Часть первая Наемник

Война есть акт насилия, предназначенный, чтобы заставить противника выполнить нашу волю… Война это всего лишь продолжение политики другими средствами.

Карл фон Клаузевиц. О войне

1

Поступь их была подобна поступи гиганта – десять тысяч мужчин маршировали в едином ритме, воздух и земля содрогались под стопами воинов.

Они приближались. Тяжелые длинные сарисы[1] первого ряда уже были направлены в наши лица, следующие еще вздымались над головами солдат, словно к нам приближался лес копий.

– Стоять! – закричал командир нашей фаланги. – Пусть они тратят силы.

Мы расположились на вершине небольшого каменного холма. Утреннее солнце уже пекло, раскаляя небо так, что вверх было больно смотреть. На противоположной стороне долины из скалистых холмов вырастали стены осажденного города Перинфа. Мы пришли, чтобы снять осаду.

Я находился в конце десятого ряда нашей двенадцатирядной фаланги, и ничей щит не прикрывал мой правый бок. Военачальники, конечно, были впереди, только командиры последних четырех рядов находились слева. Я был выше едва ли не всех гоплитов и легко справлялся с двенадцатифутовым копьем. Но к нам приближалось войско, вооруженное шестнадцатифутовыми сарисами, и оно пользовалось репутацией непобедимого.

Как и всегда их правый фланг был сильнее, насчитывая полных шестнадцать рядов. Впрочем, войско противника, топавшее по голой земле, утонуло в поднятой им пыли. Позади фаланги, слева от нас, возле приземистых деревьев, на склоне расположилась их кавалерия; всадники на нервно переминавшихся с ноги на ногу конях ожидали приказа к выступлению. У нас не было конницы, и я опасался, что, как только начнется битва, гоплиты Перинфа обратятся в бегство, поставив нас под удар. Эти простые горожане наняли нас, чтобы защитить город. Я сомневался в том, что они сумеют выдержать натиск приближавшегося закаленного в битвах войска.

– Стоять, – повторил наш командир. Его бронзовый нагрудник и щит, покрытые вмятинами, потемнели от битв, а руки старого воина украшали многочисленные побелевшие шрамы. Диопейгес, предводитель нашего отряда наемников, восседал позади фаланги на прекрасном белом скакуне, готовый бежать хоть до самых Афин в случае неудачи. Случайный человек на поле боя; едва ли ему доводилось со своими солдатами сражаться против хорошо обученного войска.

Я провел пальцем под ремнем, на котором держался мой шлем. Мокро… но не оттого, что день выдался жарким. Меня окружали опытные наемники, однако нас было слишком мало, а место битвы выбрал наш враг. Политиканы Перинфа умели выигрывать выборы, но войны – дело другое. Худшей их ошибкой было то, что они понадеялись на помощь Афин. Однако эти скупердяи даже не заплатили Диопейгесу; по крайней мере, так он говорил. И нам приходилось жить грабежами, что едва ли приводило в восторг перинфян, которых мы пришли защищать.

Расстояние между остриями копий обеих фаланг медленно сокращалось. Наш командир выступил вперед и взревел:

– Приказываю – вперед!

Дружным шагом с левой ноги мы направились в сторону приближавшегося врага, опустив копья и надвинув шлемы. Замыкая ряд, я чувствовал себя в некотором смысле обнаженным – ничей щит не прикрывал мой правый бок, хотя я знал, что сумею позаботиться о себе, когда начнется сражение. Так шел я навстречу врагу, волнуясь, но не припоминая ни единой подробности о тех битвах, в которых сражался. Ничего вовсе. От удивления я сдвинул брови: память моя оказалась чиста, как у новорожденного младенца. Словно бы я родился несколько часов назад, а потом взял оружие и встал в строй.

Но мне было не до размышлений. Из-за рядов приближавшейся фаланги выскочили застрельщики – пелтасты, забросавшие нас стрелами, камнями и короткими копьями. Кто-то вскрикнул и упал, пораженный стрелой в шею. Камень размером в кулак звякнул о мой щит. Пелтасты добивались, чтобы мы подняли щиты и разомкнули ряды. Тогда их фаланга сразу добилась бы успеха. Но нас учили не обращать внимания на застрельщиков и смыкать ряды над павшими. Это знал и я, только не мог вспомнить, когда и где выучился такому приему.

Их кавалерия, засевшая в жидком леске, тронулась с места. Всадники не способны атаковать двигающуюся четким строем фалангу. Копья наши подобны иглам ежа, кони отвернут, как бы ни подгоняли их наездники. Но конница могла обойти нас с фланга и ударить в тыл. Ведь когда фаланга рассеяна, им остается только развлекаться, преследуя бегущих воинов. Нередко после битвы гибнет больше солдат, чем на поле сражения.

Застрельщики исчезли подобно докучливым насекомым, которыми, в сущности, и являлись. Отрезок каменистой почвы между нами и врагом быстро сокращался. Мы ускорили шаг… Они тоже. Взвыли трубы с обеих сторон, мы закричали изо всех сил и перешли на бег. Обе фаланги столкнулись с громовым, полным жажды крови ревом, зазвенело и загромыхало железо копий, пробивая твердую бронзу панцирей и пронзая мягкую плоть.

Все в мире вокруг меня, казалось, замедлилось, время растянулось упругой лентой. Воины теперь двигались неторопливо и плавно, словно бы под водой или в каком-то кровавом кошмаре. Впереди меня падали наши, сраженные шестнадцатифутовыми сарисами; копья пронзали их, сносили головы, просто сбивали с ног, мы же еще не доставали до вражеских воинов. Обе фаланги сшиблись, затаптывая павших. И задние все напирали, хотя первые ряды остановились. Трещали копья, воины ревели от боли и гнева, обуреваемые жаждой крови; под могучим натиском разлетались щиты.

Приподнявшись над стоявшими передо мной, я направил свое копье в одного из вражеских гоплитов. Заметив движение, он поднял свой щит, но я зацепил его наконечником, отбросил в сторону и вонзил острие в горло воина. На лице его промелькнуло удивление. Потом брызнула кровь. Когда убитый упал, я вырвал копье.

Наши передние ряды смялись под напором врага, вдруг оказавшегося передо мной; и я принялся пробиваться вперед через эту толпу, нанося удары копьем. Но поскольку я видел все в замедленном темпе, то успел заметить уголком глаза, как их застрельщики огибали наш правый фланг, засыпая его стрелами и короткими копьями.

Я увернулся от стрелы, полет которой казался невообразимо медленным, а потом пронзил копьем щит, панцирь и тело гоплита, оказавшегося передо мной. Битва превращалась в хаос; вокруг вопили окровавленные воины. Наше войско смешалось, уже и мой ряд был уничтожен врагом. Тут я заметил, что в меня летит копьецо. Оставив свое копье в теле падавшего воина, которого только что поразил, я отбил легкое древко в сторону и только потом выхватил меч, опередив двоих гоплитов, возникших передо мной. Они медленно, словно во сне, шевелили руками.

Я убил обоих, но уже приближались новые, и хотя мне казалось, что они все делают медленно – и колют, и рубят, и валят наземь щитами других воинов, – их приближение совершалось неотвратимо, как прилив.

Врагов было слишком много, полководцы их знали свое дело и умели поддерживать порядок… Мы не могли победить их. Мои соратники-наемники бились отважно, но уступали врагам численностью. Никто не поворачивал, чтобы бежать, понимая, что труса ждет верная смерть. Но наш отряд уже отрезали от города Перинфа, точнее, от остатков их фаланги. Перинфян погнали через поле к деревьям, и они побежали. Конники, издавая пронзительные кличи, принялись беспощадно рубить тех, кто пытался спастись бегством. Вел конницу юноша, почти мальчишка; его золотые волосы вились по ветру, высоко подняв меч, он яростно преследовал беглецов, бросавших щиты и шлемы в надежде обрести спасение.

Нас оставалось всего лишь горстка, и мы отбивались, медленно отступая вверх по склону к деревьям. Наша фаланга разбилась на части, но воины продолжали сопротивляться. Для меня все вокруг по-прежнему двигались медленно, как мухи, попавшие в мед. Я предугадывал движения, которые собирались сделать мои враги, по тому, куда они переводили взгляд или напрягали те или иные группы мышц. Нырнув под одну из длинных сарис, я вогнал острие меча в грудь воина, закрытую кожаной курткой. Он взвыл, и я вырвал у него копье из рук.

Тут я увидел, что остался один, и прижался спиной к дереву с сарисой в одной руке и мечом – в другой. Дюжина соблюдавших осторожность воинов окружила меня, глаза их пылали, залитая кровью броня алела; они следили за мной, ожидая, чтобы я открылся. Многие потеряли сарисы и остались только с мечами. Передо мной были ветераны. И они не собирались рисковать, имея дело с таким опасным противником, как я, – ведь я убил немало их воинов. И все же они не хотели упустить меня. Мне оставалось только постараться прихватить с собой на тот свет побольше врагов, прежде чем они убьют меня. Я заметил, что один из них подзывает к себе лучников. Этот и вовсе не хотел рисковать.

– Прекратить! – послышался зычный голос. Возле обступившего меня кольца воинов остановился всадник. Панцирь незнакомца украшала золотая филигрань, впрочем, теперь его припорошила пыль. Шлем всадника венчал белый плюмаж из конского хвоста. Отстегнув нащечные пластины, он открыл лицо. Колючую черную бороду с одной стороны покрывала запекшаяся кровь. Потом я заметил, что глаз с этой же стороны лица он потерял очень давно. Под опавшим веком виднелась полоска белой мертвой плоти.

Это был явно один из полководцев. Воины чуть отступили от меня, но никто из них не опустил оружия. К нам приблизился другой военачальник, и я заметил, что оба ездят на могучих гнедых конях, не пользуясь ни стременами, ни седлами, лишь подложив под себя нечто вроде подушки из сложенных в несколько слоев одеял.

– Пусть живет, – сказал чернобородый. Некоторые из воинов выразили согласие. Обращаясь ко мне, он возвысил голос: – Мне нужны хорошие воины. Будешь ли ты служить в моем войске?

Я огляделся. Мои спутники уже мертвы либо были в плену. Выбора у меня не оставалось, к тому же он предлагал мне нечто лучшее, чем рабство или смерть.

Я не стал долго думать:

– Да!

Разнообразия ради мне захотелось оказаться на стороне победителя. Он откинул назад голову и расхохотался:

– Хорошо сказал. Как тебя зовут?

– Орион.

– Откуда ты?

Я открыл было рот, но сразу понял, что мне нечего отвечать. Из своей жизни я помнил только несколько последних часов.

– С севера, – уклончиво сказал я.

– Должно быть, из скифов, судя по росту. Их серые глаза я узнаю повсюду. Но где твоя борода? Почему ты бритый?

Я не имел об этом далее отдаленного представления.

– Борода позволяет врагу ухватить тебя за горло, – услышал я свой ответ будто со стороны.

Он подергал себя за густую бороду.

– Неужели? Ты рассуждаешь, как мой сын. – Потом он повернулся к одному из воинов, стоявших неподалеку. – Никос, возьми его в свой отряд. Учить его не потребуется, он и без того прекрасно владеет сарисой.

Ухмыльнувшись, он тронул коня шенкелями и рысью отправился прочь в сопровождении кого-то из военачальников.

Таким я впервые увидел Филиппа, царя Македонского. Золотоволосый юноша, который вел конницу, оказался его сыном. Звали его Александр.

2

В ту ночь мы остановились на поле боя, чтобы сжечь мертвых и отдохнуть после тяжелого дня. Никос, к моему удивлению, оказался фракийцем, а не македонцем.

– При моем отце мы совершали набеги в Македонию, угоняли их коней и скот, – рассказывал он мне возле потрескивавшего костра, набивая брюхо жареной бараниной. – Женщин тоже уводили, – добавил он, выразительно подмигнув.

Никос был не старше тридцати, его волосы все еще оставались темно-каштановыми и буйными, как дикая поросль. Черную бороду заливал бараний жир. Вокруг нашего костра расположилось больше десятка воинов; лекарь из далекого Коринфа обходил лагерь, накладывая мази и повязки на раны.

– А теперь ты служишь македонцам, – заметил я.

Никос глотнул из бурдюка вина, забрызгав бороду и грудь.

– Ей-богу, ты прав. Одноглазый старик изменил все. Стал царем и начал гонять нас как проклятых. И всех вокруг. Гонял нас летом, гонял зимой… Что для него непогода? И ни разу не проиграл ни одной битвы. Уж он-то знает, сколько нужно бобов, чтобы сварить похлебку… Он знает.

– Но ведь Филипп покорил твой народ, – пробормотал я.

Никос бурно возразил, замотав лохматой головой:

– Нет, не покорил. У нас есть собственный царь. Филипп просто доказал, что выгоднее быть в союзе с Македонией, чем воевать с ним.

"Дипломат", – подумал я. И сразу понял, что Филипп проделал со мной сегодня такую же штуку.

– Теперь все племена нашей страны поддерживают македонцев, – продолжал Никос. – И Филипп осмелился бросить вызов Афинам.

Если Никоса и не радовала перспектива войны с Афинами, он ничем не показывал этого. Даже напротив, выглядел вполне довольным.

А потом он нагнулся ко мне и сказал негромким голосом:

– А знаешь, что я думаю?

Изо рта воина дурно пахло, и я заметил насекомых, копошившихся в его бороде.

– Что? – спросил я, пытаясь сохранить дистанцию, чтобы какая-нибудь блоха не перепрыгнула на меня.

– Я думаю, что все устроила она.

– Она?

– Ведьма, жена Филиппа.

– Неужели жена царя – ведьма?

Никос вновь понизил голос:

– Она жрица древней богини, поклоняется змеям и всякой нечисти. И еще – волшебница, вот так. А как иначе объяснить это? Когда Филипп согнал своего брата с трона, я уже был достаточно большим и помогал отцу пасти стадо. Тогда все племена, что окружали Македонию, отхватывали от нее жирные куски. Не только мы, иллирийцы, но и пэонийцы, словом, все. Их грабили каждый год.

– И Филипп остановил набеги?

– Словно мановением своего единственного ока. А теперь все племена служат ему. Должно быть, наворожила его молосская сука, иначе не объяснишь.

Я смущенно посмотрел на других мужчин, сидевших вокруг костра.

Никос расхохотался.

– Не беспокойся. Я не могу сказать о ведьме ничего такого, чего не говорил бы сам одноглазый старик. Он ненавидит ее.

– Ненавидит свою жену?

Воины закивали, заухмылялись.

– Не будь она матерью его сына и наследника, царь давным-давно отослал бы ведьму назад в Эпир.

– Царь не посмеет сделать это, – возразил кто-то. – Он боится ее.

– Она умеет насылать чары.

– И никакие не чары: она травит людей.

– Травит, но не ядом, а магией.

– А что она сделала с другим сыном царя… с тем, что от фессалийки?

– С Арридайосом? С идиотом?

– Он был здоровым ребенком. Ведьма дала ему яд, и он стал слабоумным.

– А может, наколдовала, чтобы ее собственный сын стал наследником Филиппа, хотя Александр на два года моложе.

Мужи углубились в спор о том, является ли жена царя отравительницей или же, напротив, волшебницей.

Я слушал невнимательно. Окружавшие меня люди, свежие воспоминания о битве, прохладная темная ночь под черной чашей небес, украшенной бриллиантами звезд, – все казалось мне странным и новым. Ведь я не помнил своего прошлого до нынешнего утра. У всех здесь была семья, клан или племя; каждый мог назвать своего царя, обратиться к истории минувших поколений своего народа.

Но у меня… не было никаких воспоминаний. Люди называли имена богов, которые ничего не говорили мне, пока один из воинов не упомянул Афину, богиню-воительницу, покровительницу Афин.

– Эта богиня не только воительница, – говорил Никос. – Она богиня мудрости. По крайней мере, так полагают афиняне.

– Они правы, – сказал один из воинов. – Ведь это она подарила оливу этому городу, так ведь?

– И прялку.

Афина. Облик ее возник в моей памяти. Высокая, стройная и невероятно прекрасная, с пышными черными волосами и грустными глубокими серыми глазами.

– Все мы игрушки богов, – проговорил Никос. – Они дергают за веревочки, а мы прыгаем.

– А я не верю в это, – сказал воин, сидевший возле него. – Я живу собственной жизнью, и никто не дергает меня за какие-то там веревочки.

"Нет, все мы исполняем волю богов", – подумал я, имея в виду главным образом самого себя. Я был в этом уверен. И все же чего именно боги ждут от меня? Кто я такой и почему здесь оказался? Я не находил ответа, и вестник богов не торопился просветить меня.

Огонь угасал, воины заворачивались в плащи или одеяла и укладывались на ночлег.

Но у меня не было ничего, кроме грязного и короткого, к тому же запятнанного кровью, хитона. Бронзовый панцирь, поножи и шлем я сложил на земле возле себя. Ощутив ночную прохладу, я замедлил периферийное кровообращение, увеличил частоту сокращений сердца, чтобы повысить температуру тела и таким образом согреться.

Я сделал это почти не думая. Но потом удивился своему умению управлять собственным телом. И тому, что во всех подробностях понимаю, что делаю. И еще я почему-то знал, что подобное выходит за пределы возможностей человека. В ужасном кровопролитном сражении я не получил даже царапины. Чужие движения казались мне замедленными, я всегда опережал своих противников.

"Кто я? – вопрошал я себя, укладываясь на твердую почву и закрывая глаза. – Откуда я родом?"

Несколько часов я, пытаясь заснуть, пролежал на спине, разглядывал мерцающие звезды, величественно сиявшие надо мной. Я узнал оба ковша, Кассиопею на троне, а рядом дочь ее Андромеду, прикованную к скале, и Персей уже был возле нее. Мое собственное созвездие, Орион, оставалось за горизонтом. Но я видел, что звезды Гончих Псов горели сапфирами как раз над кромкой холмов.

Наконец я смежил веки, но спал ли я? Меня словно перенесли в иное место: в мир, далекий от поля битвы вблизи городских стен Перинфа.

"Это сон", – говорил я себе, не веря своим глазам. Я стоял на склоне холма, покрытого травой и усеянного дикими цветами, озаряемый теплым летним солнцем. Внизу подо мной разогретый воздух мерцал над изысканными башнями и величественными монументами, высившимися вдоль широких проспектов. За городом ослепительно голубело море, отливавшее зеленью в ярком солнечном свете. Волны, не зная устали, разбивались о белый песок. Жители или погибли, или покинули город, и все же он сохранил все свое великолепие. Я припомнил, что едва заметное дрожание воздуха показывает границу защитного купола, укрывавшего город тонким, как стенка мыльного пузыря, слоем чистой энергии.

Вся моя жизнь была связана с чудесным городом, я знал это с абсолютной уверенностью. И все же не мог вспомнить подробностей. Ничего, кроме уверенности в том, что жизнь моя началась здесь. Как любовь к женщине и богине, любившей меня, которая тоже имела отношение к заброшенному мертвому городу. Попытавшись шагнуть, я обнаружил, что ноги не повинуются мне. Стоя на месте, я услышал дальний, слабый, едва различимый смех. Но он был так горек, что я подумал: уж не плач ли до меня доносится?..

"Смех умирающего от горя человека" – так подумалось мне; впрочем, я не знал, с человеческих ли уст слетали эти звуки.

Собрав все силы, я попытался вырваться из оков, что держали меня на месте, и спуститься вниз по склону к городу… и проснулся на лишенной травы каменистой почве, на поле вчерашнего боя возле Перинфа, под первыми лучами солнца, блеснувшими над горбами холмов.

"Кто я? – гремело в моем сознании, и отголоском звенел вопрос: – Почему я здесь оказался?"

3

Наутро мы отправились к Перинфу, возле стен которого стояли основные силы Филиппа. Увы, царю хватило небольшой части своей армии, чтобы победить наемников. Большая часть македонского войска осаждала Перинф, другая же быстро приближалась к Бизантиону, расположенному на берегу узкого пролива, отделявшего Европу от Азии.

Казалось, что взять штурмом город Перинф не сложно. Укрывшийся за стенами и городскими воротами, он казался мне маленьким и тесным. Неровные и грубые стены имели башни с бойницами возле обоих ворот. Лишь немногие строения виднелись из-за городской стены. Город ютился на краю воды, где каменистая равнина, опускавшаяся от далеких гор, погружалась в Пропонтиду,[2] море, раскинувшееся между проливами Геллеспонт и Боспор.

И все же нечто в облике этого города казалось мне знакомым. Но всякий раз, пытаясь оживить мои воспоминания, я наталкивался в своей памяти на ровную стену, куда более прочную, чем твердыня Перинфа.

Лагерь Филипп разбил на лишенной растительности равнине, почти на расстоянии полета стрелы от городской стены. Я сразу почувствовал напряженность: среди воинов ощущалось тревожное недовольство, то раздражение, которое возникает, когда бойцы слишком долго сидят на одном месте, лишенные удобств привычного лагеря, и не надеются в скором времени вернуться туда.

Осада затянулась. Перинф был морским портом, и поэтому жители могли отсиживаться за запертыми воротами и упрямо отражать нападения македонцев, пока корабли доставляли осажденным припасы, а иногда даже подкрепления от союзников Афин, например из Бизантиона. Филипп, полный хозяин суши, не имел флота. Перинфяне проявили чистое безумие, понадеявшись снять осаду с помощью той горсточки наемников, которую им прислали Афины. Филипп мгновенно разделался с малочисленным войском, но, хотя битва закончилась, город оставался в осаде, упрямо не желая отворять ворота.

Лошади поднимали облака пыли над своими загонами и, казалось, проявляли больше активности, чем воины. В лагере мы повсюду видели шатавшихся без дела солдат. Македонцы провели здесь уже достаточно времени, чтобы построить для себя бревенчатые избушки и протоптать между ними дорожки. Ржали нагруженные припасами и дровами мулы, которых вели мимо нас рабы.

Делом занимались лишь мастера; переругиваясь, они возились с массивной катапультой и покрикивали на группу обнаженных до пояса рабов, грузивших на нее тяжелый железный брус. Еще одна группа полунагих рабов сидела, ожидая, когда им прикажут подгонять мулов. Так натягивали толстые веревки, отводившие рычаг от катапульты.

Я заметил, что на снаряде-болванке кто-то нацарапал слова "От Филиппа".

С грохотом ударила другая катапульта. Повернувшись, я заметил, как посланный ею снаряд, вращаясь, высоко взмыл в воздух. Перелетев стену, он исчез за ней. Вновь послышался грохот. Кто-то закричал, истошный женский визг пронзил воздух, а над стеной поднялось облако пыли, темным пятном замаравшее чистое небо. От Филиппа…

Троя. Я вспомнил название города и другую осаду. Она закончилась давным-давно. Троя. Был ли я там? Или просто слышал сказки о ней? Я положил руку на бедро и ощутил рукоятку кинжала, который был привязан к моей ноге под хитоном. Какое отношение имеет это оружие к неясным воспоминаниям о Трое?

Никос повел нашу фалангу в относительно свободную часть лагеря, подальше от вонючих загонов. Было ясно, что войско Филиппа много больше, чем могли бы выставить одни македоняне. Царь собрал здесь войска всех союзных племен, в том числе и фракийцев Никоса, но тем не менее принимал еще и наемников.

– Погляди-ка на эти золоченые лилии! – Никос ткнул меня локтем под ребра, когда мы снимали наше оружие с мулов, доставивших его в лагерь.

Я взглянул в ту сторону, куда он указывал. Целый отряд воинов в одинаковых полированных панцирях и шлемах из блестящей бронзы выстроился стройными рядами, их строго разглядывали трое военачальников. Кованая броня на груди солдат повторяла линии, обрисовывавшие могучие мышцы. Шлемы их венчали выкрашенные в красный цвет конские хвосты. Доспехи так и блестели под солнцем.

– Аргивяне, – сказал Никос. – Свежее мясо из Пелопоннеса.

– Новые наемники? – спросил я.

Он кивнул и плюнул на пыльную землю.

– Сам погляди. Видишь, как разоделись? Да они и не воевали ни разу, только выхаживали на парадах и слушали горделивые басни о подвигах предков. Должно быть, решили, что перинфяне попадают в обморок, завидев такое великолепие.

Бросив взгляд на свою собственную броню, помятую, исцарапанную и покрытую пылью, я расхохотался. А потом удивился: подобное вооружение все равно стоило достаточно дорого. Где я получил этот панцирь? И в каких битвах сражался, где так погнул и поцарапал его? Откуда же я?

Филипп и его полководцы явно понимали, что войско, которому нечего делать, начинает разлагаться. И мы каждый день упражнялись, отрабатывали передвижения в тесном строю фаланги, пока наконец любой из нас не научился владеть шестнадцатифутовой сарисой, как суповой ложкой. Наемники развлекались и осмеивали нас, мы же, македонская фаланга, маршировали, маневрировали и выслушивали выговоры от начальников.

Пыль и грязь сопровождали бесконечные учения. Но я теперь понимал, почему военная машина Филиппа прокрутила мою фалангу наемников, словно мясорубка. И я, не жалуясь, маршировал со всеми, не обращая внимания на насмешки наемников.

Горцы в основном не служили гоплитами в фаланге, они были пелтастами – лучниками, пращниками или метателями копий. Легкая пехота затевала битву, появляясь перед тяжеловооруженной фалангой, и разбегалась по сторонам, когда сходились гоплиты. Наемники все были гоплитами, тяжелой пехотой.

– Наша земля теперь просто поставляет наемников, – сказал мне Никос. – Любой бедный парень, который хочет стать кем-то, отправляется воевать. Теперь каждый город содержит пехоту. Кроме Афин, конечно.

– А кого же содержат в Афинах? – спросил я.

– Болтунов-законников. – Он снова плюнул.

Кое-кто вокруг нас захохотал. Я промолчал.

Вокруг заспорили о том, чьи воины лучше. Иные полагали, что спартанские; однако все сошлись на том, что фиванские пользуются лучшей репутацией.

– Особенно их Священный отряд, – сказал один из мужей.

– Но Священный отряд – это не наемники, – указал Никос. – Они воюют только за Фивы.

– Но как никто другой!

– Они же любовники… Каждый мужчина в Священном отряде имеет пару.

– Философы утверждают, что лучше всех воюют любовники, сражающиеся рядом. Они всегда заботятся друг о друге.

– Плевал я на таких философов. Священный отряд – лучшее войско в мире.

– Лучше, чем мы?

– Лучше.

– Но наш полководец лучше!

– Они не наемники. И мы не воюем против Фив, а значит, нам незачем думать о них.

– Но Фивы поставляют множество наемников. Даже Царь Царей в Азии нанимает фиванцев.

– Что за Царь Царей? – спросил я.

Никос удивленно поглядел на меня.

– Персидский царь, – проговорил он. – Неужели ты ничего не слышал о нем?

Я лишь покачал головой.

Никос не доверял вновь прибывшим аргивянам. Называл их красавчиками, которым нечего делать в настоящем сражении. Те же расхаживали по лагерю с таким видом, словно являются потомками самого Ахиллеса, и осмеивали наши постоянные упражнения.

– Ну почему царь не пошлет их на приступ? – бурчал Никос. – Тогда бы мы увидели, на что они годятся.

Но Филипп явно не имел намерений атаковать городскую стену. Армия стояла под ней и занималась учениями – в город каждый день разве что бросали по нескольку снарядов. Перинфяне были уверены в себе и приветствовали каждый корабль, входивший в защищенную стенами гавань.

Наша фаланга разместилась на постой неподалеку от надменных аргивян, и между нами часто происходили стычки. Наверное, не будь у нас общего врага, мы сражались бы друг с другом. Почти каждую ночь случались ссоры и драки. Начальники с обеих сторон строго наказывали виновных. Однажды утром сам Никос получил десять ударов кнутом. Мы стояли навытяжку и наблюдали за поркой.

Один из полководцев Филиппа, по имени Парменион, пригрозил, что лишит нас вина, если мы не исправимся.

– Посмотрим, останетесь ли вы задирами, если будете пить только воду, – ворчал он. Поговаривали, что и сам Парменион – любитель вина. Выпивохой он был и с виду: оплывший и краснолицый, с усеивавшими его щеки и припухший нос лопнувшими кровеносными сосудами.

Конечно, аргивян наказывали их собственные начальники, но нам казалось, что с ними обходятся гораздо мягче, чем с нами.

Я старался не ввязываться в ссоры. Хотя я не помнил подробностей, но тем не менее знал, что подобная армия едва не погибла из-за конфликта между вождями. Быть может, это случилось в Трое?

Наконец настала ночь, и все переменилось.

– А где находится Троя? – спросил я у Никоса, когда мы улеглись на одеялах перед вечерним костром.

Он нахмурил лоб:

– Кто знает? Быть может, это всего лишь россказни.

– Нет, – сказал один из воинов. – Она на другой стороне Геллеспонта.

– Город еще стоит? А я думал, его сожгли дотла.

– Так оно и было.

– Откуда ты знаешь? Троя ведь существовала так давно…

– Во времена героев.

– Героев? – переспросил я.

– Подобных Ахиллесу, Одиссею и Агамемнону.

Одиссей. Это имя звоном колокольчика отозвалось в моей памяти. Не он ли дал мне тот кинжал, что привязан к моему бедру?

– Что вы, конокрады, знаете об Агамемноне! – завопил один из аргивян, стоявший на расстоянии полета камня от нашего костра.

– В Трое он был одним из ахейских вождей, – отвечал я.

– Он был аргивянин, – проговорил наемник, вступая в круг света, – и царь Микен. Не какой-нибудь заляпанный навозом мужик, как вы, горцы.

Я вскочил на ноги. Панцирь на рослом аргивянине повторял абрис его мышц, короткий меч висел на его бедре, однако я был выше на полголовы и шире в плечах.

– А я из дома Одиссея, – отвечал я, забывшись, – и помню это.

Челюсть его отвисла, потом он расхохотался и упер кулаки в бедра.

– Скиф, наверное, тебя ударили по голове, и ты свихнулся.

Я удивился. Откуда он знает, что меня считают здесь скифом?

Возле первого появился другой аргивянин. Он тоже был вооружен. Никос и несколько других воинов из моего отряда вскочили на ноги.

– Одиссей мертв уже тысячу лет, – сказал второй аргивянин с наглой усмешкой, кривя заросшую бородой физиономию. – Если он вообще когда-нибудь существовал.

– Он жил на свете, – сказал я. – И я говорил с ним.

– В Трое, должно быть. – Оба захохотали, глядя на меня. Потом второй подошел поближе и заглянул мне в лицо. Этот был ростом едва мне до плеча. – Ты безумен, – сказал он.

– Нет, он царь лжецов, – возразил первый аргивянин.

Я почувствовал, как напряглись Никос и другие воины за моей спиной.

– Нет же, вот погляди, – сказал я, доставая кинжал, – его подарил мне сам Одиссей…

Аргивянин отпрыгнул назад и выхватил из ножен меч.

– Решил зарезать меня?!

– Нет, я…

Он бросился на меня. Отбив меч кинжалом, я левой рукой ударил его в челюсть. Аргивянин рухнул, как убитый бык.

Весь лагерь словно взорвался; вокруг дрались, кусались, лягались, боролись. Я стоял среди словно взбесившихся воинов с кинжалом в руке, а вокруг меня бушевала рукопашная. Ошеломленный, я отступил от костра.

"Хорошо, хоть никто не применяет оружия", – подумал я. Тот аргивянин, который взялся за меч, еще лежал без сознания возле костра.

Закричали начальники. Я убрал кинжал и кинулся в гущу дравшихся, пытаясь разнять их.

На гнедом коне подъехал Филипп, с непокрытой головой и без панциря, его единственный глаз горел гневом.

– Прекратите немедленно! – взревел он.

Мы остановились, покоряясь властности, которая звучала в его могучем голосе.

Схватка вмиг стихла. Кто стоял, кто гнулся от боли, а кто валялся на земле; все были покрыты пылью, а некоторые и кровью.

Никос в порванной рубахе, под которой виднелись еще свежие рубцы на спине, стал коленом на грудь аргивянина и вцепился зубами в ухо лежавшего. Но прежде чем Филипп сумел сказать еще слово, прилетевший из темноты камень поразил царя прямо в затылок. Звук показался не менее громким, чем от падения камня, пущенного катапультой. Согнувшись, Филипп свалился с коня. Навстречу метнулся аргивянин с копьем, и я увидел, что около дюжины его земляков сошлись кольцом вокруг распростертого тела царя. Все были с мечами.

Опустив голову, я бросился вперед и, пробив кольцо вооруженных воинов, выхватил копье из рук аргивянина, прежде чем он успел погрузить наконечник в тело лишившегося сознания Филиппа.

Гнев и ярость вновь охватили меня, и мир вокруг замедлился. Взяв копье как дубинку, я разбил его тупым концом лицо наемнику, у которого вырвал оружие. Тот рухнул как подкошенный. Готовый защитить царя, я встал над телом Филиппа, спиной к нервно переступавшему коню. Окружившие царя вооруженные аргивяне были ошеломлены. Позади них Никос и другие воины моего отряда застыли в столь же глубоком потрясении.

Вокруг опять началось смятение. Грубый мужской голос захлебнулся кровью, послышались крики, и из тьмы явился молодой Александр, золотоволосый, с дикими глазами, с окровавленным мечом в руке.

– Царь! – закричал он. Расталкивая всех, кто попадался ему на пути, царевич шагал ко мне.

– По-моему, он просто оглушен, господин, – сказал я.

Александр сурово посмотрел на меня, затем обратился к кольцу аргивян, все еще державших в руках мечи.

– Взять, – скомандовал он, – всех!

Никос и остальные разоружили аргивян и увели их во тьму.

– Ты спас жизнь моего отца, – сказал Александр.

Тут Парменион и другие военачальники наконец подошли к нам и склонились над телом Филиппа.

– Я хочу, чтобы убийц повесили, – сказал Александр в ночную тьму. – Только пусть сначала они расскажут, кто заплатил им.

Но никто не слушал его. Александр остановил свои полные ярости глаза на мне:

– Будь возле царя, потом я присоединюсь к вам. – И удалился. Трудно было поверить, что царевичу еще только восемнадцать лет.

4

Филипп не пришел в себя и через час. Я последовал за военачальниками, которые отнесли царя в жалкую хижину из бревен; глинобитный пол помещения покрывали грязные конские шкуры. Я стоял в открытых дверях, копье аргивянина все еще оставалось в моих руках. Офицеры уложили Филиппа на скромную постель с заботой, которую мне редко приходилось видеть. Потом лекари и полководцы столпились возле царя. Испуганная рабыня принесла кувшинчик с вином.

Филипп очнулся. Хотя врачи настаивали, чтобы он оставался на ложе, царь поднялся. Приближенные помогли ему устроиться в складном походном кресле.

Вопль, полный муки, распорол ночь. Филипп резко поднял голову. Тут раздался другой вопль, громче и страшнее первого.

Филипп подозвал одного из военачальников, который склонил ухо к губам царя. Тот что-то проговорил, полководец кивнул и вылетел из хижины, минуя меня.

Вокруг царя деловито сновали лекари. Один из них омывал затылок Филиппа. Я видел, что полотно окровавлено. Другой растирал какую-то мазь в мелкой плошке. Разогретая огоньком свечи, она пахла камфорой.

– Вина. – Царь впервые заговорил громко после падения. – Еще вина.

Глаза девушки зажглись. Она облегченно вздохнула. Ей не могло быть больше тринадцати или четырнадцати.

Через несколько мгновений я увидел, что к хижине приближается небольшое шествие. Впереди выступал полководец, которого посылал Филипп, крупный, коренастый мужчина с жестким лицом, борода которого казалась еще чернее, чем у самого царя. Полководец был кривоног, звали его Антипатром. Но об этом я узнал потом. Возле него шествовал Александр, побледневший от гнева или чего-то другого, глаза царевича все еще пылали. За ним вышагивали с полдюжины молодцов, избранных им Соратников. Все они были чисто выбриты, как и сам Александр, поэтому казались моложе своих лет.

Соратники остановились в дверях. Александр прошел внутрь, за ним последовал Антипатр.

Царевич отправился прямо к отцу.

– Слава богам! Ты жив!

Филипп криво усмехнулся.

– Мой череп оказался прочнее, чем они рассчитывали.

Если передо мной и в самом деле были отец и сын, то они совсем не походили друг на друга. Рядом со смуглым и темноволосым Филиппом, лицо которого покрывала щетинистая борода, а толстые руки заросли шерстью и были покрыты белыми шрамами, Александр сиял чистым золотом волос, белой кожей, глаза его блестели. Я припомнил одного из своих прежних знакомых. Я называл его Золотым; по неизвестным мне причинам смутное воспоминание заставило меня поежиться.

– Я еще узнаю, кто в ответе за это, – мрачно бросил Александр.

Но Филипп махнул рукой:

– Мы и так знаем это: Афины, Демосфен или кто-то из его друзей.

– Они подкупили аргивян. Я повешу всех.

– Нет, – сказал Филипп. – Только тех, у кого в руках было оружие. Остальные не имеют к этому никакого отношения.

– Откуда ты можешь знать? Позволь мне заставить их рассказать истину.

– Истину? – Лицо Филиппа искривила сардоническая усмешка. – Посади любого ногами в огонь, и услышишь от него именно то, что хочешь. Разве это истина? Разве этому тебя учил Аристотель?

Прежде чем Александр успел ответить, заговорил Парменион:

– Этот человек спас твою жизнь. – Он указал на меня.

Филипп посмотрел на меня единственным целым глазом.

– Когда царь лежал и его собирались убить, он пробился через аргивян и вырвал копье у убийцы.

Филипп нахмурился, пытаясь что-то припомнить, и наконец сказал:

– Орион, так, кажется?

– Да, господин, – отвечал я.

Он подозвал меня к себе:

– В каком ты сейчас отряде?

– В фаланге Никоса, господин.

– Никоса? Хорошо. Но раз ты отлично послужил мне, теперь будешь состоять в моей личной охране. Скажешь, чтобы тебя одели как надо. Антипатр, покажи ему, где разместились мои телохранители.

Антипатр коротко кивнул.

– Пойдем со мной, – сказал он.

Он вывел меня за пределы хижины.

– Ты скиф, да? Значит, умеешь ездить верхом, – сказал он.

– Выходит, что так.

Он кисло посмотрел на меня:

– Что ж, тебе это пригодится.

Так я стал одним из телохранителей Филиппа. Новые мои сотоварищи, царские телохранители, почти все были македонцами. В основном это были отпрыски древних и благородных семейств, хотя среди них имелись несколько чужеземцев, подобных мне. Я быстро узнал, что македонская знать учится ездить верхом прежде, чем ходить. Во всяком случае, так говорили, но оснований для сомнений у меня не было; они и в самом деле словно родились в седле. Все первое утро я потратил, приглядываясь к тому, как другие седлают своих могучих коней и скачут галопом по голой земле к месту ристалищ.

Солнце еще только ползло к зениту, а я уже знал все, что мне было нужно. При езде без седла и стремян приходилось тесно стискивать коленями бока лошади и держать поводья в левой руке, чтобы освободить правую для копья или меча. В общем-то нехитрое дело. Я сказал коноводу, ведавшему загонами, что готов сесть в седло. Тот вывел солового жеребца. Тем временем несколько других телохранителей подошли, чтобы посмотреть, как я справлюсь с конем. Я вскочил на спину жеребца и коленями послал его вперед. Однако у коня были собственные планы на сегодняшний день. Он начал отчаянно брыкаться, крутиться, вертеться, пытаясь сбросить меня со спины. Воины, заходясь хохотом, хлопали себя по ляжкам; я должен был показать, на что способен, и для этого мне явно предоставили животное самого скверного нрава.

Я припал к шее коня и, схватив его за гриву, сказал:

– Ты не сможешь стряхнуть меня, дикий. Мы с тобой теперь пара.

Я держался, напрягая до предела все мышцы. После нескольких минут яростной борьбы конь успокоился и побежал рысью, потом остановился, фыркая и тяжело вздымая боками. Я дал ему отдохнуть несколько мгновений, а потом послал вперед ударом пяток. Мы полетели как ветер к далеким холмам. Там я повернул его назад, и мы вернулись к загону, где с открытыми ртами стояли сошедшие на потеху воины.

– Хороший конь, – сказал я. – Как его зовут?

– Гром, – отвечал один из македонцев, почти осунувшийся от разочарования, когда я спрыгнул на землю.

– Он мне нравится, – сказал я.

На выдубленном непогодой лице коновода появилось выражение недоверия, смешанного с удивлением. Он качнул головой.

– Не видел ничего подобного с тех пор, как маленький царь укротил Быкоглава.[3]

Маленьким царем звали Александра, это я уже знал.

– Ну раз он тебе понравился, – сказал начальник телохранителей Павсаний, – бери, конь твой.

Я поблагодарил и повел Грома к рабам, которые обтирали коней после упражнений.

Осада Перинфа закончилась через несколько недель. Укрывшийся за стенами город так и не покорился Филиппу благодаря тому, что жители имели возможность получать припасы с моря. Царь отдал приказ сворачивать лагерь и возвращаться в Пеллу, свою столицу.

– Не понимаю, – сказал я Павсанию, высокородному македонцу, начальнику царских телохранителей, – почему мы уходим, так и не попытавшись взять город, если нас никто не гонит силой?

Ехавший рядом со мной Павсаний отвечал коротким горьким смешком.

Он был рожден в знатной семье. Однако в нем чувствовалось нечто темное и болезненное. Воины посмеивались у него за спиной, но я не понимал их шуток, так или иначе касавшихся мальчишек-конюших и пьянства.

– Не обязательно брать город штурмом или морить голодом его жителей, – бросил он. – Наш царь знает тысячу способов, один другого хитрее.

– Но зачем ему понадобился Перинф?

– Этот город в союзе с Афинами.

– А почему царь воюет с Афинами?

Приятное лицо Павсания украшала ухоженная светло-каштановая борода, однако оно имело вечно мрачное выражение. На сей раз его настроение проявилось в той невеселой улыбке, с которой он отвечал мне.

– Почему бы тебе не спросить об этом царя? Я всего лишь один из его многочисленных племянников. – И, утомленный моими бесконечными расспросами, он послал коня прочь от меня.

Вскоре к нам подъехал Александр на Буцефале, могучем, черном как ночь жеребце. Царевич едва дышал от волнения.

– Мы поворачиваем! – крикнул он нам. – Царь приказывает возвращаться.

– Назад к Перинфу?

– Нет, к берегу. Быстро! За мной!

Мы повернули и последовали за ним. Впереди я видел только Филиппа, окруженного горсткой телохранителей и полководцев, гнавших коней быстрой рысью. Происходило что-то важное.

Я ехал вместе с Павсанием и царскими телохранителями, следом за Филиппом и его полководцами.

Александр вел остальных всадников позади нас. Солнце поднялось высоко, и уже стало жарко, когда мы перешли на шаг и повели наших животных через жидкие заросли кустов и деревьев, на невысокий холм, отлого спускавшийся к морскому берегу. Оставив войско у подножия холма, царевич подъехал к отцу.

На песчаном берегу под нами располагалась огромная флотилия кораблей. Их было не менее двух сотен. В основном пузатые купеческие суда, хотя среди них можно было насчитать и дюжину военных. Павсаний хищно улыбался, пока мы, оставаясь верхом, поглаживали шеи коней, чтобы животные не нервничали и не подавали голоса.

– Видишь? – сказал он негромким голосом, почти шепотом.

– Вот тебе и весь афинский флот, привезший зерно, стоит лишь протянуть руку.

Кто-то суетился вокруг кораблей, другие отдыхали на берегу, нежась на полуденном солнце. Несколько судов были завалены набок, и рабы замазывали горячей смолой их корпуса.

– Одни боги знают, кого он подкупил, чтобы они здесь остановились, – проговорил Павсаний. – Одноглазый лис хитрее самого Гермеса.

Я понял, что он говорит про царя Филиппа. Судя по тому немногому, что я знал, выходило, что флот этот вез зерно из богатых сельских земель, лежавших у Черного моря, расположенных за Бизантионом и Боспором, так делалось ежегодно, чтобы кормить Афины, где урожаи были скудны.

– Афиняне не любят обрабатывать землю, – сказал мне однажды вечером Никос. – Теперь они вообще не работают. Каждый получает свою долю зерна, привезенного через Босфор и Геллеспонт. Вот почему одноглазый старик стремится овладеть морскими портами, подобными Перинфу и Бизантиону. Пусть у афинян лучший флот в мире, но ведь кораблям каждый день на ночь нужно приставать к берегу.

Итак флот, который вез зерно, побоялся заходить в Перинф, пока армия Филиппа осаждала город. Поэтому афиняне заночевали здесь, почти в дневном переходе от Перинфа, полагая себя в безопасности. Филипп, должно быть, держал лазутчиков на берегу или даже среди моряков флота, если в словах Павсания была крупица истины. Филипп велел всем спуститься за холм – там и разместились всадники, и никто с берега не мог их увидеть. Нам приказали напоить и накормить коней, самим перекусить вяленой козлятиной и водой. Мясо было похоже на кожу.

Наконец я увидел длинную цепочку воинов, по извилистой тропе приближавшихся к нам. Пелтасты шли легкой походкой. Тяжеловооруженных гоплитов не было. Удар нанесет легкая пехота, пелтасты здесь полезнее копьеносцев.

С разрешения Павсания я пробрался на вершину холма, чтобы присоединиться к горстке разведчиков, лежавших на животах и наблюдавших за врагом. Афиняне даже не выставили стражу! Лишь несколько вооруженных воинов находились возле военных галер; лагерь практически был не защищен.

Солнце спустилось и уже закатывалось за высокие холмы у нас за спиной, когда Филипп отдал приказ "по коням". Я был одет и вооружен, как полагалось телохранителю царя: бронзовый панцирь защищал мой торс, ноги – кожаные обмотки, а голову – бронзовый коринфский шлем с нащечными пластинами. В руках я держал копье, а у бедра висел меч в ножнах. Еще со мной был древний кинжал, привязанный к бедру под хитоном. Мы не стали нападать. Царь приказал, чтобы мы медленно спускались от холма к берегу, готовые перейти в галоп, если зазвучат трубы. Но предосторожность оказалась излишней, афинские моряки словно замерли на месте, увидев более тысячи всадников Филиппа, уже подъезжавших к выволоченным на берег судам. Я подъехал ближе, держа копье острием кверху, и увидел предельный ужас, застывший на лицах афинян. Пелтасты с короткими копьями и луками наготове взяли берег в клещи. Моряки были прижаты к воде.

Они не захотели сражаться. Флот сдался, и весь урожай зерна сделался добычей Филиппа.

"В Афинах будет голод этой зимой", – подумал я тогда.

5

Мы ехали в Пеллу, в столицу, и Филипп находился в прекрасном настроении: пусть он не сумел захватить Перинф и не нанес ущерба Бизантиону, только напугал их граждан, но зато он захватил урожай зерна. Армия рабов перетащила корабельный груз на поскрипывавшие, влекомые быками повозки, а потом мы сожгли афинские корабли, все до последнего. Черный дым вздымался к небу, словно приношение богам, и не один день туманил кристальную синеву. Афинских моряков Филипп пешком отослал домой, хотя Александр, а с ним еще кое-кто предлагали взять их в рабство. Среди нас не было недовольных тем, что удалось захватить зерно без боя. Не было. Кроме одного – Александра.

– Молодой сорвиголова решил, что станет новым Ахиллесом, – ворчал Павсаний, пока мы ехали к столице. – Хочет славы и считает, что ее можно заслужить, только проливая кровь.

– А сколько ему? – спросил я.

– Восемнадцать.

Я усмехнулся:

– Понятно, разве не так? Или ты не хотел быть героем в свои восемнадцать?

Павсаний не ответил на мой вопрос. И только сказал мне:

– Несколько лет назад мы воевали в Северной Фракии, и Филипп оставил Александра в Пелле управлять страной, пока сам находился в походе. Дал ему кольцо с печатью и все прочее. Вот тогда-то люди и стали называть его маленьким царем. Александру еще не было шестнадцати.

– Филипп доверил ему власть в шестнадцать лет? – удивился я.

– Конечно, с ним оставили Антипатра, чтобы тот направлял его руку, но Александр весьма серьезно отнесся к делу. Одно из горных племен, маеты, затеяло мятеж. Эти конокрады всегда или совершают набеги друг на друга, или пытаются уклониться от выплаты налогов царю.

– Александр усмирил их?

Павсаний кивнул.

– Оставил столицу в руках Антипатра, а сам вместе с такими же мальчишками, как он сам, галопом отправился воевать с мятежниками.

Он кисло усмехнулся, однако я еще не слышал ничего более похожего на смех от Павсания.

– Маеты, конечно, бежали в горы, бросив свою жалкую деревушку. Тогда Александр поехал в Пеллу за дюжиной македонских семей и поселил их в той деревне, переименовав ее в Александрополь.

Я ожидал окончания истории. Павсаний взволнованно посмотрел на меня.

– Кроме царя, никому не позволено давать свое имя городу, – объяснил он нетерпеливо.

Я отвечал:

– О!

– А ты знаешь, что сказал Филипп, когда услышал об этом?

– Что?

– "Мог бы и моей смерти подождать".

Я расхохотался:

– Должно быть, он обожает мальчика.

– Он гордится им. Гордится! Сопляк бьет его по лицу, а он этим доволен.

Я огляделся. Мы ехали во главе отряда, но всадники поблизости могли подслушать нас. Неразумно злословить в адрес Александра.

– Не беспокойся, – сказал Павсаний, заметив озабоченность на моем лице. – Никто из моих людей не станет доносить на нас. Все мы мыслим одинаково.

Я несколько усомнился в этом.

Павсаний умолк, какое-то время мы ехали, не говоря ни слова; лишь мягко стучали копыта коней по пыльной земле да изредка звякала металлом чья-нибудь сбруя.

– Если хочешь знать причину, скажу: во всем виновата его мать, – проговорил Павсаний, словно бы разговаривая с самим собой. – Олимпиада затуманила голову мальчика своими безумными россказнями, еще когда тот сосал ее грудь. Это она заставила Александра поверить в то, что он сын бога. И теперь он считает, что слишком хорош не только для нас, но даже для своего собственного отца.

Я молчал. Мне нечего было ответить.

– Все эти россказни, что Филипп не настоящий его отец, что он рожден от Геракла, – Олимпиадины бредни, конечно. Ха, рожден от Геракла! Еще бы, ей, конечно, хотелось бы, чтобы и Геракл вспахал ее поле. Но она имела дело с Филиппом.

Я вспомнил, что Никос называл Олимпиаду ведьмой, а его люди спорили о том, обладает ли она сверхъестественной силой. И о ее репутации отравительницы.

Я видел в Александре обычного юношу, если не считать, что отец его был царем Македонии и юноша этот уже не раз водил конницу в битву. На мой взгляд, он рвался доказать всем, что он уже мужчина, а не мальчик. А более всего хотел доказать это отцу. Александр считался наследником престола, однако из этого еще не следовало, что он займет трон: македонцы выбирали своих царей, и, если с Филиппом что-нибудь случится, молодому Александру придется потрудиться, чтобы убедить старейшин в том, что ему по силам тяжесть власти.

Конечно, у него были его Соратники, молодые люди, с которыми он вырос, по большей части юноши из благородных македонских семейств.

Он был их главой по праву рождения, и Соратники только что не обожествляли его. Четверо из них, похоже, были особенно близки с ним. Улыбчивый Птолемей, неуклюжий Гарпал, критянин Неарх и в особенности симпатичный Гефестион постоянно соперничали друг с другом и стремились блеснуть перед Александром.

Все они вместе воевали, и каждый пытался превзойти другого в бою. Все они выбривались дочиста, как это делал царевич, хотя среди телохранителей и поговаривали, что ему вообще нет нужды бриться.

– Безбород, как женщина, – несколько раз повторил Павсаний, причем явно не без удовольствия.

Я подумал: "А понимает ли он, что моя собственная борода растет так медленно, что бриться мне приходится лишь изредка?"

Впрочем, взгляд Александра смущал меня. В нем я видел не одно честолюбие, не одну ярую жажду славы. Мне казалось, что у него глаза древнего старца, что совсем не подходило восемнадцатилетнему юноше. В этих золотых глазах трепетало нечто не знавшее времени, нечто не признававшее веков и тысячелетий. А иногда молодой царь смотрел на меня как бы с легкой насмешкой.

Дни шли, а память моя не улучшалась, словно бы я родился взрослым, в броне гоплита всего несколько дней назад. Люди считали меня скифом, ведь я был высок, плечист и сероглаз. Но я понимал их язык – все диалекты и даже совершенно чужие языки, на которых говорили некоторые из воинов. Я все пытался вспомнить, кто я и почему здесь оказался. И не мог избавиться от чувства, что меня послали сюда преднамеренно, забросили в это время и место по причинам, которые я не мог вспомнить.

Ключом к тайне был кинжал, прикрепленный к моему бедру, он находился там так долго, что даже когда я снимал его, ремни и ножны все равно оставляли отпечаток на моей плоти. Я не показывал его никому после той ночи, когда аргивяне пытались убить Филиппа.

Но по дороге в Пеллу однажды ночью я извлек его из-под хитона, и один из телохранителей заметил, как блеснул в свете костра полированный оникс рукояти.

– Где ты его взял? – Он задумчиво смотрел на прекрасное оружие.

"У Одиссея" – хотелось сказать мне. Однако я придержал язык. Никто мне все равно не поверит, да и я не был уверен в том, что не ошибаюсь.

– Не знаю, – отвечал я, позволив ему взять у меня оружие. – Я не помню совершенно ничего из того, что было со мной больше недели назад.

Другие телохранители тоже принялись восхищаться кинжалом. Они заспорили относительно его происхождения.

– Критский кинжал, – говорил один из мужей. – Посмотрите на изгиб рукоятки.

– Ба! Ты не знаешь, о чем говоришь. Видишь: на рукоятке рисунок. Когда это критяне изображали летящего журавля? Не было такого!

– Ну хорошо. Тогда откуда он?

– Из Египта.

– Из Египта? Ты перепил вина!

– Говорю тебе, тут потрудился египтянин.

– Как и над твоей мамашей.

Дело едва не дошло до потасовки. Нам с Павсанием пришлось вмешаться, растащить задир и сменить тему.

Но на следующую ночь оружейник царских телохранителей попросил меня показать ему кинжал. Оружие мое становилось знаменитым, это тревожило меня. Я всегда прятал кинжал так, чтобы использовать его при необходимости, когда не останется ничего другого. Но если все узнают о нем, кого я смогу удивить этим оружием?

– Вот так клинок! – с восхищением сказал оружейник. – Я никогда не видел подобной работы. Никто не делает теперь таких лезвий. Это настоящий шедевр, работа истинного мастера.

Летящий журавль был знаком дома Одиссея, я помнил это. Выходило, что я все-таки получил этот кинжал от самого Одиссея, царя Итаки, в лагере ахейцев возле стен Трои.

Тысячу лет назад.

Подобного не могло быть, и, даже как будто бы понимая это, я все равно видел мысленным взором высокие толстые стены и единоборство героев на равнине перед городом. Я видел мужественного Гектора, пламенного Ахиллеса, крепкого Агамемнона и осторожного Одиссея столь же отчетливо, словно был вместе с ними.

И когда в ту ночь я распростерся на земле под своим плащом, то стиснул кинжал в руке, ожидая увидеть сон и об Одиссее, и о том, кем я был прежде… И почему помню события войны, окончившейся тысячу лет назад, хотя забыл все, что случилось в прошлом месяце?

Я уснул.

Сон пришел тревожный и путаный, вихри его наполняли полузнакомые лица и неразборчивые голоса.

Я видел Александра; золотые волосы его развевались по ветру, царевич галопом скакал на своем черном как ночь жеребце по пустыне, усеянной человеческими черепами. Его лицо изменилось. Оставаясь самим собой, он сделался кем-то еще, жестоким и надменным, со смехом скакавшим по живым еще людям, терзая их тела копытами своего коня.

Все преображалось, менялось, таяло подобно горячему воску, сон перенес меня в другое место: пьяный Филипп развалился на ложе с чашей вина в руке, царь яростно сверлил меня единственным глазом.

– Я доверял тебе, – бормотал он. – Я доверял тебе.

Нет, он не был пьян – Филипп умирал, кровь била из раны, нанесенной в живот ударом клинка. Отступая от трона Филиппа, я сжимал в правой руке окровавленный меч.

Кто-то рассмеялся у меня за спиной, я обернулся, едва не поскользнувшись на увлажненных кровью камнях пола, и заметил, что передо мной – Александр. Но это был не он, это был не знавший возраста Золотой. Глядя на меня видевшими ход многих тысячелетий глазами, он горько смеялся, и презрение, смешанное с ненавистью, леденило мою душу.

Возле него стояла высокая, царственная и невероятно прекрасная женщина с распущенными рыжими волосами и кожей, белой как алебастр. Она мрачно улыбнулась мне.

– Хорошо сработано, Орион, – сказала она и шагнула, чтобы положить ладони мне на плечи, а потом обвила руками мою шею и жадным поцелуем припала к губам.

– Ты не Афина, – сказал я.

– Нет, Орион, нет. Можешь звать меня Герой.

– Но я люблю… – Я хотел сказать: Афину, но потом вспомнил, что мою возлюбленную звали иначе.

– Ты будешь любить меня, Орион, – сказала пламенноволосая Гера. – Я заставлю тебя забыть о той, которую ты называешь Афиной.

– Но… – Я собирался сказать ей еще кое-что, но немедленно забыл, что именно.

– Вернись назад в поток времен, Орион, – сказал Золотой, все еще пренебрежительно улыбаясь. – Вернись назад и исполни роль, которую мы предназначили для тебя.

Повелевая, он смотрел на мертвого Филиппа. Окровавленный клинок оставался в моей руке. Я проснулся с болью в сердце, окруженный телохранителями Филиппа, все еще сжимая пальцами древний кинжал.

Мы продолжили путь по скалистой земле вдоль прибрежных холмов к Пелле. Следом за войском тянулись бесконечные повозки, груженные зерном, которое мы захватили. По ночам в лагере поговаривали, что Филипп продаст зерно, наберет побольше войска и нападет на Афины. Или что он продаст зерно Афинам в обмен на Перинф и Бизантион. Или будет хранить зерно в Пелле, готовясь к нападению афинян на свою столицу.

Однако, если Филипп и ожидал, что придет в Пеллу, в городе это не чувствовалось. С первого взгляда столица Филиппа произвела на меня глубокое впечатление. Вокруг города не было стен. Он располагался на просторной равнине возле дороги. Множество каменных строений были столь же открыты и беззащитны, как афинский флот, который захватил македонский царь.

– Мы обороняем его, – сказал Павсаний. – Все войско. Филипп воюет только в чужих землях. Враги не смеют угрожать городам царя. Пелла – новый город, – пояснил он мне. – Старая столица, Эги, находится высоко в горах. Она окружена стенами, как и положено крепости. Но Олимпиаде не понравилось там, и Филипп перенес столицу сюда, к дороге, чтобы порадовать жену.

Город еще только строился, я заметил это, когда мы подъехали ближе. Дома и храмы возводились из камня и кирпича; перед нами в склоне холма был устроен большой театр. На самом высоком месте теснились здания с колоннами из полированного мрамора: дворец Филиппа, как объяснил мне Павсаний.

– Большой, – заметил я, имея в виду дворец.

– Большего города я не видал, – ответил Павсаний.

– Ты не видел Афин, – послышался голос позади нас.

Повернувшись в седле, я заметил Александра, золотые волосы которого сверкали под утренним солнцем, а глаза горели внутренним огнем.

– Афины построены из мрамора, а не из серого тусклого гранита, – сказал он высоким и резким голосом. – Фивы, Коринф… даже Спарта прекраснее, чем это нагромождение камней.

– Когда ты был в Афинах? – ледяным тоном спросил Павсаний. – И в Фивах, и Коринфе, и…

Александр бросил на него взгляд, выражавший откровенную ярость, и послал коня вперед. Его черный Буцефал поднял копытами пыль, которая запорошила наши глаза. Царевич отъехал.

Павсаний плюнул:

– Как послушаешь его, можно подумать, что объехал весь мир в колеснице!

Мгновение спустя Соратники Александра проскакали мимо, и нас окутало еще более густое облако пыли.

Когда мы остановились днем перекусить, Павсаний велел нам привести себя в порядок. Конюхи вычистили лошадей, рабы до блеска отполировали панцири. Мы вступили в город при полном параде, а граждане Пеллы вышли на улицы, чтобы приветствовать победителей радостными возгласами. Но я не чувствовал особой радости; сон все еще тревожил меня. Я гадал, найдется ли в этом городе кто-нибудь, кто может истолковать мое видение, не объявив меня предателем, способным видеть сны об убийстве царя.

Посреди войска ехал Филипп, и горожане засыпали его приветствиями и цветами. Судя по тому, что я слышал от воинов, менее чем двадцать лет назад – когда Филипп сделался царем – Македонию притесняли соседи. Теперь они были либо покорены, либо стали союзниками царя-полководца. Филипп был настолько удачлив, что его столица не нуждалась в стенах. И теперь он стремился сделаться господином всего края: от Иллирии, протянувшейся вдоль Адриатического моря, до Бизантиона на берегу Боспора, от диких северных племен, обитавших возле реки Истр, до могучих Фив и Коринфа и даже до самых Афин. Поговаривали даже о вторжении в Азию; когда будет улажен вопрос с Афинами, придется освобождать греческие города Ионии и повыщипать бороду персидского Царя Царей.

Наслаждаясь приветствиями толпы, мы ехали по широкой главной улице Пеллы до самых ворот в дворцовой ограде. Оказавшись дома, Филипп послал своего коня вперед и первым спрыгнул у ступеней дворца.

На вершине серой гранитной лестницы, гордая и царственная, с огненными волосами, уложенными спиралью, которая делала ее еще выше, чем была она от природы, в царственном облачении чистейшей белизны, окаймленном переливчатой пурпурной полосой, невероятно прекрасная, надменная и властная, стояла женщина, которая в моем сне назвала себя Герой.

Глядя на нее, я невольно открыл рот.

– Что так удивился, Орион? – отрывисто шепнул Павсаний. – Ты видишь перед собой царицу Олимпиаду.

Это была Гера.

И она узнала меня. Гера смотрела на меня, не замечая Филиппа, который, хромая, поднимался по лестнице; я впервые заметил, что царь был не только покрыт многочисленными шрамами, но и частично парализован. Но не это открытие ошеломило меня, а Олимпиада, Гера. Она разглядывала меня с ледяной улыбкой. Кроваво-красные губы ее шевельнулись, беззвучно выговорив единственное слово:

– Орион.

Она знала меня. Значит, сон мой не был сном.

6

Я не удивился, когда мне передали, что царица велела мне явиться к ней.

В основном царскими телохранителями служили молодые знатные македонцы. И когда нас отпускали, они сразу расходились по своим домам – к семьям. Только немногие из нас – чужеземцы или люди, не имевшие своего дома в Пелле, – ночевали в казарме.

Мы занимали одно из строений во дворце, в котором сновали рабы разного возраста, женского и мужского пола, поддерживавшие здесь уют. Наше обиталище было, пожалуй, чересчур роскошным для казармы. В просторной комнате под деревянным потолком, поддерживаемым крепкими балками, стояли удобные ложа. Было где отдохнуть. Окна полной воздуха комнаты выходили на площадь, где проводились парады.

Я заметил, что соседи мои прекрасно знают домашних рабов. Кое-кто из женщин и мальчишек явно состояли в близких отношениях с телохранителями.

Царица прислала за мной вестника. Он застал меня в бассейне, заполненном ключевой водой, который был расположен неподалеку от двора, где мы упражнялись. Вода обжигала холодом, но я не обращал внимания на это, как и на то, что некоторые воины смеялись над тем, что я мою тело.

– Напрасно трудишься, Орион, скоро пойдет дождь! – крикнул мне один из сидевших на каменной скамье возле стен двора.

– Нет, он у нас из афинских неженок, которые купаются каждый месяц, – съехидничал другой.

Когда появился посланник царицы, все сразу умолкли. Должно быть, подумали, что я заранее знал, когда царица призовет меня к себе. Или же решили, что царица своим волшебством велела мне вымыться, чтобы от меня не разило потом в ее присутствии.

Словом, я последовал за вестником, благоухавшим духами, еще не знавшим бритвы юнцом, по комнатам и коридорам дворца, прямо в приемную царицы.

Да, передо мной оказалась Гера, огненноволосая и властная красавица, обещавшая мне любовь в недавнем видении.

"Сон продолжается", – решил я, направляясь от двери к престолу и низко склоняясь перед царицей. Разве может быть иначе? Ведь иногда людям случается видеть свое будущее во сне. Нет, она узнала мое имя от гонцов, которых послал царь. Гонцов или лазутчиков.

Я подумал, что так скорее всего и случилось. Однако чем объяснить, что Гера из моего сна оказалась копией Олимпиады, царицы Македонии, восседавшей передо мной на троне из полированного черного дерева? Я ведь никогда не видел царицу, только в том сне.

Два телохранителя в прекрасных полированных панцирях из кованой бронзы, замерев позади трона, неподвижными глазами уставились в бесконечность. В уголке сидели несколько женщин. Трон поднимался над сверкавшим полом. Возле престола стояли высокие краснофигурные вазы, наполненные изящными цветами.

– Мне сказали, что тебя зовут Орионом? – спросила она.

– Да, госпожа, – вежливо отвечал я, полагая, что имя мое ей превосходно известно. Подумалось: а если она знает не только мое имя, но и кто я и почему оказался здесь?..

– Мне сказали, что ты спас царю жизнь.

– Я поступил, как подобает верному воину, – отвечал я.

И вновь призрачная улыбка на короткий миг скользнула по ее губам. Я подумал, что, если бы Филипп тогда погиб, ее сын уже стал бы царем.

– Олимпиада, царица Македонская, благодарит тебя, Орион.

Я вновь поклонился.

– Какой же награды ты просишь? – спросила она. – Говори, не смущайся.

Слова слетели с моего языка прежде, чем я понял, что говорю:

– У меня нет памяти, госпожа, я помню лишь то, что было со мной несколько дней назад. Если это в твоей власти, скажи, кто я и что делаю здесь?

Она изогнула бровь, глядя на меня с удивлением и некоторым неудовольствием.

Но потом улыбнулась и негромко сказала:

– Приходи сюда в полночь, Орион. Только один, и никому не говори об этом. Ты понял?

– Понял.

– Итак, встретимся в полночь.

Я поспешил к выходу. "Прийти одному, и так, чтобы никто не узнал". Опасно… Что подумает царь, если узнает об этом?

Оказалось, что Филиппа тоже волнует мое беспамятство. Вестник, доставивший меня к царице, ожидал у входа в зал. Он сказал мне, что теперь меня ждет Парменион.

Красноносый Парменион сразу вызвал у меня симпатию. Он был немолод, лет пятидесяти, и, хотя волосы и борода его поседели, сложением отличался крепким: приземистый, широкий в груди, с мощными руками. Кроме того, характером он обладал весьма прямолинейным.

– Царь хочет, чтобы ты поговорил с учителем Александра, – сказал полководец, едва увидев меня. Он занимал во дворце одну из немногих свободных комнат. Собственный дом и семья – если они у него были – находились далеко отсюда.

– С учителем Александра? – переспросил я.

– Он узнал о том, что ты лишен памяти, и хочет поговорить с тобой. Зовут его Аристотель, он называет себя философом, хотя родом из наших краев, из Стагиры. Только вот пожил некоторое время в Афинах и набрался там странных идей, а теперь носится с ними.

Меня вновь повели по дворцу… Я последовал за тем же надушенным юнцом через те же ворота, в которые мы въехали утром, потом по одной из шумных улиц Пеллы к дому Аристотеля Стагирита.

На улицах висели густые облака пыли, поднятой или всеобщим строительством, или резким ветром, продувавшим каменистые равнины вокруг… Впрочем, какая разница? Повсюду стучали, орали строители и торговцы, уличные разносчики, хозяйки и купцы торговались, крича изо всех сил.

К только что оштукатуренной стене нового дома прислонилась тощая и совсем юная девица лет десяти, она возилась с одной из своих сандалий. Длинные каштановые волосы девчонки были превосходно уложены, короткое голубое одеяние приспустилось, открыв плечо. Тут я заметил, что она мажет чернилами подошвы сандалий. Каждый ее шаг оставлял объявление, приглашавшее в дом свиданий Дионисии из Амфиполиса. Я расхохотался: у Дионисии, должно быть, состоятельная клиентура, если она рассчитывает, что новые гости умеют читать.

Филипп предоставил Аристотелю большой и просторный, но не слишком солидный дом. Некоторые из новых сооружений, мимо которых я проходил, и другие, еще только строившиеся, казались более величественными благодаря украшенным желобками колоннам и лестницам, поднимавшимся к их подножию. Обычно здания отделяли от улицы низкие стены и полные цветов сады.

"В столицу переезжают все, кто хоть что-то собой представляет", – подумал я. Мужланы-отцы, главари шаек конокрадов, породили сыновей-аристократов, соперничавших друг с другом в роскоши домов и садов. Новая знать оставила горы и селения предков, чтобы в столице Филиппа служить своему царю.

Дом Аристотеля был невысок и приземист, лишь свежеокрашенные балки кровли свидетельствовали о том, что кто-то следит в нем за порядком. Сад перед домом зарос сорняками. Сквозь гравий на дорожке также пробивалась трава, ее явно не поправляли несколько месяцев. Ставни на окнах облезли, некоторые даже покосились.

Но когда я вошел в здание, впечатление мое переменилось. Сначала мне показалось, что дом слишком велик для одного человека, ведь меня уверяли, что философ живет в одиночестве. Затем я увидел, что ошибался: ученый жил весьма широко, ему едва хватало места.

Дом служил музеем, библиотекой, хранилищем всяких свитков, документов, множества вещей, которые занимали глубокий ум Стагирита. Симпатичный юный вестник подвел меня к входной двери, которую незамедлительно открыл передо мной ясноглазый слуга с клочковатой светло-каштановой бородой и рыжими волосами. Застиранный хитон его казался весьма поношенным.

Оставив неухоженный сад, я вступил в комнату, которая прежде служила прихожей. Ныне стены ее были заставлены полками, забитыми свитками, которые, судя по виду, много ходили по рукам. Лысеющий слуга повел меня по коридору, который сужали нескончаемые книжные полки, в заднюю часть дома, где Аристотель, согнувшись, разглядывал морские раковины. Я не заметил среди них даже двух похожих.

Он взглянул на меня, моргнул, а потом порывистым жестом отослал слугу. Невысокий и худой – едва ли не изможденный, – Аристотель напоминал подземного карлика: крупная голова с высоким лбом венчала убогое тело. Темные волосы философа поредели, борода была опрятно подстрижена. Небольшие глаза постоянно моргали, словно ученому было больно смотреть.

– Так ты и есть тот, которого зовут Орион? – спросил он голосом, на удивление глубоким и сильным.

– Да, я Орион, – отвечал я.

– Чей сын?

Я мог только пожать плечами.

Он улыбнулся, показав неровные желтые зубы:

– Простите меня, молодой человек, за неудавшийся фокус. Мне уже приходилось иметь дело с людьми, лишившимися памяти. Если ошеломить их вопросом, они могут ответить не думая, и память немедленно возвращается к ним, во всяком случае, отчасти.

Аристотель усадил меня на табурет возле рабочего стола и принялся обследовать мою голову, освещенную полуденным светом, проникавшим через высокое окно.

– Шрамов нет, – пробормотал он, – признаков ранения головы тоже.

– На мне все заживает очень быстро, – сказал я.

Ученый пронзил меня проницательным взглядом:

– Ты это помнишь?

– Нет, – отвечал я правдиво. – Я просто знаю это… Как ты знаешь мое имя.

– И ты забыл всю свою жизнь, кроме самых последних дней?

– Да, словно бы родился взрослым. Я помню себя лишь среди наемников Диопейгеса на равнине возле Перинфа… Это было чуть более недели назад.

– Значит, родился взрослым со щитом и копьем в руке, – сказал он, чуть улыбнувшись. – Подобно Афине.

– Афине? Ты знаешь ее?

– Я знаю всех богов, Орион.

– Мне снятся они.

– В самом деле?

Я помедлил, не зная, сколько можно сказать ему. Что, если ученый сочтет меня безумным? Или усмотрит предательство в том сне, когда Олимпиада-царица предстала передо мной в облике Геры-богини? Неужели она действительно хочет, чтобы я убил царя?

– А какова из себя Афина? – спросил я.

Аристотель моргнул несколько раз.

– Обычно ее изображают в броне и шлеме. Фидий изваял ее огромную фигуру со щитом и копьем. На плече богини сидит сова, символ ее мудрости.

– Но лицо, – настаивал я. – На кого похожа Афина?

Глаза Аристотеля расширились.

– Она ведь богиня, Орион, никто из смертных не видел ее.

– Я видел.

– Во сне?

Понимая, что проболтался, я ответил коротко:

– Да.

Глядя на меня, Аристотель задумался, слегка склонив к хрупкому плечу огромную голову.

– Она прекрасна? – спросил наконец ученый.

– Бесконечно… Глубокие серые глаза, волосы словно полночь, все лицо ее… – Я не мог подобрать слов, чтобы описать мою богиню.

– Итак, ты любишь ее, Орион? – спросил Аристотель.

Я кивнул.

– А она любит тебя… в твоих снах?

Я знал, как любила меня Афина среди заснеженных беспредельных просторов ледникового периода. А потом – в зеленых лесах Рая. Мы любили друг друга целую вечность – в пыльных лагерях Великого хана, в залитом электричеством городе цивилизованной Земли, на берегах Метанового океана самой крупной из лун, вращавшихся вокруг украшенного кольцами Сатурна.

Но об этом я умолчал. Аристотель уж точно решит, что имеет дело с безумцем, если я выложу хотя бы сотую долю моих видений-воспоминаний. Поэтому я ответил просто:

– Да. В моих снах мы с ней любим друг друга.

Должно быть, ученый ощущал, что я о многом умалчиваю. Беседа наша продлилась до сумерек, когда слуги неслышно скользнули в комнату, чтобы зажечь масляные лампы. Впустивший меня в дом лысоватый дворецкий что-то шепнул хозяину.

– Тебя ждут в казарме, Орион, – сказал мне Аристотель.

Поднявшись с табурета, я удивился: разговор затянулся настолько, что мышцы мои затекли.

– Благодарю тебя за потраченное на меня время, – сказал я.

– Надеюсь, что я все же помог тебе.

– Да, пусть и немного.

– Приходи ко мне. Я почти всегда дома и буду рад видеть тебя.

– Спасибо, – отвечал я.

Обойдя длинный стол, Аристотель проводил меня до дверей комнаты.

– Скорее всего ключ к твоей памяти спрятан в твоих загадочных сновидениях. Случается, люди видят во сне такое, о чем наяву даже не смеют и думать.

– Боги обращаются к снам, чтобы объявить смертным свои желания, – предположил я.

Аристотель улыбнулся и тронул мое плечо.

– У богов найдется рыбка покрупнее нас с тобой, Орион, если они правда вникают в людские дела. Боги слишком заняты, чтобы обращать на нас внимание.

Слова ученого попали в цель: не знаю почему, но я чувствовал, что он прав, оставалось лишь удивляться его мудрости. И вместе с тем Аристотель ошибался: у богов нет более интересного занятия, чем вмешиваться в людские дела.

Меня вызвали в казарму, потому что в тот вечер я был назначен на дежурство. Почти все телохранители царя отправились по своим домам, разбросанным по всему городу. И те воины, что оставались во дворце, были вынуждены подобно статуям украшать долгие и шумные пиршества Филиппа, посвященные главным образом винопитию.

Из числа знатных македонцев в ту ночь стоял в карауле чуть ли не один Павсаний. Он брюзжал, напоминая, что мог бы сейчас быть среди пирующих, а не стоять рядом с нами в броне и шлеме, пока его друзья напивались до оцепенения.

– Ничем я не хуже их, – бормотал он, проверяя мой внешний вид: мы снарядились как в бой и взяли с собой щиты.

Меня поставили возле главного входа в пиршественный зал. В огромном очаге по одну сторону просторной палаты ревел, пожирая дрова, огонь, но не для того, чтобы готовить еду. Даже летом ночи в Македонии оставались прохладными. Взмокшие слуги носили яства на громадных блюдах и расставляли их на столах, а псы, устроившиеся у камина, смотрели на людей голодными глазами, в которых мерцали кровавые отсветы пламени.

Филипп возлежал в парадной части зала. Ложе царя поднималось над полом с изображением мозаичного льва, выложенным разноцветной галькой и потрясавшим своим правдоподобием. Возле стола его находились полководцы Парменион, Антипатр и Антигон, седой и тощий, как старый волк. Как Филипп, Антигон потерял глаз в бою.

Пировали, конечно, только мужчины… по началу. Женщины прислуживали. Среди них попадались молодые и стройные, эти улыбались, ощущая на себе похотливые взгляды, сопровождаемые смелыми жестами. С прислуживавшими юнцами обращались подобным же образом. Сам же Филипп щипал за мягкое место молодежь обоего пола. Вино лилось рекой, хохот и грубые шутки сопровождали каждый глоток. Я заметил, что Александра не было среди пировавших, его молодых Соратников тоже. Сегодня царь пировал со своими друзьями, товарищами по оружию и родней – близкой и дальней. Среди таких родственников был Аттал, жирный вождь клана горцев, с глазами-пуговками, которому, как утверждали, принадлежал самый большой дом во всей Пелле и самый многочисленный табун коней в Македонии. А еще у Аттала была четырнадцатилетняя племянница, которой он раздразнивал Филиппа, словно наживкой на крючке, – так говорили в казарме.

– Филипп любит молоденьких, – бросил один из моих соседей по комнате, когда мы готовились к выходу. – Мальчишек, девчонок – ему безразлично.

– А сколько лет было Олимпиаде, когда царь женился на ней? – спросил я.

– Ну, тут другое дело. Государственный брак. Он привлекал молоссян и весь Эпир на сторону Филиппа.

– Тогда царь пылал к ней страстью, – заметил другой воин.

– Ты хочешь сказать, она околдовала его?

– Но как бы то ни было, любовь кончилась, когда Олимпиада родила ему Александра.

– Это ничего не значит: старый лис прекрасно видит своим единственным глазом каждую гладкую шкурку.

Общий одобрительный смех выразил известную зависть к царственным привилегиям Филиппа.

Пир превратился в затянувшуюся попойку, и я успел усомниться в том, что сумею прийти на назначенное царицей полночное свидание. Вино, поглощенное Филиппом, уже наполовину лишило его сознания, но десятилетний виночерпий все доливал алую жидкость в золотой кубок. Некоторые из гостей успели подремать на ложах, другие веселились и приставали к симпатичной прислуге.

Потом в пиршественный зал пустили гетер, и слуги разошлись, причем многие явно обрадовались этому. Пришедшие профессионалки были старше служанок и явно не сомневались в себе. На мой взгляд, они выбирали себе именно тех партнеров, с кем им хотелось быть. Никто не протестовал, а поведение гостей сразу улучшилось. Стихли пошлые шутки, умолк бешеный хохот, одна из куртизанок махнула рукой музыкантам, праздно сидевшим в углу. Те тронули струны лир, заиграли на флейтах, и тихая, ласковая музыка потекла в пиршественный зал. Терпкий запах пролитого вина и вонь блевотины пропитывали воздух, но ароматы далеких стран уже изменили атмосферу к лучшему.

Не прошло и часа, как пиршественный зал опустел. Никто, конечно, не смел уйти раньше царя, но, когда явились гетеры, он поднялся и, приволакивая хромую ногу, отправился к себе, опираясь на плечо молодого еще парнишки. Мужчины тоже начали расходиться вместе с гетерами. Наконец зал опустел, и усталые слуги принялись прибирать, бросая объедки псам, весь долгий вечер ожидавшим этого момента у огня.

Наконец Павсаний прошел мимо моего поста.

– Свободен, – на ходу коротко бросил он.

Я поспешил в казарму, снял панцирь и направился во дворец к Олимпиаде.

7

Царицы не оказалось в той комнате, где я разговаривал с ней впервые. Там меня ожидала служанка, по плечам которой плавно стекали темные волосы, она не прятала ни всепонимающей улыбки, ни глаз-терновинок. Подняв масляную лампу, девушка повела меня по верхним этажам дворца через лабиринт лестниц, коридоров и комнат. Я решил, что она намеренно пытается запутать меня.

– Неужели дорогу к покоям царицы можно скрыть? – спросил я как бы в шутку.

Желтый огонек лампы высветил загадочную улыбку, она посмотрела на меня и сказала:

– Увидишь.

Так и вышло. Наконец мы оказались возле невысокой деревянной дверцы, которой заканчивался совершенно пустой коридор. Я мог слышать, как скулит за стенами полночный ветер, хотя рядом не было ни одного окна.

"Значит, мы поднялись высоко", – решил я.

Служанка поскреблась в дверь, створки безмолвно распахнулись. Шагнув через порог, она пригласила меня следовать за собой. Я склонил голову, чтобы не задеть нижнюю притолоку. Служанка скользнула обратно и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

В палатах царицы было темно, темней, чем в самую черную безлунную полночь. Мрак казался столь глубоким и полным, что мне даже померещилось, будто я шагнул в небытие, в пустоту, где не могли существовать свет и тепло. Мое дыхание пресеклось. Я вытянул руки, пытаясь, подобно слепцу, на ощупь отыскать какую-то опору в этой стигийской пропасти. И я искал ее, а чувства твердили мне, что я падаю в бездну, где не существует ни времени, ни пространства. Панический страх уже овладевал мной…

И тут я увидел едва заметный огонек. Он мерцал робко, подобно первой утренней звезде, и я даже усомнился в том, что он на самом деле существует. Впрочем, постепенно свет становился ярче. Я уже слышал шаги босых ног, слабые отзвуки далекого смеха. Страх отступил, я смог вздохнуть и замер в безмолвии, ожидая, когда свет сделается более ярким, незаметно опустив руку к кинжалу, прикрытому хитоном.

Загорелись лампы – сначала неярким дрожащим светом, наконец они засияли в полную силу. И я увидел, что оказался в невероятно длинном и широком зале, далекий потолок скрывали тени. Пол мерцал белым мрамором, с обеих сторон рядами стояли массивные колонны из зеленого камня.

В дальнем конце зала восседала Олимпиада – или Гера? – на троне резной слоновой кости, украшенном чеканным золотом. Царица излучала великолепие, но змеи копошились у подножия ее трона, ползали по ступеням мраморного возвышения, по высокой спинке самого трона. Небольшие смертельно ядовитые змейки сплетались с огромными удавами, щели их зрачков сверкали.

Эта колоссальная комната не могла быть частью дворца Филиппа. Должно быть не заметив того, я проник в другой мир, в другую вселенную.

"Вот это колдовство! – решил я. – Простодушным воинам Филиппа даже не представить такого".

– Иди ко мне, Орион. – Низкий и мелодичный голос Олимпиады доносился словно из неведомой дали, и, хотя я стоял вдалеке от трона, мне показалось, что она находится рядом.

Я шел к ней словно в трансе, и путь этот казался мне бесконечным. Я не слышал ничего, лишь стук собственных сандалий по мраморному полу. И я следил за змеями, а они не отрывали от меня мерцающих глаз.

Наконец я оказался возле подножия трона. Медно-красное платье Олимпиады, гармонировавшее с цветом ее волос, оставляло нагим плечи и руки. В разрезе юбки виднелись длинные гладкие ноги. Драгоценности украшали ее грудь и пальцы. Царица взглянула на меня и улыбнулась, жестокая и прекрасная.

– Ты боишься меня, Орион?

– Нет, – отвечал я, хотя один из питонов уже оплетал пятнистым буро-зеленым телом мои ноги, поднимаясь по мне словно по дереву. Я застыл, не в силах шагнуть, не в силах бежать, не в силах даже шевельнуть рукой или пальцами. И все же я не ощущал страха. Я был действительно околдован.

Олимпиада откинулась на спинку трона, гибкая кобра скользнула по ее нагому плечу и спустилась на грудь.

– Ты любишь меня, Орион?

– Нет, – сказал я. – Я люблю… Афину.

Улыбка ее сделалась холодной.

– Смертный не может любить богиню. Тебе нужна женщина из плоти и крови, ты любишь меня.

– Не хочу обидеть, но…

– И ты будешь любить меня! – отрезала она. – И никого другого.

Я обнаружил, что теперь больше не могу говорить. Питон сдавил мне грудь. Голова его оказалась прямо перед моим лицом и прикоснулась к щеке. В желтых щелях его глаз я не увидел ни следа мысли, змей повиновался приказам извне, подобно мне самому.

– Теперь ты будешь любить меня, – повторила Олимпиада. – И выполнишь мой приказ. Не только здесь и сейчас, но и всегда и везде я буду повелевать тобой.

Казалось, тело уже не принадлежало мне, оно сделалось машиной, которой управлял кто-то другой. Я мог еще думать, мог ощущать тяжесть и мощь могучих колец питона, уколы его языка. Еще я мог слышать слова Олимпиады… И увидел, как вспыхнули желтым огнем глаза царицы, когда она наклонилась вперед. Но я не мог повернуться, зная, что, если она пожелает, сердце мое остановится.

Кобра проползла по коленям Олимпиады и спустилась, обвив ножку трона. Броский металлический браслет на руке царицы оказался небольшой змейкой, теперь она скользнула вниз и застыла.

А потом Олимпиада встала, взяла обеими руками коралловую змейку и сделала три шага вперед.

– Ты будешь любить меня, – повторила она, – и делать то, что я прикажу тебе.

Царица приложила змейку к моему горлу. Тонкие клыки пронзили мою кожу, и огненный поток боли со скоростью электрического удара пробежал по моим венам. Я понял, почему Олимпиада сначала заставила питона обвить меня кольцами. Без него я просто бы рухнул на холодный мраморный пол.

Но я так и не потерял сознания, боль ослабла, оставив мое тело закоченевшим и совершенно бесчувственным. И когда Олимпиада повелела мне следовать за ней, я обнаружил, что питон соскользнул вниз и я могу идти. Царица привела меня в спальню, которая, казалось, висела в пустоте. Ступни мои ощущали нечто твердое, но, когда я взглянул вниз, там не было ничего, лишь крошечные огоньки мерцали в облаках холодного тумана – розовые, голубые, золотые, золотисто-зеленые.

Мы опустились на постель, столь же мягкую и упругую, как воды спокойного моря, звезды отовсюду взирали на нас. Олимпиада сбросила одежду, открывая великолепное тело, нежная кожа ее молоком светилась во мраке, вырисовывая силуэт прекрасной богини.

– Нравится ли тебе все это, Орион? – спросила она, опускаясь возле меня на колени.

Я не в силах был ответить иначе.

– Да.

Она сняла с меня одежду, укоризненно качнув головой при виде кинжала на моей ноге.

– Это подарок самого Одиссея, – пояснил я. – Из Трои.

Не говоря ни слова, она сняла кинжал и бросила его во тьму, окружавшую нашу постель.

– Теперь ты мой, Орион, – пробормотала она.

И мы любили друг друга… Неторопливое начало лишь разожгло пыл. И всякий раз в момент высшей страсти она кричала:

– Ты мой! Ты мой!

И постоянно спрашивала:

– Ну, кого любишь теперь, Орион?

Я не мог ответить. Власть ее над моим телом не позволяла мне произнести имя Афины. Потом страсть вновь пробуждалась, и тела наши сплетались, даря и получая наслаждение.

– А так она ласкала тебя? – спрашивала Олимпиада. – А это заставляла тебя делать?

Не знаю, сколько времени прошло, но наконец мы легли рядом под бесконечным океаном звезд, тяжело вздыхая, как загнанные животные.

– А теперь назови имя той женщины, которую ты любишь, Орион! – приказала она.

– Тебе оно не понравится, – отвечал я.

Я ожидал вспышки гнева, но Олимпиада расхохоталась:

– Она завладела тобой сильнее, чем я ожидала.

– Но мы любим друг друга.

– Это был только сон, Орион… Всего лишь твой сон. Забудь о ней, смирись с реальностью.

– Она любит меня… Афина… Аня.

Долго молчала она во тьме, а потом сказала:

– Богиня может принять человеческий облик и заниматься любовью со смертным. Но это не любовь, Орион.

– Кто я? – вырвалось у меня, когда власть ее надо мной чуть ослабела. – Почему я здесь оказался?

– Кто ты? Ну что ж, Орион, ты не представляешь собой ничего особенного. Ты человек… творение… тварь… игрушка богов. – И смех ее сделался жестоким.

Я закрыл глаза, стараясь понять, каким путем можно избежать объятий этой злой женщины. Именно она и была богиней Герой, которую я видел во сне. Или же все-таки передо мной всего-навсего ведьма Олимпиада, околдовавшая меня силой своего темного волшебства? Неужели мои воспоминания об Афине и других богах и богинях оставлены всего лишь яркими снами, порождены желанием узнать свое происхождение и еще стремлением к любви… к той, которая любит меня. Что же такое магия Олимпиады: простое чародейство или же сверхъестественные возможности истинной богини? Так я и уснул, пытаясь постичь глубины тайны.

Когда я открыл глаза, утренний свет уже лег на занавеси. В растерзанной постели возле меня спала нагая женщина. Благодаря румянам, размазавшимся по ее лицу, я понял, что вижу одну из гетер, прошлой ночью завершивших пиршество у Филиппа. Я осторожно поднялся, не желая ее будить. Белый утренний свет превратил ее в немолодую и усталую женщину, какой она и была на самом деле.

Встав, я бесшумно собрал свою одежду, аккуратно уложенную на кресло, стоявшее в уголке комнаты. Даже кинжал оказался на месте. Я оделся и, отогнув плотную ткань, прикрывавшую вход, наткнулся прямо на Павсания.

– Вижу, ты провел бурную ночь, – буркнул он.

Я не имел представления о том, как попал сюда, а потому промолчал.

– Проклятая Таис, как мужчина, выбирает только тех, кто ей нравится, – посетовал Павсаний, провожая меня по коридору к лестнице.

Мы спустились на первый этаж и вышли на улицу, еще безлюдную в ранний час.

– Как ты попал сюда? – ворчливо спросил Павсаний, ткнув пальцем за спину, в сторону дома Таис. Скромный двухэтажный домик сиял чистотой, его украшали ящики с яркими цветами под каждым окном.

Пожав плечами, я отвечал. Надеюсь, мои слова звучали убедительно:

– И в самом деле не знаю.

– Незачем пить, если теряешь память.

– Ты прав.

Никого не встретив, мы прошли по улице и поднялись к дворцу.

– Дело в том, – пояснил Павсаний, – что молодой Птолемей интересуется Таис. А она, получается, ищет твоей любви?

Птолемей принадлежал к числу приближенных Александра. Поговаривали также, что он был незаконным сыном Филиппа.

– Быть может, она просто хочет помучить его ревностью? – неловко пошутил я, размышляя о том, как угодил в дом и постель Таис.

– Подобная ревность, Орион, приносит с собой кровь и смерть.

Я беспечно повел плечами.

– Но у меня нет семьи и некому мстить за меня после смерти.

– Благодари богов за эту скромную милость, – пробормотал он.

Когда мы подошли к дворцовой стене, мне в голову пришел вопрос:

– А как ты узнал, где искать меня?

Павсаний бросил на меня мрачный взгляд:

– Одна из служанок царицы до первых петухов подняла меня и велела позаботиться о тебе… Сказала, чтобы я увел тебя отсюда прежде, чем Птолемей узнает об этом.

– А откуда узнала служанка?

– Я же сказал тебе – это служанка царицы. А ведьма знает обо всем, что происходит во дворце, причем иногда даже заранее.

8

Сам воздух дворца, казалось, был пропитан интригами. Царь одну за другой вел короткие войны возле своих границ, одновременно принимая послов из областей, весьма удаленных от Македонии и друг от друга, например таких, как Пелопоннес и Сиракузы в Сицилии. Приехали из Персии и посланцы от Царя Царей.

Никто не мог угадать, чего добивается Филипп и каковы его истинные цели. Однако в предположениях нехватки не ощущалось. Догадок было столько, сколько людей принималось рассуждать об этом. Один говорил, что Филипп стремится править греками. Другой утверждал, что царь собирается покорить персов. Третий предполагал, что он решил сделаться тираном Фив, затаив зло против города, где в молодости провел несколько лет в качестве заложника. Четвертый заявлял, что царь мечтает унизить Афины и подвесить Демосфена за его тощую шею. Пятый не соглашался, уверяя, что Филипп задумал расширить Македонию к северу, покорить все балканские племена, но для этого ему нужно сначала обезопасить южные границы своего царства, где большие и малые города, а с ними Фивы и Афины, только и ожидали, чтобы царь повернул к ним спину.

В числе телохранителей я стоял позади трона Филиппа в тот день, когда царь принимал персидских послов. Разодетые в длинные пестрые одежды из шелка, убранные сиявшими драгоценностями, вельможи, казалось, являли все великолепие Востока. Богатые дары – пряности, благовония, присланные новым владыкой Персидского царства Дарием III, – Филипп принял как должное и в ответ подарил сотню коней. Меринов, как мне сказали потом. Мы, телохранители, хохотали до колик над шуткой Филиппа, но сам царь был далек от веселья, когда персы оставили двор.

– Лазутчики, – буркнул Антипатру мрачный Парменион еще до того, как персы удалились из тронного зала. – Они хотят разузнать, сильно ли македонское войско и как развивается наше соперничество с Афинами.

– Клянусь! От нас они направятся прямо в Афины, чтобы рассказать Демосфену обо всем, что выведали, – отозвался Антипатр.

– И подсыпать золота в его жадные ладони, – добавил Парменион.

Доводилось мне слышать и о других интригах, более мирного толка. Аттал стремился выдать за царя свою молодую племянницу Клеопатру. Я знал, что у Филиппа несколько жен: дипломатические жесты потворствовали сексуальным аппетитам. Впрочем, царь не видел разницы между мужским и женским полом, он просто любил молодых и красивых партнеров.

Имя Клеопатра очень часто встречалось у македонцев, и при дворе многие называли четырнадцатилетнюю племянницу Аттала почетным прозвищем, которым наделил ее сам Филипп: именем Эвридики, прекрасной жены легендарного Орфея. Певец добровольно сошел в Аид за своей возлюбленной. Я подумал, что Олимпиада охотнее отправила бы в ад самого Филиппа, чем примирилась бы с новой конкуренткой, Клеопатрой-Эвридикой.

Олимпиада постоянно плела козни. Она прогнала из дворца всех остальных жен Филиппа, хотя сама, как утверждали дворцовые слухи, решительным образом отказывалась спать с царем. Этим она хотела добиться того, чтобы ее сын Александр остался единственным наследником Филиппа. А это значило, что ей не нужны новые жены царя, которые могли бы подарить ему сыновей. Я понимал, что все россказни о чародейском искусстве царицы оказались более верны и что она каким-то образом сумела покорить меня своей воле. Не знаю, что она хотела сделать моими руками. После полной страсти первой ночи любви царица даже не смотрела на меня.

Интриговал и Филипп. Брачная связь с домом Аттала лишь укрепила бы его трон. Как и ранний брак его дочери от Олимпиады, также носившей имя Клеопатра. Девушка эта была даже моложе племянницы Аттала, однако, робкий еще ребенок, дочь Филиппа уже считалась ценной пешкой в дворцовой игре.

Действие этой пьесы не знало антрактов. Послы и вестники каждый день прибывали ко двору. Даже царский телохранитель мог видеть, что Филипп умел быть тактичным, благородным, гибким и терпеливым: добрым хозяином, верным другом и разумным врагом, готовым к миру даже в преддверии победы.

Но постепенно я заметил, что царь неотступно стремится к единственной цели. При всем благородстве, гибкости и рассудительности каждое заключенное им соглашение, каждое приобретение должно было обеспечить власть Македонии не только над окрестными странами и прибрежными гаванями. Филипп хотел подчинить себе большие государства-города юга: Фивы, Коринф, Спарту и в особенности Афины.

– Демосфен настраивает против нас афинян, – сетовал Филипп в разговоре с купцом, прибывшим из этого города. – У меня нет причин воевать с Афинами. Я уважаю город, породивший Перикла и Сократа; я почитаю его древние традиции. Но афиняне видят в себе господ и пытаются удушить нас, отрезав от моря.

Торговец прибыл, чтобы поговорить об урожае зерна, которое мы перехватили. Филипп требовал, чтобы Афины отказались от контроля над Перинфом и другими портовыми городами на берегу Боспора.

– Всеми гаванями? – охнул афинянин. – Но тогда, могучий царь, ты возьмешь своими дланями мой народ за горло. Македония всегда сможет лишить Афины зерна.

Опершись локтем на больную ногу, Филипп посмотрел с трона на купца в белой одежде.

– Афинянин, тогда мы станем друзьями, – сказал царь. – А друзья доверяют друг другу и не поднимают свой народ на войну против соседа.

– Ты говоришь о Демосфене?

– О ком же еще!

Купец покачал головой, потом разгладил складки своего хитона. И наконец ответил:

– В Афинах, господин, правит народ. В прошлом нашим городом правила олигархия. Еще раньше тираны. Я предпочитаю демократию.

Филипп настаивал:

– Я не имею намерения править в Афинах. Я просто хочу, чтобы ваш город перестал воевать против нас.

– Я передам это известие народному собранию.

– Очень хорошо.

Филипп отдал зерно в обмен на обещание отказать в поддержке Перинфу. О Бизантионе не было сказано ни слова. Филипп проводил афинянина, оказав купцу все положенные дипломатические почести. Перед дворцом были выстроены царские телохранители. К несчастью, начинались осенние бури, и холодный назойливый дождь испортил день.

Хромая, царь возвращался в свои покои, окруженный телохранителями. Я и еще трое самых доверенных воинов следовали непосредственно за Филиппом. От холода и сырости его больная нога наверняка разболелась.

В комнате, где царь занимался делами, его ожидали три главных военачальника. Едва он появился, рабы принесли крепкое красное вино. Большую часть тесного помещения занимал тяжелый стол, железные гирьки удерживали на его поверхности большую карту Эгейского побережья.

– Это соглашение бесполезно. – Парменион осушил первый кубок и поставил его возле края карты, нарисованной на пергаменте из овечьей кожи. – Афиняне будут держать слово, лишь пока это им выгодно. Но зерно свое получат.

– Их флот может нанести удар по побережью в любое место без всяких помех, – сказал Антигон.

Антипатр энергично согласился:

– Тебе надо было придержать зерно, пусть хоть чуточку поголодали бы. Сразу стали бы посговорчивей.

Глотнув вина, Филипп ответил:

– Да, поголодали бы. И винили бы в этом нас. Следовательно, мы только доказали бы, что все россказни Демосфена – правда, а я – кровожадный тиран и захватчик.

– Ну какой ты тиран? – плюнул Парменион. – Разве ты правишь самовластно, не считаясь с волей старейшин?

Однако Филипп не слушал его. Он уже обдумывал следующий ход. Я оставался возле дверей до темноты, потом меня отпустили. Когда я вернулся в казарму, Павсаний сообщил мне, что царица уже присылала за мной.

Он смотрел на меня с подозрением:

– А почему это царица интересуется тобой?

Я невозмутимо взглянул ему прямо в глаза:

– Спроси у нее, предводитель. Это она призвала меня; я не напрашивался на встречу с ней.

Павсаний оглянулся и предостерег меня:

– Будь осторожен с ней, Орион. Царица играет в опасные игры.

– Разве у меня есть выбор?

– Если она скажет хоть слово против царя… Если ты уловишь хотя бы намек на недобрый умысел против него… Сообщи мне.

Преданность старого воина заслуживала восхищения.

– Так я и сделаю, полководец, – ответил я. – Я служу не ей, а царю.

Однако, пробираясь в сгущавшемся ночном мраке к комнатам Олимпиады, я думал о том, что царица может просто повелевать мной… Я совершенно не мог противостоять ее чарам.

К моему удивлению и облегчению, рядом с ней был Александр. В покои царицы меня провожала рабыня. Олимпиада находилась в небольшом зале, она сидела в мягком кресле, занятая беседой с сыном. Даже в простом шерстяном лазоревом платье она была прекрасна, ее медно-рыжие волосы ниспадали на плечи, а тонкие руки оставались открытыми.

Александр метался по тесной комнате, как пантера в клетке. Он словно бы излучал энергию, сверкая золотыми волосами; буря чувств делала гладкое молодое лицо воинственным и тревожным.

– Я его законный наследник, – говорил Александр, когда меня провели в комнату.

Олимпиада взглядом указала ему на меня и жестом велела сопровождавшей меня служанке отправиться прочь. Та осторожно закрыла дверь за моей спиной, я же замер в полном безмолвии, желая одного – повиноваться.

Голова Александра не доходила и до моего плеча, однако царевич был крепкого сложения: имел широкие плечи, мускулистые руки. Золотая грива волос колечками сбегала к плечам Александра, а в глазах его пылал неукротимый огонь.

– Но других сыновей у него просто нет, – сказал он матери. – Если не считать идиота Арридайоса.

Олимпиада отвечала ему горькой улыбкой:

– Ты забываешь, что совет может выбрать любого. Трон не обязательно перейдет к тебе.

– Но они не посмеют избрать никого, кроме меня!

– Для некоторых ты еще очень молод. – Она пожала плечами. – Они могут избрать Пармениона или…

– Пармениона? Старого пузана? Я убью его!

– Или же они могут назначить регента, – продолжила Олимпиада, словно бы не замечая выходки сына, – который будет руководить тобой до тех пор, пока ты не войдешь в возраст, позволяющий править страной.

– Но я уже взрослый, – настаивал Александр едва не умоляющим тоном. – Я замещал царя во время войны. Чего они ожидают от меня?..

– Предвидения, – отвечала Олимпиада.

– Предвидения? Я должен вещать подобно оракулу?

– Нет, – отвечала она несколько разочарованным тоном. – Предвидения, которое привлекает к царю души воинов. Твоя будущая цель столь грандиозна, что люди должны льнуть к тебе и следовать за тобой всюду, куда бы ты ни повел их.

– О чем ты говоришь? – Александр остановился и взглянул на мать.

– Ты должен повести греков на бой против Персидского царства.

– Клянусь богами, – Александр нахмурился, – Филипп сулит нам битвы с персами уже более десяти лет. И в этом походе я не вижу ни новизны, ни доблести.

Олимпиада жестом указала ему на кресло, стоявшее возле нее. Мелькнули длинные ногти, покрытые красным лаком.

Александр сел.

– Филипп говорит лишь о войне с персами. Ты же покоришь всю Персию. Он пользуется персами для того, чтобы объединить все греческие города под своей властью. А ты объяснишь грекам, что ни один греческий город не может считать себя по-настоящему свободным, пока персы угрожают нам.

– Так мне говорил и Аристотель…

– Конечно же, – отвечала с понимающей улыбкой Олимпиада.

– Но персы сейчас нам не угрожают, – возразил Александр. – Их новый царь пока старается лишь сохранить единство страны и не имеет намерения вторгаться в наши пределы.

– Это ничего не значит. Все помнят рассказы отцов и дедов… и дедов их дедов. Персы неоднократно вторгались в нашу страну. Даже сегодня им принадлежат греческие города Ионии. Мало того, они вмешиваются в нашу политику, поднимая города на междоусобные войны; они разделяют и ослабляют нас. Лишь сокрушив Персидское царство, мы обеспечим мир всем греческим городам, и тем же Афинам.

Александр, раскрыв рот, смотрел на мать и наконец сказал:

– Из тебя вышел бы лучший оратор, чем сам Демосфен.

Олимпиада улыбнулась, погладила сына по золотым кудрям.

– У Филиппа есть армия. У Демосфена есть цель. А у тебя есть то и другое.

– Я покорю Персидское царство. – Александр словно вдыхал густой аромат идеи. – Покорю весь мир!

Все еще улыбаясь, Олимпиада повернулась ко мне:

– Орион, слушай мое повеление.

Я знал, что обязан повиноваться.

– Перед тобой мой сын, – сказала она. – И ты будешь защищать его во все времена и от всех врагов, в том числе и от человека, который считает себя его отцом.

– От Филиппа? – переспросил я.

– И от Филиппа, и от всякого, кто посмеет встать на пути Александра, – сказала мне Олимпиада.

– Понятно.

Она повернулась к Александру, размышлявшему о покорении мира:

– Будь терпелив. Учись этому у одноглазого лиса. Жди своего часа. Но когда наконец настанет момент, будь готов нанести удар.

– Так и будет, мать, – точно в лихорадке проговорил Александр. – Так и будет.

Олимпиада отпустила меня сразу, как только ушел Александр. Я вернулся в тот вечер в казарму с головной болью… Я служу Филиппу, но Олимпиада приказывает мне защищать Александра даже от самого царя. Кого царица опасалась? Что замышляла?

Я заставил себя уснуть, стремясь увидеть знакомый сон. И мне это удалось. Снова оказался я на солнечном холме над великолепным городом, раскинувшимся у моря. Мерцавший энергетический купол прикрывал опустевшие улицы и заброшенные сооружения.

Там жила женщина, которую я некогда любил; та, которую я знал под именем Афина. Но на самом деле звали ее Аня, если можно всерьез воспринимать имена, которыми называют себя творцы. Они не нуждались ни в именах, ни даже в словах. Они – сверхлюди, произвольно меняли свой облик и были подобны звездам – я не мог до них дотянуться.

Творцы. Я вспомнил, что означало это слово. Один из них создал меня. Гера назвала меня тварью… существом, которое создал Золотой. Атон. Я вспомнил! Значит, память возвращалась ко мне. Или же творцы просто позволили мне кое-что вспомнить, чтобы я мог лучше служить им? Желая узнать о них побольше, я направился к городу, сверкавшему внизу, но… Проснулся на скомканной постели. Свет проникал в высокие окна казармы, в Пелле голосили петухи.

9

– А как ты думаешь, выйдет ли из тебя хороший осведомитель? – спросил Филипп.

Я стоял перед царем в его рабочей комнате. Стол опустел, лишь в одном углу его грудой лежали свитки. Не было ни слуг, ни вина.

– Осведомитель? – отозвался я недовольным тоном.

– А почему бы и нет? – Рассуждая вслух, Филипп откинулся на спинку раскладного кресла, обтянутого шкурами. – Самые лучшие соглядатаи получаются из мужчин. Они, так сказать, сливаются с фоном. Таких не замечают люди, за которыми они шпионят. Это могут быть, конечно, и женщины, но с ними дело обстоит иначе.

Я стоял навытяжку перед царем, не зная, как ответить.

– Не изображай негодование, Орион. – Царь криво ухмыльнулся. – Я не стану просить тебя совать повсюду свой нос… в том числе ломиться в чужие двери.

– То есть, господин мой?..

Царь запустил пальцы в бороду и продолжил:

– Я посылаю Аристотеля в Афины с неофициальным поручением. Я хочу, чтобы он связался с противниками Демосфена, с теми, кто стремится к миру со мной. Ему потребуются сопровождающие, и я бы хотел, чтобы ты возглавил отряд.

– Да, господин, – отвечал я. – А как же шпионить?

Царь расхохотался:

– Просто держи свои глаза и уши открытыми. Все замечай, слушай, запоминай… Расскажешь мне, когда вернешься. Вот и все дело.

Я почувствовал облегчение: подобное поручение не смущало меня. Покидая Пеллу, я удалялся от Олимпиады с ее ведьмовской властью и очарованием. Я испытывал не просто облегчение. Филипп отпустил меня, заявив, что посольство Аристотеля отправится в путь на следующее утро. Но, подходя к двери, я вспомнил, что поручение это удалит меня от Александра. Кто тогда будет выполнять приказ Олимпиады?

– Кстати, – проговорил вдогонку Филипп, прежде чем я успел притронуться к двери. – Мой сын тоже едет с вами, он никогда не видел Афин. Как и я сам.

Я повернулся к царю:

– Александр возьмет с собой кое-кого из своих Соратников. Они будут путешествовать инкогнито, если только этот молодой сорвиголова сумеет держать рот на замке. – Царь вздохнул, как и подобало озабоченному отцу. – Я хочу, чтобы ты в первую очередь позаботился о нем, Орион. В Александре будущее моего царства.

Должно быть, на лице моем появилась глупая ухмылка, поскольку Филипп удивился, но без раздумий отвечал мне улыбкой.

Оставив его, я ощутил невероятное облегчение. Царь не желал зла своему сыну. Он, как и Олимпиада, просто хотел, чтобы я защищал Александра. Царица, наверное, уже вчера вечером знала о посольстве, которое будет направлено в Афины. Возможно, идея поездки вообще принадлежала ей; она захотела показать сыну Афины, и сам царь оказался такой же пешкой в ее руках, как и я. Что, если я не вырвусь из-под ее власти даже в далеких Афинах?

И все же, оставив Пеллу позади, я по-новому ощутил свободу. Терпкий воздух над просторными равнинами и лесистыми холмами пьянил меня как вино. Над головой раскинулось чистое небо, интриги и козни остались в столице, а мы ехали по дороге, вившейся вверх по скалистому склону.

По пути мы с удовольствием внимали Аристотелю. Он еще недавно был наставником Александра, минул только год с тех пор, как Стагирит перестал выполнять эти обязанности, но теперь, по дороге на юг, проезжая верхом через холмы и ущелья, старый гном буквально впивался в каждую складку земли, каждую птицу, тварь или насекомое, изучая каждую травинку, улавливая любой шорох и посвист.

Он посылал Александра и его Соратников по окрестностям. Они привозили образцы буквально всего, от трав до камней. Гефестиона, который был наиболее близок к Александру, едва не зажалили осы, когда юноша попытался прихватить гнездо, сооруженное насекомыми на мертвом дереве. Философ собственноручно оказал помощь молодому человеку, наложил грязевые повязки и смягчающие мази, одновременно рассказывая, что отец его, врач, был весьма огорчен, когда Аристотель избрал себе иной жизненный путь.

Я полагал, что старик будет путешествовать в одной из повозок, но, как и все мы, он ехал верхом. Слуги, конечно, пользовались мулами. Пришлось нанять погонщиков, чтобы управиться с повозками, число которых все увеличивалось.

Высокогорная дорога на юг вилась по обрывам Темпийской долины, между Оссой и утесами горы Олимп; ее величественный пик был уже убелен снегом.

– Обитель богов, – сказал Аристотель, когда мы пустились в путь прохладным осенним утром. Хрупкие сухие листья усеивали дорогу, в утреннем холодке фыркали лошади.

– Так говорят легенды, – отвечал я.

– Ты не веришь в богов? – нахмурился он.

– Верю… – Я с горечью улыбнулся. – Только они живут не на холодных горных вершинах. Они устроились лучше.

– Удивительно. – Аристотель покачал головой. – Для человека, у которого вовсе нет памяти, ты весьма уверенно рассуждаешь об удобстве обители богов.

– Можно подняться на гору, – сказал я, – и собственными глазами увидеть, есть там боги или нет.

– Посмотреть собственными глазами! – Он расхохотался. – Отлично, Орион, отлично! Практика – это критерий истины… Я еще сделаю из тебя философа.

– Тоже мне критерий! – пробормотал я.

– Истину часто трудно определить, Орион. Ради нее Сократ отдал свою жизнь. Мой учитель Платон пытался выяснить, что такое истина, но умер с разбитым сердцем, так и не добившись успеха.

Я задумался над тем, что такое истина. Неужели мои сны истинны и реальны? Правдивы ли смутные воспоминания о прочих жизнях или же их выдумал мой отчаявшийся ум?

Аристотель не понял причин моего молчания.

– Да, я отклонился от учения Платона. Он полагал, что истинны сами идеи, чистые, не облеченные физической субстанцией. Я не могу согласиться с ним. На мой взгляд, обнаружить истину можно, лишь исследуя окружающий нас мир с помощью пяти чувств.

– Ты говорил, что Платон умер оттого, что его сердце разбилось?

Лицо старого гнома скривилось.

– Дионисий пригласил Платона в Сиракузы, в далекую Сицилию. Там Платон учил его быть царем и философом, великим предводителем мужей. Не каждый день получает философ возможность учить царей.

– И чем кончилось обучение?

– Дионисий внимательно выслушал повествование Платона об идеальной республике и воспользовался его идеями – но для того, чтобы стать абсолютным тираном. Его сын оказался еще хуже: он выслал Платона из Сиракуз домой в Афины.

– Неплохо для царя-философа, – сказал я.

Аристотель бросил на меня тревожный взгляд и умолк.

Наш небольшой караван рос день ото дня; коллекция Аристотеля увеличивалась в объеме. Нам приходилось покупать новых мулов, повозки и нанимать людей, чтобы управлялись с ними. Когда мы добрались до Афин, длина каравана выросла вдвое. Снег покрыл уже и самые низкие вершины, а деревья стояли нагими. Я вел наш отряд сквозь узкий проход Фермопил, где более полутора столетий назад Леонид и его спартанцы преградили дорогу войску Ксеркса.

По настоянию Александра мы остановились, чтобы почтить память отважных спартанцев, погибших, но не сдавшихся персам. Здесь, на узком скалистом пятачке между мрачными горами и грозным морем, возле горячих ключей, давших имя ущелью, мы воздали честь древним героям… А ветер, свистя, задувал с севера, обещая скорую зиму. Александр отозвался о персах с презрением и закончил свою речь словами: "Никогда не станет наш народ свободным, пока не рухнет Персидское царство".

Аристотель кивнул, соглашаясь. Слова царевича произвели впечатление на людей. Ну а я смотрел на серевшее небо, сулившее снегопад. Мы отправились дальше.

– Александр умолчал об одном факте, – заметил Аристотель, покачиваясь в такт шагам тихой гнедой кобылы. – Увы, македонцы позволили Ксерксу и его армии пройти через их земли, и пальцем не шевельнув, чтобы задержать их. Более того, они продавали персам зерно, коней и корабельный лес.

Он говорил с виноватой улыбкой и негромким голосом, так, чтобы никто не слышал его. Но все равно на всякий случай добавил:

– Это было, конечно, давно. С тех пор все переменилось.

Я ожидал, что Аттика окажется подобием Македонии, то есть широкой плодородной равниной среди лесистых гор. Но здесь голые скалы спускались прямо к синему морю.

– Афиняне поколение за поколением рубили свои леса на корабли. Их вечно воевавший город всегда нуждался в судах, – сказал Аристотель. – Ныне на этой земле можно только разводить пчел.

Александр ехал между нами.

– Ну, теперь ты понимаешь, почему афиняне видят одно только море, – взволнованно сказал он. – Здесь не хватает плодородной земли, чтобы прокормить даже деревню, не говоря уже о великом городе.

– Вот почему они так нуждаются в зерне, которое поступает из-за Боспора, – догадался я.

– И потому хотят держать в своих руках портовые города. А мы душим их, отбирая гавани, – сказал Александр. Глаза его вспыхнули. – Но войну с персами мы начнем с приморских городов. Тогда флот их сделается бесполезным!

И он пустил вскачь коня, чтобы сообщить друзьям новое стратегическое откровение.

Филипп приказал, чтобы Александр и его Соратники – царевич прихватил с собой четверых – в Афинах оставались инкогнито. Они должны были изображать охранников, приставленных к уважаемому учителю и философу. Я знал, как будет трудно этим знатным македонцам сохранить смиренный вид, в особенности Александру, стремившемуся все увидеть и побывать повсюду. Царевич не хотел слушать меня. И любой зрячий сразу же мог узнать златокудрого сына Филиппа, который уже стал легендарным в этой стране.

В Афины мы вошли без приветствий фанфар и у городских ворот остановились лишь затем, чтобы сообщить страже, что Аристотель Стагирит приехал в гости к своему старому другу, законнику, адвокату Эсхину. С узкой извилистой улицы я видел громаду Акрополя, где среди потрясающих мраморных храмов блистала великолепием колоссальная статуя Афины, защитницы города.

"Конечно! – Сердце прыгнуло в моей груди. – Это ее город! Здесь я отыщу ее".

И, словно бы прочитав мои мысли, Александр обратился к Гефестиону, ехавшему возле него:

– Надо бы подняться, посмотреть Парфенон.

Его молодой друг, высокий, стройный и темноволосый, прямая противоположность Александру, коренастому, крепкому блондину, качнул головой:

– Туда не пропускают гостей. Это священная земля.

– Что ты, там афиняне хранят свои сокровища, – усмехнувшись, возразил Птолемей. – Вот почему туда не допускают чужеземцев.

– Но я же не простой гость, – отрезал Александр. – Я сын царя.

– Но не сейчас, – тоном старшего брата проговорил Птолемей. – Мы ведь лишь сопровождаем сюда старика.

Александр попытался взглядом осадить Птолемея и, обнаружив, что не может этого сделать, повернулся ко мне. Я старательно смотрел в другую сторону.

"Да, – сказал я себе. – Будет очень трудно удержать его под контролем".

Дом Эсхина был, пожалуй, пышнее дворца Филиппа. Конечно, он оказался меньше, но не намного. Вход украшал мраморный портик, стены – цветные фризы, изображавшие нимф и сатиров. Статуи мраморным лесом теснились в саду; среди них были и серьезные мужи в торжественных облачениях, и молодые женщины в разнообразных и часто весьма смелых одеждах.

Когда мы прибыли, дворецкий сообщил Аристотелю, что Эсхина нет дома. Он говорил на аттическом греческом, я знал македонский диалект, но служителя понимал хорошо. Эсхин был в собрании, и его не ждали домой до вечера. У нас оставалось несколько часов, чтобы распаковать вещи и устроиться в просторном крыле дворца, предназначенном для гостей.

– А правда ли, – спросил я у Аристотеля, пока мы следили за рабами, перетаскивавшими его коллекцию в комнату, отведенную ученому для занятий, – а правда ли, что все афиняне – законники?

Старик негромко рассмеялся:

– Нет, не все… Среди них есть и женщины, даже рабы.

Я забрал особенно тяжелую корзину из рук хилого пожилого раба, неуверенно ступавшего под грузом, и, подняв ее на плечо, понес в рабочую комнату философа. Вместе с Аристотелем мы вошли в дом.

– Но афиняне уверяют, что в их городе демократия, – сказал я. – И все граждане здесь равны. Как тогда у них могут быть рабы?

– Рабы не граждане, Орион, и женщины тоже.

– Но разве можно считать демократией строй, при котором лишь часть населения обладает политической властью?

Аристотель ответил вопросом на вопрос:

– А скажи, можно ли поддерживать порядок в городе без рабов? Неужели ткацкие станки способны работать сами собой, а корзины будут по воздуху перепархивать с места на место? С тем же успехом ты можешь просить нас отказаться от лошадей, мулов и быков… Рабы необходимы.

Я умолк. Но когда я осторожно поставил корзину на пол, Аристотель продолжил урок:

– Ты задел болезненную точку, Орион. Демократию следует предпочитать тирании – правлению одного человека, – но сама демократия далека от идеала.

Решив играть роль ученика, я спросил:

– Как это?

В комнате еще не были расставлены кресла, в ней оказались только принесенные рабами корзины. Аристотель взглянул на одну из них, решил, что переплетенные прутья выдержат его вес, и сел. Я остался стоять.

– Если все политические решения принимаются большинством голосов, тогда на самом деле человек, который способен влиять на мнение граждан, и есть тот, кто истинно принимает решение. Ты понимаешь меня?

– Да. Тогда гражданами правит демагог.

– Слово «демагог» ты произносишь с пренебрежением в голосе. А это означает только "предводитель народа".

– Афиняне уже успели придать его звучанию пренебрежительный оттенок.

Аристотель, моргая, посмотрел на меня:

– Откуда ты это знаешь, раз не имеешь памяти?

– Я все быстро усваиваю, – отвечал я.

Ученый продолжил объяснения, хотя и не полностью удовлетворился моим ответом:

– Действительно, ораторы, подобные Демосфену, могут увлечь собрание пылкой риторикой. Демосфен настроил афинян на войну против Филиппа, и именно с его демагогией я должен бороться.

– Значит, ты тоже оратор?

Аристотель устало качнул головой.

– Нет, но хорошего оратора всегда можно нанять. Эти болтуны охотно берут плату за выступления.

– Тогда на кого же работает Демосфен?

Старик озадаченно посмотрел на меня:

– У него есть свои клиенты… гражданские дела, иски, наследства. Ими он зарабатывает свой хлеб.

– Но кто платит Демосфену за речи против Филиппа?

– Никто. Во всяком случае, сам он утверждает, что выступает как свободный афинский гражданин.

– Ты в это веришь?

– Теперь скажу. – Аристотель погладил бороду. – Едва ли.

– Итак, кто все-таки платит ему?

Он подумал еще мгновение и ответил:

– Логически рассуждая, это должны быть персы.

Эсхин явился домой вскоре после заката; извинившись за опоздание, он жарко приветствовал своего старого друга. Невысокий пучеглазый афинянин успел отрастить округлое брюшко. Несколько лет назад он учился у Аристотеля, когда философ преподавал в школе, расположенной в районе Академии.

– Завтра перед собранием будет говорить Демад, – сказал Эсхин, пока слуги его ставили на стол вино и козий сыр. – Лицо его помрачнело. – А потом Демосфен.

– Я должен услышать обоих, – сказал Аристотель.

Афинянин кивнул.

Ужинали мы в великолепном зале, в котором пол украшала причудливая мозаика. В очаге уютно потрескивал и плясал огонь, прогонявший осенний холод. Филипп приказал, чтобы Александр не раскрывал инкогнито даже перед хозяином дома, поэтому царевич и его безбородые приятели были представлены просто как знатные молодые люди. Имя Александр среди македонцев пользовалось почетом, и называть царевича иначе не было необходимости. Македонская знать, а особенно молодежь, обычно сносно владела аттическим диалектом. Филипп позаботился и об этом.

Услышав от Аристотеля имя Александр, Эсхин внимательно взглянул на царевича, однако ограничился несколькими словами – как и знакомясь с остальными.

За столом разговаривали о Димосфене.

– Он поверг народ в военную лихорадку, – с расстроенным видом сказал Эсхин. – Люди ходят слушать его, словно в театр; еще бы, Демосфен дает превосходные представления. И всякий раз, когда он кончает говорить, слушатели готовы немедленно браться за оружие и идти в бой против Филиппа.

Аристотель качал головой, на челе его лежала тревога.

– Но Афины уже воюют с нами, – объявил Александр.

– Чисто официально, – ответил Эсхин. – Пока афиняне довольствовались тем, что предоставляли другим возможность воевать за свои интересы. Афины выставили против Филиппа свое серебро, но не войска.

Я вспомнил, что некогда был одним из наемников, нанятых за афинское серебро.

– А как насчет кораблей? – заметил Птолемей. – Ведь Афины используют против нас свой флот.

– Но безуспешно, – хвастливо возразил Александр. – Скоро у них не останется гаваней к северу от Аттики.

– Поговаривают, – мрачно проговорил Эсхин, – о заключении союза с Фивами.

– С Фивами?!

Сидевшие за длинным столом гости зашевелились.

– Самая лучшая армия, если не считать македонской! – вырвалось у Гефестиона.

– Их Священный отряд никогда не знал поражений, – напомнил смуглый Неарх.

– Мы тоже, – возразил Александр.

Гарпал, сидевший слева от Александра, нахмурился:

– Что ж, мы не знали поражений в бою, но царь не хотел и побед. Перинф был не первым городом, от стен которого мы ушли по своей воле.

Александр покраснел, раздражаясь. В разговор вступил Аристотель.

– Филипп любит брать города за столом переговоров, а не на поле боя, – сказал он кротко. – Таково искусство истинного царя; он побеждает без кровопролития.

– Но соперничество между Афинами и Македонией обязательно окончится кровопролитием. – Александр едва сдерживал гнев.

– Увы, ты прав, – согласился Эсхин. – Демосфен не успокоится, пока не выведет афинское войско против варваров.

– Варваров?

– Против вас, – сказал афинянин, глядя на Александра. – Демосфен называет вас варварами и даже дает прозвища еще похуже.

Пытаясь предотвратить взрыв, Аристотель проговорил:

– Афиняне считают варварами всех, кто лишен возможности жить в их городе. Но слово это первоначально значило «незнакомец», и ничего больше.

– Теперь Демосфен использует его в другом смысле, – заметил Эсхин.

Я видел, как Александр старается сдержать себя.

– Помню, я видел его несколько лет назад, – пробормотал он. – Демосфен прибыл в Пеллу по приглашению царя; он был столь польщен приглашением и взволнован, что сделался косноязычным. Он не мог связать и двух слов.

– Теперь он говорит периодами, не предложениями, – скорбно сообщил Эсхин. – И они производят сокрушительный эффект.

– Мне следует своими ушами услышать его, – процедил сквозь зубы Александр.

Но царевич намеревался услышать и увидеть не только Демосфена. Все мы, кроме Аристотеля, остановились в одном большом зале. Отужинав и уже готовясь ко сну, я заметил, что Александр и его Соратники направляются к двери, перебросив плащи через плечо и повесив на пояса мечи.

– Куда вы? – спросил я.

– В Акрополь, – улыбнулся Александр, который как мальчишка радовался приключению.

– Это запрещено. Ворота на дорогу, ведущую к нему, закрыты.

– Но вдоль утеса поднимается тропка. О ней мне рассказали слуги.

– И ты веришь слугам?

– Почему бы и нет? Я хочу увидеть храмы поближе.

– Быть может, заодно стоит наведаться в их сокровищницу? – расхохотался Птолемей.

– А если это ловушка? – усомнился я.

– Мы вооружены.

– Я пойду с вами.

– Можешь оставаться здесь, Орион.

– Царь приказал мне приглядывать за тобой, царевич. Если, оступившись при неверном лунном свете, ты сорвешься с утеса и сломаешь себе шею, мне лучше прыгнуть следом.

Александр расхохотался, а я, прихватив плащ и меч, отправился с молодежью, не забывая и о приказании Олимпиады.

Подъем оказался куда менее трудным, чем я опасался. Яркая луна освещала тропу, ночной ветер стегал, как тысяча кнутов. Болтливый слуга оказался служанкой, молоденькой, не старше двенадцати лет. Гарпал заинтересовался ею, заметив среди других слуг в доме Эсхина. Я подумал, что македонец решил вознаградить девушку, избавив ее от докучливой девственности.

Мы без труда добрались до плоской вершины утеса и остановились, разглядывая Парфенон и прочие храмы. От очертаний Парфенона захватывало дух: изящные колонны с желобками застыли в идеальной симметрии, чудесные фризы были исполнены столь искусной рукой, что холодные мраморные фигуры казались едва ли не живыми. Я вспомнил, что уже видел их. Этот храм, сохранивший свою изначальную красоту, высился в опустевшем городе творцов, памятном мне по моим снам.

Но все равно храм показался истинным чудом, особенно залитый серебристым лунным светом. А перед ним стояла гигантская статуя Афины, богини-воительницы, мудрой покровительницы города, чьим священным символом была сова. Все стояли, созерцая мраморное великолепие храма и статуи… Все, кроме Александра. Охватив панораму единым взглядом, царевич направился прямо к изваянию Афины. Я поспешил за ним.

– Утверждают, что блеск наконечника ее копья виден из гавани Пирея, – сказал он.

Снаружи гигантская статуя была покрыта слоновой костью. Острие копья возносилось над крышей Парфенона. Освещенная лунным светом статуя Афины подобно башне высилась над нами. Лицо богини было раскрашено… Глаза казались серыми, как мои собственные. Но слоновая кость оставалась холодной и безжизненной.

Александр поднялся по ступеням храма.

– Там внутри есть статуя поменьше, – сказал он. – Говорят, что она вся покрыта золотом.

Так и было. Изваяние всего лишь в два раза выше человеческого роста выглядело куда более изящным и казалось полным жизни. Во мраке храма оно как бы изливало внутренний свет.

"Это золоченые одеяния отражают лучи луны", – сказал я себе и заглянул в лицо статуи.

Я узнал ее: Афина, Аня, Ардра… любимая мной под многими именами, во многих временах и пространствах. Да, я знал и любил ее. И она любила меня. Но теперь я остался один в чужом времени и потерял свою любовь, забытый ею и брошенный.

Холодное темное ненастье поползло, обволакивая меня. Да, я помнил немногое, но лицо этого изваяния было лицом женщины, которую я любил. Нет, не смертной женщины, а богини.

А я был тварью, смертным, созданным творцами ради их собственных, неизвестных мне целей. И я осмелился полюбить богиню, которая приняла человеческий облик и ответила на мою любовь. Но теперь я лишился ее.

Напрягая всю свою волю, я пытался оживить статую, заставить ее шевельнуться, начать дышать, двигаться и улыбаться.

Но она оставалась холодным, мраморным, покрытым золотом изваянием. И я не мог отыскать в ней богиню, которую оно изображало.

– Пошли, – отрывисто бросил Александр. – Я замерз. Пора и в постель.

Омертвевший от тоски, уподобившийся камням, которые нас окружали, я последним возвратился в дом Эсхина.

10

Собрания на Агоре происходили на свежем воздухе, под прозрачным куполом открытого синего неба. Природная аудитория была образована склоном холма, обращенным к Акрополю. В тот день собралась огромная толпа. Хотя голосовать имели право даже не все мужчины, а только свободные граждане, ни один закон не запрещал горожанам слушать ораторов. И все-таки я не мог представить себе, как даже самый речистый демагог способен загипнотизировать толпу и, вызвав бурные проявления чувств, повлиять на голосование. Оратору приходилось перекрикивать шум находившегося поблизости рынка, где громкие голоса превозносили отварную ягнятину, орехи и какие-то засахаренные фрукты. Ветер нес с горы запахи сырого мяса и сушеной рыбы, а еще – мух.

Один из камней на склоне был приспособлен под трибуну оратора. Пятьдесят членов городского совета восседали возле нее на каменных скамьях. Начинал сегодняшние выступления Демад, человек рослый, стройный и элегантный. Его могучий голос доносился до самых дальних рядов слушателей, где стояли мы с Александром и его Соратниками. Благодаря своему росту я мог видеть все, но Александр то и дело поднимался на цыпочки и пытался заглянуть через головы афинян, стоявших перед нами.

– Ну зачем нам эти расходы, зачем воевать с соседом, который не желает нам зла? – вопрошал Демад. – Какое нам дело до мелких свар в северных землях? Если Филипп не имеет намерения сражаться с нами, зачем нам-то эта война?

Голос из толпы прогудел:

– Он похитил наше зерно!

– Эта бессмысленная война, – как будто не расслышав, продолжал Демад, – приводит к росту налогов, истощает сокровищницу, наш флот тратит свои силы на дурацкие походы. А Филипп не хочет вредить Афинам. Даже захватив флот, перевозивший урожай, он вернул нам хлеб в обмен на ненужный нам город.

Демад вновь и вновь повторял одни и те же аргументы, делая особый акцент на дороговизне военных действий и их бессмысленности. Он то и дело напоминал, каких непомерных налогов потребует эта война.

– И что же мы получим за все наши жертвы? Ничего! Филипп засел в своих родных краях, задирает собственную родню, этих северных варваров, а не нас.

По лицу Александра пробежала судорога гнева. Услышав про варваров, он положил руки на плечи Птолемея и Гефестиона, оба они были почти на целую голову выше Маленького царя.

Наконец Демад закончил речь, и на трибуне его сменил Демосфен. Толпа зашевелилась. Начиналось то самое, ради чего все собрались. Невысокий, узкоплечий и чуточку сутулый, оратор медленно шел к центру помоста. На лбу Демосфена имелись большие залысины, хотя его волосы еще оставались темными, а борода была густой и кустистой и, по моему мнению, скрывала безвольный подбородок. Его глубоко посаженные глаза прятались под темными бровями. Он был в простом, ничем не украшенном хитоне из белой шерсти. Соединив руки перед собой, Демосфен замер, чуть склонив лысеющую голову. Наконец все собрание умолкло. Слышно было, как шелестел ветер в ветвях, как чирикали птицы в кронах деревьев.

Демосфен начал неторопливо, подчеркнуто драматическим тоном, каждую фразу он сопровождал жестами, словно бы пытаясь танцевать под аккомпанемент собственных слов. Голос его, более высокий, чем у Демада, и не столь сильный, слышно было не хуже. Демосфен не спорил с предыдущим оратором, он говорил, словно того не было вовсе. Из чего следовало, что Демосфен заучил свою речь, приготовив ее заранее. Он не импровизировал, а воспроизводил тщательно отрепетированное представление, каждый его жест и шаг идеально соответствовали словам. Он читал жаждущей того аудитории долгую и сложную поэму, не рифмованную, но выдержанную в едином ритме. Афинянам речь Демосфена нравилась, они с явным удовольствием внимали его словам, радуясь точному выражению, каждой шутке и инвективе.[4]

Лицо Александра побагровело, когда Демосфен заговорил о варварском царьке, который словно безмозглая тварь наливается вином, о лукавом псе, который решил лишить свободы Афины. Его выпады против Филиппа носили личный характер и казались достаточно пылкими. Словом, уже через несколько минут толпа была полностью в его власти.

– Афины – это свет мира, в нашем городе нашли воплощение надежды на свободу всего человечества. Наша демократия словно маяк светит во тьме тирании. Пусть Филипп знает, что мы отстоим демократию, которую кровью и жертвами завоевали наши отцы и деды. Пусть Филипп знает: на что бы он ни отважился, афинский народ заплатит любую цену, вынесет все тяготы и одолеет любого врага, но сохранит в городе демократию и добьется ее распространения по всему миру.

Толпа отвечала единодушным одобрительным воплем. Примерно четверть часа афиняне аплодировали, кричали, свистели и топали ногами. Сложив руки и склонив голову, Демосфен терпеливо стоял, ожидая, пока они успокоятся, и, дождавшись наконец тишины, продолжил:

– Увы, находятся среди нас и такие, кто полагает, что Филипп не желает нам зла. Но откуда им это известно? Или сам Филипп делится с ними своими мыслями? Нет, он им платит. Они берут серебро и золото у тирана и пытаются успокоить нас, заставить отказаться от действий. Кого легче обмануть, чем себя самого? Каждый верит в то, во что хочет. Но дела царя говорят сами за себя. Филипп продолжает собирать армию. Зачем? Зачем он осаждает демократические города, основанные афинянами и населенные выходцами из Афин? Неужели у Филиппа по всей Греции найдется хотя бы один враг, против которого необходимо выставить столь могучую армию? Нет у него такого врага. И свое войско он собирает, чтобы напасть на нас, и ни на кого иного. Македонский царь мечтает покорить наш город, отдать в рабство его жителей, испепелить дома… Он всех скует цепями – ваших жен, дочерей, сестер и матерей, чтобы они стали рабами. Как и ваши сыновья.

Затем Демосфен осудил саму идею единоличной власти как таковой и заявил, что демократия и тирания не могут иметь ничего общего, не могут даже мирно сосуществовать.

– Нет ничего более достойного осуждения, чем личная власть одного человека над целым народом. И пусть лучше Афины воюют со всеми народами Греции, если в них будет господствовать демократия, чем дружат со всеми ними, если там будут править цари. Потому что со свободным государством нетрудно заключить мир, когда мы этого захотим, а тиран просто не захочет даже разговаривать с нами. Демократия и личная тирания не могут сосуществовать. Всякий тиран – враг свободы, и Филипп стремится лишить свободы нас!

Толпа снова взревела, выражая свое одобрение топаньем, рукоплесканиями, криком и свистом. Некоторые даже махали платками.

Всеобщее ликование все продолжалось, а на нас напали убийцы.

Я стоял позади Александра и его четырех Соратников. Молодые люди были в простых домотканых хитонах и кожаных жилетах. Никто из нас не стал надевать драгоценности и брать лишнее оружие: даже Александр обошелся без перстней. Мы имели при себе только короткие мечи.

Пока Демосфен говорил, толпа качнулась вперед, словно бы стремясь приблизиться к своему идолу. Несколько мужчин оттолкнули меня от Гефестиона, стоящего рядом с Александром. Царевич положил руку на плечо более высокого друга и приподнялся на цыпочках. Еще один незнакомец вклинился между мной и молодыми людьми. Я обернулся и заметил, как позади Птолемея и худощавого Гарпала появились еще трое. Невысокий Неарх затерялся в обступившей нас толпе, но я легко мог видеть золотые волосы Александра, как и всякий, кто знал царевича и хотел отыскать его. Едва толпа разразилась бурными овациями, один из неприметных, просто одетых незнакомцев шагнул за спину Александра. Рука его нырнула к поясу, и я понял, что злоумышленник намеревается ударить царевича кинжалом в спину.

– Сзади! – взревел я по-македонски, стараясь перекрыть шум толпы, и бросился вперед, пытаясь разметать людей, разделивших нас. Кто-то попробовал прижать мои руки к телу, а коренастый крепкий мужчина со страшным шрамом на лице ударил меня кинжалом прямо в живот. Мое восприятие мира снова ускорилось, все вокруг меня разом застыло в подобном сну забытьи. Я подсек ногу человека со шрамом и нырком ушел в сторону так, что кинжал только задел мой бок. Я почувствовал боль, которую немедленно подавил в себе, стянув при этом усилием воли разрезанные кровеносные сосуды и нервы. Мой удар отбросил человека с кинжалом на шаг. Всем весом наступив на ногу тому, кто держал меня за руки, я вырвался, успев при этом заметить, что Гефестион сумел отбросить второго убийцу от Александра, однако теперь юношей окружало не менее дюжины вооруженных людей.

Я ударил между глаз человека, который вцепился в мою левую руку. Он еще не упал, когда локтем правой я свалил второго. Моя левая рука освободилась, а незнакомец со шрамом на лице все еще пытался удержаться на ногах. Я ударил его прямо в челюсть. Он рухнул, и кровь хлынула у него изо рта. Затем я прыгнул, разрывая кольцо вооруженных мужчин, которые обступили Александра.

Схватка закончилась столь же быстро, как и началась. Злоумышленники бросились врассыпную, растаяв в толпе. Словом, когда явился местный блюститель порядка, державшийся неприветливо и официально, все было кончено. Гефестион получил ранение в руку, мне порезали бок, но я усилием воли стянул рану, и кровь уже запеклась.

Блюститель порядка захотел узнать наши имена и причину стычки.

– Это все ваши карманники, – бросил я. – Глупые они здесь! Посмотри, едва ли у нас найдется один кошелек на пятерых.

Тот, нахмурясь, посмотрел на меня, затем обратился к молодым.

– Назовите свои имена, – потребовал он. – Я хочу знать, как зовут вас и где вы живете?

– Считай меня Александром, сыном Филиппа, – бросил багровый от ярости Александр. – Если в вашем благородном городе так обращаются с гостями, мой отец проявляет по отношению к нему излишнее терпение.

И отправился прочь, окруженный Соратниками. Я последовал за юношами, оставив блюстителя порядка в полном недоумении.

– Это была преднамеренная попытка убийства. Преднамеренная! – ярился Александр всю дорогу до дома Эсхина. – Они пытались убить меня!

– Но кто послал убийц? – осведомился Гефестион.

Александр оторвал полоску от собственного хитона и заботливо перевязал ею царапину на руке своего друга.

– Демосфен, – отвечал Птолемей. – Кто же еще?

– Ему это невыгодно, – объявил Александр.

Никто из них и не подумал перевязать мою рану. Однако я знал, насколько быстро заживают они на мне, тем более легкие. Рассудок отключил рецепторы боли, и все же я чувствовал, что рана не глубока. Оставалось опасаться инфекции, но организм мой производил антитела в огромном количестве, так что опасности не было.

Мне даже припомнился Золотой бог Атон, с издевкой осмеивавший меня. Он говорил, что сотворил себе воина и обеспечил его всем необходимым для скорейшего излечения ран.

– Почему ты считаешь, что ему это невыгодно? – спросил Гарпал.

– Демосфену невыгодно убивать меня здесь и сейчас, – отвечал Александр более спокойным тоном.

– Пока ты в Афинах? – поинтересовался Гарпал.

– Пока Демосфен не кончил свою речь, – пошутил Птолемей.

Неарх молчал. Критянин неотступно следил за Александром.

– Если бы тебя убили в Афинах, – согласился Гефестион, – твой отец стер бы этот город с лица земли.

– Во всяком случае, попытался бы это сделать, – добавил Птолемей.

– Однако убийство вынудило бы Афины начать наконец войну, чего и добивался Демосфен.

– Нет, – покачал головой Александр, – Демосфен хочет, чтобы Афины вели только справедливые войны. Сами слышали, как он твердил, что демократическая власть возвышеннее и благороднее царской.

– О! И ворона умеет петь!

– Ему не нужна война, спровоцированная подлым убийством, совершенным в его собственном городе.

– Тем более во время его собственной речи.

– Да и афиняне могут отказаться участвовать в подобной войне, – настаивал Александр. – Нет, виновен не Демосфен.

– Кто же?

Мы поднимались по мощеной улице к кварталу, где находился дом Эсхина.

Александр взмахнул руками.

– Аристотель учил меня искать логический ответ на каждый вопрос.

– Итак, какой же логический ответ можно дать именно на этот вопрос?

– Кому выгодно это убийство?

– Тому, кто приобретет больше всех после моей смерти.

– И кто же этот человек?

Александр сделал несколько шагов и опустил голову, медленно стискивая кулаки. Я думал, что царевич раздумывает над вопросом, но когда он заговорил, стало понятно, что ответ был известен ему давно.

– Царь, – отвечал он.

– Кто?

– Мой отец!

Все замерли, ошеломленные чудовищностью подобного обвинения.

– Едва ли Филипп действительно мой отец, – проговорил Александр, нисколько не стесняясь, даже голос его не дрогнул. – Я рожден от Геракла или даже самого Зевса.

Молодые люди умолкли; все уже знали, что с царевичем лучше не спорить на эту тему.

– Но я не могу даже представить себе, чтобы царь захотел убить тебя… – В голосе Гефестиона слышался страх.

– Подумай как следует, – негромко отвечал Александр. – Возможен ли лучший повод для нападения на Афины? Ты же сам сказал об этом несколько мгновений назад.

– Да, но…

– И кто же придет на помощь Афинам, когда Филипп явится мстить за убийство сына?

– Никто.

– Совершенно верно.

– Тогда Афины окажутся в полной изоляции.

Пришлось вмешаться:

– А кто тогда унаследует трон, если Филипп падет в бою?

– Какая разница?

– Великая, – сказал я. – Всю свою жизнь Филипп выплавлял из Македонии единую и могучую державу. Неужели царь вдруг забудет про свою цель, убив собственного наследника? Неужели Филипп сознательно повергнет свое царство в водоворот усобиц, которые могут погубить государство после его смерти?

Молодые люди закивали, выражая согласие.

– Разве в моих словах нет логики? – спросил я у Александра.

Царевич в смятении посмотрел на меня.

– Твой отец, – сказал я, – послал меня сюда, чтобы я защищал тебя. Или таким образом он добивался твоей смерти?

Успокоившись, Александр взглянул мне в глаза и ответил:

– Быть может, и ты участвуешь в его замыслах, Орион. Мой отец мог приказать, чтобы ты позволил убийцам сделать свое дело.

В его золотых глазах горела холодная ярость; я ощущал, как гнев закипает в моей душе, но, сдержав свои чувства, ответил:

– Я предупредил тебя, Александр. И заработал удар ножом.

– Царапину, если судить по твоему виду.

– Царь велел мне защищать тебя, – сказал я. – Не он враг тебе.

Александр отвернулся, шагая вверх по улице.

– Быть может, ты и прав, Орион, – сказал он настолько негромко, что я едва расслышал его. – Я еще надеюсь на это.

Мы провели в Афинах еще несколько дней. Новости, которые мы услышали, оказались недобрыми. Городское собрание постановило послать гонцов в Фивы и еще несколько городов, предлагая заключить общий союз против Филиппа. Особенно приуныл Аристотель.

– Выходит, войны не миновать, – сказал он, пока мы паковали его безостановочно разраставшиеся коллекции. – Настоящей войны, а не легких походов, пустяковых стычек и вялых осад, которыми царь забавлялся несколько лет.

– В одной из пустяковых стычек мне пришлось поучаствовать. Воины в них гибли точно так же, как и в великих битвах.

В ночь, предшествовавшую отъезду, мне снился сон… Если только это был сон.

Я вновь оказался в Акрополе, на сей раз один. Здесь я мог приблизиться к богине, которую любил в течение всех прошлых жизней, хотя и непонятным образом забыл мелкие подробности. Ночь выдалась мрачной и бурной; мчавшиеся по небу облака, то и дело затмевавшие звезды, едва не задевали наконечник копья огромной статуи Афины. Теплый ветер подталкивал меня к гигантскому изваянию. Яркая молния на короткий момент высветила ее лицо, холодную и бесстрастную слоновую кость. Хлынул дождь, колючие тяжелые капли обжигали холодом. Я бросился вверх по ступеням под кровлю величественного Парфенона. Статуя в золоченых одеждах смотрела на меня раскрашенными безжизненными глазами.

– Я найду тебя! – вскричал я, перекрывая голосом раскаты грома. – Где бы ты ни была, во всех временах я найду тебя.

Статуя шевельнулась. Покрытый золотом камень платья сделался мягкой тканью, глаза богини потеплели, на губы ее легла печальная улыбка. Живая Афина высотой в два человеческих роста смотрела на меня с мраморного пьедестала.

– Орион? Орион, это ты?

– Да! – закричал я, и гром сотряс небо. – Я здесь!

– Орион, я хочу быть с тобой. Всегда и навеки. Но не могу.

– Где ты? Почему мы не можем быть вместе?

– Они решили… Заставили силой…

Голос утих. Сине-белые молнии разили небо, освещая храм отблесками. Гром захлебывался яростью, подобающей голосам богов, прогневавшихся на смертных.

– Где ты? – вскричал я. – Скажи мне, и я найду тебя!

– Нет, – отвечала моя возлюбленная, голос которой становился все тише, – не найдешь. Время еще не пришло.

– Но почему я здесь? – настаивал я. – Почему меня послали сюда?

Решив, что Афина меня не услышала, я подумал, что она покинула храм. Молнии разом погасли, и зал погрузился в чернильную тьму, в которой растаяло изваяние.

– Почему я здесь? – повторил я, едва не рыдая.

Ответа не было. Мрак молчал.

– Чего они ждут от меня? – вскричал я.

– Повиновения, – отвечал мне другой голос. Женский голос. Голос Геры. – Я жду от тебя повиновения, Орион, – холодно повторила она. – И полной покорности.

11

С неохотой возвращался я в Пеллу; ужас, внутренняя пустота и безнадежная тоска терзали меня. В пути на север нас сопровождали холод и ненастье: шли дожди, горные перевалы заметал снег. Буквально с каждым шагом я ощущал, как возрастала подчинявшая меня себе сила Олимпиады, одолевая меня словно болезнь, лишая силы и воли. В моих снах она была Герой, надменной и властной богиней, в часы бодрствования – царицей, женой Филиппа и ведьмой, которая околдовала меня, женщиной, которой я не мог противиться.

Царь призвал меня к себе в тот самый день, когда мы вернулись в Пеллу. Я доложил о нападении.

– Какой дурак посмел поднять руку на Александра? – нахмурился Филипп.

Мы были одни в его небольшой рабочей комнате. Перевалившее за полдень солнце бросало косые лучи в окно, однако в доме было прохладно. Филипп сидел возле скромного очага, темный шерстяной плащ прикрывал его плечи, под его больную ногу был подставлен табурет, черная борода щетинилась, единственный глаз словно ястребиное око пронзал меня.

Я понял, что царь хочет узнать правду. Ее хотел выяснить и я сам.

– Он подозревает, что покушение мог предпринять его отец, – рискнул высказаться я.

– Что?.. – Лицо Филиппа побледнело от гнева. Царь схватился за подлокотники кресла, словно бы желая вскочить на ноги. Но ярость почти мгновенно оставила его. Я видел, с каким трудом удалось Филиппу взять под контроль свои чувства. Предположение потрясло его, потому что Александр так жестоко ошибался; царь не добивался его смерти. Преодолев приступ гнева, он со скорбью назвал причины ложного обвинения.

– Плоды наставлений его матери, – пробормотал он. – Она всегда натравливала его на меня.

Я ничего не ответил, но понял, что нападение вполне могла подстроить и сама Олимпиада. Убийцы имели великолепную возможность покончить с Александром и его Соратниками. Царевич остался цел, однако подозрение подтачивало его отношение к отцу.

– Верь мне, Орион, она ведьма, – проговорил царь. – Сначала она обворожила меня на мистериях Дионисия в Самофракии. Я был тогда как раз в возрасте Александра и обезумел от страсти. Я не мог сомневаться в том, что на земле нет женщины прекраснее ее. И она полюбила меня с тем же пылом. Но как только она родила своего мальчишку, то не захотела больше иметь со мной ничего общего.

"Она не просто ведьма, – подумал я. – В ней воплотилась богиня, способная погубить всех нас по своей прихоти".

– Она презирает меня, Орион, и теперь строит козни вместе со своим сыном, чтобы посадить его на трон.

– Александр стремится быть достойным сыном царя, – сказал я ему. – Он хочет доказать свое право наследника.

Филипп криво усмехнулся:

– Он хочет сесть на мой трон, но это можно сделать единственным способом – убив меня.

– Нет, – сказал я. – Я не замечал в нем стремления к отцеубийству. Александр желает показать, что достоин престола. Он жаждет твоей похвалы.

– Неужели?

– И восхищается тобой, несмотря на все происки матери.

– Орион, он даже уверяет, что не может считать меня отцом.

Итак, царь знает о выдумке Александра.

– Мальчишеский эгоизм, – отвечал я уверенным голосом. – Он и сам в это не верит.

Филипп обратил ко мне свое зрячее око.

– А знаешь, – царь закутался в плащ, – быть может, он все-таки прав и зачал его Геракл или кто-то еще из богов? Что, если в конце-то концов он и правда не мой сын?

– Никакой бог не мог зачать его, господин, – отвечал я. – Всесильных богов нет, они просто мужчины и женщины.

– О! Сократа заставили выпить цикуту, когда его заподозрили в безбожии. – Царь проговорил эти слова с улыбкой.

– Если травить всякого, кто не верит в богов, всей цикуты в Элладе не хватит, чтобы окончить дело хотя бы наполовину. – Я ответил ему тоже с улыбкой.

Он хмыкнул:

– Ты, конечно, пошутил, Орион. И все-таки твой голос серьезен.

Ну как можно объяснить царю, что так называемые боги и богини такие же люди, как и он сам? Просто поднявшиеся на иную ступень развития. Я смутно помнил, что божества, мужчины и женщины, обитали в городе моих снов, в городе, существовавшем в другом времени и пространстве.

Филипп неправильно истолковал мое молчание:

– Можешь не бояться за себя, Орион; верь во что хочешь, меня это не волнует.

– Могу ли я дать тебе совет, господин?

– Какой?

– Держи царевича возле себя. Не позволяй ему встречаться с матерью…

– Сказать это легче, чем сделать… разве что водить его на поводке, как собаку.

– Чем больше времени он будет проводить с царем, тем меньше останется у матери возможности влиять на него. Возьми Александра с собой на войну. Пусть блеснет отвагой.

Филипп склонил голову набок, словно бы обдумывая мое предложение. А потом прикоснулся указательным пальцем к скуле под своей пустой глазницей.

– У меня всего один глаз, Орион. Но, может быть, ты прав. Я возьму парнишку с собой на войну.

– Будет новая?

Он помрачнел:

– Эти проклятые афиняне начали переговоры с Фивами и некоторыми другими городами, чтобы образовать союз против меня. Я никогда не хотел воевать с Афинами, а уж с Фивами тем более связываться не желаю. Но теперь, похоже, придется иметь дело сразу со всеми.

– Твое войско еще не проиграло ни одного крупного сражения, – попытался я подбодрить царя.

Филипп покачал головой.

– А знаешь почему? – И прежде чем я успел открыть рот, он сам ответил на собственный вопрос: – Потому, что, если бы я проиграл только одно сражение, царство мое рассыпалось бы, словно домик из песка.

– Нет, подобного просто не может быть.

– Рассыпалось бы, Орион, я знаю. И оттого терзаюсь каждую минуту и каждый день. Так, что не могу даже уснуть. Македония останется свободной, пока мы продолжаем побеждать. Но как только мое войско потерпит поражение, все племена, которые сейчас поддерживают меня, сразу взбунтуются. Фракия и Иллирия, даже проклятые богами молоссяне восстанут против меня… или против Александра, если он останется в живых. Я-то паду на поле боя, можешь не сомневаться.

Так вот какие видения мучили Филиппа! Он опасался гибели своего царства после поражения в битве. Он был обречен всегда побеждать, начинать новые войны и заканчивать их триумфом, чтобы не потерять все. Вот почему царь не хотел воевать с Афинами. Кто знает, как лягут кости в этой игре?.. Не погубит ли судьба дело всей его жизни?

Я решил той же ночью встретиться с царицей. Но мне следовало помнить об обязанностях телохранителя. Вновь среди особо доверенных воинов я присутствовал на царском пиру. На этот раз я стоял позади ложа царя, как статуя, в панцире и с копьем. Тем временем Филипп и его гости ели, пили и развлекались. Приглашены были в основном македонцы, включая жирного Аттала, который самозабвенно льстил царю и превозносил даже его отрыжку. Возле Филиппа расположились несколько незнакомцев; один показался мне персом, в другом я узнал афинского купца, которого уже видел в Пелле. Это были лазутчики царя, я знал это. Но на кого они работали? Шпионили в Афинах и за Царем Царей для Филиппа? Или же, наоборот, выведывали его тайны по поручению Царя Царей и афинских демократов?

"Наверное, справедливо и то, и другое, – решил я. – Подобные прохвосты могут взять золото с обеих сторон, а потом станут превозносить победителя".

В пиршественном зале присутствовали Парменион и прочие полководцы Филиппа. Впрочем, за едой, как и подобает, не было речи о военных делах. Разговор шел о политике. Всех волновало, сумеют ли посланцы Демосфена уговорить Фивы заключить союз с Афинами.

– И все это после того благородства, с которым ты, царь, отнесся к обоим городам, – проговорил Антипатр, – такова их благодарность.

– Я никогда не рассчитывал на нее, – отвечал Филипп, протягивая опустевший кубок виночерпию.

Стоя за царским ложем, я с удовлетворением видел поблизости Александра.

– Нужно выступать против них немедленно. – Александр едва не кричал, чтобы его легкий тенорок был услышан в общем говоре. – Сначала на Фивы, а потом на Афины.

– Если мы выступим сейчас, – отвечал Филипп, – то у них появится повод для укрепления союза.

Александр посмотрел на отца:

– И ты предоставишь им возможность готовиться к войне с нами?.. А мы будем сидеть здесь и пить вино?

Его собственный кубок не наполнялся после того, как царевич покончил с едой. Александр пил немного и ел тоже. Его старый учитель Леонид, как мне говорили, воспитывал мальчика в спартанском духе.

– Пусть они получат побольше времени, чтобы поторговаться об условиях союза. – Филипп усмехнулся. – Если повезет, они успеют поссориться и опасный для нас союз рассыплется сам собой.

– Ну а если удача отвернется от нас? – спросил Александр. – Что тогда?

Филипп надолго припал к кубку.

– Тогда подождем и посмотрим. Терпение, мой сын, терпение… Одна из ценнейших добродетелей, как мне говорили.

– Наряду с отвагой, – отрезал Александр.

Все в пиршественном зале мгновенно притихли.

Но Филипп расхохотался:

– Я уже избавлен от необходимости доказывать собственную отвагу, сын. Можешь пересчитать мои шрамы.

Александр отвечал ему улыбкой:

– Да, о ней знают все.

Напряженный момент миновал. Мужчины снова заговорили, потребовали вина. Филипп погладил ногу мальчишки, который наполнил его кубок. Александр мрачно посмотрел на царя, а потом перевел взгляд на Соратников. Птолемей и все прочие уже приставали к служанкам. Кроме Гефестиона. Тот смотрел лишь на Александра, словно бы в просторном шумном зале не было никого другого.

Тут я заметил Павсания, нашего начальника, замершего в дверях пиршественного зала. Уперев кулаки в бока, он кипел негодованием, однако сегодня его громы и молнии грозили не двум телохранителям, стоявшим у входа. Рот Павсания кривила обычная кислая ухмылочка, но глаза его были прикованы к Филиппу, и даже со своего места я видел, как он ненавидит царя.

Шли часы, кубки наполнялись снова и снова, речи гостей становились грубей и откровенней, но никто не поднимался… Наконец Филипп оторвался от ложа и, опустив тяжелую руку на плечо мальчишки, который прислуживал ему, побрел в сторону спальни. Остальные гости тоже начали вставать… Многие прихватывали девицу или юнца. Сохраняя холодную трезвость, Александр поднялся со своего ложа. Столь же сдержанный Гефестион пересек зал и встал возле царевича.

Когда из кухни прислали рабов прибрать в зале, Павсаний наконец отпустил нас в казарму. Он не скрывал своего гнева, но не стал даже намекать на его причину.

Я улегся и сделал вид, что сплю, а услышав храп соседей, поднялся и во тьме направился к царице. Я уже достаточно хорошо знал расположение комнат во дворце и мог самостоятельно добраться до ее покоев. Но я не хотел, чтобы стражи или служанки увидели меня на пути. Поэтому я вышел на парадную площадь босой и в тонком хитоне.

Было холодно и темно, луна пряталась за низкими тучами, в разрывах между ними мерцали звезды. То и дело налетали порывы влажного ветра. Держась в тени у стены, так, чтобы стражи не смогли заметить меня, я быстро миновал площадь, а потом ловко забрался на крышу конюшни. Я не стал брать с собой оружия, чтобы случайным шумом не пробудить дремавших часовых. Лишь кинжал, как обычно, был привязан к моему бедру.

Кровли конюшни и соседнего, чуть более высокого строения разделяло некоторое расстояние, я перепрыгнул его почти бесшумно и потом полез по грубым камням стены к еще более высокой крыше самого дворца.

Потом я пробрался между наклонными стропилами и наконец решил, что нахожусь над покоями царицы. Я повис на руках и, качнувшись в сторону занавешенного окна, спрыгнул на подоконник.

– Я ждала тебя, Орион, – проговорила Олимпиада из тьмы.

Я попал прямо в ее спальню. Опустившись на корточки, я опирался руками о вощеные доски пола, готовый драться, если придется.

– Не бойся, – сказала Олимпиада, прочитав мои мысли. – Я хочу, чтобы ты провел со мной эту ночь.

– Так ты знала, что я приду? – Я смотрел на ее тело, смутно белевшее на постели.

– Нет, я приказала тебе прийти, – сказала она, дразня меня высокомерием. – Не думай, что ты сделал это по собственной воле.

Я не хотел верить ей.

– Но почему ты не послала служанку, как тогда?

Я не увидел – почувствовал, что она улыбается во мраке опочивальни.

– Зачем давать повод для дворцовых сплетен? Царь любит тебя. Он доверяет тебе. Даже Александр восхищается твоей доблестью. Зачем портить тебе жизнь, позволяя слугам узнать, что ты к тому же и мой любовник?

– Но я не…

– Это именно так, Орион, – отрезала Олимпиада. Тело ее как будто слабо светилось во тьме, гибкое, обнаженное и манящее.

– Но я не хочу быть твоим любовником, – выдавил я сквозь стиснутые зубы с невероятным трудом.

– Хочешь или нет – это совершенно не важно, – отвечала Олимпиада. – Ты сделаешь то, что я прикажу. Ты будешь вести себя так, как я захочу. И не заставляй меня проявлять жестокость по отношению к тебе, Орион. Я могу заставить тебя пресмыкаться в грязи, если захочу этого. Я способна принудить тебя сделать такое, что полностью погубит твою душу.

– Зачем тебе это нужно? – потребовал я ответа, пододвигаясь ближе к постели. – Что ты пытаешься совершить?

– Не надо вопросов, Орион, – сказала она. – Сегодня ночь удовольствий. А завтра ты узнаешь, какими будут твои новые обязанности… Быть может…

Я был беспомощен. Я не мог противостоять ей. Даже увидев, что на ложе ее извивались и ползали змеи, я не мог отвернуться, не смог отвести от нее своих глаз. Она расхохоталась, когда я медленно снял хитон.

– Убери кинжал, – приказала она. – Тебе он не потребуется. Хватит и того, что есть у тебя от природы.

Я исполнил ее приказ. Сухой и прохладной чешуей змеи прикасались к моему телу. Я ощутил их укусы, почувствовал, как впиваются острые зубы в мою плоть, наполняя мою кровь странными ядами, лишавшими меня воли и до предела обострявшими чувства. А потом я вошел в тело Олимпиады, а она терзала мою кожу зубами и ногтями; она причиняла мне боль, пока я ублажал ее. Она хохотала. Я плакал. Она блаженствовала, а я унижался.

12

Шли недели и месяцы, а я подчинялся Олимпиаде и выполнял все ее прихоти. Царица подолгу не обращала на меня внимания, и я уже начинал думать, что наконец надоел ей, но потом она вновь призывала меня, чтобы вновь повергнуть в пропасть физического наслаждения и душевной боли. Днем я прислуживал Филиппу, видел любовь и ненависть, сплетавшиеся в отношениях царя и его сына. А по ночам, лежа в постели, я напрягал все силы, стараясь вырваться из-под власти царицы. И случались мгновения, когда мне казалось, что освобождение близко.

Но потом Олимпиада вновь призывала меня, и всем своим существом я чувствовал этот неслышимый зов, неуловимый для других и совершенно неодолимый для меня. Я приходил к царице и видел змей, которые скользили по ее дивному телу. Хохоча от восторга, она раздирала мою плоть и мучила меня до полного изнеможения. Но всякий раз на рассвете я просыпался в своей постели, бодрый и невредимый, невзирая на все, что Олимпиада проделывала со мной с помощью своих чар в часы ночной тьмы и страсти.

Каждый день с юга приходили все худшие вести. Побуждаемые персидским золотом, Афины и Фивы наконец заключили союзный договор. Удача, которой ожидал Филипп, отвернулась от него. Царю теперь предстояла война с двумя самыми Могучими городами юга, и поражение в ней могло лишить его престола и жизни, а главное, всего, за что он боролся, заняв трон Македонии.

Я хотел попросить Аристотеля оценить ситуацию. Я не знал здесь человека мудрее, быть может, за исключением самого Филиппа. Но мудрость царя, как и подобает властелину, была направлена лишь на то, чтобы служить укреплению царства. Аристотель глубже понимал человека. Он стремился познавать мир, а не править им.

Освободившись, я отыскал философа; он сидел в хижине, приютившейся за конюшнями. Перед ним на шатком столе располагался большой ящик с землей. Ученый внимательно разглядывал его.

– Можно войти? – спросил я от порога хижины. Двери не было. Грубое одеяло занавешивало невысокий проем. Мне даже пришлось пригнуться, чтобы войти. Утро было теплое и солнечное, в воздухе пахло весной.

Аристотель так вздрогнул от удивления, что пошатнулся даже его колченогий табурет. Он смотрел на меня, болезненно моргая.

– О! Это ты, Орион, да? Входи, входи.

Я заметил, что в ящике с землей размещен целый муравейник.

– Мы можем многому научиться у муравьев, – сказал Аристотель. – У них есть свои царства и даже войны. Эти насекомые во многом подобны людям.

– Но почему люди всегда воюют? – спросил я.

Аристотель наморщил высокий лоб.

– Спроси лучше, почему люди дышат? Потому что не могут иначе.

Я смутно вспомнил, что один из творцов, Золотой, в надменности своей утверждал, что сотворил меня воином, равно как и тех других, кто был рядом со мной во времена ледникового периода.

Аристотель решил, что мое молчание вызвано удивлением. Взяв за руку тонкими пальцами, ученый увлек меня к ящику, где находился муравейник.

– Смотри, Орион. Я поместил сюда двух муравьиных цариц, одну в этом углу, другую в противоположном. Им хватает места, и я позаботился, чтобы у всех было довольно пищи.

Совершенно одинаковые, на мой взгляд, насекомые – мелкие, черные и ужасно деловитые – сновали повсюду в земле, которая наполняла коробку.

– Теперь посмотри, – указал Аристотель. – Два муравьиных войска раздирают друг друга смертоносными жвалами. Они вполне могли бы жить в мире – и все же воюют. Каждый муравейник хочет главенствовать. Это в их природе.

– Но люди – не муравьи, – сказал я.

– Хуже, они подобны голодным псам, – произнес Аристотель с истинным гневом в голосе. – Когда человек видит, что у соседа есть то, чего нет у него, или же сосед этот слаб и не в состоянии защитить себя, он идет, чтобы украсть собственность соседа. Война – это простой грабеж, Орион, только в большем масштабе. Люди воюют, чтобы убивать, насиловать и грабить.

– Значит, и Филипп хочет ограбить и подчинить себе Афины и Фивы?

– Царь не хочет этого, а вот они именно так обойдутся с нами, если смогут.

– В самом деле?

– Да, мы боимся этого.

– Но оба города расположены далеко на юге. Почему мы готовимся к войне с ними? Почему они хотят воевать против нас?

– Итак, твои вопросы становятся более определенными. Это хорошо.

– И все-таки?

Аристотель опустился на табурет и заложил руки за спину, потом поднял голову, чтобы взглянуть мне в лицо.

– Готов ли ты выслушать лекцию по истории, Орион?

По его тону было понятно, что слушать придется долго. Я кивнул.

Аристотель встал и, расхаживая, начал говорить.

– Греки никогда не умели надолго объединяться, – говорил Аристотель. – В этом их слава и слабость. С той поры, когда Агамемнон несчетные века назад повел ахейцев против Трои, греческие города держались вместе всего по нескольку лет в столетие.

Они ненадолго объединились полтора столетия назад, когда персы под властью старого Дария вторглись в Грецию, чтобы наказать страну за восстание городов на побережье, на противоположном от Афин берегу Эгейского моря. Персов прогнали, но сперва афиняне остановили их натиск у Марафона. Десять лет спустя сын Дария Ксеркс пришел в Грецию с несметным войском. И вновь персов ждала неудача, хотя они осадили сами Афины: ведь все города юга, а главным образом Афины и Спарта, выступили против захватчиков.

Оба раза македоняне позволили персам пройти через их территорию без боя. Они даже продавали персам лошадей для кавалерии и древесину для кораблей. Фиванцы так никогда и не забыли этого.

– Но это было более века назад, – сказал я.

– Да, тогда македонцы были всего лишь простыми пастухами, – проговорил Аристотель. – И они не могли сопротивляться могучей персидской армии. В отличие от афинян они даже не считали себя греками.

– Жители Афин до сих пор называют македонцев варварами, – напомнил я.

Аристотель кивнул, выражая согласие:

– По сей день. Потерпев второе поражение, персы решили, что наши забияки, которые живут столь далеко на границе Персидского царства, не стоят того, чтобы тратить на них силы и время, и незачем покорять их. Но Царь Царей решил сохранить за собой богатые города на побережье, хотя населяли их такие же греки, как и те, что жили в Афинах, Спарте и Фивах. И с тех пор, – продолжил Аристотель, – персы постоянно вмешивались в греческую политику. Сначала они поддерживали Спарту против Афин. Потом Афины против Коринфа. Персидское золото не давало городам объединяться. Так Царь Царей сохраняет нашу слабость, чтобы греки не могли угрожать его империи.

– Но Филипп хочет другого…

Аристотель улыбнулся, как мне подумалось, не без горечи:

– Ни один человек не властен над собой, Орион, даже царь.

Кто знал это лучше меня?

– Филипп взошел на престол, когда в Македонии царил хаос. Окружавшие нас хищные псы-соседи рвали государство на части. Буквально все, кто хотел, с севера, запада и востока вторгались в страну, захватывая все, что удавалось. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Повсюду полыхали пожары и царила разнузданная жестокость. Все было против нас.

Но Филиппа не избрали царем. Чтобы спасти страну, ему пришлось лишить трона собственного брата. Он объединил Македонию и отбросил захватчиков, а потом увеличил свое царство, покорив тех, кто нападал на нас. Филипп превратил фракийцев, иллирийцев, молоссян и многие другие воинственные племена в союзников или просто подчинил их Македонии. Подвластные ему земли простерлись до Адриатического моря, где дикари убивают друг друга просто развлечения ради. Царь распространил свое влияние в Греции до пределов Фив и Коринфа, которые и сейчас противостоят ему. А последние несколько лет провел в войне – необъявленной, но настоящей – против Афин.

– Но зачем ему это нужно?

– Афиняне по-прежнему считают себя самыми сильными среди греков. – Улыбка Аристотеля сделалась многозначительной. – И мешают всякой другой силе возвыситься настолько, чтобы бросить им вызов. Пользуясь персидским золотом, Афины стремятся ограничить власть Филиппа.

– Чтобы удержать свое главенство среди греческих городов?

Аристотель кивнул.

– Со своей стороны Филипп полагает, что должен покорить Афины, иначе этот город уничтожит Македонию.

– Это правда?

– Да, в понимании Филиппа и Демосфена.

– А для тебя?

– Я угадываю за всем этим руку великого царя. Подобно его предкам, новый Дарий страшится объединения Греции. Всех греков может объединить только Филипп, поэтому молодой Царь Царей подталкивает Афины и все остальные города к союзу против Македонии. Он видит в Филиппе угрозу Персидскому царству.

– Я слышал, люди поговаривают, что города побережья следует отобрать у Персии, но всегда считал эти речи пустыми.

Аристотель сразу сделался весьма серьезным.

– Орион, Македонии суждено объединить греков и покорить персов. И если мы не сделаем этого, Греция навсегда останется разрозненной, страдающей от раздоров, как варварские балканские племена.

Должно быть, я невольно открыл рот. Тщедушный философ, подслеповатый знаток муравьев и моральных норм одобрял выступление Филиппа против величайшего государства мира.

– А теперь мы дошли до причины всех войн, – проговорил Аристотель. – Она столь же естественна, как поведение льва, преследующего оленя. Убивай сам – или убьют тебя. Мир будет устроен либо так, как хотим мы, либо так, как хотят они. Или мы уничтожим персов, или они уничтожат нас.

– Но ведь персы пытались покорить Афины целых полтора столетия назад? – Я недоумевал. – И не сумели этого сделать.

– Не сумели, – согласился Аристотель. – Ну, что значит полтора века для человечества? И даже тысяча лет? Я говорю об истории, Орион, о приливах и отливах человеческих свершений, которые занимают тысячи лет. Персы могут позволить себе проявлять терпение; колоссальная и беспредельно богатая держава неторопливо, по зернышку, перетирает нас. Персы заплатили Спарте, чтобы та победила Афины, а когда спартанцы сделались слишком могущественными, озолотили Фивы, чтобы те победили лакедемонян.

– А теперь подстрекают Афины и Фивы к войне против нас, – сказал я.

– Именно. Каждый год понемногу подтачивает наши силы, каждое новое поколение становится слабее прежнего. Когда-нибудь греки ослабеют настолько, что персы завоюют, поглотят нашу страну.

– Если мы не покорим сперва их державу сейчас.

– Совершенно верно, – отвечал Аристотель. – Греки и персы не могут мирно соседствовать. Кто-то должен победить: или мы, или они. Третьего не дано.

– Ты в этом уверен?

Аристотель торжественно наклонил голову:

– Именно для этого я и воспитывал Александра… чтобы он покорил мир.

Чтобы он покорил мир?

Быть может, Аристотель и дал царевичу воспитание, достойное завоевателя Персидского царства, что в глазах ученого было равнозначно покорению мира, но Александр может победить персов лишь силами объединенной Греции, и только Филипп способен собрать все греческие государства под рукой Македонии. И при этом Олимпиада преднамеренно стремится восстановить Александра против отца.

– Почему, – спросил я у царицы, когда она в очередной раз призвала меня на свое ложе, – почему ты все время стараешься заставить Александра возненавидеть Филиппа?

– Орион, ты задаешь слишком много вопросов. – Олимпиада лениво обвила рукой мою шею.

Я провел большим пальцем по ее очаровательному горлу.

– Я хочу знать.

Глаза ее расширились.

– Ты смеешь угрожать мне?

– Говори, – шепнул я, слегка сдавливая ее гортань.

Один из питонов царицы скользнул мне на спину. Я прижался к Олимпиаде.

– Твоему удаву придется раздавить нас обоих.

Возле моего лица зашипела гадюка.

– Яд действует не мгновенно, я успею сломать тебе шею, – шепнул я.

Глаза царицы сверкнули змеиным блеском. И тут мне показалось, что из этих зеленых как яшма глаз на меня смотрит совсем иная особа.

– Мне еще не приходилось умирать, Орион. На что это похоже?

Должно быть, я улыбнулся, так как она сказала:

– О, ты ведь умирал несчетное число раз. Или ты не помнишь? Нет, куда тебе.

Одно слово всплыло в моей памяти. Имя. Осирис. Улыбка моя сделалась шире.

– Да, Осирис. Бог, который осенью умирает, а весной возрождается. Орион, ты был им в другой жизни. И Прометеем. Ты помнишь своих собратьев?

– В ледниковый период, – смутно припомнил я битву на снежных просторах в несказанно далекие времена. – Там была Аня.

– А умирать интересно? – спросила Олимпиада-Гера. Пальцы мои ощутили, как зачастил пульс на ее горле. – Это волнует?

При всем своем старании я не мог "припомнить ничего определенного о своих ранних воплощениях. И тут я понял, что происходит.

– Ты играешь со мной, – проговорил я. – Играешь с моим рассудком.

Но мысли Геры по-прежнему были обращены к смерти.

– Скажи мне, Орион, какова смерть? На что похоже это самое опасное в жизни приключение?

Я вспомнил свое падение по бесконечному жерлу шахты в расплавленные недра земли… Вспомнил когти пещерного медведя, раздиравшего мое тело на части…

– Главное – это боль, – сказал я. – Все мои смерти были мучительны.

– А потом все начинается сначала: новая жизнь, потом новая смерть. Какое это имеет значение?

Она стала Герой и не изображала больше колдунью-Олимпиаду. Сбросив личину, она явила мне облик богини, одной из творцов. Подперев голову рукой, согнутой в локте, Гера царапнула красным ногтем по моей груди:

– В чем дело, тварь? Только не говори мне, что ты устал от жизни.

– Зачем я живу?

– Зачем? – Она расхохоталась. – Чтобы служить тем, кто тебя сотворил. В этом смысл твоей жизни. Исполняй мою волю.

Я смотрел на темный потолок, стараясь не видеть ее, и спросил:

– И какова же она?

– Проследишь, чтобы юный сорвиголова царевич Александр протянул свою руку как можно дальше.

– Твой сын?

– Сын Олимпиады, – поправила она.

– А каково было тебе рожать? – осведомился я.

– Не знаю, – отвечала она надменно. – В этом я не участвовала. Мне и в голову не пришло становиться настолько женщиной.

– Итак… – я помедлил, отыскивая слова, – ты обитаешь в теле Олимпиады, лишь когда хочешь?

Снова зазвучал презрительный смех:

– И не старайся понять тех, кто выше тебя, Орион. Мы – иные.

– Кто это – мы?

– Творцы. Твой рассудок не в состоянии осознать, насколько велика наша мощь, не стоит даже пытаться. – Потом Гера прижалась ко мне и повела рукой по животу, опуская ее все ниже и ниже. – Твое дело исполнять мои желания, тварь.

– В постели это сделать достаточно просто, – отозвался я, все еще не глядя на нее. Я смирил в себе желание, стремясь узнать побольше. – Что мне делать с Александром и Филиппом?

– Служи Филиппу как подобает, – сказала она. – Защищай Александра, как ты защищал его в Афинах. И жди.

– Ждать? Чего?

– Никаких вопросов, – пробормотала она.

– Есть еще один. Зачем ты подослала убийц к Александру?

Я ощутил, как она вздрогнула.

– Как ты?.. – Гера, утратив на мгновение дар речи, осеклась и посмотрела на меня. Наконец я услышал иронический смешок. – Итак, жалкая тварь проявила некоторый интеллект.

– Смерть Александра не сулила никому выгоды, – рассуждал я. – А вот то, что я спас царевича, кое-кому сулит преимущества.

– Я хотела, чтобы Александр доверился тебе. Выезжая в Афины, он считал тебя человеком отца. А теперь он знает, что обязан тебе жизнью.

– Едва ли он так думает.

– Я знаю, что он думает, лучше, чем ты, Орион, – отвечала она. – Александр теперь доверяет тебе.

И вновь я спросил:

– Так почему же ты?..

– Я сказала – никаких вопросов! – Гера припала ко мне, гибкая, словно одна из ее змей, а в глазах богини пылала страсть женщины… И нечто большее.

13

Армия вновь вышла в поход, на этот раз путь наш лежал на юг, в сторону Аттики. Длинные колонны войск поднимали над извилистой дорогой заметные издалека облака пыли. Всадники шли вдоль дорог, поднимались на склоны, где лошади могли найти траву. Конные полки первыми, словно нитки, тянулись сквозь узкие горные ущелья, а пешие глотали пыль. Позади двигался длинный обоз, запряженные мулами и быками повозки были нагружены панцирями, оружием и припасами.

Я радовался, оставив дворец, оказавшись вдали от Олимпиады. Чистый горный воздух, пусть и смешанный с пылью и запахом конского пота, казался мне сладким нектаром.

Я был назначен в охрану Александра и ехал вместе с его Соратниками. Они добродушно обсудили достоинства Грома и даже сравнивали моего коня с Александровым Буцефалом, но только когда царевича не было поблизости.

Александр был из тех молодых людей, которые поддаются настроениям. Я видел, как он мечется. Царевич восхищался своим отцом и одновременно ненавидел его. Олимпиада вбила ему в голову, что Филипп не любит его и не видит в нем достойного сына и наследника. Александр же мечтал, чтобы отец гордился им, и при этом опасался, что подобное желание мать сочтет предательством.

Молодой, честолюбивый, неуверенный ни в себе самом, ни в любви своего отца, Александр поступал так, как нередко поступают зеленые юнцы: он обратился к крайностям и хвастал, что истинный отец его – Зевс или уж по меньшей мере Геракл. Изображал юного Ахиллеса, который долгой жизни предпочел славу. Ему постоянно приходилось быть отважнее и смелее всех остальных, и он часто рисковал.

И я должен был оберегать его жизнь!

– Александр молод и горяч, – сказал мне Филипп в тот день, когда мы выступили на юг. – Его Соратники благоговеют перед ним, даже дочиста выбриваются, как это делает он. Только прошу тебя, пригляди, чтобы царевич не сломал свою дурацкую шею.

Нелегкое дело.

Пока конница прохлаждалась на склонах холмов Пиерии, Александр занимался вербовкой новобранцев. Заезжая вместе с Соратниками в каждую ничтожную, крохотную деревеньку, попадавшуюся на пути, он обращался к собравшимся.

– Мы едем к славе! – кричал царевич жиденьким тенорком со спины Буцефала. – Кто пойдет вместе со мной?!

Конечно же кое-кто из молодых селян делал шаг вперед, в глазах храбрецов зажигался огонек, им уже виделась слава и почести… и пожива. Старики немедленно утаскивали безрассудных обратно в толпу. Или, хуже того, это делали матери под общий хохот. Все же Александр сумел собрать по пути небольшой отряд новичков.

Мы приближались к Фессалии, и отношение к нам сделалось самым враждебным. В одном из горных ущелий местные козопасы даже попытались устроить засаду. Должно быть, заметили только отряд безбородых парней, ехавших верхом на лошадях в богатых сбруях. Эти кони стоили целого состояния для людей, всю свою жизнь выжимавших скудный урожай из каменистых холмов.

Мы должны были обследовать перевал, убедиться в том, что он безопасен для прохода основного войска. Было понятно, что горсточка решительных воинов способна задержать здесь целую армию на дни или даже недели, как это некогда сделал Леонид в Фермопилах. Филипп намеревался выйти к Фивам, прежде чем афиняне успеют привести туда свое войско. И промедление на перевале могло привести к беде.

Здешние горцы в какой-то мере соблюдали верность Фивам, но в основном их заботили лишь собственные селения. Для них мир кончался за пределами родных гор и долин. Они ничего не знали о начавшейся войне. И, заметив с полдюжины молодых знатных воинов в одном из ущелий, решили, что боги явили к ним свою благосклонность. Горцы выбрали удачное место, где скалы едва не смыкались, и всаднику приходилось направлять коня вокруг камней, заваливших проход.

Как всегда возглавлял отряд Александр, Гефестион держался позади него. За ними цепочкой ехали Птолемей, Неарх и Гарпал. Птолемей распевал непристойные песни, наслаждаясь эхом собственного голоса, гулявшим среди скал. Я замыкал цепочку, внимательно обшаривая взглядом зубчатые края скал над головой. И все же не увидел, какая опасность нам угрожает, зато услышал, как наверху загрохотало. От края скалы по крутому склону отвалился камень, увлекая за собой новые.

– Осторожно, – возопил я, осаживая коня.

Александр тоже услышал звук, но лишь послал Буцефала вперед. Гефестион последовал за царевичем, остальные повернули назад, подальше от камнепада.

Камни грохотали, разбиваясь о дно ущелья, поднимая тучи пыли и разбрасывая осколки. Наши кони пятились и жалобно ржали. Гром бежал бы отсюда, и мне с большим трудом удалось удержать его на месте.

Наверху послышались незнакомые воинственные клики, я увидел мужчин, бежавших с вершины утеса. В мою сторону полетело копье. Я смог проследить его полет: медленно, колеблясь, древко плыло в воздухе. По обеим сторонам от нас вниз спускались люди.

Александр остался по другую сторону завала.

Я поднырнул под копье и услышал, как наконечник звякнул о камни. Птолемей, Гарпал и Неарх схватились не менее чем с десятком полуобнаженных разбойников. Но у нападавших были только палки и дубинки, и вооруженные мечами спутники Александра легко рубили с коней. Я послал своего Грома вперед, снеся по дороге несколько голов собственным мечом. Приблизившись к завалу, я обнаружил, что через него нельзя проехать. Тут из-за камней раздались крики и ругань, донесся предсмертный вопль. Я вскочил на спину Грома, спрыгнул на ближайшую глыбу, потом на следующую.

Александр и Гефестион стояли спина к спине, окруженные горцами, в глазах которых пылала жажда убийства. Двое подростков уводили коня Гефестиона вдоль по ущелью. Буцефала нигде не было видно… Издав самый свирепый рев, какой только сумел, я спрыгнул с камня в гущу людей, обступивших Александра. Хрустнули копья и кости, я сманеврировал и почти надвое раскроил подвернувшегося под руку горца. Разбойники вокруг меня шевелились словно во сне. Уклонившись от копья, я вонзил меч в чей-то живот, вырвал его из раны и левой рукой перехватил копье очередного нападавшего. Ударом меча я раскроил ему череп, тут другое копье ударило в мой кожаный жилет и скользнуло по ребрам. Я не ощущал боли, испытывая лишь восторг боевой лихорадки. Александр сразил человека, который ударил меня, и тут нападавшие побежали.

– К остальным! – завопил я и полез по камням, которые отделили нас от Птолемея, Гарпала и Неарха.

Все оставались на конях, хотя на теле лошади Неарха оказалось с десяток ран. Мы набросились на горцев, рубя их и убивая. Наконец они бежали, Гарпал пустился преследовать двоих, бежавших в панике по ущелью. Александр уложил еще одного беглеца, который рванулся к скале, – царевич снес ему голову одним ударом. Другой горец в отчаянии полез вверх по утесу. Я мгновенно рассчитал бросок и метнул меч, который вонзился между лопаток разбойника. Вскрикнув, он свалился к моим ногам, меч торчал из его спины.

Обернувшись, я заметил, что Гефестион держит за волосы последнего из оставшихся в живых горцев. Этому было не больше тринадцати: грязный, в лохмотьях, стоя на коленях, он, выкатив глаза, следил за мечом, который уже занес над ним Гефестион. Рот мальчишки был открыт, но не издавал ни звука, окаменев от страха перед лицом смерти.

– Подожди, – приказал Александр. – Эти псы украли Буцефала. Я хочу, чтобы он отвел нас в деревню.

Мальчишка исполнил наше приказание. Мы миновали узкое ущелье, выехали на тропу пошире, а потом поднялись по каменистому склону, на котором овцы выщипали траву почти до корней. За вторым рядом холмов чашей раскинулась лесистая долинка, где и располагалось разбойничье селение.

По дороге Александр ярился, тревожась за судьбу Буцефала.

– Они посмели увести у меня коня! Да я зажарю их живьем, всех и каждого! Они проклянут тот день, когда родились! Если они не вернут мне Буцефала, я убью их собственными руками!

Я видел, что руки царевича после битвы трясутся: он едва избежал смерти, хотя практически отделался лишь несколькими царапинами, синяками и испугом.

Должно быть, мы имели мрачный вид: шестеро окровавленных воинов, трое из которых передвигались пешком. Я отдал Александру своего жеребца. Неарх шел возле меня; тонкий и невысокий, темный как тень, он вел своего раненого коня в поводу, держа меч в руке.

Старейшины деревни вышли встречать нас с явным трепетом. Два полуобнаженных мальчишки, округлив глаза, без всяких слов вывели к нам Буцефала и коня Гефестиона.

Старики стояли в нескольких шагах от нас, тряслись от страха, опасливо переглядывались.

Александр заговорил, пока они набирались смелости:

– Где ваша молодежь?

Старейшины замялись.

– Ну так где? – проговорил Александр.

Впереди оказался один из них – собратья вытолкнули его – полностью лысый, с белой бородой, спускавшейся почти до половины груди.

– Наши молодые люди мертвы, господин. Ты убил их.

Александр фыркнул:

– Не лги мне, дед! Еще десятеро или более того бежали. Я хочу видеть их! И немедленно! Иначе я сожгу вашу жалкую деревню до основания, а детей и женщин продам в рабство.

– Но, отважный господин…

– Немедленно!

– Господин, они убежали и скрылись в горах, потому что страшатся твоего гнева.

– Пошлите за ними мальчишек. А женщины пусть приготовят нам еду… и немедленно.

Старейшины повиновались его приказу. Я подумал, что нас, шестерых, легко одолеть всей деревней. Но горцы уже были устрашены и не хотели рисковать. Мальчишки побежали в сторону гор, женщины отправились к очагам. Старейшины отвели нас на центральную площадь, где готовили ужин. К ночи семнадцать молодых людей угрюмо стояли перед Александром. Свет костра мерцал, озаряя их мрачные испуганные лица. У некоторых на руках и на ногах виднелись окровавленные повязки.

Мы поужинали отменным жареным ягненком. Местное вино оказалось слабым и горчило. Александр позаботился, чтобы каждый из нас ограничился одной чашей.

А теперь он расхаживал перед неудачливыми разбойниками, уперев кулаки в бока. Свет костра играл на украшенной драгоценными камнями рукояти опущенного в ножны меча. Еда, похоже, смирила гнев царевича, как и то, что Буцефал был возвращен целым и невредимым.

Повернувшись к белобородому деревенскому предводителю, Александр строго спросил:

– Какого возмещения должен я требовать у людей, которые пытались убить меня?

Старик успел несколько осмелеть.

– Ты уже убил достаточно наших; теперь деревня будет плакать до конца года, молодой господин.

– Таков твой ответ?

Тот склонил голову:

– Мсти им как хочешь, мой господин.

– Тогда я возьму этих молодых людей.

– Ты убьешь их?

За пляшущими языками огня я заметил, как зашевелились жители деревни.

– Я не буду убивать их. Они присоединятся к моему войску и будут биться с моими врагами.

"Мое войско! Интересно, что бы сказал на это Филипп?"

– Но, господин, – ответил старик, – если ты уведешь юношей с собой, некому будет ходить за овцами, защищать нашу деревню от бандитов из соседней долины.

– Ты предпочитаешь, чтобы я повесил их здесь и сейчас?

– Лучше вешай меня, – сказал старик, стараясь выпрямиться. – Я – вождь этих людей и отвечаю за их преступления.

Александр посмотрел на белобородого и расплылся в широкой улыбке.

– Ты прав, старик. Твоя деревня и так достаточно наказана. – Он обернулся к ожидавшим приговора молодым людям: – Ступайте по своим домам. И благодарите богов, что старейшина вашей деревни – мужественный человек.

– Благодарю тебя, отважный господин. Благодарю за милосердие. – Старик упал на колени.

Александр поднял его на ноги.

– Впрочем, я хочу, чтобы вы кое-что сделали.

– Что же, господин?

– Поставьте на этом месте статую в мою честь и смотрите на нее, когда захочется кого-нибудь ограбить.

– Мы выполним твой приказ, господин. Но я не знаю твоего имени.

– Александр, царевич Македонии.

– Сын Филиппа? – разом охнула вся деревня.

Улыбка Александра исчезла.

– Сын Зевса, – отвечал он.

Вернувшись к войску, мы узнали скверные новости: афиняне уже пришли к Фивам и обе армии вместе с союзниками из небольших городов преграждали нам путь к Афинам и Аттике.

– Что, если обойти их? – предложил Александр. – И взять Фивы, пока войско будет стоять в поле, ожидая нашего появления с севера.

Филипп блеснул единственным глазом.

– Хорошая мысль, сын.

Мы теснились в шатре царя, склонившись над складным столом, на котором была разложена карта здешних мест. Александр стоял напротив Филиппа, по бокам старого царя находились Парменион и Антипатр. Одноглазый Антигон замер возле Александра. Птолемей и другие Соратники теснились позади него. Я застыл у входа в шатер.

– Но знаешь ли ты путь, каким это может сделать целое войско, да так, чтобы неприятель ничего не заметил? – спросил Филипп.

Еще взглянув на карту, Александр ответил:

– Наше войско велико, нас заметят, какой бы тропой мы ни шли.

Царь кивнул.

– Тогда, – продолжил Александр, – небольшой полк и отряд всадников вместе с одной или двумя фалангами гоплитов могут обойти армию врага и взять Фивы, пока их войско в поле ожидает нашего приближения.

– Это безумие! – взорвался Парменион. – Небольшой отряд не сможет штурмом взять город, ему не по силам даже осадить его!

– У нас будет преимущество – неожиданность, – парировал Александр.

– Ты рассчитываешь, что фиванское войско умрет от страха, едва увидев нас перед собой? – продолжал Парменион.

Никто не усмехнулся. В шатре установилась мертвая тишина.

Нарушил ее Филипп:

– Представим себе, что ты сумел взять город, это несомненный успех. Однако мы не избавимся от войска, стоящего перед нами. С ним все равно придется сражаться.

– А мы станем слабее, – сказал Антипатр. – Потому что лишимся твоего ударного отряда, который уйдет от основных сил.

Александр умолк и только пристально посмотрел на карту, лицо его побагровело от гнева.

– Ну, понял? – мягко спросил Филипп. – Мы должны победить армию в поле. Взятие Фив ничего не решит.

– Понял, – напряженно сказал царевич, не поднимая глаз.

– Тогда вопрос в том, – проговорил Антигон, – где биться с ними.

– И еще – в том, сколько их там, как они организованы? И кто у них командует? – У Пармениона нашлось множество вопросов.

– Мы скоро узнаем об этом, – проговорил Филипп.

– От лазутчиков? – спросил Антипатр.

Филипп кивнул.

– Я не верю лазутчикам, – пробурчал Антигон. – Кто знает, наврали они или нет. Я предпочитаю увидеть расположение врага собственными глазами. – Он приложил указательный палец к своему здоровому глазу.

– Быть может, нам с тобой лучше вдвоем поглядеть на врага, – предложил Филипп, указывая на свой единственный глаз. – Из нас выйдет один хороший лазутчик.

Все расхохотались, и царь громче всех.

– Мы должны выяснить все, – согласился Парменион. – Даже лучший из лазутчиков не имеет головы полководца. Нам следует знать в точности, кто находится перед нами.

– Тебе не понравится то, что ты там увидишь, – предостерег его Филипп. – Союзники заметно превосходят нас числом.

– А в Священном отряде фиванцев каждый воин стоит двух или трех, – проговорил Антигон.

– Но нам нужны точные сведения, – настаивал Парменион.

– Я погляжу, – сказал Александр.

– Нет. Слишком рискованно. Ты остаешься в лагере.

– Но я могу это сделать!

– Могу и я, – отвечал царь, – но я представляю слишком большую ценность, чтобы рисковать там, где с делом могут справиться другие.

– В битве меч будет грозить шее каждого из нас. – Антипатр попытался восстановить мир. – Но зачем рисковать, пока можно этого избежать?

Александр не стал более возражать, и собрание решило, что Пармениону следует выслать надежных людей, чтобы тщательно обследовать лагерь неприятеля.

Я последовал вслед за Александром и его Соратниками к шатру, там царевич отозвал меня в сторону. Махнув остальным, он повел меня к одному из загонов для коней возле небольшой рощицы. Я уже привык к запаху лошадей, к их нервному ржанию, раздававшемуся из-за наскоро сделанных загородок. Солнце уже садилось, и кони ожидали появления рабов с охапками сена.

– Орион, – проговорил Александр негромким голосом, – дело в том, что моему отцу и его полководцам необходимо знать побольше о неприятеле.

– Я уверен…

Он остановил меня, желая скорее выговориться.

– Лазутчики Пармениона не сумеют собрать те сведения, в которых мы нуждаемся.

– У твоего отца есть шпионы в лагере врага. Безусловно, они…

– Нет-нет! Нужно, чтобы кто-то из нас побывал в неприятельском лагере и сам выяснил, как стоят отряды, кто поведет их в бой и по какому плану.

Я решил, что понял намек царевича.

– Ты хочешь, чтобы я сделал это?

Александру пришлось запрокинуть голову, чтобы заглянуть в мое лицо.

– Не совсем так, Орион. Я сам намереваюсь сделать это.

– Ты?! – Я был поражен как громом.

– Но поскольку моя мать велела, чтобы ты сопровождал меня повсюду, – невозмутимо продолжал он, – тебе придется идти со мной.

– Но ты не можешь…

– Я не могу сказать Гефестиону и остальным: они тоже захотят пойти.

Возмущенный, я взорвался:

– Ты не можешь идти в лагерь неприятеля.

– Почему же?

– Тебя узнают! Ты будешь убит или взят в плен… За тебя потребуют выкуп. Ты нарушишь все планы отца!

Александр улыбался, глядя на меня с жалостью.

– Как мало ты понимаешь, Орион. Смерть пока не грозит мне; мое время еще не пришло. Моя мать, жрица древних богов, предсказала, что я умру, только покорив весь мир.

– Не все пророчества сбываются.

– Ты сомневаешься в искусстве моей матери? – холодно сказал он.

Понимая, к чему может привести спор, я уклонился от ответа.

– Если ты не будешь убит и просто попадешь в плен, враги будут держать тебя заложником, пока отец не заключит с ними мир.

– Во-первых, Орион, отец мой – Зевс, а не смертный Филипп. Во-вторых, если меня обнаружат, я скорее погибну, чем позволю себя захватить.

– Но…

– А поскольку мне не суждено умереть, пока я не завоюю весь мир, – перебил меня Александр, – смерть мне еще не грозит.

Мне было нечем опровергнуть подобное умозаключение.

– Ты должен сопровождать меня: так повелела моя мать.

– Так велит и твой отец, – напомнил я. – Царь приказал мне защищать тебя везде и всюду.

Александр расхохотался и направился к шатру.

14

Мы дождались, пока ущербная луна опустилась к зубчатым вершинам гор. Наш лагерь уснул, не дремали одни часовые, которые кутались в плащи от ночного холода.

Я выскользнул из палатки, постаравшись не разбудить телохранителей, спавших вокруг меня, и, обернув ножны меча длинной полоской ткани, направился к шатру Александра. Тишина будет нашей союзницей, лязг металла не должен известить о нашем присутствии ни врага, ни наш собственный ночной караул. Поверх хитона я надел темную шерстяную куртку. Ночной холод не смущал меня: я изменил в своем теле скорость тока крови и мне стало тепло.

Два телохранителя, сонно опиравшиеся на копья у входа в шатер Александра, не задавая вопросов, пропустили меня к царевичу. Александр не ложился и, бурля энергией, расхаживал по шатру, который был больше, чем наш, где мы, стражники, умещались вшестером, и обставлен столь же изысканно, как его покои во дворце.

Едва увидев меня, он молча взял темный недлинный плащ и набросил его на плечи.

– Шляпа или капюшон у тебя найдутся, царевич? – спросил я. – Золотые волосы мгновенно выдадут тебя и врагу и другу.

Александр кивнул и направился к сундуку, стоявшему в ногах его ложа. Он достал темную шерстяную шапку и водрузил ее на голову.

Страже у входа было сказано, что царевич собирается пройтись по лагерю с личным телохранителем. Мимо охранявших лагерь следовало проскользнуть незаметно.

– Следуй за мной, – шепнул Александр. – Я разведал путь сегодня днем.

Он подвел меня к узкому извилистому ручью, протекавшему через весь лагерь. Густые заросли закрывали его берега, лишь кое-где воины уже вырубили кусты, чтобы добраться до воды. Зайдя по колено в ледяную воду, мы направились прочь из нашего стана. Мимо часовых, выставленных на каждом берегу, мы пробирались, низко пригнувшись, стараясь спрятаться за кустарником.

Когда новый изгиб ручья укрыл нас от глаз часовых, мы выбрались сквозь колючие заросли на сухую землю.

Александр ежился, но, как мне показалось, скорее от возбуждения, чем от холода. Он радовался, как увлеченный игрой мальчишка. Мы направились к вражескому лагерю.

– Надо предупредить Пармениона и всех полководцев, враги могут проскользнуть мимо стражи этим же путем, – шепнул я.

Царевич отвечал неразборчивым восклицанием, скорее всего выражавшим согласие.

Впереди горели огни, тысячи огней. Казалось, что на темную равнину опустилась стая светлячков. Только эти огни горели ровно и не перепархивали в ночи. Возле каждого костра находились пять или десять воинов.

"Перед нами не менее пятидесяти тысяч", – наскоро прикинул я.

Поодаль светилась другая стайка огней. Я прикоснулся к плечу Александра.

– Город, – шепнул он. – Херонея.

Припав к земле, чтобы пробраться незаметно мимо вражеских часовых, мы словно жуки поползли во тьме. На это ушло немало времени; иногда мы буквально по дюйму продвигались вперед, то и дело замирали, чтобы отыскать взглядом часовых и проверить, не смотрят ли они в нашу сторону. И вновь проползали еще несколько футов по пыльной и жесткой земле.

Наконец мы углубились в лагерь врага и смогли подняться на ноги, прячась за крупными каменными глыбами.

Александр ухмылялся:

– В эту игру я играл в детстве с Птолемеем и Гарпалом.

Я подумал, что царевич и по сю пору во многом остался мальчишкой.

По лагерю мы могли передвигаться спокойно. Здесь собрались посланцы многих городов и племен, и, хотя все старались держаться среди своих, многие тем не менее расхаживали по стану, разговаривали с друзьями или незнакомцами или просто гуляли, углубившись в раздумья, не в силах уснуть в ночь перед боем.

Александр мог различать собеседников по акценту. Он переговорил с несколькими воинами – негромко и немногословно, – аттический диалект в его устах довольно хорошо скрывал звуки, свойственные македонской речи.

Наконец мы оказались среди афинян. Не менее шести воинов в панцирях охраняли весьма просторный шатер, изнутри освещенный свечами.

– Здесь, должно быть, их полководцы обсуждают свои планы на завтра, – сказал я Александру, стоявшему возле меня в тени небольшого шатра.

– Жаль, что нельзя подслушать.

Однако даже безрассудный Александр видел, что это невозможно. Шатер высился посреди просторной площадки футов пятьдесят на пятьдесят, освещенной с четырех сторон кострами. Охрана легко заметила бы всякого, рискнувшего приблизиться к шатру.

Тут мы увидели у входа в шатер знакомую сутулую фигуру: худощавый лысеющий человечек теребил пальцами густую бороду.

– Демосфен! – прошипел Александр.

– Их полководцы не хотят сегодня слушать его речи, – проговорил я.

Мы проводили Демосфена до его собственной палатки. Он шел опустив голову и не спешил, как подобает человеку, погруженному в раздумья. И едва афинянин вошел внутрь, Александр шагнул следом за ним.

Я попытался остановить царевича:

– Это безумие! Стоит ему крикнуть, и ты в плену.

Он отстранил меня.

– Демосфен не станет вопить, пока мой меч упирается ему в горло.

Я не мог силой остановить безрассудного юнца и поэтому последовал за ним.

Возле шатра Демосфена охраны не было, и мы ворвались внутрь, выхватывая мечи.

Он с удивлением смотрел на нас. В небольшом шатре можно было разместить лишь лежанку, столик и табурет – ничего более. Демосфен уже сидел за столом. Возле него стоял темнокожий человек в цветастом одеянии, голову которого окутывал белый тюрбан.

– Перс! – бросил Александр.

– Кто ты? – требовательно спросил Демосфен.

– Я – Александр, царевич Македонский.

Одним взглядом я окинул шатер. На столе стоял лишь кувшин с вином и две чаши. На деревянных козлах в углу висел панцирь гоплита. К нему был прислонен большой круглый щит, вокруг синего поля которого на белом ободке был выведен девиз: "С удачей". Позади панциря четыре скрещенных копья упирались в темный полог шатра… сундук возле лежанки, на нем – меч в ножнах, и более ничего.

– Я не персиянин, – отвечал смуглокожий человек на аттическом диалекте со странным акцентом. – Я из Индустана.

– Из Индустана? – Александр уже почти забыл про Демосфена. – А где это?

– Далеко отсюда. – Человек в тюрбане снисходительно улыбнулся. – Моя земля лежит по ту сторону Персидского царства. – Огромные влажные глаза и кожа, словно умащенная маслом, казалось, поблескивали в тусклом свете лампы.

– Молодой Александр, – проговорил Демосфен, голос его чуть дрогнул.

Александр немедленно вспомнил, почему оказался здесь. Направив свой меч к горлу Демосфена, он приблизился к афинянину.

– Так вот каков человек, называющий моего отца лукавым псом и злобным зверем.

– С-с-стоит мне закричать, и ты м-м-мертв, царевич, – заикаясь, выдавил Демосфен.

– Это будет последний звук, который ты издашь в своей жизни, – проговорил Александр.

– Подожди, – отрезал я и, повернувшись к индусу, спросил: – Кто ты? И почему здесь оказался?

– Я служу Царю Царей, – ответил тот нараспев. – Я доставил золото и указания этому афинянину.

– Он привез золото и указания от Царя Царей, – пробормотал Александр. – И это человеку, который превозносит преимущество демократии, а на деле служит великому царю персов, тирану, угнетающему греческие города Ионии.

Демосфен распрямился в полный рост, и оказалось, что он чуточку выше Александра.

– Я служу только демократии Афин.

– Этот человек утверждает иное.

С кривой улыбкой Демосфен отвечал:

– То Царь Царей с-с-служит мне, Александр. Его з-з-золото позволяет мне воевать с твоим отцом.

– Политика. – Александр плюнул.

– Что ты понимаешь в политике, царевич? – отвечал раздраженный Демосфен, заикание которого вдруг словно унес порыв жаркого гнева. – Ты играешь в войну и думаешь, что силе покорно все. Но что ты знаешь о том, как править людьми?.. О том, как заставить свободных людей последовать за тобой?

– Я буду править, когда умрет мой отец, – отвечал Александр. – И тогда покорю целый мир.

– Понятное желание. Ты рожден правителем рабов и будешь таким же тираном, как твой отец. Вы проводите свою жизнь среди роскоши и удовольствий…

– Роскоши и удовольствий? – Царевич чуть не поперхнулся. – Да я воспитан как спартанский илот! Я могу пробежать двадцать миль и целую неделю жить на кореньях и травах. Тело мое крепко, куда до меня такому хлюпику и слизняку, как ты!

– Но ты живешь, зная, что однажды станешь царем. Ты никогда в этом не сомневался. Тебе никогда не приходилось думать, где добыть на завтра еды и будет ли у тебя крыша над головой.

– Я провел больше ночей под открытым небом, чем под крышей…

– Ну и что с того? – возразил Демосфен. – Я был рожден в бедности и всю свою жизнь обеспечивал себя только собственным умом. Я работал всегда… с самого детства. И никто не обещал мне места за столом. Мне пришлось бороться, чтобы сделаться тем, кем я стал. Я ведь не царевич и не могу быть уверен в своем будущем. Мне пришлось добиваться положения, которого я наконец достиг. Но я всегда могу лишиться его, даже сегодня, в этот самый момент. Мне никто ничего не гарантирует, у меня нет и не было влиятельного отца, у меня нет богатства, которое может избавить меня от голода и холода.

– Клянусь всеми богами, – едва ли не прошептал Александр. – Ты завидуешь мне!

– Завидую? Я? Никогда! Никогда!

Я приглядывал за индусом, но тот не был вооружен и не пытался приблизиться к мечу, находившемуся на сундуке позади него. Более того, он прислушивался к разговору с видимым интересом.

– Нет, ты завидуешь моему положению, – настаивал Александр. – И жалеешь о том, что я родился царевичем, а не ты.

– Никогда! – повторил Демосфен голосом, полным яда, и я подумал, что Александр задел больное место. – Я против всех царевичей и царей, против тиранов, которые правят людьми. Я хочу демократии, при которой люди сами распоряжаются собой.

– При которой людей всегда сбивают с толку подобные тебе демагоги, – сказал Александр. – Тебе нужны идиоты, покоряющиеся твоей напыщенной риторике. Тебе нужны другие рабы: ничтожные последователи твоего слова.

– И тебе нужны самые обычные рабы.

– Ты не прав. Престол в Македонии передается не по наследству, афинянин. Царя избирают.

– Но, как говорят, выбирает его только войско.

– Наше войско – все сильные мужи, жители нашего царства. Чем отличается это от вашей демократии?

– Ваше войско всегда изберет сына старого царя, и ты прекрасно знаешь это!

– Войско изберет сына старого царя, только если сочтет его достойным. Воины не любят повиноваться дуракам. А вот у вас при хваленой демократии, судя по тому, что я видел, захватить власть может любой лжец, если много наобещает и сумеет облечь свои мысли в изысканные фразы, способные расшевелить толпу.

Демосфен глубоко, с дрожью, вздохнул. Потом зажмурил глаза и негромким голосом проговорил:

– Ты олицетворяешь силу меча и привилегии рода. Я же – волю народа. Завтра мы увидим, кто из нас сильнее.

– Если ты доживешь до завтрашнего дня, – проговорил Александр.

Глаза афинянина округлились.

– Ч-ч-чего еще о-о-ожидать от с-сына Филиппа? Итак, ты способен убить безоружного ч-ч-человека?

– Человека? Нет. Я просто отрублю голову ядовитой змее.

– Мы явились сюда не для этого, – напомнил я царевичу. – Сделав из Демосфена мученика, ты лишь озлобишь афинян.

Александр посмотрел на меня, а затем повернулся к Демосфену.

– Где будут находиться афиняне завтра? – спросил он.

– С краю на левом фланге, – ответил индус прежде, чем Демосфен успел открыть рот. – Фиванцы образуют сильное правое крыло.

Александр, моргая, смотрел на него.

– Я расскажу вам все, что вы хотите узнать, только не убивайте этого человека.

– Почему?

Индус отвечал с печальной улыбкой:

– Убийство запрещено моей верой. Человек не должен убивать другого или допускать убийство, если имеет возможность его предотвратить.

– Что это еще за вера? – удивился Александр.

– Путь Будды.

Я спросил:

– Итак, тебе известен план завтрашней битвы?

– О да!

– Можно ли ему верить? – спросил царевич.

– Я здесь представляю Царя Царей, – отвечал индус непринужденно. – Мой господин Дарий и его советники захотят узнать все подробности завтрашнего сражения. Я обязан рассказать все как было.

– Но сначала ты расскажешь планы ваших полководцев Филиппу и его военачальникам, – сказал Александр.

– Так я и сделаю, если вы пощадите этого человека.

Я спросил его, не скрывая удивления:

– Итак, чтобы пощадили одного человека, ты готов выдать на смерть целые тысячи?

– Их ждет смерть в завтрашней битве вне зависимости от того, что я сделаю сегодня. Я не в силах предотвратить кровопролитие, но могу спасти жизнь этого человека и обязан это сделать. Таков путь.

Я обернулся к Демосфену:

– Можно ли рассчитывать, что ты будешь молчать, пока мы отведем перса в наш лагерь?

Афинянин посмотрел на Александра, все еще державшего в руках меч, и кивнул.

– Похоже, ты веришь этому демагогу, Орион? – проговорил царевич. – А я – нет.

Бросив меч в ножны, Александр направился в угол палатки – к стойке для панциря, сорвал ремешки с кирасы и поножей и связал ими руки и ноги Демосфена. Потом затолкал кляп в рот оратора и закрепил его полоской ткани.

– Ну вот, теперь ему можно доверять, – пробормотал царевич. – Правда, ненадолго.

Остановившись возле синего щита с надписью по ободу, Александр посмотрел на беспомощного Демосфена, распростертого на голой земле.

– "С удачей", – прочитал он вслух. – Что ж, поищу тебя завтра на поле боя.

Забрав индуса, мы направились к своим.

Имя индуса было Свертакету.

– Зовите меня просто Кету, – негромко сказал он, остановившись в предрассветных сумерках по дороге в лагерь македонцев. – Слова моей родной речи трудны для вашего языка.

И пока мы шли, Александр все время расспрашивал Кету о его родных краях.

– Скажи мне, какие земли лежат за Персидским царством? – интересовался молодой царевич, торопливо шагая по травянистому пологому склону, на котором завтра должна состояться битва.

– Они велики и носят разные имена, – с пылом проговорил Кету. – Индра, Хинд, Куш…[5] Много названий, много и государств. Наша земля очень большая, она очень далеко. В наших великих городах стоят огромные дворцы и храмы из чистого золота. Дальше лежат другие земли. А еще дальше Китай, империя еще более огромная, она лежит далеко на востоке… у самого Великого восточного океана.

– Выходит, мир много больше, чем я полагал. Об этом следует сказать Аристотелю.

Мне хотелось бы понять, что творилось в голове царевича. Александр видел в себе покорителя мира. Неужели будущего государя остудила весть о его истинной величине? Или же царевича взволновала мысль о новых землях, которые он, быть может, увидит, о новых империях, которые ему придется покорить? Впрочем, он был скорее обрадован, чем разочарован.

Мы шли так, чтобы охрана нашего стана сразу же увидела нас, и, услышав оклик, Александр мгновенно стянул темную шапку и выкрикнул свое имя. Мы торопливо прошли через лагерь – небо уже приобрело молочный оттенок, обещая близкий рассвет, – и отправились прямо в шатер Филиппа. Верный своему слову Кету рассказал Филиппу и его полководцам все, что знал о военных планах противника.

– Но кто может подтвердить, что этот человек говорит правду? – бурчал Парменион. – И потом, разве не смогут Демосфен и афинские полководцы изменить свои планы?

Филипп сухо ответил:

– Неужели ты думаешь, что у них хватит времени перестроить фиванцев и изменить общий план битвы? По утверждениям моих лазутчиков, чтобы выработать приемлемый для всех план, они всякий раз тратят не меньше недели.

Почесав бороду, Парменион согласился.

– Что ж, возможно, им потребуется целая неделя споров, чтобы внести необходимые изменения.

Филипп кивнул и отослал Кету, жестом велев нам сопровождать его. Взгляд здорового глаза царя красноречиво говорил, что в душе его боролись гнев и восхищение сыном. Мне же предназначался чистый гнев, хотя Филипп прекрасно понимал, что ни мне, ни кому-то другому не удалось бы удержать Александра от этой выходки. Царь не мог винить меня в том, что я не предотвратил рискованное предприятие. Или я ошибался?

Александр остался в шатре с Парменионом и прочими полководцами обдумывать сведения, которые предоставил им Кету, вносить изменения в свои планы на грядущую битву.

Мы с Кету уже вышли под светлевшее небо, но я слышал, как Парменион в шатре по-прежнему тупо настаивал:

– А откуда нам знать, говорит ли он правду? Что, если ему специально велели дать нам ложные сведения?

Александр немедленно принялся возражать. Я указал Кету в сторону шатра, который делил с другими телохранителями.

– Они не доверяют мне, – сказал индус, пока мы подходили к нашему временному обиталищу.

– Какая удача, – проговорил я, – что нам помогает столь сведущий человек, как ты.

Кету пожал узкими плечами:

– Всех нас направляет судьба. К чему привело бы мое упрямство?

– А что скажет твой господин, Царь Царей?

Он снова пожал плечами:

– Я служил ему, потому что так приказал мне мой государь. Он подарил меня властелину персов и велел разделять его удачу. Я вечный посланник и никогда не увижу своего дома.

– Итак, тебе безразлично, кто выиграет эту битву?

– Какая разница?.. Мы, люди, привязаны к колесу жизни. И все, кто завтра умрет, будут возвращаться к жизни снова и снова. Счастлив тот, кто навек ушел с колеса, слился с предельным "ничто".

Я остановил его прикосновением.

– Ты веришь в то, что люди проживают более одной жизни?

– О да. Мы воплощаемся в мире, полном страданий и боли, пока не обретем достаточной чистоты, позволяющей достигнуть нирваны.

– Нирваны? Что это такое?

– Ничто. Конец всех ощущений. Конец желаний и боли.

– Ты прав, я живу не первую жизнь.

– Как и все мы.

– Но я помню некоторые из них.

– Ты помнишь свои прошлые жизни? – Его большие влажные глаза расширились.

– Не все – лишь некоторые подробности.

– Это знак великой святости. Может быть, ты Бодисатва, святое существо?

– Нет, я создан быть воином, – ответил я с улыбкой. – Даже имя мое значит «Охотник». Я убийца, такова моя судьба.

– Но ты можешь вспомнить свои прошлые жизни, на это способен лишь Будда.

– Ты веришь в богов? – спросил я.

– Да, боги существуют, и демоны тоже.

Я кивнул, старые воспоминания шевельнулись в моей душе: некогда мне приходилось воевать с демонами.

Индус внимательно смотрел на меня.

– Расскажи мне об этом, Орион, это очень важно.

– Да, я согласен.

Небо сделалось светлым. Кони и люди уже зашевелились. Лагерь пробуждался.

– Но сначала будет битва, – сказал Кету. – Да будут боги благосклонны к тебе, Орион.

Я поблагодарил индуса. Пропела первая труба. Через час я должен был встать в строй.

15

Как и утверждал Кету, афиняне стояли на левом фланге, их ряды были как раз напротив нашего правого. По давней традиции, правый фланг войска всегда был сильнее, и у противника правое крыло занимали фиванцы со своим непобедимым Священным отрядом. Середину линии врага заполняли войска Коринфа и прочих городов, враждебных Филиппу. Демосфен, должно быть, уговорил полководцев: афиняне выбрали позицию так, чтобы почти наверняка оказаться против самого Филиппа. Или, быть может, они надеялись, что фиванцы, возглавляемые своим Священным отрядом, сомнут наш слабый фланг, а потом раздавят и все войско.

В противостоявшем нам войске не было конницы, однако линия бойцов занимала всю равнину – от крутого откоса холма, на котором высился Акрополь Херонеи, до болотистых земель возле реки. Итак, македонская конница не могла обойти их с флангов, один из которых упирался в увенчанный храмом Акрополь, другой – в болотистую равнину. Нам оставалось идти напролом.

Со спины Грома, нервно прядавшего ушами и фыркавшего, с левого края линии македонцев я видел лишь пелтастов. За ними лицом к нам стояли фиванцы – фалангой глубиной в двенадцать рядов. Священный отряд располагался справа, на краю пыльной равнины, полированные панцири воинов сверкали огнем под утренним солнцем, а копья торчали, словно бы смертоносный лес вырос над пыльной равниной.

Тяжелой конницей командовал Александр, восседавший на черном Буцефале впереди меня. Слева у реки держались наши легковооруженные всадники. Ожидая зова трубы, я вспомнил короткую речь Филиппа: царь обратился к своему войску менее часа назад, прежде чем начать последний совет с полководцами перед битвой. Со спины своего коня Филипп оглядел обе армии здоровым глазом.

– Ну, посмотрим, умеют ли воевать эти болтуны, – пошутил Антигон.

– Не рассчитывай на слабость врага, – проговорил Филипп. – Они набрали изрядное количество наемников.

– Конечно, – согласился Антипатр. – Но афинские гоплиты – в основном простые горожане, а не профессиональные воины.

– Эти горожане побеждали даже персов, – отозвался Парменион, обозревая афинские фаланги.

– Это было давным-давно, мой друг, – покачал головой Филипп. – Нынешние поколения не чета прежним.

– Да, это не воины, одни болтуны, – отвечал Антигон.

– Ну ладно, – проговорил Парменион, указывая на другой конец строя. – Фиванцев на бранном поле новичками не назовешь; их Священный отряд набран не из горожан. Они мастера своего дела.

– Потому-то я и выставил против них моих всадников, – отвечал Филипп.

Александр, с непокрытой головой стоявший возле отца, чуточку подтянулся. Он еще ни разу не командовал всем конным войском. Отец оказал ему на этот раз огромное доверие.

– Так что ты будешь делать? – спросил Филипп.

– Ожидать твоего сигнала.

– Что бы ни происходило на поле, жди моего сигнала.

– Буду ждать, что бы ни происходило.

– Идем ли мы вперед или отступаем – ты ждешь моего сигнала!

Александр кивнул.

– А если земля разверзнется и поглотит войско афинян…

– Я буду ждать твоего сигнала.

– Хорошо! – Филипп расхохотался и, потянувшись, провел рукой по волосам Александра. – А теперь надевай-ка шлем, сын. Такие роскошные кудри в бою – помеха.

Царевич покраснел, а полководцы расхохотались. И пока мы с ним возвращались к конному войску, он все жаловался:

– Вечно отец одной рукой дает, а другой отбирает.

– Царь поставил тебя на самый важный участок, – сказал я. – Он выказал огромное доверие тебе.

– Нет, он выбрал для меня такое место, где я наверняка погибну, – пробурчал Александр.

– Помнится, ты утверждал, что тебе суждена долгая жизнь – ведь надо еще покорить целый мир? – не удержался я.

Царевич ухмыльнулся, оценив легкий укол.

– Ну конечно, теперь я знаю, что мне придется завоевать куда больше стран, чем я думал: Индустан, Китай и все, что лежит вокруг них.

Так было час назад, теперь же мы сидели в седлах, ожидая приказа и сдерживая лошадей. С тяжелыми копьями в руках застыли оруженосцы – пики потребуются нам в сражении. Нервы у всех были напряжены до предела, ладони потели, потрескивал сам воздух, заряженный тем особым электричеством, которое возникает, когда едва ли не сотня тысяч мужчин горит единым стремлением – убивать друг друга. Враг оставался на месте, предоставляя первый ход Филиппу. Эти люди защищали свое отечество. Пробиться к Фивам или Афинам можно было, лишь уничтожив их. Если мы победим, дорога к городам юга будет открыта. Если победа достанется им, рухнет царство Филиппа. Единственная битва решит исход всей долгой войны.

Солнце поднималось. Два строя стояли лицом к лицу, обливаясь потом не только от жары, но и от напряженного ожидания.

Наконец пропела труба. Слившись в единое целое, фаланги Филиппа, занимавшие правый фланг, неспешно направились в сторону афинян. Они не бежали, просто мерно двигались вперед. Каждый шаг двенадцати тысяч гоплитов сотрясал землю.

Строй афинян, казалось, дрогнул. Потом их копья опустились навстречу приближавшимся македонцам. Сражение фаланг нередко превращалось в столкновение, похожее на спортивную игру: выставив вперед копья, бойцы сходились с гневными воплями, каждая фаланга пыталась сдвинуть с места другую. Вот почему Филипп увеличил число рядов в своей фаланге до шестнадцати. Простой напор иногда мог принести победу.

Афиняне построились в двенадцать рядов. Их фаланга пошла навстречу наступавшим македонцам столь же неторопливым, размеренным шагом.

Из седла легко было следить за ходом боя. Стремясь вперед, Гром вздрагивал от возбуждения. Я поглаживал его шею и смотрел на Александра. Царевич уже надвинул шлем и прикрыл нащечные пластины, но, и не видя его лица, я чувствовал, как он рвется в бой. Однако, верный своему обещанию, он оставался на месте, хотя весь строй противника шел нам навстречу, не отставая от афинян. Фиванцы приближались медленно и неотвратимо, как сама смерть.

Из-за македонской фаланги выскочили пелтасты и принялись забрасывать приближавшихся афинян стрелами, короткими копьями и камнями. Второй и все последующие ряды подняли щиты над головами, защищая ими себя и первый ряд, солдаты которого держали щиты перед собой. Я видел, как падают некоторые воины, но, по сути дела, пелтасты только раздразнили афинян.

Больше всего меня смущали приближавшиеся фиванцы. Кони не пойдут на копья, как их ни понукай. А к нам стремились фиванцы, и нас не разделяло уже ничего, кроме строя пелтастов. Они могли только дразнить фиванцев, но не были способны их остановить. Войска Филиппа приближались в идеальном порядке, все равнялись по крайней справа фаланге. Этот прием Филипп перенял от великого фиванского полководца Эпаминонда. Будущий царь в юности несколько лет прожил в Фивах, куда попал заложником после сурового урока, данного Македонии фиванцами.

Я услышал, как Александр охнул. Наши пелтасты повернулись спинами к наступавшим афинянам и бросились врассыпную, следом за ними начали отступать и фаланги.

– Бегут… – пробормотал Александр.

Нет, войско Филиппа не бежало, я это видел, оно отступало, сохраняя порядок. И отступало, еще не схватившись с противником.

Обрадованные афиняне издали громкий вопль и бросились вперед, догоняя македонцев.

– Не пора ли выступить коннице? – спросил я Александра.

– Нет, – отвечал он мрачно, – мы останемся на месте, пока не услышим сигнала.

Фиванцы тоже надвигались все быстрее и быстрее, но они не мчались очертя голову, подобно афинянам. Отряды союзников в центре войска противника старались сохранить строй, но афиняне рвались вперед на левом фланге, а фиванцы неторопливо двигались справа. Гоплиты еще не нанесли даже одного удара, однако, на мой взгляд, битва была проиграна.

Я не мог ошибиться. Но в проигрыше оказался вовсе не лукавый кривой лис.

Гоплиты союзников не смогли удержаться вровень с наступавшими афинянами. Строй врага начал нарушаться. Полководец фиванцев, должно быть, заметил это и чуть сдвинул свои фаланги к центру строя, пытаясь сомкнуть ряды, но при этом открылась полоска твердой почвы между правым флангом и болотом у реки.

Запела труба, словно предвещая Судный день. Александр вырвал копье из рук оруженосца, поднял над головой и вскричал:

– За мной!

Мы бросились вперед, смертоносный поток хлынул вниз по склону. Мир вокруг меня привычно замедлился, а движения мои ускорились. Я последовал за Александром, коленями направляя своего жеребца, и, опустив копье, припал к развевающейся гриве.

Мы ворвались в брешь между фиванцами и фалангами союзников прежде, чем враги успели сомкнуть строй. Развернувшись быстрее, чем умели поворачиваться фаланги, конница ударила им во фланги. Гоплиты союзников разорвали строй и бежали. Фиванцы приняли бой. Однако наша легкая кавалерия обогнула болото и нанесла удар в другой фланг, завершив окружение. Всадники принялись засыпать врагов стрелами и копьями. Начальники фиванцев выкрикивали приказы, голоса их терялись в громе битвы. Фаланга постаралась выстроить стену из щитов, но мы пробились сквозь нее, дробя их строй на все меньшие и меньшие части. Я оставил свое копье в чьей-то груди, вытащил меч и начал рубить перепуганную, растерявшуюся толпу. Если армия утратила дисциплину, ей не выиграть сражения. Фиванцы, при всей своей выучке, потеряли единство, которое сплачивает отдельных людей в фалангу. Они перестали быть войском и рассыпались в смятении на группы, которые безо всякой пощады косила конница.

На другом конце поля боя, как я узнал потом, македонцы в тот самый момент, когда труба велела нам наступать, остановили свое запланированное отступление. Афиняне оказались перед фалангой в шестнадцать рядов и, не выдержав короткого столкновения, побежали. Воины Филиппа бросились было в погоню за беглецами, а потом заметили, что фиванцы упорно сопротивляются, и вернулись. Царь приказал прекратить преследование афинян и перевел свои фаланги на наш фланг, чтобы добить фиванцев. Мы уже выиграли битву, но схватка не завершилась. Фиванцы не сдавались. Они сопротивлялись, не имея никакой надежды, их Священный отряд доказал, что достоин своей репутации; когда мы вынудили их разделиться на пары, они сражались спина к спине, даже опускаясь на колени, когда тяжелая рана уже не позволяла им стоять. Но и тогда воины отказывались сдаваться.

– Убивайте, но я не покажу вам спины! – выкрикнул один из них, встав над распростертым телом товарища, умиравшего от нескольких ран, нанесенных копьями.

Ратный труд – дело суровое, и бой обошелся нам дорого. Получив удар копьем в бок, Гром рухнул с жалобным ржанием, едва не придавив меня к земле. Я успел соскочить с коня и зарубил фиванца, который ранил животное. Александр еще оставался на Буцефале, шлема на царевиче не было, золотые волосы теребил ветер. Царевич рубился, свирепо оскалив зубы. Соратников разметало по полю боя, они разили врагов с той же жестокостью, что и царевич, по их мечам и рукам струилась горячая кровь.

Двое фиванцев, должно быть, обратили внимание на золотые волосы Александра и узнали его. Пробившись через пелтастов, они направились к царевичу и, оказавшись возле него, одновременно нацелили копья в его незащищенную спину.

Царевича некому было закрыть, кроме меня. Я старался держаться поближе к Александру, однако в горячке битвы, трепеща от жажды крови, охваченный восторгом убийства, едва не забылся. Едва. Я помнил, что стремление к убийству вложили в меня творцы… В меня – в свое оружие, в своего охотника.

Но ярость, которая влекла меня вперед, не затмила моих глаз, и я увидел, как двое фиванцев собираются убить Александра. В этот момент со мной сражались сразу двое, они отражали удары моего меча большими щитами, а у одного из них еще оставалось копье, которым он удерживал меня на расстоянии.

Наконечник копья плавно, словно в замедленном темпе, колыхался у меня перед глазами, тем временем другой фиванец пытался пронзить мой левый бок окровавленным мечом.

Я не мог более тратить на них время и, поднырнув под острие копья, прокатился по земле и ударил снизу в живот воина, державшего копье. Тот рухнул на собственный щит, я вскочил на ноги и ударил плечом в щит второго фиванца. Он отлетел назад на несколько шагов, а я бросился к тем двоим, которые уже были готовы убить Александра.

Я опаздывал. А поэтому словно копье метнул свой меч и завопил:

– Сзади!

Мой меч пробил плечо ближайшего ко мне фиванца. С криком он выронил копье. Тем временем товарищ его нанес удар. Но, услышав мой крик, молодой царевич уже повернулся, и наконечник копья только скользнул по доспехам; Александр же коротким взмахом обрушил свой меч на шею фиванца, едва не снеся ему голову с плеч. Фонтаном брызнула кровь, воин забился в агонии. Но я уже был возле первого фиванца. Тот свалился под копыта Буцефала. Вырвав свой меч из его плеча, я пронзил им глотку упавшего. Смерть не смогла стереть удивления с его лица.

Тут к нам подошли фаланги Филиппа, чтобы в боевом порядке раздавить остатки Священного отряда. Царь был позади фаланг, он направился прямо к Александру и устало улыбнулся сыну.

– Ни единой царапины! – Царь казался довольным. – Ни на тебе, ни на Буцефале. Богам пришлось поработать, чтобы защитить вас.

Александр отвечал улыбкой, принимая похвалу как должное: если он и понял, что я спас ему жизнь, то промолчал. Охваченный внезапной усталостью, пытаясь отдышаться, я стоял на скользкой от крови траве. Поле боя было завалено трупами, повсюду стонали раненые. Битва закончилась. И кое-кто уже ходил по полю, милосердно избавляя раненых от мучений кинжалом. Другие же избавляли мертвых – от оружия и панцирей.

Не обращая внимания на людей, я побрел между мертвыми, разыскивая Грома. Замысел Филиппа удался почти идеально: полководцы врага понимали, что конница не пойдет против копий. Поэтому Филипп заставил афинских горожан увлечься и таким образом сломать строй. И конница наша сокрушила пехоту. Однако битва стоила мне превосходного коня.

Гром был уже мертв, когда я обнаружил его; копье все еще торчало в его боку. Я решил, что животное не слишком мучилось, а потом подумал, что некрасиво больше скорбеть о коне, чем о погибших людях.

И я начал смеяться: над самим собой, над людьми, из-за пустяков убивавшими друг друга, над так называемыми богами, которых почитают все смертные. Что бы они сказали, узнав, что их боги – простые эгоисты, люди, подобные им же самим, всего лишь прошедшие в эволюции более долгий путь… Что тогда стали бы делать? Сумели бы они изменить свою жизнь, отвергнув ложных богов?

Я шел и шел неторопливо и устало, поднимаясь по крутому склону подножия Акрополя Херонеи. Солнце садилось за далекими горами, со ступеней храма видно было все поле битвы. Длинные тени, брошенные заходившим солнцем, ложились на тысячи трупов, которые, как поломанные куклы, устилали землю.

– Довольны ли вы? – бормотал я. – Неужели человеческие жертвоприношения по-прежнему радуют вас?

Повернувшись к храму, я поднялся по ступеням и вошел в сумрачное помещение. Статуи богов возвышались надо мной: Зевс, Арес, Аполлон, Посейдон.

– Вы сделали меня частью этого мира, – гневно бросил я, обратив к ним лицо. – Вы создали меня, чтобы убивать таких же, как я, людей. Я ненавижу вас! Я ненавижу вас всех! За то, что вы сотворили меня убийцей. За то, что вы так долго пользовались мной как марионеткой… игрушкой, инструментом. А теперь я хочу выбраться отсюда… оставить колесо жизни, найти место вечного забвения.

И я пожалел, что не успел спросить у Кету, где отыскать подлинную и окончательную смерть.

Статуи оставались безмолвными и холодными. Солнце опустилось за горы, и в храме сделалось совершенно темно. И все же, когда мои глаза привыкли к тьме, я начал различать очертания статуй, их спокойные лица, невидящие глаза. Передо мной была Гера, гордая и жестокая, за ней Афродита, воплощенная чувственность.

И Афина в шлеме воина и с копьем в руке. Тоже безжизненная, как мрамор, из которого ее изваяли. И такая же далекая от меня, словно бледная холодная луна. И все же я припомнил ее слова: "Будь отважен, Орион. Терпи боль".

"Нет, – подумал я. – Не могу больше, даже ради тебя. Я не могу больше терпеть такие муки. И если есть способ оставить эту жизнь, я хочу отыскать его".

16

Уже совсем стемнело, когда я добрался до лагеря, который Филипп устроил прямо на поле боя. Воины все еще носили тела убитых к похоронным кострам, усеивавшим равнину. Другие собирали панцири и оружие.

Павсаний встретил меня укоризненным взглядом, стоя возле костра перед своим шатром.

– Где тебя носит, Орион? Царь велел тебе охранять молодого Александра, и ты не можешь бродить где захочешь.

– Я общался с богами, – сухо отвечал я.

– Забудь про них, – отрезал он. – Твое место возле Александра. Найди царевича и оставайся с ним.

– Да, господин.

Он несколько смягчился:

– Говорят, ты отлично проявил себя сегодня. Поешь чего-нибудь, прежде чем приступать к службе.

Я не был голоден, но поблагодарил его и сел возле огня. Появились женщины – из тех, что всегда сопровождают войска. Такая же готовила и для нас; немолодая, без нескольких зубов, однако кое-кто из телохранителей уже оказывал ей знаки внимания. Еще две-три чаши вина сделают из нее красотку.

Я объел козью ногу, выпил чашу вина, а потом отправился к реке – смыть с тела кровь и грязь. Примерно через час я привел себя в порядок и отправился разыскивать Александра.

Мне сказали, что все полководцы собрались в шатре Филиппа наслаждаться плодами победы. Александра считали уже военачальником. Ведь именно его конница нанесла победный удар.

В шатре Филиппа вино текло рекой. И разливали его женщины, молодые, стройные и улыбчивые. Александр забился в угол шатра, чаша с вином стояла нетронутой на земле возле его кресла. Парменион уже приударял за одной из юных девиц, Антипатр громко храпел в кресле, откинув голову назад и свесив руки почти до земли.

Филипп обменивался шутками с Антигоном и несколькими молодыми полководцами. Соратников Александра нигде не было видно.

Я подошел к царевичу.

– Готов приступить к обязанностям, господин.

Он отвечал мне с блуждающей улыбкой:

– Сегодня ночью мне не нужен телохранитель, Орион. Мне грозит только скука, и ничто более.

– Тогда я побуду снаружи шатра.

Он кивнул.

– А не хочешь ли ты возвратиться к себе? – спросил я.

– Царь велел мне оставаться здесь. Я теперь полководец, – сказал Александр, – и должен участвовать во всех сборищах, подобающих этому чину.

Я окинул взглядом шатер. Филипп уже тискал груди какой-то служанки и второй рукой подзывал к себе еще одну.

– Похоже, что о военных делах сегодня речи не будет, – сказал я.

Александр молчал. Филипп сделал несколько шагов в нашу сторону, опираясь на плечи обеих служанок.

– Мы победили! – бросил он пьяным голосом своему сыну. – Почему ты не празднуешь с нами?

– Я праздную, господин, – отвечал Александр. – Я рядом с тобой.

– Тебе, должно быть, хочется веселиться со своими Соратниками, так? – буркнул Филипп. – Ну, Птолемей уже уволок куда-то пару девиц!

– Это меня не удивляет, – проговорил Александр.

– Но Гефестион не таков. Он будет дожидаться тебя!

– Да, конечно.

Филипп прижал к себе обеих красоток и, глубоко вздохнув, спросил:

– А ты знаешь, сын, что мы выиграли сегодня?

– Великую битву.

– Нет, не просто битву. – Филипп покачал головой. – Мы выиграли мир, мой мальчик. Мир! Теперь в Греции нет силы, способной противиться нам. Теперь Македония в безопасности. Мы будем диктовать свои условия афинянам и запретим этим сутягам пользоваться нашими прибрежными городами. Северные племена и все балканские дикари притихнут, потому что поймут, что в любое время могут попасть под наш удар. Мы добились мира, Александр… впервые с тех пор, как я оказался на троне.

Брови Александра сошлись.

– А как насчет персов?

– Они примут наше главенство в Европе, мы же согласимся, что они первые в Азии. На этом и поладим.

– Но…

– Знаю, знаю. В Ионии есть греческие города. Дарий не станет облагать их тяжелым налогом… увидишь. У него и без того достаточно хлопот в своем царстве, незачем понапрасну волновать ионийцев.

Царевич поднялся. Оказалось, что он одного роста с отцом. Почему-то хромой Филипп мне всегда казался выше сына.

– Мы должны покорить Персидское царство. Ты или я, – сказал Александр.

– Быть может, ты это и сделаешь, молодой отпрыск богов. – Филипп криво усмехнулся. – А моя судьба – править сильной и уверенной в себе Македонией. Вот станешь царем – если тебя возведут на престол после моей смерти, – и можешь отправляться куда угодно и покорять целый мир. Если армия пойдет за тобой.

Я заметил, как Александр сжал кулаки. Лицо юноши побагровело. Не доверяя своему самообладанию, не вымолвив слова, он метнулся мимо отца, опиравшегося на женщин, и выскочил из шатра. Я последовал за ним.

Филипп тоже вышел из шатра. Пошатнувшись, он закричал:

– Мы выиграли мир, молодой дурень! Я добивался его всю свою жизнь и не собираюсь теперь отказываться. И я не позволю этого никому другому!

Александр исчез в ночи, я же послушно последовал за ним.

Среди трофеев, которые воины собрали на поле боя, нашелся большой круглый синий щит с надписью по ободу: "С удачей". Узнав об этом, Александр на следующее утро велел принести щит в свой шатер и привести человека, который его обнаружил.

– Нашел ли ты на поле боя того человека, кому принадлежал этот щит? – спросил царевич у пращника, молодого сына дарданского пастуха.

– Нет, господин, – отвечал молодец; сжимая свою войлочную шапочку обеими руками, он согнулся в почтительной позе перед царевичем. Казалось, он был на год или на два старше Александра, однако выглядел куда менее уверенным в себе, чем царевич.

– И щит просто лежал на земле?

– Да, господин. Владелец, должно быть, бросил его, спасаясь от наших фаланг.

– Я возьму этот щит, – сказал Александр и, повернувшись к слуге, стоявшему слева, приказал: – Дайте этому удальцу монет столько, сколько стоит новый щит.

Молодой дарданец поклонился и оставил шатер. Юноша не видел столько денег за всю свою жизнь.

Александр заметил меня возле входа и показал на щит, оставшийся возле его стола.

– Щит Демосфена!

– Его, – согласился я.

Ледяная улыбка заморозила губы Александра.

– Я охотно возвращу щит владельцу.

– Если только он вчера остался в живых.

– О! Этот уцелел, нечего и сомневаться… Бросил щит и бежал, спасая свою шкуру. Наверное, уже приближается к Афинам.

Филипп, безжалостный в битве, был великодушен, одержав победу. Он призвал Александра в свой шатер, чтобы обсудить с полководцами условия мира.

– Мы поместим отборный гарнизон в Акрополе Фив, – сказал он ровным голосом. – Они удержат город под нашей властью.

– Поможет и то, – добавил Парменион, – что фиванского войска больше не существует.

– Да, их Священный отряд не сложил оружия, – проговорил Антигон с волнением.

Филипп фыркнул:

– Да! И пусть гибель его прославляют поэты грядущих времен. А нам досталась победа.

Все расхохотались… кроме Александра. Царевич еще сердился на отца после вчерашней стычки.

– А как ты предлагаешь обойтись с Афинами? – спросил Парменион.

– Я хочу послать в Афины тебя, Александр, – отвечал Филипп. – Ты объявишь им мои условия.

– А именно? – спросил Антигон.

– Афиняне подпишут обещание не воевать с нами. А еще – признают нашу власть над прибрежными городами вплоть до самого Бизантиона.

– И?..

– Это все.

– Как все? – вызывающе спросил Антигон. – Неужели ты не хочешь ввести своих людей в их правительство, неужели не хочешь их серебром возместить наши военные расходы?

Парменион подмигнул и сказал:

– Ну хоть бы уж устроил войску парадное шествие через весь город.

– Незачем, – отвечал Филипп вполне серьезным тоном. – Они побиты и знают это. Но если мы начнем тыкать их носом в собственное несчастье, афиняне возмутятся и при первой же возможности затеют новую войну.

– Без нее не обойтись, – пробормотал Парменион.

Филипп покачал головой:

– Едва ли. Демосфен и военная партия опозорены. Их любимая демократия обратилась теперь против них, они лишатся власти, быть может, их изгонят из города.

– Ох, посмотреть бы, как этого типа повесят за золотую глотку, – проговорил Антипатр.

– Я потребую у Афин лишь прибрежные города и мир.

– А как насчет персов? – спросил Александр голосом тонким и острым, словно лезвие ножа.

– Царь Царей сам уладит с нами свои дела. Если мы не будем грозить ему, и он не станет затевать свару.

– Долго ли?

Филипп осадил сына взглядом единственного глаза.

– Пока власть над всей Грецией будет принадлежать нам, во всяком случае, пока я нахожусь на троне Македонии.

Я удивился: Филипп выковал могучее оружие – свое войско. Но армии нужен враг и победы. Иначе она загниет. Или, хуже того, полководцы начнут злоумышлять против царя. Впрочем, я не мог представить себе, чтобы Парменион, Антипатр или одноглазый Антигон принялись строить козни, стремясь низвергнуть Филиппа.

Другое дело Александр… Не следовало забывать и про его мать.

На этот раз Александр ехал в Афины открыто. Никаких тайн, никакого обмана. Он ехал с обнаженной головой, в крытой золотом колеснице, влекомой упряжкой великолепных белых жеребцов, за ним следовали его Соратники, все на боевых конях, замыкал кавалькаду отряд всадников, сокрушивших фиванцев.

Весь город собрался, чтобы посмотреть на юношу, героя Херонеи. Если они и горевали о неудаче собственного войска, то молчали об этом. На узкие извилистые улицы Афин вышли целые толпы горожан, они кричали, приветствовали Александра, бросали цветы.

"А ведь многие из них побывали на поле боя, – подумал я. – Херонея сделала вдовой не одну женщину. Как могут они приветствовать своего завоевателя?"

Должно быть, они радовались тому, что живы, здоровы и не попали в рабство. Филипп не стал преследовать бежавших афинских гоплитов. Напротив, не желая их полного избиения, царь повернул фаланги против фиванцев, помогая своим всадникам. Очевидно, слухи о необременительных условиях мира, выдвинутых Филиппом, уже распространились по городу. Горожане решили, что царь, должно быть, преклоняется перед Афинами и столь же высоко почитает этот город, что смиренно не решается войти в него. На самом же деле внимание Филиппа было поглощено Фивами и прочими городами, выступившими против Македонии. Царь был занят трудами правителя и не думал ни о славе, ни о поклонении.

Александр же решил, что афиняне приветствуют лично его. Городские головы чествовали Александра перед толпой, собравшейся на Агоре, словно царевич выиграл битву, командуя афинским войском. Казалось, и они еще никак не могли поверить в собственную удачу.

– А Филипп не вышлет войска, чтобы занять наш город?

– Нет, – отвечал Александр.

– И он не потребует с нас дани или выкупа за пленников, которых захватил?

– Нет.

– И он хочет от нас лишь подтверждения его господства над морскими портами вдоль Геллеспонта и Боспора?

– А еще обещания не воевать против Македонии, – мрачно добавил царевич.

Афинские предводители едва могли подавить свой восторг.

– В конце концов, он и без того контролирует эти порты.

– Это Демосфен и его партия затеяли войну против Филиппа. Я никогда не верил в ее успех.

– И я!

– И я!

– А где Демосфен? – спросил Александр. – Я хочу кое-что возвратить ему.

17

Прихватив с собой тяжелый синий щит, я проводил Александра к дому Демосфена, исполняя одновременно обязанности телохранителя и носильщика. Соратники тоже хотели пойти с нами и насладиться плодами победы, но Александр пребывал в настроении весьма трезвом и велел им оставаться.

Птолемей взял в Афины свою любовницу Таис, желавшую погостить на родине, и с усмешкой сказал друзьям:

– Пусть Маленький царь беседует себе со златогорлым трусом. А у нас найдутся и более важные дела. – Он очертил руками в воздухе контуры женского тела.

Расхохотавшись, Соратники согласились, лишь Гефестион, подойдя к Александру, стал просить взять его с собой.

– Нет, я хочу поговорить с Демосфеном без свидетелей. Если при этом будет присутствовать кто-нибудь из вас, он решит, что мы наслаждаемся своей победой.

– Но разве это не так? – спросил Гефестион. – Разве мы не можем позволить себе такое удовольствие?

Александр отвечал:

– Я иду туда не затем, мне нужно переговорить с ним с глазу на глаз.

– Но ты берешь с собой Ориона.

Не глядя в мою сторону, Александр сказал:

– Орион – слуга и телохранитель. Его можно не считать.

Должно быть, мне следовало почувствовать раздражение или гнев, но я не испытывал ничего подобного; Александр был прав, я стал слугой, телохранителем, наемным солдатом, попавшим в полное рабство к его матери-ведьме, рабом, покорным своим творцам, которые заставляли свои творения поклоняться им как богам. Какое право имел я гневаться, услышав истину?!

Я распорядился, чтобы по улицам города нас провожал почетный караул, шестеро одинаково одетых воинов – трое впереди и трое позади. Я не совсем доверял деланной радости афинян: одного удара кинжала в спину достаточно, чтобы убить сына завоевателя.

Мы шли по афинским улицам, вокруг сгущались вечерние тени.

– Ты понимаешь, что, послав меня в Афины, отец мой ограбил меня, лишил возможности участвовать в празднике дома в Пелле?

– Здесь тебя приветствовали как героя, – отвечал я.

Он улыбнулся:

– Орион, их фальшивая радость – от страха. Они пытаются обмануть нас.

– Быть может, и так.

– Прямо сейчас отец торжественно проводит наше войско по улицам Пеллы. А потом будет обряд благодарения в старой столице, в Эги. Но меня не будет и там.

– Дома отпразднуют и твое возвращение, – сказал я.

Александр покачал головой:

– Это не одно и то же. Отец забрал себе всю славу, оставив мне крохи.

– То, что ты делаешь здесь, весьма важно для царства.

Александр оглядел дома и лавки, выстроившиеся вдоль улицы. Было поздно, солнце уже заходило, и, насколько мы могли видеть, на мостовой никого не было. Афиняне попрятались, как только узнали, что Александр намеревается пройти здесь. Далеко впереди, над громадой холма Акрополя, наконечник копья Афины отразил последний луч заходящего солнца.

– Что может быть важного здесь? Я всего лишь мальчишка на побегушках. Вот и все.

Я сказал:

– Заключить прочный мир – вот истинно царское дело. Победа на поле боя ничего не дает, если побежденный противник не удовлетворится условиями мира.

Александр не отвечал.

– Ты должен заставить афинян понять, что мир для них будет выгоднее войны. Твой отец послал сюда именно тебя, поскольку Демосфен расписал его таким чудищем, что афиняне просто не захотят иметь с ним дела.

– Демосфен… – прошептал он, словно вдруг вспомнив, куда мы идем и зачем.

– И ты не просто представитель Филиппа, – напомнил я царевичу. – Ты его наследник, и заключенный тобой мир может продлиться и на время твоего правления.

На этот раз он посмотрел на меня в упор:

– Мой отец – человек крепкий. Возможно, мне придется ждать трона еще не один год.

– Ты молод… Можешь и подождать.

– Я не умею ждать, Орион. Это трудное занятие для того, кто предпочитает славу долгой жизни.

– Слова Ахиллеса, – сказал я.

– Я и хочу быть подобным ему: сильным и прославленным.

– Ахиллес был уродливым коротышкой, он собственной рукой перерезал себе горло, – выпалил я.

Александр резко остановился, так, что охранникам, шедшим позади нас, пришлось свистом остановить тех, кто был впереди.

– Как ты смеешь порочить величайшего героя Эллады?

– Я видел его, – отвечал я словно бы чужими устами. Слова мои удивили меня самого.

– Ты был в Трое?

– Да, в Трое. Я дружил с Одиссеем, он принял меня в свой дом.

– Это было тысячу лет назад!

– Это было в моей прежней жизни.

Александр нервно ухмыльнулся:

– Ты говоришь как тот индус! Он верит в реинкарнацию.

– Я прожил много жизней. И в течение одной из них побывал в Трое. Я видел собственными глазами, как Ахиллес убил Гектора; при мне Ахиллес лишил себя жизни, когда стрела сделала его калекой.

Александр покачал головой, словно человек, пытающийся отделаться от скверного сна:

– Орион, похоже, тебя все-таки ударили по голове.

Я видел, что он поверил моим словам, но не хотел признаваться в этом даже перед самим собой, и поэтому не стал спорить:

– Быть может, ты прав, царевич. Наверно, все это мне просто приснилось.

– Вот этому я готов верить.

В молчании мы подошли к дому Демосфена. Он оказался поменьше дома Эсхина, у которого мы опять остановились, однако же был и велик и красив, охранял его целый отряд городской стражи. Подобно Эсхину, Демосфен был законником.

"Итак, это занятие приносит весьма неплохой доход", – рассудил я, глядя на дом.

Демосфен, конечно, знал о том, что мы к нему идем. Его слуги встретили нас низкими поклонами. Хозяин принял нас в центральном дворе, где узловатые фиговые деревья давали днем тень. Теперь же, когда ночной мрак наползал на город, двор был освещен фонарями, свешивавшимися с изогнутых сучьев.

Демосфен встал, когда мы с Александром приблизились, глаза его округлились при виде щита. Наши шестеро стражей остались возле передних ворот дома вместе с городской охраной; их в случае необходимости можно было окликнуть.

– Как будто бы это твой щит? – проговорил Александр, жестом приказывая мне положить свою ношу на землю возле ног Демосфена. Афинянин, похоже, состарился лет на десять за несколько дней, минувших после Херонейского сражения. Лицо его покрылось морщинами, посерело, а борода торчала клочьями.

Демосфен уставился на щит. На нем не осталось даже царапин. Оратор бежал, не вступив в бой…

– Ч-ч-что ты х-хочешь от меня? – Он старался не смотреть на Александра.

– Я хочу лишь сказать тебе, что ты можешь не опасаться мести Филиппа, царя Македонского. Забыв про все личные оскорбления, он велел сказать мне, что не питает к тебе зла и не причинит тебе никакого вреда.

Демосфен поднял глаза, он выглядел скорее озадаченным, чем удивленным.

– Но скажу тебе от себя, Демосфен, – бросил царевич. – Когда-нибудь я стану царем Македонии. И с этого дня ты можешь отсчитывать часы, оставшиеся твоему лживому сердцу, ничтожный предатель.

– Предатель? Кого я предал?

– Тысячи твоих братьев афинян, что погибли у Херонеи, когда ты бросил свой щит и оружие и пустился бежать, чтобы спасти свою грязную шкуру. И еще Священный отряд, все воины которого погибли, сражаясь до последнего, потому что ты, подкупленный персидским золотом, уговорил фиванцев вступить в войну против нас. Всех жителей твоего собственного города, которые поверили, что ты приведешь их к победе, а теперь благословляют Филиппа за великодушие.

Демосфен дрожал, но сумел выдавить:

– Т-ты намереваешься у-у-убить меня, как только в-в-вступишь на трон?

– Можешь бежать к Царю Царей, к своему настоящему господину, но это тебе не поможет. Спрячься хоть у края земли, я все равно найду тебя, – жестко заявил Александр.

– Моему господину? – Остатки прежнего огня вспыхнули в глазах Демосфена. – У меня нет иного господина, кроме демократии Афин!

– Или ты отрицаешь, что брал деньги у персов?

– Конечно нет. Я принял бы деньги и от мертвых душ, заточенных в Аиде, если бы они помогли мне остановить Филиппа.

– Но ведь они тебе не помогли!

– Афины все же стоят, – возразил Демосфен.

– Народ афинский теперь пылко любит Филиппа, а если ты высунешь нос на улицу, тебя разорвут на части.

– Да. Возможно, ты прав… Так может случиться сегодня и завтра. Но со временем, быть может через несколько недель, даже несколько месяцев, они вернут мне свое расположение.

Александр расхохотался.

Демосфен нахмурился.

– А знаешь ли ты, царевич, истинные причины поведения людей? В Афинах правит демократия. У нас к верности не принуждают и к покорности не приводят силой. А там, где люди вправе решать, они всегда могут и изменить свое мнение. – Как бывало и прежде, воспламенившись, он перестал заикаться.

– Нет. Здесь люди ослеплены демагогами, – возразил Александр, – и их обведет любой, кто придумает самую красивую ложь.

– Ты не прав – кто самым понятным образом представит им их будущее, – поправил его Демосфен.

– Одно и то же, – проговорил царевич.

– Рано или поздно я вновь встану во главе Афин.

Кивнув, Александр согласился:

– Естественно, ведь при демократии народ следует за самым говорливым. Хорошо, пусть они вновь сделают тебя своим вождем, а я буду надеяться, что это случится, когда я уже стану царем. Тогда я раздавлю тебя раз и навсегда.

– Ты попытаешься сделать это, я не сомневаюсь.

Александр шагнул к Демосфену:

– Я раздавлю тебя, как гроздь винограда, демагог! – Он пнул ногой синий щит. – Чтобы спастись от меня в следующий раз, тебе понадобится что-нибудь понадежнее.

Если Александр действительно думал, что в Пелле не заметят его возвращения, значит, он забыл про свою мать. Нас было мало: Александр, его Соратники и телохранители царя, которым он приказал охранять царевича. С учетом слуг, конюхов и погонщиков мулов всего около полутора сотен.

Но улицы Пеллы встретили нас как героев. Горожане выстроились вдоль улиц, и, пока мы ехали ко дворцу, они приветствовали нас и забрасывали цветами. Молодые женщины улыбались нам. Мальчишки плясали возле коней, изображая, что и они входят в наш отряд.

На верху дворцовой лестницы нас встречала Олимпиада в великолепном красном платье до пят, с волосами, убранными цветами, в глазах царицы светилась победа.

Царя нигде не было видно. Нам устроили пышный пир. Даже нас, телохранителей, пригласили в пиршественный зал. Вокруг суетились пригожие молодые женщины, гладкощекие молодые люди. Александр сидел во главе стола, мать возлежала возле него. Возлияния были обильными, и многие напились. Но Александр и его мать ограничились тем, что сделали по глотку из своих кубков. Я пил вволю, зная, что никогда не бываю пьян. Организм мой пережигал алкоголь сразу же, как только я поглощал его.

– А где царь? – спросил я у Птолемея, расположившегося на кушетке неподалеку от меня.

Он ласкал одну из служанок. Таис решила задержаться на время в Афинах, и, возвращаясь в Пеллу, Птолемей жаловался, что бессердечная женщина пытается свести его с ума и, хуже того – преуспевает в этом.

– Какая нам разница? – сказал он и вновь повернулся к своей служаночке.

Ей было не более пятнадцати, но к этому возрасту македонки уже давно выходили замуж.

Шутки стали еще грубее. Молодые люди начали перебрасываться съестным. С каждой новой чашей хохот становился все громче. Олимпиада со своего ложа, стоявшего во главе стола, как будто ничего не видела и не слышала; царица была поглощена разговором с Александром, пригнувшим к ней голову.

Наконец они вместе поднялись и оставили зал. Тут пирующие вовсе распоясались. Вверх полетели целые блюда, даже кубки с вином. Гарпал, отличавшийся высоким ростом, вскочив на стол, объявил, что у него и жареный цыпленок полетит, словно живой голубь. И перебросил запеченную тушку едва ли не через весь зал, чуть не попав в смуглого Неарха, который старательно срезал шкурку с груши длинной спиральной лентой.

Один за другим Соратники и телохранители оставляли зал, по большей части прихватив с собой мальчика или девочку. Птолемей увел с собой сразу двух молодых женщин.

– Теперь я забуду о ней, – бормотал он. – По крайней мере на сегодняшнюю ночь.

Я встал с ложа и, обогнув несколько пар, отправился к двери. Мне хотелось знать, где находится сейчас Филипп и почему он не стал приветствовать вернувшегося сына. Кроме того, я надеялся отыскать Кету, нам еще о многом следовало переговорить.

Однако, приблизившись к двери, я заметил мальчишку-вестника, разглядывавшего пиршественный зал. Глаза его остановились на мне.

– Ты тот, кого зовут Орион? – спросил он.

– Да.

– Царица призывает тебя.

Радуясь тому, что не пришлось перекидываться пищей, я отправился следом за ним к лестнице в покои царицы.

– Она сказала, что я узнаю тебя по росту, – сказал мальчишка.

Среди горцев попадались, конечно, довольно высокие, но в основном рослые македонцы уступали мне в стати.

На лестнице провожатый улыбнулся и поднес лампу к моему лицу.

– Какие у тебя прекрасные серые глаза, – заявил он.

Я знал, что в этом возрасте юнцы нередко подыскивают себе наставника, который мог бы ввести их в общество взрослых мужчин. Гомосексуальные связи с подраставшими мальчиками были приняты среди знати. Как правило, мальчик вырастал, обзаводился семьей, а потом уже и юным приятелем. Судя по тому, что я видел здесь, жены македонцев находились в более тесной связи со своими мужьями, чем жительницы южных городов, сидевшие дома, пока их мужья развлекались с подобными Таис гетерами, профессиональными куртизанками. Впрочем, при желании мужчины могли оставаться любовниками всю свою жизнь, как Александр и Гефестион, хотя ни тот, ни другой в этом не признавались, а остальные Соратники лишь подшучивали, когда обоих не было рядом.

– Я здесь чужак, всего лишь телохранитель царя, к тому же не из знатных, – сказал я.

– Я слышал об этом, – сказал мальчик с легким разочарованием.

"Честолюбив, – подумал я. – Этот юнец найдет себе кого-нибудь получше меня".

Царица отдыхала в небольшой гостиной, окно которой выходило в дворцовый двор. Тонкий серпик луны едва поднялся над темными громадами гор. На небе мерцали звезды.

Комнату освещала единственная лампа, стоявшая на столе возле царицы. Александр, видимо, сидел возле матери и поднялся на ноги, когда посыльный открыл двери.

– Входи, Орион, – сказала Олимпиада и бросила мальчику: – Ты можешь идти.

Он закрыл за мной дверь, но я не расслышал звука его шагов. Однако я не стал гадать, подслушивает он или нет, – проводник мой был легок и босоног.

Александр разглядывал меня с явным смущением, сожалея, что его застали за беседой с матерью. Кто мог знать, какой яд вливала она в его уши?

Олимпиада казалась довольной тем, что я остался в дверях. Не обращая на меня внимания, она прикоснулась к руке сына.

– Давай садись, – сказала она, – мы еще не окончили разговор.

Александр помедлил, но после недолгих колебаний уселся все-таки на пол. На мгновение мне показалось, что он положит голову матери на колени.

– Итак, это верно? – спросил он, заглядывая в ее холодное прекрасное лицо.

Олимпиада снова кивнула:

– Столь же несомненно, как и неистощима похоть этого человека. Царь женится на ней.

– Но что это сулит тебе, мать?

– Лучше спроси, чем это грозит тебе, Александр.

– Царь не может отказаться от меня или забыть про мое существование.

– Он очень умный человек.

– Но вся армия видела меня при Херонее. Теперь я полководец, равный Пармениону и остальным.

– Орион, – обратилась она ко мне. – Как по-твоему, если бы войско сегодня голосовало за нового царя, оно выбрало бы Александра?

Так вот зачем я понадобился ей! Чтобы проверить на мне свое мнение.

– Все восхищаются царевичем, – сказал я.

– Но ему еще нет девятнадцати лет, – возразила царица.

– Все мужи верят ему. При Херонее…

– Отвечай мне. Если бы выборы состоялись сегодня ночью, кого избрало бы войско – девятнадцатилетнего Александра или Пармениона? Или, быть может, Антипатра? Помни, что оба они происходят из семейств столь же древних и благородных, как и род Филиппа… Словом, все они были конокрадами лишь поколение назад.

– По-моему, царем выбрали бы Александра, – отвечал я, не кривя душой. – Разве что придали бы ему в регенты Пармениона на год или больше.

– Вот видишь? – сказала она сыну. – Ты получишь лишь титул царя, но не власть. Они постараются лишить тебя истинной самостоятельности.

– Но зачем ты говоришь об этом? – спросил я. – Неужели с царем что-то случилось?

– Филипп решил жениться на племяннице Аттала Клеопатре, той, которую он зовет Эвридикой!

– Жениться?

– Царь может иметь несколько жен, – пояснил Александр.

– Филипп уже заключил несколько политических браков, – сказала Олимпиада. – Наш, например, укрепил его союз с молоссянами.

– Он полюбил тебя, – сказал я.

– Это была обычная похоть, которую он испытывает к любой девке, если у нее выросли волосы на лобке. А ведь еще есть и мальчишки.

– Нет, мать, для меня это не проблема. Но для тебя это пощечина.

– Неужели ты думаешь, что его поступки имеют в моих глазах какое-то значение?

Я подумал, что имеют, и еще какое, но промолчал.

– Он хочет причинить тебе боль, – сказал Александр.

– И унизить тебя, – сказала она, опуская руку на плечо сына. – Царь рассчитывает, что я в гневе возвращусь в Эпир, город своего отца, иначе он просто разведется со мной. Та маленькая шлюшка, на которой он собрался жениться, стремится стать его единственной законной женой – таков план Аттала.

– А это значит, что если у нее родится сын… – наконец-то понял Александр.

– У тебя появится соперник. Аттал будет поддерживать сына своей племянницы, желая еще больше приблизиться к трону.

– Это будет еще не скоро, – напомнил я.

Олимпиада одарила меня злобным взглядом.

– Мальчишка может родиться через какой-нибудь год. И тогда моего сына отодвинут в сторону; царь объявит, что никогда не был твоим отцом, Александр, я уверена.

– Ты же сама убеждала меня в этом, – сказал Александр громко.

– Да, я говорила ему, что ты рожден от Зевса, – ответила она. – Но Филипп всегда настаивал на том, что ты его сын.

– До сих пор.

– Хитроумный лис еще воспользуется твоим божественным происхождением в собственных интересах. Назовет меня распутной женой, а тебя незаконным ребенком. Подожди – и увидишь.

– Все это предположения, – вновь вмешался я. – Филипп еще даже не объявил о том, что женится.

– Он это сделает.

– Но если он женится, быть может, пройдут годы, прежде чем родится сын. Александр достигнет зрелости и без всякого противодействия займет трон после смерти отца.

– Или у него вовсе не будет сына, – заметил Александр.

– Да, – сказала Олимпиада. – Если он умрет прежде, чем сумеет зачать нового наследника.

18

Проводив сына, Олимпиада меня не отпустила. Подобно рабу я последовал за ней в спальню и до рассвета тешил ее любовь на ложе, среди шуршавших и шипевших змей.

В ту ночь ей не потребовались специальные средства, которые прежде впрыскивали в меня ее гадюки… Я был услужливым, покорным, как раб, пылким любовником. На теле моем в этот раз не осталось новых отметин от змеиных клыков, хотя Олимпиада не один раз запускала когти в мою плоть.

– Ты хочешь убить Филиппа, – сказал я ей, когда, отдыхая, мы лежали рядом.

– Это вопрос? – спросила она лениво.

– Нет. Вывод.

– Ты предупредишь царя, не так ли?

– Я верен Филиппу, – проговорил я.

– А не мне?

– Ты можешь принудить меня выполнять твои желания, но верности не добьешься.

Она расхохоталась в предутренней тьме:

– Орион, Орион! Разве можешь ты искренне утверждать, что тебя не радуют наши совместные развлечения?

– Тело мое безусловно радуется им.

– А твой ум?

Я колебался, не желая пробуждать в ней гнев. Но все-таки сказал, едва ли не против воли:

– Теперь я понимаю, как чувствует себя ученый медведь, когда его заставляют плясать.

Она вновь расхохоталась, уже искренне развеселясь:

– Ученый медведь! Именно так! Я хочу, чтобы ты был моим ученым медведем!

Я обругал себя за то, что дал ей повод для веселья.

– Ну, а теперь пора развлечься еще разок, мой медведь, – сказала она. – Потребуется ли кнут, чтобы поощрить тебя?

В кнуте я не нуждался.

Когда первые проблески солнечного света озарили небосклон за окном, царица вернулась к прерванному разговору.

– Скажешь ли ты Филиппу о том, что я собираюсь убить его?

– Скажу, если ты не помешаешь мне.

– Он и без того прекрасно знает это.

Оставив постель, я направился к умывальному тазу, что стоял на столике в другой стороне комнаты.

– Скажи ему, Орион. Пусть Филипп знает, какая судьба его ждет. Он все равно не сможет избежать ее. Ему суждено быть убитым. Так определили боги.

– Боги! – Я обернулся к еще нежившейся в постели Олимпиаде. – Богов нет, и ты это знаешь.

Она расхохоталась:

– Осторожнее, Орион. За неверие здесь казнят.

– За правду, – пробормотал я.

– Ступай, – внезапно проговорила она повелительным тоном. – Ступай к Филиппу и расскажи обо всем.

Я оставил ее покои. Слова Олимпиады и ее надменный хохот звучали в моей памяти. Она сказала, что убийство Филиппа предопределено богами. И, шагая по пустынным, едва освещенным рассветом коридорам дворца, я сжимал кулаки и клялся сделать все возможное, чтобы остановить ее.

– Ничто не предопределено, – бормотал я себе под нос. – Даже время можно растягивать и сжимать; и это по силам не только так называемым богам, но и их созданиям. Мы творим будущее своими собственными поступками.

И я поклялся защищать Филиппа всеми силами.

Началась повседневная жизнь во дворце. Днем мы, телохранители, прогуливали лошадей, учили оруженосцев, следили, чтобы не ленились рабы, которые чистили наше оружие и доспехи, покупали на рынке Пеллы одежду или безделушки. Еще мы сплетничали: обсуждали безумную страсть Птолемея к Таис и козни царицы, гадали, собирается ли Филипп идти походом на Персидское царство.

Павсаний старался, чтобы мы были заняты делом, и обходился с нами достаточно строго. К своим обязанностям начальника телохранителей он относился весьма серьезно, хотя люди и посмеивались за его спиной. Выходило, что лукавые смешки каким-то образом связаны с Атталом. Если при Павсаний упоминали Аттала или заходил разговор о свадьбе царя, привычно кислое лицо начальника делалось подобным грозовой туче.

Я старательно обходил эту тему, чтобы не задевать весьма раздражительного Павсания, и в конце концов Птолемей объяснил мне, в чем дело.

– Старая любовная драма. – Обычно улыбчивое лицо Птолемея помрачнело. – Сейчас этого, конечно, не скажешь, но в юности Павсаний был просто прекрасен – настолько, что даже стал одним из любовников царя.

– Филиппа? – заморгал я с удивлением. – Павсаний?

Птолемей мрачно кивнул:

– Но царь весьма непостоянен в своих привязанностях. И он скоро обратил внимание на другого мальчишку, который был любовником Аттала.

Я моргнул. Какие-то гаремные интриги.

– Утратив привязанность царя, Павсаний весьма обозлился. Он ужасно оскорбил мальчишку, обозвав его бабой и трусом. Вскоре тот доказал свое мужество, защитив царя в битве. Именно тогда Филипп и потерял свой глаз.

– А мальчик…

– Мальчик умер, спасая Филиппа. Аттал был в гневе, но держал чувства при себе. Он дожидался своего часа, таков обычай. Через несколько месяцев он пригласил Павсания отобедать, ужасно напоил и отдал на конюшню. Там гостя изрядно отделали, судя по тому, что я слышал. Поговаривают, что Аттал даже изнасиловал его.

– О боги!

– Подобное оскорбление могло бы повлечь за собой страшную распрю между двумя родами… и оскорбитель, и оскорбленный считали себя весьма благородными. Вмешался Филипп; желая предотвратить кровопролитие, царь насильно примирил врагов. Чтобы задобрить Павсания, царь назначил его на почетную должность начальника телохранителей, однако Аттала не стал наказывать, даже не отругал.

Павсаний без особой радости принял волю царя. Так Филипп избежал раздора между двумя знатными родами, который мог бы обойтись слишком дорого его царству. Но гнев Павсания не утих, и он по-прежнему всем сердцем ненавидел Аттала.

Каждый вечер горсточку телохранителей отряжали нести караул во время пира Филиппа, веселье неизбежно заканчивалось пьяным балаганом. И я не удивился, когда Павсаний отправил меня дежурить на следующий день после моей встречи с Олимпиадой и Александром. Потрясен я был, когда Филипп, поднявшись со своего ложа, на нетвердых ногах шагнул в сторону своей опочивальни, пальцем поманив меня за собой.

На какой-то миг я даже испугался, а потом подумал, что, пожалуй, староват для царского ложа. Хмель не настолько овладел царем, чтобы он спутал меня со служанкой или развращенным мальчишкой.

Но, следуя за Филиппом по витой каменной лестнице, я понял, что царь вовсе не пьян. Он прихрамывал и держался рукой за каменную стену, но ступал уверенно.

Двое молодых слуг ожидали нас в спальне.

– Ужинал? – ворчливо спросил меня Филипп.

– Да, господин, – отвечал я. – Еще до пира.

– Очень хорошо. – Он отпустил слуг жестом, устало опустился на постель и улыбнулся кривой улыбкой. – Я узнаю, что думают мои ближайшие сподвижники, Орион, слушая их пьяные речи.

– Понимаю.

– Ты был у царицы.

Это было утверждение, а не вопрос. Итак, дворец, словно улей, кишел шпионами как царя, так и царицы.

– Не по своей воле, – сказал я.

Царь, ворча, склонился, чтобы стянуть сандалии. Я решил помочь ему, но Филипп только отмахнулся.

– Я не настолько беспомощен, как думают люди, – пробормотал он. И посмотрел на меня. – Она умеет погружать человека в транс… с помощью своих проклятых змей.

Я молчал.

– Ведьма она, истинно ведьма. И почему я не утопил ее вместо того, чтобы на ней жениться?

– Она родила тебе превосходного сына.

– Пусть так, но теперь она отравляет его ум, восстанавливает против меня.

– Она намеревается убить тебя, – выпалил я.

Как ни странно, царь расхохотался:

– Все собирается, не надоело? В самом деле?

– Да, – отвечал я.

– Она начала мечтать об этом сразу после рождения Александра… и все выжидала подходящего момента.

– По-моему, она вот-вот перейдет к делу.

Царь долго не отвечал, лампа у постели бросала колеблющийся свет на его лицо. Потом Филипп качнул головой:

– Рано. Мальчик еще слишком молод. Его могут и не избрать царем. Сейчас по крайней мере.

– Ты уверен?

Филипп вытер бороду тыльной стороной ладони и, сгорбившись, буркнул:

– Орион, я прожил под угрозой убийства всю жизнь. Я окружил себя надежными людьми и стараюсь сохранить их верность. Я часто меняю телохранителей, чтобы она их не околдовала.

Я чуть отодвинулся от него.

– Итак, я больше не гожусь тебе?

Царь кивнул:

– Да. Увы, ты более не можешь служить телохранителем. Я собираюсь выслать тебя из дворца.

– Но я хочу защитить тебя, царь.

Филипп скептически приподнял бровь:

– Я не сомневаюсь в этом, но рано или поздно она заставит тебя пойти на предательство.

Я знал, что он прав, и не стал возражать ему.

– Но я по-прежнему ценю тебя, Орион. И приготовил для тебя важное дело.

– А именно?

– Я отсылаю персидского посла, того самого, с непроизносимым именем…

– Свертакету, – подсказал я.

– Да, того самого, которого ты выкрал у Демосфена. Он повезет мое послание к Царю Царей. А ты будешь охранять его в пути.

– Я был бы полезнее здесь, когда тебе понадобится моя помощь, – сказал я.

– Не рассчитывай на это.

Я чуть склонил голову в знак согласия.

– Если хочешь знать, я посылаю тебя к Царю Царей с предложением мира.

– Я так и думал.

– Я хочу убедить его, что не имею намерений нападать на персов. И предлагаю выдать женщину из моей семьи замуж за кого-нибудь из его родственников. Я хочу мира.

И, не давая мне возможности сказать что-нибудь, продолжил:

– Но царь не всегда может добиться желаемого. Я создал сильное войско и не хочу, чтобы оно проржавело и рассыпалось в пыль на моих глазах или превратилось в оружие, прибегнув к которому мои полководцы станут злоумышлять друг против друга.

– Тогда чего же ты хочешь?

– Я хочу, чтобы Царь Царей понял: острова в Эгейском море принадлежат грекам, а не персам. Лесбос, Самос и прочие острова были заселены греками еще столетие назад. И они должны избавиться от власти персов, как и города Ионийского побережья. Милет и Эфес – греческие города, и они должны быть независимы, как Афины и Коринф.

– Но согласится ли на это Царь Царей?

Филипп мрачно улыбнулся:

– Без боя не согласится, я в этом уверен. Но я хочу, чтобы войну начал он. Тогда греческие города поддержат нас. Они не посмеют брать персидское золото, чтобы воевать против нас.

– Ты сказал, что хочешь мира.

– Я хочу его!

– Но ты ставишь условия, которые ведут к войне.

Он поскреб в бороде.

– Неужели тебе кажется странным, что война может вести к миру?

– Это не более странно, чем та гроза, после которой светит солнце.

Царь приподнял черные брови.

– Выходит, Аристотель уже превратил тебя в философа?

– Едва ли.

– Ну тогда слушай. Мы победили Афины и их союзников. На время они притихли, ждут объявления моей воли и удивляются тому, что мое войско не вошло в город.

– Да, это верно.

– И если Царь Царей откажется предоставить свободу греческим городам и островам, если он вышлет войско в Ионию и флот на Лесбос, не кажется ли тебе, что афиняне, да и вообще все греки, обитающие по эту сторону Эгейского моря, будут искать защиты именно у нас?

Я начинал понимать его.

Царь усмехнулся:

– Вижу, ты понял. Толкая Царя Царей к войне, я обеспечиваю преданность Афин, Фив и всех прочих.

– На какое-то время.

– Может быть, и надолго.

– А как быть с Александром? – спросил я. – Несколькими городами он не удовлетворится. Он мечтает покорить все Персидское царство. А потом идти еще дальше.

Улыбка исчезла с лица Филиппа.

– Мой пылкий сын скоро поймет, что человек не часто обретает желаемое.

Я посмотрел на его заросшее бородой лицо.

– А чего хочешь ты? – спросил я. – Или иначе: к чему ты стремишься? Не как царь, но просто как Филипп, сын Аминта. Что влечет твое сердце?

Филипп не отвечал долгое время, глубоко погрузившись в размышления. Должно быть, в этот миг царь осознал, что мысли его столько лет определялись нуждами царства и войска, что он забыл свои собственные желания.

Наконец он ответил:

– Я хочу, чтобы они уважали меня… афинские умники и благовоспитанные краснобаи, жители Фив и других древних городов. Властолюбивые демагоги, так и не сумевшие мирно объединить греков. Я знаю, что они обзывают меня варваром, дикарем, кровожадным псом, но хочу, чтобы они уважали меня; мою силу, власть и мягкость в обращении с ними.

Глубоко вздохнув, царь продолжил:

– А еще я хочу, чтобы она считалась со мной. Да, я знаю, она лишь изображала любовь, чтобы родить сына, который когда-нибудь станет царем. Хорошо, он будет царем! Но только потому, что я вымостил ему путь. Олимпиада по-прежнему считает меня табунщиком и конокрадом, говорит, что от меня всегда воняет конюшней, а мои поступки и мысли подобают лишь дикому горцу.

Филипп махнул покрытой шрамами рукой:

– Я выстроил этот город для нее, Орион. Я сплавил свой народ воедино, сделал его могущественным – ради нее. Но для нее Македония – лишь колесница, которой будет править ее сын. Теперь ты понимаешь, что я сделал и чего хочу: уважения. Пусть не любят… даже она, но уважать должны.

– Ты заслуживаешь высшего уважения, царь.

Встав у постели, Филипп поднял руки над головой и выкрикнул:

– Погляди на меня! Мне нет еще и пятидесяти лет, а перед тобой кривой калека, всю жизнь прождавший смерти от ножа убийцы или от яда, полученного из рук собственной жены. Я посвятил свою жизнь созиданию нового, вечного… Я объединил многие племена и города. Никто еще не делал этого, Орион! Никто во всей Греции. Но я тружусь, не зная устали, потому что в тот миг, когда опущу руки, государство мое развалится. И труды мои кончатся только с моей смертью.

Я стоял перед ним, ошеломленный бурей страстей, которую пробудил мой вопрос. Филипп успокоился, сознавая, какую часть своей души открыл мне; царь уронил руки и побрел к окну, якобы собираясь посмотреть вниз на темный двор.

– Все это я сделал для нее, – негромко бормотал он, так что я едва мог слышать его. – Когда я увидел ее, мне исполнилось восемнадцать, чуть больше, чем сейчас Александру. У меня не было шансов занять трон. Между мной и престолом стояли два старших брата.

Царь обернулся ко мне, лицо его исказили скорбные воспоминания.

– Она воистину околдовала меня, Орион. Я хотел положить к ее ногам весь мир. Я одолел своих братьев и стал царствовать, я разбил племена, которые терзали Македонию, сделал наше войско непобедимым. Много лет я трудился, чтобы объединить Грецию под своей властью. Все для нее, все для нее…

Мне казалось, что в голосе Филиппа вот-вот зазвучат рыдания.

– А она презирает меня, обзывает худыми словами и отказывается спать со мной. Я дал ей власть над целой страной – о чем еще можно мечтать? А она думает только о том, как посадить своего сына на мой трон – мой! Она не любит меня и никогда не любила.

– Она никого не любит, – сказал я. – Просто использует нас, как возница запряженных быков.

Царь посмотрел на меня здоровым глазом и долго безмолвствовал, позволив чувствам отражаться на его бородатом лице.

Наконец он мрачно сказал:

– Ступай готовиться к путешествию в Сузы… Словом, едешь вместе с этим… никак не выговорю.

Я оставил царя, погрузившегося в воспоминания о прошлом. Рассвет уже окрашивал небо. В ветвях чирикали птицы. Но я не ощущал радости. Оставалось надеяться только на то, что Филиппа не убьют до моего возвращения.

Загрузка...