Орден СС. Иезуиты империи. О чем не принято говорить

Мораль, аморальность или антимораль, или Для начала о гансах, фрицах и немцах вообще

Изображать противника – настоящее искусство. Главное тут – не перейти определенную грань, не сделать образ врага слишком мрачным или слишком юмористичным. В первом случае он может оказаться пугающим, во втором, напротив, вовсе не будет внушать опасения и ненависти. Деятельность пропагандиста в этом смысле подобна балансированию на лезвии бритвы: любое чрезмерное смещение акцентов может привести к последствиям, мягко говоря, нежелательным.

Советская пропаганда в таких «танцах на волосяном мосту», между правдой и вымыслом, преуспела чрезвычайно. Для того чтобы убедиться в этом, стоит лишь перелистать наши газеты времен войны. Искусность изображения «фрицев» просто поражает. Образ врага вызывает одновременно презрение и искреннюю ненависть. Классический «фриц» со страниц газеты «Правда» – безжалостный зверь и палач и одновременно персонаж откровенно придурковатый и незадачливый. Естественно, что о наличии у «фрицев» какой бы то ни было морали и нравственности и речи быть не могло: что за мораль у убийц и грабителей? Создателям такого образа врага было на руку и то, что к немцам в России всегда относились весьма настороженно, подозревая их в разного рода тайных злоумышлениях и извращениях, но при этом ничего толком о них не знали. Поэтому даже совершенно фантастичные утверждения относительно морального облика врага воспринимались вполне естественно и не вызывали внутреннего протеста. Например – заявление о том, что каждый немецкий солдат носит в кармане специально составленное и изданное по заказу генерального штаба пособие «Как изнасиловать женщину». Или обвинение немцев в изготовлении глицерина и мыла из тел узников концлагерей.

Или, наконец, гомосексуализм в немецкой армии и войсках СС – излюбленный сюжет нынешних желтых журналистов. Надо сказать, что такой прием уже был испытан не раз: чего стоит, скажем, вызвавшее некогда погромы и убийства утверждение, что евреи замешивают мацу на крови христианских младенцев! Аморальность противника была и остается одним из пропагандистских козырей: обвиняя противника во всех смертных грехах, изображая его безнравственным, легче манипулировать общественным сознанием.

Разумеется, никто не пытается причислять солдат оккупационной армии к ангельскому чину: любая война расшатывает моральные устои, стирает тонкий налет цивилизованности, выхолащивает нравственность. Таково уж главное свойство излюбленного человечеством средства разрешения конфликтов. Однако, говоря о немцах – точнее, о немецких солдатах, тех представителях германского народа, по которым наши отцы и деды судили о нации в целом, – невозможно да и несправедливо обойтись максималистскими ярлычками. Все было намного сложнее, чем мы, приученные к одной-единственной на всех точке зрения, привыкли думать.

Во-первых, речь идет о громадной массе людей. Не биороботов, склепанных на заводе по единой схеме, не марионеток, послушно марширующих под звуки маршей, а живых людей. Разных по рождению, воспитанию, личным качествам. Среди них были прирожденные солдаты и вынужденные участвовать в войне интеллигенты, практичные крестьяне, которым не в диковинку кровь и не в новинку тяжелая работа, – и горожане, дети декадентских двадцатых годов. Среди них были тупые исполнители и мечтатели, хладнокровные убийцы и благороднейшие люди. Они не были единым конгломератом, лишенным эмоций. Напротив, каждый из них, даже оглушенный своей собственной пропагандой и искусно встроенными в мировоззрение императивами, оставался личностью – цельной и самостоятельной. Посему судить всех скопом, выносить суждение разом обо всех, кто находился по ту сторону фронта, по меньшей мере глупо и, что называется, не по-божески.

Иными словами, как писал Гвидо Кнопп, «организация СС стала зеркальным отражением немецкого общества. Подавляющее большинство его граждан были „абсолютно нормальными людьми“, которые в совершенно ненормальных условиях становились преступниками. /…/ Из тех, кто стал преступником, далеко не все осознавали, что творят зло».[2]

Не стоит забывать и о том, что процент благородных людей и мерзавцев, или, пользуясь библейской терминологией, агнцев и козлищ (сиречь крайних проявлений человеческой натуры), в обществе сравнительно невелик. Гораздо больше как среди нас, так и среди немцев 1930-1940-х годов людей средних, в которых поровну от ангела и от зверя. Оглянитесь вокруг – да что там, просто взгляните в зеркало – и вы поймете, что это утверждение более чем справедливо. Средневековая притча о светлом и темном ангелах, сопровождающих человека всю жизнь и нашептывающих ему добрые или злые помыслы, не так уж и неверна. Среди тех, кто с оружием в руках шел по русской земле на восток, были не только отъявленные негодяи. Напротив, это скорее исключение. Большинство солдат вермахта были обычными людьми, которые пошли на войну не по зову души и велению сердца, а просто потому, что «так надо». Это не делает их хуже или лучше: в конце концов, они были послушным орудием, подчиняющимся мановению руки партийных дирижеров. Если мы осуждаем среднего немца за само участие в войне, то что мы сможем сказать о наших соотечественниках, так же, по указке правящей тоталитарной партии отправлявшихся в 1939-м завоевывать финские земли? Между нами говоря, этот эпизод нашей истории – один из самых позорных, но позорных именно для руководства страны, а не для тех, кто выполнял приказ, будучи свято уверен в справедливости и необходимости совершающегося. Речь-то как раз о том, что от простого солдата, призванного на фронт, зависело мало что.

Однако вернемся в Германию. Для немецкого обывателя идея о необходимости расширять границы рейха была гораздо более органичной, нежели мысль об уклонении от службы в армии. В первую очередь потому, что режим, призывающий его на войну, буквально только что вытащил его из нищеты, а страну из разрухи. С его точки зрения, этот режим правления был просто прекрасным.

Что же касается сопровождавших триумфальное шествие национал-социализма репрессий, то тут вопрос сложный. К социал-демократам и коммунистам средний немец никакой привязанности не питал: первые так и не сумели навести порядок в полуразрушенной войной и репарациями стране, а вторые были, на взгляд законопослушного бюргера, чересчур деструктивны. Тем паче не было любви и к евреям, которые в силу свойственной их национальному менталитету пассионарности всеми путями рвались к власти, входили в руководящие группы различных политических партий. Сложилось так, что именно социал-демократическая и коммунистическая партии вместили в себя в ту пору наибольшее число представителей этого древнего народа. Были и другие евреи: они вызывали неприязнь своей – опять-таки национальной корпоративностью, благодаря которой еврейские общины сравнительно легко переживали экономические и социальные потрясения, гораздо более болезненные для индивидуалистичных немцев. А порожденные свойственной практически любому (в том числе – не будем скрывать и открещиваться – и нашему) народу ксенофобией слухи и домыслы вызывали гамму эмоций – от ощущения некой опасности, исходившей от странных и необъяснимых чужаков, до откровенной ненависти. Посему репрессии против левых и постепенное, незаметное исчезновение евреев не умаляли восхищения, которое обыватель испытывал по отношению к Гитлеру и его соратникам.

И когда власти призвали бюргера взять в руки оружие – он сделал это не по злобе, но потому, что иного образа действий просто не представлял. А уж когда пропагандисты заявили о злоумышлении Советского Союза против его великой германской Родины, никаких сомнений в справедливости пресловутой «превентивной войны»[3] у него и вовсе не осталось. Но, воюя, каждый немец проявлял те качества, которые изначально были ему присущи. Война, сняв общепринятые ограничения и запреты, лишь позволила каждому стать самим собой в большей мере, чем это было возможно в мирное время. И вот скрытый садист и мерзавец сразу оказался на виду, впрочем, так же как и тот, кто был человеком не потому, что «так положено», а потому, что не мог иначе. Именно поэтому, если отбросить пропагандистские штампы и обратиться к свидетельствам очевидцев событий, можно убедиться, как рознятся воспоминания о немецких солдатах людей, переживших войну на оккупированных территориях. Одни говорят о зверях и насильниках, убивавших и сжигавших всех и все на своем пути, другие – о вполне адекватных людях, пытавшихся ладить с местным населением. Повторим еще раз: и по ту, и по другую линию фронта воевали не запрограммированные роботы, а живые люди: хорошие, плохие, благородные, подлые – разные.

Во-вторых, если уж речь зашла о том, что человек человеку рознь, стоит упомянуть и о том, что в ходе войны нашим гражданам приходилось сталкиваться с разными подразделениями, выполнявшими различные задачи. Соответственно, и контингент в них не мог быть одинаковым. Обычного солдата вермахта, всего лишь привычно выполняющего свой солдатский долг, или гвардейца из войск СС, фанатично преданного режиму и партийному руководству, но обладавшего весьма строгим, хотя порой и довольно своеобразным кодексом чести, нельзя ставить на одну доску с карателями и палачами из «особых подразделений» СС или лагерными охранниками. Это были, мягко говоря, разные люди. Подтверждается это, к примеру, тем, что гвардейцы всеми силами противились смешению именно гвардии и карательных групп. Как показывает практика, кадровый солдат войск СС предпочел бы скорее покончить с собой, нежели подчиниться приказу о переводе в зондеркоманду: отношение к этой публике было в рядах СС весьма и весьма специфичным. И уж тем более никто не говорит о таких представителях германской нации, как подчиненные Оскара Дирлевангера, – это в полном смысле слова недочеловеки.

В-третьих, мы по сей день очень мало знаем о войне и еще меньше – о нашем противнике. Обилие книг по тематике Третьего рейха, сам интерес к этому периоду германской истории – все это в значительной мере объясняется желанием понять: с кем же мы воевали? Где заканчивается пропаганда и начинается истина? Причем пропаганда и советская, и национал-социалистическая. Читая документы Третьего рейха, можно легко подпасть под очарование этого государства, почувствовать восхищение стройностью его структуры и отлаженностью механизмов, оценить весьма благородно звучащие лозунги и постулаты – основу идеологии национал-социализма. Столь же, пожалуй, несложно, как и проникнуться жгучей и нерассуждающей ненавистью к этому государству и всем его жителям, «перебрав» с чтением отечественной прессы военных лет.

Не будем впадать в крайности: признаем, что сегодня мы знаем о подданных Адольфа Гитлера немногим больше, чем 60 лет назад. Многочисленные книги в традиционных уже черно-красных обложках редко содержат ответы на какие бы то ни было вопросы: чаще всего это не слишком адекватные «скороспелки», написанные не очень профессиональными авторами в режиме «срок сдачи – вчера» по заказу издательств, которые привыкли спекулировать на читательском спросе. Эти «труды» не только не проливают свет на требующие непременного изучения вопросы, но и, что хуже всего, искажают истину, скатываясь до болтовни о «поиске Святого Грааля», «мистике СС», «магии Черного ордена», «наследстве атлантов» и прочей белиберде. Читатель же, чаще всего неискушенный и уверенный лишь в том, что в советское время его обманывали и скрывали от него правду, глотает эту «выпечку», производимую немалыми тиражами. Так что остается с печалью констатировать: то, что из идеологических соображений практически вся информация о национал-социалистическом государстве была закрытой, принесло больше вреда, нежели пользы. Потому что именно в этом причина, скажем, столь модной сегодня среди молодежи романтизации Третьего рейха, превращения гитлеровского государства в нечто легендарное, безумно запретное и таинственное, а потому – тем более интересное. Будь все данные, все факты и источники открытыми, «Мою борьбу», к примеру, не хранили бы под подушкой, читая тайком от родителей. Просто потому, что это довольно занудная книжка, сыгравшая свою роль в начале ХХ века, но никому, честно говоря, не нужная сегодня. Впрочем, об этом разговор особый, и не в данном разделе книги.

Что же в итоге? А в итоге нам остается признать, что привычные представления о нашем противнике в Великой Отечественной войне отнюдь не полны. Ибо будь это так, соответствуй постулаты отечественной литературы на эту тему или, тем более пропаганды времен войны истине, пришлось бы признать, что одна из самых продвинутых в духовном плане стран Европы, родина Гегеля и Канта, под воздействием некой тайной силы, некоего морока вдруг превратилась в прибежище убийц и людоедов. В считанные дни, стоило имперскому президенту Паулю фон Гинденбургу подписать указ о назначении Адольфа Гитлера имперским канцлером. Причем морок этот развеялся точно так же, в считанные дни, стоило красному знамени подняться над Рейхстагом. Что ни говори, критики такая версия не выдерживает. Однако именно ее зачастую выбирают в качестве основной те, кто склонен, живописуя историю Третьего рейха, сводить все к роли одной или максимум нескольких персон, стоявших у власти. Нет, это, бесспорно, удобно: можно назвать конкретных виновников вершившегося в Европе беспредела, оправдать рядовых обывателей, заявив, что они находились под гипнозом, под воздействием харизмы Гитлера, под влиянием черной магии, практикуемой верхушкой НСДАП и пр. Одна беда – это не соответствует истине. Лидер Третьего рейха, несомненно, фигура яркая и харизматическая, однако не исключительная. В сложившихся обстоятельствах его место мог бы занять и другой человек: вряд ли сумма событий и последствий от этого сильно изменилась бы. Да и рассуждения о магии в Третьем рейхе – из разряда ненаучной фантастики. Не было в природе таинственного морока, затмившего разум немцев.

А что тогда было? Почему претерпела такие изменения мораль и нравственность целого народа? Какие механизмы были запущены, чтобы добиться пресловутой деформации личности у подданных гитлеровского режима. Да и вообще: была у вторгшихся на территорию Советского Союза агрессоров мораль или ее не было вовсе?

Разумеется, была. Другое дело, что установки, на которых базировались моральные и нравственные нормы Третьего рейха, весьма значительно отличаются от общепринятых. Но в то же время установки эти не были чем-то совершенно новым. Пропагандисты, состоявшие на службе гитлеровского государства, не стали изобретать велосипед, а всего лишь воспользовались в своих целях подручным материалом, приняв за основу черты, изначально присущие немецкому национальному характеру, – что-то они гипертрофировали, что-то свели к минимуму. Сразу скажем, что работа это была кропотливейшая, чем-то сходная по методике с той, что применяют для обработки прихожан тоталитарные секты. Но одно дело – несколько десятков, в лучшем случае тысяч человек, а другое – целая нация!

Впрочем, уникальной такую обработку не назовешь: в той или иной мере к ней прибегали все режимы тоталитарного толка. Лидеры советского государства, скажем, тоже пытались встроить в общество новую мораль, достойную, по их мнению, того мира, к построению которого они стремились. Наиболее одиозные проекты – типа «теории стакана воды» и принципа обобществления женщин – им внедрить не удалось, однако во многом их деятельность стоит считать успешной.

Примерно так обстояли дела и в Третьем рейхе. Постепенно, далеко не сразу, подкрепленная должным образом проработанной мотивацией, обществу преподносилась слегка измененная мораль. Чуть-чуть иначе стали выглядеть понятия о добродетели, чуть-чуть иначе – о грехе; границы дозволенного, с одной стороны, слегка расширились, а с другой – стали куда более четко очерченными (мы разберем все эти моменты подробнее в следующих главах);сместились акценты в понимании добра и зла – порой неощутимо для самих подданных рейха, но более чем заметно для окружающих.

Что же в итоге? Носители идеологии национал-социализма были высокоморальны и нравственны, только на свой собственный манер, не имеющий ничего общего с довлеющей в Европе христианской традицией. Естественно, что их мораль зачастую кажется нам откровенно дикой. Однако отрицать ее существование по меньшей мере глупо: исторические факты не имеют обыкновения изменяться от того, признаем мы их или, напротив, опровергаем. Разумеется, новые нормы не были приняты всеми гражданами рейха без исключения. Не все же, скажем, граждане СССР были ярыми поклонниками новой культуры, насаждаемой правящей партией! Так и в Германии времен Гитлера отнюдь не всем были по нраву новые порядки. Однако немецкий менталитет предполагает настоящую законопослушность, верность присяге, законам, правилам и установлениям, посему обыватель, пусть даже ему и не нравились откровенно антихристианские эскапады властей предержащих, никакого противодействия идеологам Третьего рейха не предпринимал.

Вероятно, мы вправе сказать, что именно в отрицании христианских заповедей, в отказе от наследия Рима и кроется отличие, делавшее подданных Адольфа Гитлера более чуждыми и непонятными для окружающих европейских народов, чем, скажем, племена Амазонии или готтентоты.

Почему же немцы, столько столетий подряд находившиеся в лоне христианской церкви, столько воевавшие, с оружием в руках отстаивая правильное понимание библейских постулатов, активно христианизировавшие приграничные народы, вдруг поддались антихристианским настроениям? Причина этого прежде всего в чересчур усердных поисках национальной идеи.

Представьте себе некогда великую страну, диктовавшую волю всему христианскому миру, державшую в ежовых рукавицах Ватикан, лелеявшую планы практически бесконечного расширения на восток, которая в результате затянувшейся религиозной войны распалась на триста с лишним отдельных государств. Превратилась в лоскутное одеяло из карликовых княжеств, курфюршеств, королевств, не способных вести сколь бы то ни было самостоятельную политику. Такова была Германия к середине XVII века. Вестфальский мир, заключенный по итогам Тридцатилетней войны, конечно, спас народ от окончательной гибели в результате локальных конфликтов, голода и эпидемий, но погубил государство. На протяжении последующих двухсот лет Германию несколько раз порывались объединять на тех или иных началах, однако назвать такие эксперименты успешными значило бы погрешить против истины. Настоящее объединение страны удалось лишь одному реформатору – Отто фон Бисмарку, железному канцлеру прусского короля Фридриха Вильгельма IV.

Однако собранная им из обломков страна долгое время оставалась своеобразным «паззлом». Каждая ее часть, каждый регион существовали в рамках единого государства, но при этом оставались самостоятельными, сохраняя, прямо скажем, излишнюю самобытность как в культуре, так и в политике. Для того чтобы объединение страны произошло не только на бумаге, но и на деле, немцам была необходима национальная идея. Одна на всех. Такая, что объединила бы пруссаков, которых баварцы считали сухарями и солдафонами, и баварцев, которых пруссаки искренне считали безумцами и алкоголиками, саксонцев, которых вся Германия именовала деревенщиной, и надменных голштинцев.

Источником такой единой национальной идеи должно было стать великое германское прошлое. Посудите сами: другого подходящего базиса для формирования национальной идеи просто не было. Германия после объединения оказалась в самом хвосте списка европейских держав. У некогда великой державы не было колоний – ни внешних, ни внутренних, не было высокоразвитой промышленности (если не говорить о Пруссии), не было возможностей для считавшегося на ту пору единственно верным экстенсивного развития – за счет расширения территории страны. Фактически можно сказать, что до захвата первых колоний Германская империя была империей лишь по названию. Если не считать блестящей победы над Францией, результатом которой и стало, собственно, воссоединение германских земель, немцам гордиться было особенно нечем. То есть у каждого региона были свои поводы держать флаг высоко поднятым, но в качестве объединяющего народы фактора они как-то не подходили.

Фактически отцами германской национальной идеи были братья Гримм. Те самые собиратели страшноватых народных сказок, на которых выросло не одно поколение юных немцев и, должно быть, не меньше наших соотечественников. Именно они еще в самом начале позапрошлого века заинтересовались дохристианским прошлым Германии, попытались разыскать те элементы народной культуры, которых не коснулось влияние Рима.

Именно Якоб и Вильгельм Гриммы вызвали первую волну интереса к народной культуре, к дохристианскому прошлому. Этот интерес, почтение к давно минувшим векам, так кстати подогреваемые сначала открытиями Жан-Франсуа Шампольона, а затем – находками Генриха Шлимана, и использовали пропагандисты «свежевоссозданной» империи для того, чтобы напомнить подданным еще вчера прусского, а теперь уже всегерманского короля – да что там короля, императора! – Вильгельма I, что они – один народ, причем происходящий от великих корней.

Государственная пропаганда с благоговением произносила имена Карла Великого, Видукинда, Фридриха Барбароссы, а Отто фон Бисмарк между тем подыскивал для народа подходящего внутреннего врага, на ненависти к которому можно было бы сыграть, сплачивая подданных вокруг королевского трона, укрепляя власть монарха. Кандидатов на роль врага было два – социал-демократы и ультрамонтаны – католики.[4] И те и другие представляли собой силу, неподвластную правителю отдельно взятой страны, часть интернациональной, международной структуры. Оговоримся сразу: Бисмарк проиграл бой как с первыми, так и со вторыми и вынужден был отступиться. Однако определенные семена в благодатную почву брошены были.

И вскоре они взошли: появилось целое поколение немецкой интеллигенции, отрицающей положительное влияние не только католической, но и вообще христианской церкви на германскую культуру. Для Германии, где к вопросам веры всегда относились весьма трепетно и были готовы устроить усобицу из-за расхождений в толковании библейской притчи, это было нечто новое. При этом антихристиански настроенные представители образованного общества не были банальными атеистами, как, предположим, российские народовольцы. Напротив, они были истинными богоискателями. Другое дело, что в поисках кумира, который заменил бы им Христа, они обращались в настолько отдаленные и темные времена, что самая память о них отрывочна и фрагментарна, в откровенную древность. Там они отыскали полузабытых и покинутых богов своих предков – целый пантеон, некогда внушавший одним благоговение, а другим – суеверный ужас.

Были среди новых богоискателей и романтики, и благородные безумцы, и просто сумасшедшие. Впрочем, дело совсем не в том, были провозвестники новой идеологии в своем уме или же нет. Куда важнее, что на свет костра, который австрийский мистик-патриот Гвидо фон Лист разжег из искры, некогда зароненной братьями Гримм, собрались многочисленные представители австрийской и германской интеллигенции. Именно фон Листу, искренне считавшему себя последним жрецом Одина, принадлежит заслуга в создании невиданного до той поры мировоззрения – неоязычества. Мировоззрения, не просто оказавшего влияние на идеологию Третьего рейха, но ставшего его составной частью. Одной из важнейших. Какое все это имеет отношение к господствовавшим в Третьем рейхе моральным нормам? Самое непосредственное.

Среди почитателей учения фон Листа были такие известные персонажи, как Йорг Ланц фон Либенфельс – создатель расового учения, Генрих Гиммлер – будущий имперский руководитель СС, большинство соратников Гитлера, в тот или иной момент приложивших руку к формированию того, что нам известно как национал-социализм. Именно поэтому государство Гитлера так отличалось от окружавших его европейских держав. Западные страны были, да и по сей день остаются, устремленными в будущее, причем не только в плане технического прогресса, но и помыслами. Германия же эпохи владычества НСДАП, бурно развиваясь технически и научно, духовно была погружена в глубочайшее прошлое, в темные века, в Средневековье.

Причина этого в том, что практически все основатели национал-социалистического государства принадлежали если не к последователям Гвидо фон Листа, то к его почитателям, находились под сильным влиянием ориентированной на прошлое государственной пропаганды. Для них это обращение к минувшим векам было само собой разумеющимся, они выросли, постоянно слыша о том, сколь велика и могуча была Германская империя в прошлом, в мечтах о возвращении этого величия. Удивительно ли, что государство, которое они создали, тоже было обращено в прошлое? Стремясь воссоздать величие державы предков, они, как это в принципе свойственно человеку, создали вначале соответствующий антураж.

Тут надо остановиться на том, какие же времена вдохновляли национал-социалистов, что они считали эпохой расцвета германской славы. Конечно, эпоха завоеваний викингов или времена Тевтобургского леса[5] – это безумно романтично, однако как-то не согласуется с имперской идеей. Посему источником национальной идеи стали времена расцвета рыцарских орденов. Каждый из них, находясь в вассальной зависимости от императора, обладал тем не менее немалой долей самостоятельности, огромными земельными владениями и активно развивался территориально, по преимуществу – на восток, неся народам Восточной Европы христианство западного образца, социальную структуру развитого феодального общества и все остальное, что считалось в Германии тех времен признаками высокой цивилизованности. Приняв этот период немецкой империи за образец, национал-социалисты взялись со всем тщанием воссоздавать орденскую Германию.

Единственным существенным отличием от принятого образца стал отказ от христианской идеи как основы цивилизации. В понимании лидеров правящей партии и руководителей ведомого ею государства именно в отказе от «чуждой» веры, в постепенном возвращении к «чисто германским» культурным и религиозным истокам был путь к возрождению величия немецкого народа. Нет, они были достаточно разумны и искушены в политической борьбе, чтобы не объявлять себя богоборцами и воинствующими безбожниками, как это сделали советские руководители. Смена религиозной составляющей должна была произойти постепенно, исподволь, не за одно поколение. Этим, собственно, и объясняется относительно мягкая религиозная политика национал-социалистов. Смотрите сами: протестантская церковь была просто подчинена режиму, с католической – заключен пресловутый конкордат, до сих пор остающийся грязным пятном на совести Рима, и только фанатики и сектанты подвергались гонениям. Христианство с его догматами и заповедями постепенно отодвинули на второй план.

Но в остальном можно говорить о Германии времен владычества национал-социалистов как об орденском государстве. Разве что, повторю, христианизаторская функция была заменена общецивилизаторской. Именно с орденской моралью мы и имеем дело, когда говорим о деяниях последнего наследника традиций и взглядов, взлелеянных меченосцами и тевтонцами, – ордена, получившего неофициальное название – Черный орден. Иначе говоря – СС. Структура СС была становым хребтом Третьего рейха, пронизывала его насквозь, вторгаясь во все области жизни государства, являясь носителем и гарантом идеологии национал-социалистического режима. Поэтому, когда мы говорим о морали немцев той поры, нам волей-неволей приходится во многом переключать свое внимание на СС, на те нормы, которые насаждались в ордене и за его пределами, потому что именно так можно понять, во что хотели превратить свою нацию лидеры самого проклинаемого за историю последних столетий государства.

Почему слова «идеальный немец» и «идеальный эсэсовец» стоят здесь через знак «равно»? По той простой и видимой невооруженным глазом причине, что именно Черный орден был элитой империи.

Его члены были лучшими из лучших с точки зрения руководства НСДАП, а следовательно, должны были подчиняться некоему идеальному кодексу, сходному с кодексом чести орденских рыцарей. По нему и предполагалось впоследствии равнять всю германскую нацию, приводя ее к единому знаменателю, к идеалу, устаревшему чуть меньше десятка столетий назад. Признаем, впрочем, что некоторые морально-нравственные установки, легшие в основу этого отчасти неписаного, а отчасти зафиксированного кодекса, звучат более чем благородно. Однако то, что декларируется основателями и идеологами, зачастую воплощается в совершенно искаженном виде. Это и произошло в Третьем рейхе.

Национал-социализм – это не только определенная направленность политической воли. Главное, он – философское мировоззрение, требующее для своей реализации политической борьбы. Революция заключается не только в смене соответствующих фаз борьбы за власть и даже не в завоевании этой власти – она предполагает преобразование на базе новой философии самого германского менталитета. Таким образом, национал-социалистическая революция – это процесс философского воспитания; процесс, который берет свое начало в глубине веков и цель которого окажется достигнутой лишь тогда, когда последний член германского сообщества станет в своих помыслах и поступках представителем и носителем доктрины национал-социализма.[6]