Орлы капитана Людова

Глава первая ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ ПОВЕЗЛО

Существует мнение — родилось оно в давние времена, — что любой океанский порт — это сравнительно небольшой участок суши, защищенный от волн, ограниченный линией причалов. Там качаются на голубом ветреном фоне трубы и паруса кораблей, там пахнет солоноватой влагой и в лица тех, кто выходит на пристань, летят брызги перемешанной с ветром воды.

Нью-йоркский порт — одно из наиболее убедительных опровержений этой романтической, устарелой картины. Разумеется, приехав в Соединенные Штаты, я не мог не стремиться побывать в нью-йоркском порту. Но не так-то просто оказалось добраться до его гигантских водных излучин, до могучего устья Гудзона, белесый отблеск которого увидел я издали, со стадвухэтажной вершины Эмпайр-Билдинг — этого самого высокого в мире здания…

Я шел по гулким улицам портового района, стиснутым стеклянными гранями небоскребов. Я проходил за кварталом квартал, стремясь поскорее достигнуть пирсов, увидеть белые многоярусные суда, вдохнуть ароматы дальних странствий— сложный, чарующий запах смоляных канатов, ящиков экзотических фруктов, мешков с кофе и бобами какао. Это запомнилось из описаний нью-йоркского порта каким-то восторженным репортером.

Но здесь пахло лишь раскаленным асфальтом и гонимой сухим ветром угольной пылью. Бесконечно тянулись одноэтажные и двухэтажные прямоугольники складов, торчали над ними решетчатые руки кранов и разгрузочных стрел. И чем-то противоестественным казались бетонные подвесные мосты, которые взлетают здесь не над водой, а над переплетенными глубоко внизу жилами железнодорожных путей.

Меня мучала жажда. Все чаще задерживался взгляд на узорчатых неоновых вывесках закусочных-баров, то и дело встречаемых здесь по пути. Не хотелось заходить одному в чужом городе в неизвестный ресторанчик. Но одна вывеска заставила меня остановиться.

Я замедлил шаг еще и потому, что мне преградило путь изумрудно-зеленое авто, которое наехало на тротуар плоским овальным крылом. Авто развернулось в узком переулке, дало скорость, блеснув золоченой фирменной надписью: «Комета».

«Бьюти оф Чикаго», — прочел я над витриной бара, от которого отъехала «Комета».

«Бьюти оф Чикаго»! «Красотка Чикаго» — возник в памяти своеобразный русский перевод этого названия, издавна знакомого мне. Так переводил эти слова боцман Агеев, сидя рядом со мной в жарко натопленном кубрике разведчиков-североморцев, вспоминая о трагическом исходе последнего рейса «Бьюти оф Чикаго».

Случайное совпадение? Или название бара имеет какое-то отношение к удивительным происшествиям военных дней, хронику которых записал я когда-то? Я не мог пройти мимо, не получив ответа на этот вопрос.

Я толкнул звякнувшую колокольчиком дверь, вошел внутрь бара.

В темноватом низком помещении, уставленном бутылками и горками апельсинов, горбился молодой буфетчик с традиционным полотенцем, перекинутым через рукав его грязноватой накрахмаленной куртки. Ни одного посетителя не было возле высоких круглых стульев у стойки.

Бармен склонился мне навстречу с широкой улыбкой на остроносом, желтовато-сером лице.

— Пиво, сэр? Кофе? Порцию горячей собаки?

За его спиной высилась пирамида золотистого цвета жестянок, похожих на зенитные снаряды, — в таких жестянках продается американское пиво.

Сияла никелированными боками электрическая кофеварка. Под стеклом круглились бледно-розовые жирные сосиски. Подогретые, зажатые между ломтями поджаренного хлеба, они носят странное название — «горячие собаки».

— Кока-кола, пожалуйста, — сказал я.

Не знаю, из чего делают в Соединенных Штатах эту, столь разрекламированную, темно-коричневую пенистую жидкость. Существует шутка, что предприимчивые бизнесмены нашли способ фабриковать ее из отходов нефти с примесью сахарина. И тем не менее в жаркую погоду, в соединении со льдом, это совсем недурной напиток.

Бармен поставил передо мной маленькую бутылку с огромной надписью: «Кока-кола» — и граненый, толстостенный стакан, наполовину наполненный кубиками льда. Рядом со стаканом легла соломинка в обертке из папиросной бумаги.

Я надорвал бумагу, сунул прозрачную, искусственную соломинку в лед. Опорожнив бутылочку в стакан, стал сосать горьковато-сладкую жидкость.

— Жарко у вас здесь, — сказал я.

— Жарко, сэр, — согласился буфетчик.

— Далеко отсюда до ближнего причала?

— Не так далеко, меньше мили.

— Скажите, пожалуйста, откуда произошло название вашего бара?

Он вскинул на меня насторожившийся взгляд.

— Это был корабль.

— Не тот ли, который ходил в Советский Союз в военное время?

— Тот самый. Хозяин плавал на «Бьюти оф Чикаго»… Еще кока-кола, сэр?

— Нет, спасибо… — Я смотрел, как остатки напитка становятся все светлей и светлей среди медленно тающих льдинок.

Мне уже не хотелось пить. Мне все больше хотелось по-настоящему втянуть его в разговор.

— Очень интересно! — сказал я, тщательно обдумывая очередную фразу. (Я свободно читаю по-английски, но вести живой разговор значительно труднее.) — И ваш хозяин участвовал в походе в Россию?

Опустив голову, бармен тщательно вытирал полотенцем стопку.

— Рассказать вам эту историю, сэр? — Он поднял голову. В его глазах я прочел робкий упрек. Он заговорил монотонно и быстро, словно повторяя заученный текст: — Дул жестокий норд-ост, когда «Бьюти оф Чикаго» вышла из филадельфийского порта и взяла курс на Кольский залив. Немногие решились бы принять участие в этом безумно смелом предприятии кучки американских моряков… Мистер, вы обратили внимание, что у нас в баре совершенно нет мух?

— Нет мух? — переспросил я, подумав, что не понял вопроса.

— Да, мухи поиздыхали все сплошь, слушая этот мой рассказ — раз сто все одно и то же!.. Вы видите, я парень веселый, тоже умею шутить… — Никакой веселости не было в его полном подавленного раздражения тоне. — А может быть, вы лучше просмотрите «Тайну мурманского негра»? Великолепный цветной фильм, с Оливией Хаксли и Майклом Гудом в главных ролях. Уверяю вас, не могу рассказать больше того, что показано на экране. Когда погибла «Бьюти», мне было пять лет.

— А разве есть такой фильм?

Он пригнулся к стойке, опершись на раздвинутые локти. Уже явно укоризненное, презрительное выражение было на его оживившемся лице.

— Слушайте, мистер, вам меня не поймать! Вы не собьете меня с толку, даже если просидите здесь до закрытия бара!

Я вынул из кармана и положил на стойку непочатую коробку папирос. По алому картону летел, огибая земной шар, нарядный, выпуклый спутник.

— Русские сигареты! — сказал я. — Берите, закуривайте!

Раскрыв коробку и приподняв звонкую серебряную бумагу, он с любопытством взял папиросу.

— Да нет, — сказал я. — Берите все. Я запасся ими в Москве.

Он всматривался в меня, держа папиросу в пальцах.

— Вы русский? — спросил он недоверчиво, будто не я, а ангел небесный сидел перед ним.

— Конечно. Я турист из Советской России.

— А я думал вы шпик! — Он радостно захохотал. — Честное слово, я принял вас за шпика. Проклятые ищейки заходят иногда, подбивают на откровенность… Видите ли, босс проверяет меня после того, как однажды… А бывает и другое: те, кто видели фильм, цепляются, начинают ругаться…

— Уверяю вас, — сказал я, — я ничего не знаю о фильме, а история «Бьюти» крайне интересует меня. Нельзя ли поговорить с самим хозяином бара?

— Поговорить с боссом? — Он бережно опустил папиросы в карман: — Спасибо, покурю вечером с друзьями… Да ведь вы только что встретились с ним! Видели зеленую «Комету» около входа? Вам стоило лишь открыть дверцу, сесть с ним рядом, завязать разговор, как вот сейчас со мной. — Он чистосердечно расхохотался собственной шутке. — А вообще, сэр, повидаться с ним сейчас не так просто. Не то что в прежние дни, когда сам он стоял за прилавком. Тогда многие приходили сюда специально — взглянуть на него, и каждый выпивал стаканчик-другой.

Звякнул дверной колокольчик. Вошли двое — с обветренными лицами, в измятых, поношенных костюмах. Не присаживаясь, выпили по картонному стаканчику кофе, молча расплатились, так же молча ушли.

— Какие-то приезжие, — сказал бармен. — А вообще, видите, дело стоит. Устроили нам что-то вроде бойкота. Должно быть, из-за этого фильма. Но боссу-то теперь все равно. Вот повезло человеку! Да, извините! — Он схватил одну из бутылок, придвинул две стопки: — Выпьемте по случаю нашего знакомства? Я угощаю.

— Спасибо, — сказал я. — Но прошу вас, говорите медленнее: мне трудно следить.

— Хорошо. — Он выпил стопку, продолжал, чеканя каждое слово: — Сэр, интерес к вашей стране растет с каждым днем. Ну а дельцы стараются обратить этот интерес в свою пользу. Ну босс и откопал свой старый комикс, предложил в Голливуд.

— Комикс? — переспросил я.

— Да, комикс, который печатался в газете из номера в номер под фамилией босса… В Голливуде клюнули на это, дали ему кругленький капитал за право постановки «Тайны мурманского негра».

— А при чем здесь Мурманск? — перебил я. — Дело происходило совсем в другом месте.

Но бармен продолжал говорить. Он стал вдруг очень красноречивым. Он излагал содержание фильма, то и дело поглядывая на меня. Было трудно понять многое из его убыстрившейся речи. Но даже то, что я разбирал…

— Постойте! — перебил я опять. — Если я правильно вас понимаю, все показанное в этой картине — бессовестная, злобная ложь.

— Бессовестная ложь?

Ему жалко было прерывать пересказ кинособытий, о достоверности которых он решил, очевидно, узнать у меня. Но он замолчал, многозначительно взглянул на меня, сжав губы и приложив палец к кончику носа.

— Я так и предполагал, что вы скажете это. Я мало знаю о России, но поверить во все снятое в этой картине!.. Недаром публика бойкотирует нас. Однако на этой лжи хозяин сделал хороший бизнес.

Ему все же хотелось досказать до конца «Тайну мурманского негра».

— А в фильме есть все же увлекательные сцены! Например, когда возле отеля в Мурманске на русскую медсестру — ее играет Оливия Хаксли — бросается белый медведь и капитан «Бьюти» стреляет из кольта… Или когда негр бежит с деньгами капитана, а русские разведчики нападают на ложный след… Скажите, правда, что на улицах ваших городов еще встречаются медведи?

— Нет, медведи живут у нас, главным образом, в зоопарках… Между прочим, как фамилия вашего босса?

Он произнес фамилию, показавшуюся мне знакомой.

— Как? Повторите, пожалуйста! — вскрикнул я.

Он повторил фамилию хозяина бара.

В эти мгновения мучительное чувство какой-то глубокой вины охватило меня.

Я понял, как неправильно поступил, не опубликовав до сих пор подлинную историю последнего похода «Бьюти оф Чикаго».

Я сидел в тот вечер на двадцать восьмом этаже шумного нью-йоркского отеля, а в памяти возникали черные отвесные скалы поселка Китовый, бьющийся в их подножье штормовой океан, наши разведчики, которые шли в туманную даль на старом норвежском боте. Звучала в сознании песня, навсегда связанная с образами и переживаниями тех незабываемых дней:

Майор Людов и Сергей Никитич Агеев, которым я рассказал, после возвращения из Нью-Йорка, о встрече в портовом баре, согласились со мной, что полезно и своевременно опубликовать книгу, написанную на основе наших воспоминаний фронтовых дней.

Я вновь перелистывал свой пожелтевший от времени североморский блокнот. Отчетливей вспоминались дела и люди героического тысяча девятьсот сорок первого года. Несколько памятных событий сплелись в крепкий сюжетный узел: и клятва боцмана Агеева, и фронтовая любовь Люси Треневой, и зловещие обстоятельства гибели капитана Элиота.

И, работая над этой повестью, я не мог не вспоминать сказанные мне Людовым слова:

— А вы знаете, почему чайкам удается ловить рыб? Потому что рыбы, по устройству своего зрения, принимают чаек за облака и, следовательно, не опасаются их…

Глава вторая МОРЯК В ОБГОРЕЛОМ БУШЛАТЕ

Люся Тренева не могла понять, почему это некоторым доставляет удовольствие в такое время глупыми приставаниями так отравлять ей жизнь!

Ну девушка как девушка! И неразговорчивая и наружностью не лучше других: нос торчком, брови слишком тонкие, вразлет, щеки круглые, какого-то неприлично розового цвета. Правда, волосы вот, золотисто-каштановые, мягкие, очень украшают лицо. Перед отъездом на Север хотела обрезать косу — только мешает в работе, да мама уговорила оставить как есть. Но уж эти ухажеры! Нужно же понимать настроение человека!

Взглянула мельком в зеркало над умывальником, приготовляя шприцы, ставя кипятильник на плитку в комнате дежурной сестры. Сегодня совсем некрасивая: румянец пропал. Оказывается, в конце концов, он все-таки не портил, а украшал щеки! А нос, наоборот, покраснел, волосы сбились, космами торчат из-под белой косынки.

Не выспалась. Всю ночь пришлось сперва принимать раненых, потом помогать в операционной…

Все время подвозят раненых с переднего края, от реки Западной Лицы, где наши остановили фашистов. А еще здесь вот, в палатах, моряки с погибшего тральщика, с обожженными лицами, изуродованными руками. Одному сменила повязку, другому сделала обезболивающий укол… Так и не уснула всю ночь, переходя от койки к койке.

В дверь заглянул дежурный краснофлотец:

— Тренева, к телефону.

Она выбежала в вестибюль. Может быть, наконец Ваня. Ах, если бы это был Ваня!

В телефоне зазвучал незнакомый, беспечный голос. Люся чуть было не всхлипнула от обиды:

— Нет, никакой расчески в матросском клубе я не теряла! И в кино не собираюсь идти. Потрудитесь по служебному телефону не болтать ерунды. Не стыдно вам, товарищ, мешать мне работать!

Возвращаясь в дежурку, бросила взгляд в окно на деревянные, закомуфлированные дома, на кривизну выбитых в граните проспектов, на трапы, сбегающие вниз, туда, где темно-синяя полоса спокойного сегодня залива. Перед окном — площадка скверика, две скамейки без спинок. Прохаживаясь у этих скамеек, Ваня, бывало, поджидал ее после концертов в Доме флота.

Но вот уже не приходит несколько дней. Теперь он не артист ансамбля песни и пляски, он — боец морской пехоты: подал добровольно докладную об отправке его на передний край. В Доме флота сказали, что Иван Бородин отчислен из ансамбля. И вот уже не приходит несколько дней. Не послан ли уже срочно на фронт, не бьется ли в сопках, откуда привозят раненых? Там, конечно, не только раненые, но и убитые и пропавшие без вести, оставшиеся среди безлюдных ущелий…

Кипятильник урчал и содрогался, из-под никелированной крышки вырывался острыми струйками пар. Выключила плитку, провела рукой по глазам. Только не расстраиваться, а то еще заплачешь в такое страшное время…

— Прошу разрешения, сестрица!

В дверях дежурки стоял высокий моряк в застегнутом бушлате. Бескозырку держал пальцами, плотно замотанными белоснежным бинтом. С круглого медно-желтого лица, из-под рыжеватых бровей сурово смотрели белесые, яркие глаза.

— Выписались, товарищ старшина? — улыбнулась ему Люся.

— Так точно. Зашел проститься, за внимание вас поблагодарить. Руки мне вылечили отлично. И спасибо, что бушлат починили.

— До свидания, товарищ старшина, всего вам доброго! И чтобы вам больше сюда не попадать!

— Есть, сестрица, больше сюда не попадать!

Четко повернулся, пошел к выходу на улицу по вестибюлю. Перед дверью надвинул на курчавые волосы бескозырку, вышел, не обернувшись.

Вот хороший человек! И выносливый такой, терпеливый. Когда пришел в приемный покой обгорелый, в намокшей одежде, страшно было смотреть на его багровые, покрытые волдырями и ссадинами руки. На перевязке ни разу не застонал, не отвечал на расспросы, как ухитрился так обжечь руки. Но товарищи с погибшего тральщика «Туман» рассказали: он боцман, руки опалил, когда работал на юте подожженного фашистами корабля, сбрасывая готовые взорваться от пожара глубинные бомбы. А потом спустился в машинное отделение, вынес на палубу раненого друга…

Да, он не такой, как другие, этот боцман с «Тумана». Не заигрывал, не заговаривал с ней, даже когда стали подживать его пальцы, утихла в них мучительная боль.

Сидел неподвижно, молчал, думал о чем-то своем, смотря в пространство задумчивым взглядом.

А сейчас не обидела ли его? Понял ли правильно «И чтобы вам больше сюда не приходить»? Не потому ли ушел, не обернувшись, что обиделся на шутку? Но нужно побольше шутить, смеяться, нельзя унывать, кукситься в такое грозное время.

Со стены вестибюля из черного раструба громкоговорителя звучал голос:

«В течение последних суток войска Красной Армии вели ожесточенные бои с противником на всем фронте от Ледовитого океана до Черного моря. После упорных боев наши войска оставили города Николаев и Кривой Рог. Николаевские верфи взорваны. На подступах к Одессе части морокой пехоты сдерживают развивающееся наступление немцев… На петрозаводском направлении продолжается наступление гитлеровских войск…»

Нет, лучше не слушать, не вдумываться в то, что происходит сейчас на пылающих со всех сторон света фронтах… Слава богу, мама далеко от фронта, фашисты не доберутся туда… А может быть, Ваня уже уехал? Срочно под Одессу или на Петрозаводский фронт… Нет, все-таки выбрал бы минутку проститься…

Она поспешила в палаты, где ждут раненые, где можно отвлечься от мучительных мыслей.

Не заметила, как подошло время сменяться. Проходя снова вестибюлем, привычно шагнула к окну. В такое время, бывало, Ваня приходил к госпиталю, ждал, прохаживаясь возле скамеек.

Матрос в бескозырке, чуть сдвинутой на затылок, с сумкой противогаза, свисающей через плечо, стоял на площадке, знакомым движением вобрав голову в плечи.

«Ваня! Пришел!» — чуть не вскрикнула Тренева.

Выбежала из подъезда. Ваня спешил навстречу с радостной, белозубой улыбкой.

— А я думала, уехал ты! — Сжала протянутые руки, посмотрела в повзрослевшее за дни разлуки лицо.

— Точно, уехал! Ушел, говорят по-флотски. На попутном ботишке, ночью.

— И не сказал мне ни слова!

— А как сказать? Из полуэкипажа — на пирс, с пирса — на корабль.

— Открытку мог бы бросить.

— Да, письмо следовало подать, котелок не сработал. Только оттуда писать — дойдет через неделю. Обещали мне, как осмотрюсь, отпустят на сутки для устройства личных дел. Вот и отпустили. Неплохой у нас командир.

— А в бою ты еще не участвовал, Ваня?

— В бою? — Помрачнел, поправил противогаз, взглянул в ее любящие, тревожные глаза: — Нет у нас, Люська, никаких боев.

— Да, ведь ты на переднем крае?

— Просился на передний край, а угодил прямым курсом на край земли.

Она смотрела вопросительно, недоуменно.

— Адрес: полевая почта 30607, а говоря между нами, поселок Китовый.

— Китовый?! — воскликнула Люся. Сразу почувствовала облегчение. Знала, Китовый — дальний морской пост, на выходе в океан. Это уж никак не линия фронта. Значит, в безопасности Ваня.

— Вот ведь, Люська, дела какие, — хмуро продолжал Бородин. Он спешил излить душу, рассказать о своей неудаче.

— Законно говорят краснофлотцы: помни флотское правило — хочешь попасть на юг — подавай докладную, просись убедительно на север.

— А зачем тебя послали в Китовый?

Она боялась слишком явственно проявить радость, глядя в его огорченное лицо.

— Зачем? Я ведь певец-то между прочим, а по боевому расписанию радист. А что душа горит с врагом схватиться лицом к лицу, это во внимание не принимают. Мне бы разведчиком стать, морским пехотинцем… Помнишь, как я в ансамбле новую песню пел?

Коснувшись ее руки, вполголоса запел своим бархатным баритоном:

Помнит ли она!.. Это было совсем недавно, когда Ваня впервые удостоился чести исполнять сольную песню. Она сидела в одном из боковых рядов большого зрительного зала, а на далекой, сияющей сцене вытянулись широким полукольцом певцы и танцоры краснофлотского ансамбля песни и пляски — все в белом, с поблескивающим золотом на ленточках бескозырок.

У нее перехватило дыхание, когда руководитель концерта объявил очередной номер программы и Ваня вышел вперед, запел о разведчиках-североморцах… Тогда они были знакомы только несколько дней… Это было так недавно и в то же время так бесконечно давно…

— Вот они, дела-то, какие! — сказал Бородин.

Успокоительно, нежно взяла его под руку. Он слегка отстранился, оглянулся кругом: не положено матросу идти под руку с девушкой по улице военно-морской базы.

— Да разве у вас так уж там тихо? — спросила Люся.

— Не так уж тихо, — нехотя откликнулся Бородин. — Фашисты то и дело мимо летают, по дороге в Мурманск. Мы, конечно, заградительный огонь ведем. Они нас как-то даже бомбить пытались, рассказывают ребята. Только и тогда, понимаешь, видели их на высоте метров в пятьсот! А мне хочется вплотную сойтись с врагом, в глаза подлому посмотреть, прежде чем своими руками прикончу…

Боцман Агеев стоял в эти минуты внизу, на дощатом настиле пустынного пирса, смотрел вслед уходившему кораблю.

По заливу бежали маленькие, ровные, округлые волны. Они были сейчас ярко-синими, будто отливали радужным, маслянистым мазутом. Вода чуть колыхалась, хлюпала, ударяясь в устои причала. Под нависшими срезами дальних утесов море казалось чернильно-черным, а там, где только что прошел «Шквал», вырос травянисто-зеленый полукруглый расплывчатый след, пересекая наискосок середину залива.

Агеев смотрел неподвижно, чуть надвинув бескозырку на опаленные брови.

«Шквал» уже подходит к горлу залива. Вот изменил курс, поворачивается, сдваивает мачты. Исчезла прямая белая цифра на скуле тральца, лапа якоря прочернела в отверстии клюза. Под кормой словно застыла снежная полоса — это крутится пена взбиваемой винтами воды. На мостике корабля передвигаются силуэты людей…

Агеев вздохнул, стиснул пальцы, обмотанные бинтами. Боль пронизала предплечье, отдалась во всем теле. Но сильнее, невыносимее болела душа. Эх, тяжко мотаться вот так, без дела, когда повсюду идут бои, друзья моряки ведут свои корабли в океанские дали!

С моря дул свежий, нестихающий ветер, и боцман застегнул верхнюю пуговицу бушлата. На рукавах, на черном добротном сукне коричневели следы ожогов. Материя еще держится, но ворс выгорел здесь и там, пожалуй, скоро появятся, дыры. Пропал, похоже, бушлат! Девушка в госпитале отлично заштуковала локти и грудь, но вот на боку тоже коричневеет пятно, материя расползется и здесь.

Он оглядывал бушлат, старался успокоиться, отвлечься от тяжелых воспоминаний. Куда податься теперь? Только что заходил в отдел кадров узнать, не нужен ли на какой-нибудь сторожевик или тральщик боцман. Нет, все штаты полны. Попытаться попасть на торпедные катера? Или в морскую пехоту? Может, под Смоленск, где Гитлер прется вперед, может, под Одессу, где бьют врага бесстрашные черноморцы? Нет, лучше бы опять на корабль… Эх, «Туман», «Туман»! Не уберегли мы тебя, лежишь ты на дне Баренцева моря вместе с друзьями матросами, погибшими, тебя защищая…

Обернулся, словно кто-то тронул его за плечо. В конце пирса, возле трапа, протянутого по скалам, в сторону городских домов, стоял низкорослый, худой пехотинец. Пехотинец улыбнулся странно: одними губами, приложил к пилотке костлявую руку.

Нахмурившись, боцман ответил на приветствие. Прошагал по причалу, спрыгнул на скользкие камни, пошел вдоль берега, где ленивые волны, чавкая, набегают на коричневый острый базальт. Пройдя сотню шагов, присел на плоский обломок скалы. Что ж, придется вернуться в полуэкипаж, ждать назначения. Зря, значит, упросил врача, выписался раньше срока. Ведь кожа на руках еще не совсем зажила. И вот бездельничай, жди…

— Тоскуешь, морячок? — прозвучал рядом чуть насмешливый голос.

Он поднял голову. Тот же маленький пехотинец сидел на соседнем обломке скалы, смотрел пронзительным взглядом бледно-голубых глаз. Пилотка с вишневой звездочкой надвинута на оттопыренные уши, из-под задранной ветром полы шинели торчат ноги в коротких кирзовых сапогах.

Боцман только двинул плечом, будто отгонял надоедливую муху.

— Смотри не простынь, на камне-то сидя, — тонким голосом сказал пехотинец. — Одежка твоя — плохая от ветра защита.

— Не одежка это, а бушлат, — поправил внушительно боцман. — Запомните на будущее время. Почтительно о нем нужно говорить.

— Запомню, — опять словно усмехаясь, сказал пехотинец. Он глядел теперь в высокое, пересеченное облаками небо. — А сейчас, похоже, воздушную тревогу сыграют.

Он еще не договорил, а из-за гряды сопок уже накатывался урчащий, такой знакомый гул самолетных моторов. И сразу захлопали далекие зенитки, завыли корабельные сирены, среди облаков расцвели ватные комочки разрывов.

— Ложись! — крикнул пехотинец.

— Гадам кланяться не буду! — вскакивая, ответил Агеев. В бессильной ярости он вскинул обмотанные бинтами кулаки, послал отчаянный матросский загиб навстречу «мессершмиттам», вывалившимся из-за вершин. А в следующий момент цепкие руки схватили его, потянули за камень, пригнули голову к мшистой поверхности валуна.

Сверкнуло ослепительное желтое пламя, вблизи что-то прогремело, прострекотало. И вот уже отдалились залпы зениток, стихло завывание моторов.

— Так, — сказал, распрямляясь, боцман. Он был смущен и рассержен. — Тебе кто позволил меня на землю валить?

Маленький пехотинец молча провел пальцем по длинной выбоине на граните. Здесь только что сидел боцман. Здесь прошла очередь с фашистского самолета. Пехотинец молчал, улыбался по-прежнему одними губами, невесело, зло.

— Так, — повторял Агеев. — Выходит, ты меня от смерти спас? За это спасибо.

Ему было неловко под пронзительным, неотступным взглядом водянисто-голубых глаз.

— Только не нравится мне, что ты зубы скалишь все время.

— А что мне, слезы лить? — спросил пехотинец.

— Слезы лить незачем, а растягивать рот до ушей — это тоже не манера.

Агеев присел на прежнее место.

— Ну, а теперь иди. Нечего меня рассматривать — я не картина.

— Посижу еще…

Незнакомец снова провел по камню рукой, старательно подложил под себя полы шинели: видно, устраивался надолго.

— Скажи-ка, друг, это сейчас в море «Шквал» вышел?

— Ну, «Шквал», — откликнулся Агеев.

— И что это у вас здесь названия кораблей какие чудные? «Шквал», «Гроза», «Смерч», «Туман»… Еще «Пассат» был, его, слышно, тоже немцы потопили. Имена! Словно вся ненастная погода тут собралась.

— А он так и называется — «дивизион ненастной погоды», — сказал с нежностью и болью Агеев.

Его собеседник поднял камешек, бросил в море. Камешек запрыгал рикошетом по воде.

— Занятно. А еще, может, подскажешь, какие корабли есть в этом дивизионе?

— Каким положено быть, те и есть, — откликнулся боцман. — Только постой, откуда ты все эти названия знаешь?

— Значит, знаю… — Поправил пилотку, сделал движение встать. — Ну, ладно, пока прощай, морячок.

— Нет, не «значит, знаю». — Агеев смотрел пристально на пехотинца. — Слишком, я вижу, ты осведомленный.

Незнакомец встал с камня.

— Идти мне пора. Только помни: в другой раз, как сыграют тревогу и услышишь самолет, падай на чем стоишь.

— Нет, подожди! — тоже встал Агеев. — Теперь мне любопытно о тебе больше узнать. Покажи документы.

— Завтра покажу, — сказал протяжно незнакомец, шагнув в сторону трапа.

— Стой! — крикнул боцман. Ухватил идущего за плечо, и вдруг почувствовал себя как в капкане. Руки маленького пехотинца стальной хваткой сжали его.

— Осторожней, товарищ старшина, как бы мне кости вам не сломать…

Пехотинец уже не улыбался. Боцман рванулся, почувствовал невыносимую боль в руках, замер.

— И вправду, мне нужно идти, — звучали чуть насмешливые слова. — Хотелось побеседовать с вами, да вы раздражительный очень, под пули подставляете лоб. А незнакомых людей лапайте осторожней. Знаете, что такое самбо?

Он не успел договорить, и уже лежал на камнях, распластавшись под грузом большого, мускулистого тела.

— Что такое самбо, я не знаю, — сказал Агеев, задыхаясь, весь вспотев от боли в обожженных руках. — А вот вам наша поморская ухватка. И кто вы такой есть, сейчас в комендатуре узнаем.

— Отпусти, старшина, — хрипло сказал пехотинец. — Не хочу я тебе кости ломать… Отпусти.

— Сдам с рук на руки патрулю — тогда порядок, — откликнулся Агеев. — Ну, поднимайся, пошли.

— Пошли, — согласился лежащий.

Молниеносно рванулся, взлетели полы шинели — и маленький пехотинец уже стоял на ногах, на недосягаемом расстоянии, осклабясь своей невеселой усмешкой.

— Прием ваш хорош, товарищ старшина, нужно будет и его на вооружение взять. Только против самбо он слабоват.

Он потер бок, застегнул нижний крючок шинели.

— Ну вот что, идти так идти. А то как бы нас комендантский патруль не застукал: валялись, как пьяные… Похоже, все-таки нужный вы нам человек.

— Кому это вам? — опросил боцман, поправляя сбившиеся бинты.

— Узнаете, — отрывисто сказал пехотинец. — Послали меня проверку вам сделать. Я от госпиталя вслед за вами шел. Как начали вы самолет на кулачки вызывать, думаю, нет, не подходит. А когда бдительность проявили, да еще схватили меня, несмотря на сожженные руки, смекнул, пожалуй, подружимся мы, товарищ Агеев.

— Стало быть, и фамилию мою знаешь? — спросил боцман.

— Знаю и фамилию твою, и что служил ты на «Тумане», на геройски погибшем корабле, и что в десанте уже довелось тебе побывать — ходили вы к Большой Западной Лице с бесстрашным комиссаром Стрельником, вражеский склад там подорвали… Так вот, хочу я тебя в наше подразделение свести, на пробу. — Он понизил голос, хотя кругом на голом морском берегу не было ни души. — К разведчикам, в отряд особого назначения. А берем мы только тех, кто к нам по доброй воле идет и на любые тяжелые испытания согласен.

Он повернулся, словно не глядя на боцмана, шагнул в сторону трапа, но Агееву казалось, и сейчас чувствует на себе взгляд маленького пехотинца.

Боцман тоже двинулся к трапу. Поднимались плечом к плечу туда, где шеренгами, одна над другой, вытянулись дощатые домики заполярного городка.

— На корабль я снова мечтал… — сказал задумчиво боцман. — Море люблю больше жизни.

— Много у нас есть таких, которые к кораблям сердцами приросли, — так же задумчиво откликнулся его спутник. — Увидишь: и подводники у нас есть, и катерники, и моряки с эсминцев. Только сейчас такое время — там нужно быть, где ты Родине больше полезен. Впрочем, командир велел передать: не полюбится тебе у нас — отпустим обратно в экипаж, будешь ждать, пока на корабль не возьмут. — Пехотинец помолчал. — Только думаю, брат, полюбимся мы друг другу. Потому что подразделение наше сухопутно-морское. И орлу, вроде тебя, у нас много дела найдется. Недаром хочет тебя видеть один замечательный человек.

— Какой замечательный человек? — спросил Агеев.

— Политрук товарищ Людов, любимый наш командир, — задушевно сказал маленький пехотинец.

Глава третья БОЦМАН ДАЕТ ОБЕЩАНИЕ

Разведчики жили в большом деревянном доме, там, где обрывалась улица заполярного городка и начиналось ущелье с вьющимся в его глубине порожистым горным ручьем.

Дом был двухэтажный, когда-то окрашенный в светло-желтый нарядный цвет, но покрытый, после начала войны, грязноватыми полосами камуфляжа. Совсем недавно, в мирные дни, здесь помещалась начальная школа. В двух просторных комнатах еще и сейчас стояли перед классными досками низенькие, изрезанные перочинными ножами и залитые чернилами парты.

Из других комнат парты были вынесены, составлены одна на другую по бокам широкого коридора. У входа в коридор стоял на вахте вооруженный полуавтоматом боец.

Но хотя в комнатах, лишенных школьных досок и парт, возвышались теперь двухъярусные солдатские койки, а вдоль стены синели вороненой сталью составленные в пирамиды винтовки, никто бы, пожалуй, не подумал, что живущие в этом доме люди почти каждый день встречаются со смертью лицом к лицу, что об их удивительных подвигах будут слагаться легенды и песни.

Их было не очень много, теперешних обитателей старой деревянной школы, и, на первый взгляд, каждый из них напоминал рядового бойца сухопутья — подтянутого, скромного, одетого в одноцветную, тускло-зеленую, защитную форму.

Но когда утром звучал сигнал побудки и разведчики вскакивали с коек, бежали к умывальникам, выстраивались для физзарядки на обнесенном глухим высоким забором дворе, на мускулистых торсах большинства этих здоровых ловких ребят пестрели сине-белыми полосами изрядно поношенные, чисто выстиранные, тщательно заштопанные «морские души» — тельняшки.

Здесь были комендоры с эскадренного миноносца «Серьезный», поставленного на ремонт в первые дни войны после молниеносного боя с шестью «юнкерсами», спикировавшими на него из-за туч. Были матросы с гидрографического судна «Меридиан», потопленного фашистами в Белом море, около Семи Островов. Когда маленький кораблик принимал на борт жен и детей маячных служащих, четыре немецких миноносца пустили его ко дну.

Были здесь акустики и радисты с недостроенных подводных лодок, летчики с погибших в бою самолетов, после спуска на парашютах и долгих блужданий в сопках вернувшиеся к своим. Были солдаты и старшины, которые вышли из окружения на Карельском фронте. Самых выносливых и боевых зачислили по их просьбе в отряд особого назначения.

Обо всем этом узнал Агеев позднее. Его спутник («Сержант Кувардин», — отрекомендовался по дороге маленький пехотинец) оказался не очень разговорчивым, да и сам боцман не был в настроении вести беседу.

Они молча подошли к дверям старой школы. Сержант бросил несколько слов часовому у входа. Часовой вызвал дежурного командира, которому боцман предъявил документы.

Они прошли в безлюдный, уставленный двухъярусными койками зал.

Навстречу им шагнул стройный дневальный.

— Разместите старшину. Будет пока в нашей роте, — приказал Кувардин.

— Есть, товарищ сержант, — сказал дневальный. — На койке Коврова разместить?

— Можно, — сказал Кувардин. — Письмишка мне, между прочим, не принесли?

— Еще пишут, товарищ сержант, — сочувственно ответил дневальный.

Дневальный провел боцмана к окну, где в тусклом свете хмурого полярного дня, возле проклеенных крест-накрест бумажными полосами стекол возвышалась свободная верхняя койка, по-военному аккуратно застеленная чуть помятым бельем. В центре байкового, подоткнутого с боков одеяла сверкал начищенной бляхой свернутый краснофлотский ремень.

— Вот здесь располагайтесь, товарищ старшина…

— Похоже, занята койка? — спросил Агеев.

— Свободна, — сказал дневальный. — Сейчас сменим белье — и размещайтесь.

— А ремень чей?

— Ничей теперь. Хочешь, возьми хоть себе. — Дневальный говорил чуть потупившись, в его голосе была боль. — Золотой парень носил этот ремень, а родных у него никого.

— Так, — сказал боцман. — Недавно, значит, погиб?

— Вчера не вернулся с задания. Ленька Ковров… Золотой парень, мы его на берегу моря в камнях схоронили.

Агеев присел на табурет рядом с койкой.

«Располагайтесь». Нет у него ничего, только форма второго срока, обгорелый бушлат да трубка Пети Никонова в кармане. Все осталось на «Тумане», лежит теперь на дне моря. «Ладно, если брошу здесь якоря, получу в баталерке новый такелаж», — думал Агеев.

Гул многих голосов доносился сквозь оконные стекла.

Агеев вышел на школьный двор.

Двор напоминал небольшой стадион. Невдалеке от забора стояла, желтея поцарапанной кожей прямой круглой спины, высокая «кобыла», через нее прыгали бойцы. Несмотря на холодный ветреный день, бойцы были в одних трусах, круглые мускулы вздувались под бледной кожей людей, не знающих южного солнца. Но разгоряченные лица были покрыты северным желтоватым загаром, руки до запястий — в загаре, как в темных перчатках.

На двух столбах была подвешена боксерская кожаная груша. Человек в трусах и тельняшке яростно молотил ее кулаками, будто на подлинном ринге. Дальше, по сложенному вдвое брезенту катались два обнаженных тела — шла схватка классической борьбы. В глубине двора сгрудилась кучка парней, одетых в армейскую форму.

— А вот сейчас кок-инструктор пойдет гвозди рвать! — раздался оттуда молодой веселый голос.

Агеев подошел к группе.

Между двумя козлами была протянута над землей сосновая длинная доска.

Толстый, массивный мужчина, стоя на конце доски, подняв напряженно локти, надвигал на глаза широкую повязку.

— Это мне запросто, — густым голосом говорил толстяк. — Некогда мне тут с вами возиться: как бы борщ не переварился.

Он явно волновался, его лицо под повязкой было малинового цвета.

— Ладно, кок, не переварится ваш борщ, — добродушно сказал человек в морском кителе с тоненькими золотыми нашивками. Над его большим смуглым носом, под козырьком фуражки, блестели круглые стекла очков.

— Начали, — скомандовал стройный разведчик.

Толстяк осторожно шагнул вперед, наклонив пересеченное повязкой лицо.

Доска под ним закачалась.

Он сделал еще шаг, балансируя руками. Всего, прикинул боцман, нужно пройти по доске шагов шесть-восемь.

— Никитин, не выглядывать под повязку, не жулить. Разведчиков не проведешь! — крикнул тот же задорный голос.

— А я разве жулю? — сказал Никитин. Сделал еще шаг. Доска под ним раскачивалась, выгибалась.

— Кого обманываете, товарищ Никитин? — прозвучал резкий голос человека в очках. — Надвиньте повязку ниже!

Толстяк вскинул руку, коснулся повязки и тотчас остановился, покачиваясь посреди доски, не решаясь идти дальше. Вот поднял было ногу, пошатнулся, вместо того чтобы шагнуть вперед, тяжело спрыгнул на каменистую землю.

— Тонет! Теперь обморозится! — весело закричали кругом.

Никитин сдернул повязку с толстощекого лица.

— Говорю, некогда мне, ужин перепреет. И вовсе я не смотрел, товарищ политрук! Только с равновесия меня сбили ребята!

— Ладно, рассказывай!

— Товарищ командир, вы следующий! — кричали кругом.

— А задачу отработать вам все-таки придется! — сказал человек с лейтенантскими нашивками вслед уходившему коку.

— Есть, отработать! — откликнулся уже возле двери кок.

Человек в командирском кителе снял очки, сунул их в карман, протянул руку к повязке. У него, показалось боцману, был немного рассеянный, как будто беспомощный взгляд — такими кажутся глаза людей, которые привыкли носить очки и пытаются обходиться без них.

Но взяв повязку, ловко и крепко затянув ее вокруг худощавого большеносого лица, командир разведчиков уверенно пошел по доске.

Он шел, осторожно выбрасывая ноги, балансируя слегка расставленными руками, чуть запрокинув стянутое повязкой лицо. Доска была длиной метра в четыре, очень легко прогибалась. Но командир шел уверенно, доска почти не шаталась под ним, как шаталась под ногами кока, остановившегося теперь у двери — посмотреть, как отработает задание командир.

Один раз нога в начищенном флотском ботинке повисла над пустотой, но человек в кителе тотчас снова нащупал доску подошвой, быстро дошел до конца и легко спрыгнул на землю.

— Помнится, товарищ Никитин, Стендаль писал, что храбрость итальянца — вспышка гнева, храбрость немца — миг опьянения, храбрость испанца — прилив гордости, — сказал он, сдернув повязку. — Что бы сказал Стендаль, если бы сейчас увидел вашу храбрость? Ну а теперь идите, чтобы не переварился борщ…

С улыбкой он вынул из кармана очки, тщательно протер стекла. Его глубоко сидящие глаза глянули на Агеева. Этот взгляд не казался уже боцману беспомощным и рассеянным.

— А теперь, может, попробует новичок? — сказал командир разведчиков.

— Есть, попробовать, — откликнулся Агеев.

Он взял протянутую ему повязку, платно затянул широкую ткань, без колебаний пробежал по заплясавшей под ногами доске. Недаром приходилось ему столько раз бегать в полярной тьме по палубам кораблей, бешено качаемых волнами. Спрыгнув на землю, снял повязку, протянул близстоящему бойцу.

— Вот это орел! — произнес восхищенно кто-то.

— Браво, боцман, — тихо сказал Людов. Конечно, Агеев уже догадался, что командир, на которого все смотрят с таким уважением, это и есть политрук Людов. — А теперь, если не возражаете, пойдем побеседуем немного.

Комната командира отряда была на втором этаже школы. Около окна — застеленный газетами столик, вдоль стены — узкая красноармейская койка, над койкой — большая карта-двухверстка, утыканная змеящейся линией маленьких бумажных флажков. В углу комнаты — полный книг шкаф.

Людов сел к столу, просматривая вынутую из папки бумагу.

— Вурда хар ди де? — сказал вопросительно, не поднимая глаз.

Боцман напрягся. Что-то знакомое есть в этих непонятных словах. Но он не уловил смысла фразы.

— Вурдан бефиндер ди дет? — произнес командир более раздельно. Из-под очков блеснули на боцмана темные, будто смеющиеся глаза.

Ах, вот что! Командир говорит по-норвежски. Что ж, попробуем ответить.

— Так, мэгед годт, — раздельно произнес боцман. — Варсго ат геге пладс, — гостеприимно сказал Людов.

Агеев придвинул стул, сел, положив на колени свои забинтованные руки.

Людов произнес еще какую-то непонятную фразу, ждал ответа. Агеев молчал.

— Значит, кое-что кумекаете по-норвежски. А по-немецки, видимо, нет, — сказал Людов.

— По-норвежски рубаю немного, — откликнулся боцман. — Когда мальчишкой был, я на двухсоттонке ходил, встречались мы с норвежскими рыбаками. Да ведь давно это было, запамятовал чуток. Английский, как боцман дальнего плавания, тоже различаю. В Лондоне и в Глазго бывал. А последнюю фразу вы по-немецки сказали?

— По-немецки, — откликнулся командир. — Придется вам, Сергей Никитич, вспомнить норвежский, да и немецкий подучить, если останетесь, конечно, у нас. Работают тут с нами норвежские патриоты, те, кто сюда к нам вместе со своими семьями от фашистов бежали на рыбачьих ботах… А немецкий… Знаете, как говорится, чтобы победить врага, нужно его хорошо знать… Кстати, не подскажете ли, если идти от мыса Нордкап к селению Тунес, какие опасности там на пути?

— Опасностей там хватает, — усмехнулся Агеев. — Расположен поселок Тунес в двух с половиной милях меж запада к шелонику от мыса Кнившерудде…

— Меж запада к шелонику? — поднял брови Людов.

— Это, товарищ командир, мы так по-поморски вест-зюйд-вест обозначаем…

— Понятно, — сказал Людов.

— Первым делом малые там глубины и приливноотливные течения больших скоростей…

— Значит, хорошо известно вам это побережье?

— Еще бы не известно! Я на рыбачьих посудинах там, почитай, все фиорды излазил. А что, там теперь фашисты? Свести туда разведчиков наших?

— В боевые операции с нами вам еще рано ходить, — сказал Людов.

— Как так рано? — приподнялся боцман на стуле. — В бой хочу идти, грудь с грудью сойтись с врагом, вытрясти из него подлую душу, отомстить за друзей с «Тумана».

— В бой вы, боцман, пока не пойдете, — холодно сказал Людов.

Он подошел к окну, неподвижно смотрел наружу.

— И когда сможете пойти, обещать вам сейчас не сумею. Нужен нам специалист по морской практике, шлюпочному делу матросов обучать, вязке узлов, швартовке — всякой вашей боцманской премудрости. Этому вы товарищей должны обучить на «отлично», и в самый короткий срок. А сами в это время — норвежскому учиться и немецкому, — подчеркнул он последнее слово, — и борьбе самбо, в которой, как я слышал, вы не очень сильны, хотя и знаете поморские приемы. — Глаза под стеклами очков снова весело блеснули.

Командир сел за стол.

— А из пистолета умеете стрелять? На каком расстоянии поражаете мишень?

— Из пистолета не приходилось стрелять, — глухо сказал боцман. — Из пулемета на корабле огонь вел.

— Так вот, научитесь стрелять из пистолета «ТТ», из нагана, и из немецкого маузера и из парабеллума, из кольта, браунинга и из вальтера. В общем, изучите все системы ручного оружия, которые вам встретиться могут. Гранату метать приходилось?

— Не приходилось, товарищ командир, — еще глуше сказал Агеев.

— Так вот, освоите метание гранаты — стоя, лежа, сидя, через голову, из всех положений. Изучите все системы гранат: и ефку нашу, как ее бойцы называют, и гранату мильса, и немецкую на деревянной ручке. Сдадите испытание по метанию гранаты на «отлично». Знаете, как у нас говорят: «Прожиточный минимум для разведчика в походе — гранат четыре штуки, кинжал и пистолет».

Командир вынул из кожаных ножен, любовно держал в руке блестящий клинок, с гладкой рукояткой, с отточенным на славу (это даже со своего места увидел Агеев) лезвием.

— Похоже, из немецкого штыка сделан? — сказал боцман.

— Из трофейного оружия. Производство наших умельцев. Таким вот кинжалом владеть, вероятно, не умеете тоже?

— Ножом пырнуть — хитрость небольшая, — горько откликнулся боцман.

— Не пырнуть ножом, а владеть им так, чтобы он при случае пистолет заменил, — сказал Людов. — Если останетесь у нас, получите на вооружение персональный походный нож, как каждый в отряде. Обращению с ним вас Матвей Григорьевич Кувардин обучит, тот, который вас с пирса привел. Великий он в этом деле мастер. Умеет бросать кинжал так, чтобы за десять — пятнадцать шагов поразить насмерть врага. Ну а еще, конечно, должны вы освоить бег с препятствиями, прыжки в длину и высоту. Должны научиться часами оставаться в застывшем положении, чтобы враг вас за камень принял. Вот если согласны изучить все это, а вместе с тем помочь вашими знаниями нам, тогда будете желанным товарищем в отряде.

— Товарищ командир, — взмолился боцман, — Да ведь я сейчас воевать должен, а не учиться! Пока я всю эту премудрость пройду, пожалуй, война кончится. А мне за товарищей мстить нужно. — Он перевел дух, поднялся со стула: — Я клятву дал в полуэкипаже — шестьдесят врагов собственноручно убить.

— Шестьдесят врагов? — переспросил Людов.

— Так точно. Втрое больше, чем они матросов на моем родном «Тумане» сгубили.

Опустил руку в карман бушлата, вынул рывком новенькую трубку с наборным цветным мундштуком и темно-красной чашечкой для табака.

— Вот эта трубка мне от убитого друга Петра Никонова осталась. Поклялся я сделать на ней шестьдесят зарубок. А пока ни одной еще нет.

— Пока окончится война, успеете сделать свои зарубки, — по-прежнему тихо, но очень торжественно сказал Людов. Подошел к боцману вплотную, невесомо положил на его забинтованную кисть свои тонкие, смуглые пальцы. — Только если не изучите все, о чем говорю, может быть, и погибнете с честью, а клятву не выполните и наполовину. Еще долго придется нам воевать до полной победы. Поверьте мне, старшина!

Он глядел Агееву прямо в лицо своим глубоким, не затемняемым стеклами очков, настойчивым взглядом, и боцман не опускал желтоватых, ярких глаз.

— Так обещаете, Сергей Никитич, выполнить все, о чем говорю, чтобы послужить Родине, полностью отомстить за погибших друзей?

За окном завыла сирена: сигнал воздушной тревоги.

— Обещаю, товарищ командир. Нерушимое матросское слово даю, — сказал Агеев…

Для постороннего взгляда, подразделение, расквартированное в двухэтажном доме возле ущелья, вело обычную жизнь учебного отряда. Каждый день с утра бойцы выбегали на зарядку, маршировали к камбузу на завтрак, потом занимались в классах, с трудом втиснув свои могучие тела между сиденьями и крышками детских парт, или уходили группами в окружающие город сопки…

Но никто из посторонних не видел, как сперва летними светлыми ночами, а потом под покровом осенней, дождливой мглы то одна, то другая группа вооруженных до зубов людей уходила от здания школы к недалекому морскому берегу, где дожидался их или торпедный катер, или катер-охотник, а иногда и закопченный, низкобортный, оснащенный заплатанными парусами норвежский рыбачий бот.

Разведчики уплывали в ночь, брали курс к норвежскому берегу, оккупированному врагом, а через сутки-другие возвращались обратно. И подчас с катера или с бота сходило меньше людей, чем ушло в бой. Кто-то навсегда оставался в сопках, схороненный друзьями среди мшистых береговых камней.

Но иногда на пирс главной североморской базы поднималось больше людей, чем отправлялось в разведку.

У некоторых из сошедших на берег были завязаны плотно глаза, закинуты за спину руки. На них была темно-серая форма егерей корпуса «Великая Германия». На высоких кепи пленников желтели жестяные цветки эдельвейса, на их куртках звенели кресты и медали за победы в Норвегии и на Крите.

И боцман Агеев ходил уже не раз в эти ночные походы, обвешанный оружием, с кинжалом у пояса и заветной необкуренной трубкой в кармане стеганых штанов. Об одном из этих походов довелось мне вспомнить в нью-йоркском баре «Бьюти оф Чикаго».

Глава четвертая МОРЯКИ С «КРАСОТКИ ЧИКАГО»

О том, как наши разведчики спасли моряков с потерпевшего крушение судна, прочел я впоследствии в донесении сержанта Кувардина, написанном им в поселке Китовом:

«Находясь в боевой операции за линией фронта, западнее Варангер-фиорда, выполнено нами задание по уничтожению вражеского опорного пункта: при взрыве землянки полностью истреблен фашистский гарнизон в составе десяти егерей. При возвращении с операции морем, на боте Оле Свенсена, норвежского патриота, замечена моим напарником, старшиной первой статьи Агеевым, шедшая к берегу шлюпка. Будучи старшим по группе, я принял решение сблизиться с указанной шлюпкой на предмет захвата «языков».

По выяснении оказались в шлюпке не немцы, а три американских моряка с транспорта «Бьюти оф Чикаго», шедшего из Нью-Йорка в Мурманск. Из американцев один ранен в голову, другой — с переломом руки, все трое очень ослабели и замерзли. В связи с чем принято решение доставить их в главную базу. Однако перед Мотовским заливом вошли мы в густой туман, видимость нулевая, почему и пришлось высадиться в поселке Китовый, где, связавшись с главной базой, ждем указаний командования…»

Поселок Китовый — несколько одноэтажных домов у среза гранитной сопки, вытянувшейся над океанской водой.

С началом войны ушла из этих домов обычная жизнь, жизнь полярного рыбачьего поселка. Только в двух домиках разместились бойцы возникшей здесь в военные дни зенитной береговой батареи.

Здесь, у самой норвежской границы, довелось мне бывать по заданиям флотской газеты. Я хорошо запомнил ребристые, рассеченные трещинами, скалы над вечным грохотам нестихающего прибоя.

Скользкая пешеходная тропка взбегает от узкого причала, прижавшегося к подножию горы. Вдоль тропки вбиты в камень стальные кронштейны, натянут надежный трос, чтобы пешеходов не сбросило вниз штормовыми ветрами.

Такая же тропка вьется от домиков вверх, где, укрытые гигантской паутиной маскировочных серых сетей, смотрят в небо и в океан длинные орудийные стволы.

Поднимаясь к группе молчаливых, словно уснувших построек, ясно представлял я себе, что не так давно за окнами, затянутыми теперь черной бумагой затемнения, звучали женские и детские голоса, а внизу, у мокрых отвесных палов, качались рыбачьи парусники и мотоботы. А теперь семьи рыбаков эвакуированы в тыл, лишь моряки береговой батареи несут вахты на высотах…

С океана ползло серое молоко тумана, над скалами летел влажный, тяжелый снег, когда сигнальщик заметил на далеких смутных волнах бледные серебристые вспышки — мигание сигнального фонаря.

— Принимаю светограмму, — докладывал сигнальщик. — Пишут по нашему семафорному своду.

«Прошу разрешения подойти к пирсу, — сигналили с моря. — На борту бота группа разведчиков из двух человек, норвежский патриот, три моряка с потерпевшего крушение американского судна. Докладывает сержант Кувардин. Передал семафор старшина первой статьи Агеев».

— Напишите «Добро», — приказал командир батареи лейтенант Молотков.

Ваня Бородин готовился заступить на вахту, скучал, бродил среди зарослей ползучих березок. Тянулись из каменистых провалов коленчатые ветви с листками, будто выкованными из блеклой латуни. Собирал чернику, выискивал среди мхов шляпки белых грибов, когда сигнал боевой тревоги заставил стремглав броситься вниз.

Старый рыбачий бот медленно подходил к пирсу. Был отлив, рыжие бревна причала, покрытые дощатым настилом, поднимались высоко над водой. Краснофлотцы подавали с берега на бот зыбкие, скрипучие сходни.

Первым поднялся на пирс грузный старик в подбитом мехом комбинезоне. Над мясистым, багровым лицом навис козырек офицерской фуражки. Левая рука неподвижно висела на перевязи из обрывка парусины. Локтем другой руки американец бережно прижимал плоский пакет, завернутый в клеенку.

У второго, худощавого, с черной щетиной волос на измученном, бледном лице, пестрел из-под рукава комбинезона красно-желтый обшлаг полосатой пижамы.

Третьим поднялся на берег чуть сгорбленный негр в дождевике из толстой парусины. Под полями зюйдвестки блестело испачканное кровью лицо.

Негр обернулся, принял два чемодана, поданных снизу.

Вслед за ним вступил на пирс маленький разведчик с гранатами вокруг пояса, в шерстяном подшлемнике, надвинутом на костистый лоб. Плащ-палатка поверх ватника вздувалась под ветром, как широкие крылья.

Второй разведчик, рослый, широкоплечий, сидел в боте, придерживая сходню. Вытянулся во весь рост, передал негру чемоданы, одним прыжком очутился на пирсе. Помогал завести швартовы хозяину бота — норвежцу.

Лейтенант, затянутый в новенькую морскую шинель, шагнул навстречу американцам, взял под козырек:

— Командир базы лейтенант Молотков!

Конечно, командиром базы назвал себя для солидности. Какая там база — эти несколько домиков, затерянных в сопках! Опустил руку, ждал, что ответят, как поведут себя иностранцы.

— О-о! — протянул старик в высокой фуражке, глядя налитыми кровью, слезящимися глазами. Стал говорить быстро, непонятно. Горько пожалел в эти минуты молодой лейтенант, что ничего не сохранилось в памяти от школьных занятий английским языком.

— Донт андестенд[1], — сказал Молотков, скрывая смущение любезной улыбкой.

Старик заговорил снова, раздельнее, громче.

Высокий разведчик стоял почтительно в стороне. На тусклой глади матросского черного ремня лежали его покрытые шрамами пальцы. Шагнул к лейтенанту, вытянул руки по швам экономным, полным достоинства движением.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? Старшина первой статьи Агеев.

— Обращайтесь, старшина, — с облегчением сказал Молотков.

— Если позволите, могу в этом деле помочь малость.

— А вы понимаете по-английски?

— Не то что понимаю, а кое-как разобрать могу. Рапортует, что, дескать, он — Чарльз Элиот, капитан транспорта «Бьюти оф Чикаго», порт приписки Нью-Йорк. С ним первый помощник Нортон и матрос рулевой Джексон. Мы с сержантом Кувардиным еще раньше это у него разузнали. После гибели судна остальная команда ушла на шлюпках в неизвестном направлении… Спрашивает, не слышно ли о них здесь?

— Ясно… — сказал лейтенант. — О команде транспорта мы ничего не слыхали.

Агеев, запинаясь, подыскивая слова, перевел ответ лейтенанта.

Капитан Элиот заговорил снова. Агеев вслушивался напряженно.

— Просит немедленно связать его с представительством ихним в Мурманске, — сказал Агеев.

— Ясно… — повторил Молотков. — Переведите, старшина, что с представительством Соединенных Штатов его, конечно, свяжем. При первой возможности. Но до Мурманска отсюда далеко.

— А пока, — продолжал лейтенант, — дадим им обсушиться, покушать, разместим на отдых, окажем первую помощь. Что дальше делать, начальство решит… Насчет начальства, старшина, пожалуй, не переводите.

— Есть, не переводить насчет начальства, — сказал Агеев. Обратился к капитану.

Старик перебил раздраженно.

— Ну, в чем дело? — спросил лейтенант.

— Говорит, прежде чем отдыхать, хочет связаться с Мурманском по радио или по телефону.

— Как будто это так легко из нашей чертовой дали! — пожал плечами командир батареи. — Объясните ему, связаться с Мурманском не так просто, сейчас доложу командованию, запрошу инструкций…

Разведчик заговорил, старик слушал, упрямо склонив голову. Дул мокрый, пронзительный ветер. Негр стоял горбясь, опустив тяжелые руки. Кувардин переминался нетерпеливо с ноги на ногу: дело сделано, нужно обогреться, поесть, объясняться можно и в закрытом помещении. Худощавый американец сказал что-то капитану убедительно, негромко.

— О'кэй! — буркнул наконец старик. Сунул в карман комбинезона жилистую, багрово-синюю руку, извлек толстую пачку зеленых узких кредиток. Отделил три кредитки, ткнул в сторону негра, услужливо подавшегося к нему. «Рум», — невнятно прозвучало в коротком приказе.

— А теперь велит матросу сбегать в ближайшую лавочку, взять бутылку рома, — с прежней почтительной серьезностью перевел Агеев. — Четыре доллара ему дал.

— Ну это понятно и без перевода, — не мог не улыбнуться лейтенант. — Объясните им, что ромом здесь не торгуют.

— Да уж и угостился он в шлюпке из нашего НЗ, — сказал нетерпеливо ждавший Кувардин. — Ишь он какой на выпивку лихой.

— Ну, может, нездоров, рука у него сломана, боль какая, — откликнулся лейтенант. — Переведите ему, старшина: рома нет, но выдам им медицинского спирта граммов по сто. А доллары свои пусть спрячет обратно.

Его мысли были заняты другим. Обдумывал, как разместить американцев.

«Капитану с помощником отдам свою каюту, сам переберусь в канцелярию, — размышлял лейтенант. — У меня порядок: тепло, уютно. Хорошо, что стоит запасная койка — пригодится теперь. Негра, норвежца и разведчиков — в кубрик к батарейцам. Покормить их всех нужно получше. А главное, тотчас связаться с главной базой, затребовать инструкций, как быть дальше. Туман сгущается: едва ли смогут скоро уйти от меня».

Он провел иностранцев в свою «каюту» — в небольшую квадратную комнатку с письменным столом у единственного окна, затянутого бумагой затемнения. Пощупал ладонью большое горячее зеркало печи — печь вытоплена на славу. Открыл дверцу, мельком взглянул, прогорел ли уголь, не будет ли угара. Вынул из замка торчавший снаружи ключ, вложил в скважину с внутренней стороны двери, — может быть, захотят запереться на ночь. Хорошо, что сохранился здесь ключ еще с довоенных дней. Вот как будто и все…

— Ну отдыхайте, джентльмены! — Сделал приглашающий широкий жест в направлении двух коек, вытянутых вдоль стен. Вестовой краснофлотец уже застилал их чистым бельем.

— Ту рест! — извлек наконец лейтенант Молотков из глубин памяти подходящее к случаю слово.

Капитан Элиот что-то пробормотал в ответ, присел к столу, по-прежнему сжимая под мышкой плоский пакет в клеенчатой обертке.

— Мэни фэнкс[2], — вежливо сказал второй американец. Тут только, видно, заметил, что из-под рукава комбинезона торчит пестрая пижамная ткань, со смущенной улыбкой поправил рукав, прижался спиной к теплой печке.

Негр поставил чемоданы у коек, молча стоял, ждал приказаний…

Через несколько минут Иван Бородин, заступивший на вахту, уже вызывал главную базу, передавал рапорт лейтенанта. Вслед за первой радиограммой послал в эфир вторую — донесение сержанта Кувардина. Окончил передачу, встал размяться, вышел в коридор, приоткрыл наружную дверь. В лицо рванулся поток мокрого ветра, влетели снежинки, острые, как осколки стекла.

Сильнее гремел внизу океан, невидимые волны разбивались о берег.

«Дает погодка, — подумал Бородин. — Все затянуло, наверное. Где-то теперь Люська? Думает ли обо мне? Похоже, думает: хорошее прислала на той неделе письмо. Только пишет, очень занята, много в госпитале работы… Когда увижу ее? Эх, выбраться бы отсюда, податься на фронт, стать разведчиком, как эти двое, пришедшие на шлюпке. Подам лейтенанту докладную, может, меня и отпустят теперь. На днях прислали на батарею пополнение, есть радист, служил строевым, на подаче снарядов, а теперь у меня — дублером… А разведчикам, слышно, нужны радисты. Поговорить с этими ребятами, может, замолвят за меня словечко?»

Вспомнил сосредоточенное лицо одного, могучую фигуру другого, его сдержанную улыбку, зоркий открытый взгляд.

Но эти мысли недолго занимали его.

— Бородин, воздух! — крикнул из рубки дублер.

Соседний пост наблюдения и связи сообщал: гитлеровцы снова летят на Мурманск… Ваня тотчас сменил у приемника дублера…

Немного позже его оторвали от вахты доносившиеся снаружи дикие вопли. Выскочил в коридор, распахнул наружную дверь.

Уже сгущались сумерки.

На пороге соседнего дома стоял капитан Элиот в красном шерстяном свитере, с лицом почти таким же красным, как свитер. Это он издавал хриплые вопли, будто звал и проклинал кого-то.

Хлопнула дверь позади Бородина, из кубрика выскочил негр, бросился к капитану. Он бежал пригнувшись, на цыпочках, чуть сгорбленный, мускулистый. И тотчас проклятия и вопли умолкли, сменились сердитым ворчанием. Негр что-то отвечал, как бы извиняясь негромко. Дверь захлопнулась, американцы прошли в уступленную им лейтенантом каюту.

Бородин вернулся в радиорубку. Хорошее дело! Это он, значит, матроса вызывал, честил почем зря. А негр так и бросился на зов. Такое обращение ему, видать, не впервой. Интересно! Обратись так у нас один человек к другому, каким бы начальством ни был, заработал бы в ответ по первое число!

Радист был взволнован и возмущен. Долго не мог успокоиться, сидя у приемника, внимательно вслушиваясь в эфир. И вот опять воздушная тревога, снова летят «юнкерсы» курсом на Мурманск.

Стрельба зениток с утесов почти над головой была, как хлопанье оглушительных гигантских бичей.

Потом зазвучал приемник. Пришел ответ из главной базы: «Обеспечьте спасенным возможные удобства, в связи с условиями погоды отправку из Китового задержите, к вам высланы хирург, медсестра, представитель штаба». И следом — радиограмма сержанту Кувардину: «Ждите меня в Китовом. Людов».

Глава пятая ИСЧЕЗНУВШИЙ КОРАБЛЬ

Внизу взлетали и опускались морские волны в легкой дымке тумана. Потом вырос береговой базальт. Самолет пошел вверх, пробил сероватый пар облаков.

На потолке кабины зажглась зеленая лампочка: «Все готово к прыжку».

Людов, непомерно толстый и неуклюжий в своем костюме парашютиста, сунул очки в карман комбинезона, нагнулся, хлопнул по плечу Тер-Акопяна: «Прыгай». Разведчик скользнул вниз, исчез в грохочущем люке.

Следующим прыгал Людов.

Не терять ни мгновения! Самолет делает пятьдесят метров в секунду, чуть промедлишь — и очутишься вдали от товарищей, на местности, пересеченной ущельями, а может быть, и минными полями.

Сжался, рванулся вниз, вывалился из люка. Его охватила бездна, свищущая с боков. Дернул кольцо, парашютный купол раскрылся. «Нормально», — подумал Людов.

Он падал, плавно качаясь на парашютных стропах. Теперь задача — надеть в полете очки. Дотянулся до кармана — и сразу все стало отчетливо видно.

Сбоку, наверху, раскрылся еще один купол — это выбросился из летающей лодки Суслов.

Вдали, из-за бурого гребешка скал, сверкнул выстрел, за ним — второй. Успел взглянуть на часы, прежде чем донесся звук… Еще выстрел… Вспышка, далекий звук…

Командир разведчиков подобрал вовремя ноги, неплохо погасил парашютный купол, хотя все же несколько шагов протащило по густым зарослям черники. Тер-Акопян уже залег среди горбатых камней, с полуавтоматом на изготовку. Суслов приземлился, гасил парашют…

— Выстрелы засекли? — спросил Людов.

— Так точно.

— Какое расстояние до противника?

— До противника… — Тер-Акопян еще тяжело дышал после борьбы с парашютом. — Четыре секунды прошло между вспышкой и звуком, товарищ командир.

— Следовательно? — смотрел на него Людов.

— Значит… — Тер-Акопян замялся.

— Скорее соображайте. Какое расстояние проходит в секунду звук?

— Третью часть километра. Значит, километр с третью до них, товарищ политрук. Тысяча восемьсот шагов…

— Правильно, — сказал Людов.

К ним подполз Суслов с полуавтоматом в руках, прижался рядом у камня.

— Ну что ж, — сказал Людов, вставая. — Задачу как будто отработали неплохо. Приземлились кучно, успели бы в бою занять оборону. И вспышки выстрелов успели засечь. Отдохнем, пока товарищи не подойдут…

Они сидели на округлых, гладких камнях, глубоко дыша, наслаждаясь минутами отдыха. День за днем, неделя за неделей то боевые походы, то вот такая, не менее напряженная учеба. Сейчас ответственное задание — отработать парашютные прыжки в тыл противника, конечно, в полном боевом снаряжении. Вот-вот подойдут товарищи, стрелявшие из-за скал, сделаем разбор прыжков…

С моря усиливался ветер, разгоняя туман, который еще недавно плотно окутывал скалы. Меркнул короткий день. Скоро зима, бесконечные полярные ночи. «Это хорошо, — думал Людов. — Ночь для разведчика — друг, начнем чаще ходить в тыл врагу…»

Из-за скал, со стороны дороги, раздался шум приближающегося авто. Затормозила на повороте большая легковая машина. Из машины выскочил молодой моряк-офицер.

— Орлы, не подскажете, где разыскать политрука Людова?

— Я Людов! — встал с камня командир разведчиков.

— Товарищ политрук, вас вызывает командующий флотом… — Офицер подошел, вынул из кармана листок, протянул Людову. — И вот, приказано срочно вам передать, радиограмма от ваших разведчиков, из поселка Китовый…

Командующий подошел к окну штаба флота, взглянул на рейд сквозь вновь вставленные стекла. При вчерашнем налете вражеских «юнкерсов» на базу ударил из своих пушек стоящий у причала эсминец «Гневный», воздушной волной повредило окна окрестных домов.

Правда, враги хорошо заплатили за нахальство — тяжелый бомбардировщик, полыхая чадным огнем, врезался в прибрежные скалы. «При условии таких результатов разрешаю хоть еще раз выбить стекла в штабе», — пошутил вице-адмирал, после налета посетив эсминец.

Он шутил, а усталые, красные от недосыпания глаза не смеялись. Тяжелы, очень тяжелы дни и ночи этой осени сорок первого года!

Началась битва под Москвой, наши войска оставили Одессу, противник остановлен на Карельском перешейке, но уже обстреливает дальнобойной артиллерией Ленинград.

И здесь, на Западной Лице, на подступах к полуострову Среднему, на побережье Мотовского залива, гитлеровцы, горные егеря Дитла, снова рвутся вперед. Боятся застрять в сопках и в тундре, хотят до наступления холодов обосноваться в Мурманске.

Только вчера командующий вернулся с передовой, видел, как стремится продвинуться враг, как самоотверженно бьются плечом к плечу, сдерживая его, наши армейцы и морские отряды. Да, сейчас совсем не до смеху…

— Вы знаете, товарищ политрук, что на днях Гитлер вызвал Отто Дитриха — начальника своего отдела печати и приказал объявить на весь мир, что Красная Армия разгромлена, война в России кончается? — спросил вице-адмирал, глядя на рейд.

— Да, товарищ адмирал! — откликнулся Людов. — Но ведь еще великий Гегель в своей «Энциклопедии философских наук» писал, что пропорционально пустоте идей возрастает самомнение и суетность человека.

Людов сидел чуть сгорбившись у стола, положив на ручки кресла длинные пальцы. Командующий искоса взглянул на него. Оригинальная фигура этот разведчик Людов! Политрук… Таким званием привык именовать молодых коммунистов, не так давно окончивших училища, только начинающих военную службу. А здесь с тоненькими нашивками на рукавах мешковатого кителя сидит перед ним пожилой человек, не по-военному рассеянно смотрит сквозь круглые стекла в широкой зеленоватой оправе.

С тех пор как погиб в сопках в неравной схватке с врагами командир отряда особого назначения капитан второго ранга Петрухин, командование разведчиками принял вот этот политработник, пришедший на флот в первые дни войны. Отнюдь не моряк. Доцент университета, философ… Но пока не найдена замена Петрухину из кадровых офицеров, ничего не скажешь, хорошо командует отрядом, сам не раз ходил в операции.

Правда, однажды, как докладывал сам с иронической легкой усмешкой, потерял во время перебежек очки — счастье, что имел запасную пару в кармане, Пожалуй, пора присвоить ему внеочередное строевое звание капитана…

— Так вот, — сказал, садясь за стол вице-адмирал. — Наши корабли выходили в океан встретить «Бьюти оф Чикаго», но, поскольку транспорт исчез, не подает радиосигналов, не могу больше задерживать для его поисков ни одного судна, ни одного самолета! И в то же время, возможно, что транспорт не пошел ко дну, сидит где-нибудь на камнях у норвежского побережья.

— Вы исходите из сообщений команды «Бьюти оф Чикаго», товарищ адмирал? — спросил Людов.

— Да, но показания очень противоречивы! Вы знаете, из экипажа транспорта было подобрано только несколько человек, все шлюпки, расстрелянные фашистским самолетом, пошли ко дну вместе с людьми. Среди оставшихся в живых нет никого из командного состава. Никто из спасенных не был во время аварии на мостике или в штурманской рубке, никто даже приблизительно не мог указать места гибели «Бьюти оф Чикаго».

— Но поскольку теперь обнаружена еще одна шлюпка, в которой спасся капитан, эти координаты, конечно, будут сообщены нам? — сказал Людов.

— У капитана — карта и судовой журнал, где должны быть отмечены координаты аварии. Жаль, что ваши разведчики задержались в Китовом.

— Уверяю вас, что если бы была хоть малейшая возможность… — горячо начал Людов.

— Да, я знаю, они не рискнули идти дальше в тумане, подвергать новой опасности жизнь спасенных. — Командующий встал. — Итак, отправляйтесь немедленно в Китовый. Поскольку английским вы владеете неплохо, серьезно разберитесь в этом вопросе, срочно добудьте координаты.

Вице-адмирал подошел к большому глобусу в углу кабинета.

Между очертаниями двух материков выпукло голубеет неподвижная гладь океанской воды. Слева — американский континент, Соединенные Штаты, справа — Союз Советских Социалистических Республик. Между континентами — тысячи миль Атлантического океана.

Океан прочерчен линиями долгот и широт. На глобусе он безбурный и гладкий, а в действительности грохочет бушующими вереницами волн, по нему ходят льды и туманы, в его глубинах таятся подводные лодки. Где-то здесь, восточнее мыса Нордкап, шел транспорт «Бьюти оф Чикаго», когда с ним прервалась радиосвязь…

Командующий задумчиво стоял около глобуса.

— Что мы знаем о плавании «Бьюти оф Чикаго»? Груз транспорта — медикаменты и теплые вещи — подарок американского народа советским людям. Да-да, именно подарок. Тысячи наших заокеанских друзей собрали деньги по подписке, зафрахтовали принадлежащее частному предпринимателю судно.

— По принципу «кэш энд кэрри»? — сказал Людов.

— Да, «кэш энд кэрри», «покупай и вези». Лозунг, выдвинутый президентом, поскольку Соединенные Штаты до сих пор соблюдают нейтралитет, все еще не решаются вступить в открытую войну с гитлеризмом! Было бы прискорбно, если бы этот подарок американского народа погиб в океанских волнах.

— Это было бы очень печально, — сказал Людов.

— Но, как вы понимаете, в Соединенных Штатах у нас не только друзья, — продолжал вице-адмирал. — Еще есть там немало наших могущественных, смертельных врагов. И эти враги делают все от них зависящее, чтобы помешать победе демократии над фашизмом.

— Вы имеете в виду, товарищ адмирал, что американцы не очень торопятся осуществлять обещанную нам помощь? — спросил Людов.

— Не только это, — нахмурился адмирал. — Я имею в виду ряд очевидных диверсий. Восемь транспортов, направленных недавно к нам из Филадельфии и Бостона, или погибли в океане, или вернулись обратно в Соединенные Штаты, не доставив свой груз. Этот груз оказался плохо закрепленным. Купленные нами орудия и танки стали срываться с палуб, ящики в трюмах ломали обшивку кораблей.

Он взволнованно шагал по кабинету.

— Нам сообщили подробности этих катастроф. Матросы транспортов старались закрепить груз, но одни из них были изувечены, других смыло за борт штормовыми волнами. В результате транспорт «Индепенденс Холл» разломился пополам в океане, транспорт «Дамбойн», с палуб которого смыло почти весь груз, был покинут командой и затонул. Как показали на следствии спасшиеся моряки, из скоб, при помощи которых крепится к палубе груз, были кем-то вынуты чеки, а иллюминаторы не задраены перед штормом. Словом, кто-то обрек транспорты на гибель еще до выхода их из американских портов.

— Вы полагаете, товарищ адмирал, что нечто подобное могло произойти и с «Бьюти оф Чикаго»? — спросил Людов.

— Я не строю догадок и не провожу параллелей, — резко сказал адмирал. — Мне нужно знать фактическую сторону дела. Непонятно, почему капитан транспорта и его старший помощник оказались в отдельной шлюпке, а не вместе с остальным экипажем. И если «Бьюти» не затонула, нужно уточнить характер ее повреждений, принять срочные меры для спасения груза. Возьмите у капитана судовой журнал и карту.

— Будет исполнено, — сказал Людов.

Вице-адмирал снова подошел к окну.

В сумерках, у входа на рейд светились два красных огня — сигналы штормового предупреждения.

— Неважные прогнозы, — сказал командующий. — В заливе был туман, теперь ожидается штормовой ветер. С вами пойдут хирург и медсестра. Судя по радиограмме, там нужна медицинская помощь. Возьмете мой катер. Если невозможно будет добраться на нем…— командующий замолчал, размышляя.

— Простите, товарищ адмирал, — сказал Людов. — Есть у наших разведчиков поговорка: «Два слова — моряк и невозможно — в одну фразу никогда не ложатся».

Его утомленное лицо вдруг осветилось улыбкой.

— Вот потому, Валентин Георгиевич, я и даю два способа выполнения приказа! — тоже улыбнулся вице-адмирал. — Если не успеете до шторма проскочить на катере в Китовый, вас доставит туда подводная лодка «малютка», на тузике подойдете к пирсу… Выполняйте, товарищ политрук!

— Есть, выполнять, — вытянулся Людов.

В окна госпиталя, сквозь густеющий мрак, сквозь карусель кружащегося крупного снега, были видны два багровых огня, один над другим.

— Ожидается шторм с норд-веста, — объяснил Люсе один из лежащих в ее палате моряков.

Из кабинета начальника госпиталя вышел хирург Дивавин.

— Дежурная! — окликнул Дивавин.

Люся обернулась к нему. Худенькая, чуть сонная, утомленная долгим дежурством.

— Вызывайте добровольцев. Получен приказ хирургу и медсестре выйти на дальний пост, оказать помощь раненым американцам. Ничего серьезного, в масштабе наших событий. У одного шишка на голове, у другого, по-видимому, перелом предплечья. Мог бы управиться и местный санитар.

Небритое, землисто-серое от усталости лицо военврача скривилось в подобие беспечной улыбки.

— Однако — международная любезность… Хирург, как вы сами понимаете, я. Наметьте девушку повыносливее, чтобы не боялась морской болезни.

Люсе вдруг стало холодно, будто в теплую дежурку ворвался штормовой ветер. Всегда на все трудные задания в первую очередь вызывалась сама! Но только вчера вернулась с переднего края, мерзла в сопках, вытащила из-под огня двух раненых, до сих пор ломит от усталости спину и плечи. Нет, нужно отдохнуть, выспаться, теперь очередь других девушек.

Хлопала плохо пригнанная форточка, будто ветер стучался кулаком снаружи. Пожалуй, вызвать Марусю Зуеву: всегда соглашается на трудные задания…

— Зуеву вызвать, товарищ майор медицинской службы? — деловито спросила Люся. — Куда придется идти?

— Неблизко. В поселок Китовый. Давайте срочно ее на пирс.

Теперь Люсе сделалось жарко. Поселок Китовый! Но там Ваня! Только вчера получила от него письмо. Жалуется, тоскует.

— Товарищ майор! Зуеву вызывать долго. Можно я пойду?

Сама не знала, как вымолвила эти слова, думая о штормовом ветре и качке. Услышала свой тонкий, просительный голос, словно чей-то чужой.

— Сами вызываетесь? — Дивавин явно удивился. — Ну, знаете… Когда качнет вас в заливе…

— Я не боюсь, — сказала Люся, чувствуя, как кровь отливает от сердца. Очень боялась качки, хотя ни разу еще не попадала в настоящий шторм.

— В таком случае собирайтесь. Оденьтесь потеплее, — сказал озабоченно хирург.

Внизу, в конце чернеющего затоптанным, раскисшим снегом причала, качались очертания белого катера командующего. Краснофлотец в тулупе, в шапке, надвинутой на глаза, стоял у застекленной рубки, с трудом удерживая отпорным крюком качаемый прибоем кораблик.

Звучно чавкали волны, набегая на бревна причала. Сквозь рубочное стекло катера смутно маячило лицо в больших очках под сдвинутой почти к самому носу меховой шапкой.

Люся спрыгнула на скользкую покатую палубу.

За ней осторожно спустился хирург.

И сразу застрелял мотор, краснофлотец поднял отпорный крюк — пирс исчезал в темноте.

Человек в очках сидел молча, засунув руки в рукава шинели, сгорбив узкие плечи. Дивавин тяжело вздохнул, садясь на скамейку рядом с ним:

— В общем, предстоит нам уютная ночка! А вы вот что, медсестра, ваш диванчик свободен, ложитесь, вздремните, пока есть возможность. Можете рассматривать это как боевой приказ непосредственного начальства.

Люся покорно вытянулась на упругой скамейке, взлетающей вверх и тотчас мягко оседающей вниз.

— В своей интересной и очень популярно написанной книге «Эволюция физики», — услышала она чуть хрипловатый голос человека в очках, — Альберт Эйнштейн говорит, что самая фундаментальная проблема, не разрешенная в течение тысячи лет, — это проблема движения. Находясь на этом катере, мы можем убедиться…

Люся так и не дослушала, в чем удалось убедиться человеку в очках.

Катер качало все сильнее, от каждого рывка замирало под ложечкой, над головой слышались звучные шлепки водяных струй, пена стекала по выпуклому смотровому стеклу рубки.

Засыпая, думала совсем о другом: о том, как удивится и обрадуется Ваня когда, добравшись к утру до Китового, она вдруг появится перед ним. Если, конечно, удастся добраться до Китового сквозь эту сумасшедшую, душу выворачивающую пляску волн.

Глава шестая ПОСЛЕДНИЙ СОН КАПИТАНА ЭЛИОТА

— К сожалению, нам придется прервать отдых капитана Элиота, — бодро сказал Людов, смахивая с лица мокрый снег.

Он чувствовал себя до конца вымотанным, после пятичасового перехода из главной базы в Китовый, когда катер то вздымался почти вертикально к низкому штормовому небу, то как бы нерешительно начинал проваливаться и вдруг резко падал набок, так что в смотровом стекле не было видно ничего, кроме иссиня-черной воды, перевитой зыбкими канатами пены.

Два раза старшина катера предлагал вернуться в базу, и каждый раз возникало острое желание послушаться его, прекратить этот фантастический танец, попробовать другой способ добраться до Китового. Но оба раза Людов, взглянув на доктора, угрюмо забившегося в угол рубки, на беспокойно дремлющую на диванчике Люсю, делал резкий отрицательный жест, и старшина снова склонялся над рулем, всматриваясь в обезумевший фарватер.

И вот наконец выбрались на скалы Китового, чувствуя, что эти скалы как бы подражают катеру, будто уходят из-под ног.

Уже рассвело. Сопки, одетые тонким снеговым покровом, черные наверху, с пятнами пожелтевшей осенней зелени по склонам, величественно вздымались в тускловатом свете невидимого солнца. Тропка круто вела вверх, ноги скользили по тонкому слою уже начавшего таять снега.

На причале прибывших встретил командир батареи. Отвечая на вопрос Людова, прокричал сквозь свищущий в ушах ветер, что капитан Элиот находится в отведенной ему каюте. Уже с вечера не показывался оттуда.

— Может быть, сперва чайку выпьете, товарищ майор медицинской службы, согреетесь немного? — наклонился лейтенант Молотков к Дивавину, угрюмо карабкавшемуся вверх.

— Хорошо бы горячего чайку! — ответил вместо военврача Людов. — Однако сперва нужно побеседовать с капитаном. А товарищ майор заодно и руку ему посмотрит.

Он перехватил удивленный, укоризненный взгляд Молоткова, сообразил, что нарушил священную субординацию флота, ответив вместо старшего по званию.

— Простите, товарищ майор, не возражаете против такого варианта?

— Не возражаю, — буркнул Дивавин. Шагал, глубоко засунув руки в карманы шинели, вобрав голову в плечи, сзади мотался замызганный обвисший противогаз — обязательная принадлежность каждого военного в те дни.

— Меня из-за кого сюда вызывали? — спросил хирург Молоткова.

— У капитана сломана рука, у матроса ушиб головы. Им наш санитар оказал первую помощь.

— И из-за этого тащили меня сюда, когда в госпитале работы полно! — Дивавин с отвращением взглянул на Молоткова, словно юный командир батареи был виноват во всем.

— Медсестру немедленно отправьте переобуться и чаем напоите, чтобы не слегла от простуды…

Люся шла оступаясь, покачиваясь как во сне. Сперва спала на катере, но потом ее чуть не сбросило на палубу неожиданным рывком. Потеряла сон, с каждой милей чувствовала себя все хуже. Когда выбиралась на пирс, по ее давно заледеневшим ногам хлестнула высокая волна.

— Товарищ майор медицинской службы, я с вами, я не промокла, честное слово, — пробовала было запротестовать Люся.

— Есть, отправить сестру переобуться и напоить чаем! — отрапортовал Молотков. Рядом шагал принимавший швартовы краснофлотец. — Слышали, Сидоркин, приказ? Выполняйте!

— Есть, выполнять! — Румяный, быстрый Сидоркин галантно подхватил Люсю под руку. — Сестрица, не положено спорить с начальством. Неужто еще этому не научились?

Повлек Люсю к дверям ближнего домика, откуда вырвалось круглое облако пара, повеяло аппетитным запахом приготовляемой пищи.

Лейтенант вел Людова и майора к соседнему дому через неровное снеговое плато, пересеченное серой дорожкой протоптанных в снегу следов.

Они вошли в коридор, остановились перед дверью комнаты, гостеприимно уступленной командиром батареи нежданным гостям.

— Вот здесь, — сказал лейтенант.

Осторожно постучал в дверь согнутым пальцем. Прислушался, повернул к приезжим недоумевающее лицо.

— Спит он до сих пор, что ли?

— Вы поместили здесь одного капитана? — спросил Людов.

— Вдвоем я их здесь разместил: капитана и первого помощника. Только он другого американца еще ночью выгнал из каюты!

— Выгнал? — удивился Дивавин.

— Так точно. Была у нас тревога после двенадцати ноль-ноль. Опять Гитлер летел курсом на Мурманск. Мы ставили огневую завесу. А после тревоги подходит ко мне тот мистер, что-то силится сообщить.

— Вы не владеете языком? — спросил Людов.

— Признаюсь, после училища забросил это дело. Один из разведчиков, что их сюда доставил, чуть смекает по-английски. Ну, стащил я этого разведчика с койки, он перевел: капитан заперся, дескать, изнутри на два поворота ключа, не впускает этого мистера. А тот очень своего капитана боится.

— Боится? — переспросил Людов. Расстегнул верхний крючок шинели, снял шапку, не найдя, куда повесить, надел снова.

Ему все еще было нехорошо. Голова продолжала кружиться, и пол будто покачивался под ногами. Он сильнее постучал в дверь. Из комнаты не доносилось ни звука.

— Боятся его и помощник и матрос… — начал Молотков и тут же понизил голос: — Если бы вы видели, товарищи офицеры, какая грубая скотина этот капитан!

Приезжие слушали молча.

— Да, грубая, бесцеремонная скотина, — вполголоса, но с жаром продолжал Молотков. — Как он третирует негра матроса, кричит на него! Вчера отпустил я им по сто граммов медицинского спирта, так он потребовал еще, словно у себя дома. И видите, не церемонится ни с кем.

— А где сейчас помощник капитана? — спросил Людов.

— Наверное, в кубрике, где же ему быть? Тихий, деликатный человек, стыдится своего командира.

— Будьте любезны, пригласите его сюда, — сказал Людов.

Он в третий раз, еще громче, постучался в дверь. Не получив ответа, стал расхаживать взад и вперед, разминаясь, смешно поднимая ноги в широких флотских брюках, в непривычных для флотского взгляда калошах. Дивавин отошел, меланхолически присел на подоконник. Встал, поднял свой чемоданчик:

— В таком случае взгляну пока на другого пациента.

— Есть, взгляните на другого пациента, — рассеянно откликнулся Людов.

Он остался один. В коридоре горела лампочка. Людов повернул выключатель, нахлынула темнота. Стала видна неширокая щель под дверью. Значит, в комнате есть свет. Людов пригнулся к замочной скважине. Щелкнул выключателем снова.

Открылась наружная дверь, в коридор шагнул американский моряк.

Он был среднего роста, в подбитом коричневым мехом комбинезоне из шерстяной непромокаемой ткани. Чернели редкие волосы, зачесанные над высоким с пролысинами лбом.

— Хау ду ю ду, сэр. Жалею, что пришлось вас побеспокоить, — сказал Людов. Говорил по-английски уверенно, бегло, без той старательной медлительности, с которой объясняются нетвердо знающие чужой язык.

— Хау ду ю ду, — ответил американец. Шагнул вперед, твердым пожатием стиснул протянутую руку.

— Джошуа Нортон, первый помощник капитана «Бьюти оф Чикаго». Простите, капитан Элиот ждал наших представителей…

— Ваши представители извещены. Но они, кажется, предпочитают встретиться с капитаном в Мурманске, — сказал Людов. — Мистер Нортон, я прислан командующим Северным флотом, чтобы срочно поговорить с капитаном Элиотом.

— Ай-ай, сэр, — откликнулся американец. (Людов знал: на американском и английском флотах это восклицание соответствует нашему «Есть».) — Чем могу быть вам полезным?

— Капитан Элиот не отвечает на стук. Помогите нам его разбудить.

— Да, он не отвечает на стук? — Нортон криво улыбнулся. — Это меня не удивляет.

Губы американца обиженно дрогнули, скосились глаза, но в голосе были снисходительные нотки.

— Капитан — человек со странностями. Вы слышали, он выгнал меня ночью из комнаты? Да, попросту выгнал, прежде чем запереться на ключ.

— Разбудите его, — отрывисто сказал Людов. — У меня к нему срочное дело.

Нортон стоял неподвижно. Людов слегка улыбнулся.

— Обещаю вам принять на себя гнев капитана Элиота.

— Ай-ай, сэр! — повторил американец. Подошел к двери вплотную, на Людова пахнуло запахом табака и сырой кожи.

— Мистер кэптин! Мистер Элиот, сэр! — неожиданно громко закричал Нортон, загрохотав кулаком по двери. — К вам прибыли по срочному делу!

За дверью стояла полная тишина. Американец многозначительно потряс головой, обернул к Людову хмурое лицо.

— Да, это так, — горестно сказал Нортон. — Боюсь, капитан не в состоянии сейчас беседовать с вами.

Он пригнулся к замочной скважине, распрямился.

— Когда капитан Элиот беседует с бутылкой, ему не нужны другие собеседники. А сейчас он сидит за столом и бутылка с ним рядом. — Он доверительно подмигнул карим, насмешливым глазом. — Дело в том, что у него был в чемодане ром, так сказать, неприкосновенный запас. Я вижу этот ром на столе.

— Но вы не увидели другого, — негромко сказал Людов. — Рядом с вашим капитаном лежит револьвер, а на его виске кровь.

— Револьвер? Кровь? — как эхо повторил Нортон. Его лицо приняло испуганное выражение.

Людов обернулся к Молоткову.

— Товарищ лейтенант, есть запасной ключ от этой двери?

— Никак нет. — Лейтенант был очень взволнован. — Запор старый, ключ потерян уже давно. А замки здесь хорошие, не стандартные. Были случаи, пробовали мы открывать эту дверь другими ключами…

— Все же попытайтесь еще раз, — сказал Людов. Молотков вынул из кармана связку, торопливо вставлял в скважину один ключ за другим. Замок не отпирался.

— Дернуло же меня оставить ему ключ! — с досадой сказал лейтенант, пряча связку в карман. — Что же делать, товарищ политрук? Постучать снова?

— Боюсь, что стучаться бесполезно, — сказал Людов. — Придется выломать дверь,

— Выломать дверь?

Молотков нагнулся к замочной скважине сам.

— Не теряйте времени, лейтенант! — сказал Людов. Сказал повелительно-четко, голосом, которым отдавал приказы в бою.

— Помогите нам, мистер Нортон! — Так же повелительно сказал командир разведчиков по-английски.

Молотков и Нортон навалились на дверь.

Замок не поддавался.

Они толкнули изо всех сил. Раздался металлический треск, хруст ломаемого дерева. Дверь в комнату распахнулась.

Из комнаты веяло табачным застоявшимся дымом и сладковатым запахом спирта.

Капитан «Бьюти оф Чикаго» сидел вполоборота к двери, навалившись грудью на стол. Темнела бутылка с лаковой этикеткой, стоял стакан с остатками рома. Еще две бутылки виднелись на полу, около стула.

Людов шагнул ближе.

Пальцы безжизненной, с выпуклыми венами руки сжимали крупнокалиберный кольт. Рядом лежал на столе дверной ключ. Седовато-бурые волосы капитана Элиота свешивались на лоб, почти касались обрывка бумаги, пригвожденного к столу острием финского ножа.

Все молчали. Только Нортон издал какой-то невнятный звук. На его лице было выражение и отвращения, и сочувствия, и душевной боли.

— Покончил с собой. И видите, предсмертную записку оставил… Впрочем, нет, печатный текст, — почти шепотом сказал Молотков.

— Предсмертная записка? — Людов, вытянувшись, смотрел через плечо мертвеца. — Да, это предсмертная записка, вы правы.

Он бегло прочел по-английски:

— «I have laboured in vain, i have spent, my strength for nought and in vain, yet surely my judgement is with the Lord». Это значит, товарищи: «Я работал напрасно, растратил силы впустую и зря. Теперь суд надо мной в руках божьих».

— Что-то религиозное? — спросил Молотков.

— Насколько я понимаю, это слова из Библии, — сказал Людов. — А вот и сама Библия, откуда вырван листок.

Рядом с чемоданом, у койки на полу, лежал томик в кожаном переплете, раскрытый на порванной странице.

— Прости ему бог, он осквернил священную книгу! — с глубокой горечью, тихо сказал Нортон.

Людов обвел комнату пристальным взглядом.

Белели простыни смятых, незаправленных коек, возле коек стояли два чемодана.

Людов прошел к окну, отодвинул хрусткую черную бумагу, проверил, задвинуты ли шпингалеты. Шпингалеты были задвинуты крепко, оконная рама проклеена полосами пожелтевшей от времени бумаги.

— Были заперты и дверь и окно, — сказал Людов, как бы думая вслух. Он подошел к столу, несколько мгновений смотрел на записку, пригвожденную ножом, на лежащий около револьвера ключ. Взглянул на помощника капитана «Бьюти оф Чикаго»:

— Приношу вам свои соболезнования, мистер Нортон, сэр! Самоубийство мистера Элиота очень прискорбное событие, очень! Конечно, он был в глубоком расстройстве после гибели своего корабля. И к тому же пристрастие, о котором вы говорили…

Людов сделал выразительный жест в сторону бутылок. Нортон стоял, слегка опустив голову, молитвенно сложив перед собой руки.

— Для нас это особенно прискорбно потому, — продолжал, помолчав, Людов, — что командующий приказал срочно уточнить с мистером Элиотом подробности гибели вашего судна, взять координаты аварии… Теперь, когда ответственность за корабль переходит на вас, как на первого помощника, будьте любезны, передайте мне судовой журнал и карты похода.

— Ай-ай, сэр! — с торопливой готовностью откликнулся Нортон. Склонился к стоявшему у одной из коек чемодану. — Капитан после аварии все время держал карты и судовой журнал при себе, в водонепроницаемом пакете, но, возможно, положил их сюда… Одну минуту, сэр.

Он распахнул незапертый, туго набитый чемодан, запустил в него руку, тщательно перебирал его содержимое. Распрямился с еще более озабоченным лицом:

— Здесь нет этого пакета…

Он волновался все больше. Его тощая шея порозовела, пальцы дрожали, когда он закрывал чемодан.

— Может быть, по ошибке…

Не договорил, распахнул второй чемодан, выбрасывал из него рубашки, носки, несколько книг в цветных лакированных обложках.

— Нет, в моем чемодане документов нет тоже…

Нортон покосился на мертвого Элиота:

— В карманах он их спрятать не мог: слишком большой пакет.

— Да, — сказал сдержанно Людов. — Насколько я понимаю, карты и судовой журнал не скроешь незаметно в одежде.

Он шагнул к неплотно прикрытой чугунной дверце, черневшей на фоне выбеленного зеркала печи. Открыл дверцу, заглянул в печь.

Там серебрилась высокая горка пепла, виднелись остатки бумаги. Людов осторожно разгреб пепел, выпрямился, держа в руке уголок обгорелого картона.

— Не это ли остатки судового журнала, мистер Нортон?

Американец вглядывался в обугленный картон.

— Да, вы правы, это обрывок судового журнала. — Он нагнулся, смотрел в глубь печи. — А вон там я вижу край карты! — Нортон негодующе распрямился. — Да простит его бог и за это: он сжег корабельные документы!

— Зачем? — резко спросил Людов. Американец развел руками. Недоумение, презрительное сожаление были на его аскетическом лице.

— Но вы, мистер Нортон, помните, разумеется, координаты места гибели «Бьюти оф Чикаго»? — спросил Людов.

— К счастью, помню. Мне сообщил их капитан еще на мостике «Бьюти». — Нортон с расстановкой произнес градусы и минуты широты и долготы,

— Это точно? Вы видели их в судовом журнале? — спросил Людов, записывая координаты.

— Я помню их хорошо и, надеюсь, они точны, — сказал американец. — Дело в том, что в момент аварии капитан был на мостике один. Мы провели трудный день в ожидании атак подводных лодок. Мистер Элиот разрешил мне спуститься в каюту отдохнуть. Я даже надел пижаму, она на мне до сих пор.

Застенчиво улыбнувшись, Нортон вытянул из-под меха комбинезона пестрый обшлаг пижамы.

— Я взбежал на мостик после аварии. Капитан уже свернул и спрятал корабельные документы, но на мой вопрос назвал координаты. Судя по этим координатам, судно отклонилось от заданного курса.

— Это было еще до того, как вы ушли отдыхать? — спросил Людов.

— Нет, пока я был на мостике, судно шло заданным курсом.

— Ваше мнение, почему капитан Элиот повел транспорт другим направлением?

Нортон пожал плечами:

— Трудно сказать. Может быть, он боялся подводных лодок. Мистер Элиот был не таким человеком, чтобы посвящать в свои планы других.

Нортон погрузился в мрачное молчание.

— Ну что ж, — сказал Людов. — Благодарю вас, мистер Нортон. Сейчас буду радировать командующему об этом прискорбном деле. Пока вопросов к вам больше нет.

Нортон поклонился, вышел из комнаты.

— Едва ли прокурор доберется сюда сейчас, — сказал Людов, словно думая вслух. Сквозь закрытые окна был слышен крепнущий грохот прибоя. — Лейтенант, поставьте у двери часового. Чтобы не прикасались здесь ни к чему.

Он замолчал, медленно протирая очки.

— Между прочим, вам не кажутся странными некоторые обстоятельства этого дела? Зачем покойному было сжигать корабельные документы?

— В пьяном виде, возможно, — сказал Молотков, косясь на мертвеца.

— Корабельные документы для капитана корабля, насколько я знаю из литературы, — самая большая ценность, — задумчиво сказал Людов. — Едва ли он решился бы уничтожить их без особых причин…

Он нагнулся, всматриваясь в раскрытую Библию.

— Кроме того, эта вырванная страница, куда она девалась?

— На столе, ножом приколота, разве забыли! — сказал Молотков.

— Ножом приколота другая страница, — повел на него очками Людов.

Снова пригнулся, заглянул в Библию, не беря ее в руки.

— Библия раскрыта на «Книге судей», а проколото ножом, как видно по тексту, одно из пророчеств Исайи.

— Точно! — с изумлением сказал Молотков. — Вижу нумерацию. Совсем не та страничка, что на столе. Может быть, сжег ее тоже… — А вы, товарищ политрук, оказывается, знаток Библии? — не мог не разъяснить лейтенант главной причины своего удивления.

— Чтобы сражаться с врагом, нужно знать его оружие, — откликнулся Людов. — А когда споришь с церковниками, как приходилось мне спорить не раз на диспутах в довоенные дни, не обойдешься без этого сборника древних легенд.

Валентин Георгиевич шагнул задумчиво от стола.

— Характерно также, что воткнутый в стол нож обращен лезвием к двери…

— Ну и что же? — спросил недоуменно лейтенант.

— Кстати, вы уверены, что на столе ключ именно от этой двери, а не какой-нибудь другой, просто похожий? — Не отвечая на вопрос, взглянул на него Людов.

— Какой-нибудь другой? — Лейтенант решил не выказывать больше удивления. — Это легко уточнить! На ключе от этой двери две зарубочки были, сам я сделал, чтобы не путать с другими. — Всмотрелся, не прикасаясь к ключу на столе. — Вот они, товарищ политрук, убедитесь. И никакой другой ключ, я уже вам докладывал, к данному замку не подходит.

— Однако с какой целью, — продолжал размышлять вслух Людов, — покойный не только запер дверь на два оборота, но и счел нужным вынуть ключ из замка, положить на стол, рядом с собой?.. Кстати, не подскажете, когда у вас начался снегопад?

— С вечера метет, — откликнулся лейтенант. — Смотрел на приезжего офицера, тщетно стараясь уяснить себе ход его мыслей.

Он стал бы недоумевать еще больше, если бы услышал задание, данное немного спустя сержанту Кувардину очкастым политруком.

Глава седьмая УТРО В КИТОВОМ

— Товарищ сержант, — приказал Людов, вызвав Кувардина из кубрика наружу. — Видите, как вытоптан снег между домами — образовалась сплошная дорога. Пройдите по ней, всмотритесь, нет ли одиночных следов, уводящих куда-либо вбок.

— Слушаюсь, — сказал Кувардин.

— Смотрите зорче: след, вероятно, проложен еще ночью — занесен снегом. Поэтому поручаю это вам с вашим зрением следопыта. А если обнаружите след, пройдите по нему до конца и там хорошенько пошарьте.

— Слушаюсь, — сказал Кувардин. Поднял на командира бледно-голубые, будто выцветшие глаза. — А что ожидаете там найти, товарищ политрук?

— Я надеюсь, найдете там свернутую длинную бечевку, — сказал Людов. — И, может быть, еще что-нибудь…

Он ждал, всматриваясь сквозь выпуклые стекла в холмистые, снежные просторы.

— Есть след, товарищ политрук, — сказал, возвратившись, Кувардин. — И нашел я под снегом…

Сержант выставил из-под рукава ватника еще влажный от снега, покрасневший кулак. Он разжал пальцы. На мозолистой, квадратной ладони лежал скомканный моток тонкой бечевки. «Скорее, не бечевка, а нитка», — подумал Людов.

— Спасибо, — сказал Людов, осторожно принял моток. — Видите ли, Матвей Григорьевич, в чем дело. Капитан транспорта найден нами мертвым в запертой комнате, с револьвером в руке. По некоторым данным, я склонен думать, что эта нитка имеет отношение к его смерти… Капитан был вчера очень чем-то расстроен? Не слишком любезен со своими спутниками?

— Какое там любезен! С помощником обращался еще ничего, в норме, а на негра кричал почем зря, — сказал Кувардин. — Да и со Свенсоном вышел у него на боте детский крик. Они, оказывается, раньше встречались.

— Да? — сказал Людов. Его иссеченное морщинами лицо оставалось бесстрастным.

— Когда подобрали мы в море американцев, дали им, конечно, обсушиться, поесть, выпить по маленькой, — рассказывал сержант. — Товарищ Свенсон, как положено, у руля стоял в это время. Потом старшина Агеев его подсменил. Спустился Свенсон в свой закуток, где американцы сидели, и, слышу, что-то сказал капитану. А тот в ответ как зарычит на него и пошел честить почем зря. О чем шел разговор, я так и не понял.

— Ясно, — сказал Людов. — Агеев этого разговора не слышал?

— Нет, за рулем стоял в то время.

— Понятно. Не знаете, где сейчас Свенсон?

— А где ему быть? Как всегда, возится на своем боте… Разрешите быть свободным?

— Свободны, Матвей Григорьевич.

Командир разведчиков зашагал по тропке, сбегающей к причалу.

Солнце, уже поднявшись над овальными отрогами сопок, бросало на палубу бота теплый, ослепительный свет.

Корма была в белых соляных накрапах, кое-где вспыхивали искорки рыбьей чешуи, присохшей к бортам. А возле рубки палуба была безукоризненно чистой — мокрые доски тускнели, высыхая под солнцем.

— Год морген[3], херре Свенсон! — сказал Людов, ступив на скользкие доски причала.

— Год морген, — отозвался Свенсон с палубы бота. Из-под клеенчатых полей зюйдвестки глядели маленькие, воспаленные глаза.

— Иег форстиррер мааске?[4] — спросил Валентин Георгиевич, остановившись у борта.

— Аддлес икке[5], — ответил Свенсон, стал с привычной легкостью орудовать на палубе шваброй.

— Херре Свенсон, — продолжал по-норвежски Людов, медленно подбирая слова. — Вы были знакомы в прошлом с капитаном «Бьюти оф Чикаго»?

— О, да! — сказал норвежец. — Я знаком с капитаном Элиотом. Капитан не узнал меня, но потом вспомнил.

— Не расскажете, почему у вас вчера была ссора?

— Вчера у нас не было ссоры, командир.

— Но капитан кричал на вас, когда вы с ним заговорили на боте.

— Да, он кричал. — Норвежец прислонил швабру к борту, поднял с палубы толстый парусиновый шланг. — Может быть, кричал потому, что ему стало стыдно воспоминаний. Может, потому, что не хотел отдавать долг.

— Какой долг, херре Свенсон?

— Сто двадцать долларов, мой матросский заработок.

— Вы плавали у него матросом?

— Я плавал матросом на его судне. Он меня не узнал, это было давно, в довоенные дни.

— На «Бьюти оф Чикаго»?

— Нет, капитан командовал грузовозом «Райзинг Сан». Мы пришли в Чили из Бергена. В порту Вальпараисо меня выбросили на берег.

— И вы вчера напомнили ему о деньгах?

— Нет, не о деньгах. Он был голодный, замерзший. Я просто спросил, когда отошел от штурвала: «Помните меня, капитан?» Он не помнил. Я сказал: «Вспомните Свенсона и Вальпараисо». Он всмотрелся в меня, стал ругаться, кричать. Но я получу с него мои деньги.

— Херре Свенсон, капитан Элиот умер сегодня ночью, — сказал Людов.

— Э, он умер? — меланхолически откликнулся норвежец. — Тогда не буду говорить о нем дурно.

Он включил шланг, пенистой звонкой струей стал смывать с кормы соляные пятна и чешую. Потом устремил на Людова вопросительный взгляд.

— Командир, хотите знать, почему капитан выбросил меня в Чили на берег? В порту он арауканца обидел.

— Арауканца? — переспросил Людов.

— Индейца-грузчика, — пояснил норвежец. Свенсон говорил медленно, грузно чеканя слова, как привык объясняться с русскими друзьями. — Индеец был слабый, больной, уронил ящик на трапе. Капитан стал драться. Когда пил, становился хуже свиньи, да помилует бог его душу. Я удержал капитана. Ну, а мистер Элиот приказал выкинуть меня с судна. Выгнал без цента в кармане. Я голодал в Вальпараисо. Вчера вспомнилось это.

— А потом ночью, на берегу, не заходили к нему?

— Здесь на берегу? Нет, не заходил. После ужина не видел капитана.

Свенсон поднял шланг, включил водяную струю, тотчас выключил.

— А отчего умер капитан?

— Застрелился в отведенной ему комнате, — сказал отрывисто Людов. — Кстати, вы не слышали одиночного выстрела ночью?

— Нет, командир, не слышал. — Норвежец снова включил шланг.

Людов задумчиво зашагал с причала. Придерживаясь за протянутый вверх стальной трос, стал подниматься к домикам на сопке.

— Командир! — донесся со стороны бота голос норвежца. — Отчего умер капитан Элиот?

Людов продолжал взбираться наверх, будто не услышав вопроса. Он и вправду мог не услышать этих невнятных слов, заглушенных плеском и шелестом трущегося о скалы прибоя. А Свенсон не повторил вопроса.

— Окончить приборку! Команде руки мыть! — прозвучал голос из громкоговорителя.

Краснофлотцы убирали голики и швабры, бежали наперегонки к умывальникам, сверкая белизной вафельных полотенец, переброшенных через смуглые плечи.

— Ну вот, и мы тоже прибрались, — сказала в кубрике Люся. Сделала последний оборот бинта, ловко завязала марлевые концы среди курчавых волос сидевшего перед ней матроса. У нее была привычка во время работы ласково разговаривать с ранеными, помогать им отвлечься от мыслей о страдании и боли. Так разговаривала теперь и с американцем, хотя знала, что тот не понимает ни слова.

Негр сидел, послушно вытянув шею, упершись в колени широкими, плоскими кистями рук. Один глаз был скрыт марлей бинта, другой — беспокойный, с кровяными жилками на выпуклом, голубоватом белке — глядел жалобно и беззащитно.

— И ничего с тобой страшного не случилось, — продолжала Люся. Она улыбнулась негру, но не вызвала ответной улыбки.

— Нихтц шреклих? Ферштеен зи? [6]

В школе изучала немецкий язык, — может быть, американец поймет по-немецки? А действительно травма пустяковая. Доктор Дивавин, осмотрев зловещий с виду, кровоточащий шрам над бровью, сказал: ерунда, скоро заживет. Хотя будь травма чуть ниже — от глаза осталось бы мокрое место.

— Товарищ старшина, — позвала Люся.

В кубрик вошел Агеев, положил мыло на тумбочку возле отведенной ему койки.

— Переведите: рана неопасная, доктор сказал, только чтобы не сдвигал повязку, а то может инфекцию занести.

— Задачка! — откликнулся Агеев. — Не знаю, смогу ль объяснить. Особенно инфекцию — исконно русское слово.

Он шутил, но озабоченное выражение возникло на круглом, твердом лице. Не осрамиться бы перед девушкой и американцем. Вот стал нежданно знатоком английского языка!

Однако негр, похоже, сразу понял перевод.

— Мэни фэнкс, — сказал, вытягиваясь во весь свой солидный рост.

— Благодарит вас! — торжественно сообщил Агеев. — Дескать, большое спасибо.

— Ну а ваши руки, товарищ, старшина? Покажите.

— Моим рукам что сделается? — застеснялся боцман.

Но Люся уже взяла его большую жилистую кисть в свои ловкие пальцы, рассматривала с профессиональным интересом:

— Хорошо зажило, шрамов почти не видно. А ведь был сплошной ожог. Как вы, наверное, мучились, бедный!

— Папаша мой всегда говорил: «Для нас мученье — тоже ученье».

Агеев, с влажным от смущения лицом, тихонько высвободил руку.

— Обедать пойдем, сестрица? И Джексона захватим с собой.

— Пойдемте все, — весело откликнулась Люся. Уже давно видела, как, войдя в кубрик, Ваня Бородин следит за ней ревнивым настойчивым взглядом.

Негр, обращаясь к Агееву, взорвался залпами гортанных, сливавшихся одно с другим слов. Показал на табурет, с лежащими на нем шилом, складным ножом, обрезками кожи, потом — на Люсины ноги.

— Предлагает сапожки вам починить, — перевел Агеев.

— Не нужно, спасибо, не нужно!

Она торопливо, смущенно укладывала в медицинскую сумку запасной бинт, вату, пузырек с йодом. Взглянула на свои стоптанные, старые сапожки. Стыд какой! Когда торопилась на катер, не успела даже почистить. А после сушки на камбузе подошвы загнулись, лопнула кожа на союзке. Что подумает о советской девушке иностранец? Неряха, неряха!

Негр заговорил опять. Блеснул длинными зубами, вынул из кармана несколько смятых рублей. Сунул рубли обратно в карман, закрутил головой. Отчетливо, с нажимом произнес:

— Фоо ю визоут мони.

— Бесплатно ремонт вам произведет, — перевел, чуть усмехаясь, Агеев.

— Не нужно, — в замешательстве повторила Люся. — Скажите ему: это запасная обувь. У меня в базе новые, отличные есть.

Она и не сознавала, какой привлекательной кажется окружившим ее морякам: раскрасневшаяся, с карими живыми глазами под тяжелыми локонами волнистых волос. Боялась, Джексон будет настаивать, сконфузит совсем. Но негр замолчал, неожиданно угрюмо.

— А разве он за починку деньги берет? — спросила Люся, когда они вчетвером вышли на воздух. У дверей присоединился к ним Бородин, задорный, колючий. Они шагали по направлению к камбузу, в тонком пении снежного наста.

— Еще как берет! — откликнулся боцман. — Американцы — нация коммерческая, даром трудиться не любят. Вишь, у него с собой целая карманная мастерская. Вчера, как расположился на койке, немного отдохнул, а потом вынул сапожный инструмент. Стал доказывать, что у себя, в Гарлеме, был знаменитым сапожником, много долларов зашибал.

— В Гарлеме? — переспросил Бородин. Убыстрив шаг, догнал Агеева и Люсю, вклинился между ними.

— Гарлем — негритянский квартал в Нью-Йорке, — пояснил боцман. — А вышел у нас этот разговор потому, что один здешний орел свои корочки стал латать, подметка у него оторвалась, когда бежал к зенитке по боевой тревоге. Смотрел, смотрел Джексон, а потом семафорит ему — несолидно, мол, чинишь, непрочно.

С улыбкой он оглянулся на негра. Тот, немного отстав, глубоко, горько задумался о чем-то своем.

— А тут снова боевая тревога, — продолжал рассказывать Агеев, сдерживая шаг. — Бросились ребята к пушкам, орел наш и сапога натянуть не успел. Возвращаемся, видим — Джексон завладел сапогом, подметку тачает. Починил знатно и просит перевести: плати, сколько можешь. Тут и другие стали ему заказы давать, набросали рублей — бери, нам не жалко.

— Разве наши деньги в Америке годятся? — спросила Люся.

— Годятся банковские билеты, достоинством в червонец и выше, — солидно разъяснил боцман. — А я ребят предупредил: рублевками платите, их на золото обменять нельзя.

— Да ведь это обман, — с упреком сказала Люся.

— Какой обман? Я и Джексону растолковал, что мы нашу валютную политику подрывать не хотим, червонцы не выпустим за рубеж. Ответил: «Ничего, согласен на рубли, я их как сувениры продам».

— Коммерсант! — сердито сказал Бородин. — А вы, товарищ старшина, еще его поощрили.

— Поощрил потому что приносит людям пользу.

Агеев перехватил вопросительный Люсин взгляд, пояснил:

— Это о том, сестрица, речь, что кончилась дратва у нашего гостя, а у меня парусинная нитка всегда есть в запасе. Тройного плетения, пропитанная тиром, крепче всякой дратвы. Я вчера и смотал Джексону малую толику. Ему теперь хватит надолго.

Бородин открыл дверь в столовую — навстречу пахнул вкусный запах борща, заправленного лавровым листом. Боцман пропустил Люсю вперед, подтолкнул дружески Джексона, медлившего у порога.

— Здесь давайте пришвартуемся, сестрица, — сказал Сергей Никитич, подходя к свободной скамье.

Он удивлялся сам себе: с чего это стал таким разговорчивым! Усадил за стол Люсю.

— Сит даун![7] — пригласил негра, указывая место рядом с Люсей.

Хотел расположиться по другую сторону от Треневой, но обнаружил с досадой: рядом с медсестрой уже уселся чернобровый радист, деловито резал ломтями краюху душистого, ноздреватого хлеба.

Дежурный по камбузу поставил перед ними полные миски борща.

«Жидковат супец, — проглотив первую ложку, подумал боцман. — А с чего ему быть наваристым? Консервов — кот наплакал. Сушеная картошка да соль. То-то не торопится есть Джексон, даже за ложку не взялся… А может быть, медлит по другой причине?.. По той же, что вчера?..»

Вспоминал, вчера вечером они пришли с бота на камбуз все вместе: и он с Кувардиным, и норвежский рыбак, и американцы.

Замерзшие, голодные, усаживались за стол. Только негр не садился, стоял в стороне, несчастный, жалкий, угрюмый.

«Понимаю это так, что на «Красотке» ел он отдельно. Не положено черному вместе с белыми столоваться, по их звериным законам», — сказал тогда боцман вполголоса сержанту.

Кувардин с негодованием встал, взял негра за плечи, усадил рядом с собой. Но Джексон все не прикасался к еде. Только когда мистер Нортон уронил какую-то короткую фразу, матрос, униженно вскочив с банки, ответил: «Ай-ай, сэр!» — начал жадно есть вместе с остальными.

И вот сегодня дичится еще больше под любопытными взглядами обедающих краснофлотцев.

— Да не глядите вы на него, словно он чудище какое! — сказал сердито Кувардин, уже доедавший второе. — Подрываете интернациональную дружбу!

Часто потом, вспоминая этот обед, думал боцман Агеев, как страшно и тяжело было в те минуты их заокеанскому гостю.

Негр сидел, устремив вниз свой незакрытый повязкой глаз, уронив бессильно большую, мускулистую руку. Видел ли он себя вновь и вновь наедине с капитаном Элиотом, в ночной тишине, в маленькой комнатке русского полярного городка? Наедине с пьяным, яростным, впавшим в отчаяние стариком, с которым плечо к плечу провел столько дней и ночей на мостике «Бьюти» под пронзительными ветрами, в неустанной качке Атлантического океана…

«Я погубил сам себя, — верно, думал Джексон. — Мне не нужно было делать этого, я погубил сам себя. Но я не знал, что все может так обернуться. Я сделал это и не знаю, как поступить дальше. А может быть, все кончится хорошо. Пока нужно молчать и не показывать страху. Меня не могут обвинить ни в чем. Мне не нужно было вмешиваться ни во что, но дело сделано, нужно молчать и ждать и не показывать страху…»

Но ему трудно было не показывать страху. Даже за обедом в краснофлотской столовой, когда вокруг сидели такие доброжелательные, так хорошо, непривычно хорошо встретившие его люди…

Люся нет-нет, а тоже поглядывала на Джексона. Никогда раньше не видела чернокожих — только разве в кино и на картинках… Вот он, такой, какими и представляла себе негров: барашек густых, жестких волос, белки как облупленные яйца. Но никак не ожидала, что из-под черных век может выглядывать такой синий-синий, как вечернее небо, глаз.

И какой он нервный, этот Джексон, вскидчивый, озабоченный чем-то. Знает ли он о смерти капитана?

Вот задумался снова, ложка застыла над миской. Потом опомнился, но ест вяло, без аппетита…

Они возвратились в кубрик. Кувардин снял шинель, вынул из кобуры пистолет «ТТ» образца 1930 года, положил на чистую тряпочку, рядом с пузырьком золотистого ружейного масла. Держа за рукоятку, нажал большим пальцем правой руки на пуговку защелки, левой рукой подхватил набитый патронами магазин. Объяснял устройство пистолета внимательно слушавшей Люсе.

Ваня Бородин стоял у стола, расстраивался, пробовал вступить в разговор, не знал, как вырвать Люсю из неожиданных чар маленького сержанта.

— Вот, товарищ Тренева, это — возвратная пружина, а это — затвор со стволом, — говорил Матвей Григорьевич, разложив на тряпочке на славу смазанные части.

— Да? — говорила Люся, опершись обоими локтями на стол. — Как интересно! Как все вы хорошо знаете, товарищ сержант! А где здесь шептало?

Ей, конечно, было совсем не так уж интересно изучать устройство пистолета, тем более что проходило драгоценное время: минуты возможности побыть с Ваней наедине. Но хотела наказать Ваню за глупую ревность. Неужели не понимает, не хочет понять, что только из-за него находится она здесь сейчас, страдала на катере в штормящем заливе.

— Товарищ Тренева! — не выдержал наконец Бородин, отчаянно указал глазами на дверь.

Штормовой ветер стих уже давно, тонкая пелена снега оседала, таяла под лучами теплого осенного солнца. Очень четко вырисовывались, покрытые зарослями, округлые вершины.

Люся и Бородин молча шли к тропке, ведущей в сторону причала.

— Эй, друг! — окликнул Бородина Агеев. Разведчик сидел на скамеечке, рядом с домом.

На дощатом самодельном столе — здесь обычно зенитчики батареи забивали в свободное время «козла» — перед боцманом высилась какая-то странная ослизлая груда.

Среди мерзлых водорослей проступали узлы и нити рваной, перепутанной бечевы.

Ловкими смуглыми пальцами Агеев отбрасывал водоросли, распутывал бечеву. Повернул к Бородину исполненное какого-то странного умиротворения лицо.

— Кто у вас тут по шкиперской части? — спросил разведчик.

— По какой части? — не то не понял, не то недослышал радист.

— По корабельной части, по рангоуту и такелажу, — пояснил веско Агеев. Приподняв над столиком, старательно высвобождал запутавшуюся в бечеве высохшую красновато-бурую морскую звезду.

— Все мы здесь по корабельной части, — сказал Ваня задорно. — Форму морскую видишь? — Напряг, развернул плечи, из-под расстегнутой черной шинели проступали полосы окаймлявшей шею тельняшки.

— Стало быть, неважные вы корабельщики, — сказал Агеев. — И не стоит тебе морской формой слишком кичиться.

— А почему не стоит? — надменно спросил Бородин.

— Сеть видишь? В каком она у вас состоянии?

Агеев развел руки сильным, плавным движением.

Между пальцами ровными просветами серебрились ячейки очищенной от грязи и водорослей сети.

— Сплеснить ее и залатать где надо — сколько трещечки наловить можно! Я на берег давеча взглянул — вижу, валяется у самой воды в непотребном состоянии.

— Был здесь рыбачий поселок. Верно, бросили за негодностью, — сказал Бородин. Расстраивался опять: лишь было выманил Люську из дома, и снова задержка! Подошла к столику, рассматривает морскую звезду, не обращает внимания на сигналы идти дальше.

— Они бросили, а ваше дело подобрать! — наставительно сказал Агеев. — Эту звездочку, сестрица, если желаете, на память возьмите. Промою, просушу — и берите.

— Спасибо, — сверкнула Люся своей доброй, белозубой улыбкой.

— А вы, товарищ старшина, видно, любитель рыбку поесть?

Радист постарался вложить в эти слова побольше ядовитой насмешки и перехватил Люсин взгляд, полный отнюдь не одобрения, — удивленного упрека.

— Любитель! — безмятежно согласился разведчик. — Мы, поморы, на трещечке выросли, трещечка нам силу дала. Была она у нас в прежние дни вместо хлеба. Слышал ты, может, поговорку: «Море — рыбачье поле»? Потому и называется треской, что трещит, когда высушим. А настоящее ее название — вахня. Объедение, если ее умеючи приготовить! У нас, детворы, слюнки текли, когда, бывало, папаша привезет улов. Выберет вахню покрупнее, а мама ее сварит на поморский лад: с лучком да с постным маслом.

— Не до рыбки нам теперь! — грубо сказал Бородин. Его раздражало спокойное превосходство в тоне этого человека. — Нам немцев расколотить нужно, а потом уж гастрономией заниматься.

— А одно другому иногда не мешает, — сказал Агеев. Лицо, только что освещенное мечтательной улыбкой, потемнело, напряглось жесткими углами: — Одно другому не мешает, браток, будь уверен!

Он продолжал разбирать мерзлые узлы сети, отбрасывать водоросли и мусор.

«А ну их, петухов этих, уйду я от них, — подумала Люся. — Нет, старшина Агеев, пожалуй, не петух, очень спокойный, очень выдержанный, отбивается от Вани, как от мальчишки. — Ей вдруг стало жалко Ваню. — Хочет одолеть в споре спокойного старшину и не может. И от этого злится, глупеет все больше. Действительно, как мальчишка! Такой задушевный, красивый, а ведет себя точно ребенок».

Стало весело и легко на душе. Так весело и легко, как не было уже много дней.

Не могла больше мучить Ваню. Тронула пальцем губчатый холодный лучик морской звезды, еще раз поблагодарила старшину за подарок, вместе с Ваней сбежала по тропке к воде.

Ноги скользили по крутому извилистому спуску.

Бородин хотел взять ее за руку, но вырвалась, ловко сбегала вниз. Бородин сорвал на бегу веточку ползучей березки.

— Вместо цветка! — сказал Ваня. Воткнул веточку в петлицу Люсиной шинели. Задержал руку на ворсистом сукне, заставил ее замедлить шаг.

Море ударялось о камни, взлетало косыми фонтанами, кропило лица освежающей влагой. Ваня взял ее за руку, крепко держал, помогал перепрыгивать с одного валуна на другой. Его шинель распахнулась, из-под жесткого меха шапки блестели счастливые глаза.

— Вот молодчина, что приехала! — говорил Ваня. — Только ты, Люська, признайся: специально из-за меня или просто случай вышел?

— Из-за тебя, ясно из-за тебя! — откликнулась Люся. — Понятно, если бы не американцы эти, не выбралась бы сюда. Военврач и то удивился, отговаривал…

— А зачем тогда с этим разведчиком играешь? — спросил Бородин. Его лицо потемнело, а глаза вдруг стали бесцветными, приобрели то бешеное выражение, которое так не любила Люся. — Смотри, Люська, в случае чего…

— Что «в случае чего»?

— А то, что этим не шутят. Даром, ты от меня далеко, если полюбишь еще кого, не пощажу ни тебя, ни его.

— Так-таки и не пощадишь? — смеялась Люся. Даже эти угрозы и радовали и смешили ее. Угрожает, ревнует, — значит, любит.

Они остановились возле рогатой, выступающей в сторону моря скалы, присели на камень в подветренном месте. Ваня сжал ее плечи сильной и нежной рукой, поцеловал, так что стало больно губам.

— Не дразни ты меня, Люська! Я и так здесь тоскую. Такая война идет, а кругом камни да вода, и ни одного врага в глаза не видел.

— Уж очень ты воинственный, — сказала Люся. Было бесконечно приятно сидеть так, прижавшись к его груди, чувствуя его родные, робкие руки.

— Да, я воинственный, — сказал Ваня. — Мне бы сейчас летчиком или разведчиком быть.

Обнимал ее все увереннее и крепче, все ближе надвигались затуманенные любовью глаза. Она сделала над собой усилие, вырвалась, встала.

— Ванечка, пора. Наверное, доктор меня ищет. Мы еще капитана не перевязали.

— Никто тебя не ищет, — привлек ее к себе Бородин. — Не слышала разве? Застрелился капитан.

— Застрелился?

— Точно. Ребята рассказывали, радиограмму передавали об этом. Побудь еще со мной.

— Нет, мне пора, я озябла…

Быстро пошла по берегу. Бородин нагнал ее, шел рядом.

— Меня майор, наверное, ищет, — сказала озабоченно Люся.

— Никто тебя не ищет. Эх, не хочешь остаться… Когда погуляем снова?

— Ваня, не нужно. Вот кончится война. Я тебе обещаю… Ни о ком другом не думаю, ты мой любимый.

— Когда окончится война?! Шутишь?

Догнал, хотел обнять, задержать, но она уклонилась, взбегала по тропинке. Он поскользнулся, отстал. Люся не останавливаясь обернулась разгоряченным лицом, окинула его полным любви извиняющимся взглядом.

— Не сердись на меня, Ваня…

За ней захлопнулась дверь.

Бородин остановился между домами. Тяжело дышал, почувствовал, как пробирает холодный ветер, как словно померк вокруг ясный осенний день.

Агеева уже не было на скамейке. Из двери дома, где радиорубка, вышел приезжий политрук — сутуловатый, худой, в шапке-ушанке, надвинутой на прикрытые круглыми стеклами глаза.

— Товарищ политрук, разрешите обратиться, — прозвучал за спиной Людова просительный голос.

Валентин Георгиевич обернулся. Перед ним стоял стройный краснофлотец с юношеским румяным лицом, с сумрачным взглядом из-под сдвинутых напряженно бровей.

— Обращайтесь, — сказал Людов.

— Радист первого класса Бородин. Имею просьбу.

— Слушаю вас, товарищ Бородин.

— Подал я докладную командиру батареи об отчислении меня на передний край, в части морской пехоты. Вполне здоров, сдал до призыва комплекс зачетов «Готов к труду и обороне». Перед войной был радистом эсминца, имел несчастье участвовать в самодеятельности корабля.

— Несчастье? — удивился Людов.

— Так точно. То есть сначала казалось мне все отлично, был списан в ансамбль песни и пляски, исполнял сольные номера. Да как началась война, понял: должен с оружием в руках бить врага. Просил об отправке на передовую, а угодил прямым курсом в эту дыру.

Людов молча слушал, не сводил глаз с молодого, взволнованного лица.

— Я, товарищ политрук, понимаю: начальству виднее, кого куда отправить. Только взяли бы вы меня в свой отряд.

— А вместо вас кто останется, товарищ Бородин? — спросил Людов.

— Подготовил я себе здесь смену. Дублер мой самостоятельную вахту несет, я его натаскал. Хоть командира батареи спросите.

Замолчал, смотрел с тревожным ожиданием.

— А вы сознаете, что жизнь разведчика — тяжелый, опасный труд, каждый день — встреча со смертью? Отнюдь не прогулки, товарищ Бородин!

— Сознаю. Если нужно, жизнь отдам, под пытками слова не скажу.

— Что ж, я подумаю, — сказал Людов. — Радисты нам в отряде нужны…

Помолчал снова.

— Товарищ Бородин, у меня к вам встречная просьба. Не выясните ли, по какой программе идет сегодня Второй концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром?

— Второй концерт Чайковского? — переспросил удивленно.

— Да, в исполнении оркестра Московской филармонии. Объявлен несколько дней назад, но я запамятовал за всеми этими делами. И забыл попросить вахтенного радиста уточнить время передачи. — Командир разведчиков устало усмехнулся. —Я видите ли, большой любитель симфонической музыки и, если улучу нынче время…

— Есть, узнать, когда будет Второй концерт Чайковского, — сказал Бородин.

Глава восьмая ПОКАЗАНИЯ МИСТЕРА НОРТОНА

Когда Валентин Георгиевич получил радиограмму, уже кончался короткий осенний день. Лиловатые сумерки окутывали дома, снег подернулся серо-голубыми тенями.

— Адмирал приказал мне, пока не прибудет к вам прокурор, провести предварительное дознание в связи со смертью капитана, — сказал Людов командиру батареи. — Прошу указать помещение, где можно поговорить с людьми.

— А та каюта… — начал Молотков.

— Комната с телом капитана Элиота должна остаться в неприкосновенности до прибытия следственных работников.

— Что ж, пойдемте, — вздохнул Молотков. — Может быть, пообедаете сначала?

— Поем, если не возражаете, позже. Есть неотложные разговоры.

Они вошли в теплый коридор.

Краснофлотец с полуавтоматом стоял перед комнатой с телом Элиота.

Молотков толкнул дверь в начале коридора, пропустил Людова вперед.

— Расположился я было здесь сам, когда пустил американцев к себе… Да, видно, такая моя планида — кочевать с места на место…

Лейтенант взял с полочки над койкой зубную щетку, тюбик с пастой, бритвенный прибор. Снял с вешалки полотенце.

— Перейду на сегодня спать в экипаж. Располагайтесь за столом, товарищ политрук. Отдыхать можете на койке.

— Думаю, дознание будет недолгим, — сказал Людов. — Побеседую с иностранцами и освобожу помещение. Можете оставить все, как есть.

— Да нет, — вздохнул командир батареи, — освободите вы — подгребет прокурор, потом еще кто-нибудь из начальства. Я уж лучше прямо в кубрик… Вам нужны бумага и чернила? Вот они на столе.

— Спасибо, — сказал Людов. Окинул взглядом помещение канцелярии. Кроме койки, покрытой серым байковым одеялом, здесь стояли несгораемый шкаф, стол у проклеенного бумажными полосами окна.

Молотков закрывал окно хрустящей черной шторой затемнения.

— Если не ошибаюсь, эта комната точно такая, как та, где скончался капитан Элиот? — спросил Людов.

— Так точно, — откликнулся Молотков. — Все каюты здесь по одному стандарту.

— А ключ от нее у вас в кармане? Вас не затруднит оставить его в замке?

— Пожалуйста… — Молотков вынул ключ из кармана, вставил в дверной замок, взглянул, удивленно. — И вы тоже думаете запереться?

— Нет, пока запираться не намерен. Но это весьма удачно… Не пригласите ли сюда мистера Нортона?

— А мне присутствовать при разговоре?

— В вашем присутствии необходимости нет. Разговор, как понимаете, будет вестись по-английски. В случае необходимости как могу с вами связаться?

— Вот кнопочка звонка. Вызов дежурного по батарее. Он меня тотчас разыщет. На курорт пока ехать не собираюсь, — грустно пошутил лейтенант.

— Более курортное место, чем здешние края, найти трудно, — подхватил шутку Людов. Снял шинель и шапку, стряхнул капли растаявшего снега.

— Кстати, товарищ лейтенант, как могло получиться, что никто не слышал выстрела капитана Элиота?

— Получилось это очень просто, — сказал Молотков. — Когда ведем зенитный огонь, все на боевых постах. В доме, стреляй не стреляй, никто не услышит. Покончил-то он с собой, наверно, во время тревоги.

— А что, по-вашему, толкнуло его на самоубийство?

Молотков пожал плечами:

— Кто его знает.. Приняли мы их хорошо, гостеприимно, санитар руку ему осмотрел, положил в гипс. Правда, он что-то нервничал очень, негра к себе вызывал, кричал на него и на помощника. Естественно, расстраивался, что загубил транспорт. Но до такой степени расстроиться, чтобы пустить себе пулю в лоб… А вы что думаете, товарищ политрук?

— Об этом я сообщу вам несколько позже, — любезно сказал Людов. — Двое других где были во время тревоги?

— Очевидно, в убежище, в скалах. А когда заперся капитан, первый помощник пришел в кубрик, попросил там постелить койку.

Замолчал, ждал: не будет ли еще вопросов. После паузы сказал:

— Так я позову американца?

— Пожалуйста, пригласите.

Первый помощник капитана «Бьюти оф Чикаго» почти тотчас вошел в комнату, остановился у двери.

— Присаживайтесь, мистер Нортон, сэр…

Людов устало горбился над столом, но предупредительно встал, пододвинул стул.

Нортон сел, повернул к Людову внимательное лицо.

— Я доложил командующему о положении вещей, — сказал Людов. — Адмирал огорчен смертью капитана, выражает сочувствие.

Нортон молча склонил высокий, бледный лоб.

— Но координаты, сообщенные вами, неверны, — продолжал Людов.

— Неверны?! — вскрикнул американец.

— «Бьюти оф Чикаго» не могла потонуть в месте, сообщенном вам капитаном. В том квадрате Баренцева моря очень большие глубины и совсем нет рифов и скал. Предположить же, что судно потонуло от мины или от торпеды, тоже нельзя.

— Почему же? — спросил Нортон. — Насколько я знаю, повреждения, получаемые торпедированным судном и судном, на всем ходу врезавшимся в камни, довольно похожи. Я не могу поклясться, что слышал взрыв, однако…

В задумчивости он налег локтем на стол, подпер рукой подбородок, недоуменно смотрел на русского офицера.

— Нет, мистер Нортон, это предположение исключается тоже, — сказал Людов. — Как раз в квадрате сообщенных вами координат патрулировала наша подводная лодка. Наши подводники могли не заметить дыма и мачт «Бьюти», но несомненно уловили бы отзвуки взрыва, если бы таковой имел место.

— Но капитан Элиот не мог дать мне ложные координаты! — сказал запальчиво американец. — Вы оскорбляете его память, сэр!

— Я не хочу оскорбить память капитана, сэр, — отпарировал Людов. — Но есть поговорка: «Факты — упрямая вещь». Транспорт, который капитан Элиот должен был доставить в Мурманск, исчез. Капитан покончил самоубийством, сжег судовые документы. Как выясняется, он дал вам ложные координаты гибели «Бьюти оф Чикаго». Я не хочу пока высказывать никаких подозрений, но должен выяснить все обстоятельства дела. Хотите ли вы помочь мне в этом, мистер Нортон, сэр?

Нортон сидел неподвижно. Медленно потер лоб ладонью. Вскинул на Людова прямой сосредоточенный взгляд:

— Да, я понимаю вас. Я хочу вам помочь. Этот чудовищный поступок капитана — сожженные документы! Я хочу помочь вам и по долгу службы и глубоко уважая ваш храбрый народ, который так стойко отбивается от врага. Я отвечу на любые вопросы. Простите, не знаю еще, с кем говорю?

— Я офицер морской разведки, моя фамилия Людов… Когда ночью перед самоубийством он не впустил вас в комнату, он объяснил почему?

— Нет, не объяснил. Он только ругался, богохульствовал и требовал оставить его одного. Капитан был в каком-то исступлении после гибели корабля. После того как он выгнал меня, к нему пошел негр Джексон спросить, не нуждается ли он в чем-либо. Джексон доложил мне, что мистер Элиот не впустил его в комнату тоже.

— А позже Джексон не заходил к капитану?

— Не знаю. Когда началась воздушная тревога, негр вышел из общей комнаты, где мы спали, и долго не возвращался.

— Порванная Библия принадлежала капитану Элиоту?

— Да. Вы, может быть, не знаете, что для капитанов наших судов Библия — необходимая книга. Кэптин заменяет на море капеллана, например, когда приходится совершать похоронный обряд.

— Каковы были политические убеждения мистера Элиота?

— Как вам сказать? — Нортон криво усмехнулся. — Боюсь, он не позволял себе роскоши иметь какие-то свои убеждения. Мы, соленые лошади, делаем то, что приказывает босс. Чем больше нам дают долларов, тем меньше у нас собственных убеждений.

— Расскажите подробности аварии…

Людов придвинул бумагу, взял карандаш.

— Постараюсь рассказать все, что знаю…

Нортон вынул из кармана пачку сигарет в лакированной обертке, вложил сигарету в мундштук, чиркнул спичкой.

— Простите, я не предложил… — Он протянул Людову пачку. — Настоящий Честерфильд.

— Спасибо, я не курю, — сказал Людов.

— Завидую вам… — Нортон порывисто затянулся. — В день перед гибелью «Бьюти» мы с капитаном почти все время были на мостике вдвоем. Неоднократно принимали сигналы о вражеских подводных лодках. Была хорошая видимость, сравнительно спокойно, но к ночи поднялся нордовый ветер, волнение до пяти баллов. Мы почти падали от усталости, проводя на мостике за сутками сутки. Восточнее острова Ян-Майен капитан решил обсушиться и поспать, оставив на мостике меня одного.

— На каких координатах это было, не уточните ли, сэр?

— Пожалуйста… — Нортон назвал координаты. — Я как раз перед этим занес их в судовой журнал… Не прошло и часа, как капитан снова взошел на мостик. «Дьявольская темнота, Нортон, в этих широтах, — сказал капитан. — Не могу больше лежать в каюте, когда вокруг бродят их перископы». Он взглянул на меня в синем свете лампочки у нактоуза. Я почти спал стоя, у меня, верно, был очень измученный вид. «Живо вниз — и спать, пока не позову вас!» — зарычал на меня капитан. Бедный старик, При его невозможной манере разговора у него было доброе сердце! Я хотел остаться, но он буквально прогнал меня в каюту.

Нортон замолчал, заново переживая все испытанное в ту ночь.

— Когда я добрался до койки, повторяю, я почти валился от усталости с ног. И не только от усталости — качка усиливалась. Помню, как я танцевал по каюте, стараясь снять мокрые сапоги. Я переоделся в пижаму. Может, это было глупо в условиях похода, но я не раздевался уже пятые сутки, хотелось по-настоящему отдохнуть. Эта пижама так и осталась на мне…

— Мне рассказывали подобравшие вас, — сказал Людов.

— Да? Они заметили на мне пижаму?

Людов кивнул.

— Я задремал, — продолжал Нортон, — и следующее, что помню, меня с силой подняло в воздух, выбросило из койки, ударило о переборку. Я почти потерял сознание от боли. Слышал топот многих ног над головой, крики, заглушавшие грохот шторма. На мостике стоял капитан Элиот. Не забыть его лица с влажными, воспаленными глазами. «Они подстерегли нас, Нортон! Проклятые, подкараулили нас, «Бьюти» идет ко дну!» — прокричал капитан. Палуба накренилась, на мостике было трудно стоять. Команда спускала шлюпки.

— Простите, как погружалась «Бьюти»: носом или кормой? — спросил Людов.

Нортон взглянул недоуменно. Он был весь во власти страшных воспоминаний.

— Носом или кормой?.. Позвольте… Она погружалась кормой… — Он замолчал, как будто сбитый вопросом с толку.

— А каков был характер разрушений?

— Характер разрушений? — повторил Нортон.

— Да, характер разрушений на судне. Все же ваше мнение, транспорт был торпедирован или наскочил на мель?

Нортон помолчал, устремив на Людова взгляд своих полных смущения глаз.

— Сэр, хочу быть вполне откровенным. Я не знаю, какого рода повреждения были на «Бьюти»… Началась паника. Это повредит моей карьере, повредит памяти капитана Элиота, но нам было не до того, чтобы устанавливать, отчего произошла катастрофа.

— Вы хотите сказать, что вам, первому помощнику капитана, даже не пришла в голову мысль бороться за жизнь корабля?

Держа слегка дрожащими пальцами, Нортон раскуривал новую сигарету.

— К сожалению, сэр, это так. Я еле двигался после удара о переборку. — Он вдруг понизил голос, приблизил к Людову костистое, щетинистое лицо. — И я не хочу позорить капитана Элиота! Но у него был один порок. Порок, свойственный, к несчастью, большинству моряков. Он много, неумеренно пил во время похода.

— И он был пьян в момент аварии?

— Да, он был пьян, хотя держался на ногах тверже меня. «К шлюпкам, сэр, вы забыли свои обязанности!» — закричал он, когда я взбежал на мостик. Я взглянул в сторону шлюпок, матросы не справлялись со спуском, я бросился туда.

Нортон сделал несколько порывистых, глубоких затяжек.

— Мне жалко «Бьюти», это был красивый надежный корабль… Когда мне удалось навести порядок и шлюпки уже были спущены, готовы отплыть, я позвал капитана. Его не было среди нас. Я бросился на мостик, приказав шлюпкам ждать.

— «Бьюти» продолжала погружаться?

— Она накренилась так, что трудно было держаться на ногах. Капитан стоял возле штурвала, в свете луны, вынырнувшей из-за туч, покачивалась его большая фигура. «Вас ждут в шлюпке!» — закричал я. «Я останусь на «Бьюти», — ответил капитан Элиот. Тут я нарушил субординацию: встряхнул его за плечи, от него несло запахом рома. «Сэр, у вас есть обязанности перед экипажем, корабль вы не спасете, но нужно спасать людей, помочь им добраться до берега!» Я потянул его за собой, он следовал за мной, как во сне. Когда мы подходили к трапу, я споткнулся обо что-то, чуть не полетел за борт. На мостике лежал рулевой Джексон. Мы провозились несколько минут, приводя его в чувство. Когда втроем вышли на ростры, шлюпки уже отошли, не дождавшись нас. Нам удалось спустить еще одну шлюпку, мы провели в море несколько часов, пока нас не спасли ваши люди.

— И вы ни разу не взглянули на карту и в судовой журнал? Вы же штурман транспорта! — сказал Людов.

Нортон молчал. Его высокий лоб с зачесанными на бок прядками редких волос порозовел. Он откинулся на стуле, надменно выставив подбородок, засунув руки в карманы.

— Зачем вы хотите сбить меня с толку, лейтенант? Вы ловите меня на слове, как агент страховой компании. Я уже сказал, что не имел возможности увидеть координаты.

Людов снял, стал тщательно протирать очки.

— Я не ловлю вас на слове, мистер Нортон. Но повторяю: «Бьюти оф Чикаго» везла предназначенный нам груз, и нам нужны координаты аварии. Если, вопреки вашим впечатлениям, судно не пошло ко дну, а сидит где-нибудь на камнях, может быть, удастся его спасти.

Он замолчал, надевая очки.

Нортон молчал тоже. Вынул мундштук изо рта.

— Прошу прощения за резкость, сэр. Этот поход измучил нас, я стыжусь своего поведения в минуты катастрофы. Капитан Элиот покончил с собой, не выдержав позора. Может быть, следовало бы и мне таким образом расплатиться за легкомыслие. И я обязан был знать координаты аварии! Но повторяю, когда я выбежал на мостик, капитан уже спрятал документы в непромокаемый пакет, держал их под мышкой.

— Но вы говорите, что капитан решил не покидать корабль. Зачем же он упаковал журнал и карту?

Нортон погрузился в мрачное молчание. Потом устремил на Людова укоризненный взгляд карих, правдивых глаз:

— Я понимаю вашу позицию, сэр. У вас есть приказ, вы стараетесь выполнить его. Но, повторяю, не ловите меня, как страховой агент, не оскорбляйте напрасно. Я не знаю координат, если те, которые сказал мне капитан Элиот, неверны…

— А может быть, их помнит Джексон?

— Джексон? — нахмурился Нортон.

— Да. Во время аварии он был у штурвала.

— Спросите его, — отрывисто сказал Нортон.

— Вы думаете, это бесполезно? — мягко произнес Людов.

— Думаю, бесполезно. Но спросите у него, попытайтесь. Рулевой — только живая часть машины, исполнитель команд. И хотя Джексон — лучший из негров, которых я когда-либо встречал, думаю, что он не сможет нам помочь в этом деле.

— Какие отношения были у него с капитаном?

— Джексон — честный парень! — с жаром произнес Нортон. — Я с ним в плавании первый раз, но не заметил за ним ничего плохого. Старательный, исполнительный, послушный. Не то что другие негры — мстительные, злопамятные твари. Он старался услужить даже капитану, против которого любой другой на его месте мог затаить зло.

Нортон осекся. Людов ждал молча. Нортон старательно вставлял сигарету в мундштук.

— А почему Джексон мог затаить против капитана зло? — спросил Людов.

Нортон вертел в пальцах нераскуренную сигарету.

— Сэр, не хочу говорить дурно ни о ком, тем более о мертвом. Но после того как мистер Элиот почти прикончил негра, пробил его голову…

— Разве не толчок при аварии причина его раны?

Нортон криво усмехнулся.

— Толчок при аварии!.. Я думаю, лейтенант, пришло время сказать чистую правду. Когда капитан был пьян, он становился подлинным зверем. Все боялись его как огня. Если «Бьюти» действительно наскочила на мель, он мог подумать, что это вина рулевого, неточно державшего курс.

— А почему вы думаете, что Джексона ударил капитан?

Нортон медленно закурил.

— Когда на мостике я споткнулся о тело Джексона, рядом с ним лежал кольт капитана, запачканный кровью. Да, кольт был липким от крови, когда я поднял его и сунул капитану в карман. Лучше бы я выбросил револьвер за борт.

Людов прошелся по комнате, вернулся к столу.

— Мистер Нортон, хочу задать вам на первый взгляд странный вопрос.

Нортон ждал молча.

— Если бы не очевидность, что капитан Элиот, запершись, покончил с собой, были бы, по-вашему, основания подозревать Джексона в убийстве из мести?

Нортон придвинул пепельницу, тщательно раздавил окурок, вставил в мундштук другую сигарету. Потом пожал плечами:

— К счастью, картина самоубийства слишком очевидна. И повторяю, не похоже, чтобы Джексон затаил зло. Здесь не корабль, он имел возможность не общаться с капитаном, не оказывать ему услуг.

— А он, как мне доложили, даже принял поручение капитана купить ему ром, — сказал Людов.

— А вы знаете и об этом? — прищурился Нортон. — Да, Джексон готов был бежать за ромом. Бедняга. Видели бы вы, с каким удовольствием он ухватил доллары капитана, как неохотно вернул деньги. У негра есть достоинство, которое вы назовете, возможно, недостатком.

— Какое достоинство?

— Он неравнодушен к деньгам. Экономит каждый заработанный цент. Для него деньги — главное в жизни, как, впрочем, для многих из нас.

— Кстати, мистер Нортон, вы говорили с Джексоном после смерти капитана?

— Нет, не говорил ни о чем.

— Он знает, что капитан покончил с собой?

— Затрудняюсь сказать… Но вы меня удивили. Вы сомневаетесь, что капитан покончил с собой? А запертая комната?

— Есть способы создать видимость, что комната заперта изнутри. — Людов невесело усмехнулся. — В частности, мистер Нортон, эти способы широко разработаны на страницах выходящих у вас детективных романов.

— Ах, вот что… — Нортон помолчал. — В таком случае тоже хочу задать вам вопрос. Если бы не очевидность, что капитан покончил с собой, можно допустить, что его убил ваш норвежец?

Он откинулся на стуле, смотрел как игрок, сделавший удачный ход, с любопытством ждущий ответа.

— Нет, — раздельно, почти торжественно заговорил Людов. — Это предположение исключено. Свенсон наш боевой товарищ, проверенный в походах. Он участник Сопротивления, честнейший, бесхитростный человек… А вы запомнили разговор на боте?

— Запомнил ли я? — Нортон сосредоточенно курил. — Норвежец сказал всего несколько фраз, он с трудом объясняется по-английски. Напомнил о том, что капитан прогнал его со своего судна где-то в Чили, не заплатив заработанных им денег. А мистер Элиот по обыкновению начал ругаться, вместо того, чтобы поблагодарить человека за помощь, может быть, возвратить старый долг. Увы, это похоже на капитана… И может быть, потому… — Американец осекся.

— Что вы хотели сказать, сэр? — спросил после паузы Людов.

— Нет, я забыл упомянуть… Капитан Элиот вчера был чем-то напуган. Требовал, чтобы я все время держал дверь запертой. А когда я выбежал по тревоге, как вы знаете, даже не впустил меня обратно…

— И он не сообщил вам причин своего страха?

— Нет, не сообщил…

— Вопросов к вам больше не имею, — сказал Людов. — Вам следует теперь отдохнуть после всех этих волнений, сэр.

— Спасибо, сэр. — Нортон встал, слегка потянулся. — Попробую заснуть, я чертовски устал. — Он задержался на пороге. — Может быть, послать к вам Джексона?

— Не нужно, не беспокойтесь. Прошу вас пока вообще не говорить с Джексоном.

— Ай-ай, сэр!

Когда дверь за помощником капитана «Бьюти оф Чикаго» закрылась, Валентин Георгиевич вынул из кармана кителя золотисто-желтый прозрачный портсигар — память об одном из «юнкерсов», сбитых нашими зенитчиками в сопках. В портсигаре белели несколько кусков рафинада.

Валентин Георгиевич задумчиво взял кусочек сахару в рот. Присел на койку, сбросил ботинки, лег не раздеваясь поверх одеяла. Лежал совсем неподвижно, вытянув вдоль тела худые смуглые кисти.

Что предпринять дальше? Разговор с Нортоном дал кое-что, заслуживающее внимания. Любопытно сообщение, что рану рулевому нанес капитан. При каких обстоятельствах это произошло? Действительно ли покойный терял голову, опьянев, или, может быть… Возможно, были другие причины его конфликта с Джексоном?

Не может не удивлять, что капитан Элиот хотел остаться на борту тонущего судна, но в то же время упаковал карту и судовой журнал. И почему вообще он решил остаться на мостике «Бьюти оф Чикаго»? Есть традиционное, романтическое представление: когда гибнет корабль, капитан до конца не уходит с его борта. Сейчас, в дни войны, совсем не то происходит на судах капиталистических стран. И команда и капитан очень охотно покидают даже при небольших повреждениях принадлежащие частным владельцам суда. Не так, как на нашем флоте, где командир привык считать свой корабль частью советской суши, борется за жизнь корабля, как за собственную жизнь…

Адмирал приводил случаи диверсий на американских судах. По словам Нортона, капитан Элиот даже не приказал установить причину разрушений на судне. Стоял на мостике пьяный рядом с оглушенным им рулевым… Если верить Нортону… Есть веское основание не вполне верить ему. Естественно ли, что первый помощник капитана, штурман, в минуты аварии не счел нужным взглянуть на карту и в судовой журнал? Характерен рассказ одного из наших штурманов. Когда он тонул вместе с кораблем, на котором служил, не вся жизнь прошла у него перед глазами, как пишут в романах, а перед мысленным взором возникла лишь карта с линией прокладки, приведшей к гибели корабля…

Почему Нортон отбился от остального экипажа? Рискнул собой, не хотел оставить в беде своего капитана? Как совместить факты, что капитан требовал срочно связать его с представителем Соединенных Штатов, но, не дождавшись встречи, покончил с собой? Почему он сообщил Нортону неверные координаты?

Нужно поговорить с Джексоном. Вызвать его сюда или, правильнее, пойти в кубрик, побеседовать с рулевым там? Там находится Нортон, но он, возможно, уже спит… Он весьма благожелательно говорит о Джексоне…

Джошуа Нортон — человек с бледным высоким лбом и чуть трепещущими от возбуждения руками. Его нервность понятна — он не высыпается которую ночь, столько пережил после гибели «Бьюти». Но он предупредителен, полон желания помочь. С какой любезной готовностью он распахнул туго набитый чемодан капитана, а потом собственный чемодан… Вызвать на откровенность Джексона будет труднее. Когда Джексон в последний раз виделся с капитаном?.. Толстая нитка под снегом и воткнутый в стол нож…

Валентин Георгиевич встрепенулся, сел на койке. Кажется, задремал. Хотел прилечь лишь на минуту и вот заснул, когда дорога каждая секунда.

Он взглянул на часы. Все в порядке, пролежал не больше пяти минут.

Надел ботинки, застегнул китель, нажал кнопку звонка.

В комнату заглянул рассыльный.

— Товарищ краснофлотец, пригласите сюда матроса Джексона.

— Есть, вызвать матроса Джексона, — отрепетовал рассыльный.

Валентин Георгиевич терпеливо ждал. По коридору простучали шаги. Рассыльный вырос в полураскрытой двери.

— Не хочет он идти, товарищ политрук. Прямо прирос к табурету.

— Не хочет идти? — Людов встал, протянул руку к шинели. — А что делал Джексон, когда вы пришли в кубрик?

— Да, как всегда, у койки сидит, сапоги чьи-то тачает.

— А другой американец?

— Другой американец спит. Я видел: как пришел он от вас, так сразу и лег.

— Спасибо, свободны, — сказал Валентин Георгиевич, надевая шинель.

Глава девятая ЛЮДОВ ПРОВОДИТ ЭКСПЕРИМЕНТ

Валентин Георгиевич застегнул шинель на все пуговицы, нахлобучил на лоб командирскую шапку-ушанку с потертым кожаным верхом, еще влажным от растаявшего снега. Одна мысль о необходимости выйти сейчас наружу, в холодную, ветреную ночь, заставила его поежиться, еще плотнее надвинуть шапку на брови.

У порога он задержался, вынул из замочной скважины ключ, вставленный в дверь Молотковым. Ключ был точно таким, как тот, что лежал перед мертвым Элиотом… Подержав ключ на ладони, вставил его обратно в скважину, шагнул в коридор, вышел на воздух.

Его охватила промозглая темнота, в лицо пахнули бодрящие запахи студеного моря. Волны шумели глубоко под обрывом, во мраке расплывались очертания соседнего дома. Ни полосы света не пробивалось из окон.

Вдруг дверь приоткрылась. Еле различимый силуэт возник на крыльце, под легкой поступью заскрипел снег. Дверь закрылась и распахнулась опять.

— Люська, подожди! — прозвучал полный страстной нежности голос. Людов почти столкнулся с высоким матросом. Матрос порывисто спрыгнул с крыльца. «Похоже по голосу — тот радист, что обращался ко мне, просился в разведчики», — подумал Людов.

— Куда пошла, Люся? — Краснофлотец смотрел в темноту, вслушивался в неумолчный рокот прибоя.

— Здесь я, здесь. Ну, что шумишь? — ответил тихий девичий голос. Совсем не похожий на тот, который был у медсестры Треневой днем. Таинственно приглушенный, немного робкий, счастливый. — Давай к морю спустимся, Ваня. Хочешь пройтись? Я вот только дороги не найду в темноте.

— Знаю дорогу, не упадем. Возьмись за руку, крепче держись! Хорошо придумала, Люська. Знаешь, здесь ночью море красивое какое!

Шаги удалялись в сторону берегового обрыва.

Усмехаясь, Валентин Георгиевич взошел на крыльцо. Нужно же придумать: гулять на берегу этой воющей, невидимо трущейся о ледяные, мшистые скалы пустыни! А впрочем, даже такое море покажется им сейчас очень красивым: они смотрят на него глазами своей любви, глазами молодости, преодолевающей все…

— Смирно! — скомандовал дневальный, когда в общежитие батарейцев вошел приезжий командир.

— Вольно, — сказал Людов.

Он прошел вдоль ряда двухъярусных коек, аккуратно застланных одноцветными одеялами. Поверх высоких рундуков белели сложенные квадратиками полотенца.

За длинным столом, под висячей лампой, несколько человек, вставших, когда вошел политрук, вновь стали с увлечением забивать «козла». Среди других Кувардин и Агеев тоже держали черно-белые костяшки в растопыренных пальцах. Норвежский рыбак с треском опустил свою костяшку на стол. Полным довольством светилось его красно-бурое лицо, с нависшими над глазами соломенно-желтыми бровями.

Джексон сидел рядом с отведенной ему койкой на табурете, сжимал между коленями ботинок. Рядом с негром лежал сапожный инструмент.

Мистер Нортон спал на дальней койке, до подбородка укрывшись одеялом.

— Хелло, эйбл симен Джексон! — окликнул вполголоса Людов.

Джексон вскочил с табурета, ботинок упал на пол. Негр стоял — высокий, чуть сгорбленный, вытянув вдоль корпуса руки, будто вылепленные из черного пластилина.

Сидевшие за столом видели, как подошедший к Джексону политрук протянул дружески руку и матрос слегка отшатнулся, его тяжелые кисти продолжали висеть неподвижно вдоль бедер. Джексон стоял не шевелясь, глядя прямо перед собой фарфорово блещущим глазом, оттененным бинтом пухлой повязки.

Рассказывая впоследствии об этом эпизоде, который сыграл немалую роль в развитии дальнейших событий, Валентин Георгиевич признавался, что это была одна из его труднейших, не давших никакого видимого эффекта, бесед.

— И это естественно, — говорил мне командир североморских разведчиков с обычной своей мягкой, немного печальной улыбкой. — Мы, советские люди, имели несколько абстрактное представление о психологии угнетаемых белыми колонизаторами народов. Казалось, только заговори дружески, ну, к примеру, с американским негром, упомяни о международной солидарности трудящихся, скажи, что ты из Советской России, — и собеседник тотчас бросится тебе на шею, раскроет немедленно душу. На практике дело обстояло сложнее… И если учесть положение, создавшееся тогда…

Нет, матрос первой статьи Джексон отнюдь не собирался броситься на шею неизвестному ему советскому офицеру!

Он не ответил на вопрос — знает ли уже о смерти капитана Элиота, только — показалось Людову — лицо его стало почти пепельно-серым, еще напряженнее согнулись широкие плечи,

Валентин Георгиевич присел на койку, указал Джексону место рядом с собой. Казалось, это еще больше насторожило матроса. На повторное приглашение сесть придвинул табуретку, занял самый ее край. Отвечал чуть слышно, голосом, полным откровенного страха.

— Нет, сэр, не знаю, на каких координатах погибла «Бьюти». Не думаю, что в судно попала торпеда: взрыва не было слышно. Я не виноват в аварии, совершенно не виноват, сэр, держал руль точно по компасу, по указаниям капитана. Капитан Элиот все время был на мостике, а мистер Нортон незадолго до аварии ушел вниз…

Был ли сильно пьян капитан Элиот? Нет, сэр, не пьянее обычного, почти в том же состоянии, как в другие дни похода. Отчего у меня поранена голова? Был сильный толчок, меня швырнуло вперед… Нет, сэр, мистер Элиот не ударял меня револьвером, как вам могло прийти такое на ум? Бедный мистер Элиот бывал несдержан и груб, но хорошо относился ко мне, даже привел меня в сознание, не хотел покинуть на «Бьюти».

В этот момент Людов положил руку на колено Джексона.

— Мистер Джексон, — тихо спросил Людов, — почему из Библии капитана Элиота вырвана страница?

Широкое колено подскочило. Негр вздрогнул, словно через него прошел электрический ток.

— О какой Библии вы говорите, сэр? — хрипло спросил Джексон.

— Библия была порвана, когда вы заходили к капитану ночью?

— Ночью к капитану, сэр?

— Да, во время воздушной тревоги.

— Я не был ночью у мистера Элиота. — Лицо Джексона выражало изумление и страх. — Капитан позвал меня вечером, я помог ему поправить повязку. С тех пор я не видел капитана…

— Не заходили к нему в отсутствие мистера Нортона?

Джексон качнул головой, покосился в сторону койки Нортона. Нортон спал в прежнем положении.

Людов встал. Джексон вскочил с табурета.

— Выйдем, товарищ Джексон, мне нужно задать вам еще несколько вопросов.

Выражение мрачного упорства было во всей фигуре Джексона.

— Извините, сэр, я сказал вам все, что знаю.

Он словно прирос ногами к полу. «Сорри, сэр… Донт ноу, сэр… Ней, сэр…»[8] — доносились до слуха Агеева робкие ответы на задаваемые Людовым настойчивые вопросы.

Наконец Валентин Георгиевич вздохнул, надел снятую было при входе в кубрик шапку.

— Фэнк ю, сэр[9], — почтительно ответил Джексон на прощальное приветствие советского офицера, Выждал, когда посетитель достаточно далеко отойдет от его койки, сел. Склонив курчавую голову, пересеченную повязкой, принялся за прерванную работу.

С треском опускались костяшки домино в масляно-желтом свете неярко горевшей лампы.

Проходя мимо стола, Людов сделал почти неприметное движение рукой.

Кувардин небрежно встал, передал костяшки склонявшемуся из-за его плеча любителю «козла».

— Пощелкай за меня, друг. А то я себе уж руки отбил.

Агеев тоже передал свои костяшки, расправил плечи, пошел вслед за командиром.

Разведчики погрузились в черноту наружного мрака.

Где-то за горизонтом, со стороны моря, неярко вспыхивали, трепетали высокие немые зарницы.

— Похоже, артиллерия бьет в океане, — сказал Кувардин.

— Нет, это наши северные зори играют, — откликнулся Агеев. — Товарищ политрук, долго еще здесь отсиживаться будем? В такие ночи самое милое дело — в гости, на чужой бережок.

— Отдыхайте, боцман, вам еще хватит работы, — рассеянно откликнулся Людов.

Еле слышно чавкал под ногами тающий снег. Трепетная зарница свертывалась и вновь распускалась, отливая красноватым и голубым. Звезд не было в нависшем над сопками арктическом небе.

Они вошли в пустую комнату, где слабо накаленная лампа бросала отсветы на чернильницу, листы бумаги, стулья, придвинутые к столу.

Разведчики остановились у двери. Смотрели вопросительно на своего командира.

— Хочу с вами посоветоваться, товарищи, присядьте, — сказал Людов, указывая на стулья. Разведчики поставили стулья рядом, сели плечо к плечу. — Сообщу вкратце задание адмирала, в связи с которым добрался сюда. «Бьюти оф Чикаго» шла к нам с подарками американского народа, с грузом лекарств и теплых вещей. Эти подарки, как сами понимаете, очень пригодились бы нам и на фронте и в тылу. Но еще больше могут они пригодиться гитлеровцам, армии генерала Дитла, который рассчитывал с ходу взять Мурманск, еще до больших холодов расположиться там на зимние квартиры.

Валентин Георгиевич закашлялся, вытер платком рот.

— Но, как видите, Мурманск они не взяли, застряли в норвежских сопках, на подступах к нашим базам. Коммуникации у них — швах, наши подводники топят транспорты, идущие к фашистам вдоль скандинавского побережья. В этих условиях груз «Бьюти» был бы для них подлинным даром божьим.

— Да ведь потонула «Красотка», товарищ политрук! — горько сказал Агеев.

— «Красотка»? — приподнял брови Людов. — Ах, вы перевели имя транспорта на русский язык? — Агеев кивнул. — Что ж, будем звать судно «Красоткой» с вашей легкой руки…

Он прошелся по комнате.

— Так вот, дело в том, что возникает сомнение в самом факте потопления «Красотки Чикаго». Транспорт не торпедирован, на нем не было пожара, обычно возникающего при попадании в борт торпеды. Я уточнил, что все ощущения, пережитые командой «Красотки», могли бы возникнуть и при условии, если бы корабль сел на всем ходу на мель, напоровшись, скажем, на банку или риф, которых так много вдоль берегов Северной Норвегии.

Он подождал, как бы ожидая возражений.

— А ведь правда, могла она и не потонуть, товарищ политрук? И груз ее в целости остался? — живо сказал Кувардин.

— Вот именно, ее груз мог остаться в целости, — повторил Людов. — Но этот груз — около оккупированного гитлеровцами побережья, среди волн и камней. Если даже «Бьюти» еще на камнях, легко может быть разломана штормовыми волнами или, что значительно хуже, захвачена врагом. Поэтому вице-адмирал приказал срочно установить координаты «Красотки».

— Эти координаты унес с собой в могилу капитан Элиот, — продолжал Людов. — Мы нашли его в комнате, запертой изнутри на два поворота ключа. Ключ лежал на столе, рядом с телом, около револьвера и предсмертной записки.

— А карта, судовой журнал? — спросил Агеев. — Это он их, не иначе, в свертке, под мышкой нес, оберегал все время.

— Судовой журнал и карта исчезли. Очевидно, были сожжены. Их остатки обнаружены среди пепла в комнате, где умер капитан.

— Тогда первый помощник знает координаты! Он штурман по расписанию, прокладку вел во время похода, — быстро сказал Агеев.

— То же самое предполагал и я, — продолжал Людов, — но мистер Нортон сообщает, что задолго до аварии ушел в свою каюту. Его отпустил отдохнуть капитан, оставшийся на мостике один. Мистер Нортон утверждает, что, когда, в минуты паники после аварии, он выбрался на мостик, капитан уже убрал карту и судовой журнал и сообщил ему, как выяснилось, неверные координаты. Рулевой Джексон, как видите, не может или не хочет ничего рассказать.

— Рулевой, если не видел записи в журнале и карты, места корабля не знает. Не его это дело, — сказал Агеев. — Разве что слышал какой разговор. Да ведь запуган он крепко.

— И дернул черт застрелиться этого капитана! — хлопнул ладонью по колену Кувардин,

— Все дело в том, товарищи, что капитан Элиот, мне кажется, не застрелился, а был застрелен, — вполголоса сказал Людов.

— В запертой комнате? С револьвером в руке? — удивился Кувардин. — Что ж, его через окно застрелили? И кто?

— Нет, не через окно, — сказал Людов. — И есть основания подозревать…

Он оборвал фразу, обвел взглядом недоуменные лица разведчиков.

— В этом происшествии, товарищи, есть два знаменательных факта: то, что на столе, перед трупом, лежал ключ от комнаты, запертой изнутри, и то, что в стол был воткнут обращенный лезвием к двери нож.

— Ну и что же, товарищ командир? — спросил Кувардин. Сам любитель загадывать загадки, ставить собеседника в тупик, сейчас он был глубоко изумлен.

Агеев молчал, чуть прищурив глаза.

— Хочется мне проверить на практике этот тезис, провести, как говорят юристы, следственный эксперимент, — сказал Людов. Его светло-коричневые щеки слегка порозовели, движения стали быстрее. — Для этого нужен нож.

Блеснули два, одновременно обнаженных разведчиками длинных клинка.

Людов взял из рук Агеева кинжал, отвесно воткнул острием в центр стола.

— Насколько я помню, именно в таком положении мы нашли придерживающий бумажку нож, — сказал Людов.

Он вынул из кармана разысканную Кувардиным нитку-бечевку, расправил ее. По полу протянулся отрезок в десяток метров длиной.

Валентин Георгиевич шагнул к двери, вынул из замочной скважины ключ, пропустил конец нитки в ушко, протянул сквозь ушко несколько метров.

Сложенную таким образом вдвое нитку с ключом на конце петли он перекинул через округлость клинка на столе и направился к двери.

Смуглыми, чуть бугристыми пальцами он протолкнул в замочную скважину два сложенных вместе конца нитки. Перебросил другую часть сложенной нитки через порог, выйдя с ключом в руке из комнаты, закрыл за собой дверь.

— Интересно, — сказал Кувардин.

Раздалось щелканье запираемого из коридора замка.

Разведчики уже поняли, в чем дело, но смотрели не отводя глаз. Вот сложенная вдвое нить шевельнулась, заскользила, как по шкиву, по тыльной стороне клинка, напрягшись, поползла в скважину.

Из просвета под дверью показался влекомый ниткой за ушко ключ. Ключ подполз к столу, поднялся в воздух, перевалился через край стола, застыл рядом с клинком. Нитка подергалась, заскользила по полу, выскользнув из ушка, исчезла в скважине.

— Ну и ну! — только и мог сказать Кувардин, глядя на улегшийся рядом с клинком ключ.

— Отоприте дверь, будьте любезны, — послышался голос Людова из коридора.

Взяв со стола ключ, Агеев отпер замок. Людов вошел в комнату с моточком нитки в руке.

— Здорово, товарищ политрук! — сказал с восхищением Кувардин. — И как только вы додуматься могли!

Но на озабоченном лице командира разведчиков не было и тени удовольствия. Наоборот, глубокое недоумение, почти растерянность прочел на нем Кувардин.

— Я боялся, что этот эксперимент может получиться, — сказал Людов.

— Боялись, товарищ командир?

— Да, это окончательно запутывает дело… — Людов сел к столу, оперся подбородком о сплетенные пальцы рук. — Это уводит нас, товарищи, в сферу бездоказательных подозрений, домыслов, в которых нужно серьезно, не спеша разобраться. И хотя мистер Нортон навел меня на некоторые мысли…

— Да кто он такой, этот Нортон! — взорвался Кувардин. — Пойти, взять его под жабры, поговорить с ним начистоту.

— Спокойнее, сержант, — устало сказал Людов. — Вы хотите сказать, что подозреваете в преступлении мистера Нортона?

— А кого же другого? — Несколько опешил Кувардин.

— Вот именно, кого же другого! — С упреком смотрел на него Людов. — Если здесь действительно налицо имитация самоубийства, мы имеем дело с коварным, тщательно обдуманным преступлением. Почему подозревать в нем именно этого моряка иностранной державы, который участвовал в доставке нам подарков американского народа? У вас есть основания для таких подозрений?

Кувардин молчал.

— Насколько я знаю, у Нортона не было никаких логических мотивов для совершения этого преступления, — продолжал Людов. — Какой смысл был штурману «Бьюти оф Чикаго» убить соотечественника, своего капитана, сжечь корабельные документы? В основе каждого преступления такого рода лежит тот или иной веский мотив. И поскольку ненависть, как, впрочем, и любовь и жажда наживы, лежит в основе большинства таких преступлений, более вероятно предположить, что это сделал Джексон.

— Не мог негр этого сделать! — ударил кулаком по колену Кувардин.

— Но, Матвей Григорьевич, будем объективны! — Смотрел Людов в его негодующее лицо. — Вы почти подсознательно исключили из числа подозреваемых Джексона, как представителя угнетаемой расы. Но Джексон имел все основания ненавидеть капитана, оскорбительно обращавшегося с ним. Учтите, что, как сообщил мистер Нортон, рана Джексону нанесена капитаном Элиотом в момент аварии на «Бьюти оф Чикаго». И хотя Джексон это отрицает….

— А этот шкертик… — начал Агеев. На протяжении всего разговора он сидел молча и замолчал опять, оборвав сам себя. Командир разведчиков скользнул по его лицу задумчивым взглядом.

— Может быть, моя гипотеза вообще не верна и капитан Элиот все же покончил самоубийством, — продолжал Людов размышлять вслух. — Разобраться в этом должно законное следствие. Наша цель — сделать все возможное, чтобы найти координаты аварии. Разгадка здесь может быть в вырванной из Библии странице.

Разведчики смотрели недоуменно. Валентин Георгиевич провел ладонью по пересеченному глубокими поперечными морщинами лбу.

— Ножом, воткнутым в стол, был пригвожден клочок вырванной из Библии страницы, текст которого давал понять, что капитан сам себя лишил жизни. Но из Библии вырван еще один листок. Мистер Нортон любезно разъяснил мне, что капитан должен был иметь при себе Библию для совершения официальных обрядов. Однако из литературы мы знаем и другое. Библия, по традиции многих американских семей, служит для занесения в нее важнейших событий жизни ее владельца… Раздался стук в дверь.

— Войдите! — сказал Людов.

В комнату шагнул рассыльный.

— Товарищ политрук, американец хочет вас видеть.

Из-за его спины выглядывал взволнованный мистер Нортон. Нортон переступил порог.

— Простите, я помешал?

Его взгляд скользнул по кинжалу, воткнутому в стол, по лежащему рядом ключу.

— Лейтенант, мысли о смерти капитана Элиота измучили меня. Вы были правы, есть нечто неестественное в этой картине самоубийства. Капитан Элиот не мог сжечь документы и осквернить Библию, даю вам в этом слово!

Нортон волновался все больше. Замолчал, переводя дух.

— И эта запертая комната, ключ на столе — все как в дешевой детективной книжонке! У капитана была при себе изрядная сумма денег. Эти ваши солдаты, — Нортон кивнул на Агеева и Кувардина, — они видели доллары, когда капитан посылал негра за ромом. И Джексон последним был ночью в комнате капитана… У меня не укладывалось в голове, как негр мог пойти на такое дело, но после вашего с ним разговора я припер его к стене, он путается и лжет, не может объяснить, что делал в комнате капитана.

— И вы обвиняете Джексона в убийстве? — спросил Людов.

— Да, я обвиняю в убийстве этого хитрого, лживого, мстительного пройдоху! — крикнул Нортон. — Обыщите его, не ограбил ли он капитана!

Кувардин и Агеев стояли неподвижно, вслушивались в поток стремительных слов.

— Товарищи, — сказал Людов. — Мистер Нортон выдвигает против Джексона серьезное обвинение. Говорит, что Джексон убил и ограбил капитана. Что ж, придется сделать им очную ставку. Пойдемте, товарищи.

Он взял со стола ключ, в то время как Агеев вкладывал в ножны кинжал. Все вышли в коридор.

— Товарищ политрук, не успел я вам доложить, — сказал вполголоса Агеев. — Этот шкертик, которым в комнату ключ протащили, он ведь мой. Эту парусинную нитку я давеча Джексону дал вместо дратвы.

— А вы знаете, где нашли эту нитку? — откликнулся Людов. — Какой смысл был Джексону зарывать ее в снег, вместо того чтобы просто положить обратно в карман?

— Папаша мой говорил, бывало: «У кого совесть нечиста, у того и подушка под головой вертится», — задумчиво произнес боцман.

Глава десятая ВЕЧЕР В КИТОВОМ

Было так темно, что вышедший наружу Людов невольно поднес руку к глазам — не забыл ли надеть очки. Очки были на месте. Кто-то нащупал его рукав, мягко подхватил под руку.

— Осторожнее, сэр, — прозвучал над ухом голос Нортона. — Не оступитесь, здесь выемка у самой дорожки.

— Спасибо, — сказал Людов.

Ни проблеска звезд и луны не было в угольно-черной бездне над их головами. Поскрипывал невидимый скользкий слой снега. Людов осторожно высвободил руку — глаза привыкали к темноте. Быстро шедший впереди Кувардин открыл дверь.

В кубрике по-прежнему забивали «козла» — звучно хлопали по столу костяшки.

Койка Джексона была пуста.

— Где Джексон? — спросил дневального Людов, — Вышел он минут десять назад с другим американцем… Вот с ними, — кивнул дневальный на Нортона, стоящего возле двери.

— Что он говорит? — спросил Нортон.

— Джексон вышел минут десять назад вместе с вами и с тех пор не возвращался.

— Он не возвращался? — голос Нортона дрогнул. — Я велел ему вернуться в дом и ждать здесь. Может быть, побежал прятать деньги.

Не отвечая, Людов вышел наружу. Промозглая темнота охватила их снова.

— Позовите Джексона, мистер Нортон! — попросил, вернее, приказал Людов.

— Вы считаете это целесообразным? — прозвучал нервный ответ. — Может быть, лучше дождаться его. Поскольку я дал понять, что подозреваю…

— Позовите его! — повторил повелительно Людов.

— Аттеншен[10], Джексон! — Голос американца прозвучал слабо и бесцветно в шуме прибоя.

— Полундра! — почти тотчас отозвался встревоженный голос откуда-то снизу.

— На берегу! В чем дело? — крикнул во мрак Агеев.

— Тут человек разбился. Пособить нужно, — донеслось снизу.

Блеснул луч карманного фонарика в руках Людова, вырвал из темноты утоптанный снег, поручни мостков, ведущие к береговым скалам.

— Кто там с огнем балует! Стрелять буду! — тотчас донесся сверху, с площадки зенитной батареи, голос вахтенного матроса.

Фонарик погас.

Они ступили на доски мостков, спустились вниз по крутому трапу. Внизу, где шумела морская вода, чуть вспыхивали белизной и пропадали рваные гребешки пены.

— Сюда, товарищ, скорей! — позвал женский голос.

Что-то смутно белело около прибрежной скалы. Людов пригнулся. Белел бинт вокруг почти невидимой головы, словно зажатой между камнями.

— Джексон? Жив? — спросил Людов.

— Насмерть разбился, — откликнулась Люся Тренева. В ее голосе звучали слезы.

Негра положили на брезент носилок, носилки внесли в дом.

— Осмотрите его карманы, сэр, — сказал Нортон, Не ожидая ответа, нагнулся к носилкам, провел рукой по куртке Джексона, вытащил из бокового кармана толстую пачку засаленных узких кредиток.

Несомненно, эту самую пачку видели Агеев и Кувардин в руках капитана Элиота на пирсе. Нортон брезгливо держал пачку в руке.

— Вот из-за этих долларов он погубил капитана! Если подумать, что мистер Элиот доверял ему, приводил в сознание на палубе «Бьюти»!

Все угрюмо молчали.

— Я слышал, в Соединенных Штатах есть пословица, мистер Нортон: «Деньги — это океан, в котором тонут совесть и честь», — сказал после паузы Людов.

Майор медицинской службы, осмотрев тело, констатировал смерть от падения с высоты на камни: перелом позвоночника, раздроблена затылочная кость.

— Мы с медсестрой Треневой около моря гуляли, балакали кое о чем, — докладывал Людову взволнованный Бородин. — Вдруг слышим, что-то сверху свалилось. Ни крика, ничего, только вроде хрустнуло, а потом — стоны. Подбежали, всмотрелись — Джексон лежит, приподняться пытается и сразу затих. И дернуло его в темноте по скалам лазить.

— Это моя повязка его подвела, — всхлипнула Люся. — Один глаз завязан — значит, другим хуже видел. Все думаю: а может, плохо я закрепила повязку, сползла она ему на глаз.

Они сидели в комнате втроем. Людов рассеянно слушал, положив локти на стол.

— Вы увидели Джексона, только когда он упал со скалы?

— Так точно, — сказал Бородин. — Тяжелое упало, мы с ней и побежали…

— Он ничего не сказал перед смертью?

Людов почти механически задал этот вопрос. Если и сказал что Джексон, как разобрать, запомнить слова на чужом языке.

— Кажется, бредил о чем-то, — сказала Люся. Смахнула слезы со щек, высморкалась в скомканный комочком платок. Сколько раз смотрела за эти месяцы смерти в глаза — на окровавленных, пахнущих копотью и дымом камнях, у покрытых морской травой нар лазаретов переднего края, у госпитальных коек, когда раненые бойцы умирали у нее на руках — и все не могла закалить свое сердце. Гибель каждого воспринимала как личное горе. А этот Джексон, когда перевязывала его, смотрел так трогательно единственным синим глазом, как ребенок, вытягивал жилистую черную шею… Глупо погиб вдали от родного дома…

Она вновь и вновь повторяла свой короткий рассказ о том, как вместе с Ваней присутствовала при гибели негра, слушала его предсмертный бред. Смотрела в кубрике на пустую койку, на табурет с не убранным еще сапожным инструментом, и опять на глаза навертывались слезы.

Это было перед вечерней поверкой, когда все не занятые на вахте собрались в кубрике у стола. В свете потолочной лампы голубели воротнички фланелевок, темнела парусина матросских рубах.

Все то и дело взглядывали на потертую, изломанную по краям фотокарточку, которая лежала на столе. С коричневатой, глянцевой глади смотрела пожилая женщина. Темное круглощекое лицо невесело улыбалось. Женщина держала на руках курчавую, глазастую девчушку, рядом стоял голенастый, такой же курчавый мальчишка лет девяти-десяти.

Эту карточку нашел под койкой Джексона краснофлотец Сидоркин, подметая перед ужином в кубрике пол.

— Мамаша его, что ли? — тихо спросил кто-то.

— Какая мамаша? Жена! Джексон нам эту фотку показывал, объяснял: супруга его, двое детишек, Мэри и Юджин, — ответил матрос с ближней койки. — Снялись они, когда в поход его провожали.

— А что же она старая такая?

— Стало быть, забот много, — сказал боцман Агеев. Он стоял опершись плечом о борт верхней койки, привычно охватив сильными пальцами черную кожу пояского ремня. — Муж в море, а она дома все хозяйство тащит, деток обстирывает. В Америке-то всякая там механизация, удобства — для богатых, а бедняки, слышал я, даже в Нью-Йорке живут в трущобах, там и днем крысы по комнатам шныряют.

— Когда мы с носилками прибежали, уже кончился он, — рассказывал коренастый зенитчик с мелкой насечкой рябин на юношеском твердом лице. — Отнесли его в дом, а в кармане — пачка долларов. Откуда бы ей взяться? Помните, когда мы рубли ему за починку платили, все хлопал себя по карманам, повторял: «Шоот оф мони», дескать, нет денег.

— Из-за ребят, может, и польстился на деньги, — сказал погрустневший Сидоркин.

— Может, из-за ребят… А может быть, сердце не стерпело, когда капитан орать на него стал, — сказал Ваня Бородин. В памяти явственно возникла картина: разъяренный багроволицый старик беснуется на пороге дома и к нему мчится на цыпочках мускулистый, сгорбленный Джексон. — Ну а когда убил, тут и соблазнился деньгами.

Люся сидела рядом с Бородиным, думала о своем.

С каким-то особым удовольствием, со смутным волнением смотрел Агеев на пылавшие смуглым румянцем девичьи щеки, видел влажный блеск прикрытых густыми ресницами глаз.

— Только и успел он несколько слов сказать перед смертью, — говорила Люся. — Дайте припомнить… Может быть, представлялось ему, что они с корабля спаслись, на шлюпках плывут.

— Фантазерка вы, товарищ медсестра, — сказал Агеев.

— Нет, правда, правда. Он вас, похоже, вспоминал, товарищ старшина. Вас и сержанта.

— Нас-то ему не с чего вспоминать было, — подал голос Кувардин.

— А вот вспоминал! — продолжала Люся. — Подождите, постойте…

Замолчала, подперла щеку маленьким крепким кулачком, смотрела сосредоточенно в пространство.

— Да, вот что он сказал: «Берег, им машу».

— Точно! — подтвердил Бородин. Расстраивался, что в эти минуты Люська совсем забыла его, обращается все чаще к высокому, видному старшине, на которого он давно точит зубы. — Верно Тренева говорит. Так он и сказал! Теперь и я вспоминаю.

Желтоватые, с пестрыми искорками глаза Агеева вдруг зажглись особым интересом.

— А как же это по-английски будет, товарищ краснофлотец? — спросил боцман.

— А он не по-английски, по-русски бредил, если хочешь знать! — отпарировал Бородин. И вдруг осекся, окинул присутствующих недоуменным взглядом: — А ведь чудно, ребята! Как он мог по-русски говорить? И ведь точно так пробормотал, Люська, как ты вспомнила, правда!

— Значит, так и сказал: «Берег, им машу»? — спросил Агеев. — А больше ничего не говорил?

— Нет, больше ничего! — сказала Люся.

Боцман вдруг повернулся, почти выбежал из кубрика.

Валентин Георгиевич шагал по комнате взад и вперед, сгорбившись, как обычно, потупив серое от усталости лицо.

— Разрешите обратиться, товарищ политрук? — постучавшись, Агеев застыл у порога в положении «смирно».

— Обращайтесь, старшина, — рассеянно откликнулся Людов.

— Товарищ политрук, Джексон перед смертью о координатах говорил.

— О координатах? — Людов остановился как вкопанный. Блеснули и погасли стекла устремленных на боцмана очков.

— Точно. Медсестра Тренева вспомнила. Пробормотал перед смертью: «Берег, им машу». Сказал, ясное дело, по-английски, а по-английски «координаты» будет «берингс».

— А что он еще сказал, Сергей Никитич, повторите! — Людов подошел вплотную, с неожиданной силой сжал руку разведчика.

— А еще сказал «им машу», — усмехнулся недоуменно Агеев. — Вот что это значит — не соображу…

— «Им машу»! — впалые глаза Людова просияли. — А помните, радист говорил — приподнимался он, словно дотянуться хотел до чего-то! Ин май шу, боцман! Пойдемте!

Он стремительно пересек коридор, вошел туда, где каменело на сером брезенте носилок неподвижное тело со строгим, точно вырубленным из базальта лицом. Выступали из-под простыни матросские ботинки на толстых, изношенных подошвах.

— Помните, Сергей Никитич, он этот ботинок чинил? — Людов показал на каблук, желтевший свежеобрезанной кожей. — И новые гвозди на каблуке…

Неловкими от нетерпения пальцами он распутывал узел сапожного шнурка.

— Позвольте, товарищ командир, — сказал Агеев. Расшнуровал ботинок, передал Людову.

Они вышли в коридор, вернулись в канцелярию, Людов положил на стол тяжелый ботинок.

— Может быть, оторвете каблук. У вас это выйдет побыстрее. — Обычное спокойствие уже вернулось к нему.

Агеев вынул из ножен кинжал, ввел острие между слоями недавно обрезанной кожи.

Во внутренней поверхности каблука была плоская выемка.

Из выемки выпал сложенный клочок бумаги.

— «Беринге ин май шу». Координаты в моем ботинке! Вот что он сказал, Сергей Никитич!

Людов развернул бумажку — вырванный из книги печатный листок. На полях листка трудным, крупным почерком было выведено несколько цифр, под цифрами короткая фраза.

— Смотрите, боцман, вам и книги в руки, как моряку!

— Координаты, точно! — Боцман читал обозначение широты и долготы, шевелил губами, соображая.

— Будет это чуть мористее Корсхольма. Там, чтобы не соврать, группа скал, осушка, уходят скалы под воду во время прилива. Там, видно, и засела «Красотка».

— Проверим это, Сергей Никитич, и уточним…

Из кармана шинели Валентин Георгиевич вынул большую, многократно сложенную карту Баренцева моря, развернул на столе. Запестрели просторы безбрежной воды, прорезанной зубчатыми, извилистыми линиями берегов, усыпанной, как дробью, множеством цифр и знаков.

— Вот это место, товарищ командир, — положил палец на карту Агеев.

— Расположен этот пункт в непосредственной близости от оккупированных противником берегов, — сказал задумчиво Людов.

Агеев кивнул.

Людов сложил карту, спрятал в карман шинели. Вынул из кармана кителя потертый бумажник, вложил в бумажник драгоценные координаты.

— Сейчас будем радировать адмиралу, доложу о вашей находке. Думаю, неотложнейшая задача теперь — разведать, в каком состоянии «Красотка», есть ли реальная возможность снять ее с камней, привести в наши воды.

Он стремительно прошел к радиорубке. Из-за двери доносились заглушенные выстрелы разрядов, обрывки музыки, постукивание шифрованных передач.

У передатчика сидел только что заступивший на вахту Бородин. Поднялся навстречу Людову.

— Товарищ политрук, уточнил я. Концерт Чайковского передается по второй программе, в двадцать три ноль-ноль по московскому времени.

— Спасибо, товарищ Бородин. Сейчас, к сожалению, не до Чайковского. Срочно вызовите дежурного по штабу…

Агеев остался в комнате один.

Вот, стало быть, как повертывается дело. Вынул из кармана штанов, стал посасывать новенькую трубку с наборным мундштуком — эбонитовым, со стеклянной прокладкой. Не чувствовал вкуса табака. Да и не мог почувствовать: не раскуривал еще трубку ни разу, и неизвестно, скоро ли удастся раскурить.

А страшно хочется затянуться хоть раз после всех трудов и волнений. Провел пальцем по мундштуку. Двенадцать зарубок. Пока только двенадцать врагов удалось уничтожить со времени клятвы в полуэкипаже.

Двенадцать врагов! Он, мирный человек, моряк дальних плаваний, стал беспощадным истребителем в дни этой небывалой войны. Мучительно-четко встали в памяти переживания последнего боевого похода.

Вот лежат они рядом с сержантом на ледяных камнях, совсем близко от землянки вражеского опорного пункта. Возле землянки топчется часовой, долговязый, в короткой шинели. В лунном свете не видно лица врага — только четкий силуэт на синем снеговом фоне. Вот часовой насторожился, пугливо повел головой в кепи с длинным козырьком, похожим на клюв. А может быть, не насторожился, а съежился от холода, мерзнет в своей подбитой рыбьим мехом шинельке?

К нему подходят вплотную квадраты и треугольники теней от окрестных скал. Мертвенно-спокойно светит летящая в черном небе луна. Почувствовал ли он приближение собственной смерти? Мог ли предполагать, что здесь, среди норвежских гор, лежат, в трех шагах от него, два русских разведчика, похожих на плоские сугробы в своих полотняных маскхалатах.

Несколько раз хотелось податься вперед: нестерпимо лежать, видя врага так близко, чувствуя под пальцами теплую рукоятку кинжала, и каждый раз рука Кувардина сжимала его руку, заставляла замереть снова.

Фашист перестал всматриваться, двинулся вокруг землянки. Затянул даже какую-то унылую песню. До сих пор звучит в ушах этот глуховатый, испуганный голос. Зашла за тучу луна. И вот Кувардин сам пополз к землянке. Песня оборвалась, часовой будто всхлипнул, упал на колени, замер, уткнувшись головой в снег.

И вот они уже возле стенки, сложенной из каменных плит. У сержанта шанцевый инструмент — короткая саперная лопата.

— Трут! — командует шепотом Кувардин.

Подрыт снег под камнями, уложена в отверстие тяжелая толовая шашка, сержант принайтовил к ней конец бикфордова шнура.

Он работает с яростной быстротой. Совсем близко, отделенные от них лишь каменной стенкой, спят солдаты опорного пункта.

Боцман помнил, как, волнуясь, разжигая трут, забыл заслонить пламя спички от ветра. Мягкая снежинка влетела в сложенные лодочкой ладони. Спичка погасла, осветив на мгновение стиснутые губы сержанта.

Зажал коробок между колен, зажег трут, затлевшийся чуть видной малиновой точкой. Передал трут сержанту. По шнуру, потрескивая, побежал огонек.

— За мной! — слышится шепот Кувардина. Бежали уже не таясь, прыгая с камня на камень.

Упали плашмя за дальней скалой, смотрели на светящиеся стрелки ручных трофейных часов. Не выйдет ли кто из землянки, не затопчет ли в последнее мгновение огонь? Но дрогнули скалы, заревел воздух, взвился дымный свет. Осколки камней просвистели мимо.

— Стало быть, можешь делать зарубки, — сказал Кувардин, когда, пробежав десяток миль на хорошо смазанных лыжах по горным снегам, сделали привал в неглубокой ложбине. Сержант все еще был во власти свирепого азарта. — Что не радуешься, моряк?

— Я радуюсь, — хмуро откликнулся тогда, вспоминая тихий всхлип часового, скорчившийся на камнях силуэт. И вдруг не удержался, высказал затаенные мысли: — Уж очень ты злой, товарищ сержант. Все-таки люди живые были…

— Я не злой, я справедливый, — сказал тогда Кувардин. — У меня душа обуглилась на этой войне.

И не забыть никогда, как вдруг задрожали жесткие губы, острые глаза по-детски заблестели слезами.

— А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни слуху ни духу от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на свете остался… И ты разве зря давал клятву, боцман?

И вот снова, как давеча, в сопках Норвегии, вспомнился заливаемый волнами «Туман», душное пламя от фашистских снарядов, поднявшийся к небу высокий темный нос тонущего корабля.

Вспомнились окровавленные лица друзей моряков, мертвый командир в изодранной осколками шинели, разорванный флаг «Тумана», тяжелое тело Пети Никонова, которого так и не донес до борта живым…

И последний шепот закадычного друга: «Ты сам спасайся, со мной не возись». И тонущие шлюпки «Тумана», залпы с немецких миноносцев, безжалостно истреблявших обессиленных пловцов. Может быть, так же расстреливали они шлюпки с моряками «Красотки Чикаго». Нет, война есть война. Не будет в сердце жалости, не закурит он трубку, пока хоть один фашист топчет родную советскую землю…

Валентин Георгиевич Людов медленно читал принятую Бородиным шифровку.

— Так, — сказал Людов, кладя шифровку в карман. Взглянул на сидевшего возле приемника радиста. — Помнится, товарищ Бородин, просили вы о зачислении вас в отряд особого назначения?

— Точно, — вскочил Бородин с табурета, устремил на Людова смелые, полные страстного ожидания глаза.

— Насчет перевода вас в отряд примем решение позже. А пока мог бы предложить вам небольшую морскую прогулку, если не будет возражений командира батареи. Приказано адмиралом немедленно отправить наших разведчиков для осмотра «Бьюти оф Чикаго». Пойдут отсюда Кувардин и Агеев на борту норвежского бота. Предупреждаю, прогулка не из легких, погода свежая, «Бьюти» потерпела аварию невдалеке от вражеских баз. Если чувствуете себя в силах, я поговорю с лейтенантом Молотковым. Может быть, сочтет возможным отпустить вас, поскольку имеется дублер.

— Чувствую себя в силах, обещаю оправдать доверие! — вытянулся Бородин.

— Но имейте в виду, никому здесь ни слова об этом предстоящем походе! Молчание — ограда мудрости, — выходя из радиорубки, сказал Людов.

Глава одиннадцатая ОНИ УВИДЕЛИ «БЬЮТИ»

На рассвете они подняли еще один парус. Второе выгибаемое ветром крыло из латаного полотна развернулось над мерзлой палубой. Снасти натягивались как струны. Бот мчался, кренясь от быстроты.

Далеко, слева по борту, проплывали горы, как серые отвесные стены, как очертания фантастических животных, припавших к океанской воде.

К подножию гор липли клочья тумана, тяжелые и круглые, словно облака.

Черная чайка, будто острый осколок скалы, пробила слой полумглы, парила над океанской водой.

— Чайка с неба спустилась, — значит, потеплеет, — сказал Агеев. — Вишь, море лосеет.

Он стоял недалеко от штурвала, следил, хорошо ли закреплены, не слабеют ли шкоты.

Норвежец сказал, правя одной рукой, вынув изо рта прокуренную трубку:

— Ведрет вил слаа ом.

— Вот и Оле говорит, будет перемена погоды, — перевел боцман.

Чайка пронеслась над волнами, села на воду, качалась на плавно бугрящей глади.

— Как бы она купаться не стала — тогда жди ненастья, — говорил боцман. — Нет, просто отдохнуть села.

Он взглянул на Бородина.

— Следи, парень, куда она клюв повернет. Села клювом на восток, — значит, шалоник задувает. Чайка морехода не обманет: всегда держит клюв против ветра, показывает, с какой стороны дует.

Он был в благодушном настроении, стоял слегка расставив крепкие ноги, сдвинув шерстяной подшлемник со светло-бронзового лба на затылок.

Гудел и свистел ветер в снастях, прогибалась выщербленная шершавая от старости мачта.

Круглые океанские волны накатывались одна за другой, проносились мимо к далеким береговым камням.

Норвежец неподвижно стоял за рулем, чуть шевелились под клеенчатым дождевиком костлявые плечи.

— Вот уж точно, полярный край, туманами повитый, — сказал Бородин. Тоже был одет по-походному: стеганый ватный костюм, поверх ватника — непромокаемый дождевик.

Кувардин был рядом, прислонившись к рулевой рубке, кутался в намокшую от брызг плащ-палатку.

— Красиво, а мертво, — сказал Кувардин. — Горы да туманы, да льды. Кончится война, я из этого полярного края такого стрекача дам в наши белорусские леса! Не пойму, боцман, как можно на берегу такого моря всю жизнь провести.

— А знаешь, о чем думаю? — сказал Агеев.

— Думаешь, хорошо бы сейчас в кубрик на суше, чтобы не качало. Сто грамм выпить и трещечкой закусить.

— Это само собой, — мечтательно сказал боцман. — А еще думаю о другом. Мертвые это места, потому что никто ими не занимался. А после войны, когда освободим мир от фашистов, всякие горные богатства здесь добывать будем. А в ущельях этих вместе с норвегами электростанции построим на энергии горных рек.

— Шутник ты, боцман, — сказал Кувардин.

— Почему шутник? Коммунисты все могут. Вот только бы Гитлера поскорей разгромить.

— Электростанцию на энергии горных рек? — Кувардин помолчал. — Если будешь инженером на такой станции, я к тебе под старость сторожем наймусь.

— Ты сам инженером будешь. Не здесь, так в Белоруссии или в Сибири.

— Нет, я лучше по другой части… — сказал Кувардин, закутываясь в плащ-палатку плотнее. — Пошел бы погреться вниз, Сергей, — сказал он, помолчав.

— Мне не холодно. Сейчас товарища Свенсона подсменю, — откликнулся Агеев.

— Когда нужно будет, покличь! — Маленький сержант поднял крышку люка, нащупал ногой трап.

Бородин тоже спустился в крошечный жилой отсек под верхней палубой бота.

Узкие нары, откидной столик, в углу ворох сетей, над столом двустволка, железный фонарь.

После свежего наружного ветра ударил в нос острый запах рыбьего жира, непроветренного жилья. Но здесь было тепло, манил темнеющий на нарах матрац.

— Садись, моряк, — сказал Кувардин. Был уже без плащ-палатки, обычная ядовитая усмешка исчезла с тонких губ. — Ты откуда эту песню знаешь?

— Какую песню? — не понял Бородин.

— А вот «…полярный край, туманами повитый». Это же из песни.

— Из песни, — сказал Бородин. — Я ее в ансамбле исполнял, прежде чем меня в Китовый списали. Сольное пение в сопровождении хора.

Странное выражение застенчивости было на лице маленького сержанта.

— А ведь эту песню я сложил, — сказал Кувардин.

Бородин смотрел с удивлением.

— Вы?

— Я.

— Так вы, товарищ сержант, стало быть, поэт?

— Поэт не поэт, — сказал Кувардин, — а вот песню сложил. — Он говорил смущенно и быстро. — Я, правда, только слова и чувство дал, а рифмы сотрудник в редакции подработал.

Он усмехнулся опять.

— Выходит, мы с тобой вроде авторский коллектив. А ну, спой, как у тебя получается.

— На суше спою, — невнятно откликнулся Бородин.

Все кругом раскачивалось, скрипело, звякало. Уходила палуба из-под ног, нехорошая дурнота стала подступать к сердцу.

«Курс переменили, бортовая качка», — подумал радист.

Моталась на переборке двустволка, сорвался с гака, дребезжа покатился по палубе под нары фонарь.

Они повернули от берега в открытое море, и волны, которые недавно расходились под острым носом, стали ударять сбоку, перехлестывали через низкую рубку. Бородин и Кувардин выбрались наружу. Уже исчез из видимости берег, расстилался кругом сине-зеленый, колышущийся океанский простор.

Бот летел, качаемый бортовой волной. Норвежец ниже пригнулся к рулю. Агеев смотрел на развернутую карту под защитой колеблемого ветром обвеса.

И вот команда: «Рангоут рубить».

Все бросились к шкотам.

Легли на палубу свернутые паруса.

Агеев встал за руль, Оле Свенсон спустился в моторный отсек.

Теперь бот шел под мотором. Далеко впереди, будто плавая в воздухе над волнами, замаячила цепочка темных камней.

— Скалы Корсхольм, — прокричал сквозь шум ветра Агеев. — Скоро и «Бьюти» появиться должна.

Оле Свенсон что-то сказал, высунувшись из моторного отсека, всматриваясь в даль.

— Видны мачты корабля! — перевел Агеев. Смотрел в том же направлении, его влажное от морской воды лицо вдруг напряглось, полуоткрылся рот, обнажая белые ровные зубы.

— Мачты двух кораблей, товарищ сержант! — сказал Агеев.

— Двух кораблей? — повторил удивленно Кувардин.

И вот они увидели «Красотку».

Свенсон заглушил мотор. Они разобрали весла, бесшумно гребли к черневшей над морем широкой плоской скале из потрескавшегося базальта. Там и здесь выступали из волн черные рифы. Скала уходила в воду отвесно, вокруг пенились водовороты и взлетали фонтаны.

— Когда сельдь и треску ловили, случалось нам на шлюпке отстаиваться здесь, — сказал сквозь зубы боцман, налегая на весло.

Свенсон правил прямо на скалу. И внезапно одна из трещин расширилась, превратилась в узкий проход — из тех, что пробивают в полярных скалах неустанно трущиеся о них океанские воды.

Бот прошел совсем близко от надвинувшегося сверху обрыва.

Весла лежали вдоль бортов. Свенсон подтянулся отпорным крюком, бот остановился, покачиваясь под укрытием голой вершины Корсхольма,

«Бьюти оф Чикаго» была метрах в трехстах от них, вздымалась и опускалась среди плоских, сине-зеленых валов. Большое высокобортное судно с желтеющей над палубой дымовой широкой трубой. Виднелись расплывчато сквозь туман мачты, радиоантенны, грузовые стрелы с ниточками якорных цепей, струящихся из полуклюзов.

Просторная палуба «Бьюти оф Чикаго», загроможденная ящиками и тюками, казалась безлюдной. Над судном в тускнеющем арктическом небе вились белые стаи встревоженных гагар.

— Когда же они якоря отдать успели? — пробормотал Агеев, всматриваясь в туманный силуэт.

Но только с первого взгляда транспорт казался покинутым и лишенным жизни.

«Бьюти» медленно повернулась на якорях и за ее корпусом возник закопченный, низко сидящий в воде корабль. На гафеле спасательного судна трепыхался пересеченный черным крестом со свастикой посредине флаг. Мористее покачивался на волнах широкобортный, черный буксир.

— Стало быть, опередили они нас! — вскрикнул Бородин.

— Опередили, гады! — как эхо отозвался стоявший рядом Агеев,

Кувардин молчал. Смотрел неподвижно в мглистый простор, на три нечетких силуэта, разбросанных по сизой воде.

— Так, — сказал наконец маленький сержант. — Значит, точно, раньше нас отыскали «Красотку». Объясняй, боцман, как специалист, в каком положении дело.

— Что там объяснять… — голос Агеева звучал глухо, надрывно. — Ясное дело, сняли «Красотку» с банки, отведут в свою базу. Вишь, буксир и спасательное судно.

— А как пробоина?

— Пробоина, видно, была небольшая: пластырь фашисты завели.

Он замолчал, не сводя глаз с «Бьюти оф Чикаго».

— Пластырь завели, а вот шлюпбалки завалить не удосужились, горе-морячилы! И тали шлюпочные не убрали… — сказал после паузы боцман.

Кувардин не вслушивался в эти непонятные фразы.

— Ясно! — горестно сказал Кувардин. — Уводят «Красотку»!

Бородин лихорадочно налаживал передатчик. Обернулся к сержанту с блестящими от возбуждения глазами.

— Готово, товарищ сержант, можно радировать. Думаю, подскочат сюда наши корабли и самолеты.

— Правильно, — сказал Кувардин. — Сейчас соображу текст. Давай позывные.

Агеев поднял голову, положил руку на плечо Бородина:

— Подожди, друг, минутку… Матвей Григорьевич, а может, не спешить нам в эфире шуметь? На спасательном судне тоже радисты сидят слушают. Можем себя рассекретить.

— Ну и рассекретим! — Бородин поправил шапку смелым, свободным движением, не снимал с передатчика пальцев. — Боитесь, что ли, товарищ старшина?

Агеев не отвечал, погруженный в свои мысли.

— Нужно, Сергей, торопиться, — не по-обычному мягко сказал Кувардин. — Пусть наши перехватят «Красотку», пока ее немцы к себе не отвели. Знаешь, как Гитлеру сейчас лекарства и теплые вещи нужны, перед зимовкой в сопках, с ключами от Мурманска в кармане!

— Думаю, нашим кораблям вовремя сюда не дойти, — так же тихо, раздумчиво сказал Агеев.

— Кораблям не дойти — так самолеты ее раздолбают к чертовой матери! Чтоб не досталась врагам, пустят на дно морское.

— Пустить на дно морское мы ее можем и сами. Только бы до «Красотки» добраться, — сказал Агеев.

— Добраться до «Красотки»? — Глаза Кувардина зажглись интересом. — А как? Посудина наша до нее не дойдет: разом заметят и в темноте, потопят.

— Ежели вплавь добираться, может, и не заметят.

— Вплавь? — голос Кувардина звучал изумлением.

— Есть у меня думка-мечта, — продолжал Агеев. — Доберусь до «Красотки» — не так трудно будет и трюма достичь. Поскольку людей там сейчас всего ничего: личный состав сбежал, размещена, верно, только аварийная команда со спасательного судна, несколько человек. А может быть, одни вахтенные остались.

— А в трюме что думаешь делать?

— А в трюме у каждого судна есть такое заведование — кингстоны для приема забортной воды. И стоит сейчас «Красотка» на глубоком месте. Большие глубины возле этих скал.

— И, полагаешь, можно туда добраться? Вплавь? — Все большая заинтересованность звучала в голосе Кувардина. — Сам знаешь, море это ледяное, не плавает в нем никто. Матросы с английских кораблей, слышал я, пробовали купаться — оказалось слабо.

— Не знаю, как англичане, — сказал боцман, — а папаша мой, покойный, купался и в Белом и Баренцевом морях и нас приучал. Плаваю я неплохо, и не так уж далеко до «Красотки». Если судорога по дороге не схватит, взберусь на борт по шлюпочным талям.

— Что за шлюпочные тали? — глядел на него Кувардин.

— А вон, смотри зорче, тросы потравлены за борт «Красотки», болтаются над самой водой. Это и есть тали — на них шлюпки спасательные за борт спускают. Вся команда с судна сбежала, а тали остались за бортом, некому их было убрать. По ним и поднимусь на палубу, благо уже темнеет.

Действительно, очень быстро темнело. Волны становились из зеленоватых дымчато-черными, силуэт «Красотки» как бы растворялся вдали. Транспорт по-прежнему медленно поворачивался на якорях.

— Если за якорную цепь схватиться, можно перед подъемом дух перевести, — сказал раздумчиво Кувардин.

Он сбросил плащ-палатку.

— Принимаю решение. Прав старшина. Товарищ политрук говорил: «Главное — не отдать «Красотку» в руки врага». Попробуем своими силами ее истребить, попытаем счастья.

Он повернулся к Бородину.

— Ну а уж если не вернемся — тогда радируй, пусть начальство решает, как быть.

Шагнул к люку, приостановился:

— Конечно, раздеться придется. Оружия взять всего по кинжалу. Да еще по фонарю.

— Разве тоже плыть хочешь? — смотрел на него Агеев.

— А ты думал, я тебя одного отпущу, с борта на тебя поглядывать буду?

Агеев молчал. Больше чем кто другой знал температуру полярных морей. Может страшным холодом заледенеть сердце, парализовать мускулы ног.

— Матвей, я один поплыву, — сказал боцман.

— За меня не бойся, — Кувардин скользнул по лицу друга бледным пламенем глаз. — Плаваю неплохо, как-то на спор Ангару чуть не переплыл. А здесь, говорят, теплое течение Гольфстрим. — Улыбка исчезла с его губ. — Одного тебя не отпущу. Пока ты в трюме будешь, я снаружи оборону займу.

Бородин смотрел на воду. Стало холодно от одного вида пологих черных валов, убегавших в густеющий мрак.

Свенсон коротко что-то спросил, Агеев так же коротко ответил. Свенсон заговорил не по-обычному торопливо, удивленно. И опять раздался короткий ответ боцмана.

Агеев и Кувардин спустились в жилой отсек, отцепили от ремней кобуры с пистолетами, положили на нары. Сняли ватники, сапоги, стянули стеганые штаны. Кувардин остался в одном тонком шерстяном белье. На широкой костистой груди боцмана темнела не раз стиранная, кое-где заштопанная тельняшка.

Агеев глянул прямо в лицо боевому другу. Видел в пляске фонарного света, как еще больше осунулось узкое худое лицо, кожа обтянула скуластые щеки. Но глаза маленького сержанта смотрели сосредоточенно и ясно.

Вошел Свенсон, согнулся около нар, что-то достал из-под столика, протянул Агееву, бросил несколько слов.

— Мангетак, броде[11], — сказал Агеев с чувством. — Это он нам, Матвей Григорьевич, китовый жир предлагает, чтобы натереться. Жир, дескать, теплоту сохраняет в теле.

— Давай китовый жир, — сказал Кувардин. Сбросил белье с худого мускулистого тела, натерся тщательно, надел белье, затянул вокруг пояса ремень с ножом и фонариком в водонепроницаемом футляре.

То же самое сделал Агеев. Неслышно ступая ногами в носках, чувствуя влажный холод под ступнями, они вышли на верхнюю палубу бота. И ледяной ветер пронизал их насквозь.

Глава двенадцатая СЕВЕРОМОРСКИЙ ЗАПЛЫВ

Свенсон с отпорным крюком, Бородин с веслом в руках оттолкнулись от стенки грота. Бот выдвинулся в море кормой, его закачало сильнее. Два силуэта разведчиков склонились над катящимися мимо, как живой черный лед, волнами.

Кувардин скользнул через борт, тихо ахнул, коснувшись воды.

Рядом с ним прыгнул в воду Агеев.

На мгновение грузные валы накрыли его с головой, лишили дыхания. Вынырнул, лег грудью на морозное пламя. Кругом была чернота океана. Крошечным, лишенным сил почувствовал себя боцман.

Он приподнялся над водой, над волнами, неуклонно, грозно вздымавшимися из мглы.

Вдалеке, в страшном далеке, как показалось сейчас, вставали над водой смутные очертания «Красотки».

Он преодолел слабость, плыл в сторону «Красотки» могучими, мерными движениями опытного пловца. Старался вкладывать в каждый размах мощь всего тела. Провел рукой по поясу — кинжал и фонарик здесь, висят на туго охватившем тело ремне.

Кувардин плыл почти рядом.

Брызги воды бледно вспыхивали капельками холодного света.

В фосфоресцирующем свете были видны впалые щеки сержанта, заголубел над водой затуманенный взор.

— Доплывем, Матвей Григорьевич! — крикнул боцман и точно сквозь сон услышал свой сдавленный слабый голос.

— Доплывем, Сережа! — послышалось еле внятно в ответ. — Нельзя нам не доплыть!

Снова Агеев приподнялся над водой — расстояние до «Красотки» почти не сократилось. Еще больше напряг мерно работающее тело. Знал, не нужно вкладывать в движения слишком много усилий. Но вдруг вспомнил: когда погиб потопленный фашистами «Меридиан», выжили только малоопытные пловцы, те, кто изо всех сил барахтались в воде. Пловцы-мастера закоченели в воде, умерли в госпитале от простуды...

— Сильней выгребай, Матвей, холоду не поддавайся! — подал голос Агеев, и крик прозвучал еще немощнее и глуше.

Чувствовал, чудовищный холод сжимает мускулы, тащит в глубину. Тело деревенеет, словно врастает в лед. Неужели и сейчас не уменьшилось расстояние до «Красотки»?

Нет, оно уменьшилось, очертания высокого борта выросли, расширились.

Это придало боцману новые силы. Если холод не дойдет до сердца, не заморозит кровь, удастся доплыть до цели.

«Не подведет меня наше море, не погубит», — думал боцман и чувствовал, что пугающая немота охватывает плечи, уже не чувствуется ног в этой бездне жидкого, плещущего льда.

Опять на мгновение охватила бесконечная усталость. Подумалось, хорошо бы отказаться от борьбы, подчиниться, покорно уйти в глубину. Но вспомнилось: «Коммунисты все могут». Главное — вера в победу, для коммунистов нет неодолимых преград.

Снова рванулся из воды, как дельфин, взглянуть, далеко ли «Бьюти», и вдруг услышал скрежещущие звуки и плеск. Что-то огромное, черное вырастало над головой.

Перед глазами была бескрайняя, чуть выпуклая, покрашенная внизу суриком, обросшая слоем ракушек стена корпуса «Красотки».

Невдалеке всплескивали, грузно поднимались из волн и вновь погружались овальные звенья якорь-цепи. Рядом мелькнула в волнах голова друга.

— Давай направо, — прошептал боцман, выдавил сквозь зубы, выбивавшие неодолимую дробь.

Кругом была густая, влажная темнота.

Борт транспорта ходил перед глазами, все казалось как в тяжелом, бесконечно длящемся сне.

Агеев ухватился за круглый, шершавый, скользкий металл якорь-цепи, поджидая сержанта. Борт пошел вверх, звено вырвалось из пальцев.

— Не задерживайся… Пока силы остались, к талям плыви. Я тебя подсажу, — прошептал боцман. Белое, как маска, лицо Кувардина маячило в темноте.

Сквозь тьму, над бьющимися в борт «Красотки» волками, был виден качающийся конец троса — лопарь.

— Давай, Матвей. Близко до лопаря, — опять подал голос Агеев.

— Один иди, — донесся из воды странный шепот, не похожий на привычный, уверенный голос сержанта.

— Как так один? — не понял боцман.

— Прощай, друг. Мне ноги… судорога свела. Кончился я.

— Не дури, Матвей! Руку давай! — Агеев изо всех сил всматривался в затянутые чернотой волны.

— Выполняй приказ! — в еле донесшемся шепоте прозвучали прежние повелительные нотки.

Боцман замер, рукой сжал ледяной контрафорс. Больно колотилось сердце. Судорога — это смерть. Не сможет Матвей Григорьевич ни выплыть обратно на бот, ни взобраться по тросу.

— Матвей! — прошептал отчаянно, приникнув лицом к воде, и не получил ответа. Кувардин исчез. Где искать, в какую сторону плыть?

— Матвей! Товарищ сержант! — позвал снова. Уже не ощущал стиснувших якорь-цепь пальцев. Отпустил якорь-цепь, нырнул в душную бездну, нащупывая друга руками, и не мог найти. Вынырнул, когда не стало больше сил задерживать дыхание.

И вдруг осознал: «У меня боевое задание, нужно выполнять приказ командира».

Почувствовал горячие слезы на онемевших щеках. Поплыл к талям, подпрыгнул, ухватился за конец троса.

Трос раскачивался, вырывался из рук как живой. Но подтянулся из последних сил. Скользя по канату, задыхаясь, карабкался выше и выше.

Тяжело перевалился через высокий фальшборт. На верхней палубе было ветрено, тихо, темно. Медленно падал уносимый ветром снежок, Неожиданно громко застучали по железным листам коченеющие ноги.

Перед глазами выросла дверь надстройки, тяжелая крашеная задрайка. Нажал задрайку, распахнул дверь, шагнул в холодную темноту тамбура.

И только тогда вспомнил про висящий на ремне, рядом с ножом, фонарик в водонепроницаемом футляре.

Не намокла ли батарейка? Непослушными пальцами отцепил фонарик, нажал кнопку — и белый сноп света упал на крышку люка, ведущего вниз.

С немалым удивлением рассказывал впоследствии боцман, как все же нашел после долгих блужданий правильный путь в недра «Красотки».

Конечно, никогда не нашел бы этого пути, заблудился бы в бесконечных переходах, если бы не поплавал в прежние годы на судах этого класса и проекта. Облазил не один десяток раз в дни боцманской работы такие вот транспорты от клотика до трюма.

Он открывал и закрывал люки и водонепроницаемые двери, спускался все ниже по судовым отсекам. Предположения оправдались — все отсеки «Красотки» безлюдны.

Он пробирался то в темноте, то включая фонарный луч.

Шел вдоль коек жилых помещений, носящих следы поспешного бегства команды, спускался по отвесным скоб-трапам, двигался у покрытых асбестом холодных паропроводов.

И наконец добрался до трюма, услышал под решетчатыми паелами хлюпанье воды, ощутил тяжелый запах нефти.

Он нашел маховики кингстонов, сделал что положено и сразу уловил опытным ухом шелест и журчание хлынувшего в цистерны «Красотки» моря, почувствовал — трюм начинает едва ощутимо уходить из-под ног.

— Выполнен приказ, товарищ сержант! — невольно, почти громко сказал в темноту. Ощутил жжение в распухших глазах и ком в горле. «Эх, Матвей, Матвей, товарищ Кувардин, как бы радовался ты сейчас», — думал, выбираясь наверх, все сильнее чувствуя крен судна под ногами.

Он шагнул на верхнюю палубу — и еле успел выхватить кинжал из свисавших вдоль заледенелого тела ножен.

Гитлеровца, матроса спасательного судна, насторожили, вероятно, следы мокрых ног, которые вели от борта к надстройке. Следы четко чернели на опушившем палубу снежном слое, в свете повисшей над горизонтом луны.

«Вот я, боцман, других драю с песочком, если напачкают на корабле, а сам наследил, как салага, — не раз шутил впоследствии Агеев. — Был я, правда, тогда как бы не в себе, мокрый, обмерзший и в смерть друга еще поверить не мог. Вылез на палубу, как бог Нептун, — вода с меня лила в три ручья, ноги примерзали к металлу, а я и не замечал».

Они столкнулись лицом к лицу — Агеев и гитлеровец, поджидавший его у двери надстройки.

Кого ожидал увидеть враг на покинутом командой корабле?

Почему не поднял тревоги, лишь только заметил следы?

Во всяком случае не мог даже подумать, что на стоящем в десятках миль от берега американском транспорте может оказаться советский разведчик.

Перед немцем возникло в прямоугольнике открывшейся двери почти фантастическое существо: курчавый, худощавый гигант, в мокрой тельняшке, в шерстяных кальсонах, охватывающих длинные ноги, с карманным фонариком в багровой от холода руке.

Боцман увидел изумленные глаза на мальчишеском лице под кокардой со свастикой, вскидываемый толстый ствол пистолета-автомата. И в следующее мгновение метнул во врага нож тем смертоносным, неотразимым приемом, какому так настойчиво обучал его Кувардин.

Матрос рухнул с клинком в горле.

Кинжал помешал ему закричать, но судорожно сжавшиеся пальцы выпустили из автомата длинную очередь, прогремевшую над палубой «Красотки».

Боцман подбежал к заснеженному фальшборту. Услышал сигнал боевой тревоги на спасательном судне, топот многих каблуков по металлу.

Свет прожектора, включенного на мостике спасательного судна, кипящей бело-голубой полосой прошел по надстройкам «Красотки».

На несколько мгновений Агеева ослепил этот застывший на его лице свет. В следующий момент он ласточкой прыгнул с борта — и его охватили ледяные волны Баренцева моря.

Правда, теперь вода показалась не такой смертельно-холодной. Может быть, потому, что еще холодней был обдувавший мокрое тело ветер. Может быть, из-за того, что весь был во власти сильнейшего возбуждения. «Меня удача моя как на крыльях несла», — рассказывал впоследствии Агеев.

Но опасность все еще не миновала его.

Широкое лезвие света упало на воду, металось по маслянисто-черным волнам и замерло, нащупав пловца.

С необычайной четкостью увидел Агеев ослепительные всплески пены, свои собственные замерзшие, изо всех сил выгребавшие руки. Увидел — длинная линия однообразных стремительных всплесков приближается к нему, и тотчас нырнул. Понял — враг ведет пулеметный огонь.

Он сделал под водой маневр уклонения, вынырнул далеко в стороне, хватая ртом воздух вместе с потоками ледяного рассола.

Нырнул опять, плыл под водой.

Когда вынырнул, увидел далеко впереди черную отвесную скалу. К ее вершине силились подняться пенистые волны, струйки и пузырьки пены медленно опадали с ребристых склонов к подножию.

Выгребая из последних сил к этой скале, с недоумением подумал: «Отчего ночью видна она так хорошо?» Не сразу сообразил: ее озаряет вражеский прожектор.

И эта скала, и сам он, еще плывущий далеко от нее, видны гитлеровцам как на ладони.

Потом увидел: из-за скалы выдвинулся бот, мчится навстречу, стуча изношенным мотором. За рулем стоит Оле Свенсон, на носу бота — склонившийся к воде Бородин.

Боцмана покидали последние силы. Набежавшая волна перевернула его, накрыла, перевернула опять. «Вот и помираю», — подумал Агеев.

Но сверху свесилось черноглазое молодое лицо со сдвинутыми напряженно бровями, вырос деревянный борт.

— Руку, друг! — услышал он юношеский баритон. Глубокий, хорошо поставленный голос солиста краснофлотского ансамбля.

Бородин перегнулся с бота, схватил боцмана за плечи, потащил из воды.

Просвистела еще одна очередь по воде, подымая длинный ряд всплесков. Боцман рванулся, вцепился в фальшборт, перевалился на палубу бота.

Бородин сидел на палубе, почему-то кашлял и не мог остановиться. По подбородку текла ярко-красная кровь, стекала на ватник.

— Ваня! — позвал Агеев. Последним усилием хотел поднять радиста, снести в рубку, но тот все кашлял и кашлял, усмехаясь странной недоуменной улыбкой.

Оле Свенсон стоял у руля. Вот бот сделал разворот, завернул за скалу, ушел в темноту ночи.

Камни Корсхольма были между ними и пулеметами фашистского корабля.

Бородин начал клониться в сторону, вытянулся, лежал неподвижно. Стал как будто тоньше, невесомее на темной палубе бота. Сказал что-то невнятно и быстро,

— Ты что, Ваня? — нагнулся к его губам Агеев.

— Люське передай,..

Бородин замолчал. Агеев провел ладонью по залитому теплой кровью лицу, расстегнул мокрый ватник радиста.

— Убит! И ты убит, друг! — промолвил Агеев. Ярость, недоумение, жалость бушевали в его сердце.

Бесконечная усталость валила с ног, пронизывал свищущий ветер. Но выпрямился, взглянул назад, где белел в темноте кильватерный след катера, а дальше бугрилось в лунном мертвенном свете ночное полярное море.

Зоркие глаза различили черный силуэт «Красотки Чикаго». Силуэт стал ниже, явственно скрывался под водой. Вот уже остался над линией волн лишь зубчатый рисунок мачт, грузовых стрел и трубы. Потом исчезли и они.

«Бьюти оф Чикаго» опускалась на дно Баренцева моря.

Глава тринадцатая ВИЗИТ КАПИТАНА ЛЮДОВА

Они стояли широким полукольцом — краснофлотцы в белоснежных форменках, в бескозырках, чуть сдвинутых набок, с золотыми надписями на ленточках: «Северный флот». Певцы-солисты и хор, и артисты балета.

Впереди расположились на банках баянисты, балалаечники, горнисты.

На фланге стоял пожилой моряк в кителе и в мичманской фуражке, с дирижерской палочкой в пальцах. Рядом с дирижером — Валентин Георгиевич Людов, в черной парадной тужурке с золотыми полосками новых капитанских нашивок, блещущих на сукне рукавов.

Ансамбль песни и пляски Северного флота давал очередной концерт. Выступал на этот раз перед английскими моряками, на борту зашедшего в советские воды авианосца британского королевского флота.

Гулкий стальной ангар авианосца был приспособлен по этому случаю под концертный зал. Длинные фалы с нанизанными на них яркими флагами расцвечивания протянулись под высоким сводом, над сложенными крыльями боевых самолетов.

Слушатели занимали расставленные посреди ангара мягкие кресла — для офицеров, длинные, узкие скамьи — для матросов. Первые ряды — белизна крахмальных воротничков и манжет на фоне черных тужурок и жемчужно-серых мундиров. Сзади синела фланелевками, голубела заплечными воротничками, белела сатиновыми шейными платками матросская масса.

Сперва сдержанно, с недоверчивым любопытством, а потом все более горячо, увлеченно встречали английские моряки и летчики каждый новый номер программы ансамбля.

Звучали старинные русские матросские песни «Кочегар» и «Варяг», и слушатели сидели замерев — таким чувством были проникнуты звуки незнакомого им языка. Танцоры пускались в лихую русскую пляску — и топот ног плясунов по металлу палубы сменялся дружным грохотом английских матросских ботинок, одобрительными криками «гип-гип», оглушительным свистом. (Этот свист служит у англичан высшим выражением одобрения, своевременно разъяснил артистам ансамбля Людов.)

Валентин Георгиевич чувствовал себя несколько неловко в непривычной роли конферансье. Кроме того, еще не совсем освоился с новым своим званием. Лишь сегодня узнал, что приказом командующего присвоено ему внеочередное звание капитана. Пришлось срочно пришивать к рукавам по новой золоченой полоске. Но постепенно осваивался с ролью ведущего на концерте, привыкал к обращению «товарищ капитан».

Он сказал что-то вполголоса дирижеру. Музыканты в переднем ряду встали, краснофлотцы задних рядов вытянулись в положении «смирно».

— А теперь, — сказал капитан Людов по-английски, — артисты ансамбля исполнят песню нашей морской пехоты. Текст этой песни, — голос Людова дрогнул от волнения, — написал наш разведчик сержант Кувардин, погибший сегодня ночью в боевом походе. С ним вместе погиб первый исполнитель песни, бывший певец ансамбля, матрос Бородин.

Вперед вышел молодой краснофлотец, глубоким, звучным баритоном запел:

Могучий хор подхватил:

Вновь звучал голос солиста:

Хор подхватил:

Когда концерт окончился, исполнителей пригласили в салон.

Салон, рядом с офицерской кают-компанией, был уставлен глубокими кожаными креслами, круглыми столиками из пластмассы и никелированного металла. Пожилые стюарды в белых коротких курточках разносили на подносах высокие бокалы, бутылки и на закуску — крошечные бутербродики и черные крупные маслины.

Людова окружили несколько англичан.

— Прелестно, великолепно! — говорил высокий офицер в мундире морской пехоты. — Какое чувство ритма показали ваши танцоры! Но не пытайтесь уверять меня, мистер кэптин, что хоть один из этих певцов и артистов — моряк, а не профессиональный артист, переодетый в матросскую форму! Они слишком хорошие исполнители для простых матросов, так же как вы, — он обнажил свои желтые, прокуренные зубы, — слишком хорошо владеете английским, чтобы быть простым конферансье.

— Виски, сээ? Лимонный сок, сээ? — остановился возле них стюард с подносом.

Офицеры взяли бокалы с виски, Людов — стаканчик полный подслащенного лимонного сока.

— Я ни в чем не собираюсь уверять вас, — небрежно сказал Людов. Отлично знал: морские пехотинцы на английских кораблях — жандармерия флота, и этот офицер подошел к нему не случайно. — Не собираюсь убеждать, но тем не менее все это не артисты. Это наши боевые соратники с эсминцев, с подводных лодок, с торпедных катеров. Способные ребята, поэтому им дали возможность, служа на флоте, совершенствоваться в искусстве.

Людов глядел на офицера в сером мундире:

— Вспомните баяниста, стоявшего справа. Когда погиб от налета вражеской авиации наш миноносец, этот комендор до последней возможности вел огонь из орудия вместе с другими, а потом успел опуститься в кубрик и выплыл на берег весь в крови и в мазуте, но с баяном в руках.

Он медленно прихлебнул из стакана.

— Нет, это настоящие матросы! И вы правы, я не конферансье. Я офицер морской разведки. Сержант моего отряда написал песню, исполненную сегодня… Простите, мне нужно сказать несколько слов мистеру Нортону.

Нортон стоял в стороне — улыбающийся, с тщательно зачесанными на высокий лоб жидкими прядями волос. Был одет в черный отглаженный костюм, свежий воротничок подпирал чисто выбритый подбородок. Увидев, что Людов идет к нему, радостно подался навстречу.

— А вот мой русский спаситель! Мы должны выпить с ним за дружбу! — воскликнул первый помощник капитана «Бьюти оф Чикаго». Он держал в руке бокал с виски, его бледные губы широко улыбались.

— Джентльмены, этот офицер был одним из тех, кто оказал мне гостеприимство — такое же, как сейчас оказываете вы!

— Отбываете на родину, мистер Нортон? — спросил Людов.

— Да, как видите, нам, немногим спасшимся с «Бьюти», дали приют британские моряки. Обещают передать нас на корабль Соединенных Штатов.

Нортон выпил виски, взял с подноса другой бокал.

— А вас, кэптин, — Нортон подчеркнул последнее слово, — можно поздравить с повышением в чине? Только вчера вы были лейтенантом. И кстати, когда вместе с вами мы переживали прискорбные, крайне прискорбные события, я не знал, что вы связаны с артистическим миром.

— Я не связан с артистическим миром, мистер Нортон, — сказал Людов. Они стояли друг против друга в тесном кругу моряков и летчиков авианосца. Краем глаза Людов увидел, что офицер в жемчужно-сером мундире прислушивается, остановившись в заднем ряду. — По правде сказать, я пришел сюда с артистами ансамбля, взялся оказать им помощь переводчика, главным образом с целью увидеть вас.

— Меня? — Лоб Нортона слегка наморщился, пальцы крепче сжали бокал, но улыбка не покидала губ.

— Прощальный визит вежливости? Или еще что-нибудь хотите узнать у меня?

— Спасибо, я уже узнал все, что нужно, — сказал Людов. — Наоборот, хочу сообщить кое-что вам. Хочу сообщить, что мы нашли «Бьюти оф Чикаго».

— Вы нашли «Бьюти»?

Цепкие пальцы Нортона сильнее стиснули граненое стекло.

— Осторожнее, мистер Нортон, вы пролили виски, — тихо сказал Людов. — Немцы уже сняли было транспорт с камней, собирались отбуксировать в свою базу. Но нам удалось пустить «Бьюти» ко дну.

— Вы потопили «Бьюти»! — вскрикнул Нортон. Капельки пота выступили на его матовом лбу.

— Да, разведчик, тот самый, который обнаружил вашу шлюпку в море, пробрался на судно и открыл кингстоны. Два других наших героя погибли при этом, мистер Нортон.

— Но это бесчеловечно — уничтожить корабль с таким ценным грузом, — пробормотал Нортон. Вялой походкой он отошел к креслу, тяжело сел.

— А не бесчеловечно было бы, если б этот груз достался фашистам, если бы враги человечества получили поддержку в борьбе с нами? — медленно произнес Людов.

Нортон молчал.

Капитан Людов поставил на стол стаканчик с лимонным соком, обвел англичан взглядом.

— Джентльмены, разрешите ввести вас в курс разговора. В Советский Союз шел транспорт из Соединенных Штатов с грузом, купленным на пожертвования тысяч наших заокеанских друзей. И сейчас мой долг довести до сведения всех, кто виновник того, что «Бьюти оф Чикаго» чуть было не попала гитлеровцам в руки.

Разговоры в кают-компании умолкали.

— Капитан «Бьюти оф Чикаго», — продолжал Людов, — был найден нами в отведенной ему комнате с простреленной головой, в типичной позе самоубийцы. Но мы установили, что самоубийство симулировано, что капитан Элиот был убит.

— Проклятый негр сделал это! — выпрямился в кресле Нортон. В его голосе звучала ядовитая злоба. — Негр обманул всех. Я сам старался оправдать его перед вами… Если б он остался жив, он кончил бы на электрическом стуле.

— Да, возможно, он был бы казнен в вашей стране, — тихо сказал Людов. — Но, мистер Нортон, смерть капитана Элиота не сулила ему никакой пользы… Знаете, джентльмены, что навело меня в этом деле на верный след?

— Ключ на столе и нож! — ударил ладонью по ручке кресла Нортон. — Это грязные негритянские штучки! Не кто иной, как я, привлек ваше внимание к этому трюку.

— Нет, преступника выдало другое, — по-прежнему негромко продолжал Людов. — Обилие выпивки, оказавшейся в распоряжении капитана Элиота! Когда капитан вышел на пирс вместе с нашими людьми, подобравшими его в океане, он прежде всего приказал негру Джексону купить ему рому. Следовательно, никак не рассчитывал на собственные запасы спиртного. А когда мы нашли капитана мертвым, рядом с ним стояло несколько опорожненных бутылок. И когда вы, мистер Нортон, в мнимых поисках карты и судового журнала с такой готовностью распахивали чемоданы, легко было заметить, что чемодан капитана Элиота плотно набит вещами, а в вашем чемодане много свободного места.

— Следовательно, — продолжал Людов, — выпивка не только была доставлена на берег в вашем чемодане, но мистер Элиот даже не знал об этом факте. Зачем вам понадобилось захватить с собой столько спиртного? Логический ответ: чтобы все время держать капитана в состоянии тяжелого опьянения.

Людов отпил глоток лимонного сока.

— Лишь только ступив на берег, капитан Элиот потребовал связать его с представителем Соединенных Штатов. Зачем? Очевидно, для того чтобы сообщить ему обстоятельства гибели судна. А поскольку стало выясняться, что капитан убит, а не покончил жизнь самоубийством, истина обрисовывалась все больше.

— У негра нашли доллары капитана! — крикнул Нортон.

Он встал с кресла, шагнул в сторону Людова, хмуро усмехнулся:

— А может быть, у вас хватит наглости обвинить в убийстве меня?

— После того как совесть измучила капитана Элиота и он решил сообщить консулу все, — говорил, словно не слыша его, Людов, — несчастный, безвольный алкоголик, чтобы отрезать себе путь к отступлению, вырвал из Библии страницу, на которой записал координаты аварии судна. Он отдал эту страницу человеку, которому доверял, — Джексону. Между капитаном и рулевым обычно возникает на корабле своеобразная дружба: поскольку им приходится проводить на мостике, в море, вместе за сутками сутки. Джексон обещал хранить координаты, но пришел в ужас, узнав о смерти капитана. Он подозревал, что это не самоубийство, он знал, на его родине в каждом преступлении прежде всего стремятся обвинить негров. Но он счел невозможным уничтожить доверенный ему листок.

— Но мистер Нортон говорит, что у негра нашли доллары капитана, — напомнил английский летчик с чеховской белокурой бородкой. Он слушал очень внимательно, не сводя с Людова пристальных серых глаз.

— Деньги, несомненно, сунул в карман Джексона убийца, так же как спрятал в снегу украденную у матроса нитку, с помощью которой был поднят на стол ключ, — пояснил Людов. — И, джентльмены, может быть, эту самую пачку засаленных долларов сам Нортон передал раньше капитану Элиоту как плату за участие в продаже «Бьюти оф Чикаго» фашистам. А убив капитана, забрал эти деньги обратно.

Теперь Людов смотрел на Нортона в упор.

— Мистер Нортон, вы делали отчаянные попытки скрыть от нас координаты места гибели судна. Сделка с гитлеровской разведкой была, вероятно, не завершена. Основную сумму вы должны были получить после фактической передачи транспорта немцам. Самое удобное для вас было бы остаться на покинутой экипажем «Бьюти», радировать гитлеровцам о прибытии груза. Но вы не могли, не возбудив подозрений, остаться на тонущем судне: по морским законам вы должны были руководить спасением экипажа на шлюпках. Другое дело, если бы создалось впечатление, что вы остались на «Бьюти», пытаясь спасти жизнь капитана. Но ни Элиоту, ни Джексону не хотелось попасть гитлеровцам в лапы. Они спустили шлюпку, и вы не могли не присоединиться к ним.

Угрюмо, молча Нортон сделал несколько шагов к выходу из салона. Людов оставался на месте.

— У вас еще была надежда, мистер Нортон, что ваша шлюпка попадет в руки немцев, но наши разведчики обнаружили ее. Рухнули ваши финансовые планы. Потому-то вы были так потрясены, узнав о подвиге советских людей. А на родине вас ждут не только разорение, но и суд, тюрьма, может быть, электрический стул. Есть собственноручное свидетельство против вас вашей жертвы. На странице из Библии, под цифрами координат, написано дрожащим почерком капитана Элиота: «Прости меня бог — я принял предложение Нортона…» Подождите, не уходите, мистер Нортон.

Нортон стоял у двери салона, вытянувшись, положив пальцы на ручку двери.

— Может быть, вы посмеете задержать меня?! — сказал яростно Нортон. — Меня тошнит от вашей клеветы. Я уважаемый гражданин Соединенных Штатов!

— Да, вы были уважаемым гражданином Соединенных Штатов, — сказал Людов. — Вы из семьи судовладельцев. По наведенным мной справкам, «Бьюти оф Чикаго» принадлежала лично вам, фирма «Нортон энд Нортон, лимитед» считалась солидным коммерческим предприятием в прошлом. Но вы разорились, мистер Нортон, и решили поправить дела преступлением. Когда в Нью-Йорке шли поиски судна для отправки нам подарков американского народа, представители гитлеровской разведки — им, кстати сказать, очень свободно живется в вашей стране — сделали вам выгодное предложение. Подождите же, куда вы торопитесь, глава фирмы «Нортон энд Нортон, лимитед»?

Пальцы Нортона застыли на ручке двери.

— Вы предоставили ваше судно для перевозки груза в Советский Союз. Вы договорились с Чарльзом Элиотом, безработным, спившимся моряком, что возьмете его капитаном «Бьюти оф Чикаго», если он отведет судно не к нам, а посадит на мель в заранее условленном месте, недалеко от оккупированного фашистами порта. А чтобы капитан не обманул ваших надежд, вы назначили сами себя его первым помощником, чтобы успешнее довести до конца этот бизнес.

— Это ложь! — пронзительно крикнул Нортон. — Все это подлая большевистская ложь. Я принесу доказательства сейчас же…

Он толкнул грузную металлическую дверь, исчез в коридоре. Все молча смотрели на Людова.

— Вы видите, джентльмены, — сказал Людов, поправляя очки, — поведение мистера Нортона говорит само за себя.

На него надвигался, грозно выставив грудь, офицер в жемчужно-сером мундире.

— Предупреждаю вас, сэр, если он принесет доказательства своей невиновности, вам придется серьезно ответить за клевету.

— Боюсь, сэр, ему долго придется искать эти доказательства, — ответил Людов, беря со столика свой недопитый стакан. — А мои доказательства будут пересланы в судебные органы Соединенных Штатов.

Над головами зазвенела палуба, донесся одиночный пушечный выстрел. Слышались приглушенные частые гудки.

Офицеры авианосца выбегали из салона. К Людову подошел дирижер ансамбля.

— Товарищ капитан, пора бы на бережок. Нам завтра с утра на передний край, ребятам отдохнуть нужно… Не разъясните, о чем шел разговор?

— Об одном грязном деле, — устало сказал Людов. — О предателе, который продал гитлеровцам предназначенный нам груз.

— Вот как? — сказал дирижер изумленно. — Не об этом ли плешивом, в штатском костюме? Что же он вплавь, что ли, удирать собрался?

— Почему вплавь? — рассеянно спросил Людов.

— А вот — выстрел и гудки. Сигналы «Человек за бортом». Это он, значит, прямым курсом из салона за борт.

— Едва ли он рассчитывал куда-нибудь удрать. Просто понял, что проиграл все, — брезгливо сказал Людов.

Глава четырнадцатая ГОЛУБОЕ И ЧЕРНОЕ

— А вы знаете, почему чайкам удается ловить рыб? — спросил меня капитан Людов. Он помолчал, глядя с легкой улыбкой, ответил сам себе: — Потому, что рыбы, по устройству своего зрения, принимают чаек за облака и, следовательно, не опасаются их.

— Но в данном случае наши разведчики отнюдь не оказались похожими на облака, — откликнулся я.

Разговор происходил на втором этаже старой школы, в комнате командира отряда особого назначения. Мои пальцы ныли от напряжения — кончалась последняя страничка заполненного торопливым почерком блокнота.

Слухи о событиях в поселке Китовый далеко не сразу дошли до сведения нашей краснофлотской газеты, так же как и все остальное, связанное с аварией «Бьюти оф Чикаго». Моряки умеют хранить секреты, а капитан Людов дал строгую инструкцию артистам ансамбля и зенитчикам береговой батареи соблюдать молчание обо всем происшедшем в дальней морской базе и на борту английского авианосца. И только много времени спустя, уже после приключений на Чайкином Клюве, рассказал мне Валентин Георгиевич и об этом удивительном подвиге североморцев.

Откровенно говоря, я был тогда немало удивлен, что мне удалось заставить разговориться этого обычно молчаливого человека.

— Вас удивляет, что в данном случае я проявил несвойственную разведчику болтливость? — как бы отвечая на мои мысли, усмехнулся Людов. — Скажу откровенно, хочется, чтобы сохранились все подробности этого необычайного дела. То, что совершили наши люди, чтобы «Красотка» не досталась врагу, может и должно стать когда-нибудь основой героической поэмы.

Он подошел к чайнику на электроплитке в углу, налил два стакана бледно-желтого чая, пододвинул ко мне раскрытый портсигар с кубиками рафинада.

— И едва ли нуждается в уточнении, что все записанное вами сейчас придется пока спрятать в надежный архив, хотя здесь и нет никакой военной тайны. А если когда-нибудь возникнет у вас желание опубликовать хронику этих событий, не впадайте в искушение изложить ее в форме детективного романа.

Валентин Георгиевич вынул из шкафа потрепанную книгу, раскрыл на заложенной странице.

— Как раз в те дни мне довелось прочесть «Эволюцию физики» Альберта Эйнштейна. В этом, кстати сказать, весьма популярно изложенном труде создатель теории относительности пишет: «Со времени великолепных рассказов Конан-Дойля почти в каждой детективной новелле наступает такой момент, когда исследователь собрал все факты, в которых он нуждается для раскрытия тайны. Эти факты часто кажутся совершенно странными, непоследовательными, не связанными между собой. Однако великий детектив заключает, что не нуждается в дальнейших розысках и что только чистое мышление приведет его к установлению между собранными фактами связи…»

Людов захлопнул книгу, аккуратно поставил в шкаф.

— Факты, вставшие перед нами в связи с исчезновением «Красотки», только в самом начале казались противоречивыми, не связанными между собой. С того момента, как в голубом океанском просторе острый взгляд Агеева заметил шлюпку с «Красотки», Нортон все больше запутывался в собственной лжи, и наконец у него не выдержали нервы. Осуществив свой план и бросив легкомысленно в снег украденную у Джексона нитку, он явно недоучел возможности, что мы разгадаем тайну комнаты, запертой изнутри, что доказательства его черного предательства смогут очутиться в наших руках. Какой сюжет, достойный Достоевского или Стендаля! Кстати, если бы автору «Красного и черного» попала подобная фабула в руки, он, возможно, свой новый роман на этом материале назвал бы «Голубое и черное».

Людов усмехнулся свойственной ему чуть насмешливой, немного грустной улыбкой.

— Конечно, дело не в названии, а в том, насколько глубоко удастся разработать этот сюжет. Хотя и разрабатывать здесь особенно нечего — лишь взять и записать, как произошло в жизни.

— Однако едва ли оправдано психологически самоубийство Нортона, — сказал я.

— Вы имеете в виду его прыжок за борт авианосца? — прищурился Людов. — Нортон игрок и актер, тут тоже сказался его характер, проявился определенный расчет. Может быть, в первый момент, придя в отчаяние, он и решил покончить счеты с жизнью. Но когда мы уходили с авианосца, мне рассказали, с какой силой Нортон вцепился в спасательный круг. Такие субъекты живучи как кошки. Вероятно, он отделался насморком и, возможно, радикулитом. Вода Баренцева моря, как правило, противопоказана для купания.

Валентин Георгиевич снял с вешалки шинель.

— Зато, поскольку Нортону предстоит уголовный суд в Штатах, какой благодарный материал дает этот прыжок для защитительной речи! «Американский моряк, оклеветанный большевиками, в отчаянии решил покончить с собой» или что-нибудь еще в этом роде… Правда, надеюсь, что и адвокатское красноречие не поможет Нортону. На его совести не только убийство Элиота и Джексона, но и гибель почти всего экипажа «Бьюти оф Чикаго», перестрелянного гитлеровцами в шлюпках.

Сквозь закрытое окно доносились со двора звуки баяна, несколько молодых голосов пели хором:

Песня звучала все явственней, задушевней:

Людов прислушивался — в незастегнутой шинели, с фуражкой в руке.

— Живет песня… — сказал Людов, медленно надевая фуражку. — Ну, простите, иду к моим орлам. И то, верно, удивляются, куда запропастился командир. Одна к вам просьба: если когда-нибудь, после окончания войны, осилите роман или поэму об этом, не забудьте отметить, как радовало нас, что в Соединенных Штатах, как и во всем мире, есть у нас много преданных, верных друзей. Они отдавали, может быть, последние центы, чтобы собрать средства на покупку груза «Бьюти оф Чикаго». И если все же пришлось уничтожить этот груз, диалектика учит, что иногда истребление тоже может быть творческим актом. И никакие Нортоны, эти торговцы кровью, мастера делать доллары из народного горя и слез, не помешают боевому содружеству демократических сил всего мира!

Эти слова не раз вспоминал я, находясь в Соединенных Штатах Америки. И в нью-йоркском порту после разговора в безлюдном сумрачном баре. И среди скученных, закопченных, перенаселенных домов Гарлема, этого негритянского гетто, где движутся деловитые торопливые толпы озабоченных, скромно одетых чернолицых нью-йоркцев, как бы отделенных от других граждан Манхеттена невидимой, но почти физически ощутимой чертой.

Я вспоминал слова моего североморского друга среди малолюдных бульваров и широких площадей Вашингтона. И у Арлингтонского кладбища, где к массивному зданию Пентагона примыкают бесчисленные белые столбики военных могил. И в чикагском университетском городке, на спортивном стадионе, покрытом подстриженной свежей травой. Как говорят, на этом месте американские ученые создавали первую атомную бомбу. Они создавали ее, чтобы ускорить победу над фашизмом, но сброшена она была на мирное население Хиросимы.

Не забыть, как встречала нас молодежь в Нью-Йоркском, Колумбийском, Чикагском университетах.

Мы, группа советских туристов, столкнулись сперва с напряженным, выжидательным молчанием извещенных о нашем приезде студентов. Потом, в ответ на радушные наши «Гуд дей!» и «Хау ду ю ду?»[12] нерешительно протягивалось несколько юношеских и девичьих рук: студенты здоровались с нами, прикалывали к своим грубошерстным костюмам раздаваемые нами сувениры — нагрудные значки с надписями «Peace»[13]. И выражение недоверчивой замкнутости сменялось добрыми улыбками на большинстве молодых, ясноглазых лиц. «Мир» — слово, произносимое на разных языках, но с одинаковым чувством, было самым частым в этих обрывочных разговорах. Но иногда прорывалось в этих разговорах и угрюмо-угрожающее слово «война»…

Когда я уходил из бара «Бьюти оф Чикаго», остролицый буфетчик долго тряс мне на прощание руку. Выйдя в переулок, я обернулся. Бармен смотрел мне вслед, потом, украдкой оглянувшись, закрыл за собой дверь. Может быть, он подумал, что был слишком разговорчив со мной. Ему, конечно, не хотелось вызвать гнев хозяина бара Джошуа Нортона, бывшего первого помощника капитана «Бьюти оф Чикаго», бывшего главы судовладельческой фирмы «Нортон энд Нортон, лимитед».

— Так вот, сэр, — рассказывал мне бармен, — когда босс вернулся из России, сперва его дела сложились неважно. Началось скандальное судебное дело. Хозяин, похоже, очень перетрусил тогда, уже чувствовал под собой электрический стул. Мне рассказывал обо всем этом отец. Отец был из тех, кто тоже дал деньги на покупку груза «Бьюти оф Чикаго». Расстраивался, что его подарок потонул в Ледовитом океане…

Дело, сэр, слушалось в суде города Нью-Йорка, и боссу посчастливилось заполучить одного из лучших адвокатов страны. Отец вспоминает, в начале процесса прямо-таки пахло горелым мясом: из России пришли тяжелые доказательства вины мистера Нортона. Но защитник произнес замечательную речь, обратил все доказательства против негра. Присяжные плакали, какую-то женщину в обмороке вынесли из зала суда, а после оправдательного приговора толпа чуть было не устроила негритянский погром. Да, в те дни негры боялись показываться за пределами Гарлема, а в южных штатах линчевали-таки двух чернокожих…

Так вот, защитник получил свои деньги не зря. И он получил их сполна, хотя раздел босса догола, выжал из него все до последнего цента. Но в одной из южных газет решили состряпать комикс в виде воспоминаний босса о походе на «Бьюти»,

А потом из комикса сделали фильм. Правда, в Голливуде, похоже, просчитались: картина не имеет успеха, народу надоели выдумки о России. Но мистеру Нортону это не повредило: он получил кругленькую сумму. Говорят, хочет заняться политикой… — закончил бармен свой рассказ.

Вот почему я не встретил самого мистера Нортона в баре, принадлежащем ему. Теперь он для этого слишком важная шишка, сказал мне бармен. И я не различил его сквозь стекла элегантной, изумрудно-зеленой «Кометы», в которой он проехал мимо меня, в которой, может быть, мчится сейчас в ослепительно-белом сиянии бесчисленных кинотеатров Бродвея. Какой-то из этих театров, быть может, демонстрирует еще «Тайну мурманского негра» на сюжет комикса, подписанного именем Нортона…

И вот я заканчиваю книгу, в основе которой история последнего рейса «Бьюти оф Чикаго».

Несколько дней спустя после вышеописанных событий конца тысяча девятьсот сорок первого года стройный, высокий старшина вышел из здания старой школы и, миновав вахтенного у ворот, приостановился, словно решая, куда направить шаг.

Боцман Агеев был одет в морскую, ладно пригнанную шинель. Над рыжеватыми его бровями чернел короткий мех зимней матросской шапки, алела звездочка-эмблема. Всегда, когда не находился в разведке, боцман надевал морскую форму первого срока. А нынче придется надолго расстаться с этой любимой формой, сменить ее на походный армейский костюм.

Он стоял у поручней, у деревянного трапа, бежавшего в заснеженную даль, и не мог заставить себя шагнуть на ступени, облепленные плотно утоптанным снегом. Сколько раз после потопления «Красотки» стоял вот так, не решаясь прошагать по городским улицам, открыть дверь госпиталя, вызвать медсестру Треневу, передать ей последние слова Бородина.

«Передай Люське…» — прошептал, геройски погибая, радист. Что передать? Все что было у него: задушевный голос, взгляд ясных, отважных глаз, улыбку юношеских губ унес Ваня с собой в ледяную гранитную могилу, о которой сложил песню другой погибший друг, Матвей Григорьевич Кувардин.

Рассказать о том, как умирал Бородин, как протянул в прожекторном свете свои крепкие руки, с какой силой поднял его на борт, а потом опускался на палубу, кашляя кровью?..

Да, нужно рассказать Люсе и об этом. И вдруг в памяти встало девичье румяное лицо, как наяву увидел блестящие глаза, вьющиеся из-под шапочки косы, когда шла счастливая со стороны моря и ее бережно придерживал за локоть Ваня Бородин. Вспомнил покрасневшие от холода, нежные пальцы, которыми прикоснулась к его руке — проверить, остались ли шрамы от ожогов. Они еще долго не исчезнут, эти шрамы, врезанные в бурую кожу рук…

Он подошел к дверям госпиталя, шагнул в просторный вестибюль.

Его встретили забытые запахи йодоформа и свежевымытого плиточного пола.

Стоял, не зная, что делать дальше, комкая в руках шапку.

— Вам кого? — спросила вышедшая из дежурки сестра. Услышав ее шаги, вздрогнул — может быть, Тренева? Но эту сестрицу видел в первый раз.

— Медсестру Треневу, — трудно выговорил боцман.

— Люсю Треневу? — Он поймал на себе влажно блеснувший взгляд девушки в белом халате. — А вы кто ей будете?

— Я… Просто знакомый… Лечила меня… Поручение к ней есть…

Не понял сразу, почему с таким сочувствием смотрит девушка в белом халате.

— Нет больше нашей Люськи… — Услышал ее расстроенный голос. — Убита третьего дня на передовой… Раненого выносила из-под огня… Жених у нее погиб, а вот теперь и она…

Боцман повернулся. Вышел, не чувствуя, не видя ничего. Шел по улице с шапкой в руках, надел шапку, вдруг ощутив ледяной ветер, порывами дувший с залива.

Почему-то кажется черным скрипящий под подошвами снег. Нет, он не черный, он голубовато-белый, такой, каким положено ему быть. Как прежде, виднеется на синеве рейда серая сталь кораблей, по улицам идут моряки, над сопками простерлось голубое огромное небо. Все как прежде, только нет больше на свете доброй, худенькой Люси Треневой.

Он остановился, машинально вынул из кармана заветную трубку. Неподвижно смотрел на зарубки, пересекающие наборный мундштук. Их мало еще, этих зарубок, их должно быть гораздо больше. Вспомнил свой горький вопрос погибшему другу; «Почему ты такой злой?» И рассудительный, строгий ответ сержанта: «Я не злой, я справедливый. У меня душа обуглилась на этой войне».

И сержанта нет больше на свете, спит Кувардин на дне студеного Баренцева моря. А в столе дежурного по отряду лежит полученный на имя Матвея Григорьевича треугольный конвертик — наверно, письмо от женушки, о судьбе которой так и не смог узнать при жизни сержант…

Сунул трубку в карман, провел ладонью по ярким желтоватым, лишь на миг затуманившимся глазам. Быстро шел к дому разведчиков у старого оврага.

Но о том, как Сергей Агеев мстил за погибших друзей, как выполнял свой суровый воинский долг, как, став прославленным следопытом, совершил с новыми боевыми друзьями новый удивительный подвиг, я уже рассказал читателю в другой книге о боцмане с «Тумана».