Новая книга Дебры была забыта, но девушка выбросила из головы и мысли о своем разочаровании, увлеченная совместной работой.

Переписка с другими любителями природы оказалась мощным интеллектуальным стимулом, а потребность в человеческом общении удовлетворялась во время бесед с Конрадом и Джейн Бергами. Дэвид и Дебра по-прежнему болезненно реагировали на посторонних и старались избегать лишних встреч.

Статья для "Дикой жизни" была написана и почти подготовлена к отправке, когда пришло письмо от Бобби Дугана из Нью-Йорка. Издательница журнала "Космополитен" случайно наткнулась на распродаже на "Наш собственный мир". Книга ей понравилась, и журнал решил печатать этот роман с продолжением, возможно, в сопровождении иллюстрированной статьи о Дебре. Бобби хотел, чтобы Дебра прислала свои фотографии и автобиографическую статью на четыре тысячи слов.

Фотографии были уже готовы – они делались для "Дикой жизни". Дебра в течение трех часов написала четыре тысячи слов, а Дэвид подсказывал идеи и вносил предложения, иногда дельные, а иногда непристойные.

Они отправили статью и снимки с той же почтой, что и статью в "Дикую жизнь". В течение месяца ответа не было. А потом произошло событие, которое заставило их думать о другом.

Как-то вечером они тихо сидели в маленьком тростниковом оштукатуренном укрытии. Камера Дэвида стояла на треножнике у окна, над крышей был поднят рефлектор Дебры, он был замаскирован и приводился в движение ручкой над их головами.

Вода в пруду была черной и неподвижной, только иногда на поверхность выпрыгивал кормящийся лещ. На берег рядом с квохчущими цесарками опустилась стая голубей, они набирали воду, потом устремляли клювы к небу, и вода стекала в горло.

Неожиданно Дэвид предостерегающе схватил Дебру за руку; по напряженности его пожатия она поняла, что происходит нечто необычное, прижалась к нему, чтобы расслышать его шепот, а правой рукой включила магнитофон и начала направлять рефлектор.

К водопою приближалось стадо редких и пугливых антилоп ньяла, они до последней возможности скрывались в безопасности леса. Уши у них были насторожены, ноздри дрожали, втягивая воздух, большие черные глаза блестели во тьме, как фонари.

Девять безрогих самок благородного каштанового цвета, с белыми полосками, изящно шли следом за двумя самцами. Те так отличались от самок, словно принадлежали к другому виду. Искрасна-черные, мохнатые, увенчанные толстыми изогнутыми рогами с кремовыми кончиками, а меж глаз широкий белый треугольник.

Они делали несколько шагов, останавливались с безграничным терпением диких зверей, высматривающих опасность, и медленно двигались дальше.

Ньяла прошли так близко от укрытия, что Дэвид побоялся нажать на спуск камеры: щелчок мог их спугнуть.

Они с Деброй сидели неподвижно. Антилопы дошли до воды. Дебра счастливо улыбнулась, услышав негромкий звук: это шедший первым самец подул на воду, прежде чем начать пить, и сделал первый глоток.

Когда начало пить все стадо, Дэвид осторожно нацелил камеру, но при первом же щелчке ближайший самец вздрогнул и испустил хриплый тревожный крик. И ньяла мгновенно исчезли среди темных деревьев, как сонм призраков.

– Записала! Записала! – восторгалась Дебра. – Уф! Он был так близко, что у меня чуть не лопнули перепонки.

Джабулани охватило лихорадочное возбуждение. Никогда раньше, даже во времена отца Дэвида, антилопы ньяла не показывались в имении, поэтому были приняты все меры, чтобы побудить их остаться. Всем егерям и слугам было запрещено приближаться к пруду, чтобы присутствие человека не спугнуло стадо, пока оно привыкает и осваивает территорию.

Приехал Конрад Берг; он опирался на палку и сильно припадал на ногу. Хромать ему предстояло всю оставшуюся жизнь. Вместе с Дэвидом и Деброй он из укрытия полюбовался стадом, а потом, в доме, сидя у очага, ел огромный бифштекс, пил "Олд бак" и высказывал свое мнение:

– Они не из парка, мне кажется. Я узнал бы самца, если бы хоть раз видел его раньше. Вероятно, перешли из какого-то другого поместья. Вы ведь еще не закончили изгородь?

– Еще нет.

– Ну, там они и прошли. Им, вероятно, надоели все эти туристы. Вот они и забрели сюда в поисках тишины и покоя. – Он сделал глоток джина. – У вас тут много животных соберется, Дэви; еще пару лет, и можете устраивать шоу. У вас есть на этот счет какие-то планы? Можете принимать посетителей и зарабатывать хорошие деньги, как в Мала-Мала. Пятизвездочные сафари по соответствующей цене...

– Конни, я слишком эгоистичен, чтобы поделиться этим с кем-нибудь.

Все эти события помогли Дебре оправиться от провала "Нашего собственного мира" в Америке, и однажды утром она снова села за стол и начала работать над вторым романом. А вечером сказала Дэвиду:

– Мне мешает отсутствие названия. Как ребенок: пока не дашь ему имя, он не личность.

– А теперь ты придумала название?

– Да.

– Скажешь?

Дебра колебалась, не решаясь в первый раз произнести его вслух.

– Я решила назвать роман "Святое и радостное", – наконец созналась она, и Дэвид немного погодя повторил.

– Нравится? – беспокойно спросила она.

– Здорово! – ответил он. – Нравится. Правда.

Теперь Дебра ежедневно работала над романом, и каждый день был заполнен любовью, смехом и работой.

* * *

Звонок прозвучал, когда Дэвид и Дебра сидели в саду за шашлыком. Дэвид побежал в дом.

– Мисс Мардохей? – Дэвид удивился, имя показалось ему странно знакомым.

– Нью-Йорк вызывает мисс Дебру Мардохей, – нетерпеливо повторила девушка-оператор, и Дэвид сообразил, о ком речь.

– Сейчас она подойдет, – ответил он и позвал Дебру.

Звонил Бобби Дуган, и она впервые услышала его голос.

– Чудо-девушка! – кричал он на другом конце линии. – Сядьте, чтоб не упасть. У папочки для вас новости, от которых вы очумеете! Две недели назад "Космополитен" напечатал о вас статью. И прекрасные снимки, дорогая, на всю полосу – Боже, да вас слопать хочется...

Дебра нервно рассмеялась и знаком попросила Дэвида послушать.

– ...журнал появился в киосках в субботу, а утром в понедельник в книжных магазинах началась суматоха. В них посрывали двери. Вы захватили воображение всех читателей, дорогая. За пять дней было продано семнадцать тысяч книг в твердом переплете, у вас теперь пятое место в списке бестселлеров "Нью-Йорк таймс" – это что-то необычайное, чудо, феномен. Дорогая, да мы левой пяткой продадим миллионный тираж вашей книги. Все крупные газеты и журналы просят экземпляр для обзора – те, что я посылал им месяц назад, они потеряли. "Даблдей" печатает пятидесятую тысячу, и я им сказал: не дурите, нужно уже напечатать сто тысяч, и это только начало, на следующей неделе огонь охватит все побережье, и по всей стране будут вопиять в поисках вашей книжки. – Он говорил еще долго. Бобби Дуган кипел и бурлил, полный планов и надежд, а Дебра негромко смеялась и повторяла: "Нет! Я не могу в это поверить!" и "Это неправда!"

Вечером они выпили три бутылки "Вдовы Клико", и незадолго до полуночи Дебра забеременела.

* * *

"Мисс Мардохей удачно сочетает прекрасный язык с несомненным литературным мастерством и увлекательностью подлинного бестселлера", – писала "Нью-Йорк таймс".

"Кто сказал, что литература должна быть скучной? – спрашивала "Тайм". – Талант Дебры Мардохей воспламеняет читателя".

"Мисс Мардохей хватает вас за горло, прижимает к стене, швыряет на пол и пинает в живот. И оставляет вас слабым и потрясенным, как после автокатастрофы", – добавляла "Фри пресс".

Дэвид гордо преподнес Конраду Бергу подписанный экземпляр "Нашего собственного мира". К этому времени Конрад наконец отказался от обращения "миссис Морган" и стал звать Дебру по имени. Но книга так его поразила, что он вернулся к прежнему обращению.

– Как вы все это придумываете, миссис Морган? – с благоговейным страхом спросил он.

– Дебра, – тут же поправила она.

– Она не придумывает, – вмешалась Джейн. – К ней просто приходит. Это называется вдохновение.

Бобби Дуган оказался прав: издателям пришлось напечатать еще пятьдесят тысяч экземпляров.

* * *

Казалось, судьба, устыдившись своей прежней жестокости, решила осыпать их дарами.

Дебра (ее беременность становилась все заметнее) ежедневно сидела за столом оливкового дерева. Слова, как раньше, лились потоком, словно прозрачная вода Жемчужных бус. Но у нее оставалось время помогать Дэвиду в подготовке иллюстрированного описания хищных птиц бушевого вельда, сопровождать его в ежедневных экспедициях в разные уголки Джабулани и продумывать размещение мебели в пока еще пустующей детской.

Конрад Берг тайком пришел к ней, чтобы заручиться ее поддержкой. Он хотел, чтобы Дэвида включили в совет директоров Комитета национального парка. Они обсудили этот план во всех подробностях. Место в совете директоров означало огромное уважение и обычно предназначалось для значительно более пожилых и влиятельных людей, чем Дэвид. Однако Берг был убежден, что имя Морганов вместе с богатством Дэвида, его владением Джабулани, явным интересом к сохранению дикой природы, уже продемонстрированной способностью уделять этому занятию много сил и времени преодолеют все препятствия.

– Да, – решила Дебра. – Неплохо бы снова начать встречаться с людьми. Нам здесь грозит опасность стать затворниками.

– Он согласится?

– Не беспокойтесь, – заверила его Дебра. – Я об этом позабочусь.

Дебра оказалась права. После первого беспокойного заседания совета, когда его члены привыкли к страшному лицу и поняли, что за ним скрывается сильный и искренний человек, с каждым полетом в Преторию Дэвид становился все увереннее. Обычно Дебра летала с ним, и во время заседаний они с Джейн Берг занимались приданым для будущего ребенка, покупали те предметы роскоши и деликатесы, которые нельзя было достать в Нелспрейте.

Но к ноябрю до родов стало рукой подать. Дебра располнела и с трудом помещалась в крохотной кабине "навахо". Особенно отечность проявилась с началом сезона дождей, когда небо покрывалось грозовыми тучами и от земли поднимались сильные термальные потоки. К тому же она была погружена в заключительные главы своей новой книги.

– Мне здесь хорошо, – настаивала она. – Есть телефон, и меня охраняют шесть егерей, четверо слуг и свирепый пес.

Все пять дней до заседания Дэвид спорил и протестовал и согласился, только когда выработали специальный график.

– Я вылечу до рассвета и успею к девяти на заседание. Закончим мы около трех, и самое позднее в шесть тридцать я вернусь, – сказал он. – Если бы не вопрос о бюджете и финансировании, я не полетел бы, сослался бы на плохое самочувствие.

– Это очень важно, дорогой. Ты должен лететь.

– Ты уверена?

– Я даже не замечу твоего отсутствия.

– Не слишком радуйся, – печально ответил он. – А то мне придется остаться.

На рассвете высоко над крошечным самолетом собрались облака цвета вина, пламени и спелых плодов. Они поднялись почти до предела высоты, доступной "навахо".

Дэвид находил между облаками коридоры открытого пространства, его охватила привычная эйфория полета. Он то и дело менял курс, обходя грозовые тучи: в них таились смерть и уничтожение, сильный ветер способен оторвать крылья и швырнуть машину вверх, туда, где человек погибнет от недостатка кислорода.

Он приземлился в Центральном аэропорту. Его уже ждала машина, и по дороге в Преторию он читал утренние газеты. И только увидев предупреждение метеорологов о приближающейся со стороны Мозамбика буре, ощутил легкое беспокойство.

Прежде чем войти в зал заседаний, он попытался позвонить в Джабулани.

– Двухчасовая задержка, мистер Морган.

– Ну хорошо, соедините меня, когда появится связь.

Во время перерыва на обед он снова попробовал позвонить.

– Что с моим заказом?

– Простите, мистер Морган, я собиралась вам сказать. Линии оборваны. Там идет сильный дождь.

Легкая тревога усилилась.

– Будьте добры, соедините меня с метеослужбой.

Прогноз был очень неутешительным. От Барьертона до Мпунды Милиа и от Лоренсо Маркеш до Махадодорпа шли тяжелые непрерывные дожди. Толщина облачного покрова достигала двадцати тысяч футов, он спускался почти до самой земли. А на "навахо" не было кислородного и электронного навигационного оборудования.

– Надолго это? – спросил Дэвид у метеоролога. – Когда прояснится?

– Трудно сказать, сэр. Через два или три дня.

– Черт побери! – с горечью произнес Дэвид и отправился в кафе на первом этаже правительственного здания. Конрад Берг с двумя другими членами совета директоров сидел за угловым столиком, но, увидев Дэвида, вскочил и захромал ему навстречу.

– Дэвид. – Он взял его за руку. Красное лицо Берга было тревожно-серьезным. – Я только что узнал: ночью сбежал из тюрьмы Иоганн Эккерс. Убил охранника и сбежал. Семнадцать часов назад.

Дэвид смотрел на него, лишившись дара речи.

– Дебра одна?

Дэвид кивнул; его лицо, покрытое шрамами, оставалось неподвижным, но глаза потемнели, и в них отразился страх.

– Тебе лучше лететь туда.

– Погода... ни один самолет не может взлететь.

– Возьми мой грузовик! – настойчиво сказал Конрад.

– Это медленно.

– Хочешь, чтобы я поехал с тобой?

– Нет, – ответил Дэвид. – Если тебя не будет, они не одобрят новый бюджет. Поеду один.

* * *

Работая за своим столом, Дебра услышала шум ветра. Она выключила магнитофон и в сопровождении собаки вышла на веранду.

Стояла, прислушиваясь, не уверенная в том, что слышит. Вздохи, далекий гром, словно прибой на каменистом берегу.

Собака прильнула к ее ногам, и Дебра присела, держа руку на ее шее, слушая усиливающийся шум ветра. Начали шелестеть деревья.

Зулус заскулил, и она плотнее прижала его к себе.

– Спокойно, мальчик. Тише, тише, – прошептала она, и тут ветер ударил по веранде, с треском пронесся через кроны, застучали сломанные сучья.

Оборванные ветви бросило на противомоскитную сетку веранды. Оглушительно захлопали двери и окна. Столбом поднималась пыль.

Дебра вскочила и побежала к себе в кабинет. Она затворила ближайшее окно, потом то же самое проделала с остальными и тут натолкнулась на одного из слуг.

Вдвоем они закрыли все окна и двери в доме.

– Мадам, приближается большой дождь. Очень большой.

– Идите к своим семьям, – сказала Дебра.

– А ужин, мадам?

– Не беспокойтесь, я справлюсь сама.

И они с облегчением ушли в облаках пыли к своим домам за рощей.

Ветер дул еще пятнадцать минут, а Дебра стояла у проволочной сетки и чувствовала, как он толкает ее. Его необузданность была заразительна, и Дебра возбужденно рассмеялась.

Потом ветер неожиданно улегся, так же быстро, как начался, и она услышала, как он шумит в холмах за прудами.

В наступившей полной тишине весь мир ждал, напряженно ждал следующего наступления стихии. Дебра почувствовала холод, быстрое падение температуры, как будто открылась дверь в большой холодильник. Она обхватила себя руками и вздрогнула. Она не видела темных грозовых туч, накатывающихся на Джабулани, но ощутила в наступившей прохладе эту грозную величественность.

С треском ударила первая молния; казалось, весь воздух вокруг вспыхнул. Прогремел гром; казалось, задрожало и небо, и сама земля. Дебра от неожиданности громко вскрикнула.

Дебра повернулась, ощупью прошла в дом и закрылась в своей комнате, но стены не могли скрыть ярости хлынувшего ливня. Дождь барабанил, ревел, оглушал, стучал в окна, стены и двери, потоком хлестал на веранду.

Лило как из ведра, но Дебре на нервы больше действовали молнии и гром. Она не видела разрядов, и раскаты грома неизменно заставали ее врасплох; ей чудилось, что огненные стрелы нацелены прямо в нее.

Дебра скорчилась на диване, прижимая к себе в поисках уверенности теплое тело Зулуса. Она уже пожалела, что отпустила слуг, ей казалось, что ее нервы не выдержат этой бомбардировки.

Наконец она сдалась. Ощупью пробралась в гостиную. В отчаянии чуть не заблудилась в собственном доме, но наконец отыскала телефон и поднесла трубку к уху.

И тут же поняла, что телефон не работает: ничего не было слышно. Она в отчаянии нажимала на рычаг, кричала в трубку, но в конце концов выпустила ее из рук.

Всхлипывая, Дебра вернулась к себе, придерживая свой большой живот, упала на диван и обеими руками заткнула уши.

– Прекратите! – закричала она. – О Боже, пусть это кончится!

* * *

Новое национальное скоростное шоссе, широкое и ровное, с шестью полосами движения, тянется до самого города угольщиков, Витбанка. Дэвид вывел взятый напрокат "понтиак" на скоростную линию и все время нажимал на акселератор. Машина шла на скорости сто тридцать миль в час, шла так спокойно, что ею почти не нужно было управлять. Воображение Дэвида рисовало ему страшные картины, он вспоминал лицо Иоганна Эккерса, когда тот стоял перед ним в суде. Глубоко посаженные мутные глаза, губы сложились словно для плевка. Когда охранники уводили его, Эккерс вырвался и закричал:

– Я до тебя доберусь, Уродская Морда. Мне придется подождать двадцать девять лет, но я все равно до тебя доберусь.

С тем его и увели.

После Витбанка дорога сузилась. Движение было напряженным, повороты – опасными и коварными. Дэвиду пришлось сосредоточиться, чтобы удерживать большую машину на дороге, и это изгнало призраков из его сознания.

У Лейденбурга он повернул, срезая угол треугольника, и поток машин сократился до редких встречных грузовиков. Дэвид смог снова увеличить скорость. И тут дорога неожиданно повернула, начался спуск в низкий вельд.

На выходе из туннеля Эразмус Дэвид попал под сильный дождь. Вода сплошной серой стеной заполнила воздух и била по корпусу "понтиака". Дорогу затопило, Дэвид с трудом отыскивал ее в полотнищах дождя, ветровое стекло заливало, и дворники не справлялись.

Дэвид включил фары и ехал так быстро, как только осмеливался, подавшись вперед, чтобы всматриваться в сине-серую пелену ливня.

Темнота под низкими темными облаками наступила рано, влажный асфальт слепил Дэвида отражением его собственных фар, а капли казались крупными, как градины. На дороге, ведущей к Бандольер-Хилл, Дэвиду пришлось еще немного сбросить скорость.

В потемках он пропустил поворот и возвращался к нему, двигаясь по немощеной поверхности. Сплошная грязь и лужи, скользко, как на масле. Один раз машина съехала в кювет. Дэвид подложил под колеса камни и, включив мотор на полную мощность, выбрался на дорогу.

К тому времени, как в начале девятого показался мост через ручей Лузана, он провел за рулем "понтиака" уже шесть часов.

Дождь неожиданно прекратился – случайный просвет в сплошных облаках. Прямо над головой в тумане появились звезды, а вокруг по-прежнему клубились грозовые тучи, медленно поворачиваясь, как на оси большого колеса.

Фары прорезали тьму, осветили бурую воду и противоположный берег в ста ярдах. Мост на пятнадцать футов ушел под воду, которая текла так быстро, что водовороты казались вырезанными на темном мраморе; течение несло стволы поваленных деревьев.

Невероятно, но высохшее русло, по которому Эккерс гнал свой зеленый грузовик на Конрада, превратилось в бурный поток.

Дэвид вышел из "понтиака" и подошел к ручью. Он стоял, а вода быстро подступала к его ногам, продолжая прибывать.

Он взглянул на небо и подумал, что затишье продлится недолго.

Приняв решение, он побежал к "понтиаку". Отвел его повыше и остановил. Фары по-прежнему светили на поверхность воды. Стоя у машины, Дэвид разделся. Вытащил из брюк ремень и опоясался им. Потом снял туфли и привязал за шнурки к ремню.

Босиком подбежал к ручью и медленно начал нащупывать путь. Уровень воды быстро поднимался. Через несколько шагов Дэвид погрузился по колено, и поток ударил его, стараясь сбить с ног.

Дэвид стоял, сдерживая натиск стихии, и ждал, глядя вверх по течению. Он видел быстро приближающийся ствол, его корни торчали, как воздетые в мольбе руки. Он проплывет совсем рядом.

Дэвид рассчитал момент и прыгнул. С полдесятка мощных гребков приблизили его к дереву, и он ухватился за корень. И его тут же унесло из лучей фар и бросило в ревущую ярость реки. Ствол крутился и раскачивался, Дэвид погружался в воду и с кашлем выныривал.

Что-то нанесло ему скользящий удар; Дэвид почувствовал, как лопнула рубашка и кожа под ней. И снова погрузился в воду, отчаянно цепляясь за ствол.

Неожиданно ствол наткнулся на какое-то препятствие, повернулся и снова устремился вперед.

Дэвида ослепила грязная вода, он понимал, что силы его на исходе и долго он не выдержит. Он и так быстро слабел. Движения его замедлялись, как у терпящего поражение боксера в десятом раунде.

Он все поставил на то, что препятствие – это противоположный берег, отпустил корень и отчаянно поплыл поперек течения.

Рука его уперлась в свисающие ветви колючего кустарника. Шипы разорвали ему ладонь, но он продолжал сжимать ветви, кричал от боли, но держал.

Медленно выбрался Дэвид из потока и выполз на берег, кашляя и отплевываясь. Потом упал лицом в грязь, и его вырвало, изо рта и носа полилась проглоченная вода.

Он долго лежал в изнеможении, пока кашель не прекратился и он не смог снова дышать. С трудом встал на ноги и побрел во тьму. На ходу поднес руку к лицу и зубами начал вырывать впившиеся колючки.

Над головой по-прежнему горели звезды; в их слабом свете Дэвид отыскал дорогу и побежал по ней, с каждым шагом все быстрее. Стало очень тихо, только капли, падавшие с деревьев, и отдаленные раскаты грома нарушали тишину.

За две мили от дома Дэвид увидел на дороге какой-то темный силуэт и лишь в нескольких шагах от него разглядел, что это машина – "шеви" последней модели. Машина была пуста, она застряла в луже.

Дверь была открыта, и Дэвид включил свет в салоне и фары. На месте водителя – засохшая кровь, темное пятно, на заднем сиденье сверток – одежда. Дэвид быстро развернул ее и сразу узнал грубую ткань обычного костюма арестантов. Он тупо смотрел на нее некоторое время, пока до него не дошло все значение находки.

Машина украдена, кровь, вероятно, принадлежит ее несчастному владельцу. Тюремный костюм сменила другая одежда, наверняка снятая с трупа хозяина "шеви".

И Дэвид уверился, что Эккерс в Джабулани и приехал он раньше, чем залило мост через Лузану – не менее трех-четырех часов назад.

Дэвид швырнул тряпки и побежал.

* * *

Иоганн Эккерс проехал по мосту через ручей Лузана, когда вода уже почти скрывала колеса, а дождь падал слепящими белыми полосами.

Вести было трудно. Грязная вода билась о корпус машины, просочилась в кабину, залила пол, бурлила у ног Эккерса, но он благополучно добрался до противоположного берега и поехал дальше. Колеса скользили по мягкой грязи, "шеви" пьяно покачивался.

Чем ближе Эккерс подбирался к Джабулани, тем безрассудней становилась его торопливость.

Уже до приговора и заключения Эккерс был не вполне нормален, подвержен приступам ярости. Считая, что остальные отвергают его, он жил в мире насилия, но все же держался в границах здравого смысла.

Однако два года, проведенные в тюрьме, гнев и жажда мести вывели его за эти границы.

Месть стала единственной целью его существования, и Эккерс сотни раз за день воображал ее себе. Он так рассчитал свой побег, чтобы три дня оставаться на свободе, а потом хоть трава не расти. Трех дней ему хватит.

Он изувечил себе челюсть, глубоко вонзив в десну загрязненную собственными экскрементами иглу. Как он и думал, его отправили в зубную клинику. Охранник оказался не очень внимателен, а дантист под угрозой приставленного к горлу скальпеля, согласился ему помочь.

За пределами тюрьмы Эккерс пустил скальпель в ход, и его слегка удивило, сколько крови может вытечь из человеческого горла. Оставив дантиста лежать на руле, он надел поверх тюремного костюма его белый халат и ждал у светофора.

Сверкающий новый "шеви" остановился на красный свет, и Эккерс открыл дверцу и сел рядом с водителем.

Водитель, невысокий, пухлый, выглядящий преуспевающим, с бледным гладким лицом и мягкими безволосыми руками, покорно выполнил приказ Эккерса.

Тот спрятал его обмякшее раздетое тело в зарослях густой травы на обочине проселочной дороги и через сорок минут выбрался из города.

Он держался объездных путей, медленно продвигаясь на восток. Несмотря на укол, сделанный дантистом, страшно болела челюсть, искалеченной рукой трудно было вести машину, потому что разорванные нервы и сухожилия так и не срослись. Рука оставалась мертвой и бесчувственной.

С осторожностью дикого хищника, слушая новости по радио, Эккерс благополучно миновал расставленную на него сеть, но теперь, в Джабулани, больше не мог сдерживаться.

На скорости сорок миль в час он засел, "шеви" загудел, буксуя, глубоко увязнув в грязи.

Эккерс оставил машину и быстро пошел под дождем на своих длинных ногах. Однажды он захихикал и принялся насвистывать сквозь зубы, но потом снова замолчал.

Из рощи за домом в Джабулани он вышел, когда уже стемнело. Он два часа пролежал под дождем, дожидаясь темноты. Когда смерклось, он принялся высматривать огни и забеспокоился – огней не было.

Он покинул рощу и осторожно спустился с холма. Обошел дома слуг, пересек посадочную полосу.

Во тьме наткнулся на стену ангара и ощупью нашел дверь.

Лихорадочно развел руки в поисках самолета, которому полагалось тут стоять. Поняв, что самолета нет, испустил стон разочарования.

Они ушли. Он напрасно все спланировал и осуществил, все его отчаянные усилия пошли прахом.

Рыча, как зверь, Эккерс ударил сжатой в кулак здоровой рукой по стене, радуясь боли; его трясло от страшного гнева и ненависти. Он громко закричал – бессмысленно и беспощадно.

Неожиданно дождь прекратился. Тяжелые удары капель о крышу ангара смолкли так внезапно, что Эккерс отвлекся. Он подошел к двери и выглянул.

Над ним в тумане плыли звезды, и слышалось только журчание воды и падение капель с деревьев.

В слабом свете он разглядел среди деревьев белые стены дома. "Все-таки напакостить можно, – решил Эккерс. – Можно дать выход своему гневу. Разломать мебель, а крыша загорится даже в такую погоду, если поджечь изнутри".

Под темными влажными деревьями он двинулся к дому.

* * *

Дебра проснулась в тишине. В разгар бури она уснула; может, искала прибежища во сне.

Она попыталась нащупать теплое успокаивающее тело собаки, но ничего не нашла. На диване рядом с ней еще сохранилось нагретое место, где лежал Зулус.

Дебра внимательно прислушалась, но услышала лишь слабое журчание воды и далекий гром. Она вспомнила свой страх и устыдилась.

Встав, она почувствовала, что мерзнет в своем просторном платье и эластичных брюках, приспособленных к ее выросшему животу. Потрогала пол ногой, нашла легкие туфли и сунула в них ноги.

"Схожу в гардеробную за свитером, потом согрею себе кофе", – решила Дебра.

И тут залаял Зулус. В саду. Очевидно, пес вышел через маленькую дверцу, которую специально для него Дэвид проделал в стене веранды.

Собака может лаять по-разному, и Дебра всегда понимала значение лая.

Легкий взвизг соответствует крику часового: "Десять часов вечера, все в порядке".

Более громкое завывание: "Сегодня полнолуние, волчья кровь в жилах не дает мне уснуть".

Резкий отрывистый лай: "Что-то движется у насоса. Может быть, лев".

Наконец громкий отчаянный крик: "Страшная опасность! Берегитесь!"

Именно такой лай услышала Дебра, потом послышалось рычание и звуки борьбы. Пес словно что-то грыз.

Дебра вышла на веранду, чувствуя, как намокают в лужах туфли. Зулус на кого-то напал в саду, она слышала звуки борьбы, рычание. Стояла молча, не зная, что делать, понимая только, что не может выйти к Зулусу. Она слепа и беспомощна перед неизвестным противником. Пока она колебалась, послышался тяжелый удар. Треснула кость, что-то тяжело упало. Рычание Зулуса мгновенно оборвалось. С собакой что-то случилось. Теперь Дебра была абсолютно одна в тишине.

Нет, не в тишине. Она услышала чье-то дыхание – тяжелое, затрудненное.

Дебра прижалась к стене веранды, слушая и выжидая.

Она услышала шаги, шаги человека, они со стороны сада приближались к парадней двери. Под ногами чавкала грязь, плескалась в лужах вода.

Она хотела окликнуть идущего, но горло у нее перехватило. Хотела побежать – ноги словно парализовало. Чужак поднимался по ступеням крыльца.

Рука задела проволочную сетку, потом взялась за ручку, повернула ее.

И тут Дебра обрела дар речи.

– Кто здесь? – негромко окликнула она, ее панический голос прозвучал в ночной темноте.

Шум мгновенно прекратился, чужак ошеломленно застыл. Она представляла себе, как он стоит на верхней ступеньке, всматривается через сетку в темноту веранды, пытается разглядеть ее во тьме. И неожиданно обрадовалась, что на ней темные платье и брюки.

Она неподвижно ждала, прислушиваясь. Ветер шелестел в кронах деревьев, вызывая неожиданный дождь капель. У дамбы крикнула охотящаяся сова. Дебра слышала рокот грома вдалеке над холмами, в кустах пуансеттии хрипло закричал козодой.

Тишина затянулась, и Дебра поняла, что больше не выдержит: ноги у нее задрожали, холод, страх, тяжесть ребенка сдавливали мочевой пузырь. Она хотела сбежать но бежать было некуда.

И вдруг тишина взорвалась. В темноте послышался смех. Поразительно близкий, отчетливый, полный безумия. Казалось, ее схватили за горло и выдавили весь воздух из легких. Ноги Дебры еще больше ослабли, она вздрогнула, давление на пузырь стало невыносимым: она узнала этот безумный смех, вспомнила его.

Рука задергала дверную ручку. Потом на дверь нажали плечом. Дверь была непрочная, она не предназначалась для защиты от такого натиска. Дебра знала, что она скоро поддастся.

Она повернулась, заскочила в кабинет и заперлась на замок.

Притаилась, лихорадочно размышляя. Она понимала, что, ворвавшись в дом, Эккерс включит свет. Электрический генератор сработает, и ей некуда будет деваться. Единственная ее защита – темнота. В темноте у нее преимущество, потому что она к ней привыкла.

Она слышала крики козодоя и совы – значит, ночь уже наступила; вероятно, тучи скрывают луну и звезды. В лесу темно. Нужно выйти из дома и попытаться добраться до слуг.

Она заторопилась к черному ходу, а по дороге соображала, что можно использовать в качестве орудия самообороны. Огнестрельное оружие заперто в сейфе в кабинете Дэвида, ключ у него. Она пробежала через кухню – тяжелая резная палка ждала на своем обычном месте у двери. Дебра с благодарностью схватила ее и открыла заднюю дверь.

В этот миг парадная дверь сломалась, и Эккерс ввалился в гостиную. Дебра закрыла за собой дверь кухни и двинулась через двор. Стараясь не бежать, считала шаги. Заблудиться нельзя. Надо найти тропу через рощу, ведущую к домам слуг.

Первый ориентир – ворота в изгороди, окружающей усадьбу. Не доходя до них, Дебра услышала, как заработал электрический генератор на насосной станции у гаража. Эккерс нашел выключатель.

Она слегка сбилась с направления и наткнулась на колючую проволоку. Отчаянно пыталась нащупать путь, найти ворота. Над ней затрещала дуговая лампа, одна из тех, что были укреплены на изгороди и по вечерам освещали сад.

Должно быть, Эккерс обнаружил щит на кухне. Дебра поняла, что теперь ярко освещена.

Она услышала его крик и поняла, что он ее увидел. И в этот момент нашла ворота, со всхлипом облегчения раскрыла их и побежала.

Надо уйти от света дуговых ламп, найти темноту. Свет смертельно опасен, тьма – убежище.

Тропа раздваивалась, левая ветвь вела к прудам, правая – к хижинам. Дебра пустилась по правой. Сзади хлопнули ворота. Он преследовал ее.

На бегу она считала – пятьсот шагов до скалы слева от дороги, здесь новая развилка. Дебра споткнулась о камень, грузно упала, ободрав голень.

Встав на колени, она не обнаружила своего посоха. И не могла тратить драгоценные секунды на поиски. Ощупью нашла тропу и помчалась дальше.

Через пятьдесят шагов Дебра поняла, что бежит не по той тропе. Эта вела вниз, к насосной станции, и была плохо ей знакома. Обычно Дебра здесь не ходила.

Она пропустила поворот и наткнулась на неровную поверхность. Пошатнулась, высокая трава обвилась вокруг ее ног, и она тяжело упала на бок.

Теперь она заблудилась, но знала, что ушла из освещенной лампами полосы. Если повезет, удастся скрыться в темноте... Сердце отчаянно билось. Дебру тошнило от ужаса.

Она попыталась справиться со своим судорожным дыханием и прислушаться.

И услышала его тяжелые шаги, ясно звучавшие, хотя почва была мягкой и влажной. Казалось, он идет прямо к ней – и Дебра приникла к мокрой земле, закрыла лицо руками, чтобы заглушить свое дыхание.

В последний момент его шаги прозвучали рядом. Она обмякла от облегчения, но радость была преждевременной: шаги неожиданно смолкли, он стоял так близко, что Дебра слышала его тяжелое хрипение.

Он прислушивался, стоя совсем близко от того места, где она лежала в траве. Так они ждали долгие минуты. Дебре это время показалось вечностью. Но тут послышался его голос:

– Ага! Вот ты где! – захихикал он. – Я тебя вижу.

Сердце ее дрогнуло: он был даже ближе, чем она думала. Она чуть не шарахнулась, хотела побежать, но что-то глубоко внутри остановило ее.

– Я вижу: ты здесь прячешься, – продолжал он. – У меня большой нож, я прижму тебя и вырежу...

Она вжалась в траву, слушая, как из его рта льется поток диких непристойностей. И вдруг поняла, что все еще в безопасности. Ее скрывали ночь и густая трава, он ее потерял. Он пытался напугать ее, заставить пуститься наутек и тем самым выдать себя. И она все силы сосредоточила на том, чтобы лежать молча и неподвижно.

Наконец угрозы и садистские вопли Эккерса смолкли. Он прислушивался с терпением охотника. Потянулись долгие минуты.

Боль в мочевом пузыре жгла раскаленным железом, Дебре хотелось громко закричать. Что-то отвратительное переползло с влажной травы ей на руку. Она чувствовала многочисленные лапки насекомого на своей коже, но заставляла себя лежать неподвижно.

Что-то мелкое – скорпион или паук – перебралось на шею, и она поняла: еще несколько секунд – и у нее сдадут нервы.

Неожиданно Эккерс снова проявился:

– Ну, хорошо! – сказал он. – Я иду за фонариком. Тогда посмотрим, далеко ли ты уйдешь. Скоро вернусь, не думай, что перехитришь старину Эккерса. Он забыл больше хитростей, чем ты за всю жизнь узнаешь.

Он тяжело, шумно затопал по тропе, и Дебра хотела сбросить многоногую тварь с шеи и бежать, но инстинкт остановил ее. Она выждала пять минут, потом десять. Насекомое переползло в волосы.

В темноте совсем рядом с ней заговорил Эккерс.

– Ну ладно, хитрая шлюха. Все равно я до тебя доберусь.

Он зашагал по тропе, и она поняла, что на сей раз он действительно ушел.

Дрожа от ужаса, Дебра сбросила ползучую тварь с волос. Потом встала и неслышно пошла в лес. Холодными онемевшими пальцами расстегнула брюки – с трудом справилась – и присела, облегчая палящую боль в нижней части живота.

Потом снова встала, чувствуя, как шевелится ребенок. Это движение разбудило в ней защитный материнский инстинкт. Она должна найти безопасное место для своего ребенка. Может, спрятаться у прудов?

Но как до них добраться? Теперь она окончательно заблудилась. Но потом вспомнила, что говорил ей Дэвид о ветре: он приносит дождь с запада; теперь ветер почти стих, и она ждала его легкого прикосновения к щеке. Оно подсказало ей направление. Дебра повернулась спиной к следующему порыву и пошла через лес, вытянув руки, чтобы не наткнуться на ствол. Если только она доберется до пруда, то вдоль его берега сможет дойти до укрытия.

Но в центре циклона ветры кружат, непрерывно меняя направление, и Дебра, доверясь им, начала широкий бесцельный круг по лесу.

* * *

Эккерс метался по ярко освещенному дому: распахивал двери, пинками раскрывал шкафы.

Он нашел оружейный сейф в кабинете Дэвида и перевернул ящики стола в поисках ключей. Но не нашел и долго бранился от разочарования.

Потом отыскал стенной шкаф. В нем на полке нашелся электрический фонарь и десяток пакетов с патронами. Он схватил фонарь и нажал кнопку. Яркий белый луч был виден даже в освещенном помещении, и Эккерс ощерился и радостно захихикал.

Кинулся в кухню, выбрал длинный изогнутый нож из нержавеющей стали и побежал через двор к воротам, а оттуда на тропу.

В луче фонаря на мягкой земле ясно видны были следы Дебры. Эккерс шел по ним до того места, где она сбилась с тропы, и обнаружил ее укрытие.

– Хитрая сука, – снова хихикнул он и пошел за ней через лес. Дебра оставила заметный след, идти по нему было легко – он пролегал по высокой траве, с которой она сбила капли. Глаз охотника читал его без труда.

Через каждые несколько минут Эккерс останавливался и светил фонарем вперед, в гущу деревьев. Его охватила охотничья страсть – примитивная забава, составлявшая основу его существования. Предыдущие заминки и неудачи делали охоту еще интересней.

Он осторожно шел по петляющему следу, который поворачивал по широкому кругу.

Остановился, направил луч фонаря вперед, поверх мокрых верхушек травы, и заметил, как у самого края поля зрения что-то переместилось, что-то бледное и округлое.

Он еще раз направил туда луч и увидел бледное напряженное женское лицо. Женщина шла вперед медленно и неуверенно. Шла как во сне, вытянув перед собой руки.

Она двигалась прямо на него, не зная, что он осветил ее фонарем. Остановилась, подхватив тяжелый живот, и всхлипнула от усталости и страха.

Ее брюки промокли от дождя, туфли на ногах порвались, и когда она подошла ближе, он увидел, что ее руки и губы посинели и дрожат от холода.

Эккерс стоял неподвижно, глядя, как Дебра приближается к нему, точно цыпленок к кобре.

Темные влажные волосы упали ей на плечи и занавесили лицо. Тонкое платье, тоже промокшее от капель с деревьев, облепило выпуклый живот.

Он дал ей подойти поближе, наслаждаясь сознанием того, что теперь она – в его власти. Извлекая из мести блаженство, смакуя каждое мгновение, как скупец.

Когда Дебра оказалась в пяти шагах от него, он направил луч прямо ей в лицо и захихикал.

Лицо ее исказилось, она закричала, повернулась и бросилась бежать, как дикое животное. И через двадцать шагов наткнулась на ствол дерева марула.

Упала на спину, перевернулась и громко всхлипнула, схватившись за исцарапанную щеку.

Поднялась на ноги и стояла, дрожа, поворачивая голову и прислушиваясь.

Эккерс медленно обошел ее, приблизился, встал сзади и снова захихикал.

Она снова вскрикнула и сорвалась с места, обезумев от ужаса, ее нога попала в муравейник, женщина тяжело упала на землю и лежала поскуливая.

Эккерс неторопливо, молча подошел к ней, впервые за два года чувствуя себя счастливым. Как кошка, он оттягивал финал, хотел растянуть удовольствие.

Наклонившись, он прошептал грязное ругательство, и Дебра мгновенно вскочила и снова кинулась бежать меж деревьев – отчаянно, вслепую. Он последовал за ней, и в его извращенном, больном сознании она превратилась в символ тех тысяч животных, которых он загнал и убил.

* * *

Босой Дэвид легко бежал по мягкой земле. Он торопился, не чувствуя боли ссадин и царапин, не замечая протестов сердца и легких.

Там, где дорога поднималась на холм, а потом начинала спуск к дому, он резко остановился и, тяжело дыша уставился на дуговые лампы, залившие ярким светом двор Джабулани. В этом не было смысла, и Дэвид встревожился. И еще быстрее помчался вниз с холма.

Пробежал через пустые разгромленные комнаты, звал Дебру по имени – эхо насмехалось над ним.

Выскочив на переднюю террасу, он увидел, как за разбитой дверью что-то движется в темноте ему навстречу.

– Зулус! – Он двинулся вперед. – Эй, парень! Парень! Где она?

Собака поднялась на ступени, приветственно виляя хвостом, но она явно была ранена. Сильный удар по голове сломал ей челюсть, и та свисала под нелепым углом. Пес все еще не опомнился от удара, и Дэвид склонился к нему.

– Где она, Зулус? Где она?

Собака, казалось, с трудом собирается с силами.

– Где она, парень? Ее нет в доме. Где она? Ищи ее, парень, ищи!

Он привел Лабрадора во двор, и у задней двери Зулус взял след на влажной почве. Он решительно направился к воротам, и Дэвид увидел в свете дуговых ламп отпечатки ног Дебры и большие мужские следы.

Пока Зулус пересекал двор, Дэвид вернулся в свой кабинет. Фонаря на полке не было, остался небольшой карманный фонарик. Он взял его и прихватил горсть патронов. Потом быстро открыл сейф. Схватил из стойки ружье и на бегу зарядил его.

Зулус уже бежал по тропинке за воротами, и Дэвид заторопился за ним.

* * *

Иоганн Эккерс перестал быть человеком, он превратился в зверя. Вид бегущей добычи воскресил в нем животную страсть преследования и убийства, приправленную кошачьей любовью к мучению. Он играл со своей раненой добычей, отпускал, хотя мог прикончить, затягивал процесс, откладывал кульминацию – последний смертельный удар.

Наконец этот миг наступил; древняя атавистическая память об охотничьем ритуале (потому что убийство тоже имеет свои правила) подсказала Эккерсу: надо кончать.

Он приблизился к бегущей фигуре со спины, протянул руку, схватил за темные волосы, быстрым движением запястья повернул ей голову, открывая ножу доступ к длинному белому горлу.

Дебра набросилась на него с яростью, которой он не ожидал. Тело у нее оказалось гибким, крепким и сильным, и теперь, когда она знала, где он, она рвала его с силой загнанного зверя.

Эккерс не был готов к этому, нападение сбило его с ног, а она не удержалась и упала на него. Он выронил нож и фонарь и вскинул руку, защищая глаза, потому что Дебра пыталась вцепиться в них длинными острыми ногтями. Он чувствовал, как она разрывает ему щеку и нос, воя, точно кошка, потому что в этот миг сама превратилась в зверя.

Он отпустил ее волосы и отпихнул от себя женщину, удерживая ее правой рукой. И ударил. Хрястнул будто деревянной дубиной, жестоко и сильно. Так он оглушил Лабрадора и сломал ему челюсть. Удар пришелся Дебре в висок, глухой, как стук топора по древесному стволу. Она перестала бороться. Эккерс встал на колени и, держа ее здоровой рукой, другой безжалостно бил ее, бил по голове. В свете упавшего фонаря было видно, как у нее носом пошла кровь, а удары продолжали сыпаться на ее голову. Дебра давно уже отключилась, а он все не мог остановиться. Наконец успокоился и встал. Подошел к фонарю и посветил в траву. Блеснул нож.

Существует древняя церемония, завершающая охоту. И кульминация этой церемонии – потрошение, когда торжествующий охотник вспарывает добыче брюхо, просовывает в разрез руку и вытаскивает еще теплые внутренности.

Иоганн Эккерс подобрал нож и поставил фонарь так, чтобы он освещал тело Дебры.

Он подошел к ней и ногой перевернул на спину. Темная грива влажных волос закрыла ей лицо.

Он склонился к ней и просунул согнутый палец под платье. Рывком разорвал, и в свете фонаря блеснул ее большой вздутый живот. Белый, спелый, с черной ямкой пупка в середине.

Эккерс захихикал и ладонью отер с лица дождь и пот. Потом покрепче взял рукоять ножа, чтобы одним махом вспороть живот от самой грудной клетки, но при этом не задеть внутренности – искусный, как у хирурга, удар; он делал это за свою жизнь десять тысяч раз, не меньше.

И тут краем глаза он уловил какое-то движение и поднял голову. На него молча летела черная собака, ее глаза горели в свете фонаря.

Он успел вскинуть руку, защищая горло, и мохнатое тело обрушилось на него. Они покатились по земле. В конце концов Зулус оказался наверху, не способный вцепиться во врага из-за искалеченной челюсти.

Эккерс изменил наклон ножа и ударил собаку в грудь, сразу найдя ее верное сердце. Зулус взвизгнул и затих. Эккерс отбросил его в сторону, подобрал нож и направился к тому месту, где лежала Дебра.

Но Зулус дал Дэвиду возможность успеть вовремя.

Дэвид бежал к Эккерсу. Тот смотрел на него мутными зеленоватыми глазами. Он угрожал Дэвиду длинным ножом, руки его были в собачьей крови. При этом он склонял голову так же агрессивно, что и его бабуин.

Дэвид ткнул ружьем прямо ему в лицо и выстрелил из обоих стволов. Заряд снес Эккерсу голову до самого рта, превратил ее в ничто. Эккерс упал на траву, ноги его конвульсивно задергались, а Дэвид отбросил оружие и подбежал к Дебре.

Он склонился к ней и прошептал:

– Моя дорогая, о моя дорогая! Прости меня, пожалуйста, прости. Я не должен был оставлять тебя.

Он осторожно поднял ее и, прижимая к груди, отнес в дом.

На рассвете родился ребенок. Девочка, крошечная, сморщенная, недоношенная. Если бы медицинская помощь была доступна, возможно, она бы и выжила, потому что отчаянно боролась за жизнь. Но Дэвид был неуклюж, неумел и невежествен. Вздувшаяся река отрезала его от мира, телефон по-прежнему молчал, а Дебра не приходила в себя.

Когда все кончилось, он завернул маленькое тело в чистую простыню и нежно положил в приготовленную для ребенка колыбель. Его терзало тяжкое чувство вины: он не сумел защитить тех двоих, что нуждались в нем.

В три часа дня Конрад Берг переправился через ручей Лузана – вода кипела вокруг колес его большого грузовика, – а в шесть Дебра уже лежала в отдельной палате нелспрейтской больницы. Два дня спустя она пришла в сознание, но лицо у нее распухло и потемнело от кровоподтеков.

* * *

С вершины холма над домом, с естественной смотровой площадки, открывался вид на все поместье Джабулани. Это было одинокое тихое место, и здесь похоронили девочку. Дэвид своими руками вырубил в скале могилу.

Хорошо, что Дебра не держала ребенка в объятиях, не прижимала к груди. Не слышала плача девочки, не ощущала ее детского запаха. Поэтому ее печаль не была горькой и разъедающей. Они с Дэвидом часто навещали могилу. Однажды воскресным утром они сидели там на каменной скамье, и Дебра впервые заговорила о другом ребенке.

– Ты так долго тянул с первым, Морган, – пожаловалась она. – Надеюсь, теперь ты освоил методику.

Они спустились в дом, прихватили удочки и корзину с едой и поехали в "лендровере" к прудам.

За час до полудня начали клевать мозамбикские лещи, они сражались из-за толстых желтых древесных личинок, насаженных на крючки Дэвидом. Дебра поймала пять (все не менее трех фунтов весом), а Дэвид – больше десятка крупных голубых рыбин, прежде чем клев прошел. Тогда они оставили удочки и открыли корзину.

Потом лежали на одеяле под распростертыми ветвями хинных деревьев и пили холодное вино из переносного холодильника. Африканскую весну сменило лето, буш полнился шорохами и невидимой деятельностью. Ткачики, склоняя черные головы, вили свои гнезда-корзинки, сверкая во время работы ярко-желтыми перьями. На дальнем берегу пруда маленький блестящий зимородок сидел на сухой ветви над неподвижной водой, потом неожиданно срывался, голубая вспышка разрывала поверхность, и он выныривал с серебряной рыбешкой в клюве. Стаи желтых, бронзовых, белых бабочек лепились к краю воды. На вершине утеса, высоко над спокойными прудами, на пути к улью мелькали, как золотистые пятна света, пчелы.

Вода привлекала к себе жизнь, и вскоре после полудня Дэвид коснулся руки Дебры.

– Здесь ньяла... – прошептал он.

Они вышли из рощи на дальней стороне пруда. Робкие, пугливые, подходили на несколько шагов, останавливались, чтобы осмотреться большими темными глазами, поворачивая морды, расставив уши; полосатые, изящные, прекрасные, они сливались с тенями рощи.

– Самки все стельные, – сказал Дэвид. – Стел начнется через несколько недель. Все плодоносит. – Он повернулся к ней, она почувствовала это и потянулась ему навстречу. Когда ньяла напились и исчезли, а над головой, издавая свой причудливый охотничий крик, на темно-каштановых крыльях закружил белоголовый орел, они занялись любовью в тени у спокойной воды.

Дэвид рассматривал лицо Дебры. Она лежала под ним, закрыв глаза, темные волосы разметались по одеялу.

Синяки на лице пожелтели и побледнели: прошло уже два месяца, как она вышла из больницы. На фоне бледно-голубого синяка ясно выделялся шрам от осколка гранаты. Щеки Дебры раскраснелись, легкая испарина выступила на лбу и верхней губе, она издавала легкие воркующие звуки и иногда начинала скулить, как щенок.

Дэвид смотрел на жену, охваченный страстью. Сквозь листву пробился случайный солнечный луч и упал на ее лицо, омыв его теплым золотым светом, придавая ему сходство с лицом мадонны с какой-нибудь средневековой фрески. Для Дэвида это было слишком, любовь обрушилась на него как волна, и Дебра ощутила это и застонала. Она широко раскрыла глаза, и он заглянул в их испещренную золотыми искорками глубину. Зрачки казались огромными черными озерами, но когда солнечный свет ударил прямо в них, они сузились и превратились в точки.

Даже опьяненного нежными чувствами Дэвида поразило это явление, и когда потом они тихо лежали рядом, Дебра спросила:

– Что случилось, Дэвид? Что-то произошло?

– Нет, дорогая. Что могло случиться?

– Я почувствовала это, Дэви. Ты посылал такой сильный сигнал – я уловила бы его и на краю света.

Он рассмеялся и почти виновато отодвинулся от нее. Возможно, ему показалось, почудилось. Он постарался прогнать эту мысль.

В прохладе вечера он собрал удочки и одеяло, проводил Дебру к "лендроверу", и они направились домой кружным путем, потому что Дэвид хотел взглянуть на южную ограду. Двадцать минут они ехали молча, но потом Дебра коснулась его руки.

– Когда ты готов будешь рассказать, что тебя беспокоит, я охотно выслушаю.

Он тут же заговорил, чтобы отвлечь ее, хотя по-прежнему испытывал чувство вины.

Ночью он встал и пошел в туалет. Вернувшись, долго стоял у кровати и смотрел на спящую Дебру. Он так бы ничего и не предпринял, но у прудов зарычал лев. Звук ясно пролетел в тишине ночи две мили, отделявшие их.

Именно такой повод нужен был Дэвиду. Он взял со столика фонарик и направил луч на лицо Дебры. Спокойное безмятежное лицо; он испытывал сильное желание наклониться и поцеловать его, но вместо этого позвал:

– Дебра! Проснись, дорогая!

Она зашевелилась и открыла глаза. Он светил ей в глаза фонариком и опять безошибочно увидел, как сократились ее темные зрачки.

– В чем дело, Дэвид? – сонно спросила она, и он хрипло ответил:

– У пруда дает концерт лев. Я подумал, тебе захочется послушать.

Она зашевелилась, отворачивая лицо, словно мощный луч фонаря был неприятен ей, но ответила довольным голосом:

– О да. Мне нравится его рев. Как ты думаешь, откуда он?

Дэвид выключил фонарик и скользнул в постель к ней под бок.

– Вероятно, пришел с юга. Ручаюсь, это он вырыл под изгородью яму, через которую можно проехать на машине. – Он старался говорить непринужденно, они обнялись под простыней и лежали, тихие и теплые, прислушиваясь к далекому реву, пока тот не затих в отдалении – лев направился в сторону заповедника. Потом снова любили друг друга, после чего Дэвид не мог уснуть и лежал, обнимая Дебру, до рассвета.

Неделю спустя он написал письмо:

Дорогой доктор Эдельман.

Мы договорились, что я сообщу, если произойдут какие-нибудь изменения с глазами Дебры или вообще с ее здоровьем.

Недавно произошел несчастный случай, во время которого Дебра получила несколько сильных ударов по голове и два с половиной дня была без сознания.

Ее поместили в больницу, подозревая трещину в черепе и сотрясение мозга, но десять дней спустя выписали.

Это произошло около двух месяцев назад. Однако я заметил, что после этого случая ее глаза стали чувствительны к свету. Как вы хорошо знаете, раньше этого не было, и до настоящего времени она никак не реагировала на свет. Она также жалуется на головную боль.

Я несколько раз повторял свои наблюдения при солнечном и искусственном освещении, и нет никакого сомнения: она реагирует на сильные источники света, ее зрачки немедленно сокращаются, в такой же степени, как у здоровых людей.

Мне кажется, что ваш первоначальный диагноз можно пересмотреть, но – особенно подчеркиваю это – действовать следует с крайней осторожностью. Не хочу возбуждать ложные надежды.

Буду очень признателен за совет по данному поводу и с нетерпением жду ответа.

Искренне ваш,

Дэвид Морган.

Дэвид запечатал письмо, надписал адрес, но, когда на следующей неделе вернулся из очередного полета в Нелспрейт, конверт по-прежнему лежал в кармане его кожаной куртки.

Дни шли спокойно, обычным чередом. Дебра завершила первый вариант своего нового романа и получила от Барри Дугана приглашение выступить с лекциями в пяти крупнейших городах Соединенных Штатов. "Наш собственный мир" уже тридцать две недели входил в список бестселлеров "Нью-Йорк таймс", и агент сообщал, что публика вцепилась в книгу, как клещ в собачье ухо.

Дэвид заметил, что, по его мнению, как кое во что совсем другое. Дебра фыркнула: "Развратник, не знаю что я, такая приличная девушка, делаю рядом с тобой..." Потом написала агенту и отказалась от лекций.

– Кому нужны люди? – согласился с ней Дэвид, зная, что она приняла такое решение ради него. Он понимал также, что Дебру, красивую слепую писательницу, автора бестселлера, ждет несомненный успех, и эти выступления переведут ее в высшую категорию.

Это делало промедление с письмом еще более несправедливым. Он пытался придумать рациональную причину не спешить с отправкой. Твердил себе, что чувствительность к свету вовсе не означает, что к Дебре вернется зрение, что сейчас она счастлива, приспособилась, нашла место в жизни, и было бы жестоко вырвать ее из найденной ниши и отдать во власть ложной надежды, а может, и подвергнуть болезненной операции.

Во всех своих рассуждениях он пытался на первое место ставить потребности Дебры, но это был самообман, и Дэвид понимал это. Он медлил ради Дэвида Моргана: ведь если к Дебре вернется зрение, тщательно уравновешенное здание его личного счастья рухнет.

Однажды утром он один поехал в "лендровере" в дальний угол Джабулани и остановил машину в укромном месте среди зарослей верблюжьей колючки. Выключил мотор, потом, не выходя из машины, приспособил зеркало и принялся разглядывать свое лицо. Целый час изучал он изуродованные черты, стараясь найти хоть что-нибудь знакомое, и не обнаружил ничего, кроме глаз. В конце концов он понял, что ни одна женщина не сможет приблизиться к нему, не сможет улыбнуться, поцеловать это лицо, дотронуться до него, ласкать в миг любви.

Он медленно поехал домой. Дебра ждала его в прохладной тени на веранде; услышав рев "лендровера", она рассмеялась и побежала мужу навстречу. На ней были потертые брюки и ярко-розовая блузка. Когда он вышел из машины, Дебра подняла к нему лицо и слепо, но радостно принялась губами искать его губы.

Этим вечером Дебра организовала шашлык. Хотя они сидели у открытого огня, прислушиваясь к ночным звукам, было прохладно. Дебра набросила на плечи кашемировый свитер, а Дэвид – свою летную куртку.

В ее кармане по-прежнему лежало письмо и, казалось, жгло его. Он расстегнул карман и достал конверт. Дебра счастливо щебетала рядом, протягивая руки к огню, а Дэвид медленно поворачивал письмо в руках.

Потом неожиданно, словно это был живой скорпион, бросил его в огонь и смотрел, как конверт чернеет и свертывается, превращаясь в пепел.

Но отделаться от письма оказалось не так-то легко, и когда ночью Дэвид лежал без сна, чудесно сохранившиеся строки всплывали перед глазами. Он не забыл ни слова. И теперь не знал покоя; и хотя глаза его были закрыты, а голова гудела от усталости, уснуть он не мог.

В последующие несколько дней он был молчалив и раздражителен. Хотя он и пытался сдерживаться, Дебра чувствовала это и встревожилась не на шутку, считая, что он сердится на нее. Она полностью сосредоточилась на попытках найти причину беспокойства Дэвида и устранить ее.

И эта ее заботливость заставляла Дэвида еще острее ощущать свою вину.

Однажды вечером, близкие к отчаянию, они поехали к Жемчужным бусам и, оставив "лендровер", рука об руку пошли к краю воды. Нашли бревно, скрытое в тростниках, и сели. Некоторое время оба молчали.

Большое красное солнце садилось за рощу, среди деревьев сгущались сумерки, в тени показались робкие антилопы ньяла.

Дэвид подтолкнул Дебру, и она повернула голову, прислушиваясь, и придвинулась поближе к нему, а он прошептал:

– Сегодня они нервничают, двигаются словно на пружинах, я отсюда вижу, как дрожат их мышцы. Старые самцы как будто на грани нервного срыва, они прислушиваются так внимательно, что уши у них вытянулись вдвое длиннее обычного. Должно быть, в тростниках прячется леопард... – Он смолк, а потом негромко воскликнул: – А, вот в чем дело!

– Что это, Дэвид? – Дебра настойчиво тянула его за руку, подстегиваемая любопытством.

– Теленок! – В голосе Дэвида звучала радость. – Одна из самок родила. О Боже, Дебра! Ноги у него еще подгибаются, и он светлый... кремово-бежевый... – Он описал теленка, который неуверенно вышел вслед за матерью на открытое пространство.

Дебра слушала его внимательно: акт рождения и материнство что-то задевали в глубине ее души. Возможно, она вспоминала собственного погибшего ребенка. Она сильнее сжала руку мужа, слепые глаза, казалось, сверкали в темноте – и вдруг заговорила. Голос ее звучал негромко, но болезненно ясно, полный тоски и печали, которые она всегда скрывала:

– Я хотела бы увидеть это, – сказала она. – О Боже! Боже! Позволь мне увидеть! Пожалуйста, позволь мне увидеть! – И неожиданно заплакала, сотрясаясь от рыданий.

За прудом ньяла вздрогнули и исчезли среди деревьев. Дэвид прижал голову Дебры к своей груди и почувствовал, как рубашка намокает от ее слез. Ледяные ветры отчаяния врывались в его душу.

В тот же вечер у газовой лампы он переписал письмо. Дебра в той же комнате вязала свитер, обещанный ему на зиму, и думала, что он занят отчетами об экономическом состоянии поместья. Дэвид обнаружил, что помнит каждое слово своего письма, и ему потребовалось всего несколько минут, чтобы написать и запечатать его.

– Ты завтра работаешь над книгой? – небрежно спросил он и, когда Дебра подтвердила, продолжил: – Мне нужно на пару часов слетать в Нелспрейт.

Дэвид летел высоко, словно отрекаясь от земли. Он не мог поверить в то, что собирался сделать. Что способен на такую жертву. Можно ли любить так сильно, чтобы уничтожить эту любовь ради любимой? Он понял: можно. Летя на юг, он нашел в себе силы взглянуть в лицо будущему.

Дебра больше других людей нуждается в зрении: без него ее писательский талант ущербен. Если она не видит мир, она не может его описать. Судьба наделила ее писательским даром, а потом половину его отняла. Он понимал ее плач: "О Боже! Боже! Дай мне увидеть! Пожалуйста, дай мне увидеть!". Он и сам желал того же ради нее. Рядом с этой необходимостью его собственные нужды казались жалкими и незначительными, и он молча молился: "Боже, дай ей видеть вновь".

Он посадил "навахо" в аэропорту, взял такси и поехал прямо на почту. Водитель ждал, пока Дэвид наклеивал марки и бросал письмо в ящик.

– Куда теперь? – спросил шофер, когда Дэвид вышел с почты, и Дэвид уже хотел сказать: "В аэропорт", но тут ему пришла в голову новая мысль.

– В винный магазин, – попросил он.

Там Дэвид купил ящик шампанского "Вдова Клико".

С легкой душой летел он домой. Колесо повернулось, колокольчик звякнул – теперь он ничего не мог изменить. Он избавился от сомнений, от вины – что бы ни случилось, он был готов встретить это.

Дебра почти сразу ощутила перемену и с облегчением рассмеялась, обнимая его за шею.

– Но что произошло? – спрашивала она. – Несколько недель ты был сам не свой. Я так волновалась, что чуть не заболела – а потом ты улетаешь на несколько часов и возвращаешься, гудя, как динамо. В чем дело, Морган?

– Я понял, как сильно тебя люблю, – отозвался он, отвечая объятием на объятие.

– Очень?

– Очень!

– Вот молодец! – Она зааплодировала.

"Вдова Клико", как всегда, пришлась кстати. В пачке корреспонденции, которую Дэвид привез из Нелспрейта, было письмо от Бобби Дугана. Он пришел в восторг от первых глав романа, которые посылала ему авиапочтой Дебра, и не только он, но и издатели; Бобби умудрился в качестве аванса получить сто тысяч долларов.

– Ты богата! – рассмеялся Дэвид, поднимая голову от письма.

– Только поэтому ты на мне и женился, – согласилась Дебра. – За денежками охотился! – Она возбужденно смеялась, и Дэвид был горд и счастлив за нее.

– Им понравилось, Дэвид. – Дебра стала серьезной. – Правда понравилось. Я так беспокоилась. – Деньги не имели значения, разве только как мерило ценности книги. Большие деньги – самая искренняя похвала.

– Дураки они были бы, если бы им не понравилось, – заметил Дэвид. – Кстати, я привез – случайно – ящик французского шампанского. Пожалуй, поставлю на лед бутылочку, а то и десять.

– Морган, ты такой предусмотрительный, – сказала Дебра. – Теперь я понимаю, за что люблю тебя.

* * *

Следующие несколько недель были хороши как никогда. Грозовые тучи на горизонте обострили ощущения Дэвида, пора изобилия делала возможные годы засухи и неурожая еще более страшными. Он пытался растянуть это время. Прошло целых пять недель, прежде чем он снова полетел в Нелспрейт, и то только потому, что Дебра хотела получить новости от издателей и агента. Кроме того, нужно было забрать ее рукопись у машинистки.

– Я хотела бы постричься, хотя понимаю, что на самом деле мне это не нужно. Но, может, нам стоит встречаться с людьми – хотя бы раз в месяц, как ты думаешь? Мы уже полгода ни с кем не виделись.

– Неужели так долго? – невинно спросил Дэвид, хотя подсчитывал и взвешивал каждый проведенный вместе день, наслаждаясь им, предвидя тяжелые времена.

Дэвид оставил Дебру в салоне красоты; уходя, он слышал, как она просила девушек не делать ей мелкие завитки и не лить слишком много лака.

Их абонентский ящик был забит доверху, и Дэвид быстро разобрал корреспонденцию, отложив три письма Дебре из Америки и два с израильскими марками. Одно из них было написано неразборчивыми каракулями – типичный почерк врача, и Дэвид удивился, что он дошло по адресу. Почерк второго письма он узнал безошибочно, буквы шли ровными рядами, каждая строка на своем месте, над буквами вздымались росчерки, как копья над строем солдат.

Дэвид нашел в парке скамью под пурпурным палисандровым деревом и в первую очередь открыл письмо Эдельмана. Оно было на иврите, что делало расшифровку еще более трудной.

Дорогой Дэвид,

Ваше письмо удивило меня, и я снова изучил рентгеновские снимки. Они совершенно недвусмысленны, и, интерпретируя их, я бы без всяких сомнений повторил свой первоначальный диагноз...

Вопреки собственному желанию Дэвид ощутил некоторое облегчение.

Однако если я и усвоил что-то за двадцать пять лет практики, так это необходимость быть смиренным и скромным. Могу только поверить, что Ваши наблюдения за чувствительностью зрачков миссис Морган к свету верны. Но в этом случае приходится признать, что глазные нервы по крайней мере частично сохранили способность функционировать. Это означает, что нервы разорваны не полностью и что теперь – возможно, в результате сильных ударов по голове – в некоторой степени восстановили свои функции.

Главный вопрос: на сколько? Я вновь должен предупредить Вас, что восстановление может быть минимальным и связанным только с чувствительностью к свету, что нисколько не затрагивает собственно зрения. Но, вероятно, тут нечто большее; и в разумных пределах можно надеяться, что правильное лечение вернет – хотя бы частично – и способность видеть. Впрочем, я считаю, что достигнуть можно только смутного различения цвета и формы, и следует принять решение, стоит ли этим заниматься – ввиду обязательной хирургической операции в столь уязвимой области.

Я, конечно, с радостью осмотрел бы Дебру. Однако, вероятно, вам неудобно возвращаться в Иерусалим, и поэтому я взял на себя смелость написать своему кейптаунскому коллеге, одному из ведущих хирургов мира в области травм зрения. Это доктор Рувим Фридман. Прилагаю копию своего письма к нему. Я также отправил ему все снимки и историю болезни Дебры.

Настоятельно рекомендую Вам при первой же возможности показать Дебру доктору Фридману и советую полностью доверять ему. Могу добавить, что больница «Гроот Шуур» широко известна в мире и оборудована всем необходимым для лечения – там не ограничиваются только пересадкой сердца!

Я позволил себе показать Ваше письмо генералу Мардохею и обсудить с ним этот случай...

Дэвид тщательно сложил письмо. "Какого черта он втягивает в это Брига? Все равно что привести боевого коня в розовый сад". Он распечатал письмо генерала.

Дорогой Дэвид.

Со мной говорил доктор Эдельман. Я позвонил Фридману в Кейптаун, и тот согласился осмотреть Дебру.

Я уже несколько лет откладываю поездку с лекциями в Южную Африку, несмотря на уговоры Всемирного еврейского конгресса. Сегодня я написал туда и попросил их подготовить мой визит.

Это даст тебе возможность отвезти Дебру в Кейптаун. Скажи ей, что у меня недостаточно времени, чтобы побывать на вашей ферме, но я хочу с ней увидеться.

Позже я сообщу сроки своей поездки и надеюсь тогда встретиться...

Типичный стиль Брига, резкий, командный, заранее предполагающий согласие. Теперь дело уходило из рук Дэвида. Обратной дороги нет, но остается возможность фиаско. Дэвид понял, что надеется на это, и собственный эгоизм вызвал у него отвращение. Он сложил письмо Брига и тут же написал подложное, в котором сообщалось только о планах приезда в Южную Африку. Это для Дебры; ему показалось забавным подражать стилю Брига, и вечером он очень убедительно продемонстрировал это жене.

Та пришла в восторг, и Дэвиду стало совестно за свой обман.

– Как хорошо будет увидеться с ним. Может, и мама приедет...

– Он об этом не написал, так что вряд ли. – Дэвид разложил письма из Америки в хронологическом порядке по штемпелям и прочел их ей. Первые два содержали критические отклики, и он отложил их для дальнейшего, более подробного изучения, но третье нанесло им новый удар.

"Юнайтед артистс" хотели экранизировать "Наш собственный мир" и предлагали крупную сумму за права, а также небольшой процент с прибыли. Однако Бобби Дуган был уверен, что если Дебра поедет в Калифорнию и сама напишет сценарий, гонорар превысит двести пятьдесят тысяч долларов. Он просил ее подумать над тем, что даже известных писателей редко просят самих написать сценарий, что от такого предложения нельзя легко отказываться, и советовал Дебре принять его.

– Кому нужны люди? – Дебра рассмеялась – поспешно, чересчур поспешно, – и Дэвид заметил печальное выражение ее лицо, прежде чем она отвернулась и весело спросила: – У тебя еще осталось шампанское, Морган? Я думаю, это можно отпраздновать... Как ты считаешь?

– При твоих запросах, – ответил он, – пора делать большие запасы, – и отправился к холодильнику. Дэвид наполнил бокалы – пена поднялась до самого края – и, передавая жене стакан, принял решение.

– Давай серьезно отнесемся к его совету и подумаем о твоей поездке в Голливуд, – сказал он, вкладывая бокал ей в руки.

– Чего об этом думать? – заметила она. – Наше место здесь.

– Нет, давай подождем с ответом...

– Как это? – Она поставила бокал, не пригубив.

– Подождем, пока... скажем, пока не увидимся с Бригом в Кейптауне.

– Почему? – удивилась она. – Что тогда изменится?

– Нипочему. Просто слишком важное решение... а выбор времени случаен, конечно.

– Беседер! – с готовностью согласилась Дебра и подняла бокал. – Я люблю тебя!

– А я люблю тебя, – заверил он, радуясь, что из множества слов она выбрала именно эти.

Бриг должен был приехать в Кейптаун через три недели, и Дэвид наслаждался каждым часом, предвидя изгнание из их личного рая.

Это были счастливые дни, и, казалось, природа делала все, чтобы они были еще лучше. Постоянно шли теплые дожди, они начинались в середине дня, после облачного предгрозового утра, пронизанного предчувствием грома. Вечером в облаках играли молнии, а гневное солнце темнело до цвета бронзы и румянца девственницы. Когда потом они лежали обнявшись в темноте, слышался громовой удар, молния высвечивала у кровати ослепительный квадрат окна, а дождь шумел точно лесной пожар, стучал, словно копыта бегущего стада. Но Дебра не боялась, ведь Дэвид был рядом.

После дождя наступало ясное прохладное утро, деревья отмывались дочиста, их листья блестели на раннем солнце, почва темнела от влаги, блестели лужи.

В период дождей все расцветало, и каждый день приносил свои маленькие открытия – неожиданных посетителей, странные происшествия.

Скопы извлекли своих двух птенцов из большого неряшливого гнезда на дереве мобахоба и учили их сидеть на голых ветвях. Так эти птенцы и сидели день за днем, словно набираясь храбрости. А родители лихорадочно готовили их к великому дню первого полета.

И однажды утром, когда Дэвид и Дебра завтракали на веранде, они услышали хор торжествующих птичьих криков. Дэвид взял Дебру за руку, и они спустились с веранды на открытое место. Дэвид задрал голову и увидел в голубом небе четырех больших птиц, парящих на широко расставленных крыльях. Они поднимались большими ровными кругами, пока не превратились в точки и не исчезли, отправившись на осень к реке Замбези, за две тысячи миль к северу.

Но в эти последние дни произошел случай, опечаливший их обоих. Однажды утром они прошли четыре мили за линию холмов к узкой клинообразной равнине, где росли высокие свинцовые деревья.

Пара африканских воинственных орлов избрала самое высокое из них для спаривания. Прекрасная молодая самка и самец, уже переживший свои лучшие годы. На высокой развилке они начали вить гнездо, но работу прервало появление одинокого самца, большой молодой птицы, яростной, гордой и жадной. Дэвид видел, как этот орел летает на границе территории, не вторгаясь пока в пределы пространства, которое пара считала своим, сидит на холмах над равниной, набираясь храбрости для схватки. Неизбежное столкновение имело особое значение для Дэвида, и все его симпатии были на стороне старого орла, который воинственно клекотал, сидя на своем свинцовом дереве, или летал вдоль границ своей территории, не пересекая их.

В этот день Дэвид решил отправиться на равнину и выбрать место, откуда можно было бы фотографировать птиц. К тому же его интересовал исход первобытного поединка двух самцов.

По чистой случайности он выбрал именно тот день, когда кризис подошел к разрешению.

Дэвид и Дебра миновали холмы и, тяжело дыша, остановились на скальном выступе. Поле битвы расстилалось прямо под ними.

Старая птица сидела в гнезде – темный сгорбленный силуэт; голова втянута в плечи. Дэвид поискал пришельца, осматривая в бинокль окрестные холмы, но его не было видно. Дэвид опустил бинокль на грудь, и они с Деброй начали негромко разговаривать.

И вдруг внимание Дэвида привлекло поведение старого орла. Тот неожиданно взлетел, взмыл вверх на своих больших крыльях, и в его полете чувствовались тревога.

Он пролетел прямо над их головами. Дэвид ясно увидел кривой клюв и темные пятна на груди.

Орел раскрыл желтый клюв и резко, воинственно закричал. Дэвид быстро повернулся, когда старый воин скрылся в облаках. Он сразу понял его военную хитрость. Молодой орел избрал этот момент для нападения и выбрал направление атаки с мастерством, не характерным для своего возраста. Дерзкий нарушитель парил в вышине, отчетливо видный на фоне солнца, бросая вызов старому орлу, и Дэвид, чувствуя, что по спине бегут мурашки, сочувственно наблюдал, как медленно поднимается защитник на широких крыльях.

Быстро, слегка задыхаясь, он описал происходящее Дебре, и та схватила его за руку. Она тоже сочувствовала старому орлу.

– Рассказывай! – приказала она.

Молодая птица медленно, выжидающе кружила, наклонив голову и наблюдая за приближением соперника.

– Он нападает! – Голос Дэвида звучал напряженно: атакующий опустил крыло и начал снижаться.

– Я его слышу, – прошептала Дебра, и до них ясно донесся шум крыльев, похожий на лесной пожар в буше: молодой орел устремился вперед.

– Поворот налево! Давай! – Дэвид понял, что кричит старому орлу, как своему ведомому, он так сжал руку Дебры, что женщина поморщилась. Казалось, старый орел услышал его: он сложил крылья и ушел от удара, нападающий просвистел мимо, бессильно вытягивая когти, скорость увлекла его почти к самой земле.

Старая птица сложила крылья и устремилась вслед за молодой. Одним маневром она вернула себе преимущество.

– Бей его! – надрывался Дэвид. – Бей на повороте!

Молодая птица неслась к вершинам деревьев, к явной гибели, она отчаянно размахивала крыльями, чтобы избежать столкновения и уйти от врага. В этот миг она была уязвима; старый орел вытянул свои страшные когти и, не сбавляя скорости, ударил противника в самый момент поворота.

До наблюдателей ясно донесся звук схватки, полетели перья – черные с крыльев и белые с груди.

Старый орел вцепился когтями в молодого, обе птицы падали, переворачиваясь, перья летели с их сцепившихся тел, и ветер уносил их, как семена чертополоха.

По-прежнему сцепившись в смертельном поединке, они ударились о верхние ветви свинцового дерева, провалились сквозь них и наконец неряшливым комком перьев и бьющих крыльев застряли в развилке ствола.

Ведя Дебру по неровной почве, Дэвид заторопился вниз с холма, сквозь жесткую остролистую траву, к дереву.

– Ты их видишь? – беспокойно спрашивала Дебра, и Дэвид направил бинокль на борющуюся пару.

– Они застряли, – сказал Дэвид. – Старик полностью вогнал когти в спину врага. Он не может высвободиться, и теперь они висят на развилке, по разные стороны ствола.

Над ними раздавался клекот гнева и боли, орлица беспокойно летала над свинцовым деревом, вплетая свой резкий крик в звуки битвы.

– Молодая птица умирает. – Дэвид, рассматривая орла в бинокль, видел, как алые капли падали из желтого клюва, рубинами блестели на белоснежной груди.

– А старая? – Дебра с поднятым лицом вслушивалась в шум, в ее темных глазах застыла тревога.

– Он не может освободиться, его когти сжимаются автоматически, под давлением, и он не в состоянии их расцепить. Он тоже погибнет.

– Нельзя ли что-то сделать? – Дебра тянула его за руку. – Ты можешь ему помочь?

Он мягко попытался объяснить ей, что птицы сцепились в семидесяти футах над землей. У свинцового дерева совершенно гладкий ствол, и первые ветви появляются на высоте в пятьдесят футов. Потребуется несколько дней, чтобы добраться до птиц, а к тому времени они уже погибнут.

– Дорогая, даже если бы до них можно было дотянуться, это дикие птицы, свирепые и опасные, их когти и клювы могут вырвать глаза, разодрать тело до костей – природа не терпит вмешательства в свои замыслы.

– Разве совсем ничего нельзя сделать?

– Можно, – негромко ответил он. – Утром и посмотрим: может, они сумеют освободиться. Но на всякий случай я прихвачу с собой ружье.

На рассвете они вернулись к свинцовому дереву. Молодой орел издох, он безжизненно висел, но старик еще жил, прикованный когтями к трупу соперника, он ослаб, он умирал, но его желтые глаза горели по-прежнему яростно. Он услышал голоса, повернул лохматую голову и испустил последний вызывающий крик.

Дэвид зарядил ружье, закрыл стволы и посмотрел на старого орла. "Не ты один, старый друг", – подумал он, поднес приклад к плечу и выстрелил из обоих стволов картечью. Орлы остались висеть на ветвях, роняя капли крови на землю. Дэвиду казалось, что этим залпом он уничтожил часть самого себя, и эта тень долго преследовала его.

* * *

Эти несколько дней пролетели для Дэвида стремительно, и их остаток они с Деброй провели в походах по Джабулани, навещая любимые места, отыскивая стада разнообразных животных, словно прощались с друзьями. Вечером они оказались среди хинных деревьев на берегу пруда и сидели там, пока солнце не зашло в великолепии пурпурных и розовых оттенков. Потом над головами зазвенели москиты, и Морганы рука об руку вернулись к дому – уже в темноте.

Этим вечером они упаковались и выставили сумки на веранду, чтобы выехать пораньше. Потом пили шампанское у костра, на котором жарилось мясо. Вино подняло им настроение, они смеялись в маленьком островке света посреди бескрайней африканской ночи, но Дэвид все время слышал эхо этого смеха и чувствовал: что-то закончилось, начинается нечто новое.

Рано утром они взлетели. Дэвид, медленно поднимаясь, сделал два круга над домом. Пруды металлически сверкали в лучах восходящего солнца. Земля под покрывалом роскошной зелени разительно отличалась от мрачных просторов северного полушария. Во дворе дома стояли слуги, заслоняя глаза и махая руками; их длинные узкие тени лежали на красноватой земле.

Дэвид повернул и двинулся по курсу.

– Летим в Кейптаун, – сказал он. Дебра улыбнулась и положила руку ему на колено в теплом дружеском молчании.

* * *

Они заказали номер в отеле "Маунт Нелсон", предпочтя его старинную элегантность и просторный пальмовый сад современным постройкам из стекла и бетона на побережье. Два дня они провели в номере, ожидая прибытия Брига, потому что Дэвид отвык от людей и с трудом выдерживал быстрые любопытные взгляды и сочувственные слова.

На второй день прилетел Бриг. Он постучал в дверь номера и вошел – решительно, агрессивно. Он по-прежнему был худым, поджарым, загорелым, каким помнил его Дэвид; обняв Дебру, он протянул Дэвиду сухую крепкую руку, но посмотрел на него с каким-то новым, оценивающим, выражением.

Пока Дебра принимала душ и одевалась к вечеру, он отвел Дэвида в свой номер и, не спрашивая, налил ему виски. Протянул стакан и тут же начал рассказывать о своих приготовлениях.

– Фридман будет на приеме. Я познакомлю его с Деброй и дам им поболтать, потом он будет сидеть рядом с ней за обедом. Это даст нам возможность убедить Дебру дать себя осмотреть...

– Прежде чем мы пойдем дальше, сэр, – перебил его Дэвид, – я хочу взять с вас слово, что вы ни при каких условиях не скажете Дебре о возможности вернуть ей зрение.

– Хорошо.

– Я хочу подчеркнуть – ни при каких условиях. Даже если Фридман решит, что операция необходима, для нее придется найти какой-то другой предлог...

– Вряд ли это возможно, – гневно ответил Бриг. – Если дело зайдет так далеко, Дебра должна знать. Нечестно...

Настала очередь Дэвида рассердиться. Застывшая маска его лица оставалась неподвижной, но безгубый рот побледнел, и синие глаза яростно сверкнули.

– Позвольте мне решать, что честно, а что – нет. Я знаю ее так, как вы никогда не знали. Я знаю, что она чувствует и о чем думает. Если вы упомянете о возможности вернуть зрение, перед ней встанет та же дилемма, какая встала передо мной, когда я узнал об этом. Я хочу уберечь ее от этого.

– Не понимаю, – напряженно произнес Бриг. Враждебность заполнила комнату, она казалась предчувствием грома в летний день.

– Позвольте объяснить, – Дэвид смотрел тестю прямо в глаза, выдержав свирепый взгляд старого воина. – Мы с вашей дочерью необыкновенно счастливы.

Бриг склонил голову, признавая это.

– Да, верю, но это состояние искусственное. Словно в теплице, в изоляции; это не имеет отношения к реальному миру. Как во сне.

Дэвид чувствовал, что вот-вот обезумеет от гнева. Никто не смеет так говорить об их жизни с Деброй. Но в то же время он понимал справедливость этих слов.

– Можно сказать и так, сэр. Однако для нас с Деброй это самая настоящая явь. Необыкновенно ценная.

Теперь Бриг смолчал.

– Скажу вам откровенно, я долго и напряженно размышлял, прежде чем признать, что у Дебры есть шанс, но и в этом случае я мог бы эгоистически скрыть его...

– Я по-прежнему не понимаю. Ты-то здесь при чем?..

– Посмотрите на меня, – негромко попросил Дэвид, и Бриг сурово взглянул на него, ожидая продолжения, но, не дождавшись его, смягчился и долго разглядывал Дэвида, словно впервые видя его уродливую голову, извращенные черты лица – и неожиданно понял точку зрения зятя. Ведь до сих пор он рассуждал только как отец.

Он опустил глаза и занялся виски.

– Если я могу вернуть ей зрение, я сделаю это. Это будет очень дорогой дар с моей стороны, и она должна принять его. – Голос Дэвида дрожал. – Но я убежден, что она так меня любит, что способна отказаться от него, если появится такая возможность. Не хочу, чтобы она мучилась выбором.

Бриг поднял стакан и сделал большой глоток, одним махом уничтожив половину содержимого.

– Как хочешь, – согласился он, и – может быть, из-за виски – в его голос проникли чувства, о которых Дэвид и не подозревал.

– Спасибо, сэр. – Дэвид поставил свой нетронутый стакан. – А теперь прошу прощения. Мне нужно переодеться. – И он направился к двери.

– Дэвид! – окликнул его Бриг, и Дэвид обернулся. Под темной полоской усов блеснул золотой зуб, и на лице Брига появилась неловкая улыбка.

– Ты справишься, – сказал он.

* * *

Прием устраивали в банкетном зале отеля "Хеерен-грахт". Когда Дэвид и Дебра поднимались в лифте, она, казалось, ощутила его страх, потому что крепче сжала его руку.

– Будь сегодня рядом со мной, – прошептала она. – Ты мне нужен.

Он с благодарностью понял, что жена хочет отвлечь его. Они будут настоящим цирком уродов, и хотя большинство гостей было подготовлено, Дэвид чувствовал, что ему предстоит нелегкое испытание. И прижался к ней щекой.

Волосы Дебры были распущены – мягкие, темные, блестящие, солнце вызолотило ее лицо. Простое зеленое узкое платье, прямого силуэта, спускалось до пола, руки и плечи обнажены. Сильные гладкие плечи, особый блеск кожи. Почти никакой косметики, только губы чуть тронуты помадой. Серьезное выражение лица подчеркивало грациозность походки, когда Дебра шла с Дэвидом под руку, вселяя в него столь необходимое ему мужество войти в заполненный зал.

Съехалось избранное общество: женщины в шелках и драгоценностях, мужчины в темных костюмах (их грузность и осанка свидетельствовали о власти и богатстве), но Бриг даже в штатском выделялся в толпе – жесткий и поджарый среди пухлых и самодовольных – как ястреб в стае фазанов.

Он привел с собой Рувима Фридмана и небрежно представил его. Фридман оказался невысоким человеком плотного телосложения, с непропорционально большой головой. Волосы на его круглом черепе были коротко подстрижены и поседели, но Дэвиду понравились маленькие, блестящие птичьи глаза и непринужденная улыбка. Ладонь у него была теплая, но сухая и крепкая. Дебре он тоже понравился, и она улыбалась, слыша его голос, чувствуя обаяние его личности.

Когда они садились за стол, она спросила Дэвида, как выглядит Фридман, и радостно засмеялась, когда Дэвид ответил:

– Похож на коалу.

За первым блюдом они весело болтали. Жена Фридмана, молодая, в роговых очках, не красивая, но приятная, держалась с мужем по-дружески, принимала участие в разговоре, и Дэвид услышал, как она спросила:

– Не хотите заглянуть к нам завтра на обед? Если выдержите толпу визжащих детей...

– Обычно мы не ходим... – начала Дебра, но Дэвид заметил в ее голосе колебание, когда она повернулась к нему. – Можно?

Он согласился, и потом они смеялись как старые друзья, но Дэвид был молчалив и отчужден, понимая, что это предлог; его неожиданно начал угнетать гул голосов и звон посуды. Он понял, что тоскует по ночной тишине бушевого вельда, по одиночеству, которое делил только с Деброй.

Когда распорядитель встал, представляя оратора, Дэвиду полегчало: испытание близилось к концу, скоро он сможет уйти и скрыться с Деброй от этих внимательных, понимающих взглядов.

Вступительная речь была гладкой, профессиональной (несколько шуток вызвали общий смех), но бессодержательной: пять минут спустя уже невозможно было вспомнить, о чем в ней говорилось.

Потом встал Бриг и огляделся – с олимпийским спокойствием, с презрением воина к этим мягкотелым неженкам. И хоть эти влиятельные богачи вздрогнули под его взглядом, Дэвид чувствовал, что это им нравится. Этот человек доставлял им странное извращенное удовольствие. Он внушал глубокую уверенность, на него можно было положиться. Он был одним из них и в то же время совсем другим. В нем сосредоточились вся сила и гордость нации.

Даже Дэвида поразило ощущение мощи, исходящее от старого воина, то, как он подчинил себе аудиторию. Он казался бессмертным и неуязвимым, и Дэвид почувствовал, что сердце забилось быстрее: его тоже подхватило течение.

– ...но за все нужно платить. Часть этой платы – постоянная бдительность. Каждый из нас должен быть готов в любую минуту откликнуться на призыв к защите, каждый должен быть готов к любой жертве. Может быть, к жертве самой жизни или чего-нибудь не менее дорогого...

Неожиданно Дэвид обнаружил, что генерал имеет в виду его, они смотрели друг на друга через зал. Бриг слал ему поддержку, внушал храбрость, но собравшиеся неправильно поняли его.

Они заметили молчаливый обмен взглядами этих двоих. Многие знали, что уродство Дэвида и слепота Дебры – результат войны. Они неверно поняли упоминание Брига о необходимости жертвы, и кое-кто зааплодировал.

И сразу люди начали подниматься со своих мест, рукоплескания превратились в гром. Собравшиеся смотрели на Дэвида и Дебру, хлопали, поворачивали к ним головы. Отодвигались стулья, аплодисменты продолжали звучать, от них сотрясался зал. Теперь уже стояли все.

Дебра не знала точно, что происходит, но ощутила настроение Дэвида.

– Пошли отсюда, быстро. Они все смотрят на нас.

Она чувствовала, как дрожат его руки, чувствовала его отчаяние, вызванное мерзким любопытством толпы.

– Пошли. – Она встала – сердце щемило от сочувствия – и, сопровождаемая овацией, пошла рядом с мужем, его голова беззащитно склонилась, словно под ударами противника, глаза блестели на изуродованном лице.

Даже когда они добрались до своего номера, он продолжал дрожать, как в лихорадке.

– Ублюдок, – шипел он, наливая себе виски. Бутылка звякала о край стакана. – Проклятый ублюдок, зачем он так с нами обошелся?

– Дэвид. – Дебра подошла и нащупала его руку. – Папа не нарочно. Я знаю, он хотел добра. Я думаю, он пытался сказать, что гордится тобой.

Дэвид испытывал стремление бежать, спрятаться в своем убежище в Джабулани. Искушение сказать: "Идем" – он знал, что Дебра послушается без всяких вопросов – было так велико, что ему пришлось почти физически бороться с ним.

Виски показалось горьким и приторным. Оно не давало спасения, и он поставил стакан на край стойки и повернулся к Дебре.

– Да, – прошептала она, – да, мой дорогой. – В ее голосе звучала гордость, радость женщины, которая знает, что в ней источник силы мужчины. Как всегда, она смогла пролететь с ним над бурей, на неистовых крыльях любви унести их обоих далеко, чтобы они потом оторвались друг от друга, ощущая мир, спокойствие, безопасность.

Среди ночи Дэвид проснулся. Дебра спала. В балконную дверь светила луна, и он ясно видел лицо жены, но скоро ему уже не хватало света, и он включил лампу на столике у кровати.

Дебра зашевелилась во сне, медленно пробуждаясь, неуверенной рукой отвела с глаз темные волосы, и Дэвид ощутил приближение неизбежной утраты. Он знал, что не сдвинул постель, зажигая лампу, и точно понял: Дебру разбудил свет. На этот раз даже любовь не смогла отвлечь его.

* * *

Жилище Рувима Фридмана ясно свидетельствовало о занимаемом им положении. Дом стоял у моря, ровные лужайки уходили к самому берегу, большие темно-зеленые деревья – африканский мимузопс – окружали плавательный бассейн с купальными кабинами и площадкой для барбекю.

Толпа детей Марион Фридман по случаю визита Дебры и Дэвида несколько уменьшилась. Вероятно, их разослали по друзьям, но двое самых маленьких остались. Они несколько минут со страхом разглядывали Дэвида, но после выговора от матери отправились к бассейну плескаться и играть.

У Брига было очередное выступление, поэтому четверо взрослых остались одни, и немного погодя напряжение спало. Почему-то тот факт, что Рувим врач, успокоил Дэвида и Дебру. Девушка сказала об этом, когда речь зашла об их ранах, и Рувим заботливо спросил:

– Вы не возражаете, если мы поговорим об этом?

– С вами нет. Почему-то раздеваться перед доктором легче.

– Не делайте этого, моя дорогая, – предупредила ее Марион. – Не раздевайтесь перед Руви, взгляните на меня, на моих шестерых детей.

И все рассмеялись.

Рувим, который встал сегодня рано, похвастался пойманными раками – он ловил их среди скал на собственной охотничьей территории.

Он завернул раков в водоросли и испек на углях, так что они стали алыми, а мясо у них под панцирем было молочно-белым и сочным.

– Разве это не самый нежный цыпленок? – заявил Рувим. – Мы все готовы поклясться, что у него две ноги и перья.

Дэвид согласился, что никогда не ел такого вкусного мяса, и запил его сухим рислингом. Они с Деброй наслаждались беседой, и поэтому он пережил настоящее потрясение, когда Фридман перешел к истинной цели их встречи.

Наклонившись к Дебре, чтобы наполнить ее стакан, он спросил:

– Давно ли осматривали ваши глаза, дорогая? – мягко взял ее за подбородок и приподнял голову, чтобы заглянуть в глаза.

Нервы Дэвида натянулись как струны; он заерзал, внимательно глядя на Дебру.

– Ни разу после Израиля. Впрочем, в больнице сделали несколько рентгеновских снимков.

– Голова болит? – спросил Рувим, и она кивнула.

Фридман хмыкнул и выпустил ее подбородок.

– Вероятно, меня следовало бы уволить, за то, что я беззастенчиво заманиваю пациентов. Но я думаю, вам следует периодически проходить осмотры. Два года – большой срок, а у вас в черепе инородное тело.

– Я об этом и не думала. – Дебра слегка нахмурилась и коснулась шрама на виске.

Дэвид почувствовал приступ раскаяния и виновато присоединился к заговору.

– Ну, это ведь не повредит, дорогая. Пусть Руви посмотрит тебя, раз уж мы здесь. Когда у нас будет другая такая возможность?

– Ох, Дэвид, – с сомнением сказала Дебра. – Я знаю, тебе хочется домой, мне тоже.

– Еще день-два не имеют значения, ведь теперь, когда об этом зашла речь, мы будем беспокоиться.

Дебра повернула голову к Рувиму.

– Сколько это займет?

– День. Утром я вас осмотрю, а во второй половине сделаем несколько снимков.

– Когда вы сможете уделить ей внимание? – поинтересовался Дэвид. Он знал, что эта встреча назначена еще пять дней назад.

– Да, пожалуй, завтра, хотя кое-что ради этого придется передвинуть. У вас особый случай.

Дэвид взял Дебру за руку.

– Хорошо, дорогая? – спросил он.

– Хорошо, Дэвид, – с готовностью согласилась она.

* * *

Смотровой кабинет Фридмана располагался в Медицинском центре, возвышающемся над гаванью и выходящем на Столовый залив, где сильный юго-восточный ветер срезал верхушки волн, покрывая их белой пеной и затягивая противоположный берег залива туманом, серым, как древесный дым.

Помещения были убраны заботливо и со вкусом: висели два оригинальных пейзажа работы Пернифа и несколько хороших ковров, самаркандских и вышитых золотом африканских, даже секретарша походила на девушку из плейбой-клуба. Ясно было, что Рувим Фридман ценит стиль жизни.

Секретарша ждала их, но не совладала со своим лицом: глаза ее распахнулись, щеки вспыхнули, когда она взглянула на Дэвида.

– Доктор Фридман ждет вас, мистер и миссис Морган. Он хочет, чтобы вы вошли оба.

Без животика, нависающего над купальными трусами, Рувим выглядел совсем иначе, но он тепло приветствовал их и взял Дебру за руку.

– Позволим Дэвиду остаться с нами? – шутливым тоном заговорщика спросил он.

– Позволим, – ответила она.

После обычных расспросов, которым Рувим следовал неуклонно, он как будто удовлетворился, и они отправились в смотровой кабинет. Кресло показалось Дэвиду таким же, как у дантиста. Рувим приспособил его так, чтобы Дебре было удобнее лежать, и принялся осматривать ее глаза, по очереди освещая их фонариком.

– Прекрасные здоровые глаза, – высказал он наконец свое мнение, – и к тому же очень красивые, не правда ли?

– Очень, – согласился Дэвид, и Рувим посадил Дебру прямо, прикрепил к руке электроды и придвинул сложный электронный аппарат.

– ЭКГ? – предположил Дэвид.

Рувим усмехнулся и покачал головой:

– Нет, это мое собственное небольшое изобретение. Я им очень горжусь, но по существу это усовершенствование старого детектора лжи.

– Снова допросы? – поинтересовалась Дебра.

– Нет. Мы направим вам в глаза луч света и посмотрим, какую подсознательную реакцию это у вас вызовет.

– Мы это и так знаем, – сообщила Дебра, и оба поняли, что она нервничает.

– Может быть. Но это обычная процедура, – успокаивал ее Рувим, потом сказал Дэвиду: – Встаньте сзади, пожалуйста. Свет очень сильный, и я не хочу, чтобы вы смотрели прямо на него.

Дэвид отодвинулся, и Рувим приладил машину. Из-под движущегося стержня показался лист бумаги, на нем вычерчивалась кривая. На особом зеленом экране показалась светлая точка, она проносилась по его поверхности в размеренном ритме, оставляя за собой тающий хвост, как комета. Прибор напомнил Дэвиду экран радара истребителя-перехватчика. Рувим выключил освещение, и комната погрузилась в темноту, светился только зеленоватый экран.

– Вы готовы, Дебра? Смотрите прямо вперед, пожалуйста. Не закрывайте глаза.

Неожиданно помещение залил яркий голубой свет, и Дэвид отчетливо увидел, как зеленая точка на экране подпрыгнула, на одно-два мгновения линия резко изменилась, потом приобрела прежний вид. Дебра увидела вспышку, хоть и не подозревала об этом. Ее мозг зарегистрировал этот факт и отреагировал на него, а машина записала эту реакцию.

Игра со светом продолжалась минут двадцать, Рувим менял направление и силу луча. Наконец он удовлетворился и включил освещение.

– Ну как? – оживленно спросила Дебра. – Я прошла?

– Мне от вас больше ничего не нужно, – заверил ее Рувим. – Вы вели себя великолепно, и теперь у нас есть все необходимое.

– Мне можно идти?

– Дэвид отведет вас пообедать, но я хочу, чтобы после полудня вы побывали у рентгенолога. Моя секретарша договорилась о приеме на два тридцать. – Рувим аккуратно отразил все попытки Дэвида остаться с ним наедине. – Я дам вам знать, как только будут готовы снимки. Вот тут я записал адрес рентгенолога. – Он нацарапал адрес на листочке из рецептурной книжки и протянул Дэвиду. – Загляните ко мне завтра в десять утра, один.

Дэвид кивнул и взял Дебру за руку. Он смотрел на Рувима, стараясь хоть что-нибудь угадать по его поведению, но тот лишь пожал плечами и по-опереточному закатил глаза: как знать...

* * *

Обедали они в своем номере в "Маунт Нелсон" (Дэвид по-прежнему не выносил общественных помещений), где к ним присоединился Бриг. Он задействовал все свое очарование, как будто почувствовал, что необходима его помощь, и все они весело смеялись, слушая его рассказы о детстве Дебры и о первых днях семейной жизни после отъезда из Америки. Дэвид был благодарен ему, и время пролетело так быстро, что ему пришлось поторопить Дебру.

– ...Я собираюсь применить к вам два разных способа, моя дорогая...

Дэвид подумал: "Что же такое в Дебре заставляет всех мужчин старше сорока обращаться с ней, как с двенадцатилетней девочкой?"

– Прежде всего сделаем пять снимков, которые мы называем полицейскими: спереди, сзади, с боков и сверху. – Рентгенолог был краснолицым седовласым мужчиной с большими руками и плечами профессионального борца. – Мы даже не заставим вас раздеться... – Он захихикал, но Дэвид уловил в его голосе сожаление. – Потом мы схитрим и сделаем несколько последовательных снимков содержимого вашей головы. Это называется томография. Голову мы закрепим неподвижно, а камера будет описывать круг, фокусируясь на том месте, от которого исходят все неприятности. Мы узнаем все, что происходит в этой хорошенькой головке...

– Надеюсь, содержимое не шокирует вас, доктор, – ответила Дебра, и он вначале удивился, а потом радостно захохотал. Дэвид слышал, как он с удовольствием рассказывал об этом сестре.

Процедура оказалась долгой и скучной, и когда они наконец освободились и вернулись в отель, Дебра прижалась к Дэвиду и произнесла:

– Давай поедем домой, Дэвид. Как только сможем.

– Как только сможем, – согласился он.

Дэвид очень не хотел, но Бриг настоял на том, чтобы на следующее утро сопровождать его в приемную доктора Фридмана. Это был один из тех редких случаев, когда Дэвиду пришлось солгать Дебре; он объяснил, что ему предстоит встреча с управляющими фондами Морганов, и оставил ее в зеленом бикини у плавательного бассейна отеля, загорелую, стройную, прекрасную в свете солнца.

Рувим Фридман был краток и деловит. Он усадил их напротив своего стола и сразу перешел к сути.

– Джентльмены, – сказал он, – перед нами проблема, и очень серьезная. Я буду показывать вам рентгеновские снимки, чтобы проиллюстрировать свои слова... – Он придвинулся к сканеру и включил его. – С этой стороны материалы, которые Эдельман прислал мне из Иерусалима. На них виден осколок гранаты. – Темный, с острыми краями, маленький треугольный кусочек стали на фоне туманно очерченной кости. – Видно, как осколок прошел через оптический канал, виден нанесенный ущерб. Первоначальный диагноз Эдельмана – он основан на этих снимках и полной неспособности Дебры различать свет или форму – кажется очевидным. Глазной нерв разрезан, и с этим все. – Он быстро достал пластинки и вставил в сканер другие. – Второй набор снимков сделан вчера. Сразу заметно, что осколок гранаты инкапсулирован и врос в кость. – Четкие очертания смягчились, закрылись костной тканью. – Это хорошо, и мы ожидали этого. Но вот здесь, в глазном канале, заметно некое разрастание, которое позволяет сделать несколько предположений. Возможно, это рубец, осколок кости или опухоль – доброкачественная или злокачественная. – Рувим поместил в сканер еще несколько пластинок. – Наконец, эти снимки сделаны способом томографии и позволяют точно определить контуры разрастания. Они показывают весь глазной канал, кроме одного места. – Рувим указал на маленькую полукруглую зарубку на наросте. – Вот здесь расположена главная ось мозга, а дальше проход забирает вверх в виде перевернутой буквы "U". Возможно, это наиболее значительное открытие нашего исследования. – И Рувим выключил сканер.

– Я ничего не понял, – резко бросил Бриг. Он не терпел, когда его подавляли специальными знаниями.

– Конечно, – спокойно согласился Рувим. – Я просто подготовил почву для объяснения. – Он вернулся к столу, манеры его изменились. Теперь он не читал лекцию, он излагал свое авторитетное мнение. – Вот каково мое заключение. Нет никакого сомнения, что глазной нерв хотя бы отчасти сохранен. Он по-прежнему передает в мозг импульсы. По крайней мере часть его не тронута. Возникает вопрос: насколько не тронута, насколько могут быть восстановлены функции нерва? Возможно, осколок перерезал только пять нитей из шести, или четыре, или три. Мы этого не знаем, мы знаем только, что такое повреждение неустранимо. И Дебра может остаться с тем же, что есть сейчас, – ни с чем.

Рувим смолк. Двое мужчин напротив напряженно смотрели ему в лицо, подавшись вперед в своих креслах.

– Это темная сторона. Если дело обстоит именно так, то для всех практических целей Дебра слепа и такой останется навсегда. Но есть и другая сторона. Возможно, глазной нерв почти не поврежден, может быть, вообще не поврежден, слава Богу...

– Тогда почему она не видит? – гневно вопросил Дэвид. Он чувствовал, что его куда-то ведут, приманивают, как быка в далеком прошлом. – Выберите уж что-нибудь одно.

Рувим посмотрел на него и впервые разглядел за этой неподвижной маской искалеченной плоти чувства, понял, какую боль испытывает Дэвид, увидел, что она таится в его темных глазах, сизых, как ружейная сталь.

– Простите, Дэвид. Меня увлек этот сложный случай, я смотрел на него со своей академической точки зрения, а не с вашей. Больше я не буду отвлекаться. – Он откинулся в кресле и продолжал: – Помните рубец в глазном канале? Я считаю, что это сам нерв, изогнутый и смещенный со своего обычного положения. Обломок кости пережал его, как садовый шланг, а давление металлического осколка было таково, что нерв не мог передавать импульсы в мозг.

– Удары по виску... – начал Дэвид.

– Да. Этих ударов оказалось достаточно, чтобы слегка сместить обломок кости или сам нерв, так что минимум импульсов стал передаваться в мозг – так, дергая перегнутый садовый шланг, можно пропустить немного воды, хотя основной поток будет заперт. Но едва шланг распрямится, поток хлынет в полную силу.

Они молчали, обдумывая услышанное.

– Как глаза? – спросил наконец Бриг. – Они здоровы?

– Абсолютно, – ответил Рувим.

– Как узнать... Я хочу сказать, какие шаги нужно предпринять? – негромко осведомился Дэвид.

– Есть только одна возможность. Придется осмотреть место травмы.

– Операция? – ужаснулся Дэвид.

– Да.

– Вскрыть Дебре череп? – В его взгляде светился страх.

– Да, – кивнул Рувим.

– Ее голову... – Дэвид с дрожью вспоминал безжалостный нож. Он увидел искаженное любимое лицо, боль в слепых глазах. – Нет, я не позволю вам резать ее. Не позволю обезобразить, как это сделали со мной...

– Дэвид! – Голос Брига прозвучал, словно треснувший лед, и Дэвид съежился в кресле.

– Я понимаю, что вы испытываете, – мягко, контрастно Бригу, заговорил Рувим. – Но мы проникнем со стороны волос, никакого обезображивания не будет. Как только отрастут волосы, шрам скроется, да и разрез будет очень невелик...

– Я не хочу, чтобы она страдала. – Дэвид пытался справиться со своим голосом, но тот по-прежнему дрожал. – Она достаточно натерпелась, разве вы не видите?..

– Мы говорим о возврате зрения, – снова вмешался Бриг, холодно и жестко. – Легкая боль – небольшая плата за это.

– Боли будет очень немного, Дэвид. Меньше, чем при удалении аппендикса.

Они снова замолчали. Двое старших мужчин наблюдали за молодым, не способным решиться.

– Каковы шансы? – Дэвид просил о помощи, хотел, чтобы решение принял за него кто-то другой, хотел отдать его в их руки.

– Неизвестно. – Рувим покачал головой.

– О боже, я не могу рисковать, когда все так сомнительно! – воскликнул Дэвид.

– Хорошо. Позвольте мне сформулировать так: существует реальная возможность – не вероятность, а возможность – что зрение восстановится частично. – Рувим тщательно подбирал слова. – И совсем небольшая возможность, что зрение восстановится полностью или почти полностью.

– Это в лучшем случае, – согласился Дэвид. – А в худшем?

– А худший – никаких изменений не будет. Она напрасно перенесет боль и неудобства.

Дэвид вскочил с кресла и подошел к окну. В широком заливе стояли танкеры, а вдали в яркое небо дымчатой голубизной поднимались холмы Тайгерберга.

– Ты знаешь, каким должен быть выбор, Дэвид. – Бриг не позволял ему отступить, безжалостно гнал навстречу судьбе.

– Ну хорошо. – Дэвид сдался и повернулся к ним. – Но с одним условием. Я на этом настаиваю. Дебра не должна знать, что есть шанс вернуть ей зрение...

Рувим Фридман не согласился:

– Ей нужно сказать.

Бриг яростно ощетинил усы.

– Почему? Почему ты не хочешь, чтобы она знала?

– Вам известно, почему, – ответил Дэвид, не глядя на него.

– Но как вы объясните ей? – спросил Рувим.

– У нее сильные головные боли... Сообщим, что у нее опухоль... ее нужно удалить. Это ведь правда, не так ли?

– Нет, – возразил Рувим. – Я не могу сказать ей это. Не могу обманывать.

– Тогда я сам это сделаю. – Голос Дэвида снова звучал твердо. – И я объясню ей, каков будет исход операции. Благоприятный или нет. Я сделаю это. Вам понятно? Вы согласны?

Немного погодя они кивнули, принимая условия Дэвида.

* * *

Дэвид попросил шеф-повара отеля собрать корзину для пикника, а бар предоставил ему переносной холодильник с двумя бутылками шампанского.

Дэвиду хотелось ввысь, на простор, но нужно было уделять все внимание Дебре, а не механизмам, и он неохотно отказался от мысли лететь с ней; вместо этого они по канатной дороге поднялись на крутые склоны Столовой горы. С верхней станции на плато уходила тропа, и они рука об руку шли по ней, пока не набрели на прекрасное место на краю утеса, где смогли уединиться в безбрежном океане пространства.

Снизу, за две тысячи футов, до них долетали звуки города, еле слышные и неузнаваемые, их приносили случайные порывы ветра: автомобильный гудок, шум локомотивов на грузовой станции, крик муэдзина, призывающего правоверных на молитву, крики детей, отпущенных после уроков. Но все эти далекие шумы человечества лишь подчеркивали их одиночество, а ветер с юга казался сладким и чистым после грязного городского воздуха.

Они пили вино, и Дэвид набирался решимости. Он уже хотел заговорить, но Дебра опередила его.

– Хорошо быть живой и любимой, дорогой, – сказала она. – Мы очень счастливы, ты и я. Ты это знаешь, Дэвид?

Он издал звук, который можно было принять за согласие, и храбрость покинула его.

– Если бы могла, ты хотела бы что-нибудь изменить? – выдавил он наконец, и Дебра рассмеялась.

– Конечно. Полной удовлетворенности не бывает до самой смерти. Я поменяла бы многое в мелочах, но не главное. Ты и я.

– А что бы ты конкретно изменила?

– Я бы хотела лучше писать, например.

Они снова смолкли, прихлебывая вино.

– Скоро солнце сядет, – сказал он ей.

– Расскажи, – потребовала она, и Дэвид попытался найти слова, чтобы описать оттенки облаков, которые мерцали над океаном, слепили последними золотыми и кровавыми лучами. И понял, что никогда не сумеет. Он смолк на середине фразы.

– Сегодня я разговаривал с Рувимом Фридманом, – внезапно произнес он, не способный к более мягкому подходу, и Дебра застыла рядом с ним в своей особой неподвижности робкого дикого зверька, почуявшего свирепого хищника.

– Так плохо!? – сникла она.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что ты привел меня сюда, чтобы рассказать... и потому что ты боишься.

– Нет, – возразил Дэвид.

– Да. Я очень ясно чувствую это. Ты боишься за меня.

– Неправда, – попытался заверить ее Дэвид. – Я слегка обеспокоен, вот и все.

– Расскажи.

– Небольшой нарост. Не опасный – пока. Но с ним нужно что-то делать... – Он, запинаясь, изложил тщательно подготовленное объяснение, а когда закончил, она долго молчала.

– Это необходимо, абсолютно необходимо? – осведомилась она наконец.

– Да, – ответил он, и Дебра кивнула, полностью доверяя ему. Потом улыбнулась и схватила его за руку.

– Не мучай себя, Дэвид, дорогой. Все будет в порядке. Вот увидишь, нас это не коснется. Мы живем в своем особом мире, и там никто не может нас тронуть. – Теперь она пыталась успокоить его.

– Конечно, все будет хорошо. – Он прижал ее к себе и наклонился, чтобы отпить вина.

– Когда? – спросила она.

– Завтра ты ложишься в больницу, а операция на следующее утро.

– Так быстро?

– Я подумал, что лучше покончить с этим побыстрее.

– Да. Ты прав.

Она тоже отпила вина, задумчивая, испуганная, несмотря на напускную храбрость.

– Мне разрежут голову?

– Да.

Дебра вздрогнула.

– Риска нет, – заверил он.

– Конечно. Я в этом уверена, – быстро согласилась она.

* * *

Дэвид проснулся среди ночи и сразу понял, что он один, что Дебры, мягкой и сонной, рядом нет.

Быстро выскользнув из постели, он направился в ванную. Пусто. Он прошел в гостиную и включил свет.

Она услышала щелчок выключателя и отвернулась, но Дэвид успел увидеть у нее на щеках слезы, легкие серые жемчужины. Быстро подошел.

– Дорогая, – произнес он.

– Я не могла уснуть.

– Все в порядке. – Он наклонился к дивану, на котором она сидела, но не касался ее.

– Мне снился сон, – стала рассказывать она. – Большой пруд с чистой прозрачной водой, и в нем плаваешь ты и зовешь меня. Я хорошо вижу твое лицо, прекрасное, смеющееся...

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги