Орловский и ВЧК

Глава первая

Вернувшийся в ставший уже едва ли не родным Комиссариат юстиции, в кабинет на Фонтанке, 16, Орловский узнал странную новость. В его отсутствие в штат Центральной уголовно-следственной комиссии, председателем которой резидент являлся, без всякого согласования с ним включили двух человек.

Не подозревая, что это за люди, Орловский, было собрался идти ругаться о бесцеремонности с его начальником Крестинским. А потом подумал: «Возможно, без меня потому и обделали, что один из новичков или оба — подставные из ЧеКи. Сначала надобно к ним присмотреться».

Первым он вызвал для знакомства Скорбина. Когда этот худой, низкорослый мужичок появился на пороге, Орловский, поглядев, как тот комкает старую шапку в растрескавшихся от тяжелой работы руках, прикинул, что он вряд ли агент. Новенький, осторожно ступая ногами в чеботах, подошел и с восхищением уставился на письменный стол елизаветинского рококо с вычурными линиями и с капризно изогнутыми завитками. Его Орловский взял сюда из кабинета на Екатерининской улице вместе с креслом павловского стиля, на котором бронзовая восьмиконечная звезда была вделана в спинку.

— Понимаете в краснодеревской работе? — спросил Орловский.

— Имел-с я к ней отношение поверхностное, лишь гробовое, товарищ комиссар, — Скорбин улыбнулся с печалью, которая окрашивала этого человека, начиная с фамилии, удлиненной физии с уныло загнутым вниз кончиком носа и кончая похоронного цвета обмотками на тяжеленной обуви. — Знаете-с, как говорят о бывших моих занятиях? Семерых сегодня хоронил, двоих поить к колодцу водил, трех младенцев в рай отправил и склеп старой бабушке поправил.

— Превосходно! — воскликнул Орловский, вспомнив рассказ Ревского о Гробе и Заступе. — Вы как раз нужны в сыск налетчиков-попрыгунчиков, над которым мы бились здесь и в Москве. Вас кто направил ко мне?

— А из утро вашего — такой представительный, старого закалу-с. Я на Большеохтинском кладбище-то состоял могильщиком. Да в последнее время с дела сошел-с по нездоровью, сыростью от земли ишиас нажил и надорвал сердчишко. Болтался там, а товарищ этот, пальто у него еще с бобром, заприметил меня и рекомендовал под ваше начало.

— Ага, сам Кирпичников! — с удовольствием узнал и назвал Орловский руководителя Центрального бюро уголовного розыска при его комиссии, бывшего начальника сыскной полиции.

Тот был вне подозрений, которые беспокоили Орловского. То есть подложить по службе свинью своему шефу, которым для него являлся Орловский, Кирпичников был способен, но для ВЧК вряд ли стал бы стараться. Скорее всего, опытный сыщик присмотрел безработного Скорбина на Большеохтинском кладбище, около которого начала действовать банда Гроба, для будущей агентурной или консультативной работы именно по этой шайке.

— Слыхали о попрыгунчиках, начавших свои преступления около вашего кладбища? — уточнил он.

— Как не слыхать-с, однако боле ничего не знаю.

— Вот и постарайтесь узнать. На той неделе они продолжили налеты в Москве у Ваганьковского кладбища, после чего там почти всех гастролеров уничтожили. Но их главарь жив и, возможно, снова возобновит свои действия у нас с остатками банды. Я изложу потом вам последние сведения подробнее, а сейчас к вам такие вопросы. Готовы ли, товарищ Скорбин, под видом ищущего работенку у воров на подхвате, пособирать сведения в уголовных и, так сказать, околокладбищенских кругах? Как это вы «надорвали сердчишко»?

Скорбин потер ручищи, задумчиво поглядел в окно на заснеженную Фонтанку и уныло заговорил:

— Вполне могу попробовать. А с сердцем-то больше нервное. Верите али нет, товарищ комиссар, а и могильщики настрахаются в иной раз… В аккурат с месяца три назад я с артелью одного человека схоронил, так и по сей час в себя не приду. Морда-с у него такая, что и в гробу, в предцарствии лежащая кирпича просила. Носик только посинел… Правое слово даю — спросите, коли не верите, наших. Из прасолов он, из спецьялистов по мясному делу. По-мер-с человек, в иной мир отошел, а на роже такая краснота, что живому дай Бог.

— Неужели есть такие в наши голодные времена?

— А что же, — печально обвел его Скорбин запавшими глазами. — У него здоровье еще то: кровь скотинную пил. Нам прямо казалось, что вот встанет и тиснет по уху. Сказывали, силен был — тушу коровью али бычью, изволите представить, без какой иной помочи один вешал на крюк. А помер уж с водочного опою, лишнего испил и помер… Сродственники толковали, что из гроба вставал и ходил ногами по ихней квартире. Оборотень!

— Попрыгунчики, видимо, имеют отношение к публике того сорта, — надевая очки, проговорил Орловский, переставший шутить на эту тему после того, что рассказал ему Ревский.

— Да-с, такие бывают. Им и земля нипочем… Когда крышку, на гроб тому обломаю прибивали, так старшой наш Герасим Сидорович сам видал, как он рожу сморщил, будто чихать желание имел.

Орловский все же улыбнулся. Могильщик грустно и поучительно произнес:

— Вы на мои слова, товарищ, не смейтесь. У нас практическое дело за много лет, всяко видывал. Упокойный в вежливом положении тоже всякое имеет поведение. Возьмет и чихнет, а живой человек умом сре-шится… Выходит: помереть не помрет, только время проведет по нечистого духа вразумлению…

Его высокородие понял, что не найти ему лучшего агента для поиска в Петрограде Гроба и оставшихся попрыгунчиков.

Вечером этого дня дома на Сергиевской Орловский услышал легкий, эдакий вкрадчивый стук в д верь, а когда ее открыл, увидел на пороге графиню Муру Бенкендорф.

Она вошла словно в свою прихожую, весело глядя на него искристо-пятнистыми глазами. Была в манто, лайковых перчатках, белом пуховом шарфе и в таком же берете, модно надвинутом низко на лоб и на одно ухо. Сбрасывая шубу на руки Орловского, воскликнула с неувядаемым английским акцентом:

— Ах, у тебя есть водка, чтобы согреться от морозной улицы?

— Непременно, дорогая, — сразу попадая в ее дамскую власть, отвечал агентурщик и, вешая шубу, невольно отметил, как плотно сидит на Муриных бедрах черная шелковая юбка в складку, а на бюсте — блузон с «верхним просветом».

Он проводил ее в столовую, ушел в кладовку и вскоре вернулся обратно с графином водки и бутылкой отличного «божоле» из неиссякаемых запасов прежних хозяев этой квартиры.

Они стали пить водку, потом вино из севрских хрустальных рюмок, закусывая картофелем «в мундире».

Мура, белозубо улыбаясь, встряхивая кудрями, распущенными на лоб и плечи, повторяла:

— У тебя здесь гораздо уютнее, чем в квартире генерала Мосолова.

— Откуда ты узнала мой адрес?

— Ах, мне кто-то подсказал у вас на Фонтанке, когда я там оказалась.

— Что? — удивился Орловский. — Никто тебе в Комиссариате не мог этого сказать.

Мура будто не услышала его слов, взяла со стола декоративную фарфоровую тарелку, скользнула взглядом и назвала по-английски изготовившую ее керамическую фабрику.

— «Браун-Вестхед, Мур энд Компани». — Продолжила по-русски: — Почти: «имени Муры»… Каковы роспись, позолота, серебрение! Такие делали в конце девятнадцатого века в английском Стаффордшире.

Впервые насторожившийся в отношении графини Орловский заговорил о начале их знакомства:

— Кстати, ты все еще являешься свидетельницей по делу о налетах попрыгунчиков. В Москве часть прибывшей туда банды удалось перестрелять, но главарь по кличке Гроб ушел. Ты должна хорошо помнить Гроба из всех налетчиков по высокому росту, как и его близкого помощника, действовавшего особенным холодным оружием, — упомянул он и Заступа.

Мура прекрасно продемонстрировала свое свойство не отвечать прямо на поставленный «наотмашь» вопрос. Ее умное красивое лицо внезапно приняло сладкое, лукавое выражение, оно сделалось «кошачьим». Графиня с полуулыбкой тянула трубочкой пурпурно накрашенных губ вино и молчала.

— Дорогая, — уже следовательски насел Орловский, — ты запамятовала человека, сообщившего тебе в Комиссариате юстиции адрес председателя Центральной уголовно-следственной комиссии. Однако вряд ли ты могла забыть впечатления, полученные тобой в крайне опасных обстоятельствах. Опиши мне, пожалуйста, подробнее двух упомянутых мною налетчиков.

Ее лицо ни на йоту не изменилось, графиня не собиралась вдаваться в почему-то ненужные или опасные для нее ответы.

Резидент вспомнил из разговора о ней в этой же столовой с лейб-гренадером Моревым, что после исчезновения Муры летом, якобы для поездки к детям в Эстонию, Локкарт так же не мог добиться от нее определенного ответа. Он вспомнил, что Морев сказал, цитируя резидента английской разведки Бойса: «Мура не принадлежит ни к вышивающим, ни к приседающим бывшим барышням. Она умна, жестка, знает чувство ответственности на мужском уровне. Сознавая свои силы, опирается на собственные прелести, здоровье, энергию, очарование. Графиня умеет находить людей, ладить и жить с ними. Это исключительная женщина».

Ничего Орловскому не оставалось, как пошутить на отвлеченные темы:

— Недаром еще твоей прабабушке Пушкин посвятил стихотворение.

Ее лицо вмиг отвердело.

— И не одно!

— Разве? Я-то имел в виду «Портрет».

— Ну-у, милый. Есть еще «Наперсник». — Мура поставила рюмку и продекламировала:

Мура вскочила, провальсировала по комнате с развевающейся плиссировкой юбки. Резко остановилась, отчего подол взбился выше точеных коленей, и всплеснула руками.

— И это не все. В беловой рукописи Александра Сергеевича сохранилось продолжение этих стихов:

Орловский вновь залюбовался ею и заметил:

— Аграфена Закревская отличалась эксцентричностью, была весьма темпераментна. В общем-то — под стать самому поэту.

— О да, Бронислав! Господин Пушкин был увлечен ею, был настолько доверен прабабушкой, что ему припадало выслушивать не всегда скромные признания графини. Александр Сергеевич не мог освободиться от ее образа, о ней же пишет и в восьмой главе «Евгения Онегина». Там, ежели помнишь, вышедшая замуж за генерала Татьяна сидит за столом, с кем же? Под именем Нины Воронской опять выведена Аграфена Закревская:

Орловский улыбнулся, щуря серые глаза:

— Да это какая-то хрестоматия по родной литературе.

— Не смей смеяться!

Мура села к нему на колени, обвила рукой за шею, прильнула к его губам легким влажным поцелуем и грустно заговорила, глядя в окно:

— Как ужасен этот давно мне знакомый город… Много голодных, старых, вооруженных, в лохмотьях людей. Женщины теперь сплошь носят платки, мужчины — фуражки и кепки, шляпы исчезли. Великолепные особняки на островах и роскошные квартиры на левом берегу Невы превратились в такое же ничтожество, как апартаменты генерала Мосолова, или стоят пустыми и загаженными нечистотами…

Она спрыгнула на под села на свой стул налила себе вина и «хлопнула» из красивой рюмки.

— Что же делать, дорогая, — рассеянно произнес Орловский.

Его раздирало от желания поговорить с графиней начистоту, отвести душу как с человеком своего класса, породы.

«Пусть весной столь подло кончился мой роман с Мари Лисовой, — думал Орловский, — увел-таки ее кирасир. Но с Мари я ведь мог говорить о чем угодно, а главное, о нашем общем Белом Деле. А теперь в моих объятиях одна из красавиц и умниц Империи, графиня, но я не могу ей приоткрыться ни в чем».

— Кого же ты видел в Москве, Бронислав? — спросила она.

— А, кстати, имел дело с нашим общим знакомым, с Петерсом.

Собеседница с безмятежным лицом небрежно поинтересовалась:

— Что же он?

— Да все то же. Один маузер на ремне, второй — на столе. Петерс, узнав, что ты у меня в свидетельницах, что я выручал тебя с Гороховой, мило шутил. Он неплохого о тебе мнения.

Графиня пристально смотрела на него, вдруг сказав:

- Не называл меня немецкой шпионкой?

- С какой стати? Английская агентка ты и так вылитая, даже говоришь, будто выросла в каком-нибудь Стаффордшире. Но отчего немецкая?

— Кто же вас, большевиков, знает, — надув губки, проговорила она.

— Мне, Мура, действительно, странно, отчего я тебе интересен? Это после самого Брюса Локкарта.

Ее лицо снова стало «сладко-меховым».

— Именно потому, что «после». Это такая смена декораций, такой колорит… Но расскажи же еще о твоих разговорах с Петерсом.

Мура словно выспрашивала, что он узнал о ней у Петерса. Орловский подумал, что главное-то о Муре ему передал через Морева Эрнест Бойс. Размышляя об этом, он невольно сказал полуправду о московской командировке:

— Петерса, как и ВЧК, больше всего, безусловно, волнуют немцы. После Брестского соглашения они были кем-то вроде союзников, а теперь…

Она прервала его:

— Неужели и ваше правительство пойдет на поводу у англичан и французов вслед за Временным и императорским?

Орловский с интересом поглядел на любовницу самого главного из бывших здесь англичан, столь немилосердно аттестующую Антанту. А графинюшка взволнованно продолжила:

— Вся правда в том, что Государь Николай Второй никогда не вел сепаратных переговоров с Германией. Слухи об этом распространяли сами немецкие дипломаты и их офицеры Генштаба с целью развалить союз Антанты и вывести Россию из войны. А вот французы сепаратно переговаривались в Швейцарии с представителями кайзера Вильгельма Второго. Лягушатники пытались решить свои проблемы за счет территориальных приобретений Германии в русской Польше и Прибалтике. И для того чтобы прикрыть это, французская разведка постоянно подсовывала в печать ложные сведения о русско-германском сговоре.

Орловский взял Муру за ручку и поцеловал ее со словами:

— Все, что касается кайзера Вильгельма, тебе должно быть известно лучше других.

— Ах, Бронислав, ты имеешь в виду тот бал в Потсдаме, когда он дпажды приглашал меня на танец?

Резидент встал и, склонив голову, учтиво произнес:

— Могу ли и я рассчитывать на тур вальса? Графиня вспорхнула со стула и подала ему руку. Они закружились в танце.

Его высокородие вел Муру по направлению к спальне. И когда они вплыли в нее, Орловский поднял даму на руки, чтобы опустить на кровать.

В один из этих вечеров у Орловского была встреча в «Версале» с агентом Орги Самуилом Ефимовичем Мотелем, известным также, как Ванберг. Резидент до командировки в Москву свел его с представителем германской разведки Вальтером Бартелсом, жаждавшим заполучить себе в помощники такого финансового гения, и хотел узнать об их сотрудничестве.

Агентурщик, по обычаю, явился в кабаре пораньше приглашенного и в «своем» кабинете разговорился с официантом Яшей, беспокойно ждущим новостей о лиговских уголовниках после убийства Ревским «ямни-ка» Мохнатого почти на его глазах.

— Живи отныне, любезный, совершенно спокойно, — сообщил Орловский. — Куренка и Филю Ватошного убили гастролеры-попрыгунчики в Москве на Сухаревской «малине» у Глашки Косы. Теперь некому предъявить тебе счет как за передачу сведений Ревскому об убийстве Шпаклей и Мохнатым Ани Брошки, так и за соучастие с Ревским в ликвидации самого Николы Мохнатого.

— Слава тебе, Господи! — воскликнул официант, крестясь на восток, и ударил пальцами руки о пол поясной поклон.

Опытный агентурщик Орловский не дал Яшке отвлечься от его роли осведомителя, завербованного Ревским:

— В Москве выяснилось, что верховодит попрыгунчиками некий Гроб. Он высоченного роста, тело как брусок. Не слышал о таком?

— Истинный крест, не слыхивал-с, Бронислав Иванович, — снова закрестился Яша. — Ну, а вообще о гробах по своей линии разное могу рассказать.

Резидент, в последнее время невольно собирающий всевозможные данные о гробовом и могильном деле, поощрил его:

— Пожалуйста, опиши.

— На Нижегородской ярмарке, бывало, господ а в гроб танцовщицу клали. А люди все солидные-с, с положением, фабриканты-с: из сундучного ряда, самоварщики тульские, меховщики арзамасские. Гробик-с от фирмы бюра процессий похоронения Полушкина требовали и чтобы весь черный, пострашней-с. Свечи, люстры жгли еще для страху… Один гробик на зиму в подвале оставили, а в половодье, как ярмарку затопило, его водой-с снесло. Уплыл-с.

— Так ты работал и на Нижегородской ярмарке?

— Как же-с, целый ряд лет…. У гроба купцы настоящей слезой рыдали, и нам, на них глядючи, жалко-с. А кого и чего — сами-с не знаем-с! Жалко — и всё. Может, чужих денег-с… Цыганы кого не разжалобят, коли им платить. То заорут, чтобы плясать, а то — горе мыкать. Вот какую географию сочиняли-с… прости, Господи, согрешения наши, в аду нам за них, за греховные дела наши гореть.

Из-за малиновой портьеры у входа в кабинет шагнул Могель, которого было не узнать! Не мокроносым, кашляющим агентишкой в пальто, увязанным бабьим платком, он явился, а во-первых, в енотовой шубе Орловского, спасенной им на чекистской облаве в парадном и на крышах. А когда скинул ее, оказался в прекрасной темной тройке в белую тончайшую полоску, узел дорогого сиреневого галстука печатал ворот батистовой рубашки.

— Совсем другое дело, когда взялись за привычные коммерческие занятия, Самуил Ефимович! — воскликнул Орловский.

Тот, огладив снова завивающуюся смоляную шевелюру, барственно поглядел на Яшку и отчеканил:

— Лангусты, цыплята, ананасы, яблоки мельба и охлажденное рейнское вино.

Официант исчез, а Могель-Ванберг хозяином положения уселся на диванчик, будто снова нажил когда-то имевшиеся у него десятки миллионов.

Орловский спросил его о знакомстве с германским разведчиком:

— Какое впечатление у вас от Вальтера Бартелса?

— Он не перегружает меня агентурной работой. Основной крут интересов Вальтера в наших взаимоотношениях — скупка и перепродажа русских ценных бумаг.

— Я и предполагал, что он больше будет использовать ваши финансовые способности. Но мне-то по-прежнему необходима ваша помощь в контрразведывательных действиях.

Яша накрыл стол, они выпили. Начали есть, и Мо-гель, по его привычке говорить с набитым ртом, забормотал:

— Бронислав Иванович, однако не забудьте, что в качестве товарища Могеля я в Петрограде уже не дееспособен. И разыскиваемым трибуналом господином Ванбергом меня расстреляют в два счета.

— Но теперь вы живете под другими именами, и у вас должны появиться какие-то новые связи, судя по новому костюму и возможности угощать лангустами, — улыбнулся резидент.

— О, да! Я возобновил отношения с некоторыми бывшими биржевиками и, конечно, со спекулянтами.

— Это и нужно, потому что я продолжаю заниматься начальником комиссаров и разведчиков ПетроЧеКи Целлером и его новым подчиненным комиссаром Гольгинером.

Могель закивал:

— Помню, это тот Целлер, у которого расстреляли пятерых подчиненных за служебные злоупотребления.

— Да, и в основном — за присвоение на обысках золотых вещей, драгоценностей, антиквариата. Но прежде чем целлеровская пятерка встала к стенке, она успела изрядно попользоваться чекистскими мандатами, распродавала направо и налево все награбленное. Через «ямников» делать им было это некрасиво, поэтому прибегали к помощи дельцов повыше — барышников, спекулянтов. Фамилии целлеровских людей: Густавсон, Бенами, Коссель, Матин, Ковалев.

Самуил Ефимович воздел руку с вилкой:

— Есть попадание! На Бенами и Косселя работал Михаил Иосифович Ахановский, это крупнейший спекулянт произведениями искусства. Он обладает всесторонней протекцией и содержит у себя ценности известного коллекционера Хотькова-Рожкова, имея на это хранение германское свидетельство. Ну, а связи с ЧеКой, налаженные через Бенами и Косселя, у него так и остались. Сейчас они, возможно, идут прямо на Целлера. Я хорошо знаю Аханове кого и недавно проворачивал с ним дельце.

— Превосходно, постарайтесь через него получить на Целлера что-то новое. К сему озаботьтесь, пожалуйста, и второй фигурой — Гольгинер. Целлер этого своего подчиненного не любит, это человек председательши ПЧК Яковлевой.

Могель, схватив жирными пальцами рюмку с вином, отпил и подмигнул:

— Все понял, Бронислав Иванович. Целлер и Голь-гинер вам нужны, чтобы взяться уже за эту Яковлеву, заменившую Урицкого.

— Совершенно верно. Тут я вижу парадоксальное сплетение. Гольгинер, возможно, замешан в связях с английской разведкой, а Целлер — с немецкой, потому что якшался с агенткой германцев артисткой Карой Лотой. И вы сейчас указали, что имеющий германские документы на чью-то коллекцию Ахановский является лицом, через которого люди Целлера сплавляли награбленное. Очень вовремя вы встали на услуги для Бартелса! Это то, что касается немецкой стороны дела. О проработке в данном клубке английской линии я уже сам позаботился. Тем не менее, Гольгинером напрямую заниматься не могу, потому что давно общаюсь с Целлером и на Гороховой выгляжу его сообщником. Придется вам присмотреться к Гольгинеру, хотя теперь ваш основной участок работы — немецкие сферы влияния и связи, Бартелс.

— Весьма рад, что могу помогать вам по-прежнему, — забухтел Могель, дробя клыками цыплячьи косточки.

Впервые за историю их сотрудничества Самуил Ефимович не спрашивал денег и не намекал о гонораре. Ну, да ведь чего-то стоила енотовая шуба с плеча резидента.

Вызвал для знакомства к себе в кабинет на Фонтанке Орловский и другого новичка, введенного в его отсутствие в комиссию.

Этот Милитов раньше был сапожником. Выглядел он удало и говорил быстро:

— Эка жись-от была хреновая! Хозяин товар свез и продал, а деньги на вине пропил. Вот ферт какой! Сами бы загуляли, а на загул нет. Сидим, ровно домовые, и в кулак свистим. Винцо-то и в пользу, и во вред.

Орловский оглядел его востроносое, буроватого оттенка лицо и поинтересовался:

— На какую же пользу?

— Ну… как? Для отдохновения души и тела.

— Что же вас привлекло на работу в нашу комиссию?

Милитов строго посмотрел:

— А я здесь причем? Меня партячейка направила. Надо ж укреплять ряды советских юристов.

— Та-ак, — озадаченно протянул Орловский. — Какая же ячейка, когда вы были сапожником у какого-то хозяина?

— О, товарищ комиссар! Это когда было-то? Я при старом режиме и в солдатах состоял, только там по своему мастерству пошел и тем уберегся. Почитай даром на казну работал. Нас, чеботарей, «кислыми сапогами» звали, потому солдатска шинель шерстиной в нос от сырости отдает. Я хорошо могу сапог военный для ахвицера кроить… Вообче, сапожник — последний по деревням человек. Наше дело почитается за последнее рукоделие.

— Потому вы его и бросили?

Милитов покрутил носом и веско сказал:

— Революция призвала. Как в прошлом годе народ на буржуев поднялся, я тоже с ним пошел. Митинговал и все такое, в коммунистическую партию приняли меня с почетом.

— Понимаю, товарищ Милитов. Я ведь большевик с немалым дореволюционным стажем, — проговорил Орловский, пытаясь поймать выражение глаз собеседника, чего никак не удавалось.

Очень напоминал Милитов его бывшего коллегу, председателя одной из комиссий Туркова. Тот тоже был коммунистом, выдавал себя за рабочего, а оказался бывшим лакеем публичного дома и крупнейшим уголовником по кличке Гаврила — главарем банды, терроризировавшей весной Петроград и грабившей строго охраняемые эшелоны. Правда, Турков-Гаврила не увлекался спиртным, но при разговоре тоже почти не смотрел в глаза и имел «никакое» выражение лица.

Знаю, товарищ комиссар, что вы немало сделали для рабоче-крестьянского дела, — пробубнил Милитов, отводя взгляд.

Орловский попытался обращаться с ним еще проще, осведомился по-свойски, даже с наивностью:

Неужели правда, когда говорят: пьян как сапожник?

Впервые физия собеседника приобрела, очевидно, истинное обличье, задорно осветилась.

— Да конечно! Бывало, кричишь: «Хозяин, давай денег, завтра на работу не выйду — давно башкой о сенки не стукался!» То есть, ухожу в офицьяльный запой.

Подумал резидент, что такому бесшабашному, пожалуй, чекисты не стали бы доверять задание. Но тут же вспомнил о лейб-гренадерском поручике Алексее: «Тот во имя Белого Дела бросил пить. Почему же Милитов сделать это не в состоянии для его идеи? Однако есть ли все-таки она у него?»

Орловский встал из-за стола, открыл секретер и достал оттуда бутылку водки. Поставил ее на стол, а рядом — набор, когда приходилось угощать коллег или посетителей: два стаканчика, несколько вобл, банку с вареньем, блюдца и ложечки.

— Давайте, товарищ, выпьем за знакомство, — приказным тоном сказал он, разливая водку. — Закусывайте, чем хотите, к чему больше привыкли, к соленому или сладкому.

— Конечно, к солененькому, — оживленно пробормотал Милитов, схватил вяленую рыбку и замолотил ею для размягчения по краю стола елизаветинского рококо.

Печально стало агентурщику от своей провокации, да делать нечего.

Выпили по одной, потом по другой, так как не по-русски ограничиваться единственным возлиянием.

— Надеюсь, завтра на работу выйдете, а не в запой, — пошутил Орловский, убирая бутылку.

— Как можно! — четко ответил Милитин, глядя на него острыми глазами, будто к спиртному и не прикладывался. — То при кровавом царе было, а это при власти нашей.

«Вот негодяй! Он ни в одном глазу, — подумал резидент, — это не я его, а он меня провоцирует».

Тем не менее, недостаточно было всех этих примет, чтобы даже заподозрить Милитина. Но слишком многого Орловский навид ался в красном Петрограде, чтобы оставить в покое этого новичка в отличие от Скор-бина, рекомендованного бывшим имперским сыскным начальником.

«Хотя… — пришла ему на ум история в начале этого года, — ведь удалось же Целлеру использовать против меня бывшего привратника Министерства внутренних дел Империи. Того старика Колотикова завербовали за счет включения его сына в отряд чекистов, где юнцу понравилось. И Колотиков, которого я когда-то спасал из ЧеКи, от нее же пошел на провокацию…Что можно сделать с неустойчивым человеком, лишь сатана знает».

Господин Орловский столь исследовал и перепроверял свое окружение, исходя из простой логики. Раз он постоянно что-то замышлял в контрразведку против чекистов, почему они не должны испытывать его, комиссара всего севера республики, замеченного в неблагонадежных связях, замешанного в пограничных перебросках, в которых офицеры попадались с поддельными документами на бланках его комиссии?

Глава вторая

Двум перевернутым шестеркам апокалиптически надвигающегося 1919 года явно не хватало третьей, чтобы зиять библейским числом зверя 666.

На Петрограде стоял знак голодной смерти, сыпняка, испанки. Не было хлеба, масла, мыла, бумаги и тысячи вещей, вещичек, без которых раньше жизнь казалась неосуществимой. В жилых квартирах от лопнувших труб в коридорах и кухнях замерзали катки. Комнаты обогревали паркетами в «буржуйках», а в нежилых домах на топку сорвали и оконные рамы, двери.

Неосвещенные фонарями черные ледяные ночи в снегах и вьюгах властвовали городом будто и днем, хотя в это время, например, в квартире хорошего ленинского знакомого, писателя Горького на Кронверкском проспекте оживленно толпились просители. Тут были ученые, литераторы, актеры, художники, даже цирковые клоуны, закутанные в рваные шали, стучащие деревянными подошвами, подвязанными тряпками к опухшим ногам в дырявых носках. Они били челом, чтобы Горький подписал свидетельство о благонадежности, прошение на выдачу калош, аспирина, очков, билета в Москву.

Один из таких интеллигентов заглянул и к Орловскому на Фонтанку. Сначала он то ли стучал, то ли скребся ослабевшей рукой в дверь его кабинета. А когда после троекратного приглашения войти открыл дверь, то как-то «ввернулся» в комнату. Окоченевшие, изможденные ноги его не слушались и словно шли «вперед» тела.

Под мышкой посетителя торчало нечто завернутое в марлю, на испятнанном болезнями и стужей лице хорошо различалось только пенсне.

Он стащил с седой, редковолосой головы меховой «пирожок» и представился:

— Заведующий школой номер пять Первого Городского района Петр Кириллович Шатский. Я, видите ли, пошел прямо к товарищу Крестинскому, которого хорошо помню еще по его выступлениям в Думе в 1907 году, но его не оказалось на месте. Так, может быть, вы поможете? Мне сказали, что вы тоже юрист с дореволюционным опытом.

— А в чем дело?

Шатский примостил сверток на угол стола, развернул его, там оказался кусок мяса с торчащей костью.

— Полюбуйтесь, — с отвращением произнес он, — это человечина. Купил на Сенном рынке «с косточкой» и опознал в ней человеческую. Я медик по образованию.

— Садитесь, Петр Кириллович, — ободряюще сказал Орловский, — а это уберите.

— И вы — «уберите»? Я только что с Гороховой, там пригрозили расстрелять!

Он шваркнул кусок на пол, схватился ладонями за лицо, согнулся и заплакал.

— Как вы оказались в ЧеКе? — спросил Орловский.

— Сам туда пошел, наивный болван, — забормотал Шатский, поднимая голову, не вытирая слез, заливших пенсне на покрытых коростой щеках. — Говорю им: «Эту человечину я купил на Сенном рынке. Прошу разобраться, кто туда поставляет «китайское мясо»?» А они мне отвечают: «Не надо шуметь, а то сам попадешь на Сенной…»

«Китайским мясом» называли трупы расстрелянных чекистами-китайцами. Им на Гороховой поручалась кровавая работа с тем, чтобы убитых отправлять из-за бескормицы на питание зверям в Зоологический сад. Но китайцы нередко утаивали трупы помоложе и продавали их через своих людей под видом телятины.

Шатский, пришедший в Комиссариат юстиции искать управу на ПЧК, очевидно, знал о былом противостоянии троцкистско-дзержинцев, к каким относились чекисты, и ленинско-зиновьевской группировки, в которую входил руководитель петроградских органов юстиции Крестинский. Действительно, еще весной Зиновьеву вместе с Крестинским и левыми эсерами едва не удалось закрыть ПетроЧе-Ку. Однако после разгрома летнего левоэсеровского восстания, осеннего начала красного террора безумием являлось не то, чтобы легально бороться против ВЧК, а хотя бы интриговать против нее в какой-то степени.

С любых точек зрения нельзя было вмешиваться в такие дела Орловскому в роли наркомюстовского комиссара, поэтому он повел разговор в сторону:

— Вас назначили заведовать школой?

— Мы с женой просто продолжаем свое дело, а власти пока нам это не запретили. До революции мы организовали и руководили одной из самых популярных в Петербурге гимназий и детским садом… Но теперь видим, что в системе школьного образования происходит разложение детских душ. Начальство настаивает, чтобы детям внушали беззаконие и принцип силы как права. А о непосредственном разврате учащихся вы знаете?

— Ничего не слышал по этому вопросу. Поделитесь, пожалуйста.

Петр Кириллович вздохнул, слезы уже высохли. Он снял пенсне, кончиком ветхого шарфа протер стеклышки, надел и пояснил:

— Женские гимназии, институты соединили с кадетскими корпусами и подбавили туда 14—15-летних уличных подростков, всё повидавших. Уже есть беременные девочки четвертого класса… Здесь ученикам полная свобода, а с другой стороны — строгое коммунистическое воспитание. Оно сводится к тому, что девятилетнего мальчика выпускают говорить на митинге, учат агитировать, пропагандировать. Самых способных подготавливают и к действиям в чрезвычайке. Берут на обыски — это «практические занятия». А что такое чекистский обыск, знаете вы, представитель юстиции, председатель Центральной следственной комиссии? — он опять заговорил истерически.

— Расскажите, пожалуйста, и об этом, раз пришли на прием, — долдонил Орловский, а сердце его сжималось.

Больно было видеть интеллигента, проболтавшего с другими такими же свою страну, а теперь расплачивающегося «китайским» и детским «мясом».

— Недавно пережил третий обыск, — устало произнес Шатский. — Ежели не гаснет вечером электричество, значит обыски в этом районе. Часа в четыре утра добрались до нашей квартиры. Влетели, разбежались по комнатам. Захожу в кабинет и вижу субъекта, пихающего махоркой и роющегося в ящиках с моими бумагами. Засунуть пакеты назад не может, рвет о края ящиков. Я говорю: «Дайте, помогу. А то вы у меня все спутаете». Махнул чекист рукой: «Тут одни бумажки…» Рядом с ним вьется барышня-сыщица негритянского типа, в белой шапочке, эта немного стесняется. Я спрашиваю: «Чего вы ищите?» Новый жандарм заученно отвечает: «Деньги, антисоветскую литературу, оружие»… От этого странное чувство стыда, такое жгучее — не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков с махоркой, с исканием «денег». Беспомощные они в своей подлости и презрительно жалкие.

За окном вдруг послышался рев голосов, визг, вскрики, будто немалая толпа ринулась на штурм комиссариата.

Орловский, выхватив револьвер, крикнул:

— Извините, давайте выйдем.

Они вышли из кабинета, который Орловский замкнул. В одной гимнастерке он проскочил вниз по лестнице.

На улице Орловский увидел, что толпа рядом с их зданием действительно что-то атакует. Бросился туда и, растолкав задние ряды, увидел — это только что павшая лошадь…

На труп в бешеной суматохе кучей кидались невесть откуда сбежавшийся к Фонтанке люд, самые рьяные — с ножами и топорами в руках. Они от-кромсывали, отрубали лошадиное мясо, разбегаясь по сторонам с окровавленными руками и кусками. «Мясники» давили слабых и стариков, били, пыряли ножами, чтобы проложить себе дорогу к туше.

— Стой! — закричал Орловский и трижды выстрелил в воздух.

Вмиг чуткая и на такое толпа отпрянула в сторону Аничкова моста. От комиссариата бежали вооруженные сотрудники угрозыска.

— Выстроить очередь! — приказал им Орловский. Комиссариатские стали наводить порядок. Орловский пошел обратно, и в самом конце очереди увидел Шатского.

Тот, приложив руку в рваной варежке к груди, проговорил:

— Я оставил у вас свое вещественное доказательство. Делайте с ним, что хотите. — Он подслеповато воззрился через запотевшее пенсне туда, где делили тушу, сделал удрученный жест. — Последним достанутся только кишки.

Орловский пошел к подъезду, и в этот момент кто-то шепнул ему сзади едва ли не в ухо:

— Господин поручик.

Он обернулся, перед ним стоял сухаревский Алексей, однополчанин Морева.

Гренадер смущенно улыбнулся и сказал:

— Не удалось мне пробиться на финской границе. В такую перестрелку попал… Вернулся в Москву, у Глаши Косы узнал, что ваш Серж Студент был из Питера. Опять добрался сюда, помня, что вы для англичан рекомендовались «юристом Брониславом Ивановичем». Ну, и шатаюсь по разным судебным учреждениям в надежде отыскать человека с таким нечастым именем-отчеством. Увидел вас совершенно случайно.

— Случайностей не бывает, дорогой, — проговорил, ежась от холода, Орловский. — Погодите, я сейчас оденусь и выйду.

Вернувшись в кабинет, Орловский достал из секретера моток бечевки, обмотал ею сверток Шатского и привязал для груза железный обод от старой настольной лампы. Надел шинель, папаху.

На улице агентурщик подошел к парапету набережной в том месте, где лед Фонтанки был пробит. Перекрестил чьи-то останки в марле и бросил их в прорубь, больше хоронить их негде и некогда.

Подошел Алексей и сказал:

— Фамилия моя Буравлев.

— А я работаю в Петрограде как Бронислав Иванович Орлинский, полностью отрекомендовался резидент. Где же нам лучше поговорить?

Пойдемте в комнату, которую я тут неподалеку снимаю.

— Хорошо. Я, кстати, совсем недавно о вас вспоминал, раздумывая ободном сильно пившем сапожнике.

— Вон что? — весело переспросил Алексей. — Нет, с этим покончено. Надеюсь, Господь не попустит мне оскорбить память о капитане Мореве и честь нашего полка, я уж твердо готов.

Они шли к Невскому, переименованному в «Проспект 25 октября», и Орловский сказал об этом, заметив, что многие улицы стали называться так же бездарно.

— Отсюда недалекая Садовая стала «Улицей 3 июля», — продолжил он. — И вот старушка спрашивает у милиционера, как пройти в «Пассаж». Тот отвечает: «Пойдете с 3 июля до 25 октября». А та: «Ох, это мне три месяца топать!»

Поручик Буравлев на советский анекдот даже не улыбнулся, его породисто-удлиненное, прямоносое лицо, весьма напоминало черты кавалергардского штабс-ротмистра де Экьюпаре.

Они пересекли «цифровой» теперь Невский, и ближе к Литейному Алексей указал на двор без ворот, пояснив:

— С приходом революции ворота исчезли.

Двор все же очистили от снега и недавно побелили сторожку, где, видимо, жил дворник с семьей. Зато здешний двухэтажный дом был серо-бурым, в пятнах от грязи, дождей, повсюду зияли «плешины» отвалившейся штукатурки.

— Кое-кто из жильцов разбежался, — продолжал Буравлев, открывая дверь парадного, — дворник и сдает помещения. Масса таких же пристанищ в Москве вокруг Сушки. Отчего их никто не освежает, не красит, не меняет по фасаду водосточные трубы? Да все уже с 25 октября 1917 года начали говорить, что теперь имущество безвладельное — наше, народное, и к нему без комиссарского разрешения не подступай! Хозяева к собственности и не подступали, не платили арендной платы и квартиранты. Жили и ждали. Чего?

— По-моему, новые советские хозяева с жильцов слупят за прошлое, возьмут и за текущее.

— Я тоже так думаю. Однако и не в этом дело сейчас, а «самый сурьез», как наш дворник говорит, в выгребной яме. Она давно забита доверху, все нечистоты и мусор жильцы валят на землю вокруг нее. Сейчас это быстро замерзает, но что будет весной? А крысы и теперь проходу не дают, отбиваемся от них палками.

Они прошли в комнату с печкой-голландкой, тут стояла старинная деревянная кровать с одеялом, обшитым массой разноцветных лоскутков, с горкой подушек чуть не до потолка, стол, табуретки. Из буфета Алексей достал чашки, запалил самовар с вытяжной трубой через форточку.

Артиллерийский и гренадерский поручики сидели до сумерек за чаем, попивая его с драгоценным, расколотым на мелкие кусочки рафинадом. Чего только ни вспоминали, особенно минувшую Великую Отечественную войну 1914–1917 годов, называвшуюся так в отличие от Отечественной войны 1812 года против французов.

Алексей пробивался в Финляндию около крупной пограничной железнодорожной станции Белоостров и попал под пули красных пограничников уже на льду протекавшей там реки Сестры, отделяющей РСФСР от Финляндии.

— Может, это и к лучшему, — говорил резидент. — Мой самый молодой, энергичный агент, известный вам под кличкой Серж Студент, теперь надолго застрял в Москве, а тут новой работы непочатый край.

Он рассказал Буравлеву свою разработку против ПетроЧеКи, в результате которой требовалось собрать сведения о самой Яковлевой. И так как комиссаром Гольгинером занялся Могель-Ванберг, на долю нового агента Орги лег бывший флотский офицер Знаменский, указанный из Гельсигфорса де Экьюпаре через Морева как некая ключевая фигура в окружении Гольгинера, а значит и в яковлевском.

Лейб-гвардии гренадерский поручик Буравлев приступил к своему заданию на следующее утро. Он помнил некоторые адреса однополчан в Петрограде, где с 1775 года после окончания войны с турками была постоянная стоянка их полка. Алексей направился по ним наудачу в надежде, что кто-то из гренадеров обязательно подскажет, каким образом в городе лучше искать таких же элитарных, как сухопутные гвардейцы, флотских офицеров.

Полдня Буравлев провел в безуспешных поисках однополчан, никого не было по старым адресам.

Напоследок Алексей заглянул на квартиру поручика Константина Мурашова, дверь ему открыла румяная молодайка и пригласила войти.

Гренадер прошел через прихожую в первую комнату, где не раз бывал у Кости еще до Великой войны, на которой потом они вместе дрались под Стоходом и Кухарами. Буравлев с сожалением осмотрел преобразившиеся стены, где когда-то в дворянско-офицерском стиле висели рамочки с портретами мурашовских родственников и знакомых, картины и оружие. Теперь все пространство было заляпано рыночными ковриками и самодельными вышивками.

— Чего оглядываете? — спросила бабенка. — Глядите, куда крест класть с поклоном? Нету божницы, мы с мужем — сочувственные, в партию пишемся. А чтоб сумленья не было у контроля, Кузьма снял Пресвятую Богородицу и Господа нашего Благословляющего. Даже для чистоты сердца и лампадку разбил. Сказывает: «Ни к чему оно. Наша взяла на веки вечные. Так молись, ежели охота».

— Извините, — сказал Буравлев. — Тут раньше жили другие люди.

— Какие ж именно? — вперила в него взгляд голубых зенок хозяйка. — Немало тут контры ЧеКа постреляла.

— Извините, — повторил он и пошел к дверям.

Когда вышел в коридор парадного, заметил, что по нему метнулась на выход какая-то тень. Поручик в кармане казакина взвел курок револьвера и осторожно шагнул на улицу. Там никого не увидел.

Буравлев прошел до ближайшего угла, свернул за него, и тут сзади послышались торопливые шаги. Он обернулся, мальчишка в старой гимназической шинели стоял перед ним и глядел чистыми глазами.

— Простите, — заливаясь румянцем, сказал мальчик, — вы приходили не к господину гвардии поручику Мурашову? Я, простите Христа ради, случайно услышал, проходя мимо приоткрытой двери, что вы разыскиваете старых хозяев этой квартиры.

Гренадер оглянулся, нет ли рядом прохожих, и с улыбкой спросил приглушенно:

— А отчего тебе кажется, что я ищу поручика Мурашова?

— У вас выправка такая же. Что я, не знаю, как держат строй лейб-гренадеры!

— Да, мне нужен Мурашов.

У мальчишки многозначительно свелись бровки к тоненькой переносице, он почти шепотом произнес:

— Идите на 4-ю Линию, дом пять и спросите Огла-шова. Господин поручик там живет под этой фамилией.

— Спаси Господи, — поблагодарил его Буравлев.

Костя Мурашов оказался по этому адресу. Занимал он здесь в перенаселенной квартире только комнатку. Такой же силач, как Морев, он с радостью мял в объятиях однополчанина, пока тот сам не вырвался.

— Гимназист тебя направил? — переспросил Костя гостя, обрисовавшего мальчишку. — Это Митя Беренс, бывший мой сосед. Сын капитана первого ранга, командира эскадренного миноносца «Порывистый». После революции его отец служил у красных начальником Морского генштаба военно-морских сил под командой адмирала Щастного. В августе расстрелян вместе с адмиралом по обвинению в подготовке контрреволюционного выступления минной дивизии.

— Постой. Да ведь Щастный с февраля по май совершил Ледовый поход уводя от германцев более двухсот кораблей и судов Балтфлота из Ревеля, Гельсингфорса в Кронштадт, — проговорил Буравлев, снимая казакин, осторожно кладя его с револьвером в кармане на сундук у двери.

— Совершенно верно. Этим он спас для красных флот, но не выполнил какой-то приказ комиссара по военным и морским делам Троцкого. Тогда адмиралу и его окружению вменили связь с иностранными разведками. И в результате не по закону, а по «революционной совести» Верховный трибунал вынес ему первый смертный приговор в истории советской республики за «государственную измену». До нынешнего красного террора, когда без излишних объяснений казнят за классовую принадлежность, все преступления подводились под эту «измену» или под «спекуляцию».

Они сели на диван. Буравлев вспомнил:

— Какая радость охватила всех, когда после февральской революции правительство уничтожило смертную казнь. И как насмеялась над нами действительность!

Поручик Мурашов уточнил:

— Вот-вот, так же продолжали думать и потом. Когда Щастного приговорили казнить, присутствующая в трибунальском зале публика застыла от удивления, потом воскликнули: «Какая смертная казнь? Ведь она отменена съездом Советов!». Бросились к Крыленко, который являлся государственным обвинителем Щастного. А тот: «Чего вы волнуетесь? Щастный не приговорен к смерти. Если бы его приговорили, то председатель прочел бы: «Щастного приговорить к смерти». А председатель огласил: «Щастного приговорить к высшей мере социальной защиты», — а это не одно и то же». В ближайшие 24 часа адмирал был расстрелян. Когда кончали с отцом Мити, так уже не церемонились.

— Очень уместно, Костя, что ты в курсе флотских дел, так сведущ. Мне надо тебя кое о чем расспросить.

Мурашов закурил, положил ногу на ногу:

— Пожалуйста. В связи с некоторыми обстоятельствами я действительно вращался в среде моряков. Знаешь, как эта каша началась в Кронштадте?

— Откуда же? Я москвич, и долгое время не виделся ни с кем из наших. А недавно пал смертью храбрых у нас на Сухаревке в перестрелке с чекистами Иван Иванович Морев. Он был в Белом Деле. И теперь я встал на его место в строй.

Лейб-гренадер Мурашов загасил папиросу, поднялся, расправил богатырские плечи и трижды перекрестился за упокой души капитана. Потом достал из шкапчика бутылку водки и стаканы, стал собирать на стол закуску.

— На меня не рассчитывай, — заметил Алексей, — теперь в рот не беру.

— И за помин господина капитана не выпьешь?

— Именно Ивану Ивановичу в небесных обителях будет гораздо приятнее, ежели я не выпью ни по какому поводу.

Великан-поручик одним движением вышиб бутылочную пробку, плеснул себе в стакан, произнес:

— За упокой души в селениях праведных его высокоблагородия гвардии капитана Морева, верного долгу лейб-гренадера.

Он выпил, понюхал корочку хлеба, снова зажег папиросу и веско сказал:

— Очень рад, что ты мне доверяешь. Я ведь тоже не случайно здесь живу под чужой фамилией. Так вот, Алеша, Кронштадт со своими тюрьмами и казармами предназначен был стать центром боевого большевизма. С первого февральского потрясения разнузданные солдаты, портовые и арсенальные рабочие завладели морскими передовыми постами Петрограда с его портами, броненосцами, мастерскими, доками и батареями. И как всегда, первой их заботой было дело самой неумолимой мести. Около двухсот морских офицеров было заключено в тюрьмы с просачивающейся сыростью, всегда темные, с крысами. Девяносто пять процентов узников — без намека на какую-нибудь причину ареста.

— Можно представить себе, как тешилась над ними матросня.

— Мы с тобой, пехотинцы, не можем вообразить себе краснопузой матросской ненависти. В кронштадтских темницах самым низким образом выместили злобу над превосходством золотых погон. Безостановочно эта сволочь врывалась к своим бывшим начальникам в камеры и командовала: «Смирно!» То и дело водили офицеров на подобие смертной казни. Заставляли исполнять самые отвратительные работы под насмешками сторожей. Некоторые кончили самоубийством. И верно поступили, потому что в таких процессах, как адмирала Щастного, и в нынешнем терроре уже достреливают бывших офицеров императорского флота, этот цвет русского дворянства.

Алексей решил рискнуть:

— Буду с тобой, Костя, откровенен до конца. Мне нужно разыскать бывшего флотского офицера Андрея Петровича Знаменского. Не слышал ли ты о нем?

Мурашов отвел глаза, было понятно, что он знает о том или о чем-то, связанном с этим человеком. Буравлев хорошо знал поручика, его манеру сдерживаться, если Константин не хотел кого-то подвести, выдать чужую тайну. Впервые однополчане оказались в положении, когда надо было друг друга словно снова проверять на присягу Вере, Царю и Отечеству.

Как задавший вопрос, Буравлев пришел к приятелю на помощь:

Ну, хорошо, не будем об этом. Я счел своим долгом тебе доложить, на какой я встал путь. А ты волен не обозначать твою позицию и все с ней связанное.

Встал хозяин, прошелся по тесной для его фигуры комнатке, стал задумчиво излагать:

— Отчего же, Алеша? Да ты уже должен и так понять, что не симпатизирую я советским даже во имя патриотизма, который демонстрировали Щастный и подобные ему офицеры. Указал я тебе и на то, что не случайно живу по новому адресу под другой фамилией… И все же пока окончательно давай не будем об этом. Ты в Питере человек новый, в подпольные дела вошел, очевидно, вот-вот. Осмотрись, покажи себя в чем-то. Можешь доложить своему руководству о встрече со мной.

— Спаси Господи, поручик, — сердечно произнес Алексей, тоже вставая, беря казакин и шапку.

Он надел их и протянул на прощание руку Мурашову. Тот ответно сдавил ее едва ли не с треском, приглашая:

— Непременно заходи снова, как освоишься в городе.

Когда Буравлев взялся за ручку двери, Костя вдруг выпалил:

— Алеша, бывший капитан второго ранга Андрей Знаменский служит у красных в Морском генштабе.

Поручик Буравлев обернулся, с признательностью поклонился и вышел.

Орловский немедленно получил сведения от лейб-гренадера. После этого резидент встретился с Могелем на конспиративной квартире и рассказал Самуилу Ефимовичу новости. Они были нужны тому для разговора о загадочном комиссаре Гольгинере с перекупщиком чекистской добычи от его начальника Целлера спекулянтом Михаилом Иосифовичем Ахановским.

Дельцы ужинали в коммерческом кабачке «Шкипер» на Большой Морской улице. Могель, дождавшись, когда Ахановского от коньяка немного развезет, затронул нужную тему:

— Дорогой Михаил Иосифович, а что вы мне подскажете о партии вещей с императорской яхты «Штандарт»?

Ахановский, потерев ладонью массивный лысый череп, вздернул к нему брови с морщинами на лбу и воскликнул:

— Что вы говорите? Неужели со «Штандарта»? Кто же сумел их оттуда взять?

Могель рассмеялся.

— Ну что вы, как в Одессе — на вопрос отвечаете вопросом? Речь идет о том, как это продать. Вещи коллекционные: декоративные рыцарские доспехи — серебро со сталью, а также холодное оружие.

— Можете быть уверены, что получите хорошую цену, Самуил Ефимович! Только отдайте товар в мои руки.

— Договорились. Но как компаньон помогите по мелочи и мне. — Не забывал подливать коньяка собеседнику Могель. — Вы с самого начала мудро поставили вопрос, кто взял вещи с яхты? Еще не взяли, но готовы на изъятие. Это члены бывшей матросской команды «Штандарта», которые сейчас состоят в партии и охраняют побережье. А все же для полной официальности для них лучше разжиться каким бы ни было мандатом от военно-морского начальства, например, на досмотр «Штандарта» по какой-то причине. Ну, вы знаете, как сейчас выправляются такие бумаги для видимости.

Ахановский проглотил из рюмки, задумался и сказал:

— У меня есть человек аж на самой Гороховой, — упомянул он, видимо, Целлера. — Однако не будем его беспокоить по пустякам. От него занимается в Морском генштабе по их делам комиссар по фамилии Гольгинер…

— О, — чуть не подпрыгнул от такого совпадения Могель, сразу начавший врать, — какая знакомая фамилия! Я знал в царском Питере превосходного купца Гольгинера, работавшего с лучшими английскими фирмами.

Ахановский покивал бильярдным шаром своей головы, отчего по ее будто полированной коже замелькали блики от люстры.

— Старый Гольгинер в почете и у советского правительства, а комиссар Гольгинер — его сынок. Парень пойдет еще дальше своего папы, это я вам говорю.

И все же непонятно, почему этот чекист работает с военными моряками? Ведь у тех, как я слышал, имеется свой какой-то Военно-морской контроль, изображал Могель неискушенного в таких вопросах.

Я ^ва^ расскажу, — многозначительно кивал Ахановский. — Вы это должны знать, раз занялись яхтой самого царя и, значит, всем таким морским. Ведь наших будущих покупателей, конечно, из-за границы, может интересовать всё со «Штандарта», вплоть до какого-нибудь колокола рынды с личным императорским вензелем.

— Рында? Первый раз слышу.

Михаил Иосифович пожевал персик, медленно двигая челюстями, потом крикливо заговорил:

— Откуда вы взялись в портовом Питере? Раз такого не знаете, то вы родом и не с Одессы.

— Я со Жмеринки.

— Я уже вижу, — вздохнул Ахановский и стал объяснять. — Бить рынду — это трижды ударяют в корабельный колокол ровно в полдень… А что касается военно-морских дел и ЧеКи, то так. В октябре чекисты взяли в Питере кучу работников Морского генштаба. Обнаружилась предательская деятельность заведующего Морской Регистрационной службой Левицкого, его помощника Сыробоярского, начальника Военно-морского контроля Абрамовича и некоторых других ответственных работников этой военно-морской контрразведки. Все они работали на секретнейшую белую разведку «Особый Флот». Чекисты пришли к мнению, что Военно-морской контроль, — он склонился к уху Могеля, — являлся также «филиальным отделением английского морского генштаба». Так слово в слово!

Могель сделал вид, что тоже порядочно пьян. Он пустил слюну по губам, вытер ее белоснежной манжетой рубашки и, осоловело глядя на собеседника, промычал:

— Не м-могу поверить…

Ахановский с удовольствием захохотал, трясясь даже жирными плечами:

— Они тоже не могли в это поверить, замазуры! Так я вам скажу и больше, Самуил. Белые шпионы в Военно-морском контроле регулярно направляли в Лондон сведения о положении в районе Балтийского и Черного морей, о боеготовности и боеспособности военно-морских судов советской республики и так далее. Была предотвращена тщательно готовившаяся измена на крейсере «Кречет». Представьте, Самуил, там группа офицериков, оставшаяся после революции на корабле, стала сколачивать вокруг себя наиболее отсталых, с помощью этих нескольких десятков матросов они собирались поднять восстание. А в случае неудачи офицерье предполагало увести крейсер за границу и передать его англичанам.

Самуил Ефимович зябко передернул плечами.

— Как неуютно в вашем Петрограде. Да, теперь я вижу, что товарищам из ЧеКи нельзя глаз спускать с этих моряков. Дай Бог здоровья вашему знакомому Гольгинеру.

— О да, я скажу и комиссар Гольгинер раздобудет в морском штабе какую-нибудь бумажку, чтобы ваши ребята смело лезли на «Штандарт»… А чем же ваши родители занимались в Жмеринке?

Глава третья

На вторую встречу с поручиком Мурашовым агент Орги Буравлев пошел, вооруженный информацией по Морскому генштабу от Мотеля, а главной — от самого Орловского, разрешившего Алексею вести переговоры от имени их разведцентра.

Был вечер, «уплотненная» квартира, где теперь ютился Мурашов, затихала после еще одного завьюженного, изнурительного дня красного Петрограда. Гренадеры сидели у кипящего самовара за столом в слабом свете керосиновой лампы и знакомились уже как подпольщики.

— Итак, Костя, мой начальник разрешил поставить тебя в известность, возможно, о наших общих знакомых в Гельсингфорсе, — говорил Буравлев. — Это находящийся в паспортном бюро английского посольства капитан морской службы Эрнест Бойс, также — капитан Джордж Хилл, создавший русскую курьерскую службу, в которой служил покойный Иван Иванович.

Мурашов кивнул.

О том, что капитан Морев помогал в этом качестве союзникам, я узнал через наших лишь на днях.

Ну, еще могу упомянуть операцию по уходу из совдепии британского разведчика Пола Дюкса, которого по «заговору послов» вот-вот должны были взять чекисты. Его сначала пытались перекинуть морским путем…

— …на катере, но потом переправили сухопутьем, — закончил Константин и рассмеялся. — Что ж, Алеша, связи белого подполья обязательно замыкаются на союзниках. Но ты должен знать и о существовании в Гельсингфорсе белой военно-морской разведки…

— …во главе с господином Вилькеном; а в Англии разгромленный здесь чекистами «Особый Флот» — ОФ возглавил старший лейтенант русского императорского флота Александр Абаза, — продолжил Буравлев. — Теперь скажу совершенно прямо. Судя по твоей осведомленности во флотских делах и знанию офицеров в Морском генштабе, мой шеф осмелился предположить, что ты представляешь монархическую организацию «Великая Неделимая Россия» (ВНР). Она в основном состоит из гвардейских офицеров и моряков, уцелевших после разгрома ОФ, — еще раз назвал он белую военно-морскую разведку, о которой рассказывал Могелю-Ванбергу и чекистский подручный спекулянт Ахановский.

На просторной физиономии Мурашова расцвела знакомая Алексею лукавая гримаса, подтверждающая в щекотливых обстоятельствах истинность высказанного собеседником предположения.

Буравлев заметил:

— Можешь ничего не отвечать. О, так сказать, верительных грамотах нашей организации ты вместе со своими вправе навести справки через англичан, упомянув, что с ними наша связь осуществлялась через штабс-ротмистра Александра де Экьюпаре, потом нам передавал новости их курьер капитан Морев.

Костя, почти скрыв в лапище заварной чайник, точно так же, как получалось у Ивана Ивановича, налил гостю очередную чашку и заверил:

— Для обмена какими-то поверхностными сведениями нам с тобой достаточно и того, что уже сказали, Алеша. Тем более, я после встречи с тобой уточнял по нашим каналам об Иване Ивановиче. И, узнав о его курьерской работе на Хилла, а сейчас и то, что Морев возил и вам новости, имею представление о вашей петроградской сети генерала Деникина. Поэтому об интересующем тебя капитане второго ранга Знаменском могу добавить, что он служит в Военно-морском контроле не просто так. Надеюсь, ты меня понимаешь, — все-таки не договаривал Мурашов до конца по конспиративной привычке, что Знаменский — агент ВНР.

— Спаси Господи, Костя. Мой командир хотел также узнать поподробнее о неком Константине Александровиче Шеваре, он же Войцицкий. В качестве агента военной разведки и контрразведки его завербовал лет за семь до Великой войны служивший тогда полковником, начальником разведотделе-ния штаба Варшавского военного округа Николай Степанович Батюшин, — затронул Буравлев по просьбе Орловского тему, связанную с его бывшим и нынешним «анонимным» шефом. — Ему известно, что господин Шевара якобы добровольно в декабре 1917 года предложил в Петрограде Дзержинскому свои услуги.

— Что еще вы знаете?

— Дзержинский зачислил его в штат ВЧК и назначил начальником Контрразведывательного бюро по борьбе со шпионажем, начавшего свою деятельность 5 января 1918 года. В это Бюро входило 35 чекистов, которые успели много сделать. Например, задержали несколько белых разведчиков из Гельсингфорса, контрабандистов, перебрасывавших оружие нашим в Финляндию. Также люди Шевары совершали в том направлении глубокие разведывательные рейды. А больше всего нас интересует истинная роль Шевары по его внедрению в германофильские монархические круги.

Спортсмен Мурашов, привыкший двигаться, разминать богатырское тело, поднялся, стал расхаживать по комнате, отчего громадная тень заметалась по стенам, потолку. Жутковато это выглядело при подсветке снизу «тщедушной» керосинкой.

— Я уловил, Алеша, у тебя нотку, что не подставлен ли был белыми чекистам Шевара, как, скажем, Знаменский в красный морской генштаб? Увы, нет. Тот талантливый негодяй взялся служить Дзержинскому на совесть, ежели таковая может иметься у изменника. И к монархистам полез бесподобно наглым образом. Он обратился к знаменитому доктору Бадмаеву, принимавшемуся при Диорр*, заявил, что служит в ЧеКе, но является контрой. Для того чтобы ему монархисты-германофилы Бадмаева поверили, с Гороховой выпустили швейцарского подданного Когена, арестованного за спекуляцию золотом. Тот стал делать вид, что готов выделить через Шевару бадмаевцам 25 тысяч рублей для их помощи немцам в свержении большевиков, пока ЧеКа не взяла эту нелегальную организацию. Еще одним достижением Шевары стало предательство господина Кусьмер-ского — поставщика оружия финским белым.

— Если не ошибаюсь, Кусьмерский был коллегой Шевары с дореволюционных времен, — вспоминал Алексей рассказы Орловского.

— Так точно. Поэтому он поверил провокатору Шеваре и взял его в помощники. Шевара отдал под наблюдение чекистских филеров всех членов группы Кусьмерского, потом их арестовали.

Слушая историю о переходе на сторону советских бывшего патриота Империи, Алексей удивлялся. Только что оказавшись в борьбе с Советами, он не имел опыта видеть такое своими глазами или узнать о предательстве кого-то из близких. Оба вновь обретенных после революции однополчанина — Морев и Мурашов — несокрушимо отстаивали старую Россию, Белое Дело, и Буравлеву страстно хотелось, чтобы не было исключений. А если они происходили, то, был уверен поручик, Божья кара неотвратима.

Поэтому он спросил с особенным отвращением:

— Отчего же с этим господином расправились его новые друзья?

— Обычная история, — словно вторя его мыслям, ответил Костя. — Я ее хорошо знаю, потому что тут фигурируют революционные морячки. Для отлова контрабандистов и других операций Шеваре дали отряд матросни под командой некоего Полякова. Они пьянствовали и устраивали незаконные реквизиции. Шевара стал возмущаться, матросики немедленно решили его убрать. Я даже приблизительно помню текст телеграммы Полякова Дзержинскому, уже переехавшему в Москву. Ее копию с Гороховой выдали наши люди вместе с другими текущими документами. Что-то в таком роде: «Шевара нас продал, факты налицо, жду экстренного разрешения принять самые суровые крайние меры. Он желает меня убить».

Рассмеялся Буравлев от артистического представления этого Костей. Тот при декламации текста рванул рубаху на груди, перекосил лицо. И оттого, что нависала «ступня» его подбородка, придурочно закатились под густые брови глаза, гримаса вышла внушительная. Летучая мышь тени на стене, отпечатавшая приподнявшуюся громаду плечей поручика, довершила страшненький образ товарища Полякова, приговаривающего на манер старорежимного недобитка-начальника.

— Сработало воззвание к железному Феликсу? — спросил Буравлев.

Костя махнул рукой:

— Да они ответа и ждать не стали. В два дня сами матросики провели «ускоренное» следствие по проискам товарища Шевары и ликвидировали его якобы при попытке к бегству. Так ненавидели чистоплюя и озверели, что добивали того раненным в упор в голову сорока винтовочными выстрелами. Представь, что от шеваровской умной башки осталось. Через месяц из-за безобразий этот отряд расформировали и запретили назначать его матросов разведчиками. Тем не менее, сам Поляков не только избежал наказания за произвол и анархию, но и пошел на повышение в ВЧК.

По коридору за дверью кто-то из пролетарских соседей шел по направлению к здешнему, теперь общему туалету. Оступился в темноте, ударился обо что-то, грязно выругался.

Когда эти звуки стихли, Алексей, попавший в офицерское училище после того, как бросил учиться в университете, с сердцем произнес:

— А помнишь, как вдохновительница этих, сволочь-интеллигенция, «ходила в народ»? Как учила его насчет обещанной еще декабристами «святой» революции и певала вот с этими в обнимку ночками темными:

Поручик Мурашов сел рядом с другом, обнял его за плечи и сказал:

— Плевать. Давай наш марш.

Они тихо-тихо завели:

В эти декабрьские дни агенты Орги Буравлев и Могель отлично справились со своими заданиями.

Сведения, полученные ими об одновременной работе в Морском генштабе капитана Знаменского и комиссара Гольгинера, подтверждали подсказку де Экьюпаре из Гельсингфорса Орловскому.

Агентурщик, размышлявший о том дома вечером перед топящейся печкой, вспомнил буквально, как сказал ему Морев: «Он просил передать… чтобы по линии этого Гольгинера вы поискали в Петрограде бывшего офицера Флота Его Императорского Величества Андрея Петровича Знаменского». «Вот как, — думал Орловский, — Знаменский «по линии» Гольгинера, а не наоборот, как должно быть, ежели агент ВНР Знаменский работает в штабе против красных и чекиста Гольгинера. В чем же дело? Поручик Мурашов представляет это так, будто Знаменский использует штабных окружающих, а по тому, что сообщил де Экьюпаре, выходит, Гольгинер сам или следит за Знаменским, или происходит еще что-то… Придется окончательно разбираться нам самим».

Он приподнялся на раскладном стульчике, открыл чугунную дверцу голландки и подбросил в огонь полешко. Печь, выходящая боками в фигурных изразцах в разные помещения, топилась из гостевой комнаты, где в подоконнике у Орловского был тайник. В нем хранились бланки документов, запасные револьверы и патроны, бомбы, фотоаппараты для пересъемки на мелкий формат карточек из личных дел советской международной агентуры в основную Картотеку резидента, спрятанную в другом месте Петрограда.

Туда же, ожидая пересылки с курьерами, резидент прятал самые последние донесения в штаб Деникина. В случае тревоги содержимое тайника можно было быстро выбросить в окно через стену в соседний двор. Думая о новой порции находящейся там папиросной бумаги со сведениями, которые он сейчас проанализировал, резидент с холодком на сердце опять вернулся к главным, наисвежайшим новостям. Их он получил на сегодняшней явочной встрече с Могелем.

Во-первых, Самуил Ефимович, заинтересовавший Ахановского мнимой партией антиквариата с яхты «Штандарт», на очередной попойке с ним узнал о подноготной начальника комиссаров и разведчиков ПетроЧеКи Целлера. Оказалось, что тот до своего возникновения в щегольской офицерской форме милиции Временного правительства был провинциальным антрепренером. В Арзамасе он прихватил театральную кассу вместе с жалованьем актеров и скрылся. То есть на более мелком и затрапезном уровне Целлер повторил аферу Ванберга-Могеля, обобравшего в Петрограде на миллионы своих заказчиков валюты.

Поэтому-то и удалось Самуилу Ефимовичу выведать у Ахановского о столь «родных» ему обстоятельствах. И если Могелю-Ванбергу грозило за преступление (и сегодня даже) судебное наказание, то и жертвы антрепренера Целлера должны же были мечтать расправиться с ним. Это был отличный материал для шантажа столь видного лица ПетроЧеКи, попавшего туда во многом из-за того, что был милиционером при «временных».

Второе сообщение Могеля явилось для Орловского удручающим. Самуил Ефимович, встречавшийся с Бартелсом в разных укромных местах, на днях после встречи с ним решил провериться по агентурной привычке — понаблюдать, уйдет ли Вальтер без «хвоста». После мимолетного свидания на Николаевском вокзале, где они, сев на одну лавочку, под прикрытием газетных листов обменялись конвертами, Могель устремился вслед немцу.

Бартелс вышел из вокзала и направился к Невскому, то бишь проспекту 25 октября. По нему немец, помахивая своей тростью с залежами донесений, устремился к Александро-Невской лавре.

Вальтер вошел в собор и остановился перед иконами в левом приделе, изображая молитвенное состояние. В храме не было службы, малолюдная церковь далеко просматривалась. Вскоре Мотель увидел, что зашедшая в церковь дама направилась в сторону Бартелса и, остановившись с ним рядом, поставила свечу перед иконой. Опытнейший Мотель сумел заметить, что женщина ухитрилась при этом сунуть немцу конверт таким же образом, как он только что на вокзале.

Это была Мура Бенкендорф… Мотель отлично описал ее манто, белые пуховые берет и шарф, лицо Прекрасной Дамы. Вот был сюрприз так сюрприз!

Орловский глядел в приоткрытую печку, помешивая в ней кочергой, продолжая осознавать происшедшее. Он нашел теперь объяснение странному вопросу Муры на их последнем свидании, не назвал ли Петерс ее «немецкой шпионкой».

«Как это совмещалось с ее бурным романом с главой «самого шпионского» заговора джентльменов Локкарта? — думал он. — Куда смотрел Брюс и талантливейший Сидней?.. Впрочем, а куда сейчас смотрю я? — осекал Орловский себя, но тут же отвлекался на бревно в глазу ближнего. — Ежели Мура давно работает на немецкую разведку, сколько усилий британцев пошло прахом. Да взять хотя бы и этот «заговор». Через графиню немцы контролировали его дополнительным образом, подсказывая своим «брестским» друзьям через очередного контрразведчика вроде Блюмкина».

Он хорошо знал о жестокой войне и на чужой территории германской и британской разведок. Например, однажды на явку Сухаревского магазина Тиграна прибыли четверо курьеров Хилла, бежавших с Украины, где их едва не перестреляли немцы. Хилл дал им адрес главного конспиративного центра секретной германской службы в Москве. Украинцы-курьеры ночью забросали этот дом зажигательными бомбами, разрушив его вместе со спящими от крыши до подвала.

Орловский, боровшийся с немцами и на фронте, и в императорской контрразведке, был их рьяным противником до начала Гражданской войны. Однако в последнее время он видел, что союзническая Антанта была больше озабочена тем, чтобы использовать любую Россию для своей победы над германцами в Великой войне, чем свержением в ней большевизма. Как и каждый имперский патриот, Орловский не мог забыть, что деньги немецкого генштаба, его поддержка ленинцев во многом обусловили октябрьский переворот. Но как контрразведчик он знал, например, и тот факт, что французы тоже экономически помогали эсерам, входившим в правительство Керенского.

Ему очень не нравилось, что в период «брестских» отношений советские и немцы во многих вопросах шли рука об руку. Однако монархист Орловский вообще плохо переваривал республиканскую Францию, англичан, почти ни во что не ставящих своих королей. Союзники, в придачу с совершенно расхристанными америкашками, уже отчетливо понимал он, ежели и помогут Деникину на юге, Колчаку на востоке, Миллеру на севере победить, то никак не для восстановления самодержавия. Зато резидент прекрасно знал итоговый документ проходивших в начале октября в Пскове заседаний представителей русского офицерства и германского командования по условиям формирования русской добровольческой армии, самый «монархический» пункт которого гласил, в крайнем отличие от «непредрешенческих» деклараций деникинцев, колчаковцев и белых в Архангельске: «Армия по окончании формирования приводится к присяге Законному Царю и Русскому Государству».

Не «сбылась» эта Северо-Западная армия царского кроя лишь из-за революции, разразившейся в ноябре в России и в кайзеровской Германии.

Вот поэтому с некоторых пор Орловский приглядывался к петроградскому резиденту немецкой разведки Бартелсу больше не как к врагу, а как к возможному новому союзнику. Дело в том, что и заговорщицкая организация «Анонимный Центр» среди деникинцев, в которую Орловский входил, предполагала использовать помощь Германии в восстановлении монархии в России. Ее легальной политической базой был монархический Союз русских национальных общин.

«Центр» предполагал сменить начальника штаба Деникина генерала Романовского, заслужившего прозвище «социалист», на своего человека, а при необходимости сместить и февралиста Антона Ивановича. Давнишний шеф Орловского генерал Батюшин входил в Совет организации, имевшей филиалы, занимавшиеся дислокацией добровольцев, и в провозглашенном заговорщиками правительстве должен был получить портфель министра внутренних дел. Наряду с ним в руководство «Анонимного Центра» входили или его Совету помогали авторитетнейшие генералы Драгомиров-младший, Кутепов, Тимановс-кий, Май-Маевский, Врангель, Юзефович, Слащев, адмиралы Ненюков, Бубнов.

Однако все же то, что графиня Бенкендорф оказалась немецкой агенткой, было для Орловского больше неприятностью, потому что теперь она обманывала не Локкарта, а его. И как бы ни сложились будущие отношения белых монархистов с немцами, ему Муре нельзя было доверять, потому что «не уставала» работать она на государство, с которым годы воевала Россия. Выходило, что графиня при любых обстоятельствах больше оставалась «бенкендорфихой», нежели патриоткой своей Родины. Немцы могли понадобиться русским монархистам лишь для замены либеральной Антанты временными союзниками, в этом случае их разведке можно было помогать, как пока сотрудничал Орловский с французами и англичанами. Мура же, очевидно, была на стороне немцев давно.

Для того чтобы вникнуть во все это, так сказать, предметно, Орловский и пригласил сегодня Муру к себе домой. Он пожарче топил печку, потому как графиня останется ночевать. Она любила нагишом прогуливаться по комнатам, чего лишилась в своем закутке у генерала Мосолова.

Когда Орловский подбрасывал в печь очередное полено, он вспомнил ее высокую мощную грудь, лиру бедер, округлость живота, которые она несла с удивительной грацией балерины, «располагала» их, как опытная натурщица перед художником. А, подумав об этом, сокрушенно вспомнил и бессмысленный вопрос, который задал себе в начале этих размышлений: куда сейчас смотрю я?

Мура явилась в том низко, лихо сидящим пуховом берете, в котором ее заприметил Могель в лавре. Она уже по-свойски скинула на вешалку шубу в передней, сразу прошла к изразцам печки, выходящей в столовую, и прижалась к их теплу грудью, щекой и ладонями.

Орловский подошел сзади, обнял за бюст и поцеловал в край губ. Уж, видно, шпиону на роду написано влюбляться в шпионку!

Они стали ужинать при свечах, попивая «божоле», на столе был неизменный картофель «в мундире».

Орловский, чтобы затронуть изнуряющую его сегодня тему, напомнил графине их разговор, когда он оказался у нее после освобождения Муры с Гороховой:

— Ты не совсем правильно оценила обстановку, когда в мосоловской квартире развивала мысль о том, что каждой страной правит группа из шестнадцати человек, опирающихся на армию и флот. Ты тогда еще утверждала — в России они дробятся на группировки ленинцев и троцкистов, ослабляющих друг друга. Знаешь, что образован Совет рабочей и крестьянской обороны под председательством Ленина? Это чрезвычайный орган для укрепления боеспособности Красной армии и объединения оборонных усилий фронта и тыла. В то же время, с сентября действует Революционный военный совет республики под председательством наркома по военным и морским делам Троцкого. Ленин и Троцкий делают одно дело, не соперничая.

— О да, милый, пока им нужна общая победа над белыми, — глянула она на него лицом «железной женщины». — Та же история в Белом Движении. Монархисты и февралисты заодно до тех пор, пока есть красный враг. Ты слышал о создании монархической Южной армии?

— Это на базе монархического союза «Наша родина» в Киеве под командой герцога Лейхтенбергского — князя Сергея Георгиевича? — уточнил Орловский, прекрасно зная, что монархисты-германофилы герцога, боевого флотского капитана, прославившегося в 1916 году при Трапезунде, в противовес верным Антанте деникинцам в Екатеринодаре с лета открыли в Киеве вербовочные пункты для формирования Южной армии.

Мура, вытянув губки, отпила вина и продолжила:

— Позволь как русской графине с немецкой фамилией, жившей в Германии и имевшей тесные связи с высшим берлинским обществом, указать и на то, что идеи «южан» сходны задачам армии, которую пытались создать в Пскове русские с немцами. Причем, в отличие от добровольческого бело-сине-красного угла на рукаве в Южной армии носят императорские, монархические черно-золотисто-белые шевроны.

Для того чтобы углубить разговор, Орловский подхватил:

— Да-да, в Москве мне рассказывали, что Деникин наотрез отказался помогать ее формированию. В его штабе считают, что Южную армию создавали на немецкие деньги, дабы помешать Добровольческой армии. Так и говорят: «Эта армия создается не на пользу, а во вред России ее заклятыми врагами немцами».

Графиня, окинув пристальным взором его лицо, изрекла:

— Сколько чувства ты вложил в цитату, словно белогвардеец… Однако как большевистскому комиссару тебе должны быть ближе германские интересы, чем лягушатников и англичашек с их Деникиным.

Орловский отвечал почти искренне, хотя и от имени большевиков:

— Совершенно верно. Деникин наш противник и потому что он ориентирован не на немцев, которые дали передышку Советской республике Брест-Литовским договором. Как ни странно, а интересы большевиков роднятся с нынешними амбициями монархистов. Нам нужна республика с диктатурой пролетариата, а им — самодержавная диктатура. Другой вопрос, что лидер партии и царь — взаимоисключающиеся государственные персоны.

— Тем не менее, Бронислав, критика белых либералов, февралистов что красными, что монархистами-германофилами сходится и в эмоциональности. В Киеве «южане» говорят, что самой Добровольческой армии не надо пропагандистски трогать, а при случае и похваливать, но зато всемерно, всеми способами травить и дискредитировать руководителей армии. Офицеры герцога утверждают, что для России и ее спасения не большевики опасны, а Добровольческая армия, пока во главе ее стоит Деникин с таким начальником штаба, как Романовский, — твердила она про немецкие интересы со своим резким английским акцентом.

Это было точное попадание в сердцевину размышлений Орловского перед ее приходом. Его высокородие не удержался, чтобы даже в таком разговоре не трогать главного врага «Анонимного Центра»:

— Действительно, генерал Романовский считается республиканцем. Это проводник левых течений при Деникине, а кое-кто уверен, что и масон. Сам Деникин, говорят, окрестил его «Барклаем де Толли добровольческого эпоса».

У Муры от кисловатого «божоле» лицо превращалось в сладко-кошачье, одна ее рука лежала на спинке стула, а другой в розовом маникюре она начала медленно расстегивать пуговицы-жемчужинки на шелковой белой блузке.

Когда ажурно выглянул край нижнего белья — dessous, Орловский почти упустил нить разговора, но графиня, томя, прекратила движения пальцами и сказала:

— Бронислав, то и дело приходится видеть, что Советы перенимают императорский опыт и даже кадры. Многие из бывшего императорского Генштаба теперь служат у вас в высших штабах.

— Да, — уже раздраженно подтвердил Орловский, — такая картина и, например, на советском Южном фронте, который противостоит белым с Южной армией, с ее двадцатью тысячами бойцами под командой генерала Иванова. У нас на Южфрон-те остатком прежних выборных главнокомандующих являются лишь такие недоучки, как Сорокин, 11-я армия, и Ворошилов, 10-я армия. А командует фронтом бывший генерал императорской армии Сытин, однокашник Деникина по военному училищу, и почти все остальные высшие начальники там из генералов царской армии.

У резидента возникло впечатление, что Мура сама его будто прощупывает. Причем, говоря в пользу немцев и большевиков, она нарочито сближает их позиции.

«Это логично, — подумал он, делая вид, что смакует вино и поэтому не продолжает беседу, — ежели немецкая агентка собирается завербовать большевистского комиссара. Но некоторое ударение Муры и по белогвардейским «нотам», по спору между монархистами и февралистами, возможно, неспроста. Господи, кто же знал, что банальная интрижка перерастет в некую игру двойных агентов… — Он вдруг поймал мысль, подспудно сверлившую его с тех пор, как он узнал о графине от Могеля: — Да она и знала! Мурочка и связалась-то со мной лишь для этой вербовки. Теперь-то очевидно, что никак не влюблена в меня графинюшка. Та же участь была у бесподобного красавчика и джентльмена Брюса Локкарта. Только от него требовались английские секреты, а от меня… Много ли тайн международного класса у главного следователя по уголовным делам хотя бы и всего севера республики? Для чего я ей?»

Мура, словно впитывая его мысли, смотрела через стол распахнутыми глазами, в которых плясали отсветы свечного пламени. Водопадами темного муара струились гардины по высоким окнам, мягко поблескивала мебель красного дерева. Не горящая огромная люстра бронзового литья с хрустальными подвесками тучей парила над их головами. И от осознания своей роли в отношениях с этой дамой, от представшего столь жалким их свидания, даже от молочного сияния куполов ее бюста в приоткрывшемся dessous Орловскому стало не по себе.

Он встал из-за стола и почувствовал, как пьян.

«С утра во рту ничего не было, — пронеслось у Орловского в голове, — а сейчас, — он взглянул на три осушенных бутылки, — после изрядного возлияния и зашумело. Боже, как мне не везет! Ведь я почти влюбился в эту женщину. Почти та же история, что и с «гусаркой» Мари. Отчего Прекрасные Дамы используют меня иль пренебрегают?»

О благороднейшей своей невесте в Гельсингфорсе, по свежести и прелести превосходящей ту и другую амурную подругу его высокородия, он почему-то не вспомнил. А оттого, что был природным сыщиком и разведчиком, Орловскому, как на незримой дуэли, потребовалась сатисфакция от «бенкендорфихи». Даром, что ли, она его за нос водила?

— Дорогая, — проговорил он, подойдя к ней, опираясь одной рукой на стол, другую положил на плечо графини, — мне необходимо списывать в архив дело о попрыгунчиках, по которому ты проходишь свидетельницей. В прошлый раз ты не ответила на мой вопрос в этом отношении. Неужели придется уже мне привлекать представившего тебя Васю Блюд-цева, — наобум назвал Орловский веснушчатого парнишку из утро, доставившего ему в кабинет с места происшествия гражданку Бенкендорф.

Лицо Муры вдруг изменилось. Ему показалось, что оно даже совершенно непривычно для нее побледнело.

— Так ты уже знаешь, что никакого Блюдцева в вашем угрозыске не имеется! — воскликнула Мура. — Прости, я тебе все объясню… Мне так хотелось с тобой познакомиться, Бронислав. Вот я и придумала, что видела попрыгунчиков. А парнишка этот, представившийся тебе тогда Блюдцевым, беспризорник.

Хмель с резидента слетел, он отошел от стола, скрывая от света свечей выражение лица. Мгновенно перемалывал признание Муры, решившей, что он двусмысленно назвал этого Блюдцева: «О-о-о, милая! Так ты для сближения со мной даже на такой риск пошла. Это же надобно суметь привлечь талантливого беспризорника и отрепетировать с ним роль парня из угрозыска, который у меня на Фонтанке под носом. Как меня провела! Как я со своей памятью не вспомнил, что никогда эту рожу в веснушках у нас даже в коридорах не видел… Да потому что вплыла графинюшка в кабинет с неотразимостью Прекрасной Дамы. И с легкостью «магнетического» попрыгунчика Гроба сразила наповал, заставила даже меня читать про себя блоковские стихи… На оплату того же «Блюдцева», на содержание эдакой дамы приличные деньги надобны, которых Бартелс для ценного кадра, видимо, не жалеет. Безусловно, под стать этой бенкендорфихе сам Вальтер, решивший подстраховать наши с ним игры опекой «железной» Муры. Впрочем, ведь и я ему приставил Могеля».

— Отчего же я тебе столь понадобился? — усаживаясь за стол строго напротив нее и следовательски упираясь взглядом в ее пятнистые очи, спросил Орловский. — Только не плети мне, что случайно увидела меня на Фонтанке и полоумно влюбилась.

У нее, очевидно, и на такой поворот событий был свой «изворот» в следующем ответе:

— Не буду уверять тебя в бескорыстии, дорогой, — снова якобы с решительной открытостью наставила графиня на него дула глаз, как бы рассеянно провела пальцами по полуобнаженной груди, — все дело в Локкарте. Прости, понимаю, что тебе неприятно слышать, но ты это вынул из моего рта, — явно перевела она с английского. — После того, как я отсидела из-за Брюса на Лубянке, то, вернувшись в Петроград, решила обезопасить себя на такие случаи в будущем. Было понятно, что и здешние чекисты не оставят в покое любовницу самого главного в «заговоре послов». Мне требовалось заручиться расположением какого-то влиятельного лица. И вот подвернулась эта история с попрыгунчиками, в которой угрозыск сбился с ног в поисках свидетелей… Я и придумала сойтись с тобой поближе как свидетельница. И мои опасения о преследовании ЧеКой были не напрасны, дорогой. Ты же сам спасал потом меня с Гороховой.

«Безукоризненно! — восхитился Орловский про себя. — И случай с ее арестом ПетроЧеКой в самую точку. Но чисто ли и это происшествие?»

Долго думать на этот раз Мурочка ему не разрешила. Она расстегнула последние пуговицы на блузке. Подошла к нему и наклонилась, обдавая пряным запахом кожи, дорогих духов, ароматом женского естества… Она выплеснула груди из лифчика. Орловский пересохшими губами припал к этому источнику.

Глава четвертая

Возобновились налеты попрыгунчиков. В той же местности, где они когда-то начались, на Большой Охте, два дня подряд после обеда обнаруживали трупы ограбленных и замерзших. Раздетого до кальсон мужчину и до dessous — женщину, нашли около Большеохтинского кладбища. Две другие дамы в корсетах, панталонах, чулках, словно куклы, измазанные пудрой (припорошенные выпавшим снегом), сидели, вытянув ноги на тротуар, привалившись к забору «стеклянными» (от мороза) спинами, ближе к Большеохтинскому мосту через Неву.

Орловский, получив сообщение о жертвах второго налета, сначала хотел вызвать бывшего могильщика Скорбина, рыскавшего эти дни по подозрительным компаниям на питерских кладбищах. Потом вспомнил об отце Феопемте, который мог бы что-то посоветовать о сыске бандитов, поклонявшихся то ли полевикам, то ли некой «подземной» религии.

Весной по просьбе этого иеромонаха часовни Александро-Свирского монастыря на Разъезжей улице он разыскивал саркофаг с мощами святого Александра Свирского, увезенный чекистами из обители в Олонецкой губернии. Орловскому удалось его найти, и батюшка Феопемт забрал из раки мощи святого для сохранения в другом надежном месте. С тех пор они не виделись, и резидент решил навестить священника, что было благочестиво в идущий Рождественский пост.

Слава Богу, отец Феопемт оказался по старому адресу. С него батюшка скрылся одно время после того, как в его часовню ворвались красноармейцы, сорвали богослужение и надругались над святынями, стали караулить около дома для окончательной расправы. В столовой своей двухкомнатной квартирки синеглазый, чернобородый, лет тридцати батюшка, радуясь визиту, стал собирать чай.

Орловский, имея в виду, что отец Феопемт является активистом по созданию приходских союзов для защиты храмов и церковного имущества, которые разгоняли и расстреливали в красный террор, спросил:

— Не опасно ли вам пребывать по старому местожительству при еще более обострившемся богоборчестве?

Батюшка в вязаной жилетке, кое-как согревающей в почти нетопленой из-за отсутствия дров квартире, взмахнул рукой в широком рукаве черного подрясника.

— Бог знает. Да и что говорить о моей скромной персоне, когда светочи нашей Церкви принимают мученическую смерть. Знаете, что казнены епископ Тобольский Гермоген (Долганов) и епископ Вяземский Макарий (Гнеушев)?

— Нет, батюшка. Владыко Гермоген, я слышал, не побоялся благословить в начале года на крестном ходе в Тобольске Царскую Семью, когда она была там.

— Да, его святейшество патриарх Тихон тогда благословил, чтобы по России двинулись крестные ходы. Владыке Гермогену совдеп Тобольска это запретил, но загудели колокола и из собора тобольского Кремля он вышел с духовенством, под хоругвями и крестами. Громадные толпы народа потекли вслед вокруг кремлевской стены с пением: «Спаси, Господи, люди Твоя». Кремль возвышается над Тобольском, губернаторский дом, где была заключена Августейшая Семья, — ниже, и с холма были хорошо видны в его окнах стоявшие Царственные узники. Его преосвященство один подошел к краю стены с крестом, высоко поднял его и благословил Царскую Семью.

Отец Феопемт прекратил возиться с посудой, перекрестился, опустился на стул, замолчал и задумался.

— Ежели не ошибаюсь, — проговорил Орловский, — мученическая кончина епископа Гермогена была предречена отцом Иоанном Кронштадтским.

— Совершенно верно, отче Иоанн писал ему в 1906 году: «Вы в подвиге; Господь отверзает небо, как архидиакону Стефану, и благословляет Вас». А сбылось так. В апреле на Страстную неделю владыку арестовали и отправили в екатеринбургскую тюрьму. В мае приехала туда делегация от епархиального съезда ходатайствовать перед совдепом об его освобождении. Большевики потребовали выкуп в сто тысяч рублей, которые собрало екатеринбургское купечество. После того как делегация вручила деньги красным, ее тоже арестовали и отправили в Тюмень вместе с епископом Гермогеном, чтобы потом судить всех в Тобольске. Для следования туда их погрузили на пароход «Петроград», но, узнав, что белые взяли Тобольск, решили немедленно расправиться с узниками.

Иеромонах, перекрестившись, снова замолчал. Сидел, глядя на огонек керосиновой лампы, колеблющийся под мутным стеклом от ледяного сквозняка, пробивающегося через щели в окнах. Потом закончил:

— В ночь с 15 на 16 июня арестантов вывели на палубу, раздевали, связывали руки и сбрасывали в воду. Его преосвященству издевательски остригли волосы. Владыко громко молился за мучителей и благословлял их. Сорвали с него рясу, подрясник, скрутили руки. Комиссар приказал: «Заткнуть ему хайло!» Разбили кулаками владыке лицо, привязали на шею двухпудовый камень и сбросили в реку Туру…

Стали пить чай, отец Феопемт грел руки, прикладывая их к бокам горячего самовара. Образы смертей священномучеников не оставляли его, он смотрел в одну точку, на помаргивающий огонек лампы, словно лампады в длинном тоннеле, уводящим в селения праведные.

— А епископ Макарий Вяземский, — наконец, не выдержал он, чтобы и о том не рассказать, — помните ли, в 1915 году в Петрограде был избран в Совет Монархических Съездов. Из-за этого после февральского переворота его преследовали, и наше руководство отправило владыку подальше на покой в смоленский монастырь. В январе же этого года его преосвященство перевели в Свято-Духовский монастырь города Вязьмы Смоленской губернии. Там большевики подослали к нему наемных убийц, но те на паперти поссорились, подрались и одного своего убили. Владыка, осведомленный о происшедшем, с паперти произнес одну из его самых сильных по глубине чувств и мысли проповедей, которая произвела на всех потрясающее и неизгладимое впечатление.

— Я помню, батюшка, что митрополит Мануил (Лемешевский) называл епископа Макария «прекрасным проповедником, оратором и администратором».

— Да-да, поэтому вяземский монастырский храм стал заполняться молящимися. В конце августа владыку арестовали за «организацию белогвардейского восстания». В начале сентября осудили его и повезли в солдатской одежде, остриженным, без бороды расстреливать в пустынное место под Смоленском. От глумления и побоев следы у владыки были по лицу и всему телу.

Снова молчал иеромонах, крестился. Заключил рассказ:

— Смертников было четырнадцать. Их выстроили спинами к длинной свежевырытой могиле. Владыка стоял в конце шеренги с четками в руках и молился за каждого, к кому палач подходил с револьвером. Чекист стрелял в лоб, и тело падало в яму. Когда принимал смерть слабодушный, начинал стенать, владыка выступал из строя, и чекисты не возражали, чтобы было меньше шума. Владыко Макарий подходил к человеку, благословлял, проникновенно произнося: «С миром отыди…» Его застрелили последним.

Давила стылая тишина в неприютной, долго не отапливаемой квартире, куда отец Феопемт, судя по покрытой чехлами мебели, вернулся лишь недавно. Орловский вспоминал, как у него дома рассказывал о московских расстрелах кавалергард Повсюду было одно и то же: если стоял среди смертников священник, то был примером и отечески помогал уйти в жизнь вечную. Подвижнически переживала распятие Святая Русь на своей Голгофе.

Потом они с батюшкой от мучеников отвлеклись, Орловский заговорил о бесах, попрыгунчиках Гроба.

Выслушав его, отец Феопемт стал объяснять:

— Связь человека с землей обозначается Священным писанием, например, во фразе, которую можно так перевести на русский: «Всяк человек — земля есть и в землю отыидет». Все другое от лукавого. Связь же у попрыгунчиков между подражанием демонам-полевикам, девке-полуднице с исповеданием уже языческой веры в Мать-Сыру-Землю может идти от «опахивания». Прибегают к этому колдовству бабы, чтобы уберечь свою деревню от тифа, других эпидемий, а скот — от заноса чумы и тому подобного. Для того якобы необходимо оградить селение со всех сторон поясом земли, вырезанным сохою в ширину сошника и глубиной не менее трех вершков.

— Сейчас такое может быть популярно из-за свирепствующего по России сыпняка.

— Безусловно. Тем более, производят обряд только женщины, которых из-за войн в деревнях теперь избыток. Классически требуется для «опахивания» девять девок и трое вдов. К полуночи они собираются за околицей, раздеваются до исподних рубашек, бабы повязывают головы белыми платками, девицы распускают волосы наподобие русалок.

— Приблизительно так рассказывают о внешнем виде «полудницы», действующей с Гробом в Петрограде,

Батюшка усмехнулся:

— Да я вам сразу скажу, что, скорее всего, это Нила Полевая. Она бывшая вагоновожатая, пристроилась к воровской шайке, ходила ко мне на Разъезжую, желая отмолить грехи. Кличка ее в уголовных кругах Полёвка, от этого, возможно, Гроб и придумал, чтобы его банда изображала из себя полевиков. Ну, а Ниле (она прекрасная плясунья, певунья, вещунья, что хотите) в самый раз исполнять роль полудницы. Это тоже не случайно. В христианских молитвах есть упоминание о «бесе полуденном», он смущает, искушает праведников именно в полдень. Отсюда и стремление попрыгунчиков для пущей жути оморачивать, умерщвлять людей именно в районе полудня.

— Так что же «опахивание», отец Феопемт?

— Этот колдовской обряд называется также «гонять смерть». За околицей на вдову надевают тайком унесенный хомут и впрягают ее в оглобли — обжи сохи. Причем, самое предпочтительное, чтобы та была беременной, а правила ею старая дева. Замужние бабы не всегда допускаются — они «нечистые» для такого обряда. Вот «пахарка» берется за рукоятки и начинает за идущей «лошадью» косым лемехом разрывать и бороздить землю. Они намечают «продух», из которого предполагается выход целебной земляной силы, устрашающей саму смерть. Другие идут за сохой с кольями, палками, со сковородами, заслонками и чугунами. У девиц в руках — косы, в которые они беспрерывно звонят.

Орловский закивал головой.

— Все сходится. Попрыгунчики тоже диким шумом пытаются подавить волю жертв.

— Кроме этого, женщины поют с неистовым рвением что-то вроде: «Смерть, выйди вон, выйди с нашего села, изо всякого двора! Устрашись — посмотри: где ж это видано, косят девушки, а пашут вдовушки? Мы огнем тебя сожжем, кочергой загребем, помелом заметем, чтобы ты, смерть, не ходила, люд ей не морила».

— Исходя из рассказанного вами, батюшка, я вижу, довольно убедительно объяснял мне психологию действий попрыгунчиков один официант из кабаре «Версаль». Он утверждал, что полевики, утерявшие свою роль из-за погибших урожаев, выгнанные бескормицей с сельских угодий, явились в Петроград, дабы отомстить за это «колыбели революций». Тогда, действительно, «опахивание», «выгон смерти» из деревни, из «подопечных» полевикам крестьян вполне логично перевести, «нагнать-вогнать» в горожан. Значит, Нила Полевка в это может быть замешана?

— Думаю, что так. Она до того, как связалась с ворами, ютилась на городских кладбищах, ее знают многие кладбищенские священники… Давайте же теперь отслужим молебен против беса полуденного.

На следующее утро Орловский с новыми сведениями о попрыгунчиках собрался дать задание Скорби-ну. Однако узнал, что тот спозаранку хлопочет в комендатуре Суворовского района по делам их комиссии вместе с чекистами, и отправился туда.

Метели стихли, мороз снизился до 15 градусов. Орловский ехал на служебном авто вместе с шофером и поглядывал на немного оживившийся город, испятнанный кумачом с революционных ноябрьских праздников. Особенно постарались футуристы, заклеившие заборы, стены, тумбы красными плакатами, на которых ноги «шли» отдельно, руки болтались независимо от туловища, от какого «отставала», не поспевала сзади голова. Самым грандиозным был алый клоунский колпак с широкими полями, надетый на думскую каланчу, от него поныне там остались болтающиеся обрывки.

«Разжалованный» Петроград пребывал примерно в таком же положении, как и при бывшей московской власти при генерал-губернаторе Великом князе Сергее Александровиче. «Нам Москва не указ», — говорили здешние совработники, так как центральные законы действовали лишь с дозволения «наместника» Зиновьева.

В Москве же пытались наладить всероссийский учет, чтобы вся страна работала по ее указке, присылала продукты труда и получала свою долю. А петроградцы без лишних слов брали, откуда только могли. Городские заводы дали коммунистической партии наилучшие пролетарские кадры. Повсюду их боевые и продовольственные отряды славились в боях с белыми и в отбирании хлеба у крестьян. Всеобщая трудовая повинность касалась в Петрограде только «буржуев», выгоняемых на разные общественные работы. Социализм гвоздил распределением лишь бывшие привилегированные классы.

Накануне первой красной годовщины самая бойкая тема советских газет и разговоров петроградцев свелась к тому, что 7 ноября им дадут, кроме обычной для большинства дневной порции в четвертушку или в половину фунта черного хлеба, еще по белой булке! Правда, пресса была противоречива в том, какой категории людям ее вручат. Сначала газетчики утверждали, будто ее получат только граждане, относящиеся к первой и второй продовольственным категориям. Затем сообщили, что булочка причитается и третьей, но будет выдаваться позже праздника и из муки худшего сорта. «Буржуйская» четвертая категория, имеющая право только на восьмушку фунта хлеба в два дня, отлучалась от дара. Тем не менее, все обсуждали, каким же явится красный кулич? Кто настаивал, что он напомнит былую пятикопеечную французскую булку, а кто — что это будет просто прежний ситник с изюмом…

«Буржуй» не мог являться и, например, председателем домового комитета, его квартирная плата была от двух до десяти раз выше, чем у пролетария или совра-ботника. Так же облагались платой в школах «буржуйские» дети. Их родители: существа в шляпах, очках, галстуках, сморкающиеся в носовой платок и избегающие матерщины, подъяремные особым налогам и повинностям, — вообще не пользовались прямой защитой закона. Он применялся к ним лишь постольку, поскольку особи признавались полезными для советского государства. Хотя и это могло быть оспорено любым его учреждением и отнято в минуту.

Брать и делить в Петрограде умели лучше всех в России, но выдохлась сама заводская житница этих специалистов. Городская промышленность ничего не производила, кроме зажигалок из патронных гильз. Да и те на черный рынок мастерили крадучись, никак не во исполнение всероссийского производственного плана, придуманного членом президиума Всероссийского совета народного хозяйства Лариным.

Операция, в которой участвовал Скорбин как представитель Центральной уголовно-следственной комиссии Наркомюста СКСО, состояла в том, что этой ночью ПетроЧеКа произвела массовые аресты кандидатов в гласные петроградских районных дум 1917 года. Тогда при Временном правительстве это были первые выборы по всеобщему, прямому, равному, тайному голосованию, где участвовали и большевики. Партии для престижной «окраски» списков выставили наиболее знаменитых людей, заслуженных мастеров своего дела, зачастую не состоявших в их рядах. Теперь большевики, опасаясь восстания, решили изъять этих лиц — форменных «буржуев», которые могли его возглавить и создать орган городского самоуправления. Чекисты взяли афиши от партий народной свободы, трудовиков, эсеров и других, и по указанным там адресам повально обыскали и арестовали сотни людей под предлогом проверки их благонадежности.

«Гласных» разместили в городских комендатурах и для видимости законности пригласили туда допрашивать сотрудников петроградской юстиции. В Суворовском районе арестантов спустили в подвальный этаж комендатуры, находившейся в бывшем особняке, и загнали в барскую кладовую при кухне. Эта была приблизительно такая же длинная узкая комната без окон, как та, в которой у генерала Мосолова жила графиня Бенкендорф, но здесь в нее набили сорок человек. Среди них были профессора, врачи, купцы, инженеры, некоторые занимали видные посты на советской службе.

Когда Орловский, пройдя по светлым верхним комнатам, спустился туда, узники начали задыхаться и стучать в дверь. Рядом в просторной кухне с большими окнами сидели на табуретках Скорбин, покуривая, и трое незамысловатого вида чекистов, непохожих на комиссаров, тоже с огромными «козьими ножками». Орловский выяснил обстановку и осведомился, почему людей держат в тесном помещении, когда их можно выпустить в кухню и охранять обе комнаты на выходе к лестнице.

Старший из чекистов объяснил: они не начальники, чтобы такое решать, а охранники. Тогда Орловский предъявил свое удостоверение и приказал дать арестантам выйти в кухню.

Дверь из кладовой открылась, испуганные люди высыпали в кухню и обступили Орловского. Почти все возмущались, наперебой доказывали свое.

Оказалось, что сюда попали и те, кто никогда не значился ни в каких списках. Дворник убивался, что у него дома без матери шестеро ребятишек, а его взяли «взамен» брата — кандидата в гласные, уехавшего в деревню. Другую женщину арестовали вместо умершего родственника-«кандидата». На возражения арестантки чекист объяснил, что это «до выяснения справедливости ее слов». Плакала навзрыд абсолютно ничего не понимающая горничная, пока девку не удалось успокоить и расспросить. Тогда она вспомнила, что летом прошлого года, действительно, «господа записали ее в какой-то трудовицкий список».

Посыпались язвительные насмешки:

— …Таковыми являлись в партии трудовиков приемы для создания демократических кандидатур!

Самым «пошехонским» образом сюда попал в облаве долговязый парень, вышедший проводить своего отца на улицу и «прихваченный» в группу арестованных. Он, дыша водочным перегаром, и кричал визгливо громче всех.

— Уймись, паря, хуже будет, это я тебе точно говорю, — пытался урезонить его купец со шкиперской бородой на обветренном лице, словно только и знал, что уходить от патрулей на морозе с большой скоростью.

В близком к истерике состоянии одно и то же твердил, словно чеховский герой, тонкий господин толстому в пенсне:

— Ну, я понимаю, взяли вас и Николая Сергеевича. Вы — видные кадеты, писали, говорили против большевиков. Но меня-то за что? Я ведь ни слова не сказал и не написал. Только что дал свое имя в список. Теперь уж, шалишь, умнее буду.

Наконец, явился комиссар с Гороховой и распорядился вести арестованных в бывшую Военную тюрьму на Нижегородской улице. Они покорно двинулись туда гуртом под охраной всего четверых чекистов. Почему-то присмирел даже «пошехонский» парень.

В тюрьме работа с арестантами уже кипела. В комнатах первого этажа их вперемешку допрашивала свора следователей из ЧеКи, состоявшая из рабочего, матроса, интеллигента, солдата и, видимо, бывшего железнодорожника… Приободрились, узнав, что Скорбин и Орловский помогут им в этих больше формальных допросах. Всех здешних арестованных «по списку гласных» было свыше двухсот человек, среди которых и педагоги, и академики, и археологи, и строители. Далеко не все из них были членами партий, по спискам которых шли, некоторые совершенно не интересовались политикой ни до октября 1917-го, ни после.

Первый допрашиваемый Орловским инженер, мигая красными от бессонницы глазами, наклонился к нему через стол и приглушенно забормотал:

— Я вижу, что вы не чекист, а юрист. На что же это походит? Крайне правые, работающие за спиной большевиков, дали им задание отбить у нашей либеральной интеллигенции охоту соваться в общественные дела. Избытком гражданского мужества все эти хорошие специалисты, но смирные люди никогда не отличались. А тут большевики нам показали, что согласие дать свое имя на помещение в списке кандидатов в гласные вовсе не такая законная и невинная вещь, как казалось. Мы даже в гласные не прошли, а в тюрьму попали, и что дальше будет, неизвестно.

Орловский слушал его, потом — такие же разглагольствования следующих арестантов и думал: «В начале века интеллигенция заместила дворянство и стала новым правящим классом в русском обществе. Но почему ее называли мечтательной, идеалистической? Причем, этим идеализмом и объясняли стремления интеллигенции ко всякого рода конституциям. На самом же деле то был не идеализм, а величайший классовый эгоизм, желание захватить верх над народом. Их вражда к царской власти вытекала из того же источника. Интеллигенты хотели ее или подчинить своим целям в конституционной монархии, или совсем упразднить в республике».

Окружавшие следователи вели себя в соответствии с собственной «классовостью», одни допрашивали очень вежливо, не без язвительности, другие грубо ругались и кричали. В этих кривых зеркалах допросчиков возрождались полицейские замашки старой России, когда благопристойно разговаривали с образованными и норовили унизить людей попроще. Чекисты орали на купцов, но пасовали перед державшимися с достоинством интеллигентами.

Откуда что бралось? А по мере укрепления новой власти ее органы политического сыска усиливались безработными бывшими императорскими полицейскими — агентами, сыщиками, чиновниками. Они как насаждали свои скверные привычки, так и знакомили коммунистов с прогрессивной техникой розыска и следствия. В ЧеКе уже заводились специальные карточки на преступников, использовались схемы, карты, фишки.

Одним из последних Орловский допрашивал члена ЦК кадетской партии, сотрудничавшего в «Речи» и «Русской Мысли», и поинтересовался, как он относится к Белой армии.

Кадет, иронически вонзаясь в него глазами, ответил: — Живя в советской России, читая только советские газеты, я не имею достаточно материала для ответа на такой вопрос.

— Какая же ваша ориентация? — не унимался Орловский.

— Русская, — твердо сказал арестант.

Агентурщик решил испытать его отчаянность до конца, заметив:

— Такой не существует.

Кадет произнес с достоинством:

— Если я ее держусь, значит, для меня она существует.

Этот интеллигент Орловскому очень понравился. В заключении к подписанному тем протоколу он, пренебрегая осторожностью, изложил настоятельное мнение о необходимости освобождения этого арестанта как совершенно лояльного к советской власти.

Закончили работу они со Скорбиным ближе к вечеру. Зашли в здешнюю столовую, удивляясь тюрьме, переименованной в исправительно-трудовое учреждение и больше напоминавшей гостиницу. Камеры были не переполнены, иные не запирались на ключ, по гулким, сплошь из железа коридорам болтались некоторые заключенные. Тут во главе администрации остались старые служащие, под шумок красной демагогии перекрестившие свои надзирательские должности едва ли не в «воспитательские». Они и поддерживали прежние порядки, не усердствуя, готовые на любое за мзду, по большей части обретаясь в подпитии, потому что отлично знали, что не сегодня, так завтра кончится местная «реставрация».

Наркомюстовцы сели отведать неплохой обед: суп с селедочными головами, гороховая каша и даже кофе-суррогат с сахаром.

— Осваиваешься с работой, товарищ Скорбин? — спросил Орловский сотрудника.

Тот потрескавшейся рукой-клешней накрыл кусочек хлеба, чтобы его не смахнули проходящие между столами тюремщики, пока он будет говорить, наморщил лоб и пожаловался:

— Тяжеленько-с с бумаженциями, Бронислав Иванович. Мне бы делать чего-то попроще.

— Теперь вплотную займешься по твоей кладбищенской части.

За кофе Орловский стал излагать ему о последних налетах попрыгунчиков и о том, что рассказал отец Феопемт. Скорбин, мужик лет пятидесяти пяти, помаргивая бесцветными глазами на продолговатом, коричневого оттенка лице, потирал горбатый носишко, экономно прихлебывая напиток из эмалированной кружки, и слушал очень внимательно.

По окончании он задал как бы наводящий вопрос:

— Товарищ комиссар, коль и о Нилке Полевке уже известно, так Гроба с его компанией найдут непременно-с?

— Конечно, теперь это дело только времени. Раз о Гробе и Полевке знаем, то разыщем и других попрыгунчиков. Да вон и ты, новичок, такой сыск вполне обланшируешь, как выражался один мил-человек, знаменитый московский сыщик, — с теплым сердцем вспомнил агентурщик погибшего Затескина от таких же петроградских бандитов.

Скорбин сначала насупился, собрав все морщины на низком лбу, потом потряс худенькими плечами с жилистыми плетками рук, хлопнул ладонью по столу.

— Бронислав Иванович, тогда я вам про все выкладываю как на духу! Тогда-с я уж не могу побаиваться, что землю ел! Я ведь знаком с попрыгунчиками, знал Заступа, какого ликвидировали в Москве на Сухаревке.

— Неужто? Что же ты, стервец, молчал?

Скорбин поник носом-загогулиной и печальней-ше исказил каплевидную физиономию:

— А посудите сами, товарищ комиссар. Как морозы ударили, иду я это однажды ближе к полудню у оградки Большеохтинского кладбища. И налетают на меня эти знаменитые на весь Питер попрыгуны, будь они неладны-с. Ну, и давай орать-стукотить чем ни попадя, палками, железяками всякими, пужают, в общем. А разве могильщика испужаешь? Я с полным спокойствием налетчиков осматриваю, и примечаю среди их кодлы знакомого, какой что циркач крутит своим заступом-то. Я на него в первую очередь и глядел с понятием, что лопата у него превосходная, хорошей стали и закалки, бритвенно точеная-с…

— Как же все-таки выглядят попрыгунчики в деле? — перебил его Орловский, до сих пор так и не слышавший их описания от истинного очевидца.

— Да так, как люди и пересказывают-с. В белых саванах, высоченные, потому как на ходулях.

— Это впервые я узнаю, — увлеченно заметил резидент, для которого кроваво-мистическая история поклонников Мать-Сырой-Земельки перерастала уже в святочную перед приближающимся Рождеством.

Скорбин клешней оживленно потер нос.

— Да-с, на самых обнакновенных ходулях.

— Нила Полевка с ними была?

— Нилку я потом углядел, она за склепиком рядом отдыхала. Чего ей на одно-единственного прохожего налетать-с вместе с таким ухарем, как Заступ-то? Она ввязывается, я думаю, когда требуется страшить баб. Знал я давно Полевку как босомыжницу на кладбищах, а Заступа на самом деле зовут Осипом Сидоровичем, он года назад трудился со мною в одной кладбищенской артельке.

— Тогда понятно, откуда у него виртуозное владение заступом.

— Точно-с, Бронислав Иванович. И горели — не робели, а могилу нам сготовить завсегда не в труде, лишь бы имелся превосходный инструмент. Потому для нас заступ-лопата, как для офицьянта салфетка да поднос, для сапожника — молоток да ножик. Многие могильщики показывают ею фокусы, Осип Сидорыч этим особенно отличался.

— В чем же еще Заступ был замечен, раз подался в кровавые попрыгунчики? — интересовался Орловский, чтобы лучше понять дотоле ему неизвестный тип этих преступников.

— В неуважении-с, простяковом каком-то обращении с упокойниками. Бывало, скажет: «Чего жметесь? Это такие же люди, только без дыхания». Али, помню, отмочил про бабку одну: «Старуха безродная. Третью неделю лежит, крысы ухи и щеку отъели. На тот свет и без этих вещей можно». Любил певать песенку:

— Достаточно, товарищ Скорбин, — уж был не рад Орловский, что возбудил того на воспоминания. — Давайте ближе к происшествию.

— Что ж, я Осипа Сидоровича опознал, да его окликнул. И он меня узнал, своим командует: «Шабаш, это знакомый мой могильщик». Задумался он и рассуждает: «Пустить тебя целым — ты скажешь про нас». Я забожился: «Не скажу я про вас никому-с. Умрет это дело на этом самом месте. Чем хотите, тем и поклянусь». «Съешь, — говорят они, — комок земли, тогда поверим». Я отковырял, съел, меня отпустили. Потому и не мог я никому о том раньше сказывать, пока Осип Сидорович не погиб, да вы сами их Гроба да Нилку не выяснили. Нельзя-с.

— Это почему нельзя, раз поступил ты в следственные работники советского комиссариата? — грозно осведомился Орловский.

— Да уж нельзя-с! — едва не вскричал на всю столовую обычно флегматичный Скорбин. — Нельзя потому, что можно перенесть большое несчастье.

— Какое ты имеешь право на такие суеверия? Эх, товарищ, — укоризненно качал высоколобой головой Орловский, — а еще, наверное, собираешься вступить в коммунистическую партию.

Коричневатая рожа Скорбина пошла бурыми пятнами, он стал терзать щепотью пальцев нос, будто собрался его разогнуть в обратную сторону.

— А судите сами, товарищ комиссар. У нас в деревне одного непокорного сына мать выгнала из дома, тот с женой поступил на барский двор и попал в тяжелую жизнь. Потом раскаялся он и пришел домой, упал-с матушке в ноги. А та говорит: «Если хочешь, чтобы я тебя простила, съешь вот эдакую глыбину земли», — и показывает на изрядный кусок. Тот отвечал: «Ты меня, мать, подавишь». А она: «Коли не съешь, меня, значит, не почтишь, и не прощу. А коли съешь — опять иди жить домой». Он и съел, и стал после того жить у матери так, что никому-с лучше того не придумать. Также возьмите, Бронислав Иванович, случаи, когда венчались Матерью-Сырой-Землей.

— Это еще что?

— При старом режиме, пока девица жила в семье с отцом, она покойна была за его спиной — обеспечена отцовым земляным наделом. А как помирал батя, надел тот числился за нею лишь до замужества, потом отходил в общее мирское пользование. На это и придумали беспоповское венчание-с. Невеста одевала, как положено, фату, жених — тоже все свадебное. Потом в присутствии родственников они возжигали свечи перед иконой, брали пястку земли-с да глотали ее в знак любви и верности до гроба. Называлось то «кусать землю»… А о «вынимании следа» слыхивали? Это уж полное чародействие. Коли сглазили человека, то на лугу вырезают из-под него ножиком кусок дерна, а в комнате соскабливают из-под его ступни пол, и над тем колдуют.

— Хватит, Скорбин, — отодвигая кружку, раздраженно щуря глаза, отчего его лицо становилось высокомерным, приказал Орловский, — недалеко ты и сам ушел от идеологии попрыгунчиков. Что поделаешь, раз всю жизнь в могильщиках. Немедленно берись за розыск банды Гроба и Полевки, теперь жду от тебя доклада только по их местопребыванию.

Глава пятая

Агент подпольной организации «Великая Неделимая Россия», бывший офицер крейсера «Память Азова», служивший в Военно-морском контроле Балтфлота, высокий черноволосый красавец Андрей Петрович Знаменский сошел на кронштадтскую пристань с парохода из Петрограда.

Вечерний Кронштадт лежал в полутьме, продуваемой ветром при двенадцатиградусном морозе. Поэт в душе, Знаменский подумал, что даже в трагедии большевизма город не утратил своей величественности. Ветер вздымал у причалов ледяные волны. Полы черной шинели Знаменского развевались, он пригибал голову в ушанке с советской кокардой — под звездочкой золотого цвета якорь с ободком вокруг и колосками по бокам.

Как Евгению в пушкинском «Медном всаднике» после наводнения, Андрею Петровичу казалось, что за ним «с тяжелым топотом» следует Петр Великий. Однако Государь представлялся не на коне, а таким, как его изобразил художник Серов на Невской пристани: шествует без шляпы, с развевающимися волосами, ожесточенно стуча тростью-дубинкой в такт огромным шагам, за которыми едва поспевает свита. Этот Император отстоял бы свой град от любой нечисти.

Немудрено, что разыгралось воображение и сдали нервы у капитана второго ранга. Все газеты слились в вое, призывая отомстить за смерть Урицкого, а с «Красной Колокольни» строчили и в стихах. Насчет сегодняшней ночи в Кронштадте Знаменский слышал в штабе, что по аналогии с Варфоломеевской ее хотят сделать «Еремеевской», — перестрелять всех офицеров, оставшихся на кораблях. Он шел на родной крейсер, чтобы спасти кого будет можно.

По пути к Военной Гавани сразу за сквером были склады досок и бревен. Стало совсем темно, впереди, там, где стояли корабли, бледной звездочкой светился фонарь, а здесь Знаменскому снова почудилось, что из-за объятых сугробами бревен может выскочить огромная костлявая фигура в плаще, треуголке и призвать к отмщению. Капитану в красном Кронштадте теперь всегда казалось, что именно в нем должна витать тень Царя Петра, по подобию тени отца Гамлета у Шекспира. Дальше Андрей Петрович шел, спотыкаясь о протянутые с судов на стенку гавани обледенелые тросы, корабельные канаты, гремя ногами по беспорядочно наваленным железным листам.

Наконец на темно-сером небе вырисовался стройный силуэт старого корабля «Память Азова». Его мачты были необычайно высоки, потому что раньше крейсер ходил и под парусами. Государь Император Николай Второй еще наследником престола совершил на нем кругосветное плавание. Сейчас грязный некрашеный корабль напоминал обнищавшего вельможу: он был исцарапан, когда в эскадре красного адмирала Щастного пробивался сюда через ледовые поля из Гельсингфорса. Царская «Память» тонула во мраке из-за очередных неполадок с освещением.

Чтобы пробраться на крейсер, требовалось спуститься на стоявший ближе к берегу «Сибирский Стрелок», — недавно еще блестящий представитель одного из славных дивизионов миноносцев. Теперь он бесформенно чернел с развороченным льдом носом и снятыми трубами. Миновав «Стрелка» и баржу рядом с ним, Знаменский по наскоро сколоченному из нестроганых досок трапу поднялся на борт «Памяти Азова».

С верхней палубы крейсера Андрей Петрович по-, любовался на грациозный и мощный в массе огней «Андрей Первозванный», подальше гигантски распластался 26000-тонный «Гангут». Пахло зимним морем, смолой, даже, показалось моряку, металлом. Ветер вдруг мягко коснулся его щеки, и сердце сжала сладкая грусть.

Прямо по носу виднелись огни входа Лесные Ворота в Военную Гавань — выхода на свободу из совдепии. Знаменский подошел к борту и взглянул вниз; Там покачивался на воде огромный баркас.

«Выдержит какой угодно поход под парусами, — отметил он. — Ежели сегодня придут за офицерами и мое штабное удостоверение их не выручит, отстреляемся и попробуем бежать на баркасе».

Знаменский прошел к трапу под палубу и стал спускаться в кромешную тьму. Он знал здесь все наощупь.

После октябрьского переворота каюты, выходящие в кают-компанию, запечатали, кроме трех, где жили остатки офицерского состава. Лишь в этих уголках офицерам можно было забыться от матросского произвола, хамских выходок, всей вакханалии отсутствующей дисциплины. Однако красная матросня, срывая печати, стала располагаться в каютах по соседству. Тогда командир «Памяти Азова» барон Фитингоф расселил офицеров по другим помещениям, а Знаменскому предложил пустовавшую адмиральскую каюту.

Это огромное отделение из столовой, кабинет-салона и спальни лет тридцать назад занимал расстрелянный летом Государь. Каждый предмет там говорил о нем и царственном прошлом России. Знаменский постоял около двери, открытой теперь настежь в адмиральские апартаменты, слушая, как в так же неприютно распахнутый рядом иллюминатор врывается монотонный звук воды, бьющейся о киль.

«Паршиво все сложилось, — размышлял капитан, — Кроми убит, Локкарта арестовали в Москве вместе с какой-то женщиной. Она, вроде, и замешана в провале подполья. В этой борьбе дамы почему-то играют фатальную роль! Дай Бог, мне с моей знакомой не оплошать, — подумал он о своей высокопоставленной любовнице. — А каким молодцом был капитан Кроми, командовавший в конце войны английскими лодками на Балтике…»

Андрей Петрович осторожно двигался в сторону капитанской каюты, перебирая в уме матросов крейсера, которые были особенно озлоблены против офицеров, чтобы выдать их на расстрел «Еремеевской» ночи. Прежде всех таким здесь являлся Ткаченко, прозванный за громкий голос и болтливость Горлопаном. Когда Знаменского выбрали на судне председателем дисциплинарного суда, тот заявил, что придет разгонять его суд дубиной. Но, в общем-то, даже Горлопан не пойдет на то, чтобы выдать на смерть офицеров «Памяти», все-таки решил Знаменский.

Безусловно, главную опасность мог навлечь сам командир «Памяти Азова», блистательный барон Фитингоф. Он был достойным наследником рода флотских Фитингофов, к которому принадлежал командир броненосца «Наварин», геройски погибший в русско-японскую войну при Цусиме.

Когда 14 мая 1905 года главные японские морские силы окружили наши 2-ю и 3-ю Тихоокеанские эскадры в Цусимском проливе, русские моряки решили умереть с честью. Десятки японских миноносцев начали осыпать их снарядами, и первыми, отстреливаясь, ушли под воду «Ослябя» и «Бородино». Опрокинулся и тонул «Александр III». На его киле стояли несколько последних офицеров и матросов, крича «ура» другим экипажам, идущим на смерть. Подоспевший «Буйный», броненосец «Наварин» прикрыл флагманский корабль собой.

Горел флагман «Суворов» с раненым командующим вице-адмиралом Рожественским. Корабельные пушки были разбиты. Японцы предлагали сдаться, но горстка уцелевших «суворовцев» отстреливалась из винтовок. Чтобы оттуда забрать адмирала на подоспевший «Буйный», броненосец «Наварин» прикрыл флагманский корабль собой.

Тогда и пришел черед «Наварина» барона Фитингофа, раненого в голову и грудь. Почти вся команда изорванного минами и снарядами броненосца была перебита, японцы предложили сдаться. Капитан Фи-тингоф отказался, он решил потонуть вместе с «Наварином». Барон от ран не мог двигаться и приказал снести его с мостика на палубу. Оставшиеся в живых офицеры и матросы тоже решили умереть, но не сдаться. Они выстроились перед изувеченным Фитингофом и все братски перецеловались. Его корабль, как и другие русские, скрылся в побуревшем от крови море с поднятым Андреевским флагом…

Барон Фитингоф с «Памяти Азова» отбрил самого помощника комиссара Кронштадта Атласевича. После своего воцарения большевики ликвидировали на местном причале несколько английских подводных лодок, флагманским штурманом которых был Фитингоф. Перед взрывом с них сняли ценные предметы, а медные трубы перископов подарили барону. На продажу медь являлась сокровищем, но капитан Фитингоф не стал с этим связываться и захотел отдать трубы флоту.

Для их приемки и прибыла комиссия во главе с товарищем Атласевичем, державшим себя вызывающе. Барон Фитингоф притворился, что не знает, с кем имеет дело, и поставил того на место крайне короткими и энергичными «морскими» выражениями. За это Фитингофа привлекли к суду и запретили выезжать из Кронштадта…

В командирской каюте взамен электричества горел аккумуляторный фонарь. Его световой треугольник упирался в большую фотографию «Памяти Азова», и звезда с неба тускло светила в иллюминатор. Здесь во главе с бароном сидели свои и несколько офицеров с других кораблей. Андрею Петровичу объяснили, что чекисты ходят по судам и по указаниям команд, приговоривших офицеров, уводят тех на расстрел. Знаменский рассказал то, что слышал в штабе о «Еремеевской» ночи, и на случай ареста свой план, который все одобрили.

Потом не изменяющий веселому тону барон Фитингоф задумчиво произнес:

— Сегодня опять получили вместо рыбы перья и хвост. Как хотелось бы вкусить настоящей пищи.

Вдруг за комодом что-то пискнуло, пробежало. Барон вскричал:

— Эта проклятая крыса не дает мне покоя! Давайте же не дадим ей уйти!

Немедленно организовали охоту с загонщиками и ловцами. Крысу удалось ранить палашом, она забилась под диван. Туда посветили и, о, чудо! увидели там кем-то засунутую и забытую большую банку с тушенкой. Помиловали за это крысу, а содержимое банки опрокинули на сковородку и понесли на камбуз.

После того как разогретую тушенку съели, вернулись к прежним разговорам. Офицеры с «Гангу-та» рассказали, что их матросы во время рыбалки извлекли гирлянду трупов соловецких монахов, связанных друг с другом у кистей рук проволокой. Помянули и две баржи заложников, затопленных недалеко от Кронштадта. Когда уже потихоньку пошел разговор об адмирале Колчаке, услышали с берега громкие голоса.

Знаменский и молодые офицеры вышли из каюты и устремились на палубу. Неподалеку от «Сибирского Стрелка» виднелись какие-то совещающиеся люди. Потом они пошли в сторону других кораблей.

В ночной тишине за стенкой гавани слышались выстрелы палачей.

Оставшийся на палубе Знаменский стоял около кормового якоря-верпа и горько думал: «Что за неспособность к единодушному сопротивлению! Сколько раз приходилось видеть, что сотню арестованных ведут три-четыре оборванных мерзавца, не умеющие даже держать винтовок… Только что крыса, окруженная десятком великанов-людей, без ноги, отрубленной палашом, геройски бросилась на грудь мичману Николину, а целые людские стада китайцы-чекисты баранами гоняют на смерть. Среди нас много сильных и смелых людей, но нет веры друг в друга. Может быть, оттого, что нет настоящей веры и в Бога?»

Долго тянулась эта «Еремеевская» ночь для офицеров, собравшихся на «Памяти Азова».

Утром они увидели, как из гавани валила толпа матросов, тащившая продавать офицерское обмундирование, кое-где залитое кровью расстрелянных.

Знаменский вернулся в Петроград и сразу отправился на службу в генштаб.

Около своего кабинета капитан увидел комиссара Гольгинера. Тот, многозначительно осклабившись, сообщил ему:

— Андрей Петрович, она дома и ждет, — особенно нажал на слово «она».

Знаменский, услышав это, даже не стал открывать кабинет, а поблагодарил Гольгинера и пошел на выход. На улице моряк, лихо сдвинув шапку на ухо, взял курс к массиву жилых домов неподалеку от Гороховой улицы.

Там он вошел в прекрасно отделанное, не подвергшееся осквернению парадное. Постукивая пальцами в лайковой перчатке по перилам с узорчатым чугунным литьем, весело приподнимая густые брови, Андрей Петрович медленно поднялся на площадку второго этажа и повернул рычажок механического звонка.

Дверь распахнулась. На пороге великолепной квартиры стояла высокая, узкобедрая дама в кружевном голубом пеньюаре, по которому можно было решить, что это кто-то из «недобитых». Однако сп> ило присмотреться к неприязненно жгучим темным глазам женщины, властной складке губ, заостренности черт лица, никак не намекавшей на породу, чтобы понять, — эта из новых хозяек жизни. Еще бы, дверь капитану Знаменскому открыла ни кто иная, как председатель президиума Петроградской Чрезвычайной комиссии Валентина Назаровна Яковлева.

Это о детстве несокрушимой Яковлевой позже советский писатель «наваяет»: «И еще был случай, поставивший ее над всеми не только девчонками, но и мальчишками двора. Устроили состязание. Поджигали паклю: кто дольше выдержит, не побоится огня. Валя стояла окаменелая, вытянув длинную худую руку. Огонь уже жег ее пальцы, резко пахло паленой кожей. И не выдержал кто-то из мальчиков, стоявших рядом, зажал паклю в пятерне, погасил…»

Валентина Назаровна, с изможденным лицом радостно осветившись, схватила за плечи моряка и впилась в его губы страстным поцелуем. Ответивший «главчекистке» так же пламенно Знаменский не случайно думал в минувшую ночь, что «в этой борьбе дамы играют фатальную роль». С этим, наверное, согласился бы и супруг его любовницы, бывший профессор, товарищ Штернберг, воевавший сейчас на красном Восточном фронте членом Революционного совета 2-й армии.

Дверь за ними закрылась, и тогда из-за нижнего поворота лестничного марша выглянул посмелее агент Орги лейб-гренадер Алеша Буравлев. Он пришел сюда «хвостом» Знаменского из морского генштаба. Там он, так же затаившись за углом коридора, не только видел его беседу с комиссаром Гольги-нером, а и услышал ее содержание.

Гольгинера и главу ПЧК Яковлеву поручик знал в лицо и был потрясен огненным поцелуем с нею агента ВНР Знаменского. Но зато теперь становилось ясно, о ком сообщил моряку Гольгинер только что в штабе, будто посыльный из борделя.

Таковыми оказались окончательные результаты контрразведывательных операций Орловского, осуществленных Могелем и Буравлевым.

Последнее донесение Алексея позволило агентур-щику считать, что Знаменский — двойной агент. Он работал на «Великую Неделимую Россию», которая сотрудничала с англичанами, и являлся сотрудником как Военно-морского контроля, так и, волей-неволей, — ПетроЧеКи. Ведь самая главная «гороховка» была его любовницей, а комиссар Гольгинер — их связным по будуарным и, возможно, другим делам. Орловскому было понятно, что не Яковлева использует красавца-моряка, а он о всех отношениях — увлекшуюся им чекистку.

Резидент не забыл и фразу, вырвавшуюся у члена ВНР Константина Мурашова в разговоре с Буравлевым, что копию секретной телеграммы «с Гороховой выдали наши люди вместе с другими текущими документами». Выходило, под «нашими людьми» Мурашов подразумевал ни много ни мало саму Яковлеву и Гольгинера. В этой связи становилось ясном, отчего арестованный чекистами, откуда-то знавший и выдавший конспиративную квартиру английского разведчика Гилеспи Гольгинер был не расстрелян, а принят на службу в ПЧК.

«Значит, — размышлял Орловский, сидя в своем кабинете на следующий день после того, как Буравлев выследил связку Гольгинер-Знаменский-Яковлева — уже при аресте Гольгинера был роман Яковлевой и Знаменского. Гольгинер как сынок торгаша, не бросившего купеческие связи с англичанами при Советах, очевидно, был на крючке у британской разведки вплоть до того, что имел явку Гилеспи. Об этом через ВНР наверняка знал Знаменский, который постарался отстоять Гольгинера как человека союзников и каким-то образом убедил Яковлеву не только того помиловать, а и взять комиссаром на Гороховую. Как же это господину капитану удалось с такой фанатичкой?»

Орловский, в отличие от Знаменского, не слыхал, что «заговор джентльменов» якобы провалился и из-за какой-то женщины, но весьма озадаченный Мурой Бенкендорф, начал мыслить именно в этом направлении: «Удалось Знаменскому, конечно же, по мужской линии. Фанатичность, особенно женского характера, подразумевает безоглядную страстность. А сухопарая брюнетка Яковлева, скорее всего, ко всему истеричка или психопатка, судя по тому, что с ее главенством на Гороховой сразу появилось в «Петроградской правде» шесть списков о расстреле свыше ста человек. Однако помогает она ВНР, вероятно, бессознательно. То есть, исполнив просьбу Знаменского взять в ЧеКу Гольгинера, Яковлева и оказала белым подпольщикам с англичанами основную услугу. Гольгинер делает для них на Гороховой все необходимое, по мере, понятно, и его возможностей. Например, подсовывает Яковлевой для подписи ордера на освобождение нужных людей или другие бумаги. Сводить Валентину Назаровну и Знаменского на свидания для Гольгинера — самое простое в изощрениях его многоликой жизни и службы. Совершенно очевидно, почему Знаменский едва ли не единственным из бывших офицеров такого ранга уцелел в Морском генштабе после того, как чекисты окрестили его Военно-морской контроль «филиальным отделением английского морского генштаба»».

Поглощенный размышлениями Орловский рассеянно собрал бумаги, нужные ему в суд, куда он должен был направиться. Надел шинель, папаху, замкнул кабинет и спустился по роскошной мраморной лестнице на выход.

На улице он отметил, что к Рождеству мороз спадает, видимо, для того, чтобы снова ударить к Крещенью. Продолжая думать о последних событиях по линии Орги, Орловский сел в мотор и приказал шоферу ехать в горсуд. И лишь на полдороге туда спохватился, что забыл взять отложенное в секретер, необходимое сейчас на судебном заседании следственное заключение по одному из дел.

Пришлось поворачивать обратно. У подъезда комиссариата Орловский, извинившись перед шофером, которого день-деньской и так дергали из конца в конец Питера, выскочил и побежал к своему кабинету.

У своей двери, торопясь, резидент мгновенно повернул ключом в замке, распахнул ее… И увидел, что в кабинете у письменного стола находится бывший сапожник, коммунист Милитов, недавно без его спроса зачисленный в Центральную комиссию. Милитов, очевидно, зашел сюда, открыв и закрыв дверь имеющимся у него дубликатом ключа. Он рылся в ящиках стола и замер, застигнутый врасплох.

— Все-таки ЧеКа прислала тебя, негодяй, — проговорил Орловский, направляясь к нему.

Обычное «никакое» выражение лица Милитова сменилось паникой хорька, попавшегося в курятнике, он рванул руку к револьверу в кармане.

Его высокородию как раз оставался шаг, нужный, чтобы оттолкнуться от пола, подпрыгнуть и ударить чекиста ногой в грудь. Он провел это шассе молниеносно! Милитов взмахнул руками, полетел спиной к стене и ударился о нее, сполз на пол. Орловский подскочил и добавил носком сапога ему в голову.

Милитов валялся без сознания. Резидент забрал его револьвер, достал из секретера моток бечевки и связал чекисту сзади руки. Тот, полусидя спиной к стене, затряс башкой, открыл глаза.

— Кто тебя сюда послал с Гороховой? — спросил Орловский.

— Никто, — цепко впиваясь в него острым взглядом, отвечал «сапожник», — я искал у вас в столе денежки. Мучаюсь с похмелья, выпить до зарезу надо.

— Вон что, — усмехнулся Орловский, — но не произвел ты на меня впечатления пьяницы, когда пили мы с тобой тут для знакомства.

Ухмыльнулся и быстро опомнившийся, наглеющий на глазах Милитов, точь-в-точь как и столь схожий с ним бывший коллега Орловского комиссар Турков, оказавшийся главарем банды гаврилок.

— А я буду на том стоять, что зашел сюда в оставленную открытой дверь только для того, чтобы найти монету на стаканчик.

В таком случае стоять тебе больше не придется ни при каких погодах. Будешь лежать как лежишь, — мрачно произнес Орловский и достал свой кольт.

— Неужто пристрелить имеете право? — все еще не веря в решительность столь интеллигентного на вид комиссара, осведомился, не сгоняя улыбочки, Милитов.

Орловский глянул на него с ненавистью:

— Мне прав не нужно, мерзавец ты гороховый, мне для твоего расстрела требуются лишь причины. Иль забыл приказ еще начальника ПетроЧеКи Урицкого карать сразу на месте преступления уголовников, его совершивших? Товарища Урицкого нет, но дело его живет теперь в красном терроре. За деньгами в стол полез со взломом к председателю Центральной уголовно-следственной комиссии? Приговариваю тебя к высшей мере наказания по революционному закону.

Он взвел курок и прицелился Милитову в лоб.

— Сто-о-й, комиссар! — заорал тот с побелевшим от ужаса лицом. — Твоя правда, с Гороховой я. Меня послал сам товарищ Целлер, я разведчик его отдела. Поручено было лично Яковом Леонидовичем приглядывать за тобой, иногда просматривать твои письменные материалы для возможного обнаружения подозрительных записей, копий с секретных документов.

— Так-то лучше, — сказал Орловский, убирая револьвер. — Вставай, пойдем к твоему Якову Леонидовичу.

«Сапожник» поднялся на ноги. Орловский вытащил из секретера бумагу, за которой возвращался. Указал Милитову на дверь, тот, насупившись, пошел впереди него из кабинета.

Теперь ожидавший Орловского автомобиль пригодился ему для транспортировки арестанта.

На Гороховой агентурщик отпустил служебный мотор и завел Милитова в ПЧК. От проходной, где дежурный, увидев окровавленного и связанного Милитова, начал названивать начальству, Орловский повел арестанта прямо к Целлеру.

Когда они вступили в длинный коридор, где был его кабинет, Орловский увидел, что Яков Леонидович уже стоит около своей открытой двери и качает массивной головой.

— Попался этот дурак? — дружески закричал Целлер навстречу.

Орловский подвел совсем повесившего башку Милитова к его начальнику и заметил:

— Не такой уж он глупый, как и все вы тут. Милитов попался на обыске моего стола только из-за того, что я случайно вернулся в кабинет с полдороги на судебное заседание. Жаловаться на ваше обнаглевшее в Петрограде учреждение я буду персонально товарищу Зиновьеву и в Москву — товарищу Дзержинскому. Мой начальник товарищ Крестинский всемерно меня поддержит и на совнаркомовском уровне.

— Да ладно тебе, Бронислав Иванович, — все еще с деланным благодушием убеждал Целлер, — свои же люди, сочтемся.

У него палачески исказилось лицо при взгляде на Милитова, которому бросил:

— Ну, остолоп, проклянешь день, когда мать-сучка тебя родила. — Целлер распорядился появившемуся конвоиру из тюремного отсека: — В карцер его и до завтра даже воды не давать.

Милитова увели, Орловский с Целлером зашли в кабинет, и тот, сжимая мохнатые кулаки, немедленно бросился в контратаку:

— Бронислав Иванович, чего мне грозишь? Я ж на тебя весной не стал жаловаться, когда ты удавил моего разведчика Троху Фердыченкова!

Он имел в виду случай, когда установил пункт наблюдения филеров на Сергиевской за Орловским из квартиры, окна которой выходили на квартиру резидента. Агентурщик, определив это, пробрался туда, откуда следил за ним разведчик отдела Целлера по имени Трофим Фердыченков. При допросе там Орловским Фердыченкова тот скрыл, что с минуты на минуту должен появиться сменщик-филер, за что и поплатился жизнью. Когда пришедший на смену поста чекист начал стучать в дверь, Орловскому ничего не осталось, как свернуть шею хитроумному Трофимке-Трохе, и снова незаметно скрыться через окно.

Однако никакой мало-мальски опытный разведчик не стал бы признаваться в таком и даже давать понять, что каким-то образом имеет отношение к убийству агента противника. Тем более, тогда Целлер просто не успел «жаловаться», так как Орловский опередил его донесением Урицкому, что подручные того вовлечены в служебные преступления.

Поэтому резидент с полным недоумением сказал:

— Яков Леонидович, как же ты можешь столь беззастенчиво перекладывать со своей больной головы на мою — пока здоровую? Ежели ты в чем-то и подозревал меня весной, то с тех пор даже начальство у тебя поменялось трижды. Так что, давай говорить только о насущном теперь. Тебе провалившегося Милитова мало? Я могу пройтись и по недавно открывшимся фактам твоей биографии.

Целлер заерзал в кресле, как бы раскачивая жирное тело, но уж не для того, чтобы обрушиться на Орловского. Чекисту стало весьма неуютно, потому что его дореволюционная судьба никаким образом не касалась идей, за которые он сегодня беспощадно истреблял людей. Да в общем-то, по меркам террора, в котором этот начальник комиссаров и разведчиков ПЧК рьяно участвовал, сам он за свое «буржуазно-уголовное» прошлое вполне подходил для ликвидации.

— Что же ты разузнал? — кисло осведомился Целлер.

— Например то, что сбежавшего из Арзамаса антрепренера с кассой театральной труппы актеры разыскивают до сих пор.

Одним этим невозможно было загнать в угол такого выжигу, как Яков Леонидович. Он, зная золотое правило аферистов — «лучшая оборона — нападение», немедленно парировал:

— А знаешь, почему за тобой все время приходится приставлять агентуру?

— Ага, — понимающе кивнул Орловский, — теперь твоя очередь, выложить, что вы имеете на меня.

— Совершенно верно. Так вот, Бронислав Иванович, мы не так далеко находимся от твоей родной Польши, чтобы не навести о тебе там справочки. И расспрашивали в Варшаве наши люди по твоим неоднократным заявлениям, что трудился ты в тех краях когда-то у мирового судьи. Но никто из варшавских судейских не смог припомнить, чтобы у какого-то судьи был помощничек с твоим именем, отчеством, фамилией.

Совершенно верно указывал Целлер: под другим именем и не у мирового работал до Великой войны судебный следователь по особо важным политическим преступлениям Варшавского окружного суда Орловский. А узнай чекисты эту правду, не стали бы «приставлять агентуру», запытали бы сразу. Но и выясненное отсутствие такого помощника мирового судьи в Варшавском округе было для резидента неприятностью; впрочем, почти такой же, что и не запротоколированные у свидетеля сведения об ограбившем театральную кассу антрепренере Целлере. На этот «обмен» компрометирующими материалами тот и бил.

Правда, как понимал Орловский, многое чекист и не договаривал. Для того чтобы уже трижды подсылать к нему провокаторов и агентов (весной — старик Ко-лотиков, филер Фердыченков, теперь — Милитов), требовалось более серьезное основание, чем не обнаружение в Варшаве следов некоего помощника мирового. Ясно было, что постоянно агентурно занимались Орловским и из-за его перебросок офицеров через границу, и потому, что он сумел, например, переиграть Целлера весной, когда доложил Урицкому о его подручных, присваивавших золото и ценности на обысках.

Тем не менее, все это были старые счеты. Орловского интересовали свежие обстоятельства, из-за которых чекисты или уже как следует взялись за него, или собирались это сделать. Сообщенные Целлером результаты его проверки в Варшаве не тянули на причину для нового серьезного по нему расследованию.

Однако на всякий случай, как это принято у перестраховщиков-агентурщиков, Орловский попытался еще что-то выведать, уже притворяясь немного сдрейфившим из-за варшавской проверки.

— Яков Леонидович, — с ласковой грозой сказал он, — в этот раз с жалобой на вас до Феликса Эдмундовича я, возможно, и не дойду. Но это не значит, что меня не возмущает, когда такой старый мой знакомый, как ты, лично готовишь эту тварь Милитова против меня.

Целлер с более или менее откровенным сочувствием воскликнул:

— Бронислав Иванович, поверь на этот раз! Направлял по тебе работать, наставлял этого олуха Милитова я, но заслать его на тебя в комиссариат приказала сама Яковлева. Перекрестился бы я, коли в Бога верил, что не вру. Почему-то Валентина Назаровна С прихвостнем Гольгинером так надумала и распорядилась. Меня эта парочка давно не ставит в известность о своих планах.

Орловский, глядя на довольно хорошо им изученную оплывшую целлеровскую физиономию, видел, что сейчас тот, возможно, говорит правду.

Яков Леонидович продолжил с жаром, но крайне пониженным голосом:

— Тут наши с тобой интересы сходятся. Мне Яковлева с ее подручным поперек горла, они ж никогда мне не простят Густавсона, других моих ребят, ты знаешь, ты ж их подводил под трибунал. Меня, может быть, не сегодня так завтра самого поведут к стенке. — Он с хрипом в огромной груди вздохнул от случайно вырвавшихся слов, но заключил в том же плане: — А ты грозишь жаловаться на меня, на них вместе со своим Крестинским аж до Совнаркома. Эх, комиссар, ну кого о таком будут слушать в разгаре красного террора? Кто сейчас пойдет против чрезвычайки?

Целлер, словно забыв, что перед ним человек, которого он почти год выслеживал через своих агентов, ударился, очевидно, в мысли, которые сводили его с ума. Орловскому нечего было к этому добавить, да и слушать откровения палача опасно. Он свел острый разговор на нет и распрощался.

По дороге на судебное заседание, из-за опоздания куда для него многое приоткрылось, резидент испытывал двойственное чувство. Зловеще озадачивало, что теперь им почему-то занялась петроградская «главчекистка» Яковлева. Однако Орловский и благодарил Бога за то, что перемешал ее пасьянс захватом Милитова. А, главное-то, результатами сыска Могеля и Буравлева он заимел на любую игру козыри.

«Впрочем, лучше прятать их поглубже за пазухой, — размышлял разведчик все же в миноре. — Ежели придется с этих карт пойти, значит, я сам на волосок от провала».