного дождя. Тридцать лет вместе, а я все еще удивляюсь умениям некоторых из нас. Больше всего меня впечатляла Ороси. Я открывал для себя ее знания ярус за ярусом, но они по-прежнему оказывались бездонными. Она умеет считывать волны с невероятной точностью… Достаточно просто посмотреть, как она плывет. По форме, по амплитуде и направлению зыби она определила расположение большей части островов, которые ждали нас в верховье. Тальвег по большому счету просто все подтвердил, хотя это он наш геомастер. Ее способность расшифровывать поверхность волн и отражений в полотне воды граничит с гениальностью. И если у Силамфра идеальный слух, то как окрестить ее способности? Идеальная чувствительность?

К нам снова вернулся боевой настрой. Во взгляде опять читалась остервенелость, как в дни ярветра, и чувство недоверия и гордости. Я лично проверил содержимое каждой бочки. У каждого было запасов на месяц.

Если отбросить вероятность какой-либо катастрофы, то каждый знал, что переправа зависит от нас самих. Либо мы продержимся и все вместе преодолеем зону. Либо развалимся, и тогда ожидай худшего.

∫ Я не хотел сюда идти. Перед нами открывалось море (можете называть это «центральной зоной» или «большим озером», раз вашим ушам так приятнее), и когда стоишь вот так на пляже, а перед тобой пусто все вплоть

до горизонта, одни только волны катятся одна за другой, идут двухметровыми бурунами, а будь ветер посильнее, так были бы и все четыре, и Пьетро подходит похлопать тебя по плечу, весь в своем черном безукоризненном комбинезоне, со своим атлетическим телосложением, и с проникновенным видом бросает тебе: «Прорвемся, вот увидишь!», то чувствуешь какую-то несостыковку в этом во всем… Что он прорвется — это, конечно, возможно; что Голгот доберется до другого берега живым, со своим другом Фиростом, Тальвегом, Степпом, с Совом наверняка, тут и я тоже готов хоть на свою воздушную клетку поспорить… Но пусть не рассказывают мне, что также справятся и Аои, и Каллироя, которая сама не толще собственной привязной веревки, и Свезьест, который и плавать-то научился, только когда в этом болоте оказался. Вот это нет.

Что до меня, тут пятьдесят на пятьдесят. Я попросил себе самый большой ветряк на бочонок, думал хоть немного отдохнуть, потащил бы меня, если что… Но Голготу не понравилось: «Не мухлюй, Ларко! Мы не на буксирах тащимся, мы контруем собственным телом! Кодекс чести!». И когда при этом видишь, как Эрг (на своем параплане) пересек все море за полдня… Пятьдесят миль, говорит. Но это он преуменьшает, как пить дать. (Не люблю вот так торчать в воде, когда вокруг ни островка, ни берега, когда до ближайшей суши плыть не одну судорогу.) Я когда думаю, что он мог бы просто нас поднять и перенести по одному на другой берег! (Не люблю, когда подо мной водоросли шевелятся или дно какое-то непонятное.) Кодекс чести, мать его! И все это потому, что они решили (себе вполголоса), что мы тут можем встретить седьмую форму ветра посреди океана?! Дебильные предрассудки, это Ордан повбивал им подобную ерунду в голову, когда они еще детьми были! А они до сих пор и верят! Твердят себе, как молят-

ся! «Известно только шесть форм ветра, шесть…» И что теперь? Каста благородных придурков! Седьмую форму ветра найдем, да? А чего уж тогда и не восьмую заодно, и девятую на сон грядущий? (Если вовремя по сторонам не смотреть, то на медузу напорешься, сто процентов.)

— Ну, давайте, подошли все ко мне, пловцы болотные!

< > Голгот натянул комбинезон с отрезанными по локоть рукавами. Побрил себе голову ножом, как сумел, и теперь пучки волос торчали на его массивном черепе. Он был в куда лучшей форме, чем все остальные. В бесконечно более лучшей, чем я. Он присел в воде, глядя на пляж, где мы, пользуясь последними сухими мгновениями, затягивали свои трапеции и укладывали в бочонки фляжки с маслом. Он заговорил. Преимущество его голоса в каком-то смысле было в том, что не было необходимости слушать Трассера, чтобы услышать. Я Голгота не любила, ни одна из девочек тоже, его необходительность, грубые манеры отталкивали, но я была восприимчива к внутренней тотальной уверенности, которую он источал. Похожей на гранит. С ним можно было практически забыть о том, что мы шли на смерть, самая явная опасность сразу казалась сомнительной и надуманной, будущее могло существовать только с нами, со всеми нами. Смерть Карста с него как будто соскользнула. Тронула, конечно, я была в этом почти уверена, но он ни в чем не изменился, ничто для себя не пересмотрел. Не знаю, откуда в нем это было, эта сила, эта герметичная кора, которая покрывала Голгота. Я никогда не видела Трассера покоренным, уязвимым. Как только он начал говорить, Ороси по-заговорщицки, хитро мне улыбнулась:

— Не буду вам пускать зефирин в глаза: перед нами, прямо на восток — центральная зона! А значит, довольно долго впереди не будет ни единого острова, только волны

прямо в рожу, так что тушки в воду и почесали по горизонтали! Задача следующая: наворачивать по шесть серий в день с перерывами на поплавках. А в конце дня, если до дна не как до Верховья раком, то вколачиваем бамбуковые столбы в ил и ставим на них платформу прямо над водой. Поели и спать. Все. Ничего великомудрого. Свои философствования, Каракольские сказочки и фреольскую болтовню оставите на потом, ясно? А пока засунули яйца поглубже в комбезы, ноги в ласты и погнали, покрутите своей культей вокруг плеча пару добрых тысяч раз спереди назад, и через две недели будем вспоминать, как чуть не наделали тут себе в шаровары на этом пляже перед заплывом. И зарубите себе на носу: не было и не будет Орды лучше нашей, которая решилась бы сунуть свою морду в это отстойное корыто! У нас есть платформа, есть поплавки с винтами, плавательные комбезы теплее, чем у мартовской выдры, и жратвы на полгода! Будем плыть двойной боковой, группами. Я спереди, Фирост и Тальвег сзади, будем кадрировать первую группу по левой. По правой — Пьетро спереди, Степп и Леарх сзади. Будут идти по другой волне. Два треугольника, понятно? Барбак и Горст, двое наших громил, попрете на себе бамбук. Порядок, Горст?

— Порядок…

— Брусья для платформы будет тащить поочередно Пак. Тихо тут, разорались сразу. Силамфр пришпилил на них винты, брусья сами поплывут. Так, все, на этом сворачиваемся. Все готовы к этому дерьму?

— Что делать, если схватит судорога?

— Инструктора по плаванию позовешь! Ори во все горло!

— А если кто-то не сможет больше плыть?

— Того, значит, я сам бугром потащу.

) Голгот сдержал слово. Первые три дня на шестом заплыве за день он тащил за собой Аои, а Эрг буксировал Каллирою, у которой судороги начинались еще на пятом, и плыть она могла только при помощи рук и здоровой ноги. Мы теперь были мастерами плыть кролем по волнам, перекатываясь с гребня на подошву волн, мы даже неплохо приноровились начинать грести сразу, едва перевалив за гребень, пользуясь инерцией склона волны перед следующим накатом, и одновременно ослабляли веревку, чтобы не получить буйком вдогонку. Мы плыли день… Два… Три… Уши заложило водой, нами овладело настойчивое чувство одиночества, парадоксальное ощущение тотальной изолированности друг от друга, несмотря на белеющую впереди пену от ударов ног или мелькающие поблизости руки, мы продвигались вперед с головой, погруженной в мутный от ила пейзаж, то путаясь в длиннющих водорослях, то натыкаясь на редкий клочок песка под ногами, и я все больше плыл с закрытыми глазами, потому что мне было страшно, потому что было проще плыть, не думая, плыть час, другой, чувствуя на первых порах плавные, податливые мускулы, которые затем начинали наливаться свинцом, а правое плечо скрипело к вечеру и заклинивало при вращении. А еще были остановки, на четверть часа, не больше, чтобы передохнуть между сериями, и мы старались разбить водный саркофаг, сказать друг другу хоть что-то кроме «мне холодно, у меня трапеция скользит, я больше не могу, и у меня винт не крутится…» Эти передышки утомляли иногда даже больше, чем заплывы, настолько оказывалось сложно расслабиться на вытянутых поплавках, и чтоб волной не опрокинуло обратно в воду, так что мы, как правило, просто молча лежали на спине в ожидании сигнала Голгота на новый заплыв. Время от времени я позволял телу уйти ко дну, лишь бы нащупать под ногами почву и хоть

на несколько секунд задержаться стоя, почувствовать, как кровь снова циркулирует по вертикали, снизу вверх.

Так мы и плыли в невесомости, все ориентиры, скалы и берега, все растворилось в бесконечной воде, мы плыли посреди озера, а перед нами неизменно были кубические километры воды, и расстояние измерялось лишь в одной возможной здесь величине, называемой «мужество», вода отделяла нас от нижнего берега, с каждым днем делая выбор все более и более непоправимым, вода была и на юге, и на севере, она просачивалась сквозь землю и прибывала из источников, лилась дождями сверху, воды было столько, что можно было затопить целую пустыню и все ее Орды, — и никаких признаков берега на горизонте, ничего, за что можно было уцепиться взглядом, на что можно было держать курс, ничего, кроме катящейся на нас волны и следующей за ней новой, все такой же безразличной и механической, подъем и спуск, подъем и спуск, и только мы одни, болтаемся, словно в трясине вялой дремоты, где-то на неясной грани сна, никогда до конца не приходя в себя, и все же мы плыли вперед, гребень за гребнем, волна за волной, покачиваясь, как поплавки, растворяющиеся в собственной усталости, мы превратились в рыб с руками и ногами, стали отдаленным напоминанием самих себя, мои товарищи по волнам, мой единственный остров, входящий в воду по собственной воле, зачастую по принуждению, с соленым ртом и заложенным носом, мой единственный подвижный остров, эти двадцать два тела в движении — Орда, мы.

Безумие не столь безумно, когда участие в нем принимают все. Думаю, я мог бы вытворить что угодно, даже самую абсурдную штуку на свете, если бы мы делали это вместе; когда мы были вместе, я чувствовал силу каждого, физическую и духовную, я верил в нас, ощущал прочность той нити, которая была нашей связкой в этой безбрежной

воде. Двадцать нелепых квадратных метров белой кожи, которые мы занимали на бескрайней поверхности воды, вместе мы отмеряли границы пространства сопротивления, были герметичной крупинкой во всеобщем разжижении…

— Сов! Сов, подожди!

Пьетро схватил меня за ногу, чтобы остановить. Остальные застыли, лежа на поплавках, с напряженными лицами вслушиваясь во что-то изо всех сил.

— Силамфр услышал что-то странное. Шум течения, что-то вроде бурного ручья вдалеке. Или что-то в этом духе…

— А Аои говорит, что чувствует какой-то поток справа от себя.

— Да, там вода холоднее, но я не уверена…

— Караколь тоже обеспокоен.

— Карак, что именно ты чувствуешь?

— Похоже на круговые волны, как на фонтанной башне, друг. Но намного сильнее… Кажется, это пока еще далеко, но мне эти ощущения не особо по душе…

— Можем остановиться здесь на перерыв, набраться сил…

— А можем продолжить, чтоб постараться отплыть подальше…

— Силамфр, ты по-прежнему слышишь шум?

— Когда голову под воду окунаю — да. По правую сторону от нас, то есть ровно на юг от линии контра.

— Я тоже слышу.

— Ороси?

— Волны справа слегка деформированы, как бы перекручены. Посмотрите на подошвы волн.

Я стал всматриваться, но, откровенно говоря, так ничего и не увидел.

— У кого-то есть соображения, что бы это могло быть или значить? — спросил Пьетро.

— У меня есть одна мысль. Но если это оно…

— Если это что?

— Тогда нам всем конец.

π Сокольник совсем выдохся, сам не знает что говорит от усталости. Я не спускал с Ороси глаз. Она попросила Тальвега подержать ее за веревку, пока она цепляла на себя груз, чтоб опуститься на дно. Навскидку глубина была метра три, не больше. Видно было, как она опустилась, на песок, и, вытянув руки горизонтально вперед, сначала села лицом к югу, затем повернулась к северу. Она хотела проверить направления течений. Минуту спустя снова вынырнула на поверхность.

— Ну как?

— Аои права. Подводное течение сносит нас к югу.

— Тогда, думаю, нам лучше продолжать плыть, чтоб отплыть отсюда как можно дальше. Что скажешь, Голгот?

— Як! Давайте снова на позиции! Эрг, прикроешь правый фланг на всякий случай. Сматываем удочки. Если что не так — кричите! И плывите кочанами своими над водой по возможности, чтоб не пропустить ничего!

) Мы проплыли кролем, как в лихорадке, около получаса. Мы почти касались друг друга, настолько близко держались. Из-за эффекта психоза или нет, но я и правда чувствовал течение, а также звук, который не мог определить, идущий откуда-то из глубины и не стихающий по мере того, как мы отплывали. На этот раз нас остановил Тальвег. Он держал над водой один из своих замысловатых инструментов — что-то среднее между компасом, ротором и секстаном. Он делал свои измерения и после минуты гробовой тишины категорично заявил:

— Мы отклонились от курса. Мы плывем прямо на юг…

— Ты издеваешься, что ли? — заревел Голгот. — Я держал курс строго по встречным волнам! Четко! Да сам на волны посмотри, замерщик нашелся! Все ровно!

— Ровно по отношению к волнам… Но плывем мы на юг, а не на восток!

— Ты что имеешь в виду, ярветер тебя дери?

Тальвег снова опустил глаза на свое устройство и проглотил какое-то крепкое словцо.

Вместо него ответила Ороси:

— Он имеет в виду, что волны тоже поменяли курс. Мы плывем по спиральной траектории. Линия волн почему-то деформируется в этом месте. Причина должна быть в чем-то достаточно мощном, чтобы повлиять на их направление. Предлагаю, чтобы Арваль поставил якорь-ориентир, к нему на веревках прикрепить флажок повыше над водой, чтоб было видно издалека. Проплывем минут десять по встречным волнам и сверим траекторию.

— Почему по встречной, это же на юг теперь получается.

— Потому что скоро, возможно, окажется на юго-запад, Фирост. Если все как я думаю, то мы…

— Так, все слышали, что Ороси сказала! Арваль, бросай якорь! Все на заплыв, будем идти дельтой, все вместе!

< > Когда мы только начали плыть, флажок был у нас за спиной. Спустя десять минут усердного брасса он был… на расстоянии одно броска бума, слева от нас! Страх явно ощущался в наших дрожащих голосах. Окружающие нас волны как будто опали. Теперь уже никто не сомневался в уносящем нас течении, оно обвивало наши ноги, тянуло за собой. Каллироя примкнула ко мне и держала меня за руку, вся Орда сжалась в круг, каждый на своем поплавке, как по рефлексу животного мира, страх пульсировал, нарастал, мы бессознательно отдавались в распоряжение наших предводителей — Голгота, Пьетро, Эрга, смотрели на Ороси, которая напряженно о чем-то думала, скрестив руки на своем бочонке. Она подняла голову и подобралась поближе к нам, стала успокаивать словами, которые только она одна знала в подобную минуту, от нее, как всегда, веяло уверенностью, ее ум никогда ее не подводил, как бы мне тоже хотелось быть на нее похожей.

) В расплывающейся вокруг цепенеющей тишине я наконец смог отчетливо различить звук, который Силамфр услышал еще час назад. Как будто рядом журчала речка, вот только каким таким образом она могла течь посреди озера?! Скорость дрейфа усиливалась, мы пытались сократить смещение, насколько могли, мы вовсю молотили ногами, схватившись за ручки поплавков, но течение все нарастало, звук становился все громче и все точнее говорил об опасности…

Голгот:

— Постараемся поставить платформу и заколотить ее в самое дно. По двое на столб. Арваль, сделаешь ямы под каждый, чтоб держались лучше. Эрг, закрепишь поперечные балки! Остальные, будете передавать ему балки, поддерживать столбы и контровать против течения!

Только мы прикинули квадрат для платформы и установили опоры, как все четыре бамбуковых ствола уложило напором воды, и мы едва успели их ухватить, пока их не снесло. Мы все больше и больше чувствовали, как нас уносит, мы скользили по гладкой поверхности озера, наши тела тянуло невидимой силой, и вокруг не было ничего, за что можно было зацепиться, мы не хотели даже думать о том, что с нами происходит… Пока Силамфр не определил на слух и не вогнал нас в самую безрассудную, утробную панику:

— Мы… нас засасывает в сифон!

π Я в тот же миг обернулся туда, откуда раздавался звук, и вдруг увидел, как он появился, словно из ниоткуда. Воду вокруг как отшлифовали под силой течения — сплошное зеркало. А в центре… А в центре — дыра, — кругообразный колодец, диаметр которого медленно расходится, открывается, словно разверзающаяся пасть. Мы были метрах в ста от сифона. Не более. Грохот водопада стоял такой, что приходилось кричать, лишь бы услышать друг друга. Но никто не кричал. Мы знали, что сифон существует. Знали. Но никто из нас не думал, что он может на самом деле попасться нам именно здесь. Посреди центральной зоны, именно здесь. Где наши шансы выжить равны приблизительно нулю. Я плыл, захлебываясь, глотая воду, среди мечущихся вокруг рук и ног, получая удары, расталкивая других, утопая, с разрывающимся сердцем, практически идя ко дну, пока голос Голгота не пронзил туннель безумия и не вырвался наружу:

— Опоры! Ставьте опоры! Фиксируйте позиции столбами, вбивайте их в дно, ставьте опоры впереди себя. Всем держаться! Орда вы или молокососы?!

) Метрах в пяти позади меня Арваль отреагировал незамедлительно. Он двумя руками схватил бамбуковый шест, и, воспользовавшись скоростью течения, словно рыцарь на поединке, пронесся по воде и вонзил его по диагонали в песчаный щит на дне озера. Сработало, он ухватился за шест и повис на нем. Не раздумывая, я поддался течению и, зацепившись за Арваля, прилип к нему. Ороси вместе с нами. Чуть поодаль Голгот наценил на свой шест другую гроздь из четверых ордийцев. За ним Степп, Тальвег и Пьетро, и с ними три других группы. Мы дрожали на наших шатких опорах, как листва на ветру. Я пересчитал: восемнадцать. Кого не хватает?

π Эрг метался зигзагами по периметру сифона. Круговой водопад завораживал. Занавес разъяренной пены покрывал внутреннюю часть цилиндра. Рассмотреть глубину было невозможно. Два тела отнесло к дыре меньше чем на полсотни метров. Я хотел закричать, но Эрг их уже увидел. Он вырвал кого-то из воды, как птица на охоте рыбу клювом, и отбросил на сто метров перед нами. Это была Аои! Он бросился к другому парализованному от страха телу, и также отнес его от опасности: Каллироя. Один шест сорвался — группа Степпа. Его, Ларко и Караколя тут же понесло течение, как если бы они летели вниз по ледяной горе. Они сопротивлялись всей своей физической мощью. Лихорадочно колотили ногами и руками по воде в ритме паники. Они хватались за воду, каким-то чудом держались, их относило все ближе к дыре… снова за что-то ухватились и держатся, силы небесные, но вот опять уходят дальше, еще на пять метров ближе к сифону. Им ни за что не выкарабкаться… Но вдруг крыло Эрга пронеслось над Ларко, подхватило его в невероятном пике и отнесло

подальше, на линию за нами, чтобы он мог проскользить по течению прямо к нашему шесту.

— Сюда, Ларко, греби к нам!

) На нем не было лица. Вернее, страх стал его лицом. Отовсюду голоса рубили шум водопада, крики бороздили пространство, вой вырывался из самого нутра, разрывал нам горло… Там, почти на краю обрыва, держались по грудь в воде Караколь и Степп, течение пропахивало воду вокруг них и отталкивало метр за метром все ближе к дыре, как дверь под ударами тарана, они боролись всеми человеческими ресурсами, которые в них были, чтобы не угодить в бездну. Они, похоже, доставали ногами до дна! Затягиваемые сифоном земля и песок сформировали небольшой бортик по краю гигантского колодца — метров тридцать в ширину. Они изо всех сил старались вколотить свои опорные в это паршивое сыпучее дно. Эрг больше ничего для них сделать не мог, на таком расстоянии от сифона он только поставил бы под угрозу свою собственную жизнь, крыло могло закрутить и засосать насосом со дна бездны. Он и не смотрел на них больше, он решил сначала спасти нас, и метал из своего арбамата гарпуны в самый ил, чтобы обеспечить новые точки для швартовки, надежнее, чем наши дрожащие и соскальзывающие шесты.

— Хватайте веревку и плывите за ними! Давайте быстрее! Длины хватит, чтоб до них достать!

π Горст даже думать не стал — отцепился от своего шеста и поплыл кролем по диагонали. Схватил веревку, что болталась на поверхности, и привязался. Даже не проверил, держится ли. Ему было все равно, на какой риск идти. Он скользнул по потоку, пропуская канат меж пальцев, и добрался до Караколя. Степп был слишком далеко, даже

если использовать отвес. Он схватил того, кто обещал ему, что он встретит своего брата Карста на Дальнем Верховье. Того, кто спас его от самоубийства. Он перекинул Караколя через свое брусоподобное плечо, как закидывают добычу на охоте. Вцепился двумя руками в веревку и стал продвигаться по ней против течения своей могучей хваткой…

— Течение слишком сильное! У него ничего не получится!

— Заткнись, Дарбон!

Горст справился… Он оттащил Караколя к нам и даже не ёкнул — непреклонная, стальная воля. Оставался Степп. Отсюда были видны только его плечи и голова, поросшая волосами, как дикой травой, которую Аои старательно срезала каждый день. Степп был крепкий. Степп должен был продержаться. Он был сильный. Все мы выгибались на наших шестах под напором течения, что относило к сифону, опорожняющему озеро. Под нашим общим весом шесты соскальзывали, скребли по дну. Мы так долго не продержимся. Если хоть одна группа слетит в воду, Эрг не сможет всех нас перетащить за пределы зоны. Он и так еле контролировал полет у сифона. Он постоянно вынужден был бороться с эффектом всасывания. К тому же ветер был слишком слабый, чтобы обеспечить динамику полета. Эрг сильно терял высоту, как только брал под свое крыло пассажира…

— Бросьте ему веревку! Веревку для Степпа! — кричала Аои.

— Свезьест! Там Свезьест!

) Никто его не видел, кроме собственной группы, но они ничего не смогли сделать: он соскользнул в воду у них за спинами, самый молодой из фаркопщиков, парень напористый и цепкий, он и плавать-то научился, только

когда мы переправу начали. Вода — не лучший его друг, Пьетро научил фаркопщика плавать кролем, получалось неплохо, но он был небольшого габарита, и размах рук у него был коротковат. Он плыл на пределе своих возможностей, загребал воду руками, но течение, казалось, было еще сильнее, чем прежде, и грубо оттаскивало к пучине, он сопротивлялся, бил ногами и руками об воду, безумно, неэффективно, тело неумолимыми темпами сносило к сифону. Было слишком поздно, чтобы бросить ему веревку, слишком поздно, чтобы мог вмешаться Эрг, который смерил взглядом происходящее и принял решение: не рисковать.

— Свезьест!

— Свез! Свез!

Его уносило с большей скоростью, чем Степпа и Караколя. Он повернулся к пропасти лицом и стал грести кролем на спине, но все соскальзывал, и соскальзывал, и соскальзывал, — как вдруг уперся в бортик у водоворота… Я затаил дыхание: у него получилось, да, он нашел опору… Он встал на ноги, нашел равновесие, лицом к обрыву, толкаемый в спину течением, пучки водорослей проносились мимо него, отскакивали от его плеч… Вот он попробовал повернуться к напору лицом, сразиться с ним… Покачнулся… Начал выбирать угол контра…

— Обрежь веревку! Режь веревку!

Не знаю, услышал ли он, что я ему кричал. Не думаю. Поплавок на конце двухметровой веревки сорвался в пропасть и потащил Свезьеста за собой. Какое-то бесконечное время я не хотел верить в то, что он упал. Это я его всему обучил, я всегда отстаивал его перед Голготом, с самого начала, с того самого момента, как он оставил согласившуюся с его решением семью и пошел с нами. «Следите, чтоб он остался живой, и пусть будет счастлив!» Я думаю,

он был с нами счастлив, и думаю так искренне. Но нам не удалось его уберечь. Мы не смогли.

— Свез! Он упал? Упал?..

Аои протянула руку к сифону, бесполезно, абсурдно. Из глаз у нее лился ручей из слез.

— Все кончено, родничок. Он больше не вернется…

x Эрг сделал единственную вещь, которая имела сейчас смысл: он проделал второй ряд точек анкеровки по бортику пропасти. Первый был в семидесяти метрах от обрыва, там, где мы сейчас цеплялись за жизнь. Второй описывал пропасть в пяти метрах от обрыва, для дополнительной безопасности. На случай, если гарпуны первого ряда не выдержат. К каждому из десяти гарпунов был привязан страховочный ус, на конце которого закреплено по ивовому буйку. Между ними Эрг протянул трос по поверхности воды. Все это сооружение напоминало плавучее полукруглое ограждение, за которое он сказал нам зацепиться, равномерно распределив вес. Балки и перекладины платформы закрепил за отдельный гарпун поодаль. Эрг в чистом виде. Какое самообладание.

Ω Если б меня попросили назвать самую жесткую мандражку в моей жизни, такую, чтоб полный кишковорот случился, чтоб аж по желобу текло, если б сказали весь мешок перебрать, так я б вот эту выбрал. Лапсанский сифон. Когда Эрг заклепал кусок озера гарпунами, как в Кер Дербане учат: точняк, верняк, быстряк, когда все ордийцы защелкнули свои трапеции за трос, когда здоровяк Степп собственной тягой вытащил себя из зоны прощания, я подумал, дело выгорело. Прорва так или иначе заполнится, ну или в озере воды не останется, по крайней мере с нашей стороны. Думал, рано или поздно таки достанем до

дна со всей этой землей, которую сносило к обрыву. Нужно было просто верить. Очень сильно верить. Только вот вышло все не так. Вообще совсем ни на минуточку не так.

Когда первый гарпун с правого края соскочил, я и ухом не повел, серьезно. Но когда остальные понеслись следом, клац, клац, клац, один за другим, и вся сеть отстегнулась за пятнадцать секунд, то у нас даже не было времени молиться богам сифонов и стиральных ушатов — мы полным ходом понеслись к обрыву, нервно молотя клешнями в противоток… Если б не страховочный трос нашего махокрыла, если б не его балюстрада с видом на морг, которую он затакелажил в пяти метрах от прыжка в никуда, Фреольцы уже могли бы спокойно слать в Аберлаас корабль с депешей: «Следующую Орду, пжалуста! Давайте 35-ю!» Мы, как пингвины, все двадцать штук, напичкались к одной веревке, со стремометром на минус сорок, полярный холод хряк по позвонкам. Благо Эрг нам щеколды быстро разморозил:

— Не висите кучей! Распределитесь по всему укреплению. Ну, быстрее, быстрее! Хотите, чтоб и эти опоры сорвало? Почва паршивая, гарпуны вбиваются, но не держатся!

) Голос Эрга было еле слышно. Водопад грохотал передо мной стремительным, головокружительным потоком. Стенки омута покрывала бурлящая пена, вода прибывала отовсюду и какими-то чудовищными количествами стекала в бездну. Мне хотелось крикнуть ему спасибо, потому что он, с его необыкновенной методичностью и упрямой предусмотрительностью, только что спас нам всем жизнь. Он вытащил короткое крыло, которым вынужден был управлять двумя руками, настолько ветер был непредсказуем. Передвигаясь быстрыми интервалами, подхватывал

нас ногами, которые были для него словно вторые руки, и переносил одного за другим, выбирая поочередно то кого-то полегче, то потяжелее, легкого, тяжелого — на периферию сифона. Он подобрал наши поплавки и привязал их рядом с бамбуком — я бы в жизни не додумался спасти еще и это.

— Веревку за спину и под мышки! К тросу не привязываться. Один соскользнет и всех утащит за собой! Держитесь за руки, все вместе. Стоять полукругом. Дышите глубоко, нужно снизить пульс. Если кто-то сорвется — я сзади, я подстрахую. Пятками крепко в песок. Если устанете, становитесь в профиль, как в контре на ярветер: передняя нога опорная, задняя в контрфорс, руки вдоль тела!

Эрг крутился над нами, в метре от воды, не более. Он все повторял и повторял инструкции, точные, ясные, перелетая от одного к другому — водопад заглушал и заглатывал все — воду, ветер, звуки. Когда он пролетал у меня за спиной, мне становилось спокойнее, как только он отлетал — паника сразу возвращалась. Он чуть дольше оставался с девочками, помогая им снять нагрузку, держал их за трапеции, повернув крыло в тяговую позицию. Он то и дело менял курс, вел полет в экстремальных условиях, бесконечно поправляя и регулируя двойной совмещенный парус крыла, подстраивая свой первосортный параплан, позволявший держаться при встречном ветре, то опуская, то наоборот поднимая переднюю и заднюю кромки. Ему было тяжело, немыслимо тяжело, но голос его звучал по-прежнему ясно, не надтреснуто, не выдавая ни страха, ни напряжения.

— Что там на дне этой дыры, Эрг? Что-то видно? — тревожно спросил Ларко.

— Видно то, чего бы я видеть не хотел. Лучше вниз не смотреть.

— Глубоко?

— В зависимости от того, кто смотрит…

— В смысле?

— Для меня не глубоко. Но спроси у Степпа, он тоже видел.

Но Степп был далеко, по другую сторону водоворота. От страха густая трава его волос встала дыбом. Не испытывая особого доверия к тросу, он держался за него всего одной рукой, а другой держал за руку Аои, у которой над водой виднелись лишь голова да руки, обмотанные веревкой.

Я четко и остро осознавал, что наверняка проживал последние минуты своей жизни. Оставался двадцать один ордиец, и все мы были связаны ненадежной веревкой, тела наши перекосились под напором, все старались устоять на краю дыры, которая могла быть самой смертью. Которая и была самой смертью. Я был рад, что справа от меня Ороси, я чувствовал ее теплую руку, мы еще говорили друг с другом, искали смысл, невзирая ни на что. Слева от меня был ястребник, который не спускал глаз с ястреба, сидевшего у него на плече — беззаботный и упрямый, тот бросался на каждую нутрию, угодившую в поток, и хватал ее клювом.

Рядом с ним я старался запомнить матовое, словно высеченное лицо нашего кузнеца, который весь прогнулся под напором воды, за ним — сокольника, стоящего ровно, ни на кого и ни на что не глядящего, одного на шести метрах веревки. Здоровилу Тальвега — с порыжевшей бородой и светлыми глазами — он держал за руку Альму, настолько изможденную, что ее качало под ударами потока. Затем шел Пьетро, очень сосредоточенный, его широкие плечи выступали из воды, он держал дрожащую всем телом Каллирою. Огоньки ее намокли, волосы завились кудрями от влаги, она держалась только на нервах. Рядом с

ними Эрг поставил Степпа и Аои. Мне всегда нравилось ее детское личико, ее струящаяся, заботливая нежность. Я видел, что она жива, и мне от этого было хорошо. Дальше был Фирост, наш мускулистый и крепкий столповик. Арваль, наш Светлячок, чья бьющая энергия не иссякала даже сейчас, а рядом с ним Голгот, он был ровно напротив меня на противоположном диаметре. Он перехватил мой взгляд и ответил кивком головы: «Держись, Сов». Он вообще бросил веревку и заботился только о том, чтоб никто не соскользнул, направляя Эрга жестами, как только чувствовал, что напряжение где-то в нашем круге ослабевало.

Я старался запомнить все, каждый жест, каждый поступок, взгляд, лицо, как будто видел их впервые, как будто не было за моими плечами тех тридцати лет, за которые я выучил всех их наизусть и больше уже не смотрел на них, не видел их простой красоты, не любовался их благородством.

Я посмотрел на Силамфра, его задело несущейся к пропасти палкой, и он чуть не сорвался за ней следом. Он голосовал против Лапсана и был прав на этот раз, как и всегда. Я скользнул взглядом по нашему фаркопщику Барбаку, прямоугольнику из крепкого мяса, он стоял далеко ото всех, один, чтобы не перевешивать своей массой, — и остановился на трио Ларко-Кориолис-Караколь, спаянных на двух метрах веревки. Моментами до меня доносились восклицания Караколя, он шутил, притворялся, что падает, подставлял лицо потоку, импровизировал корриду с водным быком, то и дело отпускал веревку… Кориолис улыбалась сквозь маску ужаса, Ларко отбивался от потока руками, смотрел на нее. Она и правда была очень красива.

Круг мой подходил к концу: Горст был один, он шутил со своим братом Карстом, чтобы подбодриться, без конца ему что то рассказывал, отвечал ему, воскрешал его…

у него почти все туловище выступало из воды, он больше ничего не боялся, он был с братом, они были вместе, он знал, что они не могут на самом деле умереть… Вот они все. Двадцать один плюс Эрг. Минус Свезьест, минус Карст. И снова Ороси мне что-то говорит, чтобы вырвать нас из бездны тревоги и страха:

— Это тоже одна из форм хрона, знаешь?

— Сихрон или психрон?

— Хроталь, как на фонтанной башне!

— Он влияет на время?

— Да, на его течение.

x Сов глянул на меня, но не поверил. Это вряд ли кто-то заметил, но сифон не стоял на месте. Он продолжал расширяться. Его край продвигался все дальше, и пять метров, которые отделяли нас от пропасти, постепенно превратились в четыре, затем в три… Теперь мы стояли так близко к ней, что скоро наконец могли бы увидеть, что там, на дне… Я была к этому готова и даже ждала с нетерпением, откровенно говоря… Зов пустоты раздался где-то глубоко у меня внутри…

— Отступить на четыре шага! — кричал Эрг. — Не смотрите вниз. Сконцентрируйтесь на дыхании и на опорных!

∞ — Нужно отойти, Карст!

— Да, лучше!

— Видел сколько выдр, Ка?

— Ага, я их поймать пытаюсь, но их всех уносит!

— Ага, уносит, да!

— Надо попробовать их спасти!

— Попробуем, да?

— Давай, ты к ним лицом повернись, чтоб было лучше видно!

— Вдвоем у нас получится!

— Вдвоем у нас всегда все получается, Го!

— Смотри, смотри сюда!

— Бобра несет!

— Давай спасем?

— Давай!

— Он прям на тебя плывет, доставай ловушку.

¿' Крути, верти, водоворот, через запад на восток.

А коснешься дна пруда — поминай тебя Орда.

Святая спираль хроталей, какой изумительный день! Скорость, ах скорость — я вновь живу, ах скорость, увижу ль я вас снова? Вода тяжела, вода неспешна, вода длинна, да здравствует эхолалия! Дождливая вакханалия! Воздуха мне, воздуха — быстрого, мчащего, иначе жмет, сжимается, кровь сжижается… На краю обрыва ничего не страшно, можно упасть, полететь по отвесной, можно сальто в прыжке, загреметь и в воде новых сил зачерпнуть? Только вниз не смотри, когда все обернется, потому что, поскольку, ведь и впредь, так как и не иначе, уж поскольку все повернется, и синтаксический зверь по бортику незаметно пройдется, и перезапустит ротор наоборот… Так давай! Не давай. Будь смелее, Карак… Или ты, трубодыр, не готов жить до дыр — так смотри же, когда самодыр пустит дух. Обещаешь? Плюнь да соври? Ради Кориолисички хотя бы, ради Совчонка-волчонка, да Оросительницы, ну и собора нашего Голготического?

Так что же наша песенка? Заводи пианиссимо:

≈ Если он упадет, брошусь вслед за ним. Водная пасть ощерила на нас свои клыки и скоро проглотит. Если я сорвусь или гарпун мой слетит, то на этом мне и конец, до обрыва два метра, он все ближе и ближе, но я не хочу, не хочу, не надо, пожалуйста, я хочу жить, хочу любить его, помогите же нам кто-нибудь! Тонны воды толкают меня в спину, больше нет сил держаться, не чувствую рук в ледяной воде, чего мы ждем? Я боюсь смотреть вниз, у меня голова идет кругом, и этот звук, жуткий звук, мерзкое всасывание, это зверь, звериная пасть и дыхание зверя, зверь из самых недр земли, он сожрет наши внутренности, Караколь, посмотри на меня еще, рассмеши меня снова, помоги мне поверить, не оставляй меня! Караколь!

∫ Я бы сжал руку Кориолис в своих руках и никогда бы не отпускал (слово Ларко). Она бы не упала в пропасть, пока я живой! Она не упала? «Не смотрите вниз!» — заорал Эрг, но я не смог сдержаться. Обрыв будет метров сто и внизу будет небо (стеклянное небо) и диафановые марева, разрумянившиеся по краю, подсвеченные (келейно) солнцем иного мира. Я достал воздушную клетку, хоп! Не могу прийти в себя. Я заворожен формой марев, и в самом деле начал видеть, как небо приближается к нам, поднимается наверх (как отражение на дне бочки, заполняемой водой). Понимаете? Но по мере того как, оно больше не было прозрачным (это небо), скорее жидким, и марево болталось в нем студенистое, дрожащее, как желе в голубой мисочке. И потом, и теперь я не в состоянии дать вам лицевую сторону изнанки, но я хотя бы понимаю вот что, ордийцы: марево превратилось в медузу! Я тяну за веревку клетку, она будет медузой, в моей руке будет клейкое щупальце, кислота обжигает мне плоть, я закричу, я поднимаю голову, марево стало клубнем, из него прорезаются

щупальца, разматываются, кишат, я хочу отклеить руку от этой живой веревки… На помощь!

— Ларко! Этот придурок веревку бросил! Он сейчас упадет!

]] Будешь плыть, Барбак, будешь плыть, грести. Увидишь остров. Недалеко. В досягаемости. Поплывешь к нему. Вот ты уже близко. Отдохнешь. Кто-то орет через водопад. Ты ничего не слышал. Ты бы плыл, плыл. Еще. Плыл бы еще. Да, Барбак, именно ты, парень: фаркопщик. Голос. Из водопада. Но ты не слышишь. Плывешь к острову. Странные деревья на нем. Как мачты. Ты не въезжаешь, что к чему. Остров скоро будет совсем близко. Но ты же медленно плыл. Это он к тебе приблизился, значит? До тебя вдруг дошло. Открываешь глаза под водой. Под островом ты вроде видел корни? Свисают. Значит, не корни? Лианы целыми кучами, прозрачные? Липкие. Поймешь слишком поздно. Это была островомедуза.

∂ Если и оставался в этом во всем какой-то звук, за который еще можно было зацепиться, то это был голос Эрга, рубящий тембр его указаний в густоте рокота. Он сказал не смотреть, и я послушно закрыл глаза. Как бы там ни было, ничто из зримого не дало бы мне лучшей картины о происходящем, чем сама консистенция воды вокруг ног, пальцев рук. Что касается расстояния до обрыва, то той неистовости, с которой стегали меня по лицу завитки пара, было достаточно, чтобы все ощутить и принять: я имею в виду умереть здесь, если настало время и место. У воды, как и у дерева, как и у любой другой материи, есть своя собственная плотность, пластичность и звучание. Достаточно просто слушать, чтобы понять, как ушами, так и ладонями рук. То, что произошло, что бы ни говорили,

в первую очередь связано с ускорением потока и его частичной коагуляцией. Что именно произошло в пучине, мне неведомо, но знаю наверняка, что по краю вода стала как ликер на ощупь, как медленно сгущающийся сироп, затем как смола, почти как тесто, странным образом податливое, а потом снова стала жидкой и легкой, скорее похожей на влажный ветер, чем на ручей. Сопутствующий звук, который поднимался из пропасти, тоже сделался глуше, а потом яснее.

Ω Махокрыл пусть что хочет долдонит, смотри-не смотри, а я по борту сфлангировался и фонари свои растопырил. Три секунды не прошло, а я себе уже шкуру прикусил. Вижу, там внизу чувак какой-то, крепкий такой, коренастый, как горс, а в руках у него ледорубы, что ли, и он с ними лезет вертикально по водопаду! Только водопад весь заледенел! А вместо пены — поземище белючее повсюду, а то, что этому амбалу по морде елозит, так слегка похоже на лавину в три мощности! Я фонари свои вырубил и снова врубил, да так пару раз, думал, пройдет. Это ты подустал, Голготина! Смотрю опять — парень снова тут, прикрученный к ледяной стене, а его сверху снегом, как мукой, посыпает! А под ним смотрю еще другие скалолазят в этом белом дерьме! Тот, что крепкий, к ним повернулся и орет «Нооооор… Ноооооорр… Ноооооррсссккккааааа!!!», и не рыпнулся даже, влупил кирку в стену и дальше полез, борзый, как я не знаю кто, сорвибашка парень! Чего я ждал? Не знаю… Чтоб его башка в двадцати метрах от моей оказалась, чтоб мне наконец как под дых дало: он когда рожу свою ко мне поднял, не за помощью, ясное дело, этот не из таких, я только тогда увидел, полным кадром рассмотрел: чувак этот, что по стене карабкается — это я!

) Назад, назад… Меня назад. Не смотреть вниз, не видеть призрак меня, как бежит по снегу один, и труп Аои, труп ручейка свеженький в снегу, труп не видеть, нельзя, не хочу, назад… В сифоне будущее, знаю, будущее, нам Ороси сказала, Ороси знает, сифон нехорошо, я не хотеть видеть реку падающих снежинок и трупик Аои, Ауа лед, «Беги, несись, Светлячок…», и я бежал, бежал по глубокому снегу, по быстрому снегу, видел тело упало, скос, тело проскребло утес. И что… Будущее не это, от будущего бежать… Нет!!! Назад за веревку… не соскользнуть…

> Ну Ларко, ну что за придурок! Говорят ему, не смотри, а он весь прям ныряет туда от любопытства. Если окочурится, я плакать не стану. Эрг его спас в предсмертную минуту, вот он — мастер.

Я как подумаю, что мы Карста потеряли, а при этом с нами по-прежнему Ларко таскается! Поди разберись… где тут справедливость… Он даже в ордонатуре не был… Карста нам очень не хватает, жестко не хватает. Таким фланговикам, как он и его братец, замену не найдешь, тут и надеяться нечего. Можно фаркопщика потерять, но фланговика! Напор наконец стих, я уже даже не верил, и уровень воды неслабо снизился. Уже не надо держаться за перила. Сифон, похоже, начинает пересыхать. Но только пока еще все равно ширится, отступать приходится. Вода стала мягкая, странная. И судя по физиономиям тех, кому пришла на ум плохая идея заглянуть в эту дыру, так ничего хорошего они там не увидели. Вообще ничего хорошего… Справа от меня Арваль стоит весь белый, а слева — Аои рыдает так, что смотреть больно… Не нравится мне все это. После фонтанной башни я из себя смельчака не строю перед хронами.

— Тебя, Степп… Ты шел по снегу… Ты превращался… Ты пытался подойти ко мне… Это было ужасно… Ты… Ты кустился… У тебя из плеч росли ветви… Ты поднимал ноги, но… они оставались как вросшие… Твои пальцы вкапывались в землю, зарывались в нее… Ты напрягал все свои мышцы, но у тебя ничего не получалось… И шел снег, все небо падало на тебя снегом… И весь водоворот подпитывал тебя, иссыхая… Ты врастал корнями в землю… Ты кричал, но из тебя ни один звук не вырывался… Один только шорох жухлых листьев… Ты протягивал ко мне руки, еще и еще, и твои локти скрипели, словно ветви деревьев… Ты был в процессе трансформации… В процессе…

— Чего?

— Ты… ты перешел на другую сторону… Ты ушел в растительный мир…

— Аои, послушай меня, это просто галлюцинация! Этот хрон не показывает будущее! Он показывает то, чего ты больше всего боишься, понимаешь? К тому же, если бы он показывал будущее, ты бы увидела свою собственную смерть!

— Но это же не точно, — шептала Аои.

— Это совершенно точно! Ороси так сказала!

— Ороси сказала?

— Да, можешь не сомневаться.

‘, Аои слушала меня, смотрела на меня своими глазами-бусинками, покрытыми росой, и рыдала. Она была на пределе, без преувеличений. Кожа ее завяла. Я не мог ей признаться, что видел то же, что и она. Свежесть ее видения меня ужасала: оно было как две капли воды похоже на мое. Я гладил ее по затылку и продолжал с ней говорить, какой прекрасный букет эта девочка, какая щедрость, спонтанность, невероятно… Насколько же нужно любить

человека, чтобы увидеть его будущее, а не свое собственное, когда ныряешь в такое временное зеркало? Она меня любит, любит, сама того не зная, нас ничто не разделяет, мы так много времени проводим вместе на сборе трав, и все течет так ровно, так легко. Я хотел бы быть тем, кто способен увидеть другого в этой бездне. Хотел бы любить ее. Хотел бы иметь такую же внутреннюю открытость другому, ее безумную готовность принять тебя.

Где-то глубоко в моих жилах растительный мир начал пускать свои корни. Он нашел гостеприимную почву из плоти. Я не боюсь такой смерти. Одеревениться… По правде говоря, я редко чувствовал себя настолько же живым, как теперь, в этом болоте. Какая все это эйфория для меня, буйная, долгая! Я чувствую себя омытым, налитым влагой. Моя чувствительность к растительным пульсациям еще никогда не была столь мощной и интуитивной. Я угадываю все, что вокруг меня, все, что растет, что увядает, чувствую трепет дождя. Кровь течет по телу так легко, все чувства обострились, готовы взорваться, я срастаюсь в единое целое с этим биомом!

~ Отец сделал несколько шагов мне навстречу, его плохо видно, он у мамы за спиной. Мы с ней рыдаем, слезы радости, долгожданной встречи, она отходит в сторону. Отец подходит ближе, лицо его все обгоревшее, как у укротителей огня и кузнецов, радость проникла в него сзади, растрескивает складочки у рта, разбивает чашу его щеки. Он улыбается мне, обхватывает обеими руками, отрывает от земли. «Прости меня», — говорит он. «Я должен был в тебя верить», — говорит он. «Спасибо, что ты жива», — говорит он.

π По бортику водоворота течение стихло. Вода доходит нам до колен. Расширение сифона поглотило

страховочную веревку и гарпуны. Но вся Орда успела вовремя отойти. И каждый остался на своем месте по окружности. Поверхность воды была настолько гладкая, что в ней четко отражалось небо. Когда мы готовили Переправу с Ороси, она научила меня всему, что сама знала про сифоны. И все это оказалось правдой. Сначала, пока сифон формируется на глубине, это просто невидимый водоворот. Затем начинается резкое ускорение течения, и тогда появляется пропасть. Потом, в кульминационной части, вода поднимается и интенсивно всасывается. «А после вода расслабляется, и начинает течь время», — я хорошо помню эти слова. Время, и правда, течет очень медленно. Или это отдача от нервного напряжения? Многие ордийцы стояли слишком близко к пропасти, как по мне. Они заинтригованы тем, что водопад вдруг остановился. Что внезапно наступила тишина. Без покрывающей их пены стенки водоворота выглядели так, будто сделаны из твердой воды. Дна было не рассмотреть. Оно уходило вглубь метров на триста, как минимум.

— Говорю вам отойти, чтоб вас! Леарх! Фирост! Каллироя! Назад! Не подходите так близко к обрыву. Пропасть еще может передвинуться! — продолжал кричать Эрг.

— Пропасть сдвинется! — кричала Ороси. — Не стойте у обрыва, не делайте глупостей!

— Не расслабляйтесь, бурундуки!

— Осторожно!

Землетрясение. Краткое, жесткое. Как отрыжка из пропасти. Леарх потерял равновесие и упал в пропасть. Сокольник соскользнул, но схватился за своего сокола, тут же взметнувшего вверх, и с трудом, но удержался. Справа от меня исчезла Каллироя.

— Каллироя упала!

— Фирост тоже!

С моего места мне было видно, как Фирост летел в пропасть. Он все падал, падал, падал, так неестественно. Он как будто находился в замедленном режиме. Что это, время? Не похоже. Из пропасти мощнейшим гейзером вырвался ветер. Колонна пара ударила снизу в Фироста и на несколько секунд задержала его в одной точке, не давая упасть дальше. Тело его подбрасывало, крутило, поднимало вверх. А затем он рухнул, как камень, в пропасть. Конец. Фироста больше не было. Плотные струи воды поднимались по стенкам впадины. Снизу вверх! Как будто водопад наоборот…

— Сифон идет наизнанку! Бегите!

— Где Леарх?

¬ Нас на классической географии такому не учили. Лично я это рыбным бульоном называю. Если коротко, то это был водоворот навыворот. Я таких парочку уже заметил по болоту. Но здесь, такого размера, в этой кастрюле сорока метров шириной… Похлебка стала бурлить, и уровень воды поднялся. Я туда внутрь особо не заглядывал. Эффект хрона еще был активным, и я каждый раз видел одно и то же: пустыню с отшлифованными камнями и статую моего отца на коленях, со своим молотком в руке, стоявшую на какой-то плите. Что с ним, окаменел? Горизонт закрывала высоченная скала. Гранит, пегматит, если не ошибаюсь. Я различал контуры какого-то села, впереди стояла мельница, косо-криво построенная из глинистого песчаника… Какие-то люди возраста моего отца бежали нам навстречу. Кто-то бросился в объятия Пьетро, кто-то к Сову. Их родители? Кажется, кто-то упал. А кто?

x Получалось целых пятеро, Пресвятой Ветер! Сначала Карст, потом Свезьест. А теперь, ровно когда все

вроде успокоилось, Фирост, Леарх и моя Каллироюшка. Сколько еще нужно? Какой от меня толк? Кто меня в этой Орде слушает? Я вас предупреждала! Я все сделала для того, чтобы мы через болото не срезали, а мы все равно пошли! За Голготом, как обычно, беспросветным болваном! Думает, что он бессмертный! И что теперь, где она, ТВОЯ Орда, а? Где она? На дне этой канавы? Потонула твоя Орда! Капис, может, конечно, и размазня для тебя, толстожопая обуза, но она хотя бы риски по-настоящему оценить способна! Кто за ними теперь нырнет, ты, может? Кто это побоище теперь исправит? Или ты думаешь, что они еще живы после такого падения? Я по роже твоей вижу, стоишь, вынюхиваешь. Только у них органы все разорвало от такого удара, ты это хоть понимаешь? Это я нянечка, это я их всех выхаживаю, это я все вижу и знаю.

А ты что в этом понимаешь? А? Дебила кусок!

— Дарбон, привяжи веревку к соколу. Только он сейчас может пролететь над этой дырой. Я в таком тепловом потоке в факел превращусь!

— Какой смысл, Эрг, никто из них не выжил…

— ПРИВЯЖИ ВЕРЕВКУ!

ˇ Я сделал, как сказал Эрг, и привязал веревку к ногавке кречета. Завязал и подбросил его вверх. Тот мигом взмыл над пропастью с веревкой в лапах, а на конце балластовый камень.

Дал ему четверть порции, чтобы не было погадки, — и он очень смело и решительно проделал путь между тепловыми потоками, как настоящая ловчая птица, коей и являлся. Если кто-то в пропасти остался в живых, пускай высмотрит веревку и ухватится. Тогда будет достаточно, чтоб

невероятном случае мы сможем вытащить из колодца пострадавших.

— Красавец-сокол этот Сарсо, так держаться при таких восходящих потоках! — завистливо заметил ястребник.

— Да, ястреб бы так не смог! У него недостаточно мощности. У него бы крылья порвались!

— У него достаточно мощности, Дарбон, но маловато несущей силы, вот и все.

— Ну раз ты так считаешь.

^ Наш сокольник меня слегка изводил. Несмотря на то, что замечание его было справедливо, сейчас отнюдь не место и не время для ссор и препираний о дрессировке птиц высокого и низкого полета. Неотложность ситуации превыше всего. К тому же, каким бы мощным ни был его кречет, он все же имел весьма сомнительную пользу для трех ордийцев, чьи тела то показывались, то скрывались от нас в клокочущей бездне, не считая того, что на таком расстоянии никто не способен был точно разобрать, боролись ли они, пытаясь выбраться из пучины, или же их тела просто раскачивало на волнах, одним словом, проявила ли жизнь благородство и соизволила ли оказать им свою поддержку после такого падения. На конце веревки несчастный камень болтался, как маятник, а сокол, которого никак нельзя было уличить в дерзости бесстрашия, и не думал спуститься ниже в жерло пучины, чтобы за балласт можно было ухватиться внизу. Да и вообще, на очередном толчке восходящего потока он быстренько поднялся вверх, подальше от пропасти, утащив за собой веревку, и затерялся где-то в облаках, невидимый для самых зорких глаз и глухой к неистовым попыткам Дарбона позвать его назад…

— Калли! Калли!

— Леарх!

— Как ты, Ясный Лучик?

— Я не чувствую ног. У меня ботинки лопнули. Боюсь, что…

— Вода поднимается, держись!

— А как Фирост?

— Держится на плаву. Я видел, как он бил руками по воде. Точно не знаю, но…

— Думаешь, нас проглотит?

— Вода поднимается, смотри! Там Эрг наверху!

— Ничего не вижу… Он слишком далеко…

◊ Говоря откровенно, я себя чувствовал как в расплавленном чугуне, только что горячо не было. Все вокруг булькало огромными пузырями, ил вместе с грязью кипел густой, плотной смесью, хотелось вымесить все это кулаками. Вода поднималась, впадина заполнялась… И это нас спасло. Наша смерть откладывалась до следующего раза, и точка! Хотя я, конечно, все видел, когда заглядывал в дыру, где это будет и как. Но она меня все равно не возьмет по-простому, пусть так и знает. Не моего типа женщина, эта, с косой в руках. Я будущее по-своему вижу. Это как метательный диск, если погнется, так нужно его выпрямить молотком. В худшем случае снова на закалку пустить, сколько придется, пока вновь не станет мягким и податливым. Я сделаю все, что нужно. У меня железом на спине выжжено: «Выплави свою судьбу сам». Не видела, что ли, дорогуша?

) Думаю, мы с Эргом были единственные, кто до самого конца досмотрел весь процесс имплозии, охвативший сифон, в сформировавшемся по итогу стеклянном вод-

ном цилиндре. То, что поднималось по стенкам цилиндра, было не вода, а само время, поочередно то жидкое, то твердое, сжатое, тягучее. Время использовало воду в качестве носителя, как проводниковый материал, и, по моей гипотезе, как средство памяти. Сцены, которые я видел, в определенном смысле принадлежали только мне. Это не значит, что они касались исключительно меня, скорее, они были подвижным следом на поверхности времени, как круги от попадающих в него камушков, что намеренно или интуитивно бросал в него мой рассудок. Я сначала видел далекое будущее, затем все более близкое, пока оно не стало безотлагательным будущим, предвосхищением настоящего — имплозией.

Когда сифон закрылся, из него вырвалась контрволна, накрывшая нас и разбросавшая на два километра по окрестностям. Когда я подплыл назад к эпицентру, то мне сначала показалось, что от впадины ничего не осталось, настолько все было прозрачно. Но на самом деле оставался стеклянный цилиндр, едва ли пяти метров в высоту и столько же в ширину. Нам потребовалось немало времени, чтобы рассмотреть внутри что-то, помимо пустоты. То был кусочек кожи, застывший в толще стекла, со знаком √ — гербом Свезьеста, вытатуированным на его левой лопатке. Голгот всегда делал татуировки слева для фаркопщиков.

Осколки стекла, которые мы потом находили еще целых два дня к верховью, были одной из сотен форм воды, которые она может принять под влиянием времени. Я знал про иней и про лед. Теперь знал и про стекло. При особой вязкости в протекающем времени вода превращается в стекло, вот так вот. Леарх думает, что стекло — высшая точка кристаллизации времени, то есть воплощенная память. Я думаю, что память, скорее, как слитки в его горне, как ковкий податливый металл, способный принять

любую форму, что она не неподвижна, а напротив, бесконечно пластична, она растягивается, сжимается и плавится в зависимости от нужд рассудка. Стекло же — просто застывшее, недвижное время. Оно больше не может течь, а потому находится вне времени. Это скопление отдельных моментов, отрезанных от прошлого и будущего. Застой, стазис. Стекло хранит, но не имеет памяти. Помнить может только то, что может двигаться, струиться. И я помню Свезьеста.

π Голгот объявил официальный день отдыха. Эрг каким-то чудом позаботился даже о том, чтобы спасти нашу платформу, и мы установили ее над водой, на относительном мелководье. Под нашим весом опоры моментально вошли в ил. На полу не хватало реек, но никто на это не жаловался. У Каллирои были сломаны обе ноги — таранная кость, как сказала Альма. Она попросила меня подвесить куполовидные жаровни под платформой. Я закрепил их под четырьмя вырезанными в полу квадратными отверстиями, разложил по жаровням древесину и полил ее маслом. Снизу прикрепил вентиляционные винты. Наша огница подползла на коленях, завела свою инерционную мельничку, дала ей раскрутиться на ветру и развела с ее помощью все четыре огня. Ороси поместила ветряки обратного движения и направила теплопроводящие трубки. Затем развесила перед ними промокшую одежду. Каллироя приготовила праздничный обед. Она была потрясена случившимся и вместе с тем очень рада. Она сама еще до конца не верила в то, что выжила.

Идея с платформой, которой мы были обязаны Силамфру, спасла нас от изнеможения в центральной зоне. Она была нашей гаванью покоя каждый вечер. Нашим складным и передвижным островком. Ороси и Каллироя

смастерили сушилки для белья, и это во многом решало вопрос неудобства из-за влаги. Спальные мешки и комбинезоны, которыми снабдили нас Фреольцы, были исключительного качества. Что касается еды, то ее оказалось достаточно, и была она весьма разнообразна. К тому же оставалась охота. В частности, птичники приносили немало добычи. Рыбалка тоже шла хорошо: карп, плотва, ближе к вечеру — линь. Даже пара угрей, благодаря Ларко. А с неба он раздобыл пригоршню вкуснейших птичек. Степп и Аои добавили крахмал с корней тростника. Напекли из него хлебцев и наварили похлебок. Голгот проглатывал все, как никогда. И он был не один такой…

Мы не говорили о сифоне несколько дней. Затем не покидающая нас тема всплыла снова. Ночь была непривычно ясная и безоблачная. Две небольших луны бросали сиреневые отблески по кромкам волн. В нашей группке ночных болтунов Караколь и Сов разогревали свое воображение:

— Так-так, трубадур… Ты нам до сих пор так и не рассказал, что видел в пропасти. Ты уже в который раз увиливаешь… — настаивала Ороси.

x На несколько секунд воцарилось молчание. Нелегкий выбор между очередной уверткой или ложью? Между приодетой правдой или нагой? Волны потихоньку стихли, слышно было, как они мягко ударяются о бамбуковые опоры.

— Я видел то же, что и вы, друзья мои.

— Твое будущее?

— Нет. Я видел то же, что и вы. Будьте любезны включить ветряки в ушах и слушать повнимательнее… Я видел ваши собственные видения.

— Наши? Одно за другим?

— Нет, все вместе сразу, наложенные одно на другое, как если бы я все их проживал, распластавшись в разных слоях времени, и тем не менее… И все же так они лились на меня одновременно…

— Ты ерунду какую-то говоришь, — оборвал его сокольник, тайком слушавший наш разговор.

— Да что ты, ну тогда послушай, Дарбон Неверующий! Раз так, то я могу сказать, что ты один из нас слукавил. Ты нам свое видение не целиком рассказал, хулиган ты этакий! Ты сказал про своего сокола, как он не мог пройти через стену ветра, это правда. Но ты же скрыл от нас, что было потом. Иль будешь утверждать, что я не прав?

— Ничего потом не было!

— А потом ты своего сокола съел. Проглотил живьем. И отравился.

— Да что ты опять несешь! — взорвался Дарбон в полном замешательстве. — Пойду лучше спать лягу, у меня уже в печенках твое шутовство бесконечное!

— Ты и так уже лежишь… Проглоти оскомину и сиди себе тихо, — осадил его ястребник.

) Караколь оценил колкость и ограничился тем, что запустил свой бумеранг… лежа. Бум вернулся ему в руку. Я взял слово:

— Если вкратце изложить твою теорию, Караколь, то ты утверждаешь, что сифон способен заключать в себе сегменты будущего? Что он в каком-то смысле память будущего? И что он выпустил в нашем присутствии то будущее, которое ждет каждого из нас?

— Як!

— Лично меня от этой мысли в дрожь бросает… Значит, все написано заранее? — вмешался Пьетро.

— Почему бы и нет? Вот, например, эта сцена, которую мы сейчас проживаем, она уже существовала. Все уже существовало ранее и все будет существовать однажды заново. Все вернется нетронутым, как есть. Хрон сам ничего не придумывает, он только прокручивает на полном ходу витки времени, из которых состоит, он просто-напросто маршрут циркулярной памяти, плотной до невозможности. Все, что его наполняет, по сути — только прошлое. С определенной точки зрения. С той разницей, что для нас это прошлое — будущее, потому что мы ползем ему навстречу, как ничтожные улиточки на крохотном отрезке пути. Наш разум выловил сцены, которые ему интересны, он на лету перебрал все варианты. Но только я не знаю, как он это сделал, и не спрашивайте, и все же, как бы то ни было, все это так!

— Ты сам понимаешь, что говоришь? Ты опять нас за нос водишь?

— Ну я скорее надеялся за буек вас потянуть…

— Ни у кого другой теории нет, пусть даже ерундовой? А то от этой… — вздохнул Силамфр.

— Я могу поделиться своей, — отозвался я. — Для меня то, что мы видели в пропасти, — не будущее. Вернее, это была только одна из возможных версий будущего, одна из вероятностей, которые кроются в нас.

— И почему мы тогда видели именно эту?

— Я думаю, потому что речь идет об осевом будущем, о прямой трассе.

— В смысле?

— Это доминирующее будущее, наиболее вероятное, то, которое нам предстоит, если все наши внутренние тенденции будут развиваться нормально и подтвердятся. Я не считаю, что хрон — это память. Он есть мерцание наших вихрей, форма психического эхо, отзвук сил, что нас

формируют, он обладает способностью передавать это посредством воды. То, что он нам показал, — это своего рода конкретизация того, чем мы потенциально являемся.

— Наше становление?

— Да, наше основное становление.

— То есть для тебя, Сов, ничто не предрешено?

— Нет, все выписывается сейчас. Все решается именно сейчас, в моих венах, моими внутренними силами, их борьбой. Хрон показал нам, кем мы станем, если продолжим быть такими, какие мы есть сейчас. Степп станет деревом, если будет развивать растительную жизнь в себе. Каллироя увидит отца, если действительно этого желает…

— А Барбака сожрет островомедуза, если он ничего не поймет? Так, что ли?

— Возможно. Он нас слышит?

— Нет, они там уже спят. Не слышишь, как они храпят, что ли?

π Ночь сгущалась. Нас оставалось пятеро: Караколь, Ороси, Сов, Силамфр и я. Ороси была, как обычно, самая сосредоточенная:

— Думаете нужно воспринимать эти видения как знак?

— Какой?

— Что не стоит следовать за своим основным будущим, а лучше за вторичными вариантами становления. Что нужно уметь отклоняться, создавать для себя новый подход к существованию. Не следовать за естественным ходом наклона. Ну или подниматься вместо того, чтобы катиться вниз.

— Для кого как, Ороси. Что ты видела такого, что хочешь изменить?

— Я вам уже рассказала. Я видела, что родила. Но это был не ребенок. Это было что-то вроде… шара из алого вихря, как будто хрон появился из моего живота. У него не было ни головы, ни конечностей, но я обнимала его, я была напугана и счастлива одновременно. Мне не было больно. Шар был теплый, и…

— И что?

— И я пропускала его сквозь пальцы. Я наконец понимала.

— Что понимала?

— Понимала смысл всего. Я знала. Я дошла до конца своего пути.

— А почему Караколь видел все наши видения? Почему Аои видела то, что видел Степп?

— А Ларко почему почувствовал прошлое, настоящее и будущее одновременно, как Карак?

— И что же, молодые грызуны знаний? Что в этом удивительного? Ваше представление о времени столь жалко, однообразно и скучно! Ваша фантазия плетется, ковыляет, ноги еле переставляет, на четвереньках вас догоняет, и все этой старой деве кажется таким экстравагантным! Время есть вода, время есть ветер. Оно ускоряется, когда хочет, замедляется, меняет ход, возвращается назад, скачет вперед! Оно закручивается спиралью, петляет, хрипит и покашливает будущим, заглатывает ваше прошлое, опорожняет сфинктеры в озеро. А почему бы нет? Времени столько же, сколько дышащих существ, сколько скоростей! Время в вас, как вода в бутылке. Вы пьете из себя по глотку каждый день и думаете, что понимаете, что к чему? Или только один Сов способен хоть что-то понять на самом деле? Есть время, которое течет, да, единственное, которое вам близко, я так понимаю, но оно лишь одно из мириад. Но есть же и время мороза, время легкого инея,

время черного льда и стекла, самое сжатое из всех, но которое при этом можно раздуть, и выдуть из него те самые бутыльки, что производят на вас такой умиротворяющий эффект. Есть время консистенции тумана или пара, оно летит и рассыпается, выскальзывает из рук, бывает время вязкое и тягучее, сгущающееся и воздушное… А еще есть время действия и бездействия, время свободное и время трудное, время чужое и личное, есть и то, которое мы убиваем, и ярвремя! И сколько еще других времен? Одни бегут по прямой в своем ритме, но большая часть закручивается в восьмерки, вяжется узлами, бесконечно перематывает один и тот же отрезок. И ваши образы — прошлое, настоящее, будущее — потеряют всякую ценность, как только окажутся вне реки. Например, знаете ли вы, что прошедшее во времени-стекле — не что иное, как уплотненное настоящее, которое размывается? А что будущее во времени-тумане — есть вечное настоящее, которое крошится на капельки мгновений? И что завтра не существует во…

— Спасибо, Караколь, но ты нас утомил. Все, мертвое время!

) Переправа через центральную зону заняла еще две недели, но тела наши привыкли, и мы больше не боялись худшего. Последние три дня полноводья перед нами на линии огня виднелась скала, выступающая из воды, и мы знали, что самое трудное позади.

Снова потянулись удручающие пейзажи туманов и зарослей тростника, но теперь в них было что-то нам знакомое. Через месяц, если удача не отвернется от нас, мы будем в Шавондаси, и я снова увижу Нушку — воспоминание о ней, под этой нависающей серостью, еще проскальзывало между водой и моей кожей чем-то красным и теплым.

Странно, но вместо того, чтобы разобщить, смерть Карста и Свезьеста скорее сблизила нас. Никто ни на кого не возлагал ответственность за случившееся. Впервые за тридцать лет Голгот вернулся назад, чтобы помочь Каллирое. Он сделал это всего лишь дважды, но он это сделал. Я никогда не думал, что буду вставать по утрам и не видеть, как Карст ковыряется в тарелке Горста. Повсюду, где бы ни сидел Горст, рядом с ним по левую сторону теперь всегда садилась пустота, и я не мог к этому привыкнуть. Я учился. Возможно, все это нужно было, чтобы я наконец осознал то чудо, что остальные все еще здесь, двигаются, говорят, кричат что-то каждое утро. Я долго думал, что они мне дороги, что я держусь за них, но — как объяснить? — теперь я чувствовал это иначе, теперь скорее они держались во мне. Они меня населяли, они жили в моей палатке из костей и плоти. Каждый их шаг, каждое сказанное слово, каждый незначительный жест, все это наполняло мое внутреннее море, продолжало его поверхность. Сама мысль о том, что они могут умереть, придавала их существованию особый свет. После смерти Свезьеста я себе пообещал, что больше никогда не буду забывать о том, что завтра их может не стать. Последствия этой небольшой клятвы были необычайны, я с такой остротой принимал их как есть. Я нашел новую силу — силу уяснившего сознания, что опирается на шаткий парапет смерти. Я снова обрел способность восхищаться этим миром.