Орлеанская девственница. Философские повести

«Черт побери тесьму!» – хрипя, бранится.

Но вот тесьму и вправду черт унес.

Шандос встряхнуть свою тряпицу тщится,

……………………

На свой манер у каждого повадка.

Уж лучше бы бедняга развлекался

В постели со своею Марготон…

Он ракового супа не едал, и т. д.

In principio era il Verbo appresso a Dio;

Ed era Iddio il Verbo, e’l Verbo lui.

Questo era il principio al parer mio, etc[5].

Е se egli crede in Cristo о in Maometto.

Rispose allor Margutte: A dirtel tosto,

Io non credo più al nero die al azzuro;

Ma nel cappone, о lesso о vuogli arrosto;

………………………………………

Ma sopra tutto nel buon vino ho fede;

E credo che sia salvo chi gli crede.

Or questo son tre virtù cardinale,

La gola, e’l culo, e’l dado, come io t’ho detto[7].

Gli scrittori amo, e fo il debito mio,

Che al vostro mondo fui scrittore anch’ io.

……………………………

E ben convenne ad mio lodato Cristo

Rendermi guiderdon di si gran sorte, etc[9].

Я не рожден святыню славословить{19},

Мой слабый глас не взыдет до небес,

Но должен я вас ныне приготовить

К услышанью Иоанниных чудес.

Она спасла французские лилеи{20}.

В боях ее девической рукой

Поражены заморские злодеи.

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой.

Я признаюсь, – вечернею порой

Милее мне смиренная девица,

Послушная, как агнец полевой;

Иоанна же была душою львица,

Среди трудов и бранных непогод

Являлася всех витязей славнее

И что всего чудеснее, труднее,

Цвет девственный хранила круглый год.

О ты, певец сей чудотворной девы{21},

Седой певец, чьи хриплые напевы,

Нестройный ум и бестолковый вкус

В былые дни бесили нежных муз,

Хотел бы ты, о стихотворец хилый,

Почтить меня скрипицею своей,

Да не хочу. Отдай ее, мой милый,

Кому-нибудь из модных рифмачей{22}.

Державный Карл, в расцвете юных дней,

В старинном Туре{23} на балах пасхальных

(Он был любитель развлечений бальных)

Пленился, к счастью для своих земель,

Красавицей Агнесою Сорель{24}.

Такого чуда не встречали взоры.

Вообразите нежный облик Флоры,

Стан и осанку молодых дриад,

Живую прелесть Анадиомены{25}

И Купидона шаловливый взгляд,

Персты Арахны{26}, сладкий глас сирены, –

В ней было все; пред ней бы в прах легли

Герои, мудрецы и короли.

Ее узреть, влюбиться, млеть от страсти,

Желаний сладких испытать напасти,

Глаз не сводить с Агнесы, трепетать

И голос, к ней приблизившись, терять,

Ей руки жать ласкающей рукою,

Дать чувствам течь пылающей рекою,

Томиться, в свой черед к себе маня,

Понравиться ей – было делом дня.

Любовь царей стремительней огня.

В любви искусна, думала Агнеса,

Что страсть их скроет тайная завеса,

Но эту ткань прозрачную всегда

Нескромный взор пронижет без труда.

Чтоб ни один о них не знал повеса,

Король избрал советника Бонно{27},

Чью верность испытал уже давно:

Он был носителем большого чина,

Который двор, где все освящено,

Зовет учтиво другом властелина,

А грубые уста простолюдина

Обычно сводней, что весьма срамно.

У этого Бонно в глуши укромной

Был на Луаре замок хоть куда,

Агнеса к ночи подплыла туда,

И сам король приехал ночью темной.

Их ужин ждал, приятный, хоть и скромный;

Бонно достал вино из погребов.

Как вы ничтожны, пиршества богов!

Любовники, смущенные заране,

Во власти опьяняющих желаний,

В ответ на взгляд бросали жгучий взгляд,

Предвестие полуночных услад.

Беседа скромная, но без стесненья,

Усиливала пламя нетерпенья.

Король Агнесу взором пожирал,

Рассказ нежнейший нежно ей шептал

И ногу ей ногою прижимал.

Окончен пир. Венеции и Лукки

Несутся хроматические звуки{28};

С тройным напевом сладкий голос свой

Сливают скрипка, флейта и гобой.

Слова поют о сказочном герое,

Который, в ослепительной мечте

Понравиться нежнейшей красоте,

Забыл про славу и оставил бои.

Оркестр был скрыт в укромном уголке,

От молодой четы невдалеке.

Агнеса, девичьим стыдом томима,

Все слышала, никем чужим не зрима.

Уже луна вступила в свой зенит;

Настала полночь: час любви звенит.

В алькове царственно-позолоченном,

Не темном и не слишком освещенном,

Меж двух простынь, каких теперь не ткут,

Красы Агнесы обрели приют.

Открыта дверь перед альковом прямо;

Ее Алиса, опытная дама,

Скрываясь, позабыла притворить.

О юноши, способные любить,

Поймете вы и сами, без сомненья,

Как наш король сгорал от нетерпенья!

На пряди ровные его кудрей

Уж пролит дивно пахнущий елей.

Он входит, с девой он ложится рядом;

О, миг, чудесным отданный усладам!

Сердца их бьются, то любовь, то стыд

Агнесин лоб и жжет, и леденит.

Проходит стыд, любовь же пребывает.

Ее любовник нежный обнимает.

Его глаза, что страсть восторгом жжет,

Не оторвутся от ее красот.

В чьем сердце не проснулася бы нега?

Под шеей стройною, белее снега,

Две белых груди, круглы и полны,

Колышутся, Амуром созданы;

Увенчивают их две розы милых.

Сосцы-цветы, что отдохнуть не в силах,

Зовете руку вы, чтоб вас ласкать,

Взор – видеть вас, и рот – вас целовать.

Моим читателям служить готовый,

Их жадным взглядам я бы показал

Нагого тела трепетный овал, –

Но дух благопристойности суровый

Кисть слишком смелую мою сдержал.

Все прелесть в ней и все благоуханье.

Восторг, Агнесы пронизавший кровь,

Дает ей новое очарованье,

Живит ее; сильней румян любовь,

И нега красит нежное созданье.

Три месяца любовники живут,

Ценя свой обольстительный приют.

К столу приходят прямо от постели.

Там завтрак, чудо поварских изделий,

Дарует чувствам прежнюю их мощь;

Потом на лов среди полей и рощ

Их андалусские уносят кони,

И лаю гончих вторит крик погони.

По возвращеньи, в баню их ведут.

Духи Аравии, масла, елеи,

Чтоб сделать кожу мягче и свежее,

Над ними слуги пригоршнями льют.

Пришел обед; изысканное мясо

Фазана, глухаря или бекаса,

В десятках соусов принесено,

Ласкает нос, гортань и взгляд равно.

Аи, веселый, искристый и пенный,

Токайского янтарь благословенный

Щекочет мозг и мыслям придает

Огонь, необходимый для острот,

Таких же ярких, как напиток пьяный,

Что зажигает и живит стаканы.

Бонно в ладоши хлопает, хваля

Удачные словечки короля.

Пищеваренье к ночи их готовит;

Рассказывают, шутят и злословят,

Под чтение Аленовых стихов{29};

Дивятся на сорбоннских докторов,

На попугаев, обезьян, шутов.

Подходит ночь; искусные актеры

Комедией увеселяют взоры,

И, день блаженный завершая вновь,

Над нежной парой властвует любовь.

Им, завлеченным в сети наслажденья,

Как первой ночью, новы упоенья.

Всегда довольны, ни один не хмур,

Ни ревности, ни скуки, ни бессилья,

Ссор не бывает; Время и Амур

Вблизи Агнесы позабыли крылья.

Карл часто говорил в ее руках,

Даря подруге жаркое лобзанье:

«Агнеса, милая, мое желанье,

Весь мир земной перед тобою – прах,

Царить и биться, что за сумасбродство!

Парламент мой отрекся от меня{30};

Британский вождь грозней день ото дня;

Но пусть мое он видит превосходство:

Он царствует, но ты зато – моя».

Такая речь не слишком героична,

Но кто вдыхает благовонный мрак

В руках любовницы, тому прилично

И позабыться, и сказать не так.

Пока он жил средь неги и приятства,

Как настоятель тучного аббатства,

Британский принц{31}, исполнен святотатства,

Всегда верхом, всегда вооружен,

С мечом, освобожденным из ножон,

С копьем склоненным, с поднятым забралом

По Франции носился в блеске алом.

Он бродит, он летает, ломит он

Могучий форт, и крепость, и донжон,

Кровь проливает, присуждает к платам,

Мать с дочерью шлет на позор к солдатам,

Монахинь поруганью предает,

У бернардинцев их мускаты пьет,

Из золота святых монету бьет

И, не стесняясь ни Христа, ни Девы,

Господни храмы превращает в хлевы:

Так в сельскую овчарню иногда

Проникнет хищный волк и без стыда

Кровавыми зубами рвет стада,

В то время, как, улегшись на равнине,

Пастух покоится в руках богини,

А рядом с ним его могучий пес

В остатки от съестного тычет нос.

Но с высоты блестящей апогея,

От наших взоров скрытый синевой,

Добряк Денис{32}, издавний наш святой,

Глядит на горе Франции, бледнея,

На торжество британского злодея,

На скованный Париж, на короля,

Что все забыл, с Агнесою дремля.

Святой Денис – патрон французских ратей,

Каким был Марс для римских городов,

Паллада – для афинских мудрецов.

Но надобно не смешивать понятий:

Один угодник стоит всех богов.

«Клянусь, – воскликнул он, – что за мытарство

Увидеть падающим государство,

Где веры водружал я знамена!

Ты, лилия, стихиям отдана;

Могу ли Валуа не сострадать я?

Не потерплю, чтоб бешеные братья

Британского властителя{33} могли

Гнать короля с его родной земли.

Я, хоть и свят, – прости мне, боже правый, –

Не выношу заморской их державы.

Мне ведомо, что страшный день придет,

И этот прекословящий народ

Святые извратит постановленья,

Отступится от римского ученья

И будет папу жечь из года в год.

Так пусть заране месть на них падет:

Мои французы мне пребудут верны:

Британцев совратит прельщенье скверны;

Рассеем же весь род их лицемерный,

Накажем их, надменных искони,

За все то зло, что сделают они».

Так говорил угодник в рощах рая,

Проклятьями молитвы уснащая.

И в тот же час, как бы ему в ответ,

Там, в Орлеане, собрался совет.

Был осажден врагами город славный

И изнемог уже в борьбе неравной.

Советники, сеньоры всей страны,

Одни бойцы, другие болтуны,

По-разному неся свои печали,

«Что делать?» – поминутно восклицали.

Потон, Ла Гир и смелый Дюнуа{34}

Враз крикнули надменные слова:

«Товарищи, вперед, вся кровь – отчизне,

Мы дорого продать сумеем жизни».

«Господь свидетель! – восклицал Ришмон. –

Дотла весь город должен быть сожжен;

Пускай ворвавшиеся англичане

Найдут лишь дым и пепел в Орлеане».

Был грустен Ла Тримуйль{35}: «Ах, злой удел

Мне в Пуату родиться повелел!

В Милане я оставил Доротею;

Здесь, в Орлеане, я в разлуке с нею.

В боях пролью я безнадежно кровь,

И – ах! – умру, ее не встретив вновь!»

А президент Луве{36}, министр монарший,

На вид мудрец, с осанкой патриаршей,

Сказал: «Должны мы все же до тех пор

Просить парламент вынесть приговор

Над англичанами, чтоб в этом деле

Нас в упущеньях упрекать не смели».

Луве, юрист, не знал того – увы! –

Что было достоянием молвы:

А то бы он заботился не меньше,

Чем о врагах, о милой президентше.

Вождь осаждающих, герой Тальбот{37},

Любя ее, любим был в свой черед.

Луве не знал; его мужское рвенье

Лишь Франции преследует отмщенье.

В совете воинов и мудрецов

Лились потоки благородных слов,

Спасать отчизну слышались призывы;

Особенно Ла Гир красноречивый

И хорошо, и долго говорил,

Но все-таки вопроса не решил.

Пока они шумели, в окнах зала

Пред ними тень чудесная предстала.

Прекрасный призрак, с розовым лицом,

Поддержан светлым солнечным лучом,

С небес отверстых, как стрела, несется,

И запах святости в собранье льется.

Таинственный пришлец украшен был

Ушастой митрой, сверху расщепленной,

Позолоченной и посеребренной;

Его долматик по ветру парил,

Его чело сияло ореолом{38},

Его стихарь блистал шитьем тяжелым,

В его руке был посох с завитком,

Что был когда-то авгурским жезлом{39}.

Он был еще чуть зрим в огне своем,

А уж Тримуйль, святоша, на колени

Становится, твердя слова молений.

Ришмон, в котором сердце как булат,

Хулитель и кощунственник исправный,

Кричит, что это сатана державный,

Которого им посылает ад,

Что это будет шуткой презабавной –

Узнать, как с Люцифером говорят.

А президент Луве летит стрелою,

Чтоб отыскать горшок с водой святою.

Потон, Ла Гир и Дюнуа стоят,

Вперив в пространство изумленный взгляд.

Простерлись слуги, трепетом объяты.

Видение все ближе, и в палаты

Влетает тихо, на луче верхом,

И осеняет всех святым крестом.

Тут каждый крестится и упадает.

Он их с улыбкой кроткой поднимает

И молвит: «Не дрожите предо мной;

Ведь я Денис{40}, а ремеслом – святой.

Я Галлии любимой просветитель,

Но я оставил вышнюю обитель,

Увидя Карла, внука моего,

В стране, где не осталось ничего,

Который мирно, позабыв о бое,

Две полных груди гладит на покое.

И я решил прийти на помощь сам

За короля дерущимся бойцам,

Кладя предел скорбям многотревожным.

Зло исцеляют противоположным.

И если Карл для девки захотел

Утратить честь и с нею королевство,

Я изменить хочу его удел

Рукой юницы, сохранившей девство,

Коль к небу вы подъемлете главы,

Коль христиане и французы вы,

Для церкви, короля и государства

Вы призваны помочь мне без коварства,

Найти гнездо, где может обитать

Тот феникс, что я должен отыскать».

Так старичок почтенный объяснялся.

Когда он кончил, смех кругом раздался.

Ришмон, насмешник вечный и шутник,

Вскричал: «Клянусь, мой милый духовник,

Мне кажется, вы вздумали напрасно

Покинуть ваш приют весьма прекрасный,

Чтобы отыскивать в стране гуляк

Игрушечку, что цените вы так.

Когда спасти стараемся мы крепость,

Оружием брать девственность – нелепость.

Смешно искать ее в таком краю,

Когда у вас же столько их в раю!

Свечей церковных в Риме и в Лорете{41}

Не более, чем дев в нагорном свете.

Во Франции – увы! – их больше нет.

В святых обителях пропал и след.

От них стрелки, сеньоры, капитаны

Давно освободили наши страны;

Подкидышей побольше, чем сирот,

Наделал этот воровской народ.

Святой Денис, не нужно споров длинных;

В других местах ищите дев невинных».

Угодник покраснел пред наглецом;

Затем, опять на луч вскочив верхом,

Как на коня, не говоря ни слова,

Пришпоривает и взлетает снова,

За безделушкою, милей цветка,

Что так нужна ему и так редка.

Оставим же его; пока он рыщет

Везде, где есть дневным лучам пути,

Читатель-друг, желаю вам найти

Алмаз любви, которого он ищет!

Блажен возлегший с девою на ложе!

То редкий дар; но волновать сердца,

По-моему, во много раз дороже.

Любимым быть – вот счастье мудреца.

К чему лишать цветок его венца?

Пусть нас Любовь подарит этой розой.

Толковники нам исказили прозой

Прекрасный текст; когда принять их толк,

То с наслажденьем несовместен долг.

Я против них готовлю сочиненье,

Где изложу искусство из искусств,

Как в самом долге черпать наслажденье,

Обуздывая треволненья чувств.

Святой Денис мое поддержит рвенье,

Ко мне склоняясь в горней вышине;

Я пел его, и он поможет мне.

Но, в ожиданьи, должен рассказать я

Конец его святого предприятья.

Среди Шампанских невысоких гор,

Где сто столбов, увенчанных гербами{42},

«Вы в Лотарингии», – вещают сами, –

Был городок, безвестный до тех пор;

Но он стяжал невянущую славу,

Затем что спас французскую державу

И галльских лилий искупил позор.

О Домреми, твои поля и воды

На годы да прославятся и годы!

Твоих холмов убогих не пестрят

Ни апельсин, ни персик, ни мускат,

И твоего вина я пить не стану;

Но Франции ты подарил Иоанну.

Здесь родилась она{43}: кюре-петух,

Производивший всюду божьих слуг,

За мессой, за столом, в постели рьяный,

Когда-то инок, был отцом Иоанны;

Стан горничной, дебелой и румяной,

Был формою, в которой отлита

Британцам памятная красота.

В шестнадцать лет при лошадях таверны

Ей отыскали заработок верный,

И в краткий срок о молодой красе

В округе Вокулера знали все{44}.

Решительна осанка, но пристойна;

Огромные глаза пылают знойно;

Зубов блестящих ровно тридцать два;

Гордиться ими вправе ротик алый,

На строгий вкус не маленький, пожалуй,

Но выписанный кистью божества,

Волнующий и свежий, как кораллы.

Грудь смуглая, но тверже, чем скала,

Попу, бойцу и книжнику мила.

Жива, ловка, сильна; в одежде чистой,

Рукою полною и мускулистой

Мешки таскает, в чаши льет вино

Сеньору и крестьянину равно;

И мимоходом оплеухи сыплет,

Когда повес нескромная рука

Ее за грудь или за бедра щиплет.

Смеется, трудится до огонька,

Коней впрягает, водит к водопою

Иль, их сжимая стройною ногою,

Летит резвее римского стрелка{45}.

О глубина премудрости верховной!

Как ты играешь гордостью греховной

Всех величайших, малых пред тобой!

Как малый вознесен твоей рукой!

Святой Денис, служитель верный твой,

По замкам ослепительным не рыщет,

Средь вас, о герцогини, он не ищет;

Денис спешит, – чудно, но это так, –

Найти невинность, – верите ль? – в кабак.

Он в самый раз явился, чтобы девству

Обида не была нанесена.

Уже беда грозила королевству.

Известно, сколь коварен Сатана;

И, опоздай святитель на минутку,

Он с Францией сыграл бы злую шутку.

Один монах, прозваньем Грибурдон{46},

Покинувший с Шандосом Альбион,

Был в это время в том же самом месте,

И он решил лишить Иоанну чести.

Повсюду он свой нос совать привык;

Разведчик, проповедник, духовник,

Он был бы первым в воровском собраньи.

И был к тому ж искусен в тайном знаньи{47}.

Египетское ведал волшебство,

Что некогда хранилось колдунами,

Еврейскими седыми мудрецами;

Но наши дни утратили его;

Век тьмы, когда не помнят ничего!

Ему поведала его каббала{48},

Что гибелью Иоанна угрожала

Его друзьям, под юбкою своей

Нося судьбу обоих королей.

И, будучи в союзе с василиском,{49}

Поклялся он ни спать, ни пить, ни есть,

Поклялся чертом и святым Франциском{50}

Таинственный палладий{51} приобресть,

Над чувствами Иоанны торжествуя;

Он восклицал, гнусавя аллилуйя:

«И родине, и церкви послужу я;

Монах и бритт обязан жить, любя

Свою страну и самого себя».

У некоего грубого невежды

Явились те же самые надежды,

С правами теми же на страстный пыл,

Уж потому, что конюхом он был;

Он предлагал вниманию подруги

Страсть грубую и грубые услуги;

Случайности ежеминутных встреч

Могли бы девушку к нему привлечь,

Но стыд ее торжествовал, по счастью,

Над проникающею в душу страстью.

И Грибурдон опасность увидал:

Как книги, он сердца людей читал.

Он страшного соперника находит

И разговор с ним ласковый заводит:

«Могучий витязь, вы, без лишних слов,

Изрядней всех вам вверенных ослов

И девственницы стоите, конечно;

Она владеет сердцем и моим;

Соперники, друг друга мы дрожим;

И я, как вы, любовник безупречный.

Поделим лучше лакомый кусок,

Который, если ссориться бесплодно,

Из наших рук и ускользнуть бы мог.

Когда меня вам к ней свести угодно,

Я вызову немедля духа сна;

И очи нежные смежит она,

Чтоб бдили мы над ней поочередно».

Взяв книгу черную, монах скорей

Зовет того из сумрачных чертей,

Чье имя было некогда Морфей.

Сонливый бес гостит сейчас в Париже:

Когда поутру модный адвокат

Приводит ряд блистательных цитат, –

Он с судьями кивает лбом все ниже;

А днем внимает проповеди он

Учеников в искусстве Массильона{52},

Приемам, взвешенным со всех сторон,

Многообразию пустого звона;

И вечером в партер приносит зев.

Спешит он к колеснице, слыша зов,

И две совы влекут его неслышно

По воздуху в молчаньи ночи пышной.

Закрыв глаза, скривив зевотой рот,

Он к ложу девы ощупью бредет

И, грудь ей посыпая маком черным,

Томит ее дыханием снотворным.

Так, уверяли нас, монах Жирар{53},

Младую исповедуя девицу,

Сумел вдохнуть в нее любовный жар,

Пьянящий разве только дьяволицу.

Меж тем желанья грешного полны,

Монах и конюх, слуги Сатаны,

Стащили с девственницы одеяло;

Уж кости, по ее скользя груди,

Должны решить, чье место впереди,

Кому из них принадлежит начало.

Монах взял верх: счастливы колдуны;

Его желания распалены,

Он прыгнул на Иоанну; но нежданно

Денис явился – и встает Иоанна.

Как слаб перед святыми грешный люд!

Соперники в смятении бегут,

И душу им трепещущую жгут

И лютый страх, и замысел злодейский.

Видали, верно, вы, как полицейский

Вступает в дом любви ночной порой:

Любовников раздетых юный рой,

Постели кинув, прыгает с балкона

От мрачных глаз блюстителя закона;

Так наши блудники бегут с тоской.

Денис стремится усмирить волненье

Иоанны, плачущей от возмущенья.

Он говорит: «Избрания сосуд,

Бог королей твоей рукой невинной

Решил отмстить честь Франции старинной

И водворить в их островной приют

Надменных англичан, народ бесчинный.

Бог превращает дуновеньем недр

Трепещущий тростник в ливанский кедр,

Сметает горы, сушит океаны

Воссозидает рухнувшие страны.

От шага твоего родится гром,

Повиснет ужас над твоим челом,

Ты с огнезарным ангелом победы

О дивной славе поведешь беседы.

Иди, о темной позабудь судьбе, –

Иное уготовано тебе».

При этой речи, грозной и прекрасной,

Весьма духовной и весьма неясной,

Иоанна широко раскрыла рот

И думала – что это он плетет?

Но благодать сильна: от благодати

В ее уме светлеет мрак понятий,

Девичье сердце стало ярче дня,

Порывы в нем священного огня.

Она теперь не прежняя служанка,

Она – уже герой, она – гражданка.

Так мещанин, прост и неприхотлив,

От богача наследство получив,

Дворцом сменяет домик свой смиренный,

Свой скромный вид – развязностью надменной;

Слепит вельможу блеск его щедрот,

И светлостью простак его зовет.

Или, скорей, так швейка молодая,

Которую природа с юных лет

Готовила в бордель или в балет,{54}

Которую кормила мать простая

Для счастья с мужиком в тиши пустынь, –

Когда ее Амур, везде порхая,

Кладет под короля, меж двух простынь,

Меняется в манерах и в походке,

На всех теперь лишь свысока глядит,

И в голосе слышны другие нотки,

И – в пору королеве – ум развит.

Решив начать скорее подвиг бранный,

Денис во храм отправился с Иоанной,

И здесь явилась им средь бела дня

(О девушка, это было странно!),

Спустившись с неба, дивная броня.

Из арсенала крепости небесной

Архистратиг великий Михаил

Извлек ее десницею чудесной.

И тут же рядом шлем Деборы был{55},

Гвоздь, что Сисаре голову пронзил;

Булыжник, пущенный пращой Давида

В гиганта отвратительного вида;

И челюсть та, которою Самсон,

Когда возлюбленной был продан он,

Разил врагов с неслыханною силой;

Клинок Юдифи, дивно заострен,

Ужасный дар предательницы милой,

Которым небо за себя отмстило,

Прервав ее возлюбленного сон.

Все это видя, Дева в восхищеньи

Стальное надевает облаченье,

Рукою крепкою схватить спешит

Наплечник, наколенник, шлем и щит,

Булыжник, челюсть, гвоздь, клинок кровавый,

Примеривает все и бредит славой.

У героини конь обязан быть;

У злого ль конюха его просить?

И вдруг осел явился перед нею,

Трубя, красуясь, изгибая шею.

Уже подседлан он и взнуздан был,

Пленяя блеском золотых удил,

Копытом в нетерпенье землю роя,

Как лучший конь фракийского героя;

Сверкали крылья на его спине,

На них летал он часто в вышине.

Так некогда Пегас в полях небесных

Носил на крупе девять дев чудесных,{56}

И Гиппогриф, летая на луну,

Астольфа мчал{57} в священную страну.

Ты хочешь знать, кем был осел тот странный,

Подставивший крестец свой для Иоанны{58}:

Об этом я потом упомяну,

Пока же я тебя предупреждаю,

Что тот осел довольно близок к раю.

Уже Иоанна на осле верхом,

Уже Денис подхвачен вновь лучом

И за девицей поспешает следом

Приуготовить короля к победам.

То иноходью шествует осел,

То в небесах несется, как орел.

Монах, как прежде, полный сладострастья,

Оправившись от своего несчастья,

Погонщика, посредством тайных сил,

Без промедленья в мула обратил,

Верхом садится, шпорит неустанно.

Клянется всюду гнаться за Иоанной.

Погонщик мулов и отныне мул

Под ним рванулся и вперед скакнул;

И дух из грубого такого теста

Едва заметил перемену места.

Иоанна и Денис стремятся в Тур,

Где держит короля в цепях Амур.

Когда настала ночь, под Орлеаном

Пришлось им проезжать британским станом.

Британцы, сильно пьющие досель,

Храпели, просыпая тяжкий хмель;

Прислуга, караул – все было пьяно.

Не слышалось ни труб, ни барабана:

Тот, вовсе голый, лег в шатре своем,

А этот распластался над пажом.

И вот святитель, в справедливом гневе,

Такую речь нашептывает Деве:

«Наверное о Нисе знаешь ты{59},

Который под покровом темноты,

Сопутствуем любезным Эвриалом,

Уснувших рутулов разил кинжалом.

И так же Рес могучий был сражен{60}

В ту ночь, когда отважный сын Тидея,

Союзником имея Одиссея,

Преобразил, не повстречав препон,

Спокойный сон троянцев в вечный сон.

Ты можешь ту же одержать победу.

Пойдешь ли ты по доблестному следу?»

Иоанна молвит: «Прекратим беседу;

Нет, низкой доблесть стала бы моя,

Когда бы спящих убивала я».

Так говоря, Иоанна видит рядом

Шатер, залитый лунным серебром,

Рисующийся восхищенным взглядам

По меньшей мере княжеским шатром.

У входа – бочки с дорогим вином.

Она хватает кубок превеликий,

Закусывает жирным пирогом

И чокается с дивным стариком

За здравие французского владыки.

Хозяином шатра был Жан Шандос{61}.

Великий воин спал, задравши нос.

Иоанна похищает меч у бритта

И пышные штаны из аксамита.

Так некогда Давид, к его беде

Царя Саула встретив{62} кое-где,

Не захотел закрыть царевы вежды,

А только вырезал кусок одежды

И показал вельможам тех сторон,

Что мог бы сделать, но не сделал он.

Шандосов паж спал тут же безмятежно,

Четырнадцатилетний, милый, нежный,

Он спал ничком. Была обнажена,

Как у Амура, вся его спина.

Невдалеке чернильница стояла,

Служившая ему, когда, бывало,

Поужинав, он песни сочинял

Красавицам, чей взор его пленял.

И вот рисует Дева, шутки ради,

Три лилии на юношеском заде,

Для Галлии обет счастливых дней

И памятник величья королей.

Глаза святого с гордостью следили

На заде бритта рост французских лилий.

Кто поутру обескуражен был?

Шандос, проспавший пиршественный пыл,

Когда увидел на паже красивом

Три лилии. Во гневе справедливом

Он о предательстве заводит речь;

Он ищет возле изголовья меч.

Напрасно ищет; нет его в помине,

Как нет штанов; он, точно лев в пустыне,

Кричит, бранится, думая со сна,

Что в лагерь забирался Сатана.

Как быстро бы и луч и зверь царящий,

Осел крылатый, Деву уносящий,

Вокруг земного шара обнеслись!

Уж при дворе Иоанна и Денис.

Святителю подсказывает опыт,

Что здесь царят насмешки, свист и шепот.

Он, вспоминая дерзновенный тон,

В котором с ним беседовал Ришмон,

Не хочет вновь отдать на посмеянье

Епископа святое одеянье.

Для этого прибегнул он к игре:

Он скромный вид и наименованье

Берет Рожера{63}, твердого в добре,

Усердного и в битве, и во храме,

Советника с правдивыми речами,

Любимого, однако, при дворе.

«Клянусь Христом, – промолвил он владыке, –

Возможно ль, чтоб дремал король великий

В цепях Амура средь таких трущоб!

Как! Ваши руки чужды состязанью!

Ваш лоб, ваш гордый королевский лоб

Венчан лишь миртом, розами да тканью!

Вы грозных оставляете врагов

На троне ваших царственных отцов!

Идите умереть или законы

Свои издать для сатанинских слуг:

Достойна ваша голова короны,

И лавры ожидают ваших рук.

Господь, чей дух во мне отвагу будит,

Господь, который помогать вам будет,

Через меня вещает о судьбе.

Решитесь верить и помочь себе:

Последуйте за этой девой смелой;

То Франции спасительница целой;

Ее рукой вернет нам царь царей

Законы наши, наших королей.

Иоанна с вашей помощью изгонит

Врага, который страшен и жесток;

Мужчиной станьте; и когда ваш рок

Во власти девы быть всегда вас клонит,

По крайней мере избегайте той,

Что в сердце гасит пламень боевой,

А, веруя в чудесное спасенье,

Спешите вслед за приносящей мщенье».

У короля французов в сердце есть

Не только томный пламень, но и честь.

Суровый голос старого витии

Его исторг из сонной летаргии.

Так в некий день, средь тверди голубой,

Архангел, потрясая мир трубой,

Прах оживляя, гробы разверзая,

Пробудит смертных к ликованью рая.

Карл пробужден, он яростью кипит,

В ответ на речь он восклицает: «К бою!»

Он увлечен теперь одной войною,

Хватает пику и хватает щит.

Но тотчас же за первой вспышкой гнева,

Которым чувства в нем опьянены,

Он хочет знать: таинственная дева –

Посланница творца иль Сатаны,

И это столь нежданное явленье –

Святое чудо или наважденье.

К надменной деве обратя вопрос,

Он величавым тоном произнес

Слова, какими всякая смутится:

«Иоанна, слушайте, а вы – девица?»

Она в ответ: «Велите, я снесу,

Чтоб доктора с очками на носу,

Аптекарь, бабка и писец случайный

Те женские исследовали тайны;

И кто еще знаток по тем делам,

Пусть подойдет и пусть посмотрит там».

Карл в этой речи, мудрой и смиренной,

Ответ увидел боговдохновенный.

Он молвил: «Чтоб поверил я вполне,

Скорей, не думая, скажите мне,

Чем в эту ночь я с милой занимался».

Но коротко. «Ничем!» – ответ раздался.

Склонился Карл пред божиим перстом

И крикнул: «Чудо!», – осенясь крестом.

Выходят, меховым кичась убором,

Ученые, в руке их Гиппократ{64},

Колпак на голове; они глядят

На девушку, открытую их взорам{65}

Совсем нагой, и господин декан,

Вотще искав какой-нибудь изъян,

Вручает миловидной внучке Евы

Пергаментный патент на званье девы.

Священной гордости горя огнем,

Она спешить упасть пред королем

И, внемля свиты радостному кличу,

Развертывает славную добычу, –

Штаны Шандоса, скрытые дотоль.

«Позволь мне, – говорит, – о мой король,

Вернуть под власть твою, твои законы,

Ту Францию, где ныне скорбь и стоны.

Я чудно превзойду твои мечты,

Я пред тобой клянусь моею силой,

Моим мечом и девственностью милой,

Что будешь в Реймсе коронован ты{66};

Ты прилетишь грозою к англичанам,

Которые стоят под Орлеаном.

Иди, взнесись до дивной высоты;

Иди и, с тихою простясь рекою,

Позволь идти мне всюду за тобою».

Придворные теснятся перед ней,

С нее и с неба не сводя очей,

Ей хлопают, дивятся, ободряют,

Восторгом бурным зову отвечают.

И каждый, поднимающий копье,

Оруженосцем хочет быть ее.

Жизнь за нее отдать согласен каждый,

И в то же время каждый одержим

Мечтой о славе, благородной жаждой

Отнять тот клад, что ею так храним.

Все в путь готовы, всякий суетится:

Один спешит с любовницей проститься,

Тот, отощав, к ростовщику идет,

Тот, не платя, свой разрывает счет.

В руке Дениса орифламма{67} реет.

При этом виде в сердце Кара зреет

Высокая надежда. Грозный стяг,

Перед которым убегает враг,

Иоанна и осел, парящий в небе,

Ему бессмертный обещают жребий.

Денис хотел, бросая этот кров,

Лишить любовников прощальных слов:

Напрасно только слезы проливают

И время драгоценное теряют.

Агнеса, не подозревая зла,

Хоть был и поздний час, еще спала.

Счастливый сон, пленительный и лгущий,

Ей рисовал восторг, ее бегущий.

Ей снилось, что с любовником своим

Она любви вкушает наслажденье;

Ты обмануло, сладкое виденье:

Ее любовник уведен святым.

Так иногда в Париже врач бездушный,

На жирные блюда кладя запрет,

Больному не дает доесть обед,

К его прожорливости равнодушный.

Добряк Денис, насилу оторвав

Монарха от пленительных забав,

Бежит скорей к своей овечке милой,

К Иоанне, девственнице с львиной силой.

Теперь он снова, как и был, святой:

Тон набожный, смиренные повадки,

Жезл пастыря и перстень золотой,

Епископская митра, крест, перчатки.

«Служи, – сказал он, – храбро королю

И знай, что я тебя навек люблю.

Но с лаврами отваги горделивой

Сплетай цветы невинности стыдливой.

Твои стопы введу я в Орлеан.

Когда Тальбот, начальник англичан,

Возрадуется сердцем злого зверя,

В свое свиданье с президентшей веря,

Твоя рука швырнет его во тьму.

Но, грех казня, не подражай ему.

Отважна будь, но с набожною думой.

Теперь прощай; о девственности думай».

Она дала торжественный обет,

И пастырь возвратился в горний свет.

Еще не все – быть смелым и спокойным,

Встречая смерть в пороховом дыму,

И хладнокровно в грохоте нестройном

Командовать отряду своему;

Везде героев мы нашли бы тьму,

И каждый был воителем достойным.

Кто скажет мне, что Франции сыны

Искусней и бестрепетней убийцы,

Чем дети гордой английской страны?

Иль что германцев выше иберийцы{68}?

Все били, все бывали сражены.

Конде великий был разбит Тюренном{69},

Виллар бежал с позором несомненным{70},

И, Станислава доблестный оплот,

Солдат венчанный, шведский Дон-Кихот{71},

Средь смельчаков смельчак необычайный,

Не уступил ли северный король

Сопернику, презренному дотоль,

Победный лавр во глубине Украйны{72}?

По-моему, полезнее бойцам

Уменье очаровывать невежду:

Облечь себя в священную одежду

И ею ослеплять глаза врагам.

Так римляне – мир падал к их ногам –

Одолевали при посредстве чуда.

В руках у них была пророчеств груда.

Юпитер, Марс, Поллукс{73}, весь сонм богов

Водили их орла громить врагов.

Вакх, в Азию низринувшийся тучей,

Надменный Александр{74}, Геракл могучий,

Чтоб над врагами властвовать верней,

За Зевсовых сходили сыновей:

И видели властителей Вселенной

Пред ними уходящими смиренно,

Несущими мольбы им издали.

Дениса те примеры увлекли,

И он хотел, чтобы его Иоанне

Те ж почести воздали англичане,

Чтобы Бедфорд и влюбчивый Тальбот,

Шандос и весь его безбожный род

Поверили, что грозная девица –

Карающая Божия десница.

Чтоб этот смелый план его прошел,

Бенедиктинца он себе нашел,

Но не из тех, чьи книжные громады

Всей Франции обогащают склады,

А мелкого, кому и книг не надо,

Когда латинский требник он прочел.

И брат Лурди{75}, слуга смиренный Богу,

Снаряжен был в далекую дорогу.

На вечно мрачной стороне луны

Есть рай, где дураки расселены{76}.

Там, на откосах пропасти огромной,

Где только Хаос, только Ночь и Ад

С начала мироздания царят

И силою своей кичатся темной,

Находится пещерная страна,

Откуда благость солнца не видна,

А виден, вместо солнца, свет ужасный,

Холодный, лживый, трепетный, неясный,

Болотные огни со всех сторон,

И чертовщиной воздух населен.

Царица-Глупость властвует страною:

Ребенок старый с бородой седою,

Кося и, как Данше, разинув рот{77},

Гремушкой вместо скипетра трясет.

Невежество – отец ее законный,

Ведь глупый род ее под сенью тронной:

Упрямство, Гордость, Леность и затем

Наивность, доверяющая всем.

Ей каждый служит, каждый ей дивится,

И мнит она, что истинно царица.

Но это лишь беспомощная тень

Владыки, погрузившегося в лень:

Ведь Плутня состоит ее министром,

Все делается этим другом быстрым,

А Глупость слушается целый день.

И ко двору ее собрал он скопы

Тех, что умеют делать гороскопы,

Обманывающихся каждый час,

И простаков, и жуликов зараз.

Алхимиков там повстречаешь тоже,

Что ищут золота, а без штанов,

И розенкрейцеров{78}, и всех глупцов,

Для богословья лезущих из кожи.

Толстяк Лурди для этих всех чудес

Был выбран посреди своих собратий.

Когда закрыла ночь чело небес

Завесою таинственных заклятий,

В рай дураков{79} на легких крыльях сна

Его душа была вознесена.

Он удивляться не любил некстати

И, будучи уже при том дворе,

Все думал, что еще в монастыре.

Сперва он погрузился в созерцанье

Картин, украсивших святое зданье.

Какодемон, воздвигший этот храм,{80}

Царапал для забавы по стенам

Наброски, представляющие верно

Нелепость, сумасбродство, планов тьму,

Задуманных и выполненных скверно,

Хоть «Вестник»{81} хвалит их не по уму.

В необычайнейшем из всех музеев,

Среди толпы плутов и ротозеев

Шотландец Лоу прежде всех поспел;

Король французов новый, он надел

Из золотой бумаги диадему.

И написал на ней свою систему{82};

И не найдете вы руки щедрей

В раздаче людям мыльных пузырей:

Монах, судья и пьяница отпетый

Из алчности несут ему монеты.

Какое зрелище! Одна из пар –

С достаточным Молиной Эскобар{83};

Хитрец Дусен, приспешник иезуита,

Стоит с чудесной буллою раскрытой,

Ее творец{84} склоняется над ним.

Над буллой той смеялся даже Рим,

Но все ж она источник ядовитый

Всех наших партий, наших крикунов

И, что еще ужаснее, томов,

Отравой полных ереси негодной,

Отравой и снотворной, и бесплодной.

Беллерофонты новые{85} легки,

Глаза закрывши, на химерах рыщут,

Своих противников повсюду ищут,

И, вместо бранных труб, у них свистки;

Неистово, кого, не видя сами,

Они разят с размаху пузырями.

О, сколько, Господи, томов больших,

Постановлений, объяснений их,

Которые ждут новых объяснений!

О летописец эллинских сражений,

Воспевший также в мудрости своей

Сражения лягушек и мышей,{86}

Из гроба встань, иди прославить войны,

Рожденные той буллой беспокойной!

Вот янсенист, судьбы покорный сын,

Потерянный для вечной благодати;

На знамени – блаженный Августин{87};

Он «за немногих» вышел против рати{88};

И сотня согнутых спешит врагов

На спинах сотни маленьких попов.

Но полно, полно! Распри, прекратитесь!

Дорогу, простофили! Расступитесь!

В Медардовом приходе видит взор

Могилы бедный и простой забор,

Но дух святой свои являет силы

Всей Франции из мрака той могилы{89};

За исцеленьем к ней спешит слепой

И ощупью идет к себе домой;

Приводят к ней несчастного хромого,

Он прыгает и вдруг хромает снова;

Глухой стоит, не слыша ничего;

А простаки кричат про торжество,

Про чудо явленное, и ликуют,

И доброго Париса гроб целуют{90},

А брат Лурди, раскрыв свои глаза,

Глядит на все и славит небеса,

Хохочет глупо, руки поднимая,

Дивится, ничего не понимая.

А вон и тот святейший трибунал,

Где властвуют монах и кардинал,

Дружина инквизиторов ученых,

Для бога сыщиками окруженных.

Сидят святые эти доктора

В одеждах из совиного пера;

Ослиные на голове их уши,

И, чтобы взвешивать, как должно, души,

Добро и зло, весы у них в руках,

И чашки глубоки на тех весах.

В одной – богатства, собранные ими,

Кровь кающихся чанами большими,

А буллы, грамоты и ектеньи́

Ползут через края второй бадьи.

Ученейшая эта ассамблея

На бедного взирает Галилея{91},

Который молит, на колени став.

Он осужден за то лишь, что был прав.

Что за огонь над городом пылает?

То на костре священник умирает.

Двенадцать шельм справляют торжество:

Юрбен Грандье горит за колдовство{92}.

И ты, прекрасная Элеонора{93},

Парламент надругался над тобой,

Продажная, безграмотная свора

Тебя в огонь швырнула золотой,

Решив, что ты в союзе с Сатаной.

Ах, Глупость, Франции сестра родная!

Должны лишь в ад и папу верить мы

И повторять, не думая, псалмы!

А ты, указ, плод отческой заботы,

За Аристотеля и против рвоты{94}!

И вы, Жирар, мой милый иезуит{95},

Пускай и вас перо мое почтит.

Я вижу вас, девичий исповедник,

Святоша нежный, страстный проповедник!

Что скажете про набожную страсть

Красавицы, попавшей в вашу власть?

Я уважаю ваше приключенье;

Глубоко человечен ваш рассказ;

В природе нет такого преступленья,

И столькие грешили больше вас!

Но, друг мой, удивлен я без предела,

Что Сатана вмешался в ваше дело.

Никто из тех, кем вы очернены,

Монах и поп, писец и обвинитель,

Судья, свидетель, враг и покровитель,

Ручаюсь головой, не колдуны.

Лурди взирает, как парламент разом

Посланья двадцати прелатов жжет

И уничтожить весь Лойолин род

Повелевает именным указом;

А после – сам парламент виноват:

Кенель в унынье, а Лойола рад{96}.

Париж скорбит о строгости столь редкой

И утешает душу опереткой.

О Глупость, о беременная мать,

Во все века умела ты рождать

Гораздо больше смертных, чем Кибела{97}

Бессмертных некогда родить умела;

И смотришь ты довольно, как их рать

В моей отчизне густо закишела;

Туп переводчик, объяснитель туп,

Глуп автор, но читатель столь же глуп.

К тебе взываю, Глупость, к силе вечной:

Открой мне высших замыслов тайник,

Скажи, кто всех безмозглей в бесконечной

Толпе отцов тупых и плоских книг,

Кто чаще всех ревет ослом. И вместе

Толчется на одном и том же месте?

Ага, я знаю, этим знаменит

Отец Бертье, почтенный иезуит.{98}

Пока Денис, о Франции радея,

Подготовлял с той стороны луны

Во вред врагам невинные затеи,

Иные сцены были здесь видны,

В подлунной, где народ еще глупее.

Король уже несется в Орлеан,

Его знамена треплет ураган,

И, рядом с королем скача, Иоанна

Твердит ему о Реймсе неустанно.

Вы видите ль оруженосцев ряд,

Цвет рыцарства, чарующего взгляд?

Копье в руке, все войско рвется к бою

Вослед за амазонкою святою.

Так точно пол мужской, любя добро,

Другому полу служит в Фонтевро{99},

Где в женских ручках даже скипетр самый

И где мужчин благословляют дамы.

Прекрасная Агнеса в этот миг

К ушедшему протягивает руки,

Не в силах победить избытка муки,

И смертный холод в сердце ей проник;

Но друг Бонно, всегда во всем искусный,

Вернул ее к действительности грустной.

Она открыла светлые глаза,

И за слезою потекла слеза.

Потом, склонясь к Бонно, она шепнула:

«Я понимаю все: я предана.

Но, ах, на что судьба его толкнула?

Такая ль клятва мне была дана,

Когда меня он обольщал речами?

И неужели я должна ночами

Без милого ложиться на кровать

В тот самый миг, когда Иоанна эта,

Не бриттов, а меня лишая света,

Старается меня оклеветать?

Как ненавижу тварей я подобных,

Солдат под юбкой, дев мужеподобных{100},

Которые, приняв мужскую стать,

Утратив то, чем женщины пленяют,

И притязая тут и там блистать,

Ни тот, ни этот пол не украшают!»

Сказав, она краснеет и дрожит

От ярости, и сердце в ней болит.

Ревнивым пламенем сверкают взоры;

Но тут Амур, на все затеи скорый,

Внезапно ей внушает хитрый план.

С Бонно она стремится в Орлеан,

И с ней Алиса, в качестве служанки.

Они достигли к вечеру стоянки,

Где, скачкой утомленная чуть-чуть,

Иоанна захотела отдохнуть.

Агнеса ждет, чтоб ночь смежила вежды

Всем в доме, и меж тем разузнает,

Где спит Иоанна, где ее одежды,

Потом во тьме тихонечко идет,

Берет штаны Шандоса, надевает

Их на себя, тесьмою закрепляет

И панцирь амазонки похищает.

Сталь твердая, для боя создана,

Терзает женственные рамена,

И без Бонно упала бы она.

Тогда Агнеса шепотом взывает:

«Амур, моих желаний господин,

Дай мощь твою моей руке дрожащей,

Дай не упасть мне под броней блестящей,

Чтоб этим тронулся мой властелин.

Он хочет деву, годную для боя, –

Ты из Агнесы делаешь героя!

Я буду с ним; пусть он позволит мне

Бок о бок с ним сражаться на войне;

И в час, когда помчатся стрелы тучей,

Ему грозя кончиной неминучей,

Пусть поразят они мои красы,

Пусть смерть моя продлит его часы;

Пусть он живет счастливым, пусть умру я,

В последний миг любимого целуя!»

Пока она твердила про свое,

Бонно к седлу ей прикрепил копье,

А Карл был лишь в трех милях от нее!

Агнеса захотела той же ночью

Возлюбленного увидать воочью.

Стопой неверною, кляня броню,

Чуть в силах поспешить она к коню,

И на седло вскочить с потухшим взглядом

И с расцарапанным штанами задом.

Толстяк Бонно на боевом коне

Похрапывает тут же в стороне.

Амур, боясь всего для девы милой,

Посматривает на отъезд уныло.

Едва Агнеса путь свой начала,

Она услышала из-за угла,

Как мчатся кони, как бряцают латы.

Шум ближе, ближе; перед ней солдаты,

Все в красном; в довершение невзгод

То был как раз Шандосов конный взвод.

«Кто тут?» – раздалось у опушки леса.

В ответ на крик наивная Агнеса

Откликнулась, решив, что там король:

«Любовь и Франция – вот мой пароль!»

При этих двух словах, – а божья сила

Узлом крепчайшим их соединила, –

Схватили и Агнесу, и Бонно,

И было их отправить решено

К тому Шандосу, что, ужасен с виду,

Поклялся отомстить свою обиду

И наказать врагов родной страны,

Укравших меч героя и штаны.

В тот миг, когда уже освободила

Рука дремоты сонные глаза,

И вновь звучат пернатых голоса,

И в человеке вновь проснулась сила,

Когда желанья, вестники любви,

Взволнованы, поносятся в крови, –

В тот миг, Шандос ты видишь пред собою

Агнесу, что затмила красотою

И солнце трепетное в каплях рос.

Скажи мне, что ты чувствовал, Шандос,

Увидев королеву нимф приветных

Перед тобой в твоих штанах заветных?

Шандос, любовным пламенем объят,

К ней устремляет похотливый взгляд.

Дрожит Агнеса, слушая, как воин

Ворчит: «Теперь я за штаны спокоен!»

Сперва ее он заставляет сесть.

«Снимите, – говорит он в нетерпеньи, –

Тяжелое, чужое снаряженье».

И в то же время, предвкушая месть,

Ее раскутывает, раздевает.

Агнеса, защищаясь, умоляет,

С мечтой о Карле, но в чужих руках.

Прелестный стыд пылает на щеках.

Толстяк Бонно, как утверждает говор,

Шандосу послужить пошел как повар;

Никто, как он, не мог украсить стол:

Он белые колбасы изобрел

И Францию прославил перед миром

Жиго на углях и угревым сыром.

«Сеньор Шандос, что делаете вы? –

Агнеса стонет жалобно. – Увы!» –

«Клянусь, – в ответ он (все клянутся бритты){101}, –

Меня обидел вор, в ночи сокрытый.

Штаны – мои; и я, ей-богу, рад

Свое добро потребовать назад».

Так молвить и сорвать с нее одежды –

Был миг один; Агнеса, без надежды,

Припав в слезах к могучему плечу,

Стонала только: «Нет, я не хочу».

Но тут раздался шум невероятный,

Повсюду слышен крик: «Тревога, в бой!»

Труба, предвестник ночи гробовой,

Трубит атаку, звук бойцам приятный.

Встав поутру, Иоанна не нашла

Ни панциря{102}, ни ратного седла,

Ни шлема с воткнутым пером орлиным,

Ни перевязи, свойственной мужчинам{103};

Не думая, она хватает вдруг

Вооруженье одного из слуг,

Верхом садится на осла, взывая:

«Я за тебя отмщу, страна родная!»

Сто рыцарей за нею вслед спешат

В сопровожденьи шестисот солдат.

А брат Лурди, заслышав шум тревоги,

Оставил вечной Глупости чертоги

И опустился между англичан,

Грубейшими лучами осиян:

Он на себя различный вздор навьючил,

Труды монахов и безмозглых чучел;

Так нагружен, он прибыл, и тотчас

Над англичанами свой плащ потряс,

Широкий плащ; и лагерь их погряз

В святом невежестве, в дремоте жирной,

Давно привычных Франции обширной.

Так ночью сумрачное божество

С чернеющего трона своего

Бросает вниз на нас мечты и маки

И усыпляет нас в неверном мраке.

Будь я царем, не знал бы я коварства.

Я мирно бы народом управлял

И каждый день мне вверенное царство

Благодеяньем новым одарял.

Будь государственным я человеком,

Порадовал бы я и там, и тут

Талантливых людей пристойным чеком;

Ведь, правда, стоит этого их труд.

Будь я епископ несколько минут,

Я постарался б вслед за молинистом

Договориться с грубым янсенистом.

Но если б я прелестницу любил,

Я с нею никогда б не расставался,

Чтоб праздником день каждый начинался,

Чтоб вечно новым этот праздник был,

Поддерживая в ней любовный пыл.

Любовники, как горько расставанье!

В нем множество опасностей для вас,

И можете вы заслужить названье

Рогатого на дню по десять раз.

Едва Шандос последние завесы

Сорвал с дрожащих прелестей Агнесы,

Как вдруг Иоанна из рядов в ряды

Несется воплощением беды.

Непобедимое копье Деборы

Пронзило Дильдо грозного, который

Уворовал сокровища Клерво

И осквернил монахинь Фонтевро.

Потом второй удар, такой же ловкий,

Сбил Фонкинара, годного к веревке;

Хоть он и был на севере рожден,

В Гибернии{104}, где снег со всех сторон,

Но, словно отпрыск южного народа,

Во Франции повесничал три года.

Затем погиб и рыцарь Галифакс,

И брат его двоюродный Боракс,

И Мидарблу, родителя проклявший,

И Бартонэй, жену у брата взявший.

И каждый, кто с ней рядом был, герой, –

Солдат, оруженосец ли простой,

Копьем с десяток англичан пронзает.

Смерть мчится сзади, страх опережает:

Могло казаться в тот ужасный миг,

Что грозный Бог сражается за них.

В разгаре брани, в пекле битвы шумной

Наш брат Лурди взывает, как безумный:

«Дрожите, бритты! Девушка она,

Святым Денисом вооружена.

Да, девушка, и чудеса свершает,

Ее рука препятствия не знает;

Пади же ниц, грязь английская вся,

Ее благословения прося!»

Неистовый Тальбот, не зная страха,

Приказывает захватить монаха;

Его связали, но, мученьям рад,

Не устает вопить смиренный брат:

«Я мученик; британец гордый, ведай,

Что девственность останется с победой!»

Наивны люди; в слабых их сердцах

Все оставляется, точно в мягкой глине.

Всего же легче, кажется, поныне,

Ошеломляя нас, внушать нам страх!

Добряк Лурди своим ужасным криком

Гораздо больше напугал солдат,

Чем амазонка в наступленье диком

И все герои, что за ней летят.

Привычка верить чуду без сомнений,

Дух заблуждений, головокружений,

Видений без начала и конца,

Совсем смутил британские сердца.

Британцы знали боевые громы,

Но были с философией они

В те времена не очень-то знакомы.

Встречаешь умных только в наши дни.

Шандос, уверенный в удачном бое,

Кричит своим: «Британские герои,

За мной, направо!» Он сказал, но тут

Все повернули влево и бегут.

Так некогда в равнине плодородной,

Там, где Евфрат струится многоводный,

Когда решил людской надменный род

Воздвигнуть столп до божиих высот{105},

Бог, этого соседства не желая,

В сто языков язык их превратил.

Кому была нужна вода простая,

Тому сосед известку подносил,

И весь народ, осмеян Богом сил,

Рассеялся, постройку оставляя.

Тотчас же осажденный Орлеан

Узнал про пораженье англичан:

Летит молва на легких крыльях птицы,

Повсюду славя доблести девицы.

Вы знаете великолепный пыл

Французов; он всегда таким же был.

Они выходят в битву, как на праздник.

Бастардов украшенье, Дюнуа,{106} –

За Марса приняла б его молва, –

За ним Сентрайль, Ла Гир, Ришмон-проказник

И Ла Тримуйль спешат из стен в луга

И, словно уж преследуя врага,

Кричат: «Кому здесь жизнь не дорога?»

Но враг их поджидал: за воротами

Тальбот, весьма благоразумный вождь,

Учтя их возрастающую мощь,

Расположился с десятью полками.

Тальбольт, на зная, можно ль иль нельзя,

Амуром и Георгием клялся,

Что он проникнет в город осажденный.

Распался дух его на части две:

Давно пылала страстью потаенной

К нему супруга толстого Луве.

И гордый воин, смелый и упрямый,

Мечтал владеть и городом. и дамой.

Лишь выступили рыцари, и вот

Им на голову падает Тальбот;

Они смешались, и борьба идет.

Равнины орлеанские, вы были

Свидетелями тягостных усилий,

Кровь человечья веществом своим

Вас унавозила на двести зим.

Нет, никогда ни Мальплакэ{107}, ни Зама,

Ни сам Фарсал, классическая яма{108},

Все знаменитые места боев

Не видели так много мертвецов.

Повсюду угрожающие копья

Ломались и летели, точно хлопья;

Поверженных бойцов и коней строй

Под давящей их корчился пятой;

Снопы огней, рождаясь под мечами,

С полуденными спорили лучами;

Отрубленные, посреди травы,

Катались руки, ноги и главы.

С высот небесных ангелы сраженья,

Надменный Михаил и тот, другой,

Что персов усмирил своей рукой{109},

Склонились вниз, полны благоволенья,

И наблюдали этот страшный бой.

Архангел в руку взял весы закона{110},

Какими взвешивают в небесах;

Рукою верной взвешивает – ах! –

Он судьбы Франции и Альбиона.

Герои наши, взвешенные тут,

Не вытянули надобного счета,

Их перевесила судьба Тальбота;

Так порешил небесный тайный суд.

Ришмон, усердно несший ратный труд,

Пронзен стрелой от задницы до ляжки;

Старик Сентрайль был сильно ранен в пах,

Куда – Ла Гир, не назову я, ах!

Но как мне жаль любовницы-бедняжки!

А Ла Тримуйль был загнан в ров с водой

И вышел с переломленной рукой.

Пришлось вернуться воинам увечным,

И лечь в постель понадобилось им.

То было карой, посланной предвечным

За дерзкую насмешку над святым.

Бог и казнит и милует, как хочет:

Никто, Кенель{111}, не вступит в спор с тобой;

И Дюнуа не поражен судьбой,

Которую творец безумцам прочит.

Тогда как те, оставив страшный бой,

В носилках были снесены домой,

Свой рок и Девственницу проклиная.

Мой Дюнуа, как молния летая,

Нигде не ранен, рубит англичан,

Сбивает их ряды, как ураган,

Дорогу пролагает и нежданно

Выходит к месту, где разит Иоанна.

Так два потока, ужас пастухов,

С вершины гор стремительно слетая,

Смешавшеюся яростью валов

Сметают прочь богатства урожая:

Еще грозней Иоанна с Дюнуа,

Соединенные для торжества.

Упоены, они так быстро мчались,

Так дико с англичанами сражались,

Что скоро с войском остальным расстались.

Спустилась ночь; Иоанна и герой,

Не видя никого перед собой,

«За Францию!» – последний раз вскричали

И на опушке леса тихо стали.

При лунном свете ищут путь назад,

Но только даром по лесу кружат;

Они клянут обманчивую славу,

Устав, как лошади, и голодны;

Не ужинав, ложиться спать в канаву –

Дурная привилегия войны.

Так судно без руля, в ночи беззвездной,

По воле ветра носится над бездной.

Пред ними пробежав, какой-то пес

Надежду на спасенье им принес;

Он приближается, он громко лает,

Кивает мордой и хвостом виляет,

То побежит вперед, то повернет,

Как будто их по-своему зовет:

«Идите, господа, вослед за мною,

Я настоящий вам ночлег открою».

Герои наши поняли тотчас,

Что хочет он, по выраженью глаз;

С надеждою пустились вновь в дорогу,

О благе Карла помолились Богу,

И состязались в лести меж собой,

Хваля друг друга за недавний бой.

Порою рыцарь сладострастным взглядом

Смотрел на девушку, скача с ней рядом;

Но ведал он, что от ее цветка

Зависит честь французского народа,

Что Франция погибла на века,

Когда он будет сорван раньше года.

Он усмирил желания свои:

Он государство предпочел любви.

Но все ж, когда, попав в ухаб дороги,

Святой осел неверно ставил ноги,

Воспламенен, но сдержан, Дюнуа

Одной рукой поддерживал подругу,

А та в ответ, по воле естества,

Плечом склонялась на его кольчугу,

И головы касалась голова.

И вот, пока герои наши мчались,

Нередко губы их соприкасались –

Конечно, чтобы говорить вблизи

Об Англии с их родиной в связи.

О Кенигсмарк{112}, в истории прочли мы,

Что шведский Карл, воитель нелюдимый,

Монархов победитель и любви,

К двору не принял прелести твои:

Боялся Карл плененным быть тобою;

Он мудр был, отступив перед бедою.

Но быть с Иоанною и помнить честь,

За стол голодным сесть и все ж не есть, –

Такой победе мы венок уделим.

Был рыцарь схож с Робертом д’Арбрисселем{113}

Святым, который некогда любил,

Чтоб с ним в постели две монашки спали,

Ласкал округлость двух мясистых талий,

Четыре груди – и не согрешил.

На утренней заре предстал их взглядам

Дворец великолепный с пышным садом,

Сияя беломраморной стеной,

Дорической и длинной колоннадой,

Балконами из яшмы дорогой,

Из дивного фарфора балюстрадой.

Герои наши, смущены, стоят,

Им кажется, что это райский сад.

Собака лает, и тотчас же трубы

Играют марш, и сорок гайдуков,

Все в золоте, на сапогах раструбы,

Выходят, принимая пришлецов.

Двух молодых пажей услыша зов,

Они за ними в помещенье входят;

Там в золотые бани их уводят

Служанки; и, омытые, потом

Едою подкрепившись и вином,

Они легли в расшитые постели

И до ночи героями храпели.

Но надо вам узнать, что господин

Такого замка и таких долин

Был сыном одного из тех высоких

Небесных гениев, что иногда

Свое величье духов звездооких

Средь смертных забывают без труда.

Сошелся этот гений исполинский

С монахиней одной бенедиктинской,

И родился у них Гермафродит,

Великий некромант, волшебник лысый,

Сын гения и матери Алисы.

Вот год пятнадцатый ему стучит,

И дух, покинув горнюю обитель,

Ему речет: «Дитя, я твой родитель!

Я волю прихожу узнать твою;

Проси, что хочешь; все тебе даю».

Гермафродит, рожденный сладострастным –

Во всем достойный рода своего, –

Сказал: «Я знаю, что рожден прекрасным;

Я чую всех желаний торжество

И я хочу использовать его.

Мне надо – страсть моя тому причиной –

И женщиной в любви быть, и мужчиной,

Мужчиной быть, когда пылает день,

И женщиной – когда ложится тень».

Инкуб{114} сказал: «Исполнено желанье!»

И с той поры бесстыдное созданье

Двойное получает ликованье.

Так собеседник божества Платон{115},

О людях говоря, был убежден,

Что первыми из первозданной глины

Чудесные явились андрогины;

Как существа двуполые, они

Питались наслаждением одни.

Гермафродит был высшее созданье.

Ведь к самому себе питать желанье –

Совсем не самый совершенный рок;

Блаженней, кто внушить желанье мог

Вкусить вдвоем двойное трепетанье.

Ему его придворных хор поет,

Что он то Афродита, то Эрот:

Ему повсюду ищут дев прекрасных,

И юношей, и вдов, на все согласных.

Но попросить Гермафродит забыл

О даре, для него необходимом,

Без коего восторг не полным был,

О даре… ну, каком? – да быть любимым.

И сделал бог, карая колдуна,

Его уродливей, чем сатана.

Его глаза не ведали победы,

Напрасно он устраивал беседы,

Балы, концерты, всюду лил духи

И даже иногда писал стихи.

Но днем, в руках красавицу сжимая,

И по ночам, покорно отдавая

Возлюбленному женственный свой пыл,

Он чувствовал, что он обманут был.

Он получал в ответ на все объятья

Презрение, обиды и проклятья:

Ему являл воочью Божий суд,

Что почести блаженства не дают.

«Как, – говорил он, – каждая служанка

Покоится в возлюбленных руках,

У каждого солдата – поселянка,

У каждой послушницы есть монах.

Лишь я, богач, могучий, гений – ах! –

Лишь я лишен в круговороте этом

Блаженства, ведомого целым светом!»

Он четырьмя стихиями клялся

Карать и дев, и юношей коварных,

Которым полюбить его нельзя,

Чтоб стала окровавленной стезя

Сердец жестоких и неблагодарных.

По-царски относился он к гостям,

И бронзовая Савская царица{116},

Фалестра, македонская девица,

Любезные двум царственным сердцам,

Таких даров, какие ожидали

К нему въезжавших рыцарей и дам,

От данников своих не получали.

Но если гость в неведенье своем

Отказывал ему в благоволеньи

Или оказывал сопротивленье,

Бывал посажен на кол он живьем.

Спустился вечер, – господин был дамой.

Четыре вестника подходят прямо

К красавцу Дюнуа сказать, что он

От имени хозяйки приглашен

На антресоли, в час, когда Иоанна

Пойдет за стол под музыку органа.

И Дюнуа, весь надушен, вошел

В ту комнату, где ждал накрытый стол,

Такой же, как у дщери Птолемея{117},

Что, вечным вожделеньем пламенея,

Великих римлян милыми звала,

И возлежали у ее стола

Могучий Цезарь, пьяница Антоний;

Такой же, полный яств и благовоний,

Как тот, за коим пил со мной монах,

Король обжор в пяти монастырях;

Такой же, за каким в чертогах вечных, –

Когда не лгали нам Орфей, Назон,

Гомер, почтенный Гесиод, Платон, –

Отец богов, пример мужей беспечных,

Вдали Юноны ужинал тайком

С Европой иль Семелою вдвоем{118};

На дивный стол принесены корзины

Руками благородной Евфрозины

И Талии с Аглаей молодой,{119} –

Так в небесах трех граций называют;

Педанты наши их, увы, не знают;

Там вместе с Гебою нектар златой

Льет сын царя, поставившего Трою{120},

Который, вознесенный над землей,

Утехою был Зевсу потайною.

Вот за таким столом Гермафродит

С бастардом поздно вечером сидит.

Блистает госпожа своим нарядом,

На ней алмазы – удивленье взглядам;

Вкруг желтой шеи и косматых рук

Обвязаны рубины и жемчуг;

Еще страшней она была такою.

Она бросается на грудь герою,

И Дюнуа впервые побледнел.

Но даже средь смелейших был он смел;

И попытался нежностью взаимной

Хозяйке отплатить гостеприимной.

На безобразие ее смотря,

Он думал: «Совершу же подвиг я!»

Но не свершил: чудеснейшая доблесть

Ей недоступную имеет область.

Гермафродит почувствовал печаль,

Но все ж ему бастарда стало жаль;

И был в душе польщен он, без сомненья,

Усильем, явственным для зорких глаз.

Им были почтены на этот раз

Отвага и похвальные стремленья.

«На завтра, – молвил, – можно отложить

Реванш. Но примените все уменье,

Чтоб страсть преодолела уваженье,

И приготовьтесь мужественней быть».

Прекрасная предшественница света

Уж на востоке в золото одета:

А в этот самый миг меняет вид,

Мужчиной делаясь, Гермафродит.

Тогда, от нового желанья пьяный,

Отыскивает он постель Иоанны,

Отдергивает занавес, и грудь

Рукой бесстыдной силясь ущипнуть,

К ней поцелуем приникая страстно,

На стыд небесный посягает властно;

Чем он страстней, тем более урод.

Иоанна, гневом праведным вскипая,

Могучую затрещину дает

По гнусной образине негодяя.

Так видел я не раз в моих полях:

На мураве зеленой кобылица,

По масти – настоящая тигрица,

На мускулистых и тугих ногах,

Сбивает неожиданным ляганьем

Осла, который был настолько глуп,

Что, полный грубым и тупым желаньем,

Уже взобрался на любимый круп.

Иоанна поспешила, вне сомненья:

Просить хозяин вправе уваженья.

Стыд под защиту мудрецы берут,

Не потерплю я на него гонений;

Но если принц, особенно же гений,

Становится пред вами на колени,

Тогда ему пощечин не дают.

И сын Алисы, хоть урод и плут,

Досель таких не ведал приключений

И никогда избитым не был тут.

Вот он кричит; и тотчас разный люд,

Пажи, прислуга, стражи, все бегут:

Один из них клянется, что девица

На Дюнуа не стала бы сердиться.

О клевета, ужасный яд дворцов,

Доносы, ложь и взгляд косой и узкий,

И над любовью властен тот же ков,

Которым преисполнен двор французский!

Гермафродит наш вдвое оскорблен

И отомстить немедля хочет он.

Он произнес как только мог сердитей:

«Друзья, обоих на кол посадите!»

Они ему внимают, и тотчас

Подготовляться пытка началась.

Герои, драгоценные отчизне,

Должны погибнуть при начале жизни.

Веревкой связан Дюнуа и гол,

Готовый сесть на заостренный кол.

И в тот же миг, чтоб угодить тирану,

К столбу подводят гордую Иоанну;

За прелесть и пощечину ее

Ей злое отомстит небытие.

Удар кнута терзает плоть бедняжки,

Она последней лишена рубашки

И отдана мучителям своим.

Прекрасный Дюнуа, покорный им,

Сбирается в последнюю дорогу

И набожно творит молитву Богу;

Но как найти в глазах его тревогу?

Он палачей своих дивил порой;

В его лице читалось: вот герой!

Когда ж героя взоры различили

Чудесную отмстительницу лилий,

Готовую сойти в могильный склеп,

Непостоянство вспомнил он судеб;

И, зная, что ее посадят на кол,

Такую благородную в борьбе,

Прекрасную такую, он заплакал,

Как никогда не плакал о себе.

Не менее горда и человечна,

Иоанна, страха чуждая, сердечно

На рыцаря смотрела своего

И сокрушалась только за него;

Их юность, тел прекрасных белоснежность

В них против воли пробуждали нежность.

Такой прекрасный, скромный, нежный пыл

Родился лишь у края их могил,

В тот миг, как колокольчиком зазвякал,

С досадой прежней ревность слив теперь,

И подал знак, чтоб их сажали на кол

Противный небесам двуполый зверь.

Но в тот же миг громоподобный голос,

На головах вздымая каждый волос,

Раздался: «Погодите их сажать!

Постойте!» И решили подождать

Злодеи, обнаружив не без страха

На ступенях огромного монаха;

Веревкою был препоясан он,

И в нем легко был узнан Грибурдон.

Как гончая, несясь между кустами,

Почует вдруг привычными ноздрями

Знакомый запах, сквозь лесную сень,

Где скрылся убегающий олень,

И вот летит вперед на резвых лапах.

Не видя дичи, только чуя запах,

В погоне перепрыгивает рвы,

Назад не поворотит головы;

Так тот, кому патрон Франциск Ассизский,

Примчался на погонщике верхом

Пройденным Девственницею путем,

Упорно добиваясь цели низкой.

«О, сын Алисы, – так воскликнул он, –

Во имя сатанинских всех имен,

Во имя духа вашего папаши,

Во имя вашей набожной мамаши,

Спасите ту, по ком томлюсь, любя.

Я за обоих отдаю себя,

Когда на рыцаря и на Иоанну

Негодованье охватило вас,

На место непокорных сам я стану;

Кто я такой – вы слышали не раз.

Вот, на придачу, мул, весьма пристойный,

Примерный скот, меня носить достойный;

Он ваш, и я б охотно присягнул,

Что скажете вы: по монаху мул.

О Дюнуа я толковать не стану,

Что проку в нем мне? Подайте нам Иоанну;

За девушку, которой пленены,

Не пожалеем мы любой цены».

Иоанна слушала слова такие

И содрогалась: помыслы святые,

И девственность, и слава для нее

Дороже сделались, чем бытие.

Внимая благодати вышний голос,

В ней и любовь к бастарду не боролась.

Она в слезах молила небеса,

Да пронесут они опасность мимо,

И, закрывая грустные глаза,

Незрячая, желала быть незримой.

И Дюнуа был скорбью обуян.

«Как, – думал он, – расстриженный болван

Возьмет Иоанну, Францию погубит!

Судьба волшебников бесчестных любит,

Тогда как я, послушный до сих пор,

Горящий страстью потупляю взор!»

Услыша вежливое предложенье,

Улыбкой отвечал Гермафродит;

Готов его принять без возраженья,

Уже доволен он и не сердит.

«Вы с мулом, – он монаху говорит, –

Готовы оба будьте: я прощаю

Французов; я их вам предоставляю».

Владел монах Иакова жезлом{121},

И перстнем Соломона, и ключом;

Он также обладал волшебной тростью,

Придуманной египетским жрецом,

И помелом, принесшим с дикой злостью

Беззубую к царю Саулу гостью{122},

Когда в Эндоре, заклиная тьму,

Она призвала мертвеца к нему.

Был Грибурдон не хуже по уму:

Круг начертав, он взял немного глины,

Помазал ею нос своей скотины

И произнес слова – источник сил,

Которым персов Зороастр учил{123}.

Услыша сатанинское наречье, –

О, чудеса! О, власть нечеловечья! –

На две ноги тотчас поднялся мул,

Передними уздечку отстегнул,

Густая шерсть сменилась волосами,

И шапочка явилась над ушами.

Не так ли некогда великий царь{124},

За злобу сердца осужденный Богом

Быком щипать траву по всем дорогам,

Стал человеком наконец, как встарь?

Под синим куполом небесной сферы

Святой Денис, печален свыше меры,

Услышал Девственницы слабый стон;

К ней на подмогу устремился б он,

Когда бы сам он не был затруднен.

Денисовой поездкой оскорблен,

Один весьма почтенный небожитель,

Святой Георгий, Англии святитель{125},

Открыто возмущался, что Денис

Без позволения спустился вниз,

Стараясь, как непрошеный воитель.

И скоро, слово за слово, они,

Разгорячась, дошли до руготни.

В характере британского святого

Всегда есть след чего-то островного:

Пускай душа в раю поселена,

Родная всюду скажется страна;

Так выговор хранит провинциальный

Сановник важный и официальный.

Но мне пора, читатель, отдохнуть;

Мне предстоит еще немалый путь.

Когда-нибудь, но только не сегодня,

Я расскажу вам, с помощью господней,

К каким событьям это привело,

Что сталось с Девой, что произошло

На небе, на земле и в преисподней.

Друзья мои, пора, поверьте мне,

Остепениться и зажить вполне,

Как истые, прямые христиане!

Среди гуляк, рабов своих желаний,

Я молодости проводил года

В трактирах вечно, в церкви никогда.

Мы пьянствовали, ночевали с девкой

И провожали пастыря с издевкой.

И что же? Смерть, которой не уйти,

С косою острой стала на пути

Весельчаков, курносая, седая,

И лихорадка, вестница хромая,

Рассыльная Атропы, Стикса дочь,{126}

Терзает их умы и день и ночь;

Сиделка иль нотариус свободно

Им сообщают: «Вы умрете, да;

Скажите же, где вам лежать угодно».

И позднее раскаянье тогда

Слетает с уст: печальная картина.

Ждут помощи блаженного Мартина,{127}

Святой Митуш{128} великих благостынь,

Поют псалмы, коверкают латынь,

Святой водою их кропят, но тщетно:

Лукавый притаился незаметно

У ног постели, когти распустил.

Летит душа, но он ее схватил

И увлекает в подземелья ада,

Где грешных ждет достойная награда.

Читатель мой! Однажды Сатана{129},

Которому принадлежит страна

Большая, с населением немалым,

Блестящий пир давал своим вассалам.

Народ в те дни без счета прибывал,

И демоны гостей встречали славно:

Какой-то папа, жирный кардинал,

Король, что правил Севером недавно,

Три интенданта, двадцать черных ряс,

Четырнадцать каноников. Богатый

Улов, как видите, был в этот раз.

И черной сволочи король рогатый

В кругу своих придворных и друзей

Пил адский нектар с миною довольной

И песенке подтягивал застольной.

Вдруг страшный шум раздался у дверей:

«Эй, здравствуйте! Вы здесь! Вы к нам, почтенный!

Ба! Это Грибурдон, наш неизменный,

Наш верный друг! Входите же сюда,

Святой отец! Вниманье, господа!

Прекрасный Грибурдон, апостол ада,

Ученый муж! Таких-то нам и надо!

Сын черта, несравненный по уму!»

Его целуют, руку жмут ему

И быстро увлекают в подземелье,

Где слышно пира шумное веселье.

Встал Сатана и говорит: «Сынок,

Ядреной брани{130} истинный цветок,

Так рано я тебя не ждал; жалею,

Что голову свою ты не берег.

Духовной Академией моею

Ты сделал Францию в короткий срок;

В тебе я видел лучшую подмогу.

Но спорить нечего с судьбой! Садись

Со мною рядом, пей и веселись!»

В священном ужасе целует ногу

У господина своего монах,

Потом глядит с унынием в глазах

На пламенем объятое пространство,

Где обитают в огненных стенах

Смерть, вечные мученья, окаянство,

Где восседает зла нечистый дух,

Где дремлет прах классического мира,

Ум, красота, любовь, наука, лира, –

Все, что пленяет глаз и нежит слух.

Неисчислимый сонм сынов господних,

На радость черту сотворенных встарь!

Ведь здесь, читатель, в муках преисподних,

Горит тиран и рядом лучший царь.

Здесь Антонин и Марк Аврелий{131}, оба

Катона, бичевавшие разврат{132},

Кротчайший Тит{133}, всех угнетенных брат,

Траян, прославленный{134} еще до гроба,

И Сципион, чья пламенная власть

Преодолела Карфаген и страсть.{135}

Мы видим в этом пекле Цицерона,

Гомера и премудрого Платона.

За истину принявший смерть Сократ,

Солон и Аристид в смоле кипят.{136}

Что доблести их, что благодеянья,

Раз умерли они без покаянья!

Но Грибурдон был крайне удивлен,

Когда в большом котле заметил он

Святых и королей, которых ране

Себе примером чтили христиане.

Одним из первых был король Хлодвиг{137}.

Я вижу, мой читатель не постиг,

Как может статься, что король великий,

Который в рай открыл дорогу нам,{138}

В аду кромешном оказался сам.

Я признаюсь, бесспорно, случай дикий.

Но объясняю это без труда:

Не может освященная вода

Очистить душу легким омовеньем,

Когда она погибла навсегда.

Хлодвиг же был ходячим преступленьем,

Всех кровожадней слыл он меж людьми;

Не мог очистить и святой Реми

Монарха Франции с душой вампира.

Меж этих гордых властелинов мира,

Блуждавших в сумраке глухих долин,

Был также знаменитый Константин{139}.

«Как так? – воскликнул францисканец серый, –

Ужель настолько промысел суров,

Что основатель церкви, всех богов

Языческих преодолевший верой,

Последовал за нами в эту тьму?»

Но Константин ответствовал ему{140}:

«Да, я низвергнул идолов, без счета

Моей рукою капищ сожжено.

Я богу сил кадил куренья, но

О вере истинной моя забота

Была лишь лестницей. По ней взошел

Я на блестящий кесарский престол,

И видел в каждом алтаре ступень я.

Я чтил величье, мощь и наслажденья

И жертвы приносил им вновь и вновь.

Одни интриги, золото и кровь

Мне дали власть; она была непрочной;

Стремясь ее незыблемо вознесть,

Я приказал, чтоб был убит мой тесть.

Жестокий, слабосильный и порочный,

В кровавые утехи погружен,

Отравлен страстью, ревностью сожжен,

Я предал смерти и жену, и сына.

Итак, не удивляйся, Грибурдон,

Что пред собою видишь Константина!»

Но тот дивиться каждый миг готов,

Встречая в сумраке ущелий диких

Повсюду казуистов, докторов,

Прелатов, проповедников великих,

Монахов всяческих монастырей,

Духовников различных королей,

Наставников красавиц горделивых,

В земном раю – увы! – таких счастливых!

Вдруг он заметил в рясе двух цветов

Монашка от себя довольно близко,

Так, одного из набожных скотов,

С густою гривой, круглою, как миска,

И, улыбаясь: «Эй, кто ты таков? –

Спросил наш францисканец у монашка. –

Наверное, изрядный озорник!»{141}

Но тень ответила, вздыхая тяжко:

«Увы, я преподобный Доминик»{142}.

Услышав это, точно оглушенный,

Наш Грибурдон попятился назад.

Он стал креститься, крайне пораженный.

«Как, – он воскликнул, – вы попали в ад?

Святой апостол, Божий собеседник,

Евангелья бесстрашный проповедник,

Ученый муж, которым мир велик,

В вертепе черном, словно еретик!

Коль так – обманутую благодатью,

Жалею я свою земную братью.

Подумать только: за обедней им

Велят молиться этаким святым!»

Тогда испанец в рясе бело-черной

Унылым голосом сказал в ответ:

«Мне до людских ошибок дела нет.

Их болтовне я не внимаю вздорной.

Несчастные, мы изнываем тут,

А люди нам акафисты поют.

Иному церковь строится по смерти,

А здесь его поджаривают черти.

Другого же осудит целый свет,

А он в раю, где воздыханий нет.

Что до меня, то вечные мученья

Я по заслугам на себя навлек.

На альбигойцев{143} я воздвиг гоненья,

А в мир был послан не для разрушенья,

И вот горю за то, что сам их жег».

О, если б я имел язык железный,

Я б говорил, покуда время есть,

И не успел бы – подвиг бесполезный –

Святых, в аду горящих, перечесть.

Когда сынка Ассизского Франциска

Вся эта публика довольно близко

С судьбою познакомила своей,

Они заговорили без затей.

«Милейший Грибурдон, скорей, не мучай,

Скажи, какой необычайный случай

Подстроил так, что в адские края

Безвременно сошла душа твоя?» –

«Извольте, господа, к чему ломаться;

Я расскажу престранный случай мой.

Вы будете, конечно, удивляться,

Но в истине ручаюсь головой.

Я лгал, но прежде, будучи живой!

Когда еще я не был в этом месте,

Для чести рясы и для вашей чести

Любовный подвиг был исполнен мной,

Какого не запомнит шар земной.

Погонщик мой, соперник содостойный{144},

Великий муж и доблестный осел,

Погонщик мой, усердный и спокойный,

Мечты Гермафродита превзошел.

И я для самки-чудища все знанья

Собрал и все способности напряг;

И сын Алисы, оценив старанья,

Иоанну дал нам, как доверья знак,

И Девственница, гордость королевства,

Спустя мгновенье потеряла б девство:

Погонщик мой обхватывал ей зад,

Я крепко заключил ее в объятья;

Гермафродит был чрезвычайно рад.

Но тут, не знаю, как и передать, я,

Разверзлась твердь, и вдруг из синевы

(Из царства, где я никогда не буду,

Не будете, друзья мои, и вы)

Спускается – как не дивиться чуду! –

Известное по пребольшим ушам

Животное, с которым Валаам

Беседовал,{145} когда всходил на гору.

Ужаснейший осел явился взору!

Он был оседлан. У луки блестел

Палаш с изображением трех лилий.

Стремительнее ветра он летел

При помощи остроконечных крылий.

Иоанна тут воскликнула: «Хвала

Творцу: я вижу моего осла!»

Услыша эту речь, я содрогнулся.

Крылатый зверь, колени преклоня

И хвост задрав, пред Дюнуа согнулся,

Как будто говоря: «Сядь на меня!»

Садится Дюнуа, и тот взлетает,

Своими побрякушками звеня,

И Дюнуа внезапно на меня,

Мечом размахивая, нападает.

Мой господин, владыка адских сил,

Тебе война подобная знакома;

Так на тебя когда-то Михаил

Напал по манию владыки грома{146},

Которого ты тяжко оскорбил.

Тогда, глубокого исполнен страха,

Я к волшебству прибегнул поскорей:

Я бросил облик рослого монаха,

Надменное лицо с дугой бровей,

И принял вид прелестный, безмятежный

Красавицы невинной, стройной, нежной.

Играла по плечам кудрей волна,

И грудь высокая была видна

Сквозь легкое прикрытье полотна.

Я перенял все женские повадки,

Все обаянье юной красоты,

Испуга и наивности черты,

Которые всегда милы и сладки.

Сияньем глаз и прелестью лица

Я мог очаровать и мудреца,

Смутил бы сердце, будь оно из стали;

Так дивно прелести мои блистали.

Мой паладин был очарован мной.

Я был у края гибели: герой

Занес палаш{147} неумолимый свой

И руку опустил наполовину.

Минута – и мне не было б помину.

Но Дюнуа, взглянув, застыл на миг.

Кто видел в древности Медузы лик,

Тот превращался в равнодушный камень.

А рыцаря я так сумел привлечь,

Что он почувствовал, напротив, пламень,

Вздохнул и выпустил ужасный меч.

И, на него взглянув, я понял ясно,

Что он влюбился преданно и страстно.

Я победил, казалось. Кто б постиг

То, что случилось в следующий миг?

Погонщик, плотные красы Иоанны

Сжимавший крепко, тяжело дыша,

Узрев, как я мила и хороша,

В меня влюбился, олух окаянный.

Увы, не знал я, что способен он

Быть утонченной прелестью пленен!

О, род людской, о, род непостоянный!

И вот, ко мне воспламенившись вдруг,

Дурак Иоанну выпустил из рук.

Как только та свободу ощутила,

Блестящий меч, забытый Дюнуа,

Увидев на земле, она схватила

И с грозною отвагой занесла;

И в миг, когда погонщик мой – о, горе! –

Спешил ко мне с желаньями во взоре,

Иоанна за косы меня взяла.

Ужасный взмах меча – я погибаю

И больше ничего с тех пор не знаю

Про Дюнуа, погонщика, осла,

Гермафродита, Девственницу злую.

Пусть все они погибнут на колу!

Пусть небо им пошлет судьбу худую,

Отправит всех в кипящую смолу!»

Так изливал монах свою досаду,

Вздыхая горько на потеху аду.

Покинем грязное ущелье, ад,

Где Грибурдон и Люцифер горят,

Раскроем крылья в небесах пошире

И поглядим, что происходит в мире.

Увы, такой же ад и белый свет,

И здесь невинности покою нет.

Здесь добродетель топчут лицемеры;

Ум, вкус, искусство, славные дела

Умчались прочь, в заоблачные сферы;

Политика – труслива и подла –

Над всем главенствует, все заменяет;

Исподтишка святоша направляет

Оружье дураков на мудреца;

И Выгода, чьей власти нет конца,

В чью славу грохот войн несется гулкий,

Задумчиво у денежной шкатулки,

Сильнейшему слабейших продает.

О люди! Жалкий и виновный род!

К чему все это? Что за наважденье?

Несчастные, грешащие, увы,

Без удовольствия! Познайте вы,

Коль так, хоть прелести грехопаденья.

И если адский пламень – доля всех,

Пусть нас туда приводит сладкий грех.

Сорель Агнеса это понимала.

Одно поставить можно ей в упрек:

Любовь ее сверх меры донимала.

Но кто бы оправдать ее не мог?

К ней, верю, будет милостивым Бог.

В раю иной святой и не без пятен;

Но кающийся – господу приятен.

Спасала Девственница честь свою,

И Грибурдон, в кощунстве виноватый,

Сказал «прости» земному бытию.

В тот миг задумал наш осел крылатый,

Который рыцаря столь дивно спас,

Невероятнейшую из проказ:

Его с Иоанной разлучить. Какая

Была причина этому? Любовь,

Любовь, неодолимая, слепая,

Таинственно волнующая кровь.

Когда-нибудь узнаешь, друг читатель,

Отважный план священного осла.

Он был дитя Аркадии, мечтатель.{148}

Итак, ему фантазия пришла

Лететь к Ломбардии, и не случайно;

Ему Денис внушил все это тайно,

Когда он Дюнуа на крыльях нес.

Но для чего? – предчувствую вопрос.

В душе бастарда и в душе ослиной

Денис огонь почувствовал единый,

Который рано или поздно мог

Разрушить план его, сорвать цветок,

И Францию унизить, и Иоанну.

Он верил, что разлука и года

Любовь в сердцах изгладят навсегда.

Я упрекать за то его не стану,

И вы, надеюсь, тоже, господа.

Святитель наш к тому же в этом деле

Преследовал еще другие цели.

Итак, осел, которому Денис

Доверил честь, и рыцарь, взмыв высоко

Над берегом Луары, унеслись

К верховьям Роны во мгновенье ока,

И Дюнуа глядел издалека

На Девственницу. Совершенно голой

Она шагала, вся в крови. Рука

Сжимала яростно булат тяжелый.

Напрасно силится Гермафродит

Остановить шаги ее святые,

Над ней напрасно реют духи злые,

Иоанна их с презрением разит.

Так улей иногда в тени ракит

Увидит юноша и с удивленьем

Любуется диковинным строеньем,

Но вдруг жужжащий рой со всех сторон

Отважно на зеваку нападает.

Крылатой армией облеплен, он

Беснуется, танцует, приседает,

Но быстро оправляется и вот –

Всю эту дрянь немилосердно бьет

И дерзких побеждает неизменно.

Так Девственница гордая надменно

Справлялась с легкой армией высот.

Погонщик же, дрожащий от испуга,

Боясь лишиться головы, взывал:

«О Девственница, о моя подруга,

Тебе я на конюшне помогал.

Яви же милосердье на примере

И сохрани мне жизнь, по крайней мере.

Какая ярость! О, не убивай!»

Иоанна отвечает: «Негодяй,

Я милую тебя: меч богоданный

Не хочется марать в крови поганой!

Но пошевеливайся! Видно, мне

Придется ехать на твоей спине.

Кудесничество – дело не девичье,

Но каково ни есть твое обличье,

Ты мне сейчас заменишь лошака.

Осел мой улетел за облака.

Беру тебя, чтоб не было заминки,

Нагнись же, – говорит она, и тот

Склоняет лысину, на четверинки

Становится, и вздохи издает,

И рысью Девственницу мчит вперед.

Взбешенный гений поклялся сурово

Французам пакостить по мере сил;

Он Англию с досады полюбил

И, справедливо рассердясь, дал слово

У шутников отбить к проделкам вкус.

Чтоб каждый легкомысленный француз

Достойное изведал наказанье,

Он строить приказал большое зданье,

Ловушку, лабиринт, где месть его

Поймала бы, потомкам в назиданье,

Героев Франции – до одного{149}.

Но что произошло с Агнесой милой?

Вы помните испуг ее, когда

Она, полуживая от стыда,

Была готова уступить пред силой.

Мгновенно выпустив ее из рук,

Умчался Жан Шандос на бранный звук.

Из затрудненья выпутавшись вдруг,

Агнеса тут же начала божиться,

Еще недавним страхом смущена,

Что впредь такого с нею не случится.

И Карлу доброму клялась она,

Что будет одному ему верна,

Что с королем своим не разлучится,

Что не изменит и умрет скорей.

Увы, не следовало клясться ей!

В той сутолоке, грохоте, смятеньи,

Когда врасплох военный лагерь взят,

Когда и полководец, и солдат –

Один бежит, другой спешит в сраженье,

Когда сопровождающие стан

Мошенники спешат набить карман

И крики слышатся сквозь дым зловонный, –

Вдруг очутившись вовсе обнаженной,

В Шандосов гардероб она идет,

Рубашку, туфли и халат берет,

Не позабыв и колпака ночного.

Все впору ей: она одета снова!

На счастье, конь огромный вороной,

Шандоса ожидая у палатки,

Оседланный, с блестящею уздой,

Стоял, и, погруженный в отдых сладкий,

Спал конюх-пьяница, держа его,

Вокруг не замечая ничего.

Агнеса осторожнв, как овечка,

Но вот уже в ее руках уздечка;

Какое-то бревно ей помогло

Взобраться на высокое седло,

И, шпоры дав, она летит мгновенно,

Страшась и радуясь одновременно!

Толстяк Бонно брел пеший средь полей

И брюхо проклинал свое, а вместе

Агнесу, англичан, и королей,

И путешествие, и поле чести.

В то время паж, по имени Монроз{150},

Которого с собой возил Шандос,

Спешил домой, исполнив порученье;

Увидев издали все приключенье,

Коня, летящего в лесной овраг,

Шандосов шлафор и ночной колпак,

Он все не мог понять, что за причина

В таком наряде мчит, как на рожон,

Его возлюбленного господина.

Испуган юноша и поражен,

Летит галопом, крик его отчаян:

«О господин! О дорогой хозяин!

Куда вы мчитесь? Кто кого сразил?

Сдержите же неистовый свой пыл,

Постойте! Я умру в разлуке с вами».

Так сыпал он тревожными словами,

И только ветер крики разносил.

Пажом преследуемая Агнеса,

Рискуя жизнью, мчится в чащу леса.

Она летит как ветер, но туда ж,

Еще стремительней, несется паж.

Конь спотыкается, и в чаще темной

Красавица растерянная томный,

Упав на землю, испускает крик.

И тотчас же Монроз ее настиг.

Над чувствами мгновенно власть утратя,

Глядел Монроз, не смея и вздохнуть,

На белоснежную, как жемчуг, грудь,

Рубашкою прикрытую чуть-чуть,

На прелести, блиставшие без платья.

Ты удивлен был, милый Адонис{151},

Когда любовница, чьей красотою

Владели Марс суровый и Анхиз,{152}

В лесной глуши явилась пред тобою.

Был на Венере не такой наряд,

На кудрях не колпак, ручаюсь смело,

И с лошади божественное тело,

Лишаясь сил, на землю не летело,

Не расцарапан был лилейный зад:

Но выбрал бы наш Адонис прелестный

Венеру иль Агнесу – неизвестно.

Была взволнована душа пажа

Боязнью, состраданьем и любовью.

Он руку ей поцеловал, дрожа.

«Увы, – сказал он, – вашему здоровью

Не повредило ль это?» И она,

Подъемля взор, в котором скорбь видна,

Ответствует, томна и смущена:

«Преследователь мой, во имя неба,

Когда хоть капля милосердья есть

В твоей душе – любви моей не требуй.

О, пощади! О, сохрани мне честь!

Будь избавителем моим, опорой».

И, большего не в силах произнесть,

Она, заплакав, опустила взоры,

Смущенным сердцем небеса моля

Взять под защиту счастье короля.

Монроз безмолвно постоял немного,

Потом сказал ей с нежной теплотой:

«Чудеснейшее из созданий Бога,

Прелестней вас не видел мир земной!

Я – ваш вполне, располагайте мной,

Вся жизнь моя, отвага, кровь, именье

У ваших ног. Имейте снисхожденье

Принять все это. Я служить вам рад,

Не ожидая никаких наград.

Быть вам слугою – сердцу упоенье!»

И склянку с кармелитскою водой

Он проливает робкою рукой

На прелести оттенка роз и лилий,

Что скачка и паденье повредили.

Красавица румянцем залилась,

Но приняла услуги без опаски.

Быть верной королю она клялась,

Монрозу в то же время строя глазки.

Когда же из бутылки пролилась

До капли влага, несшая целенье,

Сказал Монроз: «О дивная краса,

Отправимтесь в соседнее селенье;

Нам не грозит дорогой нападенье,

И мы там будем через полчаса.

Есть деньги у меня. Для вас из платья

Наверно что-нибудь могу достать я,

Чтоб не стыдилась наготы своей

Красавица, достойная царей».

Агнеса соглашается с советом.

Монроз был так почтителен при этом

И так красив, так чуток ко всему,

Что трудно было возразить ему.

Повествованья прерывая нити,

Мне возразят, пожалуй: «Но, простите,

Возможно ли, чтоб ветреный юнец

Был так высоконравствен, наконец

Не сделал даже вольного движенья?»

Оставьте, сударь, ваши возраженья.

Мой паж влюбился. Дерзостна рука

У сладострастья, а любовь робка.

Итак, они пошли дорогой вместе,

Беседуя о доблести и чести,

О пользе верности, вреде измен,

О старых книгах, полных нежных сцен.

Паж, приближаясь, целовал порою

Агнесе руки, замедляя шаг,

Но так почтительно и нежно так,

Как будто бы он шел с родной сестрою;

И все. Желаний целый мир носил

Он в сердце, но подачек не просил!

Вот наконец они достигли цели.

Усталую Агнесу паж ведет

В укромный дом. На пуховой постели

Меж двух простынь она покой найдет.

Монроз бежит и, запыхавшись, всюду

Одежду, гребешки, еду, посуду

Без устали разыскивает он,

Красавицею нежною пленен.

О милый мальчик, сам Амур – свидетель,

Что, охраняя честь любви своей,

Ты проявил такую добродетель,

Какую редко сыщешь меж людей.

Но в этом доме – отрицать не стану –

Жил духовник Шандоса, а смелей

В делах любви носящие сутану.

Наш негодяй, проведавший уже

О путешественнице и паже

И зная, что находится так близко

Заветное сокровище любви,

Не видя в этом приключеньи риска,

С горящим взором, с пламенем в крови,

С душой, исполненной отваги низкой,

Ругаясь гнусно, похотлив, как зверь,

Вбежал в покой и запирает дверь.

Но поглядим, читатель мой, теперь,

Куда умчался наш осел летучий;

Прекрасный Дюнуа, где ныне он?

Альпийских гор величественный склон

Вершинами пронизывает тучи,

И вот утес, для римлян роковой,

Где Ганнибал прошел стопой железной{153}.

У ног его провал, над головой

Холодный свод, то солнечный, то звездный.

Там есть дворец из драгоценных плит,

Без крыши и дверей, всегда открыт;

Внутри же зеркала без искаженья

Любого отражают, кто войдет:

Старик, дитя, красавица, урод

Вернейшее находят отраженье.

И множество дорог туда ведет,

В страну, где мы себя увидим ясно,

Но путешествие весьма опасно

Среди непроходимых пропастей:

Подчас дойти иному удается,

Не замечая гибельных путей,

Но все-таки, пока один взберется,

Другие сто не соберут костей.

Там есть хозяйка, пожилая дама,

Болтушка, по прозванию Молва;

Она горда, капризна и упряма,

Но каждый признает ее права.

Пускай мудрец налево и направо

Твердит, что просто побрякушка слава,

Что в ней он не находит ничего, –

Он глуп иль врет: не слушайте его.

Итак, Молва на этих склонах горных

Живет в кругу блистательных придворных.

Ученый, принц, священник и солдат,

Отведавшие сладостной отравы,

Вокруг нее толпятся и твердят:

«Молва, могучая богиня славы,

Мы так вас любим! Хоть единый раз

Промолвите словечко и про нас!»

Для этих обожателей нескромных

Молва имеет две трубы огромных:

В ее устах находится одна –

О славных подвигах гласит она.

Другая – в заднице, – прошу прощенья, –

Назначенная для оповещенья

О тысяче вновь изданных томов,

О пачкотне продажных болтунов,

О насекомых нашего Парнаса,

Блистающих в теченье получаса,

Чтобы мгновенно превратиться в прах,

О ворохах ненужных привилегий,

Которые гниют в глуши коллегий,

О ложных авторах, о дураках,

О гнусных и тупых клеветниках,

О Саватье, орудии подлога,{154}

Который рад оклеветать и Бога,

О лицемерной шайке пустомель,

Зовущихся Гийон, Фрерон, Бомель.{155}

Торгующие смрадом и позором,

Они гурьбой преследуют Молву,

Заглядывая в очи божеству

Подобострастным и тщеславным взором.

Но та их гонит плеткою назад,

Не дав и заглянуть ей даже в зад{156}.

Перенесенным в этот замок-диво

Себя узрел ты, славный Дюнуа.

О подвигах твоих – и справедливо –

Провозгласила первая труба.

И сердце застучало горделиво,

Когда в те зеркала ты поглядел,

Увидев отраженье смелых дел,

Картины добродетелей и славы;

И не одни геройские забавы

Там отражались – гордость юных дней,

А многое, что совершить трудней.

Обманутые, нищие, сироты,

Все обездоленные, чьи заботы

Ты приносил к престолу короля,

Шептали «Ave», за тебя моля.

Пока наш рыцарь, доблестями гордый,

Свою историю обозревал,

Его осел с величественной мордой

Гляделся тоже в глубину зеркал.

Но вот раскаты трубного напева

Рокочут о другом, и весть слышна:

«Сейчас в Милане Доротея-дева

По приговору будет сожжена.

Ужасный день! Пролей слезу, влюбленный,

О красоте ее испепеленной!»

Воскликнул рыцарь: «В чем она грешна?

Какую ставят ей в вину измену?

Добро б дурнушкою была она,

Но красоту – приравнивать к полену!

Ей-богу, если это не обман,

Должно быть, помешался весь Милан».

Пока он говорил, труба запела:

«О Доротея, бедная сестра,

Твое прекрасное погибнет тело,

Когда герой, в котором сердце смело,

Тебя не снимет с грозного костра».

Услышав это, Дюнуа, во гневе,

Решил лететь на помощь юной деве;

Вы знаете, как только находил

Герой наш случай выказать отвагу,

Не рассуждая, он вперед спешил

И обнажал за угнетенных шпагу.

Он на осла спешит скорее сесть:

«Лети в Милан, куда зовет нас честь».

Осел, раскинув крылья, в небе реет;

За ним и херувим{157} едва ль поспеет.

Вот виден город, где суровый суд

Уже творит приготовленья к казни.

Для страшного костра дрова несут.

Полны жестокосердья и боязни,

Стрелки, любители чужой беды,

Теснят толпу и строятся в ряды.

На площади все окна растворились.

Собралась знать. Иные прослезились.

С довольным видом, свитой окружен,

Архиепископ вышел на балкон.

Вот Доротею, бледную, без силы,

В одной рубашке, тащат альгвасилы{158}.

Отчаянье, смятенье и позор

Ей затуманили прекрасный взор,

И заливается она слезами,

Ужасный столб увидев пред глазами.

Ее веревкой прикрутивши тут,

Тюремщики уже солому жгут.

И восклицает дева молодая:

«О мой любимый, даже в этот час

В моей душе твой образ не погас!..»

Но умолкает, горестно рыдая,

Возлюбленное имя повторяя,

И падает, безмолвная, без сил.

Смертельный цвет ланиты ей покрыл,

Но все же вид ее прекрасен был.

Клеврет{159} архиепископа бесчестный,

Скот, называвшийся Сакрогоргон,

Толпою зрителей проходит тесной,

Мечом и наглостью вооружен,

И говорит направо и налево:

«Клянусь, что еретичка эта дева.

Пусть скажет кто-нибудь, что я не прав.

Будь он простолюдин иль знатный граф,

Но моего отведает он гнева,

И я с большой охотой смельчаку

Мечом вот этим проломлю башку».

Так говоря, идет он горделиво,

Топорщась, губы поджимая криво,

И палашом{160} отточенным грозит.

И все дрожат, никто не возразит.

Желающего нет подставить шею

Под саблю, защищая Доротею.

Сакрогоргон, ужасный, как палач,

Всех запугал. Был слышен только плач.

И своего подбадривал клеврета

Прелат надменный, наблюдая это.

Над площадью витавший Дюнуа

Не мог стерпеть такого хвастовства.

А Доротея так была прекрасна

В слезах, дрожащая в тенетах зла,

Такою трогательною была,

Что понял он, что жгут ее напрасно.

Он спрыгнул наземь, гнева не тая,

И громким голосом сказал: «Вот, я

Пришел поведать храбростью своею,

Что ложно обвинили Доротею.

А ты – не что иное, как хвастун,

Сообщник низости и гнусный лгун.

Но я хочу у Доротеи ране

Узнать подробно, в чем ее позор,

Как, оболгав, возводят на костер

Подобную красавицу в Милане».

Он кончил. Удивившийся народ

Крик радостной надежды издает,

Сакрогоргон, от страха умирая,

Пытается держаться храбрецом.

Прелат надменный, злобы не скрывая,

Стоит с перекосившимся лицом.

А Дюнуа стал слушать Доротею,

Почтительно склоняясь перед нею.

Красавица, не поднимая глаз,

Вздохнув, печальный повела рассказ.

Осел, расположившись на соборе,

Внимательно вникал в девичье горе;

И радовался набожный Милан,

Что знак Господней благодати дан.

Когда однажды на рассвете дней

Я брошен был подругою моей,

Так был я опечален, что, признаться,

Решил навек от страсти отказаться.

Но даже в голову мне не пришло

Обиду нанести иль сделать зло,

Доставить подарившей мне мученье,

Неудовольствие иль огорченье,

Стеснять желанья не по мне, друзья.

Раз я зову к неверным снисхожденье,

То, ясно, к женщинам жестоким я

Тем большее питаю уваженье.

Нельзя терзать преследованьем ту,

Чье сердце осаждали вы напрасно.

И если молодую красоту

Желанье ваше покорить не властно,

Нежнейших уз ищите у другой;

Не может сердце быть всегда несчастно:

Иль пейте, это тоже путь благой.

Когда б такую мысль внушил создатель

Влюбленному прелату одному

И красоты столь редкой угнетатель

Последовал совету моему!

Уж Дюнуа, величественный в гневе,

Внушил надежду осужденной деве.

Но прежде надо знать, за что она

Была к сожженью приговорена.

«О сын небес, – потупившись прелестно,

Она сказала, – раз своим мечом

Меня вы защитили, вам известно,

Что обвинить меня нельзя ни в чем!» –

«Не ангел я, – ответил рыцарь, – верьте;

Я очень рад, что случай мне помог

Избавить вас от столь жестокой смерти,

Но ваше сердце видит только Бог.

Оно, я верю, голубю подобно,

Но расскажите обо всем подробно».

И отвечает на его вопрос

Красавица, не сдерживая слез:

«Любовь – причина всей моей печали.

Сеньора Ла Тримуйль вы не встречали?»

«Он лучший друг мой, – Дюнуа в ответ, –

Души смелей и благородней нет.

У короля нет воина вернее,

У англичан соперника страшнее.

Его любить для всех красавиц честь!»

«Да, – дева молвит, – это он и есть!

Лишь год, как он уехал из Милана.

О господин! Он был в меня влюблен.

В моей груди горит разлуки рана,

Но верю я, что вновь вернется он.

Он клятву дал, когда пришел проститься.

Я так его люблю! Он возвратится!»

«Не сомневайтесь, – Дюнуа сказал. –

Кто красоты подобной не оценит?

Он слову никогда не изменял,

И если поклялся, то не изменит».

Она ответила: «Я верю вам.

О, день счастливый нашей первой встречи!

Как были сладостны моим ушам

Его благовоспитанные речи,

Иных бесед чудесные предтечи!

Его я полюбила без ума,

Еще не зная этого сама.

Ах! У архиепископа в столовой

Произошло все это! Сладкий сон!

Он, рыцарь знаменитый и суровый,

Сказал, что без ума в меня влюблен.

Почувствовав блаженное томленье,

Я разом потеряла слух и зренье,

Не зная, что за муки сердце ждут!

От счастья я простилась с аппетитом!

Наутро он пришел ко мне с визитом,

Но пробыл только несколько минут,

Ушел – и, полная любовным бредом,

Моя душа за ним помчалась следом.

На следующий день пришел он вновь

И вел беседу про свою любовь.

Зато на следующий день в награду

Похитил он два поцелуя кряду.

На следующий день наедине

Он обещал, что женится на мне.

На следующий день просил так тонко,

На следующий сделал мне ребенка.

Но что я говорю! Увы! Увы!

Я вам открыла весь мой стыд и горе,

А я еще не ведаю, кто вы,

Который слышит о моем позоре!»

Герой ответил скромно: «Дюнуа».

Он не хвалил себя самодовольно,

Но было имени его довольно.

Вскричала дева: «Господу хвала!

О, неужели воля провиденья

Меня рукою Дюнуа спасла!

Сколь ваше явственно происхожденье,

Бастард прекрасный, победитель зла!

Любовь меня мученью обрекла, –

Дитя Любви несет мне исцеленье.

Надежда вновь овладевает мной!

Так слушайте же дальше, о герой!

С возлюбленным я прожила недолго.

Его к оружью призвала война,

И он отправился на голос долга.

О, Англия, будь проклята она!

Я слезы лить была принуждена.

Вы понимаете, сеньор достойный,

Перенести все это каково?

Ах, я изнемогала без него,

Чудовищные проклиная войны.

Меня лишил всего ужасный рок,

Но я не жаловалась, видит Бог.

Он подарил, со мною расставаясь,

Сплетенный из волос его браслет.

Я приняла, слезами обливаясь,

Из рук любимого его портрет.

Оставил он еще письмо большое,

Где нежность, в каждом завитке дыша,

Свидетельствует, что с его душою

Навеки скована моя душа.

Он говорит там: «Одержав победу,

Без промедленья я в Милан приеду

И, послужив, как должно, королю,

Женюсь на той, которую люблю!»

Но до сих пор он бьется в Орлеане,

Своими доблестями увлечен,

За честь отечества. Моих страданий,

Моей судьбы, увы, не знает он.

Когда б он видел, как меня карает

Любовь! Нет, хорошо, что он не знает.

Итак, уехал он на долгий срок,

А я уединилась в уголок,

Который был от города далек.

Вдали от света, посреди просторов,

Переносила я разлуки гнет,

Томленье сердца, тяготу забот

И прятала от любопытных взоров

И слезы горькие, и свой живот.

Но я, увы, племянница родная

Архиепископа. О, доля злая!»

Тут слезы начали сильнее течь

Из глаз ее, и, горестно рыдая,

Так Доротея продолжала речь:

«В уединеньи рощ, под солнцем юга,

Я плод своей любви произвела

И, утешаясь им, ждала я друга.

Как вдруг архиепископу пришла

Фантазия узнать, как поживает

Его племянница в глуши полей.

Дворец он для деревни оставляет

И… там пленился красотой моей.

О красота, подарок злобных фей,

Зачем пронзила ты, к моей досаде,

Опаснейшей стрелою сердце дяди!

Он объяснился. Я пыталась тут

О долге говорить, о чести, сане,

О незаконности его желаний

И святости родства. Напрасный труд!

Он, оскорбляя церковь и природу,

Мне не давал решительно проходу

И возражений слушать не желал.

Ах, заблуждаясь, он предполагал,

Что, сохранив сердечную свободу,

Я никого на свете не люблю,

Он был уверен, что я уступлю

Его мольбам, его заботам скучным,

Желаниям упорным и докучным.

Но ах! когда однажды в сотый раз

Я пробегала дорогие строки

И лились слезы у меня из глаз,

Меня настиг мой опекун жестокий.

Враждебною рукою он схватил

Листок, что мне дороже жизни был,

И, прочитав его, увидел ясно,

Что я люблю, что я любима страстно.

Тогда, отравлен ревностью и зол,

Он сам себя в упрямстве превзошел.

Он окружил меня продажной дворней;

Ему сказали про мое дитя.

Другой отстал бы. Но, напротив, мстя,

Архиепископ стал еще упорней

И, превосходством пользуясь своим,

Сказал: «Уж не со мною ли одним

Вы щепетильны? Ласки вертопраха,

Обманщика вам не внушали страха,

Вы до сих пор тоскуете по ним.

Так перестаньте же сопротивляться,

Примите незаслуженную честь.

Я вас люблю! Вы мне должны отдаться

Сейчас же, или вас постигнет месть».

Я, вся в слезах, ему упала в ноги,

Напоминая о родстве и Боге,

Но в этом виде, к горю моему,

Еще сильней понравилась ему.

Он повалил меня, срывая платье.

Принуждена была на помощь звать я.

Тогда, любовь на ненависть сменя, –

О, тяжелее нету оскорбленья! –

Он бьет рукою по лицу меня.

Вбегают люди. Дядя без смущенья

Свои удваивает преступленья.

Он молвит: «Христиане, вот моя

Племянница, отныне дщерь злодейства;

Ее от церкви отлучаю я

И с нею плод ее прелюбодейства.

Да покарает Господа рука

Отродье подлого еретика!

Их проклинаю я, служитель Бога.

Пусть Инквизиция их судит строго».

То не были слова пустых угроз.

Едва успев в Милане очутиться,

Он тотчас Инквизиции донес.

И вот мой дом – унылая темница,

Где пленнице, безмолвной от стыда,’

Хлеб служит ею пищей, питьем – вода;

Подземная тюрьма черна, уныла,

Обитель смерти, для живых могила!

Через четыре дня на белый свет

Меня выводят, но – о, доля злая! –

Затем лишь, чтоб на плахе, в двадцать лет,

Сожженная безвинно, умерла я.

Вот ложе смерти для моей тоски!

Здесь, здесь, без вашей мстительной руки

И жизнь, и честь мою бы схоронили!

Я знаю, что нашлись бы смельчаки,

Которые меня бы защитили;

Но смелость их поработил прелат, –

Все перед церковью они дрожат.

Увы, что сделать итальянец в силе:

Его пугает вид епитрахили{161}.

Француз же не боится ничего,

Он нападет на папу самого».

Герой, задетый за живое девой,

Исполнен жалости глубокой к ней,

К архиепископу исполнен гнева,

Решил дать волю доблести своей,

В победе скорой убежденный твердо,

Как вдруг заметил, что, подкравшись гордо,

Не спереди, а сзади, сто солдат

Отважно в тыл ему напасть хотят.

Какой-то черный чин с душой чернильной

Гнусавил, словно пел псалом умильный:

«Во имя церкви объявляем мы,

Да радуются верные умы

Во славу Бога: по распоряженью

Его преосвященства, решено

С ослом его проклятым заодно

Богоотступника предать сожженью.

Как еретик и чернокнижник, он

Да будет вместе с грешницей сожжен».

Бузирис{162} хитрый в образе прелата,

Страшась, что приближается расплата,

Ты свой прием обычный применил:

В согласьи с Инквизицией ты был,

И ждал вердикт готовый супостата,

Который вздумал бы сорвать покров

С твоих неописуемых грехов.

Немедля отвратительная свора,

Святейшей Инквизиции опора,

Идет на Дюнуа, построясь в ряд,

Шаг делая вперед, а два назад.

Горланят, топчутся, творят молитву.

Сакрогоргон, дрожа, ведет их в битву.

Он щелкает зубами и орет:

«Смелей! Хватайте колдуна! Вперед!»

За ними вслед, блистая стихарями,

Плетутся дьяконы с пономарями:

Один с кропилом{163}, и с крестом другой,

Они своей соленою водой

Кропят смиренно верующих братью,

Отца лукавства предают проклятью;

И, все еще взволнованный, прелат

Им шлет благословение стократ.

Чтоб доказать, что он не сын геенны,

Великий Дюнуа спешит извлечь

Могучею рукой громадный меч,

Другою четки, инструмент священный,

Являемый порукой несомненной,

Что он ничем не связан с духом зла.

«Ко мне!» – зовет он своего осла.

Тот подлетает, и герой, проворно

Вскочив на зверя, сыплет, точно зерна,

В толпу врагов удары без числа.

Здесь изувечен стернум{164} или шея,

Тот, поражен в атлант{165}, упал, немея;

Кто челюсть потерял, кто глаз, кто нос,

Кто еле-еле голову унес

И удирает, бормоча молитвы,

Кто удаляется навек во тьму.

И, вторя господину своему,

Осел в сумятице кровавой битвы

Не успевает бить, лягать, кусать

Мошенников испуганную рать.

Сакрогоргон утратил облик бравый

И пятится, бледнея, как мертвец,

Но вот настигнут он, и меч кровавый,

Войдя в лобок{166}, выходит сквозь крестец{167},

Он падает, и весь народ, сияя,

Кричит: «Виват! Издох Сакрогоргон!»

Еще в предсмертных корчах бился он

И сердце трепетало, замирая,

Когда герой сказал ему: «Подлец,

Тебя ждет ад; признайся наконец,

Что твой архиепископ – плут, негодник,

Предатель в митре, низкий греховодник,

Что Доротея, чести образец,

Любовницей и католичкой верной

Всегда была, а сам ты – олух скверный!»

«Да, храбрый рыцарь! – отвечает он. –

Да, олух я, вы совершенно правы.

В том доказательство ваш меч кровавый».

Сказавши это, испускает стон

И умирает злой Сакрогоргон.

В тот самый миг, когда, покинув тело,

Душа злодея к дьяволу летела,

На городскую площадь въехал смело

Оруженосец с шлемом золотым{168}.

В ливреях ярко-желтых перед ним

Шли два гонца. И стало всем понятно,

Что близится какой-то рыцарь знатный.

Обрадована и изумлена

Была, увидев это, Доротея.

«Ах, боже мой! – воскликнула она. –

Ужели радость свыше мне дана?

Ужели он? Ужели не во сне я?»

В Милане любопытны стар и млад;

Все устремили на прибывших взгляд.

Читатель дорогой, мы с вами тоже

На этот ветреный народ похожи:

Миланским происшествием умы

Уж слишком долго занимали мы!

Но разве в этом замысел романа?

Подумаем о стенах Орлеана,

О добром Карле, о тебе, Иоанна,

Которая, прославив слабый пол,

За Францию отмщаешь и престол,

Которая, без лат и без одежды,

Кентавром скачешь, в поле пыль клубя,

И возлагаешь большие надежды

На всемогущего, чем на себя;

И о тебе, святой Денис, предстатель

За Галлию, который в этот миг

Георгию плетешь клубок интриг.

Но главное – не позабудь, читатель,

Сорель Агнесу. Чары красоты

Приятны смертным. Это всем известно.

И, будь хоть черный меланхолик ты,

Тебе судьба Агнесы интересна.

И то сказать, без лести небесам:

Ведь если сожигают Доротею

И с горней высоты создатель сам

Ее спасает, сжалившись над нею,

То это – случай, близкий к чудесам.

Но если та, чье сердце – ваша плаха,

По ком вы слезы точите ручьем,

Увлечена молоденьким пажом

Или в объятьях грузного монаха, –

Такими случаями полон свет:

Чудесного, пожалуй, в них и нет.

Скажу, что приключенья в этом роде

Понятней человеческой природе:

Я человек, и в том я вижу честь,

Что мне не чужды немощи людские;

Я сам ласкал красавиц в дни былые,

И у меня, как прежде, сердце есть.

Как наш рассказ возвышен и приятен,

Как ум и сердце образует он,{169}

Как в нем отражены без всяких пятен

И доблесть, храбрых рыцарей закон,

И право королей, и верность жен!

Имеет сходство он с богатым садом,

Который доставляет радость взглядам.

В нем целомудрие всего видней,

Цветок, затмивший все цветы собою,

Как лилия, в невинности своей

Блистающая чистой головою.

О девы, юноши, прошу я вас,

Прочтите сей божественный рассказ.

Принадлежит он мудрому Тритему{170};

Ученый пикардиец и аббат

Иоанну и Агнесу взял, как тему.

Как я его ценю, и как я рад,

Что отдавал открыто предпочтенье

Тебе, полезное, простое чтенье,

Пред хламом современных повестей,

Которые живут так мало дней,

Пустых воображений плод туманный,

Правдивая история Иоанны

Переживет и зависть, и года.

Так торжествует истина всегда.

Однако об Иоанне д’Арк тебе я,

Читатель мой, не расскажу сейчас,

Затем что нынче занимают нас

Лишь Дюнуа, Тримуйль и Доротея,

На то причины веские имея.

Мы с полным основаньем знать хотим,

Что с ними сталось, как живется им.

Вы помните, как, защищая славу

Французского монарха, весь в поту,

Тримуйль отважный, гордость Пуату,

Близ Орлеанских стен попал в канаву.

Оруженосцами был наш герой

Из грязной ямы поднят еле-еле,

Помятый, с поврежденною рукой,

С кровоподтеками на нежном теле.

Его хотели в город отнести,

Но тут явилась новая забота:

Закрыты были в Орлеан пути

Усилиями дерзкого Тальбота.

Тогда решили, в страхе пред врагом,

Тримуйля кружным отнести путем

В Тур, город твердый в вере и законе,

Покорный христианнейшей короне.

Здесь из Венеции заезжий плут

Ему довольно ловко руку вправил,

Кость лучевую к плечевой{171} приставил.

Оруженосцы же понять дают,

Что к королю вернуться он не может,

Что враг везде теснит нас и тревожит.

«Что ж, если так, – наш рыцарь молвил тут, –

Раз мне не суждено решать победу,

Я хоть к любовнице своей поеду».

Итак, превратностям теряя счет,

В Ломбардию свершает он поход.

Там перед городскими воротами

Был окружен и сдавлен наш герой

Бесчисленной и глупою толпой,

В Милан спешащей, хлопая глазами,

Стуча подкованными башмаками.

Купцы, крестьяне, дети, всякий сброд,

Бенедиктинцы, горожане; в ход

Пускают кулаки, всем душно, тесно,

Бегут, кричат: «Скорей, пустите нас!

Такие зрелища не каждый час!»

Тут паладину сделалось известно,

Какого празднества так жадно ждет

Ломбардский добрый и простой народ.

«О Доротея! Страшное известье!» –

Кричит он и, пришпорив вдруг коня,

Всех опрокидывая и тесня,

Несется через людное предместье,

Вдоль узких улиц к площади, туда,

Где бьется благородный Дюнуа,

Где растерявшаяся Доротея

Глядит, поверить истине не смея.

Не мог бы и Тритем картины той

Нам передать, со всем своим искусством,

Дать имена разнообразным чувствам,

Возникшим в сердце девы молодой,

Возлюбленного встретившей, как в сказке.

Какие кисти, ах, какие краски

Живописать могли бы этот вид,

Где все смешалось: боль былых обид,

И исчезающая безнадежность,

И радость, и смущение, и стыд

И где растет, все поглощая, нежность?

Освобожденная от козней зла,

Она лишь слезы сладкие лила

В его руках, а рыцарь благородный

От счастья целовал поочередно

То Дюнуа, то деву, то осла.

Прекрасный пол, по окнам и балконам,

Рукоплескал, сочувствуя влюбленным;

Монахи убегали прочь. Вдали

Костра полуразрушенного балки

Имели вид необычайно жалкий.

С его развалин медленно сошли

Красавица и Дюнуа. Он видом

Соперничать бы мог с самим Алкидом,

Который, победив в стране могил

Тройного пса, тройную Эвмениду,

Алкесту мужу гордо возвратил,{172}

Ревнуя, но не подавая виду.

Была домой в носилках снесена

Красавица. За ней скакали следом

Два рыцаря, привыкшие к победам.

Наутро благородный Дюнуа,

Прекрасную чету застав в кровати,

Сказал: «Мне кажется, здесь лишний я!

Не буду нарушать часы объятий.

Пора мне бросить этот край; меня

Зовут мой повелитель и Иоанна;

Я к ним вернусь. Я знаю, постоянно

Тоскует Дева о своем осле.

Денис, заботливый к родной земле,

Явился предо мной сегодня ночью.

Поверьте мне, его я зрел воочью.

Божественного зверя он мне дал,

Чтоб дам и королей я защищал:

Теперь он требует меня обратно.

Я Доротее послужил. И мной

Располагает ныне Карл Седьмой.

Вкушайте же плоды любви приятной.

В моей руке нуждается престол.

Не терпит время, ждет меня осел».

«Я на коне последую за вами», –

Любезный Ла Тримуйль сказал в ответ.

И Доротея говорит: «Мой свет,

Я тоже еду – знаете вы сами,

Уж я давно хочу утешить взор,

Увидеть пышный королевский двор,

Агнесу, отличенную владыкой,

Иоанну, славную душой великой.

Вы – мой спаситель, вы – любовь моя,

За вами я последую хоть в битву.

Но на костре, когда читала я

Марии-Деве тайную молитву,

Я ей дала торжественный обет

Паломницей отправиться в Лорет,

Коль уцелею случаем чудесным.

Святая Дева, услыхав меня,

Вас ниспослала на осле небесном,

И спасена была я из огня.

Я вновь живу: обет свершить должна я,

А то меня накажет пресвятая».

«Мне по сердцу такая речь, – в ответ

Ей молвил добрый Ла Тримуйль. – Обет,

По-моему, свершить необходимо.

Позвольте вас сопровождать. Лорет

Давно уж ждет меня, как пилигрима.

Летите, благородный Дюнуа,

Полями звездными к стенам Блуа.

Нагоним мы чрез месяц вас, не боле.

А вы, сударыня, Господней воле

Покорная, направьте путь в Лорет.

Достойный вас даю и я обет:

Я докажу везде, во всяком месте,

Кому угодно, шпагой и копьем,

Что вы пример являете во всем

Любой замужней и любой невесте,

Как высший образ красоты и чести».

Она зарделась. Между тем осел

Ногою топнул, крыльями повел

И, быстро исчезая с небосклона,

Мчит Дюнуа туда, где плещет Рона.

Пуатевинца же зовет Анкона{173};

Идет он с дамой, с посохом в руках

И в страннической шляпе. Божий страх

Их речи наполняет, взоры кротки,

Висят на их широких поясах

Жемчужные и золотые четки.

Перебирал их часто паладин,

Читая тихо «Ave». Доротея

Молилась тоже, глаз поднять не смея,

И «я люблю вас» был припев один

Молитв, несущихся среди равнин.

Они проходят Парму и Модену,

Идут в Урбино, видят и Чезену,

Открыт им всюду ряд прекрасных зал,

Их чествует то князь, то кардинал.

Наш паладин, день ото дня вернее,

Свершая благородный свой обет,

Доказывал, что в целом мире нет

Прекрасней женщины, чем Доротея,

И, прекословить рыцарю не смея,

Никто не спорил: вежливость всегда

Поддерживали эти господа.

Но наконец на берегах Музоны,

Близ Реканати, в округе Анконы,

Блеснул вдруг пилигримам, как звезда,

Хранимый небом дом святой мадонны,

Обитель благодати и труда;

Корсаров эти стены отразили,

И некогда их ангелы носили

По беспредельным облачным полям,

Как бы корабль, плывущий по волнам.

В Лорето ангелы остановились{174},

И там же стены сами водрузились.

Все, что искусства составляет честь

И что великолепного в нем есть,

Наместники небес, владыки света,

Чтоб отличить святое место это,

Рассыпали здесь в щедрости своей.

Любовники спешат, сойдя с коней,

Колена преклонить в священном страхе

И сделать вклад. От них берут монахи

Дары на украшение церквей,

И пилигримов наших благосклонно

Устами их благодарит мадонна.

Любовников в харчевне ждет обед.

Был за столом ближайший их сосед

Какой-то англичанин, злой, надменный,

Приехавший сюда издалека

И втайне насмехавшийся слегка

Над этою обителью священной.

Британец истинный, не знал он сам,

Зачем скитается. Платил он вдвое,

Как за антики, за поддельный хлам

И презирал святых и все святое.

Он в жизни признавал одну лишь цель –

Вредить французам; звался д’Арондель.

Теперь он путешествовал, скучая.

Любовница была с ним молодая,

В дороге развлекавшая его,

Еще надменней друга своего,

Еще заносчивей, еще грубее,

Но хороша и телом, и лицом,

Прелестна ночью, нестерпима днем,

Порывиста в кровати, за столом, –

Полнейшая противность Доротеи.

Барон прекрасный, гордость Пуату,

Сначала ограничился приветом,

Затем упомянул про местность ту,

Потом сказал о том, как он обетом

Себя связал, тому немного дней,

Доказывать везде, пред целым светом,

Достоинства любовницы своей,

А после заявил британцу прямо:

«Я верю, благородна ваша дама;

Она прекрасна и притом скромна

И, хоть молчит все время, несомненно,

Блистательным умом одарена.

Но Доротея с нею несравненна.

Признайте это; я отдать готов

Второе место ей без дальних слов».

Британец гордый, с ним сидевший рядом,

Тримуйля смерил горделивым взглядом

И вымолвил: «Поймете вы иль нет,

Что безразличны мне и ваш обет,

И то, что ваша милая подруга

Из знатного или простого круга?

Пусть каждый удовольствуется тем,

Что он имеет, не хвалясь ничем.

Но так как вы, столь дерзко и столь ложно,

Предположили, что хоть раз возможно

Перед британцем первенство занять,

Я должен вам сейчас же доказать,

Что нас, британцев, и в подобном деле

Затмить еще французы не успели

И что моя любовница лицом,

Плечами, грудью, крупом, животом

И даже, я сказал бы, чувством чести,

Конечно, вашей не чета невесте.

А мой король (хоть толку мало в нем)

Прикончит вашего одним щелчком

С его мясистой героиней вместе».

«Ну, что же! – Ла Тримуйль ответил, встав. –

Идем, узнаем, кто из нас не прав.

Мне кажется, я защитить сумею

Французов, короля и Доротею.

Но я намерен, как заведено,

Вам предоставить выбрать род дуэли,

Верхом иль на ногах – мне все равно,

Исполню все, чего б вы ни хотели».

«Нет, на ногах! – ответил грубый бритт. –

Не думаю коню предоставлять я

Плоды и труд подобного занятья,

И к черту все – нагрудник, панцирь, щит!

Не признаю их даже на войне я.

Сегодня жарко, и удобней нам

Сражаться голыми за наших дам:

Наш поединок будет им виднее».

«Извольте, сударь! Как угодно вам!» –

Француз любезно молвил. Доротея,

От страха за любовника бледнея,

Была в душе, однако, польщена,

Что возбудила этот спор – она.

Но страшно ей, как бы суровый бритт

Не проколол Тримуйля милой кожи,

Которую тайком и не без дрожи

Она слезами нежными кропит.

А д’Арондель был занят англичанкой.

Всегда спокойна, с гордою осанкой,

Вовек не проливала слез она;

Ей нравились тревога и война,

И петушиный бой в ее отчизне

Служил ей главным развлеченьем в жизни.

Она звалась Юдифь де Розамор,

Цвет Кембриджа, честь Бристольских контор{175}.

Вот наши доблестные паладины

Готовы к бою посреди равнины:

Обрадованы оба, что пришел

Час битвы за красавиц и престол.

Подняв высоко головы, всем телом

Вполоборота став движеньем смелым,

Врагу не уступая ни на шаг,

Они скрестили сталь блестящих шпаг.

Не наслажденье ль наблюдать за ними,

Их взмахи различая, их прыжки,

Следить за их движеньями крутыми,

За тем, как сыплют искры их клинки!

Так созерцал в восторге иногда я

На юге где-нибудь, под ясным Псом,

Весь горизонт, от края и до края

Горящий ослепительным огнем:

За молнией другая чередом.

Пуатевинцу удалось, не целя,

Задеть о подбородок д’Аронделя,

И тотчас же он прыгает назад

И ждет атаки. Англичанин гордый,

На забияку бросив гневный взгляд,

Ему наносит вдруг рукою твердой

Удар в бедро; и, нежное, оно

Горячей кровью вмиг обагрено.

Они, в пылу воинственной забавы,

Желали умереть во имя славы

Своих любезных, чтоб узнать скорей,

Которая прекрасней и милей;

Но в это время путь держал в обитель

Земель его святейшества грабитель,

Искавший отпущения грехов.

Носил разбойник имя Мартингера,

На преступленье был всегда готов,

Но в нем горела истинная вера,

И, в покаяньи не жалея сил,

Быть начисто прощенным он любил.

Он на лугу заметил двух красоток,

Перебиравших крупный жемчуг четок,

Их лошадей, их вьюченных ослов;

Увидел их – и с ними был таков.

Он англичанку вместе с Доротеей

Захватывает, их добро берет

И исчезает, молнии быстрее.

А поединок между тем идет.

Бойцы сражаются, тверды, упрямы,

За честь французской и британской дамы.

Наш добрый Ла Тримуйль заметил вдруг

Любовницы своей исчезновенье.

Он быстро озирается вокруг:

Его оруженосец через луг

Куда-то убегает в отдаленье.

Британец тоже замер и стоит.

Окаменев, они не знали сами,

Что предпринять, и хлопают глазами

Друг против друга. «О! – воскликнул бритт. –

Нас обокрали, Бог меня простит!

Сражаясь, мы покрылись только срамом;

Бежим скорей на помощь нашим дамам,

Сперва освободим их, а потом

Единоборство наново начнем».

Наш Ла Тримуйль сошелся с ним во мненьи,

И, как друзья, идут они в смущеньи

На поиски. Но, сделав два шага,

Один кричит: «Ах, шея! Ах, нога!»

Другой за лоб хватается рукою;

И, не имея более в груди

Огня, необходимого герою,

Когда готовится он храбро к бою,

Оставив пыл и ярость позади,

Едва дыша, не в силах двигать ноги,

Они упали посреди дороги,

И кровь их заалела на песке.

Оруженосцы были вдалеке,

Идя по следу дерзостного вора.

Герои же, без денег, без призора

И без одежд, покинуты, одни,

Считали, что уж кончены их дни.

Куда-то проходившая старуха,

Увидев их, лежащих на пути,

И христианского исполнясь духа,

В свой дом их приказала отнести,

Дала лекарства, привела в сознанье

И в прежнее вернула состоянье.

Старуху эту все в округе той

Считали мудрой, чуть ли не святой;

В окрестностях Анконы мы б едва ли

Кого-нибудь почтенней увидали,

В ком явственней была бы благодать.

Не стоило труда ей предсказать

И засуху, и дождевую влагу,

Она больных умела врачевать

И обращала грешников ко благу.

Герои наши, ей поведав все,

Совета спрашивают у нее.

Задумалась старуха, помолчала,

Открыла рот и наконец сказала:

«Бог милостив! Любите дам своих,

Но дайте мне навеки обещанье

Не убивать себя во имя их.

Узнать суровейшие испытанья

Подругам вашим ныне пробил час;

Поверьте, я жалею их и вас.

Скорей оденьтесь, на коней садитесь,

Дорогой нужною не ошибитесь;

Мне Богом вам поручено сказать:

«Чтоб их найти, вам надо их искать».

Был восхищен столь бодрыми словами

Пуатевинец, бритт, пожав плечами,

Задумчиво сказал: «Я верю вам.

Мы тотчас же поедем по следам

Разбойника. Но только для погони

Нужны вооруженье, платье, кони».

Она в ответ: «Все это вам дадут».

По счастью, некий очутился тут

Потомок Исааков и Иуд,

Обрезанного люда украшенье,

Всегда готовый сделать одолженье.

Израильтянин, видя случай их,

Деньгами их ссудил, как все евреи,

И, как велось еще при Моисее,

Из сорока процентов годовых;

Нажитой этим способом полушкой

Он поделился со святой старушкой.

Два рыцаря отважных, после боя,

Будь то на шпагах или же верхом,

С мечом в руке или стальным копьем,

В доспехах или голые, – героя

Охотно признают один в другом

И воздают хвалу с сердечным жаром

Бесстрашию врага, его ударам,

В особенности, если гнев утих.

Но если, после поединка, их

Прискорбная случайность посещает

И общая невзгода у двоих,

Тогда несчастье их объединяет.

Печальная судьба – их дружбы мать –

Толкает братьями героев стать.

Так и случилось здесь: таким союзом

Себя связали хмурый бритт с французом.

Природа д’Аронделя создала

С душой, не знающей добра и зла.

Но даже это грубое созданье

К Тримуйлю ощутило состраданье;

А тот, внезапной дружбой увлечен,

Осуществлял природное стремленье:

Имел чувствительное сердце он.

«Какое, – он промолвил, – утешенье

Вниманьем вашим мне даете вы!

Я Доротею потерял, увы!

Но отыскать ее следы, быть может,

Освободить ее, вернуть назад

Мне ваша мощная рука поможет.

Меня ж опасности не устрашат,

Чтоб вам добыть Юдифь, мой милый брат».

Два новых друга, движимые страстью,

Отправились на поиски. К несчастью,

Им на Ливорно указали путь.

Грабитель же намерен был свернуть

Как раз долиной противоположной.

Пока неслись они дорогой ложной,

Успел он без препятствий и легко

Увлечь свою добычу далеко.

Уводит пленниц он, немых от горя,

В пустынный замок свой на берег моря,

Меж Римом и Гаэтой, мрачный склеп,

Ужасный, отвратительный вертеп,

Где алчность и бесстыдное упорство,

Нечистоплотность, хитрость и обжорство,

Заносчивость хмельная, им под стать,

Кровавых распрей и насилий мать,

Неудержимость гнусного разгула,

В котором нежность и любовь уснула,

Все, все соединилось, чтобы дать

Образчик верный нравов человека,

Который не стеснен ни в чем от века.

О чудное подобие творца,

Так, значит, вот ты каково с лица!

Достигнув замка своего, мерзавец

За стол садится между двух красавиц.

Не соблюдая правил никаких,

Ест, обжирается и пьет за них,

И говорит им: «Да, скажите, кстати,

Кто будет эту ночь со мной в кровати?

Все безразлично, все годится мне:

Худа, толста, испанка, англичанка,

Магометанка или христианка.

Не все ль равно, ведь дело-то в вине!»

Услышав эти речи, вся краснея,

Рыданий не сдержала Доротея,

И бурно облака ее очей

Льют слезы на точеный носик ей,

На подбородок с ямкой небольшою,

Что сам Амур ваял своей рукою;

Ей скорбь и гибель чудятся кругом,

Британка же задумалась, потом

На дерзостного вора поглядела

И усмехнулась сдержанно и смело:

«Признаюсь, я была б совсем не прочь

Добычей вашей стать на эту ночь,

На что способна, доказав на деле,

Дочь Англии с разбойником в постели».

На эту речь достойный Мартингер

Сказал, уж будучи немного пьяным:

«В делах любви – британки всем пример», –

И снова пьет стакан он за стаканом,

Ее целует, ест и снова пьет,

Ругается, смеется и поет.

Рукою дерзкой – я сказать чуть смею –

Он треплет то Юдифь, то Доротею.

Та плачет; эта, виду не подав,

Не покраснев, ни слова не сказав,

Все позволяет грубому созданью.

Но наконец окончен пир, и вот,

Пошатываясь и с невнятной бранью,

Разбойник наш из-за стола встает,

Горя глазами, к выходу идет

И, Бахусу воздав даров без меры,

Готовится на празднество Венеры.

Британке Доротея, вся в слезах,

Тогда испуганно сказала: «Ах,

Ужель разделите вы с вором ложе?

Ужель разбойник заслужил, о боже,

Чтоб наслажденье дали вы ему?»

«Нет, я готовлюсь вовсе не к тому, –

Утешила подруга Доротею. –

Я постоять за честь свою сумею:

Я рыцарю любимому верна.

Бог наградил, как знаете вы сами,

Меня двумя могучими руками;

Недаром я Юдифью названа.

Умерьте же напрасную тревогу,

Побудьте здесь и помолитесь Богу».

Она идет, окончив эту речь,

В постель хозяина спокойно лечь.

Уж темной молчаливой ночи дрема

Покрыла стены проклятого дома.

Разбойники, толпою, охмелев,

Ушли проспаться, кто в сарай, кто в хлев,

И в этот миг, дышать почти не смея,

Совсем одна осталась Доротея.

Был Мартингер необычайно пьян.

Не говоря, не поднимая взгляда,

Расслабленный парами винограда,

Усталою рукой он обнял стан

Красавицы. Но все же, без сомненья,

Он жаждал сна сильней, чем наслажденья.

Юдифь, в коварной нежности своей,

Его заманивает в глубь сетей,

Что малодушным гибель расставляет,

И вскоре обессиленный злодей

Зевает тяжело и засыпает.

У Мартингера был над головой

Повешен, по привычке, меч стальной.

Британка тотчас же его хватает,

Аода, Иаиль припоминает,

Юдифь, Дебору, Симона-Петра{176},

От чьей руки ушам не ждать добра{177}

И подвиг чей затмится все же ею.

Затем, спокойно наклонясь к злодею,

Приподнимает медленно она

Тяжелую, как камень, от вина

Хмельную голову. Нащупав шею,

Она с размаху опускает меч

И сносит голову с широких плеч.

Вином и кровью залиты простыни;

У нашей благородной героини

На лбу, как и на теле, места нет,

Где не виднелся бы кровавый след.

Тут прыгает с кровати амазонка

И убегает с головой в руках

К своей подруге, для которой страх

Был нестерпимее, чем для ребенка;

И, плача, Доротея говорит:

«О, господи! Какой ужасный вид!

Какой поступок и какая смелость!

Бежим, бежим! Займется скоро свет,

И опасаюсь я за нашу целость!»

«Прошу вас, тише, – Розамор в ответ, –

Еще не все окончено, не скрою,

Ободритесь и следуйте за мною».

Но бодрости у Доротеи нет.

А их любовники далеко были,

Искали их и все не находили.

Уже и в Геную они пришли

И собираются пуститься в море

И ждать вестей хоть на морском просторе

О тех, чей милый след исчез с земли,

Их в нестерпимое повергнув горе.

Уносят волны их то к берегам,

Где, христиан усердных ободряя,

Отец святейший наш, на страх врагам,

Смиренно бережет ключи от рая,

То ко дворцам Венеции златой,

Где правит муж Тефии{178} – дож седой{179},

Или к Неаполю, к долинам лилий,

Где рядом с Саннадзаром спит Вергилий{180}.

Несут их боги резвые ветров

По темно-голубым хребтам валов

К столь знаменитой в древности пучине,

Где обитала прежде смерть, а ныне

Невозмутимо ровных волн покой

Не помнит больше о Харибде злой{181}

И где не слышен больше рев унылый

Псов, помыкаемых жестокой Сциллой,

Где, не кичась уже былою силой,

Под Этною гиганты мирно спят{182}:

Так землю изменил столетний ряд!

Они проходят через Сиракузы,

Приветствуют источник Аретузы{183},

Чьим тростниковым зарослям давно

Уж милых вод увидеть не дано{184}.

И море вновь, и вновь видений смена:

Край Августина{185}, берег Карфагена,{186}

Безмерно пышный прежде, а теперь

Обитель зла, где мусульманин-зверь

Объят пороком, жадностью и тьмою.

И наконец, водимые судьбою,

Причаливают к Франции они.

Там, утопая в сладостной тени,

Стоят Марселя древние строенья,

Подарок вымершего поколенья{187}.

О гордый град, где жил свободный грек,

Ты прошлого не возвратишь вовек.

Но быть под властию французских лилий,

Как знают все, прекраснее стократ.

К тому ж, твои окрестности укрыли

Еще чудесней и целебней клад.

Мария-Магдалина, по преданьям,

Служа Амуру в юности своей,

Потом исправилась и с содроганьем

Оплакивала жизнь минувших дней.

Ей сделалась постылой Палестина,

Она ушла во Францию и там

В ущелии, на скалах Максимина{188}

Жестоко бичевалась по ночам.

И с той поры весь воздух там, по слухам,

Наполнен чудным и волшебным духом.

К священным тем камням спешат припасть

Паломники, которых мучит страсть,

Которых тяготит Амура власть.

Предание гласит, что Магдалина,

Уже готовясь к смерти, как-то раз

Просила милости у Максимина:

«О, если некогда наступит час,

Что на моей скале, в моей пещере,

Любовники придут служить Венере,

Пусть тотчас же погаснет пламень их,

Пусть станет стыдно им страстей своих,

И пусть лишь горестное отвращенье

Заменит их любовь и их волненье!»

Благочестивый старец внял словам,

Что молвила бывалая святая,

И с этих пор, ту местность посещая,

Мы ненавидим самых милых нам.

Прекрасно ознакомившись с Марселем

И чудесам его воздав хвалу,

Наш Ла Тримуйль с суровым д’Аронделем

Отправились на чудную скалу,

Которую зовут Благоуханной

И чье могущество, на гибель злу,

Монахи прославляют неустанно.

Влечет француза набожность туда,

Британца ж – любопытство, как всегда.

Взойдя наверх, на каменных ступенях

Они увидели перед собой

Толпу людей, стоящих на коленях.

Две путницы там были. У одной

Струились слезы, жалость вызывая;

Была надменна и горда другая.

О, встреча сладостная! Чудный час!

Они своих любовниц отыскали!

Они от них не отрывают глаз

В том месте покаянья и печали.

Юдифь рассказывает в двух словах,

Как за позор и пережитый страх

Ее рука разбойнику отмстила.

Она в опасности не позабыла

Кошель, набитый туго, захватить,

Решив разумно, что не может быть

Он нужен Мартингеру в преисподней.

Затем, добравшись, с помощью Господней,

Со смертоносной саблею в руках,

До выхода из замка, впопыхах

Они с подругой разыскали море

И сели на корабль какой-то вскоре;

Без торгу капитану заплатив

И тотчас же оставивши залив,

Они помчались по Тирренским волнам,

И небо, вняв моленьям их безмолвным,

Свело вместе с рыцарями их

Под дивной сенью этих скал святых.

О, чудо! О, волшебное явленье!

Рассказ Юдифи в силах вызвать был

В ее любовнике лишь отвращенье.

О, небо! Что за злобное презренье

В его душе сменило прежний пыл!

Юдифи он не менее претил.

А Ла Тримуйль, в чьем сердце Доротея

Жила одна, соперниц не имея,

Ее находит вдруг совсем дурной

К ней поворачивается спиной.

Красавица была не в силах тоже

На рыцаря взглянуть без мелкой дрожи;

И лишь высоко, в роще неземной,

Спокойно радовалась Магдалина,

Что этим чудесам – она причина.

Увы! Была обманута она;

Ей, правда, обещали все святые

На нескончаемые времена,

Что на ее скале, как в чарах сна,

Влюбленные разлюбят; но Мария

Забыла попросить, чтоб, исцелясь

От чувства прежнего, в другую связь

Любовники вступить не пожелали.

Предвидел то и Максимин едва ли.

Поэтому тотчас же обняла

Юдифь Тримуйля, не храня приличий,

И Доротея сладостной добычей

Британцу восхищенному была.

Аббат Тритем считал, что, без сомненья,

Мария улыбалась с облаков,

Подобные увидев измененья.

Я оправдать ее вполне готов.

Нам добродетель нравится; но все же

И к прежнему занятью тянет тоже.

Едва спустились вниз со скал святых

Герои и красавицы, как сразу

К ним возвратился прежний разум их.

Известно уж по моему рассказу,

Что чары действуют лишь в месте том.

Тримуйль, припоминая со стыдом,

Как он возненавидел Доротею,

Ей целовал лицо, и грудь, и шею,

И никогда, казалось, ни верней,

Ни более покорным не был ей;

Она ж, от слез не находя покоя,

В объятьях дорогого ей героя

Ему дарила прежнюю любовь.

Юдифь вернулась к д’Аронделю вновь,

Не гневаясь и не гордясь нимало,

И снова все, как было раньше, стало;

И даже Магдалина без труда

Грехи им отпустила навсегда.

Француз отважный и герой британский,

К себе на седла милых посадив,

Отправились дорогой Орлеанской;

Один и тот же дышит в них порыв:

За родину помериться с врагами.

Но по пути, как вы поймете сами,

Они остались добрыми друзьями,

И ни красавицы, ни короли

Меж ними распрей вызвать не могли.

Как! Предисловье делать всякий раз

Ко всякой песни! Мне мораль постыла;

Бесхитростно поведанный рассказ

О том, что истинно происходило,

Спокойный, без затейливых прикрас,

Не блещущий ни юмором, ни сметкой,

Вот чем цензуру можно сделать кроткой.

Итак, читатель, приглашаю вас

Отправиться своей дорогой прямо.

Ведь главное картина, а не рама.

Карл набожный, придя под Орлеан,

Одушевлял бойцов отважных стан,

Судьбу отчизны милой подымая,

И все рвались вперед, ему внимая.

Он проповедовал им бранный пыл,

И вид его надменно-весел был,

Но в глубине души, увы, вздыхал он,

Своей возлюбленной не забывал он.

Ведь то, что он ее покинуть мог,

Расстаться с нею хоть на краткий срок,

Конечно, было доблестью большою:

Простившись с ней, простился он с душою.

Вернувшись восвояси и смирив

Воинственною славой увлеченье,

Он испытал старинных чувств прилив,

Любви благословенное мученье.

Амур на смену демону побед

Летит, и с ним бороться силы нет.

Король, прослушавший не без досады

Придворных бестолковые доклады,

Спешит уединиться в свой покой

И пишет там дрожащею рукой

Письмо любви, обеты постоянства.

Слезами было залито оно:

Чтоб осушить их, не было Бонно.

Один осел, из мелкого дворянства,

Был отвезти записку снаряжен.

Прошло не больше часа и, о горе,

С запискою обратно скачет он.

Король встревоженный, с тоской во взоре:

«Как! Ты вернулся? – задает вопрос. –

Мое письмо? Его ты не отвез?»

«Мужайтесь, государь! Страшна утрата!

Ах! Все погибло: в плен Агнеса взята;

Увы! Иоанны тоже след пропал».

Услыша это грубое признанье,

Король упал немедля без сознанья,

И только для того он снова встал,

Чтоб до конца испить свое страданье.

Кто вынести удар подобный мог,

Тот не любил глубоко, видит бог.

Агнесу Карл любил, и этот случай

Его пронзил тоской и злобой жгучей.

Хоть общею заботой окружен,

Едва не потерял рассудка он;

Его отца свела с ума{189} причина

Ничтожнее, – он был слабее сына{190}.

«Ах! – вскрикнул Карл. – Я уступить готов

Все рыцарство мое и духовенство,

Иоанну д’Арк, остатки округов,

Где признают еще мое главенство!

Пускай берут британцы, что хотят,

Но пусть мою любовь мне возвратят!

Монарх злосчастный, где твое блаженство?

Что толку в том, что волосы я рву?

Я потерял ее, я в сердце ранен,

Ах, может быть, пока я смерть зову,

Какой-нибудь бесстыдный англичанин

Овладевает, дерзостен и груб,

Красой, рожденной для французских губ!

Другой лобзанья с уст твоих срывает,

Другому светит твой прекрасный взор,

Рука другого грудь твою ласкает,

Другой… О, небо! О, какой позор!

И в этот миг ужасный, может статься,

Она не думает сопротивляться.

Ах, с темпераментом твоим, дитя,

Ты можешь друга позабыть шутя!»

Король унылый, неизвестность эту

Не в силах вытерпеть, прибег к совету

Астрологов, монахов, колдунов,

Евреев, сорбоннистов, докторов

И всех, кто бродит с книгою по свету{191}.

Он говорит им так: «Без лишних слов,

Скажите, как дела с моей любезной:

По-прежнему ль она в любви верна

И обо мне вздыхает ли она;

Не смейте лгать; таиться бесполезно».

Они советуются, вздор меля,

На всех наречьях, думая о плате:

Тот изучает руку короля,

Тот чертит треугольники в квадрате,

Один следит Меркурия полет,

Другой псалмы Давида достает,

Твердит «аминь», и шепчет, и поет,

Иной, чертя круги, взывает к бесу,

А тот в стакане изучает дно,

Как было в древности заведено,

Чтоб приподнять грядущего завесу.

Устав потеть, шептать и колдовать,

Они свидетельствуют громогласно,

Что добрый Карл спокойно может спать:

С Агнесою все обстоит прекрасно,

Монарху своему она верна,

И что благоприятствуют влюбленным

Все силы неба, звезды и луна.

Извольте верить господам ученым!

Шандоса беспощадный духовник

Использовал благоприятный миг,

И, несмотря на слезы, стоны, крик,

Он овладел Агнесой грубой силой.

Он счастие неполное постиг,

Слепую страсть одну, без ласки милой,

Союз без нежности, союз унылый,

Которого любовь не признает.

Взаимность сладкая – всего дороже!

Скажите мне, на самом деле, кто же

Приятно время проводил на ложе

С любовницей, что горько слезы льет,

Царапается, губы не дает?

Но этого монах не понимает,

Он лошадь непокорную стегает,

Нимало не заботясь, каково

Красавице в объятьях у него.

Влюбленный по уши в свою подругу

Паж, побежавший в город поживей,

Чтоб оказать избраннице своей

Достойную заботу и услугу,

Спешит домой. Ах, что он увидал!

Пред ним монах проклятый беспощадно,

Беснуясь похотливо, гнусно, жадно,

Как зверь, свою добычу пожирал.

При этом виде паж, кипя отвагой,

Напал на сволочь с обнаженной шпагой.

Тогда монаха нечестивый пыл

Самозащите место уступил.

Вскочив с кровати, палку он схватил

И на Монроза опустил с размаха.

Сцепились два отважные бойца,

И запылали яростно сердца,

Пажа – любовью, злобою – монаха.

Счастливцы, чей удел – спокойный труд,

Далеких сел благочестивый люд,

Привыкли наблюдать вблизи дубравы,

Как волк жестокий с мордою кровавой

Зубами шерсть овцы несчастной рвет

И кровь своей невинной жертвы пьет.

А если добрый пес с зубастой пастью,

Сочувствующий ближнего несчастью,

Летит к нему стрелой – свирепый волк,

Клыками издавая страшный щелк,

Овечку полумертвую бросает

Лежать беспомощно в траве густой,

Спешит к собаке, рвет ее, кусает

И с недругом вступает в страшный бой;

Израненный, он злобою пылает,

Рычит и брызжет пеной и слюной;

И всею силой своего сердечка

Трепещет за спасителя овечка.

Здесь было то же самое: монах

Рассвирепевший, с палкою в руках,

Дрался с Монрозом, полон зла и яда;

И тут же – победителю награда –

Агнеса на измятых простынях.

Хозяин и хозяйка, дети, слуги,

Услышав шум, бросаются в испуге

Наверх. Они бегут со всех сторон

И гнусного монаха тащат вон.

Все за пажа, все против негодяя,

Всем по душе отвага молодая.

Итак, Монроз свободен и спасен;

С красавицей вдвоем остался он.

Его соперник, дерзок, хоть сражен,

Отправился служить святую мессу.

Но как утешить бедную Агнесу?

В отчаянье, что увидал Монроз

Ее красы в столь недостойном виде,

При мысли о позоре, об обиде,

Красавица лила потоки слез.

Стыдом терзаемая, только смерти

Она желала в этот миг, поверьте,

И повторяла лишь одно: «Увы,

Я вас прошу, меня убейте вы!»

«Как? Вас убить? – вскричал Монроз, не в силе

Сдержать волненья нежного. – Убить!

Да если б даже вы и согрешили,

Вы жить должны, чтоб грех ваш искупить.

Подумайте, зачем вам жизнь губить.

Вы злого ничего не совершили,

Агнеса, дорогое божество!

Все это грех монаха одного!»

Хоть речь его была не слишком ясной,

Зато огонь его влюбленных глаз

Внушил желанье грешнице прекрасной

Земную жизнь не прерывать тотчас.

Пришла пора обедать. А печали

(По опыту я это знаю, ах!)

От века жалким смертным не мешали,

Страдая, объедаться на пирах.

Вот почему великие поэты,

Добряк Вергилий и болтун Гомер,

Которых с детства ставят нам в пример,

Не упускают случай про банкеты

Поговорить среди военных гроз.

Итак, друзья, Агнеса и Монроз

Обедать сели у кровати рядом.

Сперва в стыдливой скромности своей

Они не подымали и очей,

Затем, случайным обменявшись взглядом,

Оправились и стали посмелей.

Известно каждому, что в цвете лет,

Когда нет меры нашему здоровью,

Недурно приготовленный обед

Воспламеняет страсть. Горячей кровью

Пылает сердце, полное любовью,

И мозг бутылкою вина согрет.

Мы чувствуем приятное томленье,

Ах, плоть слаба и сильно искушенье.

Монроз влюбленный далее не мог

Бороться с дьяволом в тот миг опасный;

Упал он на колени и у ног

Красавицы молил: «Кумир прекрасный,

О, сжальтесь над моей любовью страстной,

Не то умру я тотчас, видит бог!

Вы не лишите страсть награды милой,

Которую злодей похитил силой!

Он преступленьем счастлив был. Увы,

Ужель не наградите верность вы?

Она взывает! Иль вы так черствы?»

Был довод недурен, скажу без лести;

Красавица признала вес его,

Но не сдалась сейчас же оттого,

Что наслажденье с соблюденьем чести

Для сердца нежного милей всего,

И легкое в любви сопротивленье

Лишь подливает масло в упоенье.

Но наконец Монроз счастливый, ах,

Был утвержден в приятнейших правах,

Войдя в благословенный рай влюбленных.

Что слава Генриха пред этим? Прах!

Да, королей свергал он побежденных,

Да, Франция сдалась ему, дрожа,

Однако сладостней судьба пажа.

Но как обманчиво земное счастье!

Как быстро рвется наслажденья нить!

От чистого потока сладострастья

Прекрасный паж едва успел вкусить,

Как вдруг отряд британцев подъезжает,

Идет наверх, стучится, дверь ломает.

Монах проклятый, ты, не кто иной,

Так подшутил над нашею четой.

Агнеса чувств лишилась от испуга;

Хватают бритты и ее, и друга;

Обоих их к Шандосу поведут.

К чему присудит их ужасный суд?

Увы! Любовникам придется туго;

По опыту уже известно им,

Что Жан Шандос бывает очень злым.

В глазах у них невольное смущенье,

А на душе тревога и волненье,

Но щеки вспыхивают ярче роз

При мысли о недавнем наслажденье.

Ах, что их ждет? Как встретит их Шандос?

На счастье их, случилось, что в тумане

Дорогою ошиблись англичане,

И показалось вдруг до двадцати

Французских рыцарей на их пути,

Которым об Агнесе и Иоанне

Приказ был всюду справки навести.

Когда сойдутся носом против носа

Два петуха, любовника, барбоса,

Иль узрит янсенист издалека

Лойолы бритого ученика,

Или, ультрамонтанца вдруг завидя,{192}

Дитя Кальвина смотрит, ненавидя,

Сейчас же начинается игра

Ударом пики, пасти иль пера.

Так точно даром время не теряют

Французы и отважною гурьбой,

Как соколы, на бриттов нападают,

А те, конечно, принимают бой;

Удары сыплются, мечи сверкают.

Кобыла, что красавицу везла,

Живою, как и всадница, была;

Она в пути вертелась и лягала,

Прекрасную наездницу трясла;

И вдруг как закусила удила:

Ее ночная схватка испугала.

Агнеса хочет слабою рукой

Ее сдержать, но та галопом мчится.

Напрасный труд! С неведомой судьбой

Красавице придется помириться.

В разгаре боя не видал Монроз,

Куда Агнесу резвый конь унес,

Летит она, как ветер, в туче пыли

Без отдыха уже четыре мили.

Но утомился конь и свой полет

У монастырских задержал ворот.

Кругом монастыря был лес тенистый;

Река, блиставшая волною чистой,

То медленно, то быстро, как стрела,

Извилисто вблизи его текла текла.

Поодаль холм зеленый возвышался;

Он каждой осенью обогащался

Дарами сладкими, что дал нам Ной,{193}

Когда, покинув свой сундук большой,

Предотвратил народов истребленье

И выдумал вина приготовленье,

За дни потопа утомлен водой.

Кругом Помона с Флорой молодой{194}

Разлили всюду нежную усладу,

Блаженство обонянью, радость взгляду.

Рай прародителей едва ли цвел

Роскошнее, чем этот тихий дол;

И не было еще полей на свете

Прекрасней, чище, сладостней, чем эти.

Вдыхая сей целительный эфир,

Сердца смятенные позабывали

Свои обиды, муки и печали,

И роскошь городов, и целый мир.

Вздохнув, взглянула нежная Агнеса

На монастырь, болевший в чаще леса,

На холм зеленый, реку, неба ширь.

То был, читатель, женский монастырь.

«Ах, наконец-то, – так она сказала, –

Мне Божия десница указала

Молитвы и невинности приют.

Увы! Должно быть, воля провиденья

Меня сюда послала, чтобы тут

Оплакала свои я прегрешенья:

Здесь чистые затворницы живут,

Не ведая мирского заблужденья,

А я известна до сих пор была

Лишь тем, что жизнь распутную вела».

Агнеса, громко говоря все это,

Заметила над воротами крест.

Пред символом спасенья дольних мест

Она склонилась, верою пригрета,

И, чувствуя раскаянье в крови,

Покаяться в грехах решила честно;

Прийти нетрудно к вере от любви:

То и другое – слабость, как известно.

Игуменья отправилась в Блуа

Два дня назад (возможность представлялась

Поправить монастырские дела),

А здесь ее наместницей осталась

Сестра Безонь{195}. Ей все повиновалось.

Она, Агнесу увидав, велит

Открыть ворота, ласково встречает

Несчастную. «Войдите, – говорит, –

Какой благой святитель посылает

Нам эту гостью? Дивной красотой

Блистаете вы, взоры удивляя.

Скажите, вы не ангел, не святая,

Которую Господь нам шлет из рая,

К обители смиренной и простой

Особенную милость проявляя?»

Агнеса скромно отвечает: «Нет,

Я та, которыми наполнен свет,

Опутана греховной паутиной,

И если в рай мне суждено попасть,

То там мне место рядом с Магдалиной.

Судьбы капризной роковая власть,

Господь, а главное – мой конь примчали

Меня сюда в тревоге и печали.

Грешней, чем я, отыщется едва ли;

Но сердцем я не огрубела, нет;

Ища добро, я потеряла след,

Теперь нашла. Благодаренье Богу,

Который к вам мне указал дорогу».

Ободрила почтенная сестра

Агнесу, каявшуюся так мило,

И, воспевая прелести добра,

Пред нею двери кельи растворила.

Там было чисто и освещено,

Приятно убрано, цветов полно,

Постель мягка и широка. Казалось,

Что для любви она предназначалась.

Агнеса радовалась от души,

Узнав, как сладко каяться в тиши.

Поужинав (об этом я ни разу

Не умолчу, чтоб не вредить рассказу),

Безонь сказала: «Милая сестра,

Уже довольно поздно, спать пора.

Вы знаете – лукавый, без сомненья,

Захочет вам поставить искушенья{196};

Но против этого есть верный меч:

Нам надо на одной кровати лечь;

Тогда нечистый вас не испугает.

Увидите, как это помогает».

Агнеса добрый приняла совет:

Они легли в постель и гасят свет.

Агнеса, рано радоваться чуду:

Судьба тебя преследует повсюду.

Читатель! Я не в силах говорить.

Сестра Безонь… Но пред таким моментом

Нельзя молчать! Я должен все открыть!

Сестра Безонь – она была студентом,

В наружности которого слились

И Геркулес, и нежный Адонис.

Лет двадцать он имел, никак не боле,

Был свеж, румян, силен и белокур.

Игуменью – увы! – в земной юдоли,

Как видите, преследовал Амур.

Сестра-студент в покое и богатстве

Довольно весело жила в аббатстве.

Так некогда у Ликомеда жил

Переодетый девушкой Ахилл{197}

И с Деидамией блаженство пил.

Едва в постель успела лечь Агнеса

С монашенкой, как тотчас же нашла,

Что перемена к лучшему (повеса

Взялся за дело) в той произошла.

Кричать, сопротивляться – мало толку,

Когда овца попала в зубы к волку.

Страдать безмолвно, не борясь со злом,

Исходом лучшим было, без сомненья.

Что размышлять! Да в случае таком

И времени-то нет для размышленья.

Когда студент (ведь люди устают)

Прервал на время свой усердный труд,

Прекрасная Агнеса в сокрушеньи

Так думала об этом приключеньи:

«Увы! не слышит Бог мою мольбу,

Как я желала бы остаться честной;

Но трудно спорить с истиной известной,

Что смертному не победить судьбу».

Я расскажу вам без затей напрасных,

Что утром два затворника прекрасных,

Запретной негою утомлены,

Лежали рядом, тесно сплетены,

И видели счастливейшие сны.

Ужасный шум заставил их проснуться.

Кругом сверкают факелы войны,

Смерть торжествует, стоны раздаются,

Повсюду кровь и павшие видны.

То конница британцев оголтелых

Осилила отряд французов смелых.

Французы, оттесненные назад,

С мечами наголо летят по лесу;

Британцы, их преследуя, кричат:

«Умрите иль отдайте нам Агнесу».

Но где она? Кто знает, наконец?

Старик Колен, пастух, седой мудрец,

Сказал им: «Господа, пася овец,

Я видел, как вошла в ворота эти

Красавица, милее всех на свете».

Тут англичане радостно кричат:

«Она в монастыре, сомненья нету,

Идем, друзья!» Безбожным нет запрету;

Перелезают стены, все громят,

И волчья стая – посреди ягнят!

Бегут, предавшись дикому веселью,

Из спальни в спальню и из кельи в келью,

В часовню, в погреб, в монастырский сад.

Бесстыдники хватают, что придется!

Сестра Урсула, о сестра Мартон,

В очах у вас смятенье, сердце бьется,

Вы мечетесь – враги со всех сторон,

Бежать хотите, путаетесь в юбке,

Но все напрасно, бедные голубки!

Вы обнимаете алтарь святой,

Слова молитв коверкая с испугу.

Но тщетно обращаетесь с мольбой

Вы к своему небесному супругу.

Господне стадо на его глазах

Неистовые нечестивцы, ах,

Насилуют на самых алтарях,

Не слушая их крик, их лепет детский.

Я знаю, что иной читатель светский,

Бесстыдный человек, монахинь враг,

Плохой шутник, напыщенный дурак,

Смеяться станет. Головы пустые,

Им все смешно! Но, сестры дорогие,

Вам каково, красавицам таким,

Застенчивым, невинным и простым,

Вздыхать и биться, сердцем холодея,

В объятьях беспощадного злодея,

Снося противных поцелуев грязь!

От крови свежепролитой дымясь,

С огнем в глазах и на устах с проклятьем,

Они мешают ненависть с объятьем,

Неистовствуют, Бога не страшась.

Колючи бороды, свирепы руки,

Дыханье их – отрава и тоска,

Тела – огонь. Их красная рука

Лаская, причиняет только муки.

Они похожи в этот миг совсем

На демонов, ворвавшихся в Эдем.

Ликуя, злодеянье с наглым взором

Невинных упивается позором.

Мартон, свершительницей добрых дел,

Барклай неумолимый завладел,

Шипэнк жестокий и Уортон проклятый

Гоняются за кроткою Беатой.

Толчки, проклятья, слезы, крик, огонь.

Вот в суматохе на сестру Безонь

Напали двое, спереди и сзади;

Студент напрасно молит о пощаде:

Они не слушают его рассказ.

Настигли хищники в смятенном стаде,

Агнеса благородная, и вас,

И вы своей не избежали доли –

Быть грешницей помимо вашей воли.

Начальник святотатцев, рослый бритт,

Бросается к сопернице Харит.

Ему, о дисциплине помня свято,

Агнесу уступают два солдата.

Святое небо и в разгаре бед

Нам иногда ниспосылает свет.

В тот час, когда исчадья Альбиона,

Невинность попирая и закон,

Творили мерзость посреди Сиона, –

С высот небесных Франции патрон,

Добряк Денис, насильем возмущен,

Дав ослабеть недружественным узам

Георгия – противника французам, –

Стремительно из рая мчится вон.

Луча полдневного он не седлает

На этот раз для спуска – оттого,

Что тотчас бы заметили его.

Он с богом тайны{198} в договор вступает.

Загадочное это божество

Мошенникам нередко помогает

(И это очень жалко), но порой

Его услуги ищет и герой;

В дворце и церкви – он повсюду нужен

И с нежными любовниками дружен.

Дениса в облако он поместил

И незаметно наземь опустил,

Святого окружив глубокой тайной,

С предосторожностью необычайной.

В окрестностях Блуа, глухим путем,

Святителю Иоанна повстречалась,

Которая, на конюхе верхом,

Проселочной дорогой пробиралась,

Моля усердно, чтоб помог творец

Ей отыскать доспехи, наконец.

Едва Денис заметил в отдаленьи

Свою избранницу, он ей кричит:

«О Девственница, Франции спасенье,

Невинных и монархов крепкий щит,

Иди! Я долее терпеть не в силе.

Иди! И прояви священный гнев.

Иди! Пускай спасительница лилий

Спасет моих благословенных дев.

Вот монастырь! Там зло одолевает:

Скорей!» И Девственница поспешает.

Святой Денис, ей заменя слугу,

Погонщика стегает на бегу.

И вот Иоанна посреди военных,

Которые терзают дам почтенных.

Была она без платья. Некий бритт

Ее увидел. Гнусный безобразник

Подумал, что она пришла на праздник.

Ему по вкусу героини вид,

И в наготе, его привлекшей взгляды,

Он грубо ищет низменной услады.

Ему ответом был удар меча

В нос! Негодяй упал с лицом багровым,

Ругаясь громко непристойным словом,

Тем, что, довольно коротко звуча,

Таит намек на родственные узы;

Его, к несчастью, любят и французы.

«Остановитесь, нечисти сыны,

Побойтесь Бога, дети Сатаны!» –

Кричит сурово этим оголтелым

Иоанна над его кровавым телом.

Но нечестивцы, занятые делом,

Не слушают ее призыва. Так

Побеги молодые жрет лошак

И окрика садовников не слышит.

Иоанна, разъяренная вдвойне

При виде их бесстыдства, гневом пышет

И, с помощью Дениса, вся в огне,

Летит отважно от спины к спине,

От ребер к ребрам и от шеи к шее,

Святым копьем разя все горячее.

И тот, который только начинал,

И тот, который вот уже кончал,

Ударом страшным по спине, по ляжке,

Повержен – всякий на своей монашке;

И, похотью еще напоены,

Летят их души в лапы Сатаны.

Один Уортон, злодей, могучий телом,

Покончивший всех раньше с гнусным делом,

Жестокий воин, Исаак Уортон,

С монашенки вскочил один лишь он;

Схватив оружье и меняя позу,

Иоаннину встречает он угрозу.

Вы наблюдали бой свирепый весь,

Святой Денис, французов покровитель!

Почтительно прошу, не подтвердите ль

То, что Иоанна совершила здесь.

Вскричала удивленная Иоанна:

«О мой Денис, мой дорогой святой,

Вот мой нагрудник и камзол, как странно!

Да ведь на нем и шлем небесный мой!

О, что я вижу! Негодяй проклятый

Тобой подаренные носит латы!»

Все это было верно. Дело в том,

Что (вы, читатель, не забыли это)

Агнеса их надела и потом

Была Шандосом вскоре же раздета.

Оруженосец рыцаря Уортон

Теперь был в эти латы облечен.

Иоанна д’Арк! На удивленье миру

Ты занесла десницу из десниц

За честь, за королевскую порфиру

И за невинность сотни голубиц,

Которых твой патрон хранил неважно.

Он молча созерцает, как отважно

Ты собственные латы сгоряча

Разбить готова взмахами меча.

В ужасном подземелье Этны дальней

Вулкана одноглазые друзья

Стучат по искрометной наковальне

Куда слабее, чем рука твоя,

Когда они, сильны, свирепы, дики,

Куют оружье своему владыке.

Надменный бритт, закованный в булат,

Смущенный, отступает шаг назад,

Дивясь тому, как ловко и как метко

Его колотит голая брюнетка.

Обезоружен этой наготой,

Боясь ее коснуться, как святыни,

Он держит меч трепещущей рукой

И только защищается отныне,

Любуясь прелестями героини.

Отсутствие Дениса-добряка

Меж тем святой Георгий замечает;

Он понял тотчас же, что помогает

Французам их патрон исподтишка.

Законною тревогою объятый,

Он озирает горние палаты

И наконец, сомнения гоня,

Велит подать известного коня{199}.

Коня подводят, и, закован в латы,

С копьем в руке, святой во весь опор

Пускается в неведомый простор,

Где сонм шаров светящихся мелькает,

Которые мечтательный Рене{200}

В тончайшем прахе, в вихревой волне

Без устали вращаться заставляет{201},

Несчетных звезд неистовый циклон,

Где все покорно воле притяженья

Иль, может быть, прославленный Ньютон,

Полету твоего воображенья.

Разгневанный Георгий на лету

Одолевает эту пустоту

И скачет по святителеву следу,

Когда Денис уже трубит победу.

Так ночью зажигает небосвод

Лучами ослепительного света

Внезапно налетевшая комета

И поражает ужасом народ;

Трепещет папа; в горе, поселяне

Неурожай предчувствуют заране.

Едва святой Георгий вдалеке

Узрел Денисов облик, для примера

Он грозное копье потряс в руке

И произнес, совсем как у Гомера{202}:

«Соперник немощный, Денис, Денис,

Поддержка нечестивцам и смутьянам,

Ты, значит, потихоньку сходишь вниз

И пакостишь героям англичанам!

Ты думаешь соперничать с судьбой

Своим ослом и женскою рукой

И не страшишься справедливой мести

Тебе, Иоанне и французам вместе?

Уже твоя трясучая башка

С убогих плеч однажды отлетела;

Ее вторично отделить от тела

Не постесняется моя рука;

Достойный пастырь воровского края,

Которому ты милости творишь,

Снеси ее еще разок в Париж,

Держа в руках и нежно лобызая».

Ответил, руки к небесам воздев,

Патрон прекрасной Франции смиренно:

«Святой Георгий, мой собрат почтенный!

Ты все еще не позабыл свой гнев?

Давно в раю мы обитаем оба,

А в сердце у тебя все та же злоба.

Как! Мы, которым ото всех почет,

Почиющие в драгоценных раках,

Не сеем мира, а, наоборот,

Проводим время в бесполезных драках?

Зачем упорно хочешь ты войны

Взамен спокойствия и тишины?

Зачем святителей твоей страны

Мутить обитель рая так и тянет?

Безбожники британцы! Есть предел

Долготерпенью. Гром небесный грянет,

И за свершителей ужасных дел

Молить всевышнего никто не станет.

Ужасен будет грешников удел.

Заступник рьяный адовых исчадий,

Святитель желчный, я тебя молю,

Будь кротче! Не мешай мне, бога ради,

Помочь своей стране и королю!»

При этой речи, от волненья красный,

Георгий вспыхнул яростью ужасной;

И, слушая, что говорит француз,

Он всей душою рвется в бой опасный,

Предполагая, что соперник – трус.

Он на него летит, мечом сверкая,

Как сокол, пташку встретив на пути.

Денис, благоразумно отступая

И времени напрасно не теряя,

Осла крылатого зовет: «Лети,

Лети сюда, чтоб жизнь мою спасти».

Так говоря, он позабыл, конечно,

Что жизнь его не прекратится вечно.

Осел наш возвращался в этот миг

Из солнечной Италии обратно

(Зачем, куда – читателю понятно).

Дениса доброго услышав крик,

К святителю он быстро подлетает,

С лазурной высоты спускаясь вниз.

Взобравшись на спину ему, Денис

Булат британца павшего хватает

И, яростно размахивая им,

Вступает в бой с соперником своим.

Георгий, обозленный, наступает

И делает мечом ужасный взмах

Над головой святого. Но сноровка

Не помогла. Тот уклонился ловко,

И голова осталась на плечах.

Вновь всадники несутся друг на друга,

Сверкают лезвия, звенит кольчуга.

Какая мощь, какая красота!

Упоены отвагою своею,

Стараются попасть в забрало, в шею,

В сиянье, в пах и в прочие места.

Оспаривая друг у друга славу,

Они победы отдаляли миг,

Как вдруг неистовый раздался крик:

Осел запел ужасную октаву,

Которая все небо потрясла;

И Эхо повторило крик осла.

Георгий побледнел. Денис смышленый,

Использовав момент, удар нанес

И отрубает у героя нос{203}.

Обрубок катится, окровавленный.

Хоть нету носа, но отвага есть;

В душе Георгия пылает месть.

С проклятием он Бога поминает

И, яростный удваивая пыл,

Заступнику французов отрубает

Тот член, что Петр у Малха отрубил.

Святой осел пронзительно завыл,

И райские чертоги содрогнулись.

Небесные ворота распахнулись;

Блистательный архангел Гавриил,

Своими огнезарными крылами

Спокойно рассекая высоту,

В пространстве показался над бойцами,

Неся в руке лилейной ветку ту,

Что веяла когда-то, зеленея,

В божественной деснице Моисея,

Когда он в море, покидая Нил,

Египетское войско утопил.

«Что я тут вижу? – закричал сердито

Архангел на дерущихся святых. –

Как! Слава аналоев золотых,

Смиренье, крест – все вами позабыто!

Приличны страсти и огонь войны

Для тех, что женщинами рождены.

Пусть, вечно недовольные собою,

Безумцы смертные, земли сыны,

С мирскою ратоборствуют судьбою.

Но вас зачем сражаться черт понес!

Чего вы меж собой не поделили?

Блаженство ли наскучило вам, или

С ума сошли вы? Боже! Ухо! Нос!

Как вы решились, дети совершенства,

Позабывая вечное блаженство,

Сражаться, крови не щадя своей,

Из-за каких-то жалких королей!

Довольно! Слушаться меня живей,

Иль с раем вам придется распроститься.

Я вам приказываю помириться.

Вы, господин Денис, берите нос

И помолитесь, чтобы он прирос.

Георгий-злюка, ухо подберите

И поскорей на место водворите».

Денис послушный тотчас же спешит

Исполнить все, что Гавриил велит.

Георгий тоже поднимает ухо

С травы. Соперники бормочут глухо

«Oremus», умилительный для слуха.

Все пристает прекрасно. Все спешит

Немедленно принять обычный вид.

И нос и ухо прирастают плотно,

От ран не остается и следа:

Настолько тело жирно и добротно

У жителей небесных, господа!

Тут Гавриил начальническим тоном

«Теперь поцеловаться!» – говорит.

Добряк Денис, не помнящий обид,

Охотно, первый, поцелуй дарит.

Георгий отвечал ему со стоном,

Клянясь в душе, что после отомстит.

Затем архангел следом за собою

Велит лететь смирившимся святым

В цветущий рай дорогой голубою,

Где чаши с нектаром готовят им.

Вы сомневаетесь, читатель строгий,

В моих словах? Я, право, не солгал.

У стен, что ток Скамандра{204} омывал,

Не раз в боях участвовали боги.

И разве не поведал вам Мильтон

Про ангелов крылатый легион{205},

Который бился в голубых просторах?

Как щепками, швырял горами он

И применял, что много хуже, порох.

Коль Сатана и Михаил сошлись

Когда-то в небесах, чтоб насмерть биться,

Тем более Георгий и Денис

Могли друг другу в волосы вцепиться.

Но если мир на небесах зацвел,

То человеческий унылый дол

Был, как обычно, преисполнен зол.

Благочестивый Карл к Агнесе милой

Летел мечтой, страдая с прежней силой.

А между тем Иоанна с торжеством

Работала блистающим мечом;

Ее соперника ждала могила:

Она ему то место отрубила,

Которым монастырь позорил он;

Пошатываясь, Исаак Уортон

Роняет меч, проклятье изрыгает

И, нераскаявшийся, умирает.

Монахинь древних величавый строй,

Увидев, что неистовый герой

Лежит во прахе, кровию измазан,

Воскликнул «Ave», в радости живой,

Что, чем грешил злодей, тем и наказан.

Сестра Беата, чей девичий стыд

Не пощадил неумолимый бритт,

Благодарила небо с тихим стоном,

Тайком любуясь яростным Уортоном,

И причитала сладко, прочим в лад:

«Увы! Никто так не был виноват».

Я поклялся, что сух и точен буду,

Мораль и отступленья позабуду,

Но бог любви всесилен, и пером

Моим он, как ему угодно, водит.

Пишу я все, что в голову приходит,

Капризным вдохновляем божеством.

Красавицы! Девицы, вдовы, жены,

Амуром созванные под знамена

Заманчивой, но яростной войны,

Бывает так, что двое влюблены

В одну из вас. Во всем они равны:

В талантах, в грации, в любви до гроба.

К себе располагают сердце оба:

Трепещет грудь, Амур велит любить,

И вы не знаете, как поступить.

Учителя рассказывают в школах

Историю осла (не из веселых).{206}

Раз этому ослу был принесен

Обед в двух мерках и поставлен он

На равном расстояньи с двух сторон.

Томимый этим искушеньем равно,

Осел не знал, какой избрать удел,

Стоял, ушами шевеля, не ел

И, равновесье сохранив, бесславно

От голода, близ пищи, околел.

Страшитесь следовать таким примерам,

Мои красавицы! Поверьте мне:

Шепнув «твоя» обоим кавалерам,

Окажетесь вы счастливы вдвойне.

Вблизи обители благословенной,

Увы, опустошенной и растленной,

Где за своих монахинь отомстил

Денис рукою Девы вдохновенной,

На берегу Луары замок был

С боями{207}, башнями, мостом подъемным,

С глубоким рвом, который окружал

Стоячею водой высокий вал,

С величественным парком, дряхлым, темным,

Куда полдневный луч не проникал.

В прекрасном замке этом был сеньором

Барон Кютандр, старик с орлиным взором.

Гостеприимно всех встречали там.

Барон Кютандр, добряк меж добряками,

От сердца радовался всем гостям.

Французов, бриттов – всех он звал друзьями;

Будь странник босиком иль в сапогах,

Принц, турок, женщина или монах –

Всех принимал охотно рыцарь старый,

Но требовал, чтоб приходили парой.

Своей причуды вовсе не тая,

Он блюл ее суровее закона

И нечета не признавал. Своя

Фантазия у каждого барона.

Когда попарно гости шли к нему,

Все было превосходно, но тому,

Кто приходил один, бывало худо:

Он голодал и долго ждал, покуда

Другой не подкрепит его права,

Совместно с ним составив цифру два.

Иоанна, облачась в доспехи брани,

Бряцавшие на величавом стане,

С Агнесою, под вечер, без труда,

Ведя беседу, прибыла туда.

Монах, не потерявший их следа,

Монах, исполнен злобы и нечестья,

Подходит к стенам мирного поместья.

Как волк, которым бедная овца

Была обглодана не до конца,

Стуча зубами и сверкая взором,

Вокруг овчарни крадется дозором,

Так этот англичанин, поп и вор

(В душе пылает похоть, алчен взор),

Отыскивал, блуждая ночью темной,

Добычу, отнятую у него.

Звонит, вопит он. Слуги одного

Увидев гостя, грузный и огромный

Сейчас же поднимают мост подъемный,

И духовник Шандоса, поражен,

Цепей тяжелых слышит гулкий звон;

Подъемный мост на воздух вознесен.

При этом зрелище – судите сами,

Кто стал божиться? Гнусный духовник.

Он бесновался, он махал руками,

Хотел кричать, но в горле замер крик.

Нередко наблюдаем мы в окошко,

Как, пробираясь между черепиц,

Пытается из голубятни кошка

Достать когтистой лапкой милых птиц.

Она глядит свирепо, и с испугу

Бедняжки жмутся в глубине друг к другу.

Монах еще сильнее был смущен,

Когда под деревом заметил он

Красавца с золотыми волосами,

С отважным взглядом, с черными бровями,

С пушком на подбородке, в цвете сил,

Блистающего красотою смелой

И молодостью, розовой и белой.

То был Амур, или, верней, то был

Прекрасный паж: Монроз осиротелый

Искал предмет своей любви день целый.

Блуждая так, он в монастырь попал.

Его улыбка всех сестер пленила,

Он был ничуть не хуже Гавриила,

Который их с небес благословлял.

И каждая при взгляде на Монроза

Краснела, точно молодая роза,

Шепча: «Зачем он не пришел в тот час,

Господь, когда насиловали нас!»

Все окружили юношу зараз,

И вот, узнав, что ищет он Агнесу,

Игуменья коня ему дает

И провожатого, чтоб он по лесу

Напрасно не плутал и без хлопот

Доехал до Кютандровых ворот.

Монроз спешит и видит, подъезжая,

Стоящего у моста негодяя.

Тут, злобою и радостью пылая,

Кричит он: «А! Так это ты, подлец!

Клянусь Шандосом и святою мессой,

Нет, более того, клянусь Агнесой,

Что будешь ты наказан наконец».

Монах отчаянный не отвечает,

Рука его от ярости дрожит.

Берет он пистолет{208}, курок спускает:

Бац! Порох вспыхивает и блестит,

Шальная пуля наугад летит,

Но направляемый рукой заблудшей –

Из выстрелов, конечно, самый худший.

Паж метко целится и сразу – хлоп

Ужасного монаха в медный лоб,

Где подлых замыслов была обитель.

Тот падает. Прекрасный победитель,

Внезапный сострадания порыв

Отзывчивой душою ощутив,

«Ах! – произнес. – Умри, по крайней мере,

Как человек, в раскаяньи и вере.

Прочти «Те Deum». Ты собакой жил,

Так помолись, чтоб Бог тебя простил».

«Нет, – отвечал преступник рясоносный, –

Прощай, прощай, я к дьяволу иду!»

Сказал – и умер. Дух его поносный

Умножил первый легион в аду{209}.

В то время, как монаха в полном сборе

Встречал, вздувая пламя, сонм чертей,

Благочестивый Карл, с тоской во взоре,

Вздыхая по возлюбленной своей,

Гулял верхом, чтоб успокоить горе,

Унылый, со своим духовником.

Читателю еще он незнаком.

Я парой строк сейчас исправлю это

И поясню, кто ради этикета

Был к королю, как ментор, приближен.

Он снисхожденье возводил в закон:

Добра и зла неточные мерила

Приятно зыблила его рука,

Его улыбка смертным говорила,

Что ноша добродетели легка.

Он заставлял грешить во имя веры,

Имел приятный голос и манеры,

Все примечал и превосходно льстил,

Всегда любезный и на все согласный.

Аббат монарха Франции прекрасной

(Он имя Бонифация носил)

Ученейшим доминиканцем был.

Прощая слабости людей охотно,

Он набожно и сладко говорил:

«Как жаль мне вас! Со стороны животной

Уязвлены вы. Это доля всех.

Любить Агнесу несомненный грех,

Но этот грех простится всех скорее.

Народ Господень, древние евреи,

Ему нередко предавались. Сам

Отец всех верующих, Авраам,

Решил иметь ребенка от Агари{210}, –

Его пленил служанки юной взгляд,

Недаром возбуждавший ревность в Саре.

Иаков на двух сестрах был женат.{211}

Все патриархи жили в сладкой смене

Различнейших любовных наслаждений.

Старик Вооз – и тот решил позвать

Старуху Руфь с ним разделить кровать.{212}

Натешившись с Вирсавией вначале,{213}

Давид великий прожил без печали

Душой и телом в избранном серале.

И храбрый сын его, известный тем,

Что волосы врагам его предали,{214}

Раз переведал весь его гарем.

Вам ведома и участь Соломона:

Он был мудрец, пророк и веры щит,

Иеговы{215} опора, меч закона,

И волокита был из волокит.

Так было с первого грехопаденья.

Так есть и будет – это доля всех.

Утешьтесь! Юность ищет наслажденья,

А старость мудрая замолит грех».

«О, – Карл промолвил, – ваша речь прекрасна,

Но, к сожаленью, я не Соломон.

Он счастлив был, а я скорблю ужасно.

Имел любовниц целых триста он{216},

А я одну, и с этой разлучен».

По носу слезы потекли, мешая

Унылому монарху говорить.

Тут видит он, во всю несется прыть

Какой-то всадник, реку огибая,

Подпрыгивая на седле смешно.

Король узнал в нем толстяка Бонно.

Вы знаете, наперсник тайны милой

Неотразимой обладает силой,

Когда терзает нас разлуки гнет.

Король, взволнован, как при виде чуда,

Кричит ему: «Кой черт тебя несет?

Что делает Агнеса? Сам откуда?

Где взор ее блестит светлей зари?

Скорей же отвечай мне, говори!»

Бонно, монаршим не смущен допросом,

От точки и до точки рассказал

О том, как куртку он переменял,

Как поваром вождя британцев стал,

Как он удачливо порвал с Шандосом,

Когда в бою забыли про него,

Чем он обязан хитрости и чуду;

Как он красавицу искал повсюду;

О том, что знал, наговорил он груду;

А, собственно, не знал он ничего:

Не знал он рокового приключенья,

Монаха страсти, не пропавшей зря,

Любви пажа, исполненной почтенья,

И мерзости в стенах монастыря.

Все страсти сотый раз перебирая,

Вздыхая, плача и считая дни,

Судьбу и злых британцев проклиная,

Еще печальней сделались они.

Настала ночь. Сияя кротко миру,

Медведица направилась к надиру{217}.

Задумчивому королю аббат

Сказал: «Уж поздно, в это время спят

Иль ужинают все без исключенья,

Будь то король или монах простой».

Карл, горестно поникнув головой,

Тая в груди любовные мученья

Все из-за той, которую искал,

Не отвечая, молча поскакал,

И очутились перед замком вскоре

Все трое – Карл с аббатом и Бонно.

Прах пастыря, погрязшего в позоре,

Швырнувши, как негодное бревно,

В канаву, паж, задумчивый и томный,

Глядел с досадою на мост подъемный,

Который разделял его и ту,

Чью мысленно ласкал он красоту.

Трех всадников увидев в лунном свете,

Он сладкую надежду ощутил,

Что выручат его сеньоры эти,

И выступил вперед, пригож и мил,

Скрывая имя и любовный пыл.

Как только с ними он заговорил,

К себе внушил Монроз расположенье.

Он королю понравился. Аббат

На нем остановил елейный взгляд

И пастырское дал благословенье.

Они составили все вместе чет.

Мост тотчас опускается, и вот

Коней копыта с грохотом суровым

Стучат по доскам четырехдюймовым{218},

Толстяк Бонно на кухню поспешил

И принялся за ужин у камина.

Аббат колена тотчас преклонил

И набожно творца благодарил;

А Карл, принявший имя дворянина,

Почтенного Кютандра отыскал.

Барон, с приветом (он еще не спал),

Ведет его к роскошному покою.

Карл только одиночества желал,

Чтоб насладиться нежною тоскою;

Он об Агнесе лил потоки слез,

Не зная, где искать свою подругу.

Осведомленнее был наш Монроз.

Он очень ловко расспросил прислугу,

Где спит Агнеса, где ее покой,

Все осторожным взглядом замечая.

Как кошка, что идет, подстерегая

Застенчивую мышку, чуть ступая,

Неслышною походкой воровской,

Глазами блещет, коготки готовит

И, жертву увидав, мгновенно ловит, –

Так юный паж, к красавице спеша,

На цыпочках, едва-едва дыша,

Шел ощупью, и наконец завеса

Отдернута, и перед ним Агнеса.

Быстрей, чем пуля из ружья летит,

Быстрее, чем железные опилки

Притягивает яростный магнит,

Войдя, любовник, молодой и пылкий,

Пал на колена пред софой, где спит

Его красавица, подобно розе,

В непринужденной и прелестной позе.

Для размышленья не было ни сил,

Ни времени. Огонь их подхватил

В одно мгновенье ока. В раскаленных

Лобзаньях нежные уста влюбленных

Слились. Заволокло желанье взор.

Слова любви? Они остались в горле.

Их языки друг друга нежно терли,

И был красноречив их разговор.

О, вздохи нег, безмолвье упоенья,

Прелюдия оркестра наслажденья!

Но этот сладостный дуэт прорвать

Пришлось им по причине неизбежной.

Агнеса помогла рукою нежной

Пажу постылые одежды снять.

Век золотой не знал их, безмятежный;

Придуманная, чтобы нас стеснять,

Противная природе, эта шкура

Всего невыносимей для Амура.

Кто это, боги! Флора и Зефир?

Психея ли божка любви ласкает?

Венеру ли твой юный сын, Кинир{219},

В объятьях сжал, позабывая мир,

Меж тем как Марс ревнует и вздыхает?

Карл, этот Марс французский, уж давно

Вздыхает рядом в обществе Бонно.

Он ест задумчиво и пьет печально.

Старик слуга, болтлив професьонально,

Чтоб мрачное высочество{220} развлечь,

Никем не прошенный, заводит речь

О том, что на дворянской половине

Спят двое путешественниц – одна

Брюнетка с гордым видом героини,

Другая – точно лилия нежна.

Карл встрепенулся, заживо задетый,

Он заставляет повторить приметы:

Какие волосы, улыбка, цвет

Лица и глаз, сложенье, сколько лет.

Он узнает своей любви предмет,

Ее, жемчужину земных жемчужин,

И, убежденный, забывает ужин.

«Прощай, Бонно! Я к ней бегу тотчас».

Сказал – и улетел, стуча при этом;

Король, он редко прибегал к секретам.

«Агнеса!» – повторял он столько раз,

Что до Агнесы крики долетели.

Чета любовников дрожит в постели.

Как избежать беды им, вот вопрос.

Но был изобретателен Монроз.

Он замечает в выступе светлицы

Подобие молельни иль божницы,

Алтарь миниатюрный, где порой

За деньги служит капуцин{221} седой.

Пустая ниша в глубине алькова

Еще ждала пристойного святого,

Закрытая завесой голубой.

Что делает Монроз? Быстрее мыши

За занавескою в алтарной нише

Он быстро прячется и впопыхах,

Конечно, забывает о штанах.

Король вбегает в спальню, обнимает

Свою Агнесу, нежный вздор меля,

И, весь в слезах, использовать желает

Права любовника и короля.

Святой за занавескою, с тоскою

Все это видя, испускает стон.

Король подходит, трогает рукою

И восклицает, крайне удивлен:

«Отцы святые! Черт! Я это вскрою!»

В нем полуревность, полустрах кипит.

Он дергает, порывисто и резко, –

И падает с карниза занавеска.

Прекрасный паж, испытывая стыд,

Спиною повернулся. Выделяясь,

Белело то, что в дни былых побед

Могучий Цезарь, вовсе не стесняясь,

Вручал тебе, красавец Никомод{222},

За что Великий Грек во время оно

Особенно любил Гефестиона{223},

Что Адриан явил средь Пантеона…

Герои, сколько слабостей у вас!

Читатели, вы помните ль рассказ

О том, как, в сердце вражеского стана,

Уснувшего Монроза нежный зад

Тремя цветами лилии подряд

Ночной порой украсила Иоанна

И как святой Денис ей помогал?

При виде лилий и при виде зада

Король смутился и молиться стал,

Вообразив, что это козни ада.

Агнесу жгут раскаянье и страх,

Она теряет чувства, крикнув: «Ах!»

Взволнованный король, в порыве муки,

Зовет, держа несчастную за руки:

«Сюда! Здесь дьявол!» Слыша эти звуки,

Встревоженный монах, забыв еду,

Спешит помочь попавшему в беду;

Испуганный Бонно, пыхтя, несется;

Иоанна пробудилась и берется

За добрый меч, что в битвах закален,

Готовая на бой идти отважно;

И только в спальне у себя барон,

Не слыша ничего, храпел протяжно.

То золотое время года было,

Когда в течении своем светило

Ночь убавляет, прибавляя к дням,

И, улыбаясь благосклонно нам,

Плывет по европейским небесам,

Не торопясь пересекать экватор.

То был твой праздник, о святой Иоанн{224},

Прославленный Иоанн, пустынь оратор.

Ты возвестил для всех времен и стран,

Что грешникам залог спасенья дан,

И я люблю тебя, пророк великий.

Другой Иоанн по лунным областям

С Астольфом путешествовал и там

Вернул рассудок другу Анджелики,

Коль верить Ариостовым словам{225}.

Иоанн Второй, верни и мне мой разум!

Ты своего не отвращал лица

От сладостного, дивного певца,

Который пестро сотканным рассказом

Властителей Феррары веселил;{226}

Ему ты строфы вольные простил,

Которые тебе он посвятил;

Прошу и я о помощи чудесной:

Я в ней нуждаюсь. Ведь тебе известно,

Что против героических годов,

Когда гремела Ариоста лира,

У нас гораздо больше дураков.

Спаси меня от всех болванов мира,

От всех хулителей моих стихов.

Порою шутки легкая отрада

Сойдет, смеясь, мой труд развеселить,

Но я серьезен, если это надо,

И только не желаю скучным быть.

Води моим пером и в сени вечной

Снеси Денису мой привет сердечный.

В окошко выглянув, Иоанна д’Арк

Увидела, что полон войска парк.

Гарцуют рыцари, горды собою,

Дам посадив на крупы лошадей;

Сто грозных всадников, готовы к бою,

Бряцают сталью копий и мечей.

На ста щитах кочующей Дианы

Дрожащие играют огоньки;

Ста шишаков колеблются султаны,

И, развеваясь посреди поляны

На древках копий, будто мотыльки,

По ветру вьются пестрые флажки.

Иоанна д’Арк решила, что ворвалась

Британцев рать со стороны реки.

Но героиня наша ошибалась, –

Подобные ошибки не редки

В военном деле. Нашей героине

Нередко приходилось быть гусыней

Без помощи Денисовой руки.

Но нет, не властелины Океана

Пришли Кютандр осыпать градом пуль,

А Дюнуа вернулся из Милана,

Герой, которого ждала Иоанна,

И с Дюнуа – прекрасный Ла Тримуйль,

Который с нежной Доротеей вместе

Так долго странствовал по всем краям,

Любовник постоянный, рыцарь чести,

Защитник ревностный прекрасных дам.

Избегнув мести своего злодея,

О родине нисколько не жалея,

С ним путешествовала Доротея.

Итак, составив четное число,

Все это воинство в Кютандр вошло.

Иоанна мчится вниз; король решает,

Что это бой, и следом поспешает,

Палаш блистающий в руке держа

И бросив вновь Агнесу и пажа.

Был юный паж счастливей без сравненья,

Чем тот, кто славой свой украсил трон.

Чистосердечно он вознес хваленья

Святителю, чье место занял он.

Ему пришлось одеться как попало.

Одной рукою прикрывая грудь,

Красавица другою помогала

Счастливцу панталоны натянуть.

Ее уста, прекрасные, как роза,

Дарили поцелуями Монроза.

Рука, полна желанья и стыда,

Все время попадала не туда.

Спустился в парк, не говоря ни слова,

Монроз прекрасный. Господин аббат

При виде Адониса молодого

Вздохнул печально и потупил взгляд.

Меж тем Агнеса привела в порядок

Лицо, улыбку, речь и волны складок.

Монарха отыскавший своего,

Стал Бонифаций уверять его,

Что это милость Божья, что чудесный

Святое место посетил гонец,

Что Франции прекрасной наконец

Знак явный подан милости небесной,

Что англичан отныне ждет беда.

Король поверил; верил он всегда.

Иоанна подтверждает эти речи:

«Нам помощь шлет всевышнего рука;

Великий государь, вас ждут войска,

Спешите к ним скорей для новой сечи».

Тримуйль и благородный Дюнуа

Свидетельствуют, что она права.

Стоявшая невдалеке, робея,

Пред королем склонилась Доротея.

Агнеса обняла ее, и вот

Из замка выезжает гордый взвод.

Смеются часто небеса над нами.

Вот и тогда их равнодушный взгляд

Следил, как бодро двигался полями

Героев и любовников отряд.

Прекрасный Карл с Агнесой нежной рядом

Дарил возлюбленную пылким взглядом,

И, королевской верностью горда,

Приветная, похожая на розу,

Красавица кивала иногда –

Какая слабость! – юному Монрозу.

Молитву путников творил аббат,

Но очень часто, утомленный ею,

Он направлял медоточивый взгляд

То на Агнесу, то на Доротею,

То на Монроза и на требник вновь.

Доспехи в золоте, в груди любовь –

Вот Ла Тримуйль! Он гарцевал, ликуя,

С прекрасной Доротеею воркуя.

Нежна, застенчива и влюблена,

Твердила о своей любви она,

Украдкою любовника целуя.

Он повторял ей, что одну мечту

Лелеет он: окончив подвиг чести,

На лоне наслажденья в Пуату

Зажить с возлюбленной прекрасной вместе.

Иоанна, девственной отваги цвет,

Одета в юбку и стальной корсет.

В великолепном головном уборе,

На благороднейшем осле своем

Беседовала важно с королем,

Но душу ей, увы, терзало горе.

Порой Иоанна испускала стон,

Раздумывая с видом невеселым

О Дюнуа: ей рисовался он

В воспоминаньях совершенно голым.

Бонно, едва переводивший дух,

Вспотевший, с бородою патриарха,

Шел, как слуга великого монарха,

В хвосте, заботясь о хозяйстве. Двух

Ленивых мулов вел он с индюками,

Цыплятами, вареньем, пирогами,

Вином, отборными окороками.

В то время Жан Шандос меж диких скал

Исчезнувших любовников искал

И показался вдруг на повороте

Героям, размышлявшим об Эроте.

Порядочная свита с ним была,

Но были там лишь грубые вояки,

И прелесть женская в ней не цвела,

На нежных лицах не пылали маки

И на сосках бутоны алых роз.

«О, о! – воскликнул грозно Жан Шандос, –

Чуть не у каждого из вас девица,

Французы, род презренный и смешной,

А у Шандоса нету ни одной!

Решай, Фортуна, я хочу сразиться,

Я вызываю вас. Мы будем биться

Попеременно шпагой и копьем!

Пускай выходит драться, кто посмеет.

Тому, кто в поединке одолеет,

Из трех любая пусть принадлежит».

Бесстыдством оскорбленный, Карл дрожит

От гнева, тотчас за копье берется,

Но Дюнуа великий говорит:

«Сеньор, позвольте мне за вас бороться».

Сказавши это, он летит вперед.

Но Ла Тримуйль прекрасный в свой черед

Кричит: «Нет, я!» Никто не уступает.

Добряк Бонно им жребий предлагает.

Так в героические времена

На узелки тянулись имена

Героев, доблестной искавших смерти.

Так участь избираемых в конверте

Таит республиканская страна{227}.

И если смею приводить примеры,

Достойные неоспоримой веры,

Я вам скажу, что и святой Матфей

Так утвержден был{228} в должности своей.

Дрожит за короля, кряхтит, вздыхает

Добряк Бонно и жребий вынимает.

С высот сияющих святой Денис

Глядит с отеческой улыбкой вниз,

Любуясь Девственницею могучей,

И направляет бестолковый случай.

Он счастлив: узелок Иоанной взят.

Ему хотелось, чтобы вновь, без страха,

Забыв мечты и гнусного монаха,

Она схватила боевой булат.

Священною отвагой обуянна,

За кустик скромно прячется Иоанна,

Чтобы надеть кольчугу, юбку снять,

Из рук оруженосца меч принять,

И, наконец, исполненная гнева,

На своего осла садится Дева.

Колени сжав, она копьем трясет,

Одиннадцати тысяч дев{229} зовет

Себе на помощь силу. А Шандосу

Нельзя к святым показывать и носу,

И, как безбожник, он на бой идет.

Бросается к Иоанне Жан проклятый.

Их мужество равно, блистает взор;

Осел и конь, закованные в латы,

Почуяв шпоры, мчат во весь опор,

И крепкий лоб, такой же лоб встречая,

Рождает в воздухе зловещий треск.

Кровь лошади струится, обагряя

Разбитого доспеха мрачный блеск.

Раздалось эхо страшного удара;

Неистовый пронесся крик осла;

И, разом выбитые из седла,

Лежат герои. Привязав два шара

К веревкам одинаковой длины,

Пустите их с двух точек полукруга:

Они стремятся, ярости полны,

С размаху налетают друг на друга,

И оба сплющены в единый миг;

Их вес и натиск был равновелик.

Взволнованы французы, как и бритты.

Они страшатся, что бойцы убиты.

Спасительница Франции, увы,

Как ни храбры, как ни прекрасны вы,

Но такова уж женская натура:

Сильней Шандосова мускулатура,

Устойчивее ноги, крепче кость.

Он вскакивает, источая злость.

Иоанна тоже хочет встать во гневе,

Но помешал ей поворот осла,

И на лопатки, как и должно деве,

Иоанна побежденная легла.

Шандос решает, что в ужасной схватке

Им Дюнуа положен на лопатки

Иль сам король. Спешит узнать Шандос,

Кому он поражение нанес.

Снимает шлем и видит смоль волос,

Глаза прекрасные. Снимает латы

И видит, изумлением объятый:

Пред ним две груди, прелестью равны,

Разделены, округлы и нежны,

На них цветут два алые бутона,

Как розы две у тихого затона.

Предание гласит, что в этот час

Шандос творца прославил в первый раз:

«Она моя, надменная Иоанна,

Опора Франции досталась мне!

Клянусь святым Георгием, желанна

Мне Девственница гордая вдвойне.

Пускай святой Денис меня осудит:

Марс и Амур – моя защита будет».

Оруженосец вторил: «Да, милорд,

Упрочьте судьбы английского трона.

Отец Лурди в уверенности тверд,

Что Франция не понесет урона,

Пока верней, чем Лациума щит{230},

Вот эта девственность ее хранит,

Сулящая отчизне нашей беды.

Берите с бою этот стяг победы».

«Да, – отвечал британец, – их оплот

Теперь становится моим уделом».

Иоанна бедная, дрожа всем телом,

Обеты всевозможные дает

Денису, лишена защиты лучшей.

Герой прекрасный, Дюнуа могучий

Вздыхает. Что поделать может он,

Раз поединка свято чтут закон

Все нации? Какой ужасный случай!

Копыта врозь, с поникшей головой

И уши опустив, с Иоанной рядом

Лежит осел; с глубокою тоской

Следит он за Шандосом смутным взглядом,

Давно питая в сердце тайный пыл

К прекрасной Девственнице, полной сил,

Строй нежных чувств, которые едва ли

Ослы простые на земле знавали.

Доминиканец тоже стал дрожать:

Его пугает злой британский воин.

Он, главное, за Карла неспокоен:

Вдруг, чтобы честь отчизны поддержать

И дерзкому не дать над ней глумиться,

Король с Агнесою соединится,

И в те же воды повернут свой руль

С прекрасной Доротеей Ла Тримуйль?

Он стал под дубом, с горьким сокрушеньем,

И грустно предается размышленьям

Над действием и над происхожденьем

Приятного греха, чье имя блуд.

Почтенный брат, уединившись тут,

Был осенен таинственным виденьем,

Похожим на пророческие сны

Иакова, проныры в рукавицах{231},

Нажившего кой-что на чечевицах,

Как делают Израиля сыны.

Старик Иаков увидал когда-то

В вечерний час на берегу Евфрата

Баранов, лезших на хребты овец,

Которые встречали их покорно.

В том, что увидел наш святой отец,

Таились мудрости не меньшей зерна.

Он видел рыцарства грядущий цвет,

Он наблюдал, как баловни побед

С роскошными красавицами рядом

Их пожирали сладострастным взглядом,

И каждого из них (о, козни зла!)

Любовь неудержимая влекла.

Так в дни весны, когда, с небес слетая,

Зефир и Флора дарят жизнь цветам,

Разноголосая пернатых стая

Любовью тешится по всем кустам;

Целуются стрекозы здесь и там,

А львы уходят в тень, с любовью в рыке,

К своим подругам, что уже не дики.

Он зрит того, чья слава, как лучи, –

Франциска Первого, бойца. И что же?

С прекрасной Анной{232} он забыл на ложе

Утраченные в Павии мечи.{233}

Уводят Карла Пятого от лавров{234}

Дочь Фландрии и дочь неверных мавров.

Цвет королей! Один на склоне дней

Схватил подагру, а другой – скверней.

Вокруг Дианы{235} резво вьются смехи,

Когда Амур, для сладостной потехи,

Ее любовной радует игрой

С тобою, Генрих, именем Второй.{236}

Клорису для пажа позабывает

Девятый Карл{237}, преемник твой пустой{238},

Не беспокоясь, что Париж пылает.

Но что за блеск геройский окружает

Тебя, о Борджа, Александр Шестой!

Ты явлен взору в образах без счета:

Здесь – без тиары, как супруг простой,

С Ваноццой делишь радости Эрота{239},

Немного ниже – с дочерью своей

Лукрецией, признанье шепчешь ей.

О, Лев Десятый, славный Павел Третий!{240}

Все короли в любви пред вами дети;

И все же вы уступите ему,

Великому беарнцу моему;{241}

Не столько доблесть в брани и в совете

И громкое над Лигой торжество,

Как Габриель{242}, прославили его.

А дальше – век счастливого владыки,

Век пышных празднеств. О, не чудеса ль

Твой двор блестящий, Людовик Великий{243},

Амуром выстроенный твой Версаль,

Где были призваны служить любови

Все грации, где каждый был влюблен;

Цветочным ложем стал твой славный трон,

И бог войны напрасно жаждал крови;

Амур, ты приводил их к королю,

Нетерпеливо шепчущих: «Люблю»,

Соперниц – знаменитую доныне

Племянницу лукавца Мазарини{244},

Горячую, как солнце, Монтеспан

И Лавальер{245}. Всем час блаженства дан.

Одна вкушает страстное мгновенье,

Другая ожидает наслажденья.

О времена Регентства, дни утех,{246}

Когда никто уже не ищет славы,

А только наслажденья и забавы,

Позабывая, что такое грех,

Когда беспечного безумья смех

Доносится и в сельские дубравы.

Тогда регент из пышного дворца

Своим примером зажигал сердца,

И в Люксембурге Дафна молодая,{247}

Влюбленному призыву отвечая,

Звездой двора веселого цвела;

Ее вели к постели, обнимая,

Амуры с Бахусом из-за стола.

Но я смолкаю; нынешние лета

Не смею я в стихах живописать.

Опасность не хочу я накликать;

Дни современные – ковчег завета:

И кто его посмеет тронуть, тот,

Сраженный небом, замертво падет.

Я замолчу. Но если б только смел я,

То вас бы, о красавица, воспел я,

Вас, поклоненья моего предмет,

Любви, красы и благородства цвет,

И положил бы в беспредельной вере

У ваших ног дань сердца, как Венере.

О, если бы Амур и девять муз

Мне помогли, воспел бы я союз

Любви и славы, но, увы, словами

Восторга мне не выразить пред вами.

А погрузившийся в святой экстаз

Аббат, конечно, наблюдал и вас.

Он взором жадным, но, как прежде, скромным,

Светлейшее из зрелищ созерцал,

Как двое несравненных, с видом томным,

Пьют до конца запретных нег бокал.

«Увы, коль все великие на свете

Ведут попарно поединки эти, –

Воскликнул он, – то разъяренный бритт,

Который перед Девою стоит,

Свершает промысла закон, не боле.

Так подчинимся же господней воле,

Аминь, аминь», – он прошептал, и вот

Благоговейно продолженья ждет.

Но нет, Денис, за Францию предстатель,

Не мог позволить, чтобы Жан Шандос

Иоанне роковой удар нанес.

Вы знаете, конечно, друг читатель,

Что будет, если завязать тесьму{248}.

То средство страшное и колдовское;

Святой не должен прибегать к нему,

Когда он может приискать другое.

Огонь Шандоса превратился в лед.

Он, ничего не сделав, устает;

Бессилием внезапным утомленный,

На берегу желанья он поблек,

Как увядает в засуху цветок,

С согнутым стеблем, с головой склоненной,

Мечтающий с напрасною тоской

О животворной влаге, насмерть ранен.

Так усмирен был гордый англичанин

Дениса чудотворною рукой.

Иоанна быстро покидает бритта,

Приходит в чувство и, смеясь над ним,

Кричит Шандосу: «Англии защита,

Нельзя сказать, что ты непобедим.

Господь, услышавший мои молитвы,

Лишил тебя меча в начале битвы.

Но мы еще поборемся с тобой,

И отомщу я поздно или рано.

Всех англичан зову сейчас на бой.

Прощай до встречи возле Орлеана».

Шандос надменный произнес в ответ:

«Прощайте; девушка вы или нет,

Когда опять мы вступим в бой открытый,

Святой Георгий будет мне защитой».

О наслаждение, о мать природы{249},

Венера, просветившая народы,

Ты, чье величье славил Эпикур,

Ты, пред которою никто не хмур,

Ты, открывающая чудной властью

Дорогу к плодовитости и счастью

Бессчетной, суетной толпе людей,

Которым жизни ты самой милей;

Ты, в чьих руках искали миг забвенья

И бог небес, и грозный бог сраженья;

Ты, чья улыбка разгоняет мрак,

Ты, кем в сады обращена пустыня,

К которой сходит твой блаженный шаг;

Спустись с небес, прекрасная богиня,

На колеснице из живых цветов,

Которую амуры окружают,

Уносят крылья нежных голубков,

Целующихся между облаков,

И легкие зефиры провожают;

Приди в наш мир, будь ласковой к нему,

Приди; пусть подозрения и ссоры,

Отчаянье, завистливые взоры

Уйдут навек в ужасный ад, во тьму,

В глубокую и вечную тюрьму;

Пусть все, что враждовало и боролось,

Услышав твой животворящий голос,

Восторженно склонится пред тобой:

Один закон да будет – только твой.

О нежная Венера, будь опорой

Монарху нашей Франции, который

Опасности предвидит впереди.

Дай мир Агнесе на его груди,

Умножь их радость, горе услади.

О девственной Иоанне не молю я:

Она еще не знала поцелуя

И власти не изведала твоей;

Святой Денис защитой будет ей.

Но Ла Тримуйля ты и Доротею

Своею милостью благослови,

Пусть вечно он не расстается с нею,

Вкушая сладкие плоды любви;

Пусть мир ее не возмутят до гроба

Былых врагов предательство и злоба.

А ты, о Комос{250}, награди Бонно

Подарком пышным и его достойным:

Им перемирие заключено

Меж Карлом и Шандосом беспокойным.

Он, охраняя честь обеих стран

И множа пользу Франции сторицей,

Согласье получил от англичан

Луару счесть военною границей.

Он полн заботы о британцах был,

Он знал их вкусы, нравы изучил;

Им ростбифы на масле подавали,

Плумпудинги{251} и вина предлагали,

А более изящные блюда

Пошли на стол французам, как всегда:

Тончайшие рагу, и соус сладкий,

И с красными ногами куропатки.

Шандос надменный, кончив пить и есть,

Поехал вдоль Луары. Он клянется

Раз начатое до конца довесть

И с бою взять у Девственницы честь,

А в ожиданье за пажа берется.

Близ Дюнуа, по-прежнему смела,

Иоанна снова место заняла.

Король французов, со своим отрядом,

С духовником в хвосте, с Агнесой рядом,

Поднялся по течению с версту,

Избрав для остановки местность ту,

Где замедляется волна Луары.

Плавучий мост на лодках, очень старый

И в дырах весь, годился лишь на слом;

В конце его скрывал часовню ельник.

Торжественно и важно там отшельник

Читал обедню. Мальчик дискантом

Монаху помогал в труде святом.

Но Карл молиться не повел Агнесу:

Он поутру в Кютандре слушал мессу.

Лишь Доротея нежная, с тех пор

Как испытала ужас и позор

И все ж спаслась, благодаря лишь чуду,

Не упускала случая повсюду

Воспользоваться мессою второй.

Она спешит, сойдя с коня, смиренно

Три раза окропить себя водой

И молится коленопреклоненно,

Сложив ладони с кроткою мольбой.

Ее заметив вдруг, отшельник хилый

Был ослеплен и, тяжело дыша,

Забыв воскликнуть: «Господи, помилуй!»,

Воскликнул: «Господи, как хороша!»

Шандос зашел туда же, без сомненья,

Не для молитвы, а для развлеченья.

С надменным видом, мимоходом он

Красотке делает полупоклон,

Разгуливает, свищет без стесненья

И наконец становится за ней,

Не слушая божественных речей.

Несясь к всевышнему духовным взглядом,

Моля дать сил сопротивляться злу,

Француженка лежала на полу,

Лоб опустив к земле и кверху задом.

Ее короткой юбки легкий край,

Откинувшись, как будто невзначай,

Открыл очам Шандоса очерк тайный

Двух ножек красоты необычайной,

Подобных тем, что, тронут и смущен,

Увидел у Дианы Актеон.{252}

Тут наш Шандос, забыв богослуженье,

Почуял очень светское волненье

И, дерзко оскорбляя божий храм,

Рукою начинает шарить там,

Где было все с атласом белым схоже.

Я не намерен, о великий боже,

Описывать читателям-друзьям,

Краснеющим перед таким вопросом,

Что было дальше сделано Шандосом.

Но Ла Тримуйль, заметивший, куда

Ушла его любовь, его звезда,

В часовню за красавицею входит.

Куда, куда Амур нас не заводит?

Как раз в тот миг священник обращал

Лицо назад. Шандос же начинал

С красоткой обходиться все смелее,

И крик дрожащей, бледной Доротеи,

Казалось, слышен был на целый свет.

Я славному художнику предмет

Подобный дал бы на изображенье,

Чтоб он нарисовал всех четверых,

Их удивление и лица их.

Пуатевинец закричал в волненьи:

«Британец дерзкий, рыцарства позор,

Как ты решился, богохульный вор,

Во храме на такое предприятье?»

С надменным видом оправляя платье

И к выходу идя, ему Шандос

На это предложил такой вопрос:

«А вы-то, сударь, здесь при чем? И кто вы?»

«Я, – возразил француз, на все готовый, –

Ее любовник, гордый и суровый,

И, знайте, у меня привычка есть

Отмщать ее нетронутую честь».

«Что ж, если так, ясна мне ваша злоба, –

Сказал Шандос. – Столкуемся мы оба.

Хоть иногда я на спины гляжу,

Но все же вам своей не покажу».

Француз прекрасный и британец гордый

Идут к коням, друзьям бессчетных сеч,

Берут рукой неколебимо твердой

Из рук оруженосцев щит и меч,

Потом, вскочив в седло, не зная страха,

Сшибаются друг с другом в вихре праха.

Прекрасной Доротеи стон и плач

Противников остановить не в силе.

Тримуйль, несясь на поединок вскачь,

«Отмщу за вас, – успел ей крикнуть, – или

Умру». Но он ошибся, потому

Что отомстить не удалось ему.

Уже он панцирь из блестящей меди

Пробил Шандосу в двух иль трех местах

И близок был к решительной победе,

Как вдруг споткнулся конь его, и, ах,

Он падает посередине боя,

И смят копытом шлем на лбу героя,

И на траву течет густая кровь.

Бежит отшельник, увидав несчастье,

Вопит «In manus», хочет дать причастье.

О Доротея! Бедная любовь!

Близ друга распростертая безгласно,

Сперва ты крикнуть силилась, напрасно,

Но наконец шепнула, чуть дыша:

«О мой любимый! Я его убила…

Я виновата и умру сперва!

Меня часовня эта погубила.

Несчастие случилось оттого,

Что я на миг оставила его,

Любви и Ла Тримуйлю изменила,

Чтоб слушать две обедни в день, о, стыд!»

Так, плача, Доротея говорит.

Шандос доволен был концом сраженья.

«Француз прекрасный, храбрых украшенье,

А также ты, прекрасная моя,

Вас объявляю пленниками я.

Обычай наш известен вам, наверно.

Агнеса чуть моею не была,

Я Девственницу выбил из седла.

Но, признаю, свой долг исполнил скверно.

Все это наверстаю я сейчас

И честь британцев поддержу примерно,

А в судьи, Ла Тримуйль, беру я вас».

Отшельник, Ла Тримуйль и Доротея,

Услышав речь подобную, дрожат.

Так в глубине глухих пещер, робея,

Пастушка к небесам возводит взгляд,

Толпится стадо близ нее без толка,

И верный пес смущен глазами волка.

Но хоть святая запоздала месть,

Не в силах было небо перенесть

Грехов Шандоса мерзостный излишек.

Он грабил, жег, он лгал во все часы,

Насиловал девчонок и мальчишек,

И ангел смерти это на весы

Все положил, суровый и бесстрастный.

На берегу был Дюнуа прекрасный,

Он видел поединок вдалеке,

Недвижного Тримуйля на песке,

Красавицу, безмолвную от страха,

Коленопреклоненного монаха

И гордого Шандоса на коне:

И он летит, как ветер в вышине.

В то время был обычай в Альбионе

По имени все вещи называть.

Уж победителя успел нагнать

Наш Дюнуа, уж встретились их кони,

Как вдруг непобедимый паладин

Отчетливо услышал: «Шлюхин сын!»{253}

«Да, я таков! Но это не обида:

Таков удел и Вакха и Алкида,

Таков был Ромул и Персей таков{254},

Отчизны слава и гроза врагов.

Я в честь их буду биться, – то не шутка.

Припомни лучше, что рукой ублюдка

Отечество покорено твое{255}.

О вы, чью мать ласкал властитель грома,

Мой меч направьте и мое копье!

Докажем, что ублюдкам честь знакома!»

Была молитва, может быть, грешна;

Но мифы знал прекрасно Дюнуа,

Их Библии всегда предпочитая.

И вмиг сверкнула пика золотая,

И шпоры золоченые, звеня,

Вонзились в стройные бока коня.

Ударом первым, налетев, с откоса.

Разбил он многоцветный щит Шандоса

И расколол ему на два куска

Негнущуюся сталь воротника.

Удар наносит храбрый англичанин

По панцирю тяжелому копьем,

Гремят доспехи, но никто не ранен.

Вновь рыцари в порыве боевом,

Пылая гневом, чуждые испуга,

Отважно налетают друг на друга.

Их кони, сбросив грузных седоков,

Вдоль зеленью покрытых берегов

Пошли пастись спокойно в отдаленье.

Как оторвавшиеся от скалы

Во время сильного землетрясения

Две страшных глыбы, гулко-тяжелы,

Грохочут, падая на дно долины, –

Так падают и наши паладины.

Ужасным эхом потрясен простор,

Трепещет воздух, стонут нимфы гор.

Когда Арей{256}, сопутствуемый Страхом,

Пылая гневом, кровию покрыт,

Спускался с неба, чтобы мощным взмахом

Поднять над берегом Скамандра щит,

Когда Паллада, не смутясь нимало,

Рать ста царей на бой одушевляла, –

Была вот так же твердь потрясена;

Дрожала преисподней глубина{257};

И сам Плутон, бледнея в царстве теней,

Страшился за судьбу своих владений.

Подобно волнам, что о берег бьют,

Герои наши яростно встают,

Мечи свои стремительно хватают,

Сталь панцирей друг другу разрубают,

Друг друга ранят в грудь, и в пах, и в бровь.

Уже течет пурпуровая кровь

По шлемам, по разрубленным кольчугам,

И, отовсюду собираясь кругом,

На битву зрители глядят с испугом,

Молчат, не дышат и не сводят глаз.

Толпа всегда одушевляет нас;

Ее вниманье – возбудитель славы.

А поединок, грозный и кровавый,

Лишь начал разгораться в этот час.

Ахилл и Гектор, гневные без меры,

Или теперешние гренадеры,

Или голодные и злые львы,

Не так горды, не так жестоки вы,

Как наши рыцари. Ободрив чувства

И к силе присоединив искусство,

Француз британца за руку схватил,

Ударом метким меч его разбил,

Подножку дал – и на траву откоса

В мгновенье ока повалил Шандоса.

Но, повалив его, упал и сам.

И продолжают оба битву там –

Француз поверх, а снизу англичанин.

Наш Дюнуа, почти совсем не ранен,

Великодушья сохраняя вид,

Врага давя коленом, говорит:

«Сдавайся!» – «Как же, – отвечает бритт, –

Вот получи-ка просьбу о пощаде!»

И, как-то изловчившись пред концом,

Ударил он с большою силой сзади

Коротким и отточенным ножом

Того, кто заплатил ему добром:

Но, встретив крепкие стальные латы,

Сломался пополам клинок проклятый.

Тут Дюнуа воскликнул: «Если так,

Умри немедленно, бесчестный враг!»

И, воздавая дерзкому сторицей,

Его мечом ударил под ключицей.

Пред смертию британский паладин

Пробормотал невнятно: «Шлюхин сын!»

Его душа, где обитала злоба,

Себе осталась верною до гроба.

Его движения, черты лица

Еще врагу надменно угрожали,

И, повстречавшись с ним в аду, едва ли

Не испугался дьявол пришельца.

Так умер, как и жил, суров и странен,

Французом побежденный англичанин.

Был благороден гордый Дюнуа

И не прельстился бранною добычей,

Презрев постыдный греческий обычай.

Он занят Ла Тримуйлем. Чуть дыша,

Тот наблюдал за битвой. Доротея

Не смеет верить гибели злодея.

Она поддерживает по пути

Любовника рукой. А он почти

Оправился, он ранен – между нами –

Лишь глаз ее прекрасными лучами.

Он снова бодр. И радость обрести

Спешит опять красавица младая,

И, к чистому веселью призывая,

Уже мелькает на ее устах

Улыбка сквозь струящиеся слезы.

Так, выступив меж тучек в небесах,

Порою солнце озаряет розы.

Великий Карл, любовница его,

Сама Иоанна – все поочередно

Спешат обнять того, кто благородно

Умножил славу края своего.

И восхищаются все с удивленьем

Его отвагой чудной и смиреньем.

Искусство чести в нем воплощено:

Быть скромным и могучим заодно.

Но Девственница не совсем довольна:

В душе она завидует, ей больно,

Что не ее лилейная рука

Сразила низкого еретика,

И в памяти ее встает всечасно,

Двойным стыдом румяня цвет ланит,

Тот час, когда неукротимый бритт

Ее поверг на землю – и напрасно.

О цензоры, я презираю вас,

Виднее мне, чем вам, мои пороки.

Я бы хотел, чтоб дивный мой рассказ,

На золоте начертанные строки,

Являл одни лишь подвиги для нас

И Карла в Орлеане величаво

Венчали Дева, и Любовь, и Слава.

Достаточно я утомлен уже

Рассказом о Кютандре и паже,

О Грибурдоне низком, и порою

Мне кажется, что для таких речей

Едва ли место в повести моей.

Но эти приключения, не скрою,

Записаны Тритемовой рукою{258};

Я не выдумываю ничего.

И если бы читатель, углубившись

В подробности рассказа моего

И на создателя их рассердившись,

Хотел сурово осудить его,

Пусть проведет он пемзою{259} по строкам,

Которые посвящены порокам.

Но истину он все же должен чтить.

О Истина, невинная богиня,

Когда ж твоя восславится святыня?

Ты, призванная вечно нас учить,

Зачем в колодце предпочла ты жить?

Когда придешь ты нас благословить?

Когда писатели в моей отчизне,

Забывши ненависть, оставив лесть,

Расскажут нам про трудность бранной жизни,

Про паладинов подвиги и честь?

О, как был осторожен Ариосто,

Когда, столь величаво и столь просто,

Епископа Турпина{260} в первый раз

Он имя ввел в свой сладостный рассказ!

Еще не одолев своей тревоги,

По Орлеанской ехал Карл дороге,

Сопутствуемый свитой золотой,

Блиставшей роскошью и красотой.

У Дюнуа он спрашивал совета.

Таков царей обычай искони:

В несчастьи обходительны они,

Заносчивы в удачливые дни.

Агнеса и доминиканец где-то

Скакали следом. Королевский взгляд

Уж обращался много раз назад,

И был рассеян царственный повеса;

Когда бастард, отвагою объят,

Звал: «В Орлеан», – король шептал: «Агнеса».

Счастливый Дюнуа, душою тверд

И зоркостью врагам отчизны страшен,

Под вечер обнаружил некий форт,

Который плохо укрепил Бедфорд,

Поблизости от осажденных башен.

Он взял его, Карл водворился в нем.

Здесь находились английские склады.

Бог страшных битв, не знающий пощады,

Бог пиршеств, управляющий столом,

Наполнить это место были рады –

Один снарядами, другой вином.

Все принадлежности войны ужасной,

Все то, что услаждает пир прекрасный,

Здесь были соединены в одно,

Как бы для Дюнуа и для Бонно.

Весь Орлеан, забыв на день тревогу,

Спешил принесть благодаренье богу.

Молебствия многоголосный гам{261},

Собравший городскую знать во храм;

Обед, где, буйной радостью объяты,

Епископ, мэр, монахи и солдаты

Вповалку оказались на полу;

Огонь, пронзающий ночную мглу

И бьющий ввысь сквозь пелену тумана,

Народа крик, веселый звон тимпана –

Все точно пело громкую хвалу

Тому, что Карл, среди французов снова,

Подходит к стенам города родного.

Но крики радости в единый миг

Сменил отчаянья протяжный крик.

Повсюду слышится: «Бедфорд! Тревога!

На стены! В брешь! Вперед! Нужна подмога!»

Пока, хваля весь королевский род,

Беспечно пьянствовали горожане,

Без шума положили англичане

Две толстые сосиски у ворот,

Но не телячьи и не кровяные,

Бонно придуманные для рагу,

А порохом набитые, стальные,

Кровь заставляющие стыть в мозгу

И гибель приносящие врагу;

Снаряд ужасный, мощный, как стихия,

И брызжущий средь ночи или дня

Клубами Люциферова огня.

Фитиль, таящий смерть и разрушенье,

Воспламеняется в одно мгновенье –

И вдруг летят на тысячу шагов

Крюк, створы, подворотня и засов.

Тальбот надменный через брешь вбегает,

Успехом, местью, страстью он пылает.

Инициалы госпожи Луве

Сияют золотом на синеве

Стального шлема. Гордый и упрямый,

Он полон был любезной сердцу дамой

И средь развалин и недвижных тел

Ее ласкать и целовать хотел.

Герой суровый, столь привычный к бою,

Ведет полки британцев за собою

И говорит: «Товарищи, пройдем

По городу пожаром и мечом,

Напьемся вволю и вином и кровью

И насладимся досыта любовью!»

Не мог бы, кажется, и Цезарь сам,

Умевший доблесть прививать сердцам,

Удачней речь держать своим бойцам.

На месте том, где долгий гул со стоном

Ужасный взрыв в единый звук смешал,

Тянулся каменный, широкий вал,

Построенный Ла Гиром и Потоном.

Он мог преградой послужить врагам

И оказать хоть в первое мгновенье

Бедфорду гневному сопротивленье.

Уже видны Потон с Ла Гиром там.

Тьма удальцов сопутствует героям,

Орудия грохочут с перебоем,

И леденит сердца команда: «Пли».

Лишь черный дым рассеялся вдали,

По лестницам, приставленным рядами,

Полки британцев движутся волнами,

И, меч или копье держа, солдат

Торопит верхних, яростью объят.

Разумных мер принять не забывали

В опасности Ла Гир, как и Потон.

Их каждый шаг был взвешен и решен,

И все они предвидели и знали.

Большие чаны масла и смолы,

Отточенные, острые колы,

Кос беспощадных лезвия стальные,

Как бы эмблемы Смерти роковые,

Мушкеты, сыплющие без конца

На головы британцев град свинца,

Все, что необходимость, и искусство,

И ужас, и отчаяния чувство

В сражениях пускают в ход умно,

Все было в битве употреблено.

В канавах, у орудий – всюду бритты,

Обварены, изранены, убиты.

Так летом под серпами у межи

Ложатся на землю колосья ржи.

И все же не слабеет наступленье:

Чем больше жертв, тем яростнее гнев.

Ужасной гидры головы, слетев

И отрастая вновь и вновь, в смятенье

Не привели тебя, герой Алкид;

Так и теперь готов был каждый бритт,

Опасности и гибель презирая,

Идти вперед за честь родного края.

Ты был на стенах, дымом окружен,

Цвет Орлеана, пламенный Ришмон.

Пять сотен горожан со всех сторон

За паладином шли, шатаясь, следом,

Еще перегруженные обедом.

Еще вино пылало в них огнем,

И вот Ришмон воскликнул, словно гром:

«Несчастные! У вас ворот не стало,

Но с вами я, – а этого не мало!»

И с яростью он на врага летит.

Уже Тальбот, храня надменный вид,

Был на верху стены. Одной рукою

Несет он смерть и гибель пред собою,

Другой – солдат одушевляет к бою,

Крича: «Луве!» – как Стентор{262}. Из окна

Луве услышала и польщена.

Британцы также все «Луве!» кричали,

Хотя причины этому не знали.

О, род людской, тебе как раз под стать

Все то, что непонятно, повторять.

Карл на форту, в унынье погруженный,

Британскими войсками окруженный,

Не в силах предпринять был ничего.

Омрачена тоской душа его.

Он говорит: «Ужели я не в силах

От гибели спасти французов милых?

Они уж собрались встречать меня,

Торжественно войти собрался я

И вырвать их из рук врагов надменных:

И вот теперь мы сами вроде пленных».

«Нет, – молвила Иоанна, – пробил срок,

Идем сражаться! Покарает рок

Британцев под стенами Орлеана.

Идем, король! Для вражеского стана

Грознее вы, чем тысяча бойцов!»

Ей Карл в ответ: «Оставьте речь льстецов!

Немногого я стою, но, быть может,

Мне защитить французов Бог поможет».

И он идет вперед в огонь и дым,

Белеет орифламма перед ним;

За ним несутся Дюнуа с Иоанной,

Оруженосцы быстро скачут вниз,

И воздух полон новою осанной:

«Да здравствует король, Монжуа, Денис!»{263}

Карл, Дюнуа воинственный и Дева

Летят на бриттов, бледные от гнева.

Так с темных гор, в которых рождена

Дунайская и Рейнская волна,

Орел, паря широкими крылами,

Готовя когти и блестя глазами,

Несется к соколу и торжество

Над цаплей отнимает у него.

Тогда британцы, с хладнокровным взором,

Французский натиск встретили отпором.

Как будто сталь, которая в огне

Становится упорною вдвойне.

Вы видите ль героев Альбиона

И эту рать потомков Клодиона?{264}

Отважные и пылкие, на бой

Они летят, как ветер грозовой.

Сошлись, и вот стоят, друг с другом споря,

Как каменный утес под пеной моря.

Они, нога к ноге, к виску висок,

Плечо к плечу, глаз к глазу, к телу тело,

Хулу на Бога изрыгают смело

И падают без счета на песок.

Ах, отчего, потомкам для примера,

Я не могу гекзаметром владеть!

Счастливый жребий одного Гомера –

О приключеньях и о битвах петь,

Описывать удачи, раны, беды,

Их прославлять, считать и повторять

И Гектора великие победы

Победами другими умножать.

Успеха в том заключено искусство.

И все же я сдержать не в силах чувство,

Меня толкающее рассказать,

Что довелось Агнесе испытать,

Пока наносит Карл врагам удары.

Дорогою на берегах Луары

Она вела с аббатом разговор,

А тот, отеческий склоняя взор,

Ей о лукавом говорил, умея

Нравоученья спрятать острие

Под вымыслом, приятным для нее.

Невдалеке Тримуйль и Доротея

Вели беседу о любви своей,

Мечтая о прекраснейшем из дней,

Когда вполне они займутся ей.

На их пути природой благодатной

Разостлан был ковер травы приятной,

Как бархат, гладкий, равный тем лугам,

Где Аталанту представляют нам.{265}

Пленившись им, поблизости от леса,

К любовникам подъехала Агнеса.

Ее нагнал аббат. Все вчетвером

Держали путь, беседуя о том,

Как Бог всесилен, как любовь прекрасна,

Как козни дьявола узнать опасно.

И вдруг все точно обернулись сном,

И каждый, зыбкой застилаясь мглою,

Скрываться начал тихо под землею:

Конь, всадник, ноги, тело, голова, –

И все покрыла мягкая трава;

Так в опере поэта-кардинала,{266}

Которая в неделю раза два

Иль даже три нам уши раздражала,

Героев исчезает целый ряд

И через люк спускается во ад.

Монроз, случайно выходя из лесу,

Увидел проезжавшую Агнесу

И побежал навстречу, чтоб скорей

Почтенье засвидетельствовать ей,

Но вдруг остановился, столбенея:

Агнесы нет, пропала Доротея;

Как мрамор бледен, неподвижен, прям,

Он рот раскрыл и исчезает сам.

Поль Тирконель, заметив издалека

Все происшедшее, спешит туда,

Но, прискакав на место, волей рока

Поль Тирконель растаял без следа.

Они летят всё вглубь, и напоследок

Пред ними возникает сад, каким

Сам Людовик не наслаждался, предок

Того, кто презираем и любим.{267}

А сад вел к замку. Изукрашен чудно,

Он сада пышного достоин был.

В нем жил… (мне даже выговорить трудно)

Гермафродит безжалостный в нем жил.

Агнеса, Бонифаций, Доротея!

Что с вами станется в гнезде злодея?

Разверзнитесь, небесные чертоги!

Пернатые, сияющие боги,

Вы, охранительной рукой своей

Ведущие народы и царей,

Вы, что за радугою крыл таите

Небесных сфер таинственный предел,

Посторониться соблаговолите,

Чтобы и я одно из странных дел,

Происходящих в небе, разглядел,

И любопытство мне мое простите.

Молитву эту сочинил аббат

Тритем, не я{268}. Мой многогрешный взгляд

Подняться не дерзает так высоко

Под самое всевидящее око.

Георгий и Денис, мрачнее туч,

Сидели в небе, заперты на ключ;

Помочь своим, хотя бы те их звали,

Уже не в силах, находясь горе,

Они отчаянно интриговали,

Как все, кто обитает при дворе,

И беспокоить не переставали

По очереди старого Петра.

Великий вратарь, – чей наместник в Риме,

Объемля судьбы мрежами своими,

Хранит ключи от зла и от добра, –

Петр им сказал: «Вы знаете, наверно,

Друзья мои, как дело было скверно,

Когда я Малху ухо отрубил.

Был господин в ужасном раздраженьи;

Он отнял меч мой{269} и меня лишил

Навеки прав участвовать в сраженьи.

Я много осторожнее с тех пор,

Но я придумал, как решить ваш спор.

Святой Денис, ищите в рощах рая

Святых-французов, время не теряя;

Георгий соберет со всех сторон

Святых, чьей родиной был Альбион.

Сочувствующий каждому народу

Отряд святых пусть сочиняет оду,

В стихах, не в прозе{270}. Все Гудары врут.

Язык богов один приличен тут.

Пусть пиндарическую оду сложат,{271}

Где первенство мое, права, дела

Превознесла бы должная хвала;

Пусть сочинив, на музыку положат:

У смертных медленно идут дела

С рифмовкою стихов довольно гадких;

На небесах скорей по части од.

Идите, упражняйтесь в звуках сладких;

Кто лучше всех стихи напишет, тот

Победой увенчает свой народ».

Так с высоты сияющего трона

Соперникам обоим страж закона

Подал благой совет без лишних слов:

Недаром лаконизм – язык богов.

Услышав это, мига не теряя,

Георгий и Денис по кущам рая

Идут сбирать товарищей своих,

Из тех, что образованней других.

Святитель, почитаемый в Париже,

Немедля усадил к себе поближе

Святого Фортуната{272}, гимны чьи

Монашки распевают голосисто,

И пившего Кастальские струи{273}

Проспера{274}, гордеца и янсениста.

Святой Григорий{275} в список был включен,

Епископ, славившийся даром барда,

Из тех краев, где был Бонно рожден;

Не позабыли мудрого Бернарда,

Чья сила в антитезе{276}; лучший цвет

Был приглашен Денисом на совет,

Как повелось с тех пор, что создан свет.

Георгий на его приготовленья

Глядел с улыбкой злого сожаленья,

Однако разыскал и он в раю

Британского святого, Августина{277},

И так сказал: «Неважно я пою;

Мне с детства нравится одна картина –

Летать с мечом в руках в лихом бою:

Не рифмы слушать, а сраженья звуки,

Пронзая груди и ломая руки.

Ты ж стихотворец, честь родной страны

В твоих руках. Так обратись же к музам.

Один британец на полях войны

Не уступает четырем французам.

В Бретани, в Пикардии – всюду страх

Мы поселяли в этих господах;

Всегда мы были первые в боях,

И если в славных воинских науках

Никто из бриттов не был превзойден,

То и в словесности, и в сладких звуках

Не осрамится гордый Альбион.

Старайся, Августин. Греми на лире.

Искусством песен, силою мечей

Пусть будет Лондон первый город в мире.

Со всех приходов Франции своей

Денис собрал бездарных рифмачей;

Тебе ль страшиться этакого сброда?

Берись за дело, выступай смелей,

Яви талант британского народа!»

Святитель, опуская очи вниз,

Благодарит патрона за доверье.

В укромном уголке он и Денис

Садятся сочинять. Скрипят их перья.

Но вот окончен труд. Как веера,

Над троном разукрашенным Петра

Архангельские крылья золотые

Затмили небо. Ангелы, святые,

Все, кто попроще, чтоб услышать суд,

Расположившись на ступеньках, ждут.

И начал Августин; он воспевает

Жестокие преданья старины

И славу Моисея; вспоминает,

Какие чудеса им свершены:

Как пена жаркой крови обагрила

Спокойно плещущие волны Нила;

Как был ужасен зной пустых полей;

Как лозы превращались в страшных змей;

Он говорит о днях, ночами ставших,

О тучах мошек, на землю упавших,

О вопиющих к небесам костях,

О детях, у отцовского порога

Задушенных с соизволенья Бога;

О горести египтян; о путях

Евреев, выкравших у них посуду{278}

И воровству обязанных, как чуду;

О странствованьи сорок лет повсюду;

О тысячах убитых за тельца{279},

А также и за то, что их сердца

Пленялись чарой женского лица{280};

И об Аоде, что во время оно

Кровь господина пролил в честь закона{281};

О Самуиле, что был добрый враг

И кухонным ножом, во имя блага,

На части искромсал царя Агага

За то, что не обрезан был Агаг{282};

И о красавице, что шутку злую

Сыграла, защищая Ветилую{283};

О том, как Васой был убит Надад{284},

И об Ахаве, сшедшем в тень гробницы

За то, что пощажен им Венадад{285};

О том, как сверг царя Иегозавад{286},

Сын Атровада; о делах царицы,

Которую так зло казнил Иоад{287}.

Рассказ его, быть может, длинноватый,

Воспоминаньями был перевит

О древности роскошной и богатой,

Где солнце рассекается, как щит

Моря стремятся и огонь блестящий

Еще владеет сушею дрожащей;

Где мор и разрушенья каждый раз,

Когда проснется Бог нетерпеливый;

И тут же шелестящие оливы,

И реки молока, отрада глаз,

И горы, где танцует каждый атом,

Подобно веселящимся телятам.

Почтенный автор пел творца миров,

Который угрожал царю халдеев

И цепи рабства не снимал с евреев,

Но вечно зубы сокрушал у львов,

Ужасных змей топтал ногой титана

И с Нилом вел беседу, не страшась

Ни василиска{288}, ни левиафана{289}.

Здесь ода Августина прервалась.

Он кончил. Легкий шум неодобренья

Пронесся по толпе блаженных. Знак,

Не очень лестный для стихотворенья.

Тут поднялся его смиренный враг,

Всем видом выразив свое смущенье

Перед небесным сонмом, восхищенье

И трепет перед ним. Потом добряк

С улыбкою любезной и приятной

Поклон отвесил низкий, троекратно,

Судье, советникам и прочим всем

И нежным, слабым голосом затем

Свое стихотворенье начал внятно:

«О Петр, о Петр! Ты, именем Христа

Корабль господень по волнам ведущий,

Первосвященник мудрый, стерегущий

Обители небесной ворота,

Царей владыка, пастырь и хранитель,

Наставник, кормчий и руководитель,

Тебя, о Петр, поют мои уста.

Монархов христианнейших опора,

Твоей десницей сила их жива;

Обереги венцы их от позора:

Чисты права их, то – твои права.

Наместник твой владычествует в Риме,

Распоряжаясь царствами земными,

Но и венец, и королевский сан

Тобой одним, твоею властью дан.

Увы! Парламент наш, сказать обидно,

Монарха доброго прогнал бесстыдно,

Законного наследства сын лишен,

И чужеземец занимает трон.

Спаси же Францию, восставь закон,

Божественный привратник; ты волен

Вновь Карла утвердить на отчем троне».

Святой Денис, начав в подобном тоне,

Остановился. Он одним глазком

Взглянул на слушателей и потом

На самого Петра, чтоб догадаться,

Годятся похвалы иль не годятся,

И скромно опускает очи вниз,

Прочтя во взоре: «Продолжай, Денис».

И старец продолжает осторожно:

«Возлюбленная братия, возможно,

Что мой соперник вас очаровал;

Он бога мести звонко воспевал,

Но бога милосердия пою я:

Любовь сильнее злобы. Аллилуйя».

Затем Денис, уверенно рифмуя,

Приятно рассказал, как пастырь стад

Заблудшую овцу привел назад;

Как фермер заплатил сполна по счету

Рабу, не исполнявшему работу,

И тем его к раскаянью привлек,

И тот наутро, не жалея поту,

С усердием исполнил свой урок;

Как накормил божественный пророк

Пять тысяч человек пятью хлебами;

Как, тронутый горячими мольбами,

Он, к многогрешной снисходя рабе,

Позволил ноги отереть себе

Косою грешницы, познавшей веру.

Он думал об Агнесиной судьбе,

Которая к библейскому примеру

Прекрасно подходила. В глаз, не в бровь

Намек был пущен. Ловкий ход удался,

Растроган суд, и прощена любовь.

Гул одобренья по рядам раздался,

Ко всем сердцам ключ подобрал Денис

И получил единогласно приз.

Был англичанин в проигрыше чистом;

Осмеянный, он скрыться поспешил,

Сопровождаем криками и свистом.

Так некогда в стенах Парижа был

Уничижен педант с лицом Терсита,{290}

Чья участь справедливо позабыта,

Который смел, презренный враг добра,

Бесчестить Муз и рыцарей пера.

Два agnus’a приняв из рук Петра,

Денис на землю спешно шлет с посланцем

Судилищем подписанный приказ,

Гласящий, чтобы в тот же день и час

Француз приял победу над британцем.

Гарцующая гордо на коне

Иоанна увидала в вышине

Обличие осла ее патрона.

Так облака в лазури небосклона

Порой знакомый очерк создают.

Она вскричала радостно и гордо:

«Господь за нас! Насильники падут».

Смутило чудо грозного Бедфорда.

Уже не всемогущ, уже смущен,

Растерянно глядит на небо он,

Пытаясь прочитать, за что во мраке

Георгием покинут Альбион.

Британские войска, страшась атаки,

Торопятся оставить Орлеан,

Теснимые толпою горожан,

Крикливой, кое-как вооруженной.

Прекрасный Карл, резнею окруженный,

Прокладывает путь сквозь этот сброд,

И осаждающие, в свой черед,

Осаждены и сжаты отовсюду;

Убитых груда падает на груду

Во рвах, на бастионах, у ворот.

В хаосе ужаса и беспорядка

Тотчас нашли себе по вкусу цель

Бесстрастие, надменная повадка,

Отвага Христофора д’Арондель.

Не произнес отважный бритт ни слова;

Он на свирепый бой глядел сурово

И равнодушно, будто перед ним

Кровь не лилась, не расстилался дым.

Шла молодая Розамор с ним рядом,

В руке лилейной острый меч держа,

Забралом, каской, воинским нарядом

Напоминая стройного пажа;

На солнце искрилась броня стальная,

Вились на каске перья попугая;

Она бесстрашно шла вперед. С тех пор,

Как маленькая ручка Розамор

Однажды Мартингеру отрубила

В кровати голову, – она любила

Сраженья, ей наскучила игла.

Палладой смелой иль самой Иоанной

Она бок о бок с д’Аронделем шла.

Шепча ему чуть слышно: «Мой желанный».

Но демон, что к любовникам был зол,

Немедленно на их дороге свел

Ла Гира молодого, и Потона,

И бессердечного, как сталь, Ришмона.

Невозмутимый д’Аронделя вид

Потона дразнит. Он к нему летит,

И вот, с ужасным брошено размахом,

Копье, пронзая бок, выходит пахом.

Кровь льет рекой. Проклятье, слабый стон,

Он падает и умирает он.

Ни вздоха, ни мольбы в тот миг ужасный

Не сорвалось с уст Розамор прекрасной.

Над дорогим возлюбленным своим

В слезах отчаянья она не билась,

Коса ее покровом золотым

Над трупом храбреца не распустилась.

Она вскричала: «Месть!» – и вот, пока

Поднял копье, склонился перед нею

Потон, ее лилейная рука,

Та, что седую голову злодею

Снесла в кровати, в яростной тоске

Потона хвать с размаху по руке,

Такой могучей и такой виновной.

Она глядит с усмешкой хладнокровной,

Как пальцы вздрагивают на песке,

Как нервы, что под кожею таятся,

В последней судороге шевелятся.

С тех пор писать уже не мог Потон.

Но тут Ла Гир услышал друга стон,

И роковой удар наносит он

Прекрасной Розамор. Она упала,

Открылась грудь, два нежные цветка,

Высокий лоб блеснул из-под забрала,

Рассыпались ее кудрей шелка,

И взор, синеющий ясней сапфира,

Свидетельствует ясно, что она

Была для наслажденья создана.

Ужасный вздох слетает с уст Ла Гира,

Он слезы льет и жалобно твердит:

«О, небо, я убийца, срам и стыд!

Теперь не рыцарь я – разбойник прямо!

Увы, навеки чести я лишен!

Подумать только – мной убита дама».

Но, как всегда, насмешливый Ришмон

И грубый, как всегда, сказал: «Мне странно

Глядеть на твой сентиментальный пыл;

Ведь англичанка та, что ты убил,

И вряд ли девственница, как Иоанна».

Пока он эту грубость говорил,

Он чувствует, что ранен. Обозленный,

Дрожа от гнева, он летит вперед;

Британскими войсками окруженный,

Он и направо и налево бьет.

Ла Гир и он, рубя с ожесточеньем,

Как бы уносятся вперед теченьем;

Сраженных горы каждый миг растут,

Британцы делают из них редут;

К нему бросаются герои наши.

В кровавой и ужасной этой каше

Король сказал: «Мой милый Дюнуа,

Скажите мне, скажите, где она?»

«Кто?» – Дюнуа спросил. «Она ушла, –

Твердит король, – увы, что с нею стало?»

«С кем?» – «Нет ее! У замкового вала,

Когда мы с вами встретились… Бог мой…

Ее сегодня не было со мной…» –

«Ее найдем мы», – молвила Иоанна.

«О боже, сохрани, – король просил, –

Агнесу верной мне!» – и наносил

Удары англичанам неустанно.

Но вскоре ночь, своею пеленой

Таинственно окутав шар земной,

Остановила гордую забаву

Монарха, пожинающего славу.

Воинственную прекратив игру,

Король узнал, что нынче поутру

Видали несколько особ прекрасных,

Что выделялась между них одна

Улыбкой, белизною рук атласных,

Божественной осанкою. Она

Легко скакала на седле богатом,

Ведя беседу с толстяком аббатом.

Оруженосцы с копьями в руках,

Сеньоры на арабских скакунах,

Которые то прядали, то ржали,

Прекрасных амазонок окружали.

Отряд великолепный проскакал

К дворцу, которого никто не знал,

Который оставался неизвестным

До той поры всем жителям окрестным,

Но роскошью причудливой блистал.

«Кто верен мне, тот следует за мною, –

При этой вести Карл сказал Бонно. –

На поиски поедем мы с зарею.

Пусть мне грозит опасность, все равно.

Я иль умру, иль отыщу Агнесу».

Он спал недолго. И едва в завесу

Небесных туч просунул Фосфор{291} нос,

Предшественник Авроры нежных роз,

Едва еще на небе запрягали

Коней для Солнца{292}, как заведено, –

Король, Иоанна, Дюнуа, Бонно,

Вскочив в седло, немедля поскакали

Отыскивать таинственный дворец.

Карл молвил: «Только б мы ее сыскали!

А англичане могут, наконец,

И подождать для любящих сердец».

Как много колдунов на этом свете!

Я о колдуньях уж не говорю.

Хоть юности я миновал зарю,

Желаний цепи, увлечений сети,

Но иногда к обману, точно дети,

Склоняются и зрелые умы,

Волшебники подносят нам отравы

В одежде пурпурной, в сияньи славы,

Чтоб, вознеся, увлечь в глубины тьмы,

Где горечь пьем и смерть находим мы.

Остерегайтесь сталкиваться с силой,

Которою владеют ведуны.

Читатель-друг! Коль чары вам нужны,

Пусть это будут чары вашей милой.

Гермафродит соорудил дворец,

Чтоб, задержав Агнесу в этом месте,

Еще неслыханной подвергнуть мести

Дам, рыцарей, ослов, святых, всех вместе,

За то, что опозорился вконец

Благодаря их святости и чести.

Кто в замок очарованный вступал,

Своих друзей тотчас позабывал,

Ум, память, чувства, все, чем жизнь прекрасна.

Увы, струя летейских берегов,

Которой поят бледных мертвецов,

В сравненьи с этим – менее опасна.

Под портиком величественным здесь,

Различных стилей представлявшим смесь,

Разгуливал жеманно призрак пышный,

С горящим взором, поступью неслышной,

Стремительный, неровный и живой,

Украшенный блестящей мишурой.

Он весь непостоянство, весь движенье

И называется – Воображенье.

Не та богиня чудной красоты,

Которая с волшебной высоты

Рим и Элладу озаряла светом,

Свои алмазы и свои цветы

Дарившая торжественным поэтам,

Гомера, вдохновенного слепца,

Дидоны, сладкозвучного певца,

Овидия питавшая сердца, –

Но божество, чей здравый смысл хромает

И чей девиз: как можно больше ври;

К нему немало авторов взывает,

Оно напутствует и вдохновляет

Сорлена, Лемуана, Скюдери{293}

И чепуху струит из полной чаши

На оперы и на романы наши;

Театр, и суд, и университет –

Все спрашивают у него совет.

Воображенье на руках качало

Уродца-болтуна Галиматью;

«Глубокий», «серафический»{294}, бывало,

Он богословов поучал семью,

Тончайший комментатор темных бредней;

Нам всем известен труд его последний,

«История Марии Алакок»{295}.

Густой толпой вокруг Воображенья

Вились Двусмыслица, Дурная Острота,

Плохой Намек, Нелепая Загадка, Самомненье

Ошибки, Сны, и Ложь, и Темнота.

Так вкруг совы под нежилою крышей

Летучие бесшумно вьются мыши.

Как бы там ни было, ужасный дом

Был сделан так, что, очутившись в нем,

Теряет смертный разум свой, покуда

Судьба его не вывела оттуда.

Агнеса в глубь таинственных палат

Едва вошла на радость адским силам,

Как тотчас показался ей аббат

Не Бонифацием, а Карлом милым,

Любимым ею страстно, всей душой.

Она твердит: «Мой милый, мой герой,

Я счастлива, что вы опять со мной!

Не ранены ли вы? Где ваша свита?

Что армия британская – разбита?

Ах, дайте я кольчугу с вас сниму».

Она, в движеньи сладострастном, желает

Снять рясу с Бонифация, вздыхает

И падает в объятия к нему.

С огнем в крови, со взором, полным света,

Агнеса ждет на поцелуй ответа.

Бедняжка, ты огорчена была,

Когда, ища надушенных фиалкой

Ланит, столкнулась с рыжею мочалкой,

Похожею на бороду козла?

Аббат боится, что сейчас погубит

Священный целомудрия обет,

И убегает. «Он меня не любит!» –

Кричит она, спеша ему вослед.

Пока они бежали друг за другом,

Аббат – крестясь, она – крича: «Постой!» –

Был поражен отчаянной мольбой

Их слух: то женщина, склонясь с испугом

Пред грозным рыцарем, одетым в сталь,

Молила о спасенье. Труд бесцельный:

Он меч схватил, ему ее не жаль,

Сейчас он нанесет удар смертельный.

В злодее этом можно ли узнать

Тримуйля, рыцаря, столь благородно

Готового везде, когда угодно

За Доротею жизнь свою отдать?

Он хочет Тирконеля наказать,

Заклятого врага воображая

В своей возлюбленной. Не узнавая

Тримуйля, Доротея, в свой черед,

На помощь друга верного зовет,

Потом твердит в заботе и печали:

«Ответьте, умоляю, не встречали

Вы господина сердца моего?

Он только что был здесь, и нет его.

О Ла Тримуйль, о дорогой любовник,

Кто нашего несчастия виновник?»

Она напрасно это говорит,

Тримуйль не понимает слов подруги;

Ему мерещится, что гордый бритт

Пред ним – с мечом в руках, в стальной кольчуге.

Вступить в борьбу с врагом стремится он,

Меч обнажив, идет на Доротею,

Так говоря: «Британец, я сумею

Заставить вас понизить дерзкий тон.

Наверное, перепились вы пива,

Грубьян, – он восклицает горделиво, –

Но меч мой вас научит на лету

Почтенью к рыцарю из Пуату,

Чьи предки славные во время оно

Без счету отправляли в мир теней

Таких же наглецов из Альбиона,

Но только похрабрей и познатней.

Что ж вы стоите, не берясь за шпагу,

Что ж потеряли вы свою отвагу,

Речь гордую и мужественный вид,

Британский заяц, английский Терсит?

Я знаю вас: в парламенте горланят

И трусят в битве! Обнажай же меч,

Иль двести пятьдесят плетей изранят

Тебя от жирной задницы до плеч,

И медный лоб твой, заяц злополучный,

Я меткой заклеймлю собственноручной».

Растерянна, едва дыша, бледна,

Внимает дева гордому герою.

«Не англичанин я, – твердит она, –

За что вы так обходитесь со мною?

Я ненавистна вам не потому ль,

Что мой любовник – славный Ла Тримуйль?

О, сжальтесь! Женщина в слезах и муке

Целует ваши доблестные руки!»

Она напрасно молит: глух и нем,

Тримуйль, рассвирепев уже совсем,

Схватить за горло хочет Доротею.

Но, дамой нагоняемый своею,

О них споткнувшись, бедный духовник

Вдруг падает и испускает крик;

Тримуйль его хватает в диком раже

За волосы и падает туда же;

С разбега кубарем – печальный вид –

Агнеса нежная на них летит;

И между ними бьется Доротея,

Зовя Тримуйля и кляня злодея.

С зарей, как это было решено,

Король, сопровождаемый Бонно

И Дюнуа с отважною Иоанной,

Поспешно направлялись в замок странный,

Чтоб отыскать скорее след желанный.

О, чудеса! О, сила волшебства!

Едва сошли они с коней, едва

За ними двери замка затворились,

Все четверо тотчас ума лишились.

Так и у нас в Париже доктора

Бывают и способны, и учены,

Пока не настает для них пора

Торжественно вступить под сень Сорбонны,

Где Путаница и нелепый Спор

Устроились удобно с давних пор

И мысль разумная звучит как шутка;

Толпа ученых входит в этот храм;

На вид они не лишены рассудка,

Почтение они внушают вам,

Все смотрят сановито и прилично,

Все по-латыни говорят отлично,

Толкуют обо всех и обо всем,

И все же – это сумасшедший дом.

Карл, опьянен от нежности и счастья,

С блестящим взором, в неге сладострастья,

С сердцебиеньем и огнем в крови,

Твердит на нежном языке любви:

«Мой друг, моя Агнеса дорогая,

Моя красавица, мой рай земной,

Как часто я страдал, тебя теряя,

Как счастлив я, что ты опять со мной,

Опять в моих объятьях тесно, тесно!

О, если б знала ты, как ты прелестна!

Но будто пополнела ты слегка,

Тебя не может обхватить рука,

Не узнаю твой стан: он был так тонок.

Какой живот, и бедра, и бока!

Агнеса! Это будет наш ребенок,

Наш милый сын, любви бесценный плод,

Который Францию превознесет.

Пусти меня скорее к милой детке,

Дай поглядеть, удобно ли ему,

Пусть милый плод к родной приникнет ветке,

Пусти меня к ребенку моему».

Кому, пусть сам читатель отгадает,

Прекрасный Карл восторги расточает?

Кого в объятиях сжимает он?

То был Бонно, пыхтящий, потный, жирный,

То был Бонно, который поражен

Был, как никто на всей земле обширной.

Все в Карле страстью воспламенено;

Он шепчет: «Этот миг я не забуду!»

И вмиг на человеческую груду

В его объятьях падает Бонно.

Какие вопли раздались, о Муза,

Под тяжестью нечаянного груза!

Аббат, слегка опомнившись, вперед

Старается просунуть свой живот,

Агнесу топчет, давит Доротею;

Бонно, вскочив, за ним бежит в аллею.

Но Ла Тримуйлю кажется, что ту,

По ком его душа всегда пылает,

Его красавицу, его мечту

Толстяк бегущий дерзко похищает.

Он за Бонно бежит, крича ему:

«Отдай ее, иль силой отниму!

Стой, подожди!» И бедного детину

Со страшной силой ударяет в спину.

Бонно прекрасную броню носил,

С ней расставаясь лишь в опочивальне;

Удар по ней подобен грому был

Иль стуку молота по наковальне.

Его торопит страх, в глазах темно.

Иоанна, видя бедствие Бонно,

Бегущего в отчаянном испуге,

Иоанна, в шлеме и в стальной кольчуге,

Летит к Тримуйлю, и ее рука

Выплачивает долг за толстяка.

Бастард, прославленный по всей отчизне,

Зрит, что опасность угрожает жизни

Тримуйля дорогого. Не ему ль

В любви и верности клялся Тримуйль?

Бастард прекрасный принимает Деву

За англичанина, несется к ней

И, справедливому отдавшись гневу,

Все, что досталось дружеской спине,

Спешит Иоанне возвратить вдвойне.

Карл благородный, созерцавший это,

Своих желаний не терял предмета

И, видя, что Агнесу бьют, за меч

Хватается, не в силах удержаться.

Он хочет за нее костями лечь,

Он с целой армией готов сражаться.

И кажется ему, что заодно

Все, находящиеся вкруг Бонно.

Он колет Дюнуа куда попало,

А тот с размаху бьет его в забрало,

Несноснейшую причиняя боль.

Когда б он знал, что это был король,

С каким бы ужасом на мир взглянул он.

В каком бы огорченьи потонул он!

Бастард и Деву ранит; та его

Разит мечом в неистовстве и гневе;

Но рыцарь, не страшася ничего,

Бросает вызов королю и Деве;

Направо и налево, здесь и там,

Он их с размаху бьет по головам.

Иоанна, Дюнуа, остановитесь!

Как будет горько вашему уму

Понять впоследствии, с кем бился витязь,

Удары Дева сыпала кому!

Тримуйль с неостывающей отвагой

Дерется с кем попало и порой

Иоанны прелести щекочет шпагой.

Бонно не занят этою игрой,

Гул битвы меньше всех его смущает.

Он получает, но не возвращает

И со слезами бегает кругом,

Опережаемый духовником.

Круговоротом бешеная злоба

Бурлит широко по всему дворцу,

И верные друзья, лицом к лицу,

Сражаются, любя друг друга оба,

Агнеса стонет, Доротея льет

Потоки слез и милого зовет.

Тут Бонифаций, полный сокрушенья,

Уже уставший призывать творца,

Заметил, что на битву с возвышенья

Хозяин грозный этого дворца,

Гермафродит, обыкновенно хмурый,

Глядит, держась от смеха за бока.

Мгновенно голова духовника,

Где под защитою святой тонзуры

Еще остался смысл, озарена

Была догадкою, что, без сомненья,

Виновник и зачинщик Сатана

Неслыханного самоизбиенья.

Он вспомнил, что Бонно носил с собой

Мускат, гвоздику, перец, соль, левкой{296},

При помощи которых наши деды

Различные предотвращали беды.

Духовнику был кстати груз такой.

Молитвенник при нем был. В тяжкой доле

Набрел он на спасительную нить,

При помощи молитв и горсти соли

Лукавого задумав изловить.

Над таинством трудясь, подобно магам,

Бормочет он: «Sanctam, Catholicam,

Papam, Romam, aquam benedictam»;

И, чашу взяв, спешит проворным шагом

Врасплох святою окропить водой

Отродие Алисы молодой.

Едва ли Стикса огненная влага

Для грешников губительней была.

Волшебник загорелся, как бумага,

И, вместе с колдовским жилищем, мгла

Хозяина его заволокла.

Еще не исцелившись от недуга,

Искали рыцари во тьме друг друга.

Мгновение спустя обман исчез;

Нет больше битв, ошибок, злых чудес,

Любовь опять сменила раздраженье,

Ничто не затемняло больше глаз,

Вернулся, бывший в их распоряженьи,

Рассудка незначительный запас;

Увы, к стыду людей, на нашем свете

Недолго исчерпать запасы эти.

Совсем как напроказившие дети,

Смотрели паладины в этот час;

Полны смиренья и господня страха,

Они поют псалмы у ног монаха.

О благородный Карл! О Ла Тримуйль!

Я восхищенье ваше опишу ль?

Повсюду слышалось: «Моя Агнеса!

Мой ангел! Мой король! Моя любовь!

Счастливый день! Счастливый миг! Завеса

Упала с глаз! Тебя я вижу вновь!»

На сто вопросов с этих уст счастливых

Слетает сто ответов торопливых,

Но чувств не может выразить язык.

Отеческие взоры духовник

На них бросая, в стороне молился.

Бастард к Иоанне нежно наклонился

Со скромным выраженьем чувств своих.

Тут постоянный спутник страсти их,

Осел священный, Франции на славу,

Издал громоподобную октаву

Всей силой легких. Небо потрясла

Октава благородного осла.

Качнулись стены замка. Задрожала

Земля, и Девственница увидала,

Как падают при звуках громовых

Сто башен медных, сто дверей стальных.

Так было раз уже во время оно,

Когда, презрев кровопролитный бой,

Евреи укрепленья Иерихона{297}

В единый миг разрушили трубой.

Теперь чудес подобных не бывает.

Мгновенно замок вид переменяет

И, созданный неверием и злом,

Становится святым монастырем.

Салон Гермафродита стал часовней.

Опочивальня, прочих мест греховней,

Где буйствовал хозяин по ночам,

Преобразилась в величавый храм.

По мудрому творца определенью,

Не изменила местоназначенью

Лишь зала пиршеств, и в стенах ее

Благословляют пищу и питье.

Душою в Реймсе, в стенах Орлеана,

Так говорила Дюнуа Иоанна:

«Все нам благоприятствует. Заря

Любви и славы светит нам отныне;

И дьявол посрамлен в своей гордыне,

Беспомощною злобою горя».

Она ошиблась, это говоря.

Нет в летописях ни одной страны

Ни доблестного нерка, ни пророка,

Который бы не потерпел жестоко,

По прихоти завистливого рока,

От происков врагов иль Сатаны.

Французского монарха от рожденья

Испытывала воля провиденья;

Его воспитывали кое-как;

Его преследовал Бургундский враг{298};

Отец лишил законного владенья;

К суду юнец несчастный призван был{299}

Парламентом Парижа близ Гонессы{300};

Британец лилии его носил;

Ему порой не удавалось мессы

Прослушать; он скитаться и блуждать

Привык. Любовница, друг, дядя, мать{301} –

Все предали его и все забыли.

Агнесою воспользовался бритт;

Благодаря нечистой адской силе

Искусным волшебством Гермафродит

Ему к любимой преградил дорогу.

Он в жизни много испытал обид,

Но он их вынес, – так угодно Богу.

Покинув замок, где не так давно

Агнеса, паладины и Бонно

Коварство Вельзевула испытали,

Любовники, беседуя, скакали;

По краю леса ехали они,

Что назван Орлеанским в наши дни.

Еще супруга сонная Тифона{302}

Едва мешала краски небосклона,

Как вдруг суровой Девственницы взгляд

Заметил за деревьями солдат

В коротких юбках; на их куртках были

Три леопарда{303} средь французских лилий.

Король остановил коня. Ему

Неясна даль была сквозь полутьму.

Сам Дюнуа считал, что дело странно.

Агнеса же, едва тая испуг,

Шепнула королю: «Бежим, мой друг».

Приблизившись, увидела Иоанна

Каких-то пленных, по двое, в цепях;

Их лица выражали скорбь и страх.

«Увы! – она отважно восклицает. –

Ведь это рыцари. Священный долг

Освободить их нам повелевает.

Покажем бриттам, будь их целый полк,

Что может Дюнуа, что может Дева!»

И, копья наклонив, дрожа от гнева,

Они бросаются на часовых.

Заметив вид их грозный и надменный,

Услышав, как ревет осел священный,

Трусливые воители тотчас,

Как стая гончих, исчезают с глаз.

Иоанна, гордая удачной схваткой,

Приветствовала пленных речью краткой:

«О рыцари, добыча злых оков,

Пред королем-защитником склонитесь,

Ему служить достойно поклянитесь,

И бросимся совместно на врагов».

Но рыцари на это предложенье

Не отвечали вовсе. Их смущенье

Еще усилилось. Читатель мой,

Ты хочешь знать, кто эти люди были,

Стоявшие безмолвною толпой?

То были негодяи. Их тащили,

Им по заслугам отплатив вполне,

Грести на Амфитритиной спине;{304}

Узнать легко их по нарядам было.

Увидя их, король вздохнул уныло:

«Увы, – он молвил, – суждено опять

Горчайшую печаль мне испытать.

Как! Англичане держат землю нашу!

Их именем приказы отдают!

За них священник поднимает чашу!

Их властью подданных моих ведут

На каторжные страшные работы!..»

И государь, исполненный заботы,

К молодчику приблизиться решил,

Который во главе отряда был.

Мерзавец тот смотрел ужасно скверно:

Он рыжей бороды давно не брил;

Улыбкой рот кривился; лицемерно

Двоился взгляд трусливый и косой;

Казалось, что всклокоченные брови

Какой-то замысел скрывают злой;

На лбу его – бесчинство, жажда крови,

Презренье правил, свой на все закон;

Зубами скрежетал все время он.

Обманщик гнусный, видя властелина,

Улыбкой, выражением лица

Походит на почтительного сына,

Который видит доброго отца.

Таков и пес, свирепый и громадный,

Охрипнувший от лая, к драке жадный:

Хозяина заметив, он юлит,

Он самый льстивый принимает вид

И кротче агнца ради корки хлеба.

Иль так еще противник дерзкий неба,

Из ада вырвавшись и спрятав хвост,

Является меж нас, любезен, прост,

И, как отшельник, соблюдает пост,

Чтоб лишь верней смутить ночные грезы

Святой сестры Агаты или Розы.

Прекрасный Карл, обманутый плутом,

Его ободрил ласково. Потом

Спросил его, исполненный заботы:

«Скажи мне, друг, откуда ты и кто ты,

Где родился, как жил, чем промышлял,

И кто, сводя с тобой былые счеты,

Тебя так беспощадно наказал?»

Печально отвечает осужденный:

«О мой король, чрезмерно благосклонный!

Из Нанта я, зовут меня Фрелон{305}.

Я к Иисусу сердцем устремлен;

Живал в монастырях, живал и в свете,

И в жизни у меня один закон:

Чтоб были счастливы и сыты дети.

Я отдал добродетели себя.

В Париже с пользою работал я,

Насмешки едкой в ход пуская плети.

Моим издателем был сам Ламбер;

Известен я на площади Мобер;

Там равный мне нашелся бы едва ли.

Безбожники, конечно, обвиняли

Меня в различных слабостях; порой

Не прочь бывали последить за мной;

Но для меня судья – одна лишь совесть».

Растрогала монарха эта новость.

«Утешься и не бойся ничего, –

Он говорит ему. – Ответь мне, все ли

Из тех, кого в Марсель угнать хотели,

Чтут, как и ты, добро ценней всего?»

«Любой мое занять достоин место,

Бог мне порукой, – отвечал Фрелон. –

Из одного мы и того же теста.

Сосед мой, например, аббат Койон{306},

Что б там ни говорили, добрый малый,

Не слишком сдержанный, не слишком шалый,

Не забияка и не клеветник.

Вот господин Шоме{307}, невзрачный, серый,

Но сердцем – благочестия родник;

Он рад быть высеченным ради веры.

Вон там Гоша{308}. Он в текстах, видит бог,

Раввинов лучших посрамить бы мог.

Вон тот, в сторонке, – адвокат без дела:

Он бросил суд, он божий раб всецело.

То Саботье{309}. О, мудрых торжество!

О, ум тончайший! О, святой священник!

Он предал господина своего,

Но ведь немного взял за это денег.

Он продался, но это не беда.

Он занимался, как и я, писаньем,

Печати послужил он с дарованьем,

Полезен будет он и вам всегда.

В наш век ведь отданы успех и слава

Лишь тем из авторов, кто грязен, право!

Нас зависть низменная оплела.

Таков удел всего святого. Эти ль

Нас удивили б жалкие дела?

Всегда, везде гонима добродетель,

Король! Кто знает это лучше вас?»

Внимая звуку слов его столь лестных,

Карл увидал еще двух неизвестных,

Скрывавших лица, словно бы стыдясь.

«Кто это?» – молвил он, с огнем во взоре.

Газетчик{310} отвечал: «Сказать не грех,

Что это доблестнейшие из всех,

Кто собирается пуститься в море.

Один из них Фантен{311}, святой аббат.

Он любит знатных, он незнатным рад.

Он пастырь душ живых. Но все ж толкала

Его порой и к умиравшим страсть,

Чтоб исповедать их и обокрасть.

Другой – Бризе{312}, монахинь попечитель;

Он прелестей их тайных не любитель,

Предпочитая мудро их казну.

Не ставлю это я ему в вину:

Он не любил металла, но боялся,

Чтоб он безбожным людям не достался.

Последний из ссылаемых в Марсель –

Моя опора, добрый Ла Бомель{313}.

Из всей моей ватаги лицемерной

Он самый подлый, но и самый верный.

Рассеян он немного, грех тот есть;

Ему порою, меж трудов, случалось

В карман чужой, как будто в свой, залезть,

Но чье перо с его пером сравнялось!

Он знает, сколь для немощных умов

Опасна истина; он понимает,

Что свет ее обманчив для пустых голов,

Что им неумный злоупотребляет,

И дал обет сей мудрый человек

Ни слова правды не сказать вовек.

Я, мой король, ее вещаю смело;