Орлята

1

— Нинди матур!.. Какая прелесть! — удивленно прошептала Ляля.

Десятиклассница Ляля Халидова, маленькая девушка с черными как смоль волосам и такими же черными, но очень ясными, чуть продолговатыми глазами, обладала особым даром видеть яркое и необычное в повседневном. Так было и сегодня. Школа, к которой Ляля давно, казалось бы, привыкла, непримечательное здание с заурядными на улицу балконами, открылась ей в этот снежный с морозцем февральский день ошеломляюще по-новому. И хотя Ляля помнила, что ей надо спешить, что она уже немного запаздывает на репетицию, она не могла не остановиться. Закатное солнце переливалось в окнах и нежно розовело на кирпичных стенах школы таким струящимся жаром, что на миг это хорошо знакомое здание, в дымке косых лучей, представилось Ляле сказочным дворцом, высеченным из огромного драгоценного камня — джаухар.

— Какая прелесть!.. Нинди матур!.. Какая прелесть! — вперемежку то по-русски, то по-татарски повторяла девушка и вдруг, приподнявшись на носки, медленно кружась, как бы поплыла в воздухе.

Ляля Халидова кончала десятилетку, но по свойственной ей непосредственности чувств и живости манер (друзья недаром прозвали ее «джиль-кызы» — дочь ветра) она, пожалуй, недалеко ушла от иной резвушки пятиклассницы.

Сильным рывком открыв тяжелые двустворчатые двери и на ходу высвобождая одной рукой голову из паутинки платка, а другой расстегивая пальто, она заторопилась к раздевалке.

Уже в вестибюле Лялю охватил предпраздничный гул; он докатывался сюда из широких коридоров, напоминая возбужденное гудение пчелиного роя, отправляющегося в самостоятельную жизнь.

На лестнице Ляля нагнала женщину с толстой сумкой через плечо.

— Откуда телеграмма, апа? С фронта есть? — спросила Ляля с ноткой нетерпения.

— Есть, есть, милая, — сочувственно улыбнулась почтальонша.

Был канун двадцать третьего февраля 1940 года, и она знала, что, по давно заведенной традиции, школа ежегодно приурочивала ко Дню Красной Армии свой праздник с самодеятельным спектаклем, постановка которого, по той же неписаной традиции, возлагалась на лучший из выпускных, десятых, классов. На вечер обычно приглашались бывшие выпускники.

За последние дни телеграммы в школу шли из Москвы и Ленинграда, из Киева и Барановичей, из Одессы и Владивостока. Товарищи, лишенные возможности лично участвовать в празднике, просили извинить их и заверяли, что, где бы они ни находились, они с благодарным чувством вспомнят школу и своих учителей.

Хотя вечер был назначен на завтра, бывшие ученики — солидные люди, съехавшиеся из разных городов и районов, — уже сегодня заполняли школьные коридоры и залы с пальмами и разлапыми филодендронами и, на удивление младшим школьникам, ходили из класса в класс, перебрасываясь веселыми, но малопонятными замечаниями, искали только им знакомые отметины на партах, подоконниках, на краях классных досок и на учительском столе, а найдя, показывали друг другу с види мым удовольствием. Иные замирали у окон, мечтательно глядя вдаль. Были и такие, которые присаживались за парты и сидели со смущенным видом, точно они не выучили урока, и тогда уже заразительно, неуемно смеялись малыши.

С лестничной площадки Ляля крикнула кому-то на третьем этаже:

— Хаджар, наши все пришли?

— Ждем тебя и Галима, — послышался сверху певучий девичий голос.

Гости собрались в кружок. Директор школы Курбан-абы не то рассказывал, не то объяснял что-то с нарастающей горячностью. Замедлив шаг (теперь она могла не торопиться: еще нет Галима Урманова, а без него не начнут репетиции — у Галима главная роль), Ляля прислушалась к неясно долетавшим до нее словам Курбана-абы, но уже по тому, как все поглядывали на окаймленный красным и черным шелком портрет, она поняла, речь идет об этом чернобровом, с узким лицом юноше, глядевшем со стены спокойно и решительно, — о прославленном Анваре Шакирове.

Ляля представила себе бой на Заозерной, когда из строя вышли все товарищи Анвара и он остался в окопе, израненный, один против многих самураев, которые решили взять его обязательно живым. Но это было совсем не так просто, как думалось этим негодяям. Анвар не сдавался.

Теряя кровь, он все стрелял и стрелял из своего пулемета, стрелял, пока не кончились патроны. Что же теперь делать Анвару? Но он и тут нашел выход. Всякий раз, когда Ляля слышит этот рассказ, ей трудно попять, как удавалось Анвару на лету перехватывать гранаты и бросать их обратно в японцев. «Боюсь, у меня не хватило бы ни ловкости, ни мужества», — старалась Ляля поставить себя на место Шакирова… Вот японцы с криками «банзай» окружают его. Как страшно!.. Но нет, борьба не кончена! У Анвара осталась последняя граната… Молниеносный бросок. Анвар погиб, но нашли свою смерть и самураи.

Ляля не однажды слышала этот рассказ, и каждый раз сердце ее содрогалось с новой силой. Стоя перед портретом Анвара, она силилась прочесть тайну подвига в строгих чертах его лица. «Да, Анвар — человек исключительно сильной души. Но давно ли он сидел за такой же партой, как я, давно ли его обучали те же учителя, что и меня? Он дышал воздухом этих просторных коридоров и так же, как вон те малыши, бегал с красным галстуком на шее вокруг неизменно зеленых пальм».

И девушка проверяла себя без снисхождения, один на один со своей совестью, — если бы ей пришлось совершить такое, смогла бы она?.. «Честно говоря, не знаю, — думала Ляля, все более проникаясь захватывающей душу мечтой о подвиге. — Но как хочется быть такой, как Анвар!..»

В последние дни школа жила подготовкой к традиционному празднику.

Подобрать пьесу для спектакля десятиклассникам было не так-то легко. В городской библиотеке ничего подходящего на татарском языке не оказалось. Старосте класса Ляле Халидовой сунули там кипу залежалых книжонок, где шла речь о чем угодно — о любви, о падчерицах, о цветах, даже о леших, но только не о живой жизни. Девушке стало обидно за потерянное время; «Возьмите обратно это старье, нам с ним нечего делать», — и она вернула весь ворох немолодой библиотекарше, вспыхнувшей, будто от личного оскорбления.

Поиски пьесы затягивались. Когда времени оставалось уже в обрез, нечаянно, как это бывает в горячих спорах между очень молодыми и близкими по духу людьми, все сошлись на одной мысли: воплотить на сцене подвиг, подобный подвигу Анвара Шакирова, которого эти юноши и девушки считали своим ровесником, лишь более сильным и достойным, чем они.

Написать такую пьесу для школьного спектакля вызвался автор чуть ли не всех стихов классной стенгазеты Наиль Яруллин, кудрявый рыжеватый и скуластый юноша в очках, за которыми поблескивали живые, с насмешливой искоркой глаза. И действительно, он выручил класс. Пьеса в трех действиях и пяти картинах под названием «Золотая Звезда» была написана им за неделю и, после перекрестного «обстрела», принята, правда, не без некоторых дополнений и изменений, сделанных тут же сообща. На радостях автора чуть не закачали.

Все шло хорошо, пока в город не приехал мастер по шахматам. Он давал в Казани сеанс одновременной игры. Едва кончались уроки, Галим Урманов, лучший спортсмен школы и заядлый шахматист, мчался то во Дворец культуры, то в Дом ученых, то в заводской клуб. Он ухитрялся играть почти всюду, где выступал мастер. Остальное делал второпях, лишь бы отделаться. Как раз в эти кипучие дни на Галима Урманова и возложили двойную задачу: сыграть одну из главных ролей в школьной постановке и подготовить, как лучшему спортсмену школы, к общегородским соревнованиям в честь двадцать второй годовщины Красной Армии команду из восьми человек.

Близился день соревнований, а Галим еще не приступал всерьез к занятиям с командой. Секретарь комсомольского комитета предупредил Урманова, что если он по-настоящему не возьмется за работу, команда может провалиться. Галим кое-как провел несколько тренировок, но все видели, что душа его не здесь. На поверочных занятиях носилки складывались медленно, надевание противогазов отнимало времени больше положенного, с тушением зажигательных бомб дело обстояло еще хуже. Комитет снял Галима Урманова и назначил капитаном команды комсорга десятого класса Хафиза Гайнуллина.

Галим тяжело перенес обиду, однако в соревнованиях участвовал, и его личные показатели были лучше, чем у остальных. Ему простили прежнюю нерадивость.

Но когда Галим Урманов, не явившись на репетицию, поставил под угрозу спектакль, взбудоражился весь класс.

— Возмутительно! Мы ждем Урманова, волнуемся, а он разыгрывает очередную партию, — даже не успев закрыть за собой дверь, поторопился сообщить посланный на розыски Галима вихрастый юноша.

Ляля, вот уже целых три часа вместе со всеми ожидавшая Урманова, даже привскочила.

— Неужели он не знал, что сегодня генеральная репетиция?

Тонкая девушка с жидкими светлыми волосами, не поднимая головы от пожелтевших страниц истрепанного романа без начала и конца, съязвила:

— Нужен ему наш спектакль! Он собирается стать чемпионом мира, победить Алехина!

Даже обычно спокойный Наиль и тот не выдержал: меряя паркет не по росту большими шагами и беспрестанно поправляя очки, он негромко повторял:

— Стыд и позор! Стыд и позор! Как взглянем в глаза товарищам? Ведь если провалим спектакль, это ляжет пятном не только на нас — на всю школу…

Больше других, несмотря на внешнюю сдержанность, волновалась Мунира Ильдарская. У нее тоже была одна из главных ролей.

Она стояла вполоборота к своим товарищам у маленького столика, высокая, стройная, в коричневом платье, с пионерским галстуком на шее, и одной рукой легонько вертела большой глобус, а в другой держала полевую сумку из желтой кожи. Каштановые волосы двумя длинными косами падали на спину. Мунира быстро повернулась.

— Не пойму, как мог он так непростительно подвести класс! — Она нервно покусывала то верхнюю, то нижнюю губу.

— Ну, а ты что молчишь, товарищ комсорг? — налетела на Хафиза Гайнуллина Ляля «Халидова. — Как можешь ты сидеть спокойно? Уж не собираешься ли взять под защиту своего друга?

Хафиз поднял серьезные серые глаза на маленькую, напоминающую сейчас драчливого взъерошенного воробья Лялю и улыбнулся, показав два ряда широких, ровных зубов.

— Что же прикажешь делать? Уж не рисовать ли чертиков на доске, подобно Наилю?

Наиль с досадой швырнул мел и, отойдя к открытой форточке, подставил разгоряченное лицо под струю свежего зимнего воздуха.

Мунира взглянула на ручные часики.

— Больше я не могу ждать. Опаздываю на пионерский сбор.

Муниру никто не удерживал. Она пробежала лестницу быстрыми шелестящими шажками с дробным перестуком каблучков на площадках и вдруг увидела Галима. Он что-то напевал вполголоса, держа портфель с подчеркнутым шиком — за самый угол.

— Галим! — вырвалось у нее.

Урманов взглянул на девушку чересчур веселыми, озорно посверкивающими, широко расставленными карими глазами.

— Почему ты не явился на репетицию? — спросила она холодно.

— Как это не явился? Уж не принимаешь ли ты меня за тень отца Гамлета? — беспечно пошутил Галим.

На его смуглом подвижном лице скользнула еще больше раздражившая Муниру улыбка нескрываемого довольства собственным остроумным замечанием.

— Балагурством ты нс отделаешься. Разве ты не знал, когда мы условились собраться?

— Значит, были дела поважнее.

— Это не по-комсомольски, Галим! Ты совершенно не желаешь считаться с коллективом…

— У меня нет никакого желания выслушивать твои нотации, — заносчиво прервал юноша Муниру.

Кто, собственно, дал ей право так разговаривать с ним? Как-никак он, Урманов, единственный победитель московского мастера, давшего на прощанье сеанс одновременной игры на двадцати досках. Он провел в сегодняшней партии такую сильную и оригинальную комбинацию ферзем, что после тридцатого хода приезжий сдался.

«О, вы далеко пойдете, юноша!» — сказал мастер, пожимая Урманову руку. И Галим почувствовал себя поднятым на недосягаемую высоту, откуда и взирал сейчас на побледневшую от обиды Муниру.

«Проглотить обиду — все равно что проглотить гору», И Мунира тяжело задышала.

— Мальчишка!.. Мы поставим о тебе вопрос на комитете, — выпалила она и, почувствовав, что сгоряча взяла на себя слишком много, бегом пустилась обратно.

Урманов устремился было за девушкой, но на площадке третьего этажа внезапно замер. В самом центре номера свежей стенной газеты красовался он, Галим, в виде изогнувшегося вопросительным знаком шахматного коня. Крупной вязью под рисуйком было выведено: «Так вот где таилась погибель моя!»

Стиснув до боли кулаки, стоял Галим перед карикатурой, колючкой впившейся ему в душу. Впервые он был выставлен на осмеяние. Чувство превосходства, которым он только что сладко тешился, улетучилось, как дым. Теряя власть над собой, он зашептал:

— Ах, так! Хорошо же! Вы еще пожалеете об этом… еще попросите меня… — и, словно кто гнался за ним, бросился вон из школы.

Хафиз Гайнуллин шел прямо по мостовой. В этот тихий зимний вечер, под низким белесо-серым небом, освещенные улицы выглядели особенно уютно, мягче обычного гудели автомобильные сигналы, мелодичней позванивали трамваи. Чтобы развеять смуту на душе после сегодняшнего провала репетиции, Хафиз, любивший много ходить, дал хорошего крюку, прежде чем оказался на правой стороне занесенного снегом Кабана[1].

Хафиз был частым гостем в скромной, выходившей окнами на озеро квартире Урмановых. Знакомые места! Как любили они с Галимом гонять голубей вот на этом дворе, носясь по крышам дровяных сараев. Клетки до сих пор еще стоят на старом месте. Всегда аккуратно закрытая на железную цепь — чтобы ветер не сорвал — калитка, темная лестница, кнопка самодельного электрического звонка, который они мастерили еще восьмиклассниками, — все здесь хорошо знакомо Хафизу с детских лет.

Дверь открыла мать Галима, тихая женщина с мягким, усталым лицом.

— Здравствуйте, Саджида-апа. Галим дома?

— Дома, дома, Хафиз-улым, только не в себе он что-то. Нездоровится, что ли. Спрашивала — не признается.

Услышав голос Хафиза, лежавший на кровати лицом к стене Галим медленно, нехотя поднялся.

«Какой он отчужденный», — подумал Хафиз, сразу заметив и растрепанную прядь еолос на бугристом лбу, и запавшие щеки, и набежавшие на широкое переносье морщинки, и то, как помрачнели большие, обычно пытливо-пристальные глаза друга.

— Пришел на комитет вызывать?

Хафиз мирно улыбнулся:

— Можно присесть? — Садясь, он подвинуль стул и Галиму. — Ну, как прошла партия? — спросил он, будто ничего не произошло.

Но Галиму показалось, что Хафиз издевается.

— Это мое личное дело.

— С каких это пор у тебя завелись личные дела? — как можно мягче продолжал Хафиз.

Не поднимая глаз, Галим машинально взял со стола костяную ручку. Она хрустнула у него в руках.

— Ручка сломалась — не беда, купишь новую. А вот если старая дружба расколется, чем ее заменишь? — произнес Хафиз возможно спокойнее, чтобы не уязвить самолюбия Галима назидательностью тона.

Но друг его, не понимая, что допускает одну ошибку за другой, ответил упрямым молчанием.

Хафиз поднялся. Галим тоже. Оба одинакового роста, они стояли так близко, что каждый ощущал горячее дыхание другого.

Вдруг Хафиз обнял приятеля.

— Галим, ведь мы же друзья! Скажи, почему ты такой… — он замолк, не найдя подходящего слова.

Галим передернул плечами, стряхивая руку Хафиза.

— Нечего мне говорить.

— Ну, тогда я скажу. Репетиция, которую ты сорвал, перенесена на завтра… после уроков. Учти! — перешел Хафиз на официальный тон. — Говорю тебе это как комсорг.

И, не дожидаясь ответа, вышел.

2

Вожатые вручали сегодня красные галстуки вновь принятым пионерам. Первой Мунира Ильдарская завязала галстук девочке с васильково-синими, жадно открытыми глазами. Третьеклассница неотрывно следила за движениями вожатой, словно хотела навсегда запечатлеть малейшие подробности этой минуты. И сейчас, одна в квартире, Мунира невольно улыбалась, вспоминая вбирающий, радостно-смущенный взгляд девочки.

Мать Муниры, Суфия-ханум, инструктор райкома партии, еще не возвратилась с работы. Мунира полила цветы, убрала комнату и отправилась на кухню готовить любимые мамины галушки — чумару. За всеми домашними хлопотами она и не заметила, как настроение ясной легкости, которое она унесла с пионерского сбора, постепенно опять затуманилось. Не потому, что она была одна, — Мунира привыкла к этому, редко выдавались счастливые вечера, когда они с матерью проводили вместе два-три часа. А сегодня тем более — бюро райкома, на котором мама, кажется, докладывает, так что раньше двенадцати ее не жди.

Давно освоилась Мунира и с тем, что подолгу живет вдали от семьи и отец ее, подполковник Мансур Ильдарский. Сколько она помнит себя, он всегда служил в кадрах Красной Армии, часто получал новые назначения, уезжал и опять возвращался. Правда, последнее время письма от него идут уж очень долго с далекого Карельского перешейка, где он со своими бойцами сражается против маннергеймовских фашистов, и колющий страх за отца нет-нет да и закрадывается в душу Муниры.

Но в этот вечер Мунире навязчиво вспоминалась сегодняшняя выходка Урманова. Со стороны Галима это был непонятный и оттого, казалось, еще более грубый выпад. И не только против нее — против всего класса, против всей школы. С тех пор как Галим вышел из мальчишеского возраста, он ни разу так обидно резко с нею не разговаривал. Неужели он посмеет и завтра не прийти на репетицию? Сорвать спектакль, в который вложены поиски и тревоги целого коллектива…

— Вот мальчишка! — вырвалось у Муниры вслух.

Слово это она употребляла часто, вкладывая в него несколько иной смысл, чем оно имело на самом деле. В устах Муниры оно означало одновременно осуждение зазнайства и нечуткости, легкомыслия и нетоварищеского отношения.

Мунира так ушла в свои мысли, что коротенький звонок, раздавшийся в прихожей, заставил ее вздрогнуть, «Кто это? Неужели мама так рано?» Мунира открыла дверь и радостно воскликнула:

— Таня, ты! Заходи быстрее!

Девушки поцеловались, Мунира погладила ладонями зарумянившиеся, в ямочках, щеки подруги.

— Замерзла?

— Ничуть. Ты одна?

— Одна. Мама на бюро.

Таня переплела концы своих темных, с блеском, тяжелых кос, которые она носила не на спине, как Мунира, а перекидывала на грудь. Мунира видела в этом что-то неуловимо Танино. Ей все нравилось в подруге: выпуклый лоб с колечками завитушек на висках, спокойный, внимательный взгляд, твердые губы, голос и смех искреннего человека.

В столовой, скинув туфли, девушки с ногами устроились на диване, каждая в своем любимом углу.

С первого взгляда Таня уловила озабоченность подруги.

— Что бы ты сказала о комсомольце, который отвернулся от всего коллектива? — постукивая карандашом по своим длинным пальцам и не называя пока Урманова, торопилась излить свое волнение Мунира.

Таня не спешила с ответом. Пусть Мунира выскажется яснее.

— Из-за этого хвастуна Урманова может сорваться наш праздничный спектакль, Понимаешь, он потерял всякое чувство ответственности, носится, как с писаной торбой, со своей «блестящей», видите ли, шахматной партией. Подумаешь, мир хочет удивить этой победой!

Таня все еще молчала. После паузы Мунира сказала более спокойно:

— Справедливо будет с нашей стороны вынести ему выговор за такой поступок? Как по-твоему, Таня? — Карие глаза Муниры говорила: «Да отвечай же поскорей!»

— С выговором я бы, пожалуй, не торопилась — Таня характерным для нее движением сжала на секунду губы, потом убежденно сказала — На комитете обсудить следовало бы. А вообще-то Галим неплохой парень. Дайте ему почувствовать по-товарищески, по-комсомольски, что он поступил недостойно. Он поймет свою ошибку.

— Пожалуй… это правильно, — с готовностью согласилась Мунира. — Толковая ты у меня, Танюша. — Ей было приятно, что мнение Тани, которую она привыкла считать умнее себя, совпало с тем, что сама она, несмотря ни на что, думала о Галиме.

Мунира благодарно обняла Таню за плечи.

…Они подружились с Таней давно, как только Владимировы приехали в Казань. Их отцы, Константин Сергеевич Владимиров и Мансур Ильдарский, были старыми боевыми товарищами. Первое время они жили вместе. Девочки ходили обнявшись — Таня черноволосая, черноглазая, у Муниры волосы посветлее, глаза карпе, — в одинаковых коротеньких платьицах, с красными галстуками на шее, и громко распевали: «Край родной, навек любимый, где найдешь еще такой!»

Мунира и сама не знала, с чего началась их дружба, — может быть, она началась с того часа, когда Таня в саду, под яблонями показывала свой семейный альбом. «Вот это мой дедушка, — говорила Таня, гладя пальчиком пожелтевшую от времени фотографию, — он был революционером, боролся против царя. Папа рассказывал — за ним шпики охотились… жандармы приходили с обыском…»

И Мунире так захотелось тогда, чтобы и ее дедушка тоже был революционером. Но мать говорила, что он был просто крестьянин, пахал землю — и все.

Показала Таня и старую карточку своего отца, Константин Сергеевич на ней был совсем не похож на теперешнего Таниного солидного папу — такой молодой, высокий и тонкий, в военном френче.

— Комиссар гражданской войны, — сказала гордо Таня. — А теперь он партийный работник.

И Мунире опять-таки захотелось, чтобы и ее отец тоже был комиссаром, хотя обычно она всегда гордилась своим отцом — командиром Красной Армии.

Как-то вечером в большой квартире Владимировых Мунира и Таня остались вдвоем. Началась гроза. Беспрерывно сверкали молнии. Было страшновато, но девочки держались храбро, даже что-то декламировали в два голоса. Но вот гром ударил прямо над ними. Они остались в темноте, и почти в ту же секунду высоким пламенем вспыхнула крыша соседнего дома.

Бледная, с широко открытыми от страха глазами, Мунира забилась в уголок. Таня же решительно подошла к телефону и, набрав номер, совсем-совсем спокойным голосом — так показалось Мунире — сказала:

— Папа, у нас электричество погасло. Мы одни с Мунирой. А рядом загорелся дом…

С тех пор Мунира полюбила Таню еще крепче и старалась во всем подражать ей…

Суфия-ханум вернулась поздно, уже в первом часу ночи.

— Мама, что с тобой? Ты больна?

— Очень устала, Мунира, — Суфия-ханум тяжело опустилась на диван.

— Ты совсем не бережешь себя, мама, — нежно гладила Мунира рано поседевшие, собранные низко на затылке волосы матери. — Разве можно работать так много? Вот напишу папе.

Суфия-ханум хотела улыбнуться, но улыбка не вышла. «Если бы ты знала, что с твоим папой», — подумала она.

— Отдохни капельку. Сейчас все будет готово.

Суфия-ханум вышла умыться. Мунира шепнула Тане:

— Наверно, на бюро стоял какой-то неприятный вопрос. Мама в такие дни всегда волнуется.

Она принесла из кухни дымящуюся в высокой миске чумару и, чтобы хоть немного отвлечь мать от ее мыслей, опять принялась рассказывать о выходке Галима.

Суфия-ханум, рассеянно слушая дочь, торопливо съела тарелку чумары.

— Ну, девочки, пора на покой. Завтра рано вставать.

Мунира с Таней ушли в свою комнату, но долго еще, выключив свет, шептались в постели.

Суфия-ханум осталась в столовой. Наконец-то одна!.. От внутреннего озноба у нее вздрагивали плечи. Кутаясь в пуховый платок, она вновь и вновь перечитывала помятый листок бумаги с наезжающими друг на друга буквами, — видно, писали карандашом на чем-то неровном, может быть на снарядном ящике.

С тех пор как финны спровоцировали войну, Суфия-ханум беспокойно ждала известий от мужа. Ее Мансур был там, в огне, и она мысленно следила за каждым его шагом. Как-то в одном из очерков «Правды» она прочла, что полк Ильдарского ведет бои на основном направлении, и сердце Суфии-ханум забилось от гордости и тревоги. «Мансур, почему я не рядом с тобой, как это было в гражданскую войну? — думалось ей. — Трудно, наверно, тебе, Мансур, трудно, наверно, твоим бойцам…» Она старалась представить себе далекую Карелию и видела лишь нагромождения скал и ледяные озера.

Детство Суфии-ханум протекало в Златоусте. Ее отец много лет варил сталь, мать работала подносчицей на том же заводе. Началась гражданская война, восемнадцатилетняя Суфия ушла в Красную Армию и на фронте встретила командира взвода Мансура Ильдарского. А потом, разделяя все трудности походной жизни, прошла вместе с мужем по многим боевым дорогам. И Мунира, единственная их дочь, родилась между боями.

Когда Мунира спрашивала мать о месте своего рождения, та отвечала:

— Родина твоя, дочка, Дальний Восток. На свет ты появилась в палатке полевого госпиталя.

Суфия-ханум некоторое время жила у своих стариков, потом переехала в Москву, к мужу, слушателю военной академии. Много округов изъездили они — Мансур служил в разных городах. Но когда Мунире пришла пора учиться, Суфия-ханум прочно осела в Казани: не хотелось отрывать Муниру от родной школы. В этом году Мунира кончает десятилетку, но до сих пор она еще не решила, какой изберет жизненный путь. И Суфия-ханум с нетерпением ждала окончания войны. Мансур писал, что после завершения кампании будет проситься в отпуск. И она надеялась, что они сообща выберут будущую профессию дочери.

А вместо того в руках Суфии-ханум это горестное письмо. Она получила его сегодня утром, после того как проводила Муниру в школу.

«…Во время штурма линии Маннергейма наш любимый командир Мансур Хакимович получил тяжелое ранение…» — в который раз перечитывает Суфия-ханум и прижимает письмо к глазам. «Мансур!..» — беззвучно плачет она, положив голову на руки, и видит юное, смуглое, сосредоточенное лицо Мансура, Мансура времен гражданской войны.

Никогда не забыть ей того дня, когда Мансур спас ее от позора и смерти. В украинских степях на их небольшой конный отряд внезапно налетели петлюровцы. Суфия, оберегая раненого красноармейца, осталась во вражеском кольце.

«Спасайся, сестра!» — успел крикнуть раненый и упал, зарубленный саблей. Петлюровец уже бросился на Суфию. И тут словно из-под земли вырос около них на взмыленном коне Мансур. Сверкнули клинки, захрапели кони. А безоружная Суфия ничем не могла помочь своему защитнику. Мансур бился против двоих. Потом он поднял Суфию на седло, и они помчались по степи. То слева, то справа свистели пули. Суфия чувствовала жаркое дыхание Мансура на своей шее. Вражеская пуля могла бы попасть в нее, только поразиз Мансура…

Суфия-ханум встала, приподняла камышовые шторы на окнах.

Снег ложился крупными хлопьями, словно падали с неба белые цветы.

И странное дело, это реянье снежинок подействовало на Суфию-ханум успокаивающе. Казалось, они падали не там, за окном, а прямо в ее сердце, остужая жгучую боль. Она прочла письмо еще раз и нашла то, чего ранее не заметила: проблески надежды…

Скрипнула дверь. «Неужели Мунира? Сказать ей? Или не надо? Ведь завтра в школе вечер. Мунира участвует в постановке. Она и так сильно волнуется, не сорвался бы спектакль. Кюзнурым[2], она и не чует беды. Спрашивает вчера: «Мама, как ты думаешь, вышла бы из меня артистка?» И тут же прибавила: «Не надо, не говори, я ведь совсем и не хочу стать артисткой». А если не сказать… не будет ли потом еще труднее?.. Все равно, не следует сегодня ничего говорить. Пусть останется неомраченным этот торжественный вечер в памяти Муниры».

Таня вошла неслышно, на цыпочках, в одном халате.

— Таня? — удивленно прошептала Суфия-ханум.

— Простите меня, Суфия Ахметовна, — также шепотом сказала Таня, — Что с вами? Па вас лица нет… Мне показалось, что вы… Случилось что-нибудь? Мансур Хакимович?..

Суфия-ханум прижал девушку к груди и заговорила сдавленным полушепотом:

— Девочка моя… пока ничего не говори Мунире… Отец ее тяжело ранен… Я получила письмо… Она уснула?

— Спит.

— Она очень увлечена школьным спектаклем и, к счастью, не заметила моего состояния. Вернее, заметила, но подумала, что я просто устала. Боюсь только, — покачала головой Суфия-ханум, кутаясь в платок, — от Муниры я долго скрывать не смогу.

До сих пор война — где-то на границе Советского Союза, в Карелии, — представлялась Тане очень далекой. Но вот война пришла в дом самой близкой подруги, и только сейчас девушка начала постигать всю ее жестокую реальность.

Таня была слишком молода, чтобы уметь утешать, тем более она не знала, какие слова утешения сказать этой седеющей женщине, которая держится с удивительным достоинством и так строга и замкнута в своем горе.

От внимания Суфия-ханум не укрылось душевное состояние девушки. Без слов поняв, как искренне Танино сочувствие, она прижалась горячими, сухими губами к ее лбу и молча подтолкнула к двери в комнату дочери.

3

Галим Урманов вошел в класс вместе с учителем. На переменах он держался в стороне. Он ждал, что ребята станут упрекать его за срыв вчерашней репетиции, будут говорить о безвыходности положения, просить, как вчера просил Хафиз Урманов даже приготовил ответы. Они были полны язвительного, отточенного остроумия и достойны находчивости незаурядного шахматиста. Но, к своему удивлению, он не услышал ни одного упрека. Зато не услышал и просьб. Только Ляля, староста класса, сказала ему, как и всем, что репетиция будет через час после уроков, за это время надо успеть сходить домой пообедать.

Урманов молча выслушал ее. Но когда через час все собрались, его снова не было.

В кабинете географии, заставленном коллекциями камней и насекомых и увешанном картами, собрались Ляля, Мунира, Наиль, Хаджар и другие одноклассники-комсомольцы. Говорил Хафиз:

— Товарищи, я собрал нашу комсомольскую группу, чтобы решить один серьезный и важный для репутации нашего класса вопрос. Как вы знаете, Урманов, игнорируя коллектив, не пришел и на эту репетицию. Сейчас нет времени разбираться, кто и в чем виноват. Надо решить судьбу спектакля. Что делать?

Голос Хафиза был твердым и спокойным. Одна Ляля уловила в прищуре его серых глаз затаенную тревогу. Хафиз умел прятать внутреннее волнение, что обычно редко удается в его возрасте, и всем казалось, что глаза его прищурены потому, что он хитрит и уже знает выход, которого еще не знают другие. Но это не остудило их возмущения. Первым сорвался со своего места Наиль. Он горячо заговорил, жестикулируя маленькими белыми руками:

— Ребята, я никак не пойму поступка Урманова. Это же… это же — измена, это..

— Наиль, сейчас надо говорить о том, как спасти спектакль, — прервал его Хафиз.

— А чего там попусту слова тратить, — махнул рукой Наиль. — Ясно! Спектакль сорван…

Хафиз взглянул на Муниру, сидевшую облокотившись на стол. Она заслонилась рукой от света, и затененное лицо ее казалось безразличным. Неужели и Мунира думает, что спектакль не состоится? Но вот девушка изменила положение руки. Теперь были освещены ее лоб и глаза. Знакомый, волевой, немного даже надменный профиль. Четкие, с широким разлетом брови упрямо нахмурены.

— Мунира, что ты думаешь?

— Мне ясно одно — мы не имеем права срывать спектакль. Но вот что делать, я еще не знаю, — смущенно пожала она плечами.

Хафиз взглянул на Хаджар, огорченно посматривавшую исподлобья, и взглядом пригласил ее высказаться.

— Что же мы можем предпринять, когда осталось несколько часов до спектакля? Единственный выход, по-моему, — это пойти к Курбану-абы и честно, по-комсомольски, все рассказать ему. Может быть, он сумеет воздействовать на Галима.

— Поступило предложение. Примем?

Комсомольцы уловили в словах Хафиза иронию. Никто не проронил ни звука, все смотрели в сторону.

— Я не боюсь разговора с директором, — снова заговорил Хафиз, — но это очень легкий путь. Приняв такое решение, мы докажем лишь одно — полную свою беспомощность. А наш спектакль — не обычный спектакль: он посвящен Дню Красной Армии и ставится в военное время. А раз так, имеем ли мы моральное право отступать перед трудностями, вставшими на нашем пути?

— Все это мы и сами понимаем. Но что ты конкретно предлагаешь? — нетерпеливо перебил его Наиль.

— Если вы не возражаете, у меня есть одно предложение: заменим Урманова кем-нибудь другим, — произнес Хафиз.

— Кем? Кто за три часа выучит роль?

— Да хотя бы Ляля Халидова.

Махнуз безнадежно рукой, Наиль забарабанил пальцами по стеклянной дверце и сделал вид, что разглядывает книги в шкафу.

— Нет, — бросил он наконец, не оборачиваясь, — Ляля недурно свистит, замечательно танцует, но все же заменить Урмапова она не сможет. Разве эта непоседа, эта джиль-кызы может так сосредоточиться, чтобы выучить большую роль за три часа? Это было бы чудом! А Тукай еще в тысяча девятьсот девятом году писал:

Черные глаза Ляли загорелись. Безнадежность в тоне Наиля глубоко задела ее.

— Я не смогу заменить Урманова? — вскочила она с места, сердито поводя бровями и наступая на Наиля, — Да если надо будет, двоих Урмановых заменю.

Тот немного растерялся.

— Сказать — одно, сделать — другое… У тебя же своя роль есть.

— Мою роль вычеркнем.

— Вычеркнем?.. — Наиль даже снял очки и в свою очередь с воинственным видом вплотную подошел к Ляле. — Ты что, товарищ староста, смеешься, что ли? Ты хоть немного отдаешь себе отчет, что значит вычеркнуть роль из пьесы?

— Отдаю, товарищ автор. Пожалуйста, не кипятись, — остановила его Ляля.

— Язык-то без костей, особенно у тебя, — скажет и обратно спрячется, — отрезал Наиль с сердцем.

Но тут Лялю поддержали Мунира и Хаджар:

— А знаешь, Наиль, она высказала вполне разумную мысль.

— Если б не подвел Урманов, можно было бы и не зачеркивать, — продолжала Ляля, — Ну а теперь иного выхода нет.

Наиль еще мог бы поспорить с товарищами, но идти против девушек, да еще таких настойчивых, как Ляля и Мунира, у него не хватало ни решимости, ни охоты. Но авторское самолюбие все же страдало, и он схватился за голову:

— Что вы делаете со мной, без ножа режете!..

громко продекламировала Ляля.

— Это тоже стихи Тукая, Наиль, — съязвила она.

Все, кроме Наиля, заливисто рассмеялись, и этот смех ясно говорил, на чьей стороне большинство.

Всякий режиссер, увидев, что творится на этой генеральной репетиции, мог бы только ужаснуться. Но ребята и не думали унывать. Перед ними стояла ясная цель. И со всем пылом молодости они устремились к ней, не давая себе остыть ни на минуту из-за стоявших на дороге к цели препятствий и, может быть, именно потому так легко сметая их.

Три часа пронеслись совершенно незаметно. Лишь только кончилась репетиция, кто-то сбегал в зал и, вернувшись, закричал:

— Ребята, пора! Зал битком набит. Девятые и десятые классы двадцать второй школы явились в полном составе.

— Пошли! — сказала Ляля, — Вот это дебют! После первой же репетиции — и на сцену. Смотрите, черти, если я когда-нибудь стану знаменитой актрисой, не забудьте рассказать об этом дне!

4

Рабочий день инструктора райкома Суфии Ильдарской начинался гораздо раньше десяти утра и никогда не кончался к шести вечера. В эти дни тем более: скоро предстояла районная партийная конференция.

Конечно, Суфия-ханум дома и Суфия-ханум за своим инструкторским столом — один и тот же человек. И все-таки это не совсем так. Ни по живому, как всегда, деятельному выражению лица Суфии-ханум, ни по ее твердым, рассчитанным, без малейшей суетливости жестам, ни по ее аккуратно закрученным на затылке, нерассыпающимся волосам — словом, ни по одной черточке в сегодняшном облике инструктора райкома нельзя было догадаться, что эта немолодая женщина всю ночь не сомкнула глаз в тревоге за самого близкого ей человека.

Партийная работа, требовавшая всего ее внимания, при частых и долгих разлуках с мужем научила Суфию-ханум тому безошибочному сердечному такту, когда избегаешь отягощать кого-либо своими семейными переживаниями.

Легонько постучавшись, в кабинет инструктора вошел депутат Верховного Совета, парторг и учитель русского языка и литературы в школе, где училась Мунира, Петр Ильич Белозеров. Чуткий к чужому несчастью, Белозеров, хотя и знал сдержанность Суфии-ханум, не мог не выразить ей своего сочувствия.

— Слышал о вашем тяжелом горе, Суфия Ахметовна, и понимаю, как вам с Мунирой трудно…

— Не только нам, многим сейчас трудно… — опустив глаза и сразу став строгой, остановила его Ильдарская. — И… не надо говорить об этом, дорогой Петр Ильич… Я вас только об одном прошу. Мунира ничего не знает. Вы ей тоже ничего не говорите. Вы знаете, сегодня у них вечер…

— Хорошо, — пообещал он, смущенно одергивая на себе суконную гимнастерку с боевым орденом и депутатским значком.

Вдруг с улицы грянуло:

Суфия-ханум отдернула половину шторки.

Проходила колонна красноармейцев с вещевыми мешками, винтовками и лыжами. На тротуарах, по обе стороны, было полно провожающих.

— Добровольцы нашей Казани, — сказала Суфия-ханум задумчиво.

Песня гремела все сильнее.

— Не могу слышать спокойно, — теребя кончики рыжих усов, задумчиво протянул Петр Ильич.

Карельские леса, незабываемые бои на севере…

С первых дней финской кампании Белозеров настойчиво добивался отправки на фронт. Он требовал, чтобы приняли во внимание его опыт борьбы с белофиннами еще в гражданскую войну. Вначале его обнадежили, а недавно сказали: «Продолжайте свою полезную работу. У Красной Армии и без вас имеется достаточно сил и людских резервов».

Это задело Петра Ильича. И, как член пленума райкома и бывший комиссар, он написал длинное заявление на имя секретаря райкома. Сегодня-то, собственно, он к пришел за ответом, но секретаря не застал.

— Пойдемте проводим их, Петр Ильич, ведь это из нашего района, — предложила Суфия-ханум.

Разговаривая с бойцами, они дошли с колонной до самого вокзала. У обоих было такое чувство, будто они провожали в холодные поля Карелии родных сыновей. Петр Ильич и Суфия-ханум, люди одного поколения и одного строя мыслей, одинаково сильно испытывали не покидавшее их неясное чувство, похожее на чувство вины. Оба хорошо знали, что такое война, и, главное, давным-давно решили про себя, что, в случае надобности, первыми возьмут оружие. И вот они остаются в тылу, а их питомцы, куда менее опытные, уезжают на фронт.

Прощаясь, Суфия-ханум и Петр Ильич понимали без слов, о чем думает каждый.

С вокзала Суфия-ханум отправилась на самое крупное предприятие в районе — на завод сельскохозяйственных машин «Серп и молот», чтобы проверить, как идет подготовка к предстоящему партийному собранию, на котором должен был стоять вопрос о культуре производства. Доклад поручили сменному мастеру механического цеха Рахиму-абзы Урманову.

В утренние часы, когда завод работал полным ходом, на третьем этаже, где находился партийный комитет, было еще тихо. Низко наклонившись над столом, молодой сухощавый человек в свитере писал с тем сосредоточенным видом, который свойствен людям, страдающим близорукостью. Это был секретарь комитета, выдвинутый недавно на партийную работу из механического цеха. Увидев Суфию-ханум, он поднялся навстречу во весь свой рост и с уважительной осторожностью сильного человека пожал ее маленькую руку.

— Кажется, помешала? К собранию готовитесь?..

— Мы вас еще вчера ожидали, товарищ Ильдарская. Все идет по намеченному плану. Можете ознакомиться, — сказал Ефимов, раскрывая папку с аккуратно подшитыми бумагами.

Суфия-ханум читала доклад старого мастера, которого уважала за огромный производственный опыт, со все возрастающим интересом. Урманов освещал вопрос всесторонне — от организации рабочего места до стиля работы мастеров и начальников цехов. Но вот она дочитала последнюю страницу, и первое ее инстинктивное движение было открыть новую. Ее не было. Чем глубже вдумывалась она в смысл прочитанного, тем отчетливее ей хотелось открыть следующую страницу.

— Вы внимательно ознакомились с докладом, товарищ Ефимов? — спросила Суфия-ханум.

— Дважды прочитал. По-моему, доклад дельный и конкретный.

Она задумчиво постукивала пальцем по настольному стеклу. Потом решительно сняла с плеч оренбургский платок и повесила на стул.

— А как вы его находите? — спросил Ефимов, правильно поняв жест Ильдарской: предстоит, мол, серьезный разговор.

— Мне кажется, в докладе товарища Урманова немало ценных и правильных мыслей, но не выделено главное…

Ефимов сразу огорчился и поглядел на Ильдарскую недоуменными круглыми глазами.

— Как вас понять?.. Мы с товарищем Урмановым почти каждый день беседовали. В докладе ясно указано, что у нас хорошо и что плохо. Общее собрание внесет в это дело еще больше ясности. Тогда мы на хороших примерах подымем весь коллектив.

— Все это так, но за что вы, как партийный работник, ухватитесь завтра же? — прервала она, добиваясь прямого ответа.

Но Ефимов, несколько поспешно решив, что нет нужды усложнять и без того ясный для него вопрос, торопился убедить в этом и Ильдарскую. Она дала ему высказаться, больше не прерывая его, потом спокойно перешла в наступление.

— Мы прежде всего должны воспитывать у рабочих коммунистическое отношение к труду, чтобы каждый чувствовал себя за своим станком как настоящий хозяин, чтобы вкладывал в работу всю душу. Вы беседовали с рабочими по поводу доклада?

— По поводу доклада нет, — честно признался Ефимов и покраснел, — Я думал, товарищ Урманов…

— Пойду-ка я в цех к товарищу Урманову, — поднялась Суфия-ханум, — Потом еще поговорим. Расстраиваться не надо.

Механический цех делил заводской двор пополам. Непрерывным потоком идет масса грубого, неотделанного металла — поковки, литье, железный лист — из одного в другой конец просторного, светлого здания и на токарных, сверлильных, строгальных, фрезерных, зуборезных станках превращается в точные, тщательно, до глянца, отполированные детали разной, иногда причудливой формы. Затем они складываются, свинчиваются, скрепляются одна с другой, чтобы из ворот сборочного цеха, которым заканчивается заводское здание, выйти прочной, слаженной машиной, готовой к труду на колхозных полях.

Идя по гудящему цеху, Суфия-ханум обратила внимание на мелкий, казалось бы, факт: вдоль окон, за длинным верстаком, крытым линолеумом, работали слесари-инструментальщики. Они были в аккуратных, чистых спецовках.

Один из них, Ильяс Акбулатов, — Суфия-ханум знала его давно, — подошел к соседу слева и, что-то сказав, взял с верстака деталь, посмотрел на свет, покачал головой и снова что-то сказал. Сосед сердито вырвал из его рук деталь и поставил обратно. Акбулатов вернулся к своим тискам, взял такую же деталь, поднял ее до уровня глаз и, вертя на кончиках пальцев, залюбовался ею, откинув большую голову, — так любуются самоцветом. Потом повернулся к соседу справа, тоже молодому слесарю, ростом выше его на целую голову, Николаю Егорову, и бросил какое-то веселое словечко. По мгновенному обмену взглядами Суфия-ханум уловила, что они понимают друг друга с полунамека.

Она подошла ближе и встала между Акбулатовым и его недовольным соседом.

— Что у вас?

Рабочие знали ее, часто видели в цехе.

— Да все Акбулатов баламутит, — насмешливо заворчал сосед Ильяса слева, рослый парень с резкими жестами, — ему все дай красоту писаную. А деталь не невеста, ее замуж не выдают, поэтому нечего и наряжать, попусту терять время. Если бы я брак делал…

— Если бы ты брак делал, с тобой иначе бы разговаривали. Тебе объясняют, а ты огрызаешься! — крикнул через голову Ильяса Николай Егоров, не переставая размечать деталь, искусно орудуя то одним, то другим рейсмусом.

— Слышали? — обратился недовольный слесарь к Ильдарской, еще больше раздражаясь. — Я делаю деталь согласно чертежу. А о ее красоте пусть другие заботятся…

— Не любишь ты своей профессии, своего дела, поэтому и киваешь на конструкторов, — осуждающе сказал Акбулатов, но руки его по-прежнему делали строго размеренные, выверенные движения. — Боишься душу вложить в деталь, чтобы она жила, играла. Вот она и выглядит у тебя, как лицо у старой татарки, что над покойницей сидит.

— И охота же тебе перед товарищем инструктором языком трепать, Ильяс! — бросил с досадою сосед слева и ушел к точилке.

— Обидно ведь, — понизил голос Акбулатов. — Золотые руки у человека. Захочет, может прекрасную вещь сделать. Это же не Ахтари какой-нибудь.

Суфия-ханум заинтересовалась:

— А кто такой Ахтари?

— Это у нас во второй смене есть такой горе-слесаришка. — Акбулатов улыбнулся. — Тот боится своей продукции. Пока не сдаст ее в ОТК, дрожит, совсем как дряхлый муэдзин; гадает — примут, не примут; а сдал — лицо солнышком, рот до ушей. А мы вот с Николаем Егоровым хотим добиться, чтобы нам разрешили сдавать детали прямо на склад на нашу полную ответственность. И ставить на них наше личное клеймо.

— Не иначе, — с воодушевлением поддержал его Николай, тщательно вытирая руки паклей, — Технический контроль — чистая формальность. При коммунизме, я убежден, его не будет. Прежде чем нести деталь контролеру, изволь сдать ее своей совести. Примет она — хорошо, не примет, — значит, нечего и к контролеру идти.

Суфии-ханум показалось, что она нашла как раз то, что искала.

— Хорошо бы, товарищи, — сказала она, воодушевляя их своим одобрением, — на партийном собрании рассказать вам об этих ваших мыслях.

— Что ж, можно, — согласились в один голос Егоров и Акбулатов.

Пожелав им успеха, Ильдарская по винтовой лестнице поднялась в застекленную конторку мастера. Рахим-абзы Урманов и технолог цеха, наклонившись над синей калькой, о чем-то спорили.

— Приветствую вас. Ничего, занимайтесь своим делом, — сказала Ильдарская, глядя сверху на огромный, живущий сложной жизнью цех.

Суфия-ханум сопоставляла свои наблюдения с тем, что говорили Акбулатов и Егоров. Любовно работать над деталью… Сдавать ее своей совести… Заслужить право на именную работу… Это надо обдумать и поддержать!

Как только мастер Урманов освободился и подошел к ней, Суфия-ханум коротко поделилась с ним впечатлением от его доклада, рассказала о недавней беседе со слесарями и посоветовала Рахим-абзы перестроить свое выступление.

— Мне кажется, Акбулатов и Егоров нащупали важное звено, за которое и следует вам ухватиться в своем докладе. Я говорю об их мысли по поводу личной ответственности за деталь… И ставить такой вопрос надо не в узком цеховом масштабе. Ведь это одна из главнейших наших задач — воспитывать коммунистическое отношение к труду, — продолжала она, внимательно наблюдая за выражением лица Рахима-абзы.

Чем яснее становилось Урманову то, о чем с горячим убеждением говорила эта пользующаяся на заводе всеобщим уважением женщина, тем большим доверием проникался он к ее мыслям, тем все более светлело и разглаживалось его морщинистое лицо.

— Ведь у меня у самого давно уже являлись такие мысли… Теперь не понимаю даже, почему я упустил это в своем докладе. Да, горазда наша молодежь на новое. Спасибо и вам, что подсказали вовремя, — поблагодарил Рахим-абзы, непроизвольно переставив на столе красиво отполированную шестеренку.

После бессонной ночи с думами о Мансуре — проводы бойцов, заводской гул и скрежет металла. Трудно достался этот день Суфии-ханум! На улице она сразу почувствовала усталость, но сознание того, что она все же кое-что сделала сегодня, подняло ей настроение. Жадно глотая морозный воздух, она заспешила в райком, чтобы окунуться в новые дела.

Домой на этот раз она вернулась раньше обычного. На столе лежала записка Муниры:

«Мама, мы с Таней ушли в школу. Обязательно приходи на вечер. Обед — в духовке».

Суфия-ханум наскоро пообедала и переоделась. Когда она вошла в почти темный зал, торжественная часть вечера кончилась. Был освещен только занавес. Проходившую вперед мимо заполненных рядов Суфию-ханум окликнули.

— Садитесь с нами, Суфия Ахметовна! — позвала ее Таня Владимирова.

Сидевшие с ней девушки охотно потеснились.

На эстраде появился Хафиз Гайнуллин и, когда зал притих, звонким голосом объявил:

— «Золотая Звезда»! Произведение ученика десятого класса Наиля Яруллина. Участвуют учащиеся десятого класса: Мунира Ильдарская, Ляля Халидова, Наиль Яруллин, Хаджар Шамсиева, Хафиз Гайнуллин…

— Ляля исполняет мужскую роль, вместо Галима, — зашептала Таня. — Он так и не пришел, и Ляля заменила его, чтобы не сорвать спектакль.

Суфия-ханум молча кивнула головой: понимаю. Она ждала появления дочери на сцене с той повышенной тревогой, которую испытывают только матери. Ей чудилось, что и другие, вот, например, ее соседки-девушки, тоже волнуются сейчас за Муниру.

Началось действие.

Когда Наиль задумал пьесу о Золотой Звезде, он имел в виду реального героя, чей портрет висел в школьном коридоре. Но стоило пьесе попасть в водоворот совместного творчества, и участники ее понемногу отошли от действительного подвига Анвара Шакирова, и каждый по силе своего воображения дополнял и возвышал его образ.

Сколько искренности, сколько молодого задора и чистых стремлений было вложено в эту пьесу!

Конечно, наивная восторженность спектакля в исполнении этих юношей и девушек, которые, играя впервые, воплощали на сцене свою мечту, не могла ускользнуть от опытных глаз Суфии-ханум, и все же она смотрела его с увлечением. Откуда-то издалека возвращалась к ней ее молодость, молодость ее Мансура. На декорации — разрисованная на совесть дальневосточная тайга. Ляля, в форме пограничника, с винтовкой в руке, зорко всматривается в даль. Заложив пальцы в рот, она соловьиной трелью дает кому-то сигнал. Но на ее зов из-за ветвистых кедров быстро выходит не красноармеец, как этого ждут зрители, а санитарка с сумкой Красного Креста — Мунира. Она легко и уверенно движется но сцене. Суфия-ханум облегченно вздыхает, — теперь она уже не боится, что дочь провалится.

После первого действия кто-то из девушек принес записку от Муниры:

«Мамочка, как получается? Не очень уж не похоже на правду?

Тебе со стороны виднее. М.».

Суфия-ханум улыбнулась и написала ответ:

«Играете хорошо. Только не смотрите все время в зал. Про зал забудьте вовсе. Держите себя свободнее».

Таня приписала от себя:

«Чудесно! Я уже влюблена в Ильдуса — Лялю».

Вернувшись со спектакля, Суфия-ханум почувствовала, что от сердца у нее немного отлегло. В ожидании Муниры она торопилась набросать свою речь на завтрашнем партийном собрании.

Отдельные подробности, которым Суфия-ханум днем, казалось, не придавала значения, припоминались в тишине ночи с поразительной четкостью. У Акбулатова и Егорова на черных спецовках — синие воротнички. Штангели у них с секундомером и в бархатных футлярах, у других слесарей они без футляра. На тумбочке перед Акбулатовым — покрытый целлулоидом настольный кален дарь. Может быть, все это мелочи, но ведь из таких мелочей и создается культурный облик передового рабочего.

Суфия-ханум и не заметила, как вернулась Мунира.

— Ой, как я устала! — проговорила девушка, по своей давней привычке ласково потеревшись щекой о щеку матери.

— Не мудрено и устать после такого дня, — сказала Суфия-ханум, задержав руки Муниры, показавшиеся ей слишком горячими.

— Может же быть у человека такой талант! — восхищалась Мунира игрой Ляли. — Стать настоящим парнем, даже свистеть по-мальчишески. Да что я рассказываю! Ты же сама видела…

— Да, она держалась молодцом, неплохо сыграла… Но уже поздно, Мунира! Что-то не нравятся мне твои воспаленные глаза, — озабоченно сказала Суфия-ханум.

— Да, я лягу мама, спокойной ночи.

Заплетя косы и положив руки под голову, Мунира долго не могла уснуть.

Она думала о сегодняшнем вечере. Потом неожиданно вспомнилось, как недели две назад они с Лялей, Хаджар и Таней ходили на лыжах по Кабану. Они толкали друг друга в снег, подолгу смотрели на звезды, мерцавшие то зеленоватым, то голубым светом. Откуда-то появился Наиль и увел с собой Хаджар. Наиль влюблен в Хаджар, Ляля, непонятно почему, сердится на это. А Мунире смешно.

Наутро Ляля задала ей странный вопрос:

— Кто из мальчиков больше других тебе нравится? Мунира ответила:

— Все одинаково.

— Нет, нет, а кто больше?

— Не знаю.

— Тогда я скажу: Г. У.

И она, Мунира, покраснела. Еще в девятом классе Мунира стала замечать в себе какое-то новое отношение к Урманову. Уже не раз она ловила себя на том, что стеснялась этого невнятного, едва ощутимого чувства, стараясь скрыть его от своих самых близких подруг — Тани, Ляли, Хаджар, от матери, хотя во всем другом была с ней совершенно откровенна, и даже от самой себя. Но хотя Мунира на людях и задирала Галима и иногда не прочь была даже показать свое пренебрежение к нему, все же, оказывается, от друзей ничего не утаишь.

Ляля раскрыла самые тайные ее мысли. Но Муниру Лялины слова почему-то не задели, наоборот, даже доставили какую-то радость. Вчера, когда Галим не пожелал ее выслушать, посчитаться с ее мнением, он и не подозревал, как глубоко обидел ее, — ведь она так волновалась из-за того, что против него ополчился весь класс.

Вдруг в памяти всплыл Кашиф Шамгунов, который тоже был сегодня на вечере. Кашиф служил в банке и доводился ей дальним родственником. Он прямо-таки весь сиял от самодовольства, блестели даже его явно подвитые волосы, его наполированные ногти. Как смешно, когда мужчина усиленно следит за своей внешностью!

Мунира недолюбливала Кашифа, но все же пригласила на вечер. Уж очень он просил ее об этом. А тут еще Галим поссорился с ней.

Девочки говорят, что у Кашифа красивые глаза. Что из того! Мунире не правится их выражение… Совсем как у кота, слизавшего с молока сливки… Нужно же было звать на вечер этакого салам-турхана![3] Подумаешь, хотела сделать неприятное Галиму, а его на вечере-то и не было.

«Галим… нет, не стоит и думать о нем. Мальчишка — и все…» И что это ей не спится? Она встала, накинула халат. Взгляд ее упал на портрет отца, с тремя шпалами в петлицах гимнастерки и боевыми орденами Как жаль, что его не было на их торжественном вечере. Где-то он сейчас? «Папа, родной, милый, я очень боюсь за тебя».

Мунира уже полгода не видела отца. Когда-то он водил ее в тир, учил стрелять из пневматического ружья, вместе они скакали верхом в манеже, плавали на Волге баттерфляем и брассом. А как любила она ходить с ним на лыжах! Да, если отец скоро не приедет в Казань, она поедет к нему. Как только получит аттестат.

Мысли о Галиме, об отце переполнили душу Муниры, и она, сама не понимая отчего, заплакала.

Послышался скрип двери и тихие шаги матери. Суфия-ханум постояла, зябко кутаясь в мягкий оренбургский платок. Потом подошла к Мунире и, обняв ее за плечи, крепко прижала к себе.

Муниру всегда поражала своеобразная красота матери, подчеркивающая ее душевную силу. Но разве могла Мунира догадаться, чего стоило матери напряжение этой минуты, как трудно было ей удержать готовые хлынуть слезы и не сказать Мунире правду об отце! Взглянув на Муниру, жмущуюся к ней, как птенец под крыло большой птицы, Суфия-ханум твердо решила ничего не говорить Мунире, пока не дождется ответа на свои телеграммы.

5

Со школьного праздника Ляля и Хаджар вышли на пустынные уже улицы. Девушки не торопились домой. Столько впечатлений, столько надо рассказать друг другу!

После снегопада потеплело, и в зимнем воздухе угадывался запах близящейся весны.

В такие вечера они любили подолгу гулять вшестером, но сегодня все расстроилось. Муниру взялся проводить домой этот долговязый щеголь, ее родственник, — по правде сказать, это обидело Лялю и Хаджар. Да и ребята чудные. Куда-то после спектакля девались Хафиз, Наиль. Конечно, не было Галима…

— Ляля, неужели скоро так все мы и разойдемся по своим тропкам? — произнесла Хаджар с горечью. Она боялась потерять и эту свою, школьную, семью.

Еще не остыв от первого сценического успеха, лукаво улыбаясь каким-то своим мыслям, Ляля шутливо ответила:

— Нет, моя Хаджар, я уверена — мы пойдем большой дорогой дружбы! А Муниру, если она променяла дружбу на смазливого молодого человека, накажем по заслугам. Ведь ее противного франта просто хочется поколотить.

Хаджар посмотрела на Лялю:

— С себя, пожалуй, станется. Осмелилась же ты выйти на сцену после единственной репетиции. Все-таки, Ляля, ты молодец… Я… даже не знаю, как и сказать. Я горжусь тобой.

Польщенная Ляля засмеялась. Потом сказала серьезно:

— Нет, Хаджар, здесь не смелость. Я не хотела, чтобы класс опозорился.

— А я разве хотела? Но не смогла бы сделать того, что сделала ты, — сказала Хаджар искренне то, что думала.

— Если бы очень захотела — смогла бы.

— Нет, как бы ни захотела, мне все равно не удалось бы. Я несмелая.

Ляля неожиданно громко рассмеялась.

— Ты что?

— Очень интересно…

— О чем ты?

— Жизнь — интересная. У дэу-ани[4] есть моя фотография, на ней я еще совсем маленькая. Грязная, оборванная. Черные кудряшки стоят дыбом. Если очень расшалюсь, дэу-ани показывает мне карточку: «Смотри, какая ты была».

— Хороший человек, Ляля, твоя дэу-ани.

— Золото, жемчужина!

Хаджар стояла, засунув руки в рукава, не ожидая никакого коварства. Вдруг Ляля толкнула ее в мягкий сугроб и сама бросилась за ней. По гулкой улице далеко разносились девичьи смеющиеся голоса. Потом Ляля подняла подругу. Они стряхивали одна с другой снег, и Хаджар, показывая Ляле свои мокрые варежки, деланно бранила ее.

— Хаджар, душа моя, не сердись на меня. Ладно?

— Сумасшедшая ты, Ляля.

— Да, я сумасшедшая, ветреная, словом, джиль-кызы. Прости меня, пожалуйста.

Когда наконец они добрались до дому, Валентина Андреевна, их учительница химии, приютившая Хаджар, была уже в постели. Боясь ее разбудить, девушки тихо разделись.

— Это вы, девочки? — окликнула Валентина Андреевна. — Я и не заметила, как вы вошли. Ужин на плите, кушайте, — наверно, проголодались.

— Нет, мы сыты, Валентина Андреевна!

— Не вставайте, мы сами управимся.

И, пожелав Валентине Андреевне спокойной ночи, они скрылись в комнате Хаджар.

— Тебе хочется спать? — Ляля обняла Хаджар за шею.

— Нет.

— И мне сейчас ни за что не уснуть. Хочешь, я расскажу тебе, где нашла меня моя дэу-ани?

Хаджар кивнула, — мало видавшая сама ласки, она любила слушать рассказы о сердечных людях.

— Это было давно, больше десяти лет назад, еще жива была моя бабушка. Мы жили недалеко от санато рия «Агидель». А дэу-ани и дэу-ати[5] приехали туда на отдых. Они каждый день ходили купаться на реку и любили, сидя в тени прибрежных деревьев, смотреть, как покачиваются на воде лилии.

Ты не можешь себе представить, Хаджар, сколько лилий на Белой! И какие они чудесные! А какой у них странный характер. Ты, наверное, думаешь, у цветов нет характера? А я тебе говорю — есть. Я сама в этом убедилась. С восходом солнца лилия опускается в воду, а на закате всплызает, и лепестки у нее раскрываются. Лилия боится солнца. И почему мне дали такое имя[6], просто не понимаю. Мне — сколько ни будь солнце — все мало. Ну, да ладно, не об этом речь. Я говорила о дэу-ани и дэу-ати. Дэу-ати обычно вешал мохнатое с кистями полотенце на плечи, а дэу-ани наматывала свое чалмой на голову — боялась солнечного удара. Она была очень полная. И дэу-ати казался рядом с ней особенно худым и длинным. У дэу-ани, ты знаешь, лицо большое, цвет лица темный, будто она загорела, но глаза у нее особенные… Она, бывало, сядет снами, деревенскими ребятишками, на траву и рассказывает что-нибудь или читает. Мне тогда, пожалуй, семи еще не исполнилось, я была очень нелюдимой и всегда держалась немного поодаль. Платье длинное, до пят. Стою, а сама озираюсь по сторонам Подними кто руку, я исчезну, как горная коза, не успеют даже моргнуть. Однажды дэу-ани спросила у ребят: «Чья это девочка?» Ребята отвечают: «Бабушки Зулейхи. Ляля ее зовут».

«Ляля! Подойди ко мне, моя умница», — обратилась она ко мне.

Вместо ответа я взвизгнула — и бежать. Ребятня тоже, будто стая воробьев, рассыпалась кто куда.

Они слушались меня, я тогда неплохая драчунья была. Пр авда. Дэу-ати про меня тогда сказал: «Дикарка». А дэу-ани я сразу понравилась.

Вечером дэу-ани опять встретила нас. Ребята расселись в кружок на полянке, возле самого берега Белой, а я в середине, потряхиваю кудрями и кружусь волчком. Как сейчас помню, солнце было на закате, и вся река сверкала такими волшебными — видела когда-нибудь? — золотыми рыбками. В кустах щебетали птички, где-то далеко-далеко играли на курае[7], и нежная мелодия медленно плыла над Агиделью. И вот дэу-ани принялась рассказывать нам сказку.

Помнишь, Хаджар, сказку про девушку Гюльчечек? Она убежала от злой старухи. Та обернулась серым волком и пустилась догонять девушку. Гюльчечек упала на колени, стала умолять старый вяз, и он спрятал ее в своем дупле…

— Помню, помню, — сказала Хаджар, и синие глаза ее задумчиво сузились. — Потом Гюльчечек от серого волка спасло озеро, потом скворец понес ее волосы к брату, а он сделал из них струны для скрипки, и они заговорили человеческим голосом. Мне очень нравилась эта сказка…

— Красивая сказка! Я и до сих пор люблю ее. А тогда я так и замерла, точно меня самое заколдовали. Дэу-ани заметила это.

…А через несколько дней умерла моя бабушка, и я осталась совершенно одна. Тогда-то и пришла дэу-ани и спросила меня, хочу ли я быть ее дочерью. У нее были очень добрые глаза, и я согласилась.

Они взяли меня с собой в Казань. Осенью я начала учиться и одновременно поступила в балетную школу… Не спишь Хаджар?

Ляля рукой коснулась лица Хаджар. Оно было мокрое.

— Ты плачешь? — вскрикнула Ляля удивленно и растерянно.

— Как много хороших людей у нас! — вырвалось из глубины сердца Хаджар, — Моя Валентина Андреевна тоже такая… Я часто думаю, что было бы со мной, живи я не в Советской стране, а где-нибудь там, на Западе…

— Это правда, — согласилась Ляля. — Настоящие люди украшают жизнь.

У Ляли все было просто и ясно. Вот она рассказала историю своей небольшой жизни и уснула счастливым, тихим сном. А Хаджар долго не могла успокоиться.

Хаджар не знала своей матери, умершей тотчас после родов. По рассказам бабушки, это была высокая чернобровая женщина, с милым круглым лицом, с открытой душой. Совсем молодой она попала на мыловаренный завод Крестовниковых. После какой-то трагедии — бабушка ни за что не соглашалась рассказать об этом поподробней — мать Хаджар вынуждена была выйти замуж за некоего Хабибрахмана, приказчика в лавке при том же мыловаренном заводе. Многие годы у них не было детей. Рождение Хаджар стоило ей жизни. Умирая, она умоляла мужа: «Ради бога, не бросай дочку, не женись, не калечь ей жизнь». Но отец Хаджар очень быстро забыл просьбу покойницы. «Я слишком занятой человек, чтобы смотреть за ребенком». И он отослал Хаджар к бабушке, в деревню, а сам женился на дочери бывшего торговца. Но детей у них не было, и в конце концов они решили забрать Хаджар у бабушки. Хаджар было тогда десять лет.

Девочку держали на кухне, там она готовила уроки, там же и засыпала, уронив голову на кухонный стол. Она жила среди противоречий, непостижимых для детской души. Часы в школе, полные детских радостей, сменялись тягостными сценами с мачехой. Хаджар в слезных письмах к бабушке умоляла взять ее обратно в деревню. Она скучала по зеленому раздолью лугов, по утренним, стлавшимся над рекой туманам, по деревенской школе, еле видной из-за кудрявых березок на горе. Отсюда, издалека, все это казалось ей еще милее.

Летом, когда дети выезжали в лагеря, Хаджар мучительно тянуло на вольный воздух из этого дома, где беспрестанно появлялись какие-то подозрительные люди. Одни, пошушукавшись на кухне, уходили тут же, другие уносили что-то под полою.

Однажды мачеха по своим спекулятивным делам уехала куда-то в сторону Ташкента, и Хаджар отпросилась у отца на Голубое озеро, в пионерский лагерь. Всего несколько дней жила она в этом сказочном мире, где ребята бродят с песнями по лесу, мечтают вечерами у костра, не шелохнутся на линейке перед поднятием флага. Вернувшись к отцу, она твердо решила стать пионеркой. Осенью она сказала об этом своей учительнице Валентине Андреевне. Вскоре Хаджар приняли в пионеры, и она дала торжественное обещание перед знаменем отряда.

Когда Хаджар подросла, мачеха заговорила с ней по-другому:

— Ты сейчас уже взрослая. Стыдно тебе ходить в плохоньких платьях, совсем не к лицу это девушке. А отцу стало трудно зарабатывать тебе на наряды. У меня есть знакомая, у нее очень много нарядных платьев. Если ты три-четыре платья продашь на рынке — и ей поможешь и на себя заработаешь, оденешься как следует.

Хаджар побледнела: не хватало еще, чтобы ее сделали рыночной спекулянткой!

— Голой буду ходить, но на базар не выйду! Стыдно вам даже предлагать мне это, — отклонила она наотрез домогательства мачехи.

В тот же день Хаджар ушла из дома.

Она решила поступить на работу, но комсомольская организация, весь класс, в особенности же Петр Ильич Белозеров и учительница химии Валентина Андреевна категорически восстали против намерения Хаджар бросить школу. Валентина Андреевна, одинокая, немолодая женщина, взяла ее к себе на воспитание.

…Где-то застрекотал сверчок. Уже светало. Хаджар очнулась от дум, подняла голову. Ляля улыбалась во сне, — наверно, ей снилось что-нибудь приятное.

6

Диктор читал оперативную сводку Ленинградского военного округа:

«В течение 24 февраля на Карельском перешейке сильный снегопад и туман стесняли боевые действия наших войск. Нашими войсками занято по фронту 28 оборонительных укрепленных пунктов противника, из них 19 железобетонных артиллерийских сооружений…»

Мунира закрыла глаза и представила себе наших бойцов в заиндевелом лесу. Все они в белых халатах, головы повязаны белыми чалмами, как у бедуинов. Хорошие, сосредоточенные лица, молодой блеск глаз. Через сугробы снега, под ураганным пулеметным огнем рвутся они вперед. Во главе их Мунира видит командира. Даже немного странно, что это ее отец. Но сейчас ему не до нее. Он совсем не слышит ее голоса. А за теми дальними суровыми холмами — противник. Наши люди смело отстаивают честь и свободу Советской страны, не страшась, что, может быть, придется не только кровь свою пролить, но и жизнь отдать за родину.

Стоило девушке задуматься о войне, и к ее мыслям примешивалась некоторая доля недовольства своей судьбой. Мунира считала себя и своих друзей обойденным поколением — родились на все готовое. Видно, придется им всю жизнь только слушать чужие рассказы — отцов, матерей, а у кого есть, старших братьев и сестер — о незабываемых исторических днях. Не пришлось ей увидеть Великой Октябрьской революции, не пришлось участво вать в гражданской войне. Не приходится и сейчас защищать родину от врагов.

Чистые и прекрасные стремления юности! Тебе кажется, что ты стоишь в центре вселенной и что без твоего участия не должно совершаться ни одно большое событие, что лучше тебя никто не сумеет постоять за родину.

Велика наша страна, и много в ней людей. Одни ведут ожесточенные бои, другие у жарких мартенов варят сталь, третьи глубоко под землей рубят уголь, четвертые управляют сложнейшими станками и машинами, ведут по бесконечным просторам паровозы, готовятся к весеннему севу, разгадывают в лаборатории тайны природы. А она, Мунира, сидит себе в теплой квартире, читает газету — и никакой от нее пользы! Куда это годится?

В тишину квартиры ворвался звонок. Еще с площадки донесся звонкий Лялин голос.

— Лялечка, что с тобой? День рождения у тебя сегодня, что ли? — говорит Суфия-ханум, открывая дверь и отвечая приветливой улыбкой на заразительный Лялин смех.

— Дня моего рождения никто даже и не знает, Суфия-апа, просто погода сегодня чудесная. А потом я видела сон…

— Сон?

— Да. Будто я играю в Большом театре шмеля из «Сказки о царе Салтане». А Петр Ильич, не Чайковский, конечно, а наш, Белозеров, на глазах у всех грозит мне из ложи пальцем: «Ах ты, ведь у тебя экзамены, еще не сданы!» Я будто страшно обозлилась: позорит перед всем народом!.. Зажужжала, зазвенела, потом как взлечу и села ему на самый кончик уса…

— Голодной курице просо снится, — негромко вставила Суфия-ханум.

— Уж и звенела я, уж и звенела!.. Петр Ильич руками машет, а я не улетаю, все кружусь да кружусь. Такой интересный сон, даже жалко было, что проснулась.

Пока Мунира одевалась, Ляля с увлечением рассказывала, как организовала сегодня ребят своего дома на субботник, чтобы помочь одинокой старухе Хадичэ запастись дровами.

— Работали мы дружно. За один час перепилили и накололи два кубометра дров! И я колола, таскала…

Последние слова Ляля произнесла так весело, с таким задором, что Мунира невольно залюбовалась подругой.

Через четверть часа они уже шли по улице с лыжами. Мунира была в белом костюме и такой же шапке. Ляля была в голубом.

— Знаешь, Мунира, — Ляля лукаво заморгала, — мы с Хаджар вчера долго придумывали тебе наказание.

— Мне наказание? За что?

— За то, что променяла друзей на этого голенастого франта Кашифа.

Мунира покраснела и рассмеялась:

— Не очень ли вы торопитесь с выводами?

— Он же тебя вчера провожал домой…

Но тут они отвлеклись, — навстречу шли Хаджар с Наилем, тоже в лыжных костюмах и с лыжами на плечах, — и разговор, к немалому удовольствию Муниры, принял другое направление.

Хорошо на Казанке зимой, даже в пасмурный день. А сегодня укрытая обильным снегом река разлеглась особенно просторно, каждая снежинка на ней искрится солнечным светом. По ту сторону белеют далеко-далеко уходящие просторы, на этой стороне — крутые обрывы, а по склонам увалов высятся одинокие сосны и вперемежку с ними темно-зеленые ели.

Насколько охватывал глаз, вдоль и поперек по снежной равнине неслись лыжники.

Вон там мелькают красные свитеры участников соревнований с большими номерами на груди и спине. Немного в стороне солидно скользит более взрослый народ, вы ехавший на прогулку, чтобы поразмяться и подышать свежим воздухом. Самые юные, с разноцветными бумажными лентами на шапках, возятся на вершинах и у подножия холмов — около естественных трамплинов. Когда они стремглав несутся по крутизне или подпрыгивают на трамплинах, ленты развеваются и трепещут, и кажется им тогда, что они похожи на каких-то крылатых батыров.

— Смотрите, смотрите! — показала рукой Хаджар, самая зоркая, на вершину крутого обрыва, — Это ребята из двадцать второй школы. Вон Надя Егорова, Таня Владимирова. А вон тот, что оперся на лыжные палки, — Володя Громов.

Ляля сложила руки рупором и закричала звонким голосом:

— На-дя! На-дю-ша-а!

Ребята с обрыва ответно замахали руками, потом стайкой понеслись по крутизне и, сделав резкий поворот, пошли легким, размеренным шагом.

— Эх вы, сони! — накинулись они на новоприбывших.

Ляля приняла вину за опоздание на себя и воспользовалась случаем повеселить ребят своим занятным сном.

Подошла еще группа, там были и Галим с Хафизом. Хафиз заранее договорился со всеми, и Галима встретили так, будто ничего не произошло. Но он был не так уж прост, чтобы не заметить во взглядах юношей и девушек ту скрытую холодность, что бьет прямо в сердце и отнимает душевный покой.

«Не простили и не простят!» Впервые в жизни Галим почувствовал себя недостойным своих друзей и товарищей.

Отчужденнее других держалась Мунира. Она долго — ему казалось, что нарочно долго, — прилаживала крепление, потом выпрямилась и стала тщательно натягивать перчатки, улыбаясь кому-то из подруг и явно избегая смотреть в его сторону. Какая пытка для его самолюбия! Однако он не удержался и сбоку, украдкой, взглянул на Муниру еще раз. Он не мог скрыть от себя, что Мунира, с опушенными инеем длинными ресницами, в новом лыжном костюме, который так к ней шел, красивее сегодня, чем когда бы то ни было. Галим наблюдал за ней с таким чувством, точно впервые видел ее.

Подъехала Таня Владимирова и поцеловала Муниру в розовую щеку, — он успел заметить, что при этом крохотный солнечный зайчик скользнул по подбородку Муниры и пропал — и даже это простое проявление девичьей непринужденности утяжелило его чувство внутреннего одиночества.

Если бы не Хафиз, который затащил его сюда чуть не силой, он и вовсе не решился бы появиться сегодня на Казанке.

Вчера сразу же после спектакля Хафиз зашел к Галиму, но не застал его дома. Сегодня утром он снова пришел.

В маленькой, четырехметровой комнатке, приспособленной под домашнюю «мастерскую», Галим чинил керосинку. Когда-то эта комната с тисочками, напильниками, ножовками и набором мелкого слесарного инструмента была предметом зависти всех мальчишек. Здесь Галим и Хафиз мастерили все необходимое для школьной фотолаборатории и метеорологической станции.

Увидав Хафиза, Галим отложил разобранную керосинку. Волосы у него разлохматились, насупленное лицо было бледно.

— Что случилось? — спокойно спросил Хафиз.

— Ничего.

— Почему же ты вчера не пришел?

Галим молчал.

Хафиз начал терять терпение.

— Что хочешь говори, Галим, а это не по-комсомольски, не по-товарищески. Ты не уважаешь ни нашу с тобой дружбу, ни ребят! Знай, мне вдвойне тяжело: во-первых, я — комсорг, во-вторых, ты — мой друг.

Галим стоял в тельняшке, с поникшей головой, потом заговорил глухо и запинаясь:

— Я уважаю нашу дружбу и ребят уважаю… Но… я и сам не понимаю, как все это получилось…

— Я за тобой. Пойдем на Казанку.

— Не пойду, — глухо сказал Галим.

— Ну, хватит дурить, не зарывайся. Советую тебе вспомнить одну очень неглупую пословицу: «У потерянного ножа — ручка золотая».

После долгих споров он все-таки убедил Галима не отрываться окончательно от коллектива и пойти на лыжную вылазку.

— А ну, кто догонит? — крикнула Мунира, по-прежнему не оборачиваясь к Урманову. Легко заскользив, она мигом отделилась от всех метров на сорок и пошла впереди, все больше набирая скорость, Хафиз кивнул Галиму в ее сторону:

— Догоним?

Галиму очень хотелось догнать Муниру, но не хотелось показывать этого. Он двинулся вслед за товарищем, как бы только уступая просьбе Хафиза. Некоторое время он шел позади, потом, сам того не замечая, пошел быстрее и быстрее и вскоре, обгоняя лыжников одного за другим, оставил позади и Хафиза.

Расстояние между ним и Мунирой с каждой минутой сокращалось.

«Догоню, все равно догоню!» — думал он.

Мунира несколько раз оборачивалась и видела, что Галим приближается к ней. И хотя она прибавила шагу, она сама не могла бы сказать, чего ей больше хотелось — чтобы Галим остался позади или чтобы догнал ее и они вдвоем побежали бы далеко вперед.

Еще рывок — и он догонит ее. В это время из-за косогора вымахнул в черном лыжном костюме долговязый Кашиф. Видно, давно уже подкарауливал он здесь Муниру. Несколько мгновений Галим стоял, соображая, что ему делать, — он уже слышал, что Кашнф провожал вчера Муниру домой. «Нет, это черт знает что!»— и он рванулся вперед. Но тут лопнуло крепление на правой лыже. Пока Галим возился с ним, Мунира и Кашиф были уже далеко.

Мунира, почувствовав, что Галим остался позади, с сожалением вздохнула. Она пошла тише, и тут поравнялся с ней Кашиф. От долгого ожидания он сильно продрог, и короткая пробежка не согрела его.

— Что с тобой? — заглянув ей в глаза и не поняв их выражения, спросил Кашиф.

Девушка отбросила тяжелую, упавшую на грудь косу.

— Ничего, Шла быстро, ну и задохнулась, — подавила девушка разочарование.

— Бежим дальше. О чем ты задумалась, Мунира? — нетерпеливо спросил продрогший Кашиф.

— Я?.. Просто так. — Девушка подошла к крутому обрыву. — Спустимся, Кашиф?

Кашиф удивленно посмотрел на Муниру: «Нет, положительно она сегодня какая-то странная», — и, поняв ее вопрос как шутку, сказал:

— Пока у меня только одна голова на плечах. К тому же внизу могут быть камни.

Полные губы Муниры презрительно сжались.

— Никаких камней там нет. Ты просто боишься.

Она стремительно повернулась и, энергично оттолкнувшись палками, очутилась на краю обрыва.

— Мунира, стой, что ты делаешь! — закричал Кашиф.

Но было поздно: лыжи Муниры, с которыми она, казалось, срослась в эту минуту, уже отделились от земли. Кашиф закрыл рукой глаза… Когда он открыл их, ему показалось, что Мунира лежит внизу без движения.

«Разбилась!» — решил Кашиф и, не зная, что предпринять, беспомощно топтался на месте. Потом, забыв, что он на лыжах, резко повернулся, потерял равновесие и упал. А когда поднялся на ноги, увидел, что со стороны парка к нему приближаются двое лыжников. Это были Галим и Хафиз.

— Помогите, помогите! — вопил Кашиф слезливоумоляющим голосом. — Она разбилась…

— Галим, за мной! — И Хафиз пошел искать более отлогий спуск.

Галим на секунду остановился, — снизу слабо раздался не то стон, не то подавленный смех. А может, это ему просто почудилось? Как бы там ни было, он не пошел кружным путем, как Кашиф, и не стал искать пологого спуска, как Хафиз. Он поднялся на гребень обрыва и на большой скорости устремился вниз чуть в стороне от лыжни Муниры.

Ловко приземлившись, сделал резкий поворот, отчего под лыжами вздыбился вихрь снега, он остановился около девушки.

Мунира все еще лежала, делая вид, что ушиблась.

Но, увидев, что перед ней не Кашиф, а Галим, она быстро вскочила на ноги. Ее карие глаза с заиндевевшими ресницами приняли строгое выражение.

— Ты ушиблась? — встревоженно вырвалось у Урманова.

— И не думала.

Она капризно вскинула голову и, оттолкнувшись сразу обеими палками, быстро пошла навстречу Хафизу, который во весь опор мчался к ним. У Галима было ощущение человека, которого ограбили и над которым вдобавок насмеялись.

Напряженная тревога перед спектаклем, потом радость успеха, а главное — ссора с Галимом заняли все внимание Муниры. Она ходила словно в тумане. Так бывает, когда с высокой горы смотришь вниз. Облака плывут под ногами, меняя и скрадывая естественные очертания окружающих предметов. Но мало-помалу пережитое стало терять свою остроту. И когда все более или менее стало на обычное место, Мунира поняла, что с матерью творится что-то неладное. Суфия-ханум осунулась, побледнела, веки припухли.

Как-то войдя внезапно на кухню, Мунира увидела, что Суфия-ханум, сделав вид, будто нагнулась за чем-то, украдкой торопливо вытирает слезы. Мунира прильнула к матери и с тревогой принялась выспрашивать.

— Мама, ты что-то скрываешь от меня? Плохие известия от папы?..

Суфия-ханум выпрямилась, обняла дочь и, ласково поглаживая ладонями ее виски, наконец призналась:

— Ты должна взять себя в руки… Наш папа ранен…

— Ранен? — переспросила Мунира шепотом и широко открытыми глазами посмотрела на мать, — Когда? Почему ты мне сразу не сказала?

— Пришло письмо…

Сомкнувшись, длинные ресницы мгновенно притушили глаза Муниры.

— Не надо, свет очей моих… Мы должны быть твердыми.

— Дай, мама, письмо. Я хочу сама прочесть… Папа… папа…

Все закружилось, письмо выпало из рук Муниры. Суфия-ханум мягко поддержала ее за плечи.

А к вечеру Мунира почувствовала себя совсем плохо.

— Мамочка, душенька, — сказала она, — я, кажется, заболеваю.

Когда пришла Таня, Мунира в забытьи бредила, путая русские и татарские слова:

— Папа, милый… син исан бит…[8] Папа, я так испугалась за тебя… Атием, багрем, син кайда?[9]

Поздно ночью, уложив Таню на диване, Суфия-ханум сама примостилась у изголовья дочери.

Сколько вот таких мучительных, бессонных ночей провела она за восемнадцать лет материнства! У Суфии-ханум Мунира была единственным и тем более дорогим ребенком. Когда Мунира болела — а она часто болела в детстве, — Суфия-ханум не знала ни сна ни покоя. И теперь, глядя на пылающее лицо дочери, она поневоле вспоминала те давно прошедшие тревожные годы и так же как и тогда, гладила разметавшиеся теплые волосы дочери, целовала ее руки, поправляла подушку, одеяло, без конца меняла мокрое полотенце на лбу.

Уже синело в окнах, когда дыхание Муниры стало наконец ровнее, и Суфия-ханум, устроившись тут же на стульях, уснула чутким, неглубоким сном.

…После уроков пришли Ляля, Хаджар, Хафиз и Наиль.

Ляля разделась раньше всех и, первой вбежав к Мунире, со всей своей непосредственностью крепче обычного обняла и расцеловала ее. Хафиз взял ее горячую руку в свои, лихорадочно ища слов, но, обычно легко дававшиеся ему, слова сейчас ускользали от него. Впрочем, его порывистое рукопожатие и полный участия взгляд говорили яснее любых слов.

— Спасибо, Хафиз.

А когда на нее упало сияние добрых синих глаз Хаджар, Мунира сердцем поняла, что в трудный момент друзья не дадут ей почувствовать одиночества, Хорошо, когда есть такие друзья!..

7

До начала занятий Галим одиноко стоял у окна и глядел на улицу. Его там, собственно, ничто не интересовало, — просто он не находил себе места. Как тяжело потерять доверие ребят! Все оставалось будто по-прежнему: с ним разговаривали, при встречах подавали руку, и в то же время почти у всех, даже у беззаботной Ляли, была скрытая обида на Галима. То, что даже Ляля показывает ему свое недовольство, было особенно тягостно. Ей только бы радоваться, что Галим не пришел на репетицию — выпал случай блеснуть своим талантом. Разве было бы столько шума и грома, если бы она просто исполнила намеченную для нее с самого начала женскую роль?

За аквариумом послышались шаги. Судя по голосам, приближались Наиль и Ляля. Они не видели его.

— Пожалуйста, не защищай его! Наши бойцы отстаивают границы родины, умирают в далеких северных снегах, а он… — Тут голос Ляли сорвался, и несколько слов, сказанных сдавленным голосом, не дошли до слуха Галима. — Я бы поняла, если бы это сделал чужой нам человек… — снова раздался ее голос.

Но тут Ляля свернула по коридору направо. Ушел за ней и Наиль.

На щеках и на лбу Галима проступили яркие, почти малиновые пятна. Он понял, что речь шла о нем. И вдруг — как это бывает с очень самолюбивыми и потому особенно упорными в своих заблуждениях людьми — упала внутренняя преграда, мешавшая ему видеть себя со стороны. «Что я наделал!..»

Вечером поступок Галима разбирали на комитете комсомола. Единогласно было решено вынести вопрос на общее собрание.

Придя после заседания комитета домой, Галим сидел за ужином, не в силах проглотить ни куска. Рахим-абзы нервничал, ждал, когда Галим заговорит. Но тот продолжал молчать, облокотившись на стол. Тогда Рахим-абзы сам начал объяснение.

Сегодняшний разговор с директором школы серьезно огорчил Рахим-абзы Урманова. Он обвинял не только сына, но и себя. Конечно, родители наравне со школой отвечают за воспитание детей, как-никак Галим большую часть времени проводит в семье.

Рахим Урманов отдавал добрую половину своей жизни заводскому мастерству и был одним из тех суровых лишь по виду тружеников, которые не считают нужным опекать каждый шаг сына, если тот успешно переходит из класса в класс и растет на глазах у родителей здоровым советским юношей. В противоположность Рахиму-абзы мать Галима, Саджида-апа, женщина кроткого нрава и мнительного характера, любила сына несколько беспокойной любовью, смешанной с постоянным страхом, как бы чего не случилось с ее чересчур резвым мальчиком.

Урмановы жили по тому укладу, который устоялся в коренных рабочих семьях. Рахим-абзы любил, наработавшись в своем механическом цехе; часок-другой помастерить еще что-нибудь дома; то возьмется шлифовать нож для придуманной им мясорубки, то придет ему в голову переставить бра на стене, чтобы свет при чтении зря не пропадал, то вытачивает замысловатую буфетную дверцу, — всегда найдется какое-нибудь домашнее дело.

Галиму нравилось следить за уверенными движениями терпеливых пальцев отца, из-под которых вдруг выходили интересные поделки. С годами он тоже приохотился к этой работе: чинил не только матери, но и всем соседям электрические утюги, паял кастрюли, проводил звонки, менял перегоревшие контакты. Он легко перенимал рабочую хватку отца, а Рахим-абзы находил время водить мальчика по своему цеху, рано приучая его постигать хитрости ремесла. Бывало, Галим, в коротких штанишках, с голыми, в цыпках, коленками, играет в бабки или удит пескарей на Кабане, а отец позовет мальчика с собой в механический и показывает ему:

— Смотри, как люди работают. Помни, что без смекалки ничего не добьешься. Настоящий мастер, если возьмется сделать вещь, делает ее так, чтобы лучше на всем свете не было. Инструментальщик, сынок, все равно что артист или художник.

В июне — июле, в сухое лето, Рахим-абзы любил в отпуск прокатиться с семьей вниз по Волге на пароходе. Эх и раздолье было Галиму! Выбегай себе от Казани до самой Астрахани хоть на каждой пристани, только запоминай названия.

Можно было взбежать на капитанский мостик и с восхищением наблюдать за каждым поворотом головы, за каждой командой капитана в белом, с сияющими пуговицами, кителе.

— Хочешь быть капитаном? — спрашивал кто-нибудь из матросов.

— Хочу, — отвечал Галим, не задумываясь.

— И командовать хочешь?

— Хочу, — так же не задумываясь отвечал Галим.

С годами постоянное общение с взрослыми, практическая сметка, умение мастерить наложили на характер Галима отпечаток ранней самостоятельности. В играх он был вожаком. Тогда особенно прорывался его горячий нрав.

— Ты почему побил мальчика? — строго спрашивал отец.

Галим отвечал без колебаний:

— Пусть не обманывает. Надо быть честным.

Однажды подростки (среди них был и Галим) собрались около дровяных сараев, над крышами которых летали разномастные голуби. Вид у ребят был самый воинственный: загорелые, в широких соломенных шляпах, подпоясанные ремнями, на ремнях — пугачи и самодельные пистолеты, а у Галима даже блестящий монтекристо и кинжал.

Обычно дети играли в Чапаева. Они мечтали быть храбрыми, как Чапаев и Фурманов. Галим первым бросался в «бой». Порой ему здорово попадало, но он никогда не жаловался. Саджида-апа расстроенно охала, а Рахим-абзы говорил поощрительно: «Что ж, батыра без ран не бывает».

Но в этот раз, глядя из открытого окна на маленьких «заговорщиков» и уловив из отрывочных слов, что они «пираты» и собираются «напасть» на левый берег Кабана, Рахим-абзы насторожился. Откуда бы это?..

В тот же день он нашел под подушкой Галима растрепанную книжку. Открыл: «Палач города Берлина». Проглядел страниц двадцать и отложил.

— Да это же яд! — сказал он Саджиде-апа, следившей за ним пугливо расширенными глазами. Стало ясно, откуда на Кабане появились «пираты». Возможно, таких книг Галим прочитал немало.

После этого случая Рахим-абзы стал следить за тем, что читал Галим, хотя сам и не получил в свое время систематического образования. Стал больше покупать книг, и не только политическую и техническую литературу, как было до сих пор, а предпочтительно художественную. Тонкие книжки Галим не любил, просил «потолще», чтобы дольше не расставаться с героями. Книг на полках Галима прибавлялось, но Рахима-абзы точила одна тайная мысль, которую он и решился напрямик высказать писателям, когда те опять приедут к ним на завод. Рахим-абзы не мог примириться с тем, что до сих пор — так сказали ему в магазине — не написано еще романа о Ленине. А ему очень хотелось бы подарить такой роман сыну и сказать: «Здесь все правда, читай, Галим, набирайся ума и богатырского духа, учись у Ильича жить для блага родины и человечества».

На родительских собраниях Галима хвалили за твердость характера: скажет — сделает; говорили, что все дается ему легко. Не скроешь, родительскому сердцу приятно было слышать это. Но вместе с тем кое-что и не нравилось Рахиму-абзы. Что значит — все дается легко? В жизни-то ведь ничто не дается без усилий. Вот закружила парню голову легкая «шахматная» слава, он и запутался. А выпутаться мешают самолюбие и самоуверенность. Да, надо что-то сделать, чтобы это покрепче дошло до его сознания.

Рахим-абзы правильно понимал создавшееся положение, но как лучше помочь Галиму, еще не уяснил себе. И сейчас, торопясь поскорее все узнать и исправить, Рахим-абзы, разговаривая с сыном, горячился, а тот не находил еще в себе силы говорить начистоту. Это было мучительно для обоих.

— Ну, говори, сын, что ты там наделал, за что тебя сняли с руководства школьной спортивной командой? Почему ты пошел против товарищей и чуть не сорвал классу спектакль? — нетерпеливо повторял Рахим-абзы. — Почему ты не пошел на репетицию сразу же после того, как тебя позвали? — упорно добивался ответа Рахим-абзы.

Галим молчал. Когда Хафиз пришел к нему первый раз, Галим понял это так, что товарищи упрашивают его, и решил, что пойдет на репетицию лишь после того, как за ним придут еще раз, и тогда уже сыграет так, чтобы все ахнули. Однако никто за ним не пришел, и он сам пошел в школу. Но, услышав случайно в раздевалке о решении обойтись без него, он хлопнул дверями, а поздно вечером, после долгого блуждания по заснеженным улицам, взобрался по пожарной лестнице наверх и оттуда смотрел, как веселились его товарищи в ярко, по-праздничному освещенном зале. Он видел, как Мунира с разгоревшимися щеками улыбалась Кашифу, как взлетали ее тяжелые косы.

Именно сейчас, когда отец, сдвинув густые, как и у сына, брови, гневно расхаживал по комнате, ожидая от него немедленного, прямого ответа, Галима сковал стыд, — отец, конечно, высмеет его мелкое, пусть уже остывшее чувство уязвленного юношеского самолюбия.

Галиму было одновременно тяжело и жалко, что отец терзался по его вине, он порывался и все же не мог заставить себя рассказать отцу все то, что он перечувствовал и передумал за последние дни, оценивая по совести свои поступки, отгородившие его от коллектива.

— Когда будет общее собрание? — спросил Рахим-абзы после долгого молчания.

— На днях.

— А если тебя исключат из комсомола, что будешь делать? Думал об этом?

Галим потупил голову.

— Разве можно шутить такими серьезными вещами, как товарищество, комсомольская дружба? Эх, Галим, Галим! Вспомни, народ-то что говорит: одно полено и в печке не горит, а два и в степи не погаснут! Я так верил в тебя… Даже не поделился со мной. Утаил от отца.

Галим не нашелся что сказать, но в его круглых, широко, по-отцовски, расставленных глазах светилось искреннее чувство самоосуждения, и Рахим-абзы понял, что разговор не пройдет впустую.

8

Накануне комсомольского собрания Мунире снова стало хуже.

— Ты меня не уговаривай, я все равно пойду, — сказала Мунира, пришедшей навестить ее Тане. — Я ведь тогда, на лестнице, погорячилась, сказала лишнее, подлила масла в огонь. И скажу об этом.

— Но ведь ты лее сама говорила, что сердита на него.

— Это другое дело. Я и сейчас на него зла. Но некоторые предлагают не более не менее как исключить его из комсомола.

Увлеченные разговором, девушки не слышали, как вошла Суфпя-ханум.

— Мунира, радость, телеграмма!..

— От папы? Давай скорее.

Одним дыханием Мунира прочла: «Здоровье улучшается ждите письмо целую тебя Муниру Мансур».

Мунира уткнулась в телеграфный бланк, целуя его.

— Папа жив! Мамочка, милая!

Мать и дочь улыбались друг другу сквозь слезы облегчения.

— Мама, а может, тебе слетать к папе?

— Полечу, полечу, — глядя вдаль, отвечала Суфия-ханум словно не Мунире, а своим мыслям.

Когда Мунира вошла в зал, собрание уже началось. Она села между Наилем и Хаджар, Ляля кивнула ей из президиума. Мунира отыскала глазами Галима, — он забился в угол.

Секретарь комсомольского комитета Зюбаиров знакомил собрание с «делом» Урманова.

— Товарищи, — сказал он в заключение, — только недавно пленум ЦК ВЛКСМ потребовал, чтобы комсомольцы в учебе, как и в общественной работе, были примером для несоюзной молодежи. Ленинский комсомол с честью выполняет это решение. Но есть у нас еще отдельные комсомольцы, относящиеся к своему званию безответственно. Два дня назад мы разбирали на заседании комитета дело комсомольца Галима Урманова, сейчас известное всем вам. У членов комитета осталось впечатление, что Урманов не полностью сознает свою вину. Поэтому мы вынесли его вопрос на обсуждение общего собрания.

Казалось, в речи секретаря для Галима не было ничего нового. Почти те же слова он слышал от него и на комитете. Тем не менее Урманова охватило столь мучительное, причинявшее почти физическую боль, чувство, какого он в жизни еще не испытывал.

Не раз Галим участвовал в рассмотрении так называемых конфликтных дел комсомольцев, однажды он голосовал за исключение из рядов комсомола. Но тогда Галим не думал, что разбор личного дела на собрании может так сильно потрясти человека.

Хафиз Гайнуллин предоставил слово Урманову.

Став потемневшим лицом к собранию, он смотрел на товарищей, болезненно ловя на себе их осуждающие взгляды.

Сгорая от стыда, он не готовился к речи, не подбирал заранее фраз.

— Не знаю, как это получилось… Я люблю шахматы. В город приехал мастер. Мне захотелось сыграть с ним. Ну, возомнил о себе… — Он говорил хрипло, отрывисто, с напряженными паузами.

— Громче! — крикнули одновременно несколько голосов.

Галим откашлялся и поднял голову, но смотреть прямо в глаза товарищам у него не хватало мужества. Он ощутил, как предательски дрожит его левая рука, и отвел ее назад, сжал пальцы в кулак. «Как заяц», — мелькнуло у него, и в горле сразу пересохло. Хотел было рассказать, что случайно услыхал разговор Ляли с Наилем и что этот разговор подействовал на него сильнее, чем все другие беседы с ним, но воздержался, испугавшись упреков в мелочности характера. От охватившего его волнения ему стало нестерпимо душно, и он подумал, что лицо у него сейчас, верно, красное и жалкое, как у преступника.

Галим обернулся к президиуму и, как ни был подавлен собственными переживаниями, заметил характерное лишь для Петра Ильича движение рукой по лбу, которое сделал его любимый учитель, словно хотел защититься от неожиданного ожога.

«Какую боль я ему причиняю!» — подумал Галим и, заставляя себя говорить возможно более твердо, сказал:

— Я совершил большую ошибку… Поступил не по-товарищески, не по-комсомольски… Даю слово исправитья и никогда не повторять… — Галим умолк.

Хафиз, подождав немного, спросил официально:

— Кончили?

— Кончил, — ответил Галим и вернулся нетвердым шагом на свое место.

Первым взял слово маленький комсорг из девятого «А», и Галим удивился силе голоса этого тщедушного юноши.

— Товарищи, когда мы с вами сидим в теплой комнате, — говорил он, — в Карелии наши отцы и старшие братья упорно дерутся против фашистов. Может быть, нам тоже придется защищать нашу родину. Представьте себе такой случай: командир приказывает Урманову идти в разведку, а Урманов решает, что ему интереснее вступить в бой. Что же тогда получится? Может ли командир положиться на Урманова? К сожалению, нет, — твердо Закончил он.

— Урманов хочет быть моряком! — крикнул кто-то.

— А моряки разве не советские воины? — отпарировал оратор. — Раз ты не оправдал нашего доверия, мы вправе не верить тебе, Урманов. Тяжело это тебе? Тяжело! — Он размахнул кулаком. — Но пеняй на себя.

Затем выступила хмурая девушка из десятого «Б».

— Сегодня мы разбираем конфликтное дело Урманова. Товарищи, можно ли поверить Урманову? Нет, нельзя. В первый ли раз срывается Урманов? Нет, товарищи, не в первый раз. В восьмом классе он разбил окно, в девятом… раскачал лодку и чуть не утопил меня в озере Кабан. Я тогда так испугалась…

— Расскажите, как именно. Это весьма интересно, — раздался насмешливый, ломающийся мальчишеский басок.

— Товарищи, может ли быть комсомольцем Урманов? — продолжала девушка, не обращая внимания на вспыхнувший где-то смех. — Нет, товарищи, не может.

— Хафиз, дай мне слово, — быстро сказала Мунира.

Галим вздрогнул и, не поднимая головы, исподлобья посмотрел на нее.

Мунира встала и прислонилась к стене. На ее бледном лице все яснее проступала строгость. Ища, с чего начать, она покусывала нижнюю губу.

— Вина Урманова перед коллективом велика. Но я также не хочу скрывать и собственную вину. — Мунира отбросила через плечо упавшую на грудь косу и продолжала уже тверже — Правда, меня не вызывали на комитет, потому что я болела. Но я должна сказать, что в проступке Урманова есть и моя вина. — И Мунира рассказала о своем столкновении с Галимом на лестнице. — Иногда мне не хватает выдержки. Я срываюсь. Значит, у меня еще нет твердого характера. А бесхарактерный человек — человек неполноценный.

— Ближе к делу! Ты об Урманове! — задорно вклинился маленький комсорг из девятого «А».

— Я вас не прерывала, — мимоходом бросила Мунира и сразу перешла к тому, что легкие успехи в шахматах вскружили Урманову голову, что он считает себя чуть ли не гением, не признает ни товарищей, ни коллектива. — Это совершенно непростительно для комсомольца. На нашем собрании мы должны сказать об этом Урманову открыто и прямо.

В зале со всех концов послышались возгласы:

— Правильно!

— Он запятнал нашу школу!

— Он позорит звание комсомольца!

Мунира терпеливо переждала, пока затихнет шум. Потом, повысив голос — в нем зазвенела напористая убежденность, — продолжила:

— Все же я не могу согласиться с теми, кто предлагает исключить Урманова из комсомола. Нет, это было бы совершенно непростительное для нас решение. Вопрос о будущей судьбе человека нельзя решать так легко и просто. Галим Урманов отличник. Хороший общественник. Мы все это знаем. Отец его — старый рабочий. Я не верю, чтобы в такой семье мог вырасти человек с мелкой душонкой. Мы должны дать Урманову возможность исправиться. Я — за выговор.

После Муниры выступил Наиль. Обводя ряды умным взглядом серых, навыкате, глаз, скупо жестикулируя тонкими по-девичьи руками, он говорил со свойственной ему выдержкой:

— Мы все дружили с Галимом. Неужели для него наша дружба ничего не означала, что он так легко, словно лист ненужной бумаги, растоптал ее? Ведь дружба — одно из самых святых чувств человека. Кто из нас не знает о дружбе Маркса и Энгельса, — весь мир озаряется светом их дружбы. Мы — комсомольцы — учимся дружить у наших великих вождей. И никому не позволим запятнать нашу дружбу!

Ляля Халидова начала горячо с первых же слов. В ее речи, может, не хватало последовательности, но пафоса хватило бы на десятерых ораторов. Ей даже аплодировали.

— Неужели Урманов думает, что наши советские чемпионы мира не считаются с дисциплиной, со своим коллективом? — сказала она при всеобщем одобрении. — К тому же Урманов мечтает стать моряком^ А моряку особенно нужны и дисциплина и чувство товарищества.

Хаджар снова направила собрание в более спокойное русло. Она говорила мягко, прочувствованно, с трудом находя такие слова, которые были бы справедливы и в то же время не убивали в Галиме надежду на исправление. Хаджар острее всех чувствовала, как нуждается он в поддержке. Казалось, ей самой становилось больно от тех жестких слов, которые ей все же пришлось высказать по его адресу. Ее слушали в полной тишине.

Хафиз мельком посмотрел в сторону одиноко сидевшего Галима. Комсорг Гайнуллин не считал себя сердобольным. Но разве мог ов скрыть от себя, что ему по-человечески жалко своего самого близкого друга, друга детства? Еще совсем небольшими, тайком от родителей, они переплывали вместе Волгу неподалеку от Маркиза, вместе отбивали атаки мальчишек с чужих улиц, из года в год, из класса в класс шли они вместе и стали друг другу роднее братьев. Однако же, или, вернее, именно поэтому, Хафиз не мог простить ему пренебрежения к коллективу.

Это он, Хафиз, предложил перенести вопрос о Галиме на общее собрание. Это он, Хафиз, и на комитете и здесь не стеснялся резких выражений, которые больно задевали Галима.

— Если бы проступок Галима был случайным, — сказал он, — может, и не стоило бы его обсуждать на общем собрании. Но мы и раньше знали о некоторых высокомерных замашках, фактах недисциплинированности Галима. Знали и прощали потому, что не придавали этому достаточно серьезного значения, и это было с нашей стороны медвежьей услугой. Не знаю, как вы, товарищи, как Галим, но я лично на этом собрании понял, что недостаточно хорошо работал как комсорг.

В заключение выступил Петр Ильич Выйдя из-за стола президиума, он обвел сосредоточенным взглядом притихшее собрание и, чуть склонив голову вправо, начал негромко и медленно, как на уроке:

— В сущности, мне осталось сказать немного. Мне кажется, Урманов уже достаточно глубоко прочувствовал свою вину…

Он заговорил, увлекшись, об облике советского молодого человека, о воспитании молодежи в духе коммунизма, о корнях ошибок Урманова. Комсомольцы слушали своего учителя с особым доверием к каждому его слову.

— Для Урманова это собрание будет незабываемым уроком. Оно поможет ему отбросить шелуху ложного самолюбия, зазнайства, мелочных обид. Через несколько месяцев Урманов выйдет из школы. Перед ним широкая дорога в жизнь. Мы хотим, чтобы он простился с нашим коллективом чистым душой, а вступив в самостоятельную жизнь, оказался в ряду лучших советских людей. Не так ли, товарищи?

После собрания Галим и Хафиз шли по опустевшему Кабану. Холодные звезды, мигая, казалось, уносились все дальше в глубину темного неба.

Разгоряченный Галим шел без шапки.

— Простудишься, — уже в третий раз повторил Хафиз.

— Нет… мне жарко, — отмахнулся Галим. — Знаешь, я бы вот так шагал и шагал — за Кабан, за Поповку, за Волгу, далеко-далеко. И не устал бы. Ни за что. Кажется, у меня с плеч тысячу пудов сняли…

Хафиз взял из рук Галима шапку и насильно надел ему на голову.

В одном месте лед уже треснул, проступила вода. Юноши обошли полынью.

— Я ни на кого не обижаюсь, Хафиз. Все вы были правы… — продолжал Галим, устремив вдаль взволнованный взгляд.

— Пойдем побыстрее, Галим, уже поздно.

Но Галим не торопился — невесело рассказывать родителям о выговоре.

— Я еще похожу, Хафиз, а ты иди.

Но Хафиз не мог оставить друга одного. Они долго еще кружили по Кабану, пока окончательно не продрогли, и только тогда разошлись по домам.

9

На другой день Мунира через Лялю передала записку Галиму, прося его помочь ей по математике.

В тот же вечер, не дожидаясь ужина, он помчался к Мунире.

В отсветах электрических огней голубел на озере снег. Северный ветер с присвистом гнал по Кабану по земку, и Галим поднял воротник. Но это, пожалуй, последние морозы. «Во второй половине марта уже воробьи купаются»[10], — сказала сегодня ему мать.

Еще издали он увидел свет в окне Муниры. Дома, занимается.

Во дворе его обогнал какой-то долговязый человек и, остановившись у крыльца Ильдарских, дернул звонок. Галим, узнав Кашифа, задержался в тени сараев. Через минуту дверь открылась, и Кашиф прошел наверх.

Галим выскочил на улицу. В окне за тонкой занавеской он увидел силуэт Муниры, она держала книгу в руке. Потом силуэт пропал: наверно, пошла встречать Кашифа…

«Пусть тогда с этим жирафом и решает задачки…» — зло скривил губы Галим.

— Можно?

Мунира, ожидавшая Галима, удивленно посмотрела на Кашифа.

— Ах, это ты, Кашиф?.. — протянула она разочарованно и досадливо прикусила губу.

Кашиф расфрантился, от него сильно пахло духами, из нагрудного кармана торчал шелковый платок.

— Присаживайся, — нехотя предложила Мунира.

— Сегодня у тебя настроение, кажется, получше. Выздоравливаешь?

— Да… А ты, кажется, с работы пораньше сегодня ушел?

— Работа, не медведь, в лес не убежит. Надо же и для себя пожить когда-нибудь!

— Что-о? — протянула Мунира.

В ее голосе было что-то такое, отчего Кашиф не посмел повторить своих слов и рассмеялся, стараясь обратить все в шутку. Чтобы скрыть свое смущение, он, положив ногу на ногу, принялся медленно раскуривать папиросу. Потом с подчеркнуто независимым видом глубоко затянулся раз-другой и, выпустив длинную струю дыма, произнес тоном многоопытного человека:

— Девушки как апрельский день: то солнышко, то дождь, — И, довольный собственной находчивостью, самоуверенно посмотрел на Муниру.

— И когда только ты станешь серьезным человеком, Кашиф! — сердито сказала Мунира.

Он попытался отшутиться, а потом перешел на наставительный тон:

— Да в тебе все еще дурная романтика говорит. Ты готова поднимать па высоту всяких сумасбродов, прыгающих очертя голову в пропасть, и совсем не ценишь людей умных, рассудительных…

Но, заметив, как гнево задрожали у девушки ноздри, умолк.

— Да, мне больше по душе смелые ребята, чем холодные, расчетливые эгоисты, — отрезала Мунира.

Кашиф вскочил.

— Да, да, — и Мунира с нескрываемой неприязнью посмотрела на него, — Ко мне сейчас должны прийти товарищи заниматься. Ты нам будешь только мешать.

И Кашифу ничего не оставалось, как попрощаться.

…Галим долго бродил по безлюдным улицам, не в силах разделаться с чувством обиды: ведь дрянной человек, а ходит к Мунире как в свой дом. Галим не терпел Кашифа Шамгунова еще с детских лет. Как-то Кашиф со своим отцом, земляком и сослуживцем отца Галима — Султаном-абзы, пришел в гости к Урмановым. Пока взрослые пили чай и разговаривали, мальчики вышли во двор. Галим хотел показать своих голубей. Он проворно взобрался по лестнице на крышу сарая.

— Залезай, — позвал он Кашифа, но тот подошел к соседской девочке, которая подкидывала в сторонке ярко раскрашенный мячик.

— Давай вдвоем играть, — предложил Кашиф.

Девочка согласилась. Среди игры девочку позвала мать, и она убежала, забыв о мячике. Кашиф быстро нагнулся, будто за камнем, которым он потом запустил в ворота, и положил мяч в карман. Это заметил Галим, неотрывно следивший с крыши за «долговязым», ожидая, когда же тот заинтересуется его голубями.

Кашиф, посвистывая, запрыгал к воротам. Вскоре вернулась девочка и, не найдя мяча, принялась плакать. Прибежал Кашиф, и как ни в чем не бывало спросил, чего она хнычет. Девочка сказала.

— Сейчас собака пробежала, — не моргнув, соврал Кашиф. — Наверно, она и утащила мяч.

— Это наш Акбай, он у нас все таскает. И цыплят у бабушки потаскал. Пойдем поищем его.

Кашиф взял девочку за руку и побежал с ней в другой конец двора.

Галим кубарем слетел с крыши и, подступив к Кашифу, потребовал:

— Отдай сейчас же мяч Сании. Он у тебя в кармане.

— Не ври! — оттолкнул Кашиф Галима, благо был почти вдвое выше его.

Галим разбежался, чтобы ударить его головой в живот, но вышла мать, и все сорвалось. Она защитила гостя, а Галиму пригрозила ремнем.

Одиноко шагая по притихшему городу, он вспомнил этот давний случай с прежним чувством горячего возмущения. «Украл чужое да еще прикинулся добреньким…»

Давно уже Кашиф окончил среднюю школу, потом какие-то курсы и теперь работал счетоводом. Пути их разошлись. Но всякий раз, когда им приходилось встречаться, перед глазами Галима возникала заплаканная девочка и ее яркий, разноцветный мячик.

Одному оставаться со своими невеселыми мыслями Галиму было в тягость. Домой идти тоже не хотелось, — начнутся расспросы, почему опять в дурном настроении. «Пожалуй, проведаю Ильяса Акбулатова, совсем я отбился от него, заодно и задачи порешаем». И Галим, предвкушая приятную встречу, быстрее зашагал вперед. От души сразу отлегло, и обида на Муниру показалась мелкой, ненужной, как не нужна свеча при солнечном свете.

Галим застал Ильяса на кухне за домашними хлопотами. Засучив рукава белой, перекрещенной помочами рубахи, — Акбулатов готовил себе какую-то еду. Встретил он Галима радушно. Пропуская товарища впереди себя в комнату, Ильяс заговорил о том, что его так занимало последнее время:

— Правильно народ говорит, я на опыте убедился, что если по-настоящему захотеть, то даже из слепого глаза слезы польются. Знаешь, одолел-таки две задачки, — он простодушно улыбнулся, — а вот третьей мои резцы что-то не берут. Видимо, сталь высшей марки.

— Ничего, попробуем вдвоем, — подбодрил его Галим.

— Минуточку, — сказал Ильяс и, взяв самовар, быстро направился на кухню.

— Если из-за меня, не возись, пожалуйста. Я не буду ни пить, ни есть, — сказал Галим.

Ильяс, любивший посидеть за самоваром, скороговоркой обронил:

— Чай — согревающий напиток, он проясняет мозги, дружок, — и скрылся за дверью.

Все в Ильясе привлекало Галима — мужественная осанка, открытое волевое лицо, ненасытная любознательность, светящаяся в живых голубых глазах. Галим давно слышал от отца об этом выдающемся самородке завода «Серп и молот». Познакомились они всего около года назад в доме Урмановых. С первый встречи Гали ма поразила одна черта в характере Ильяса. Хотя Ильяс был значительно старше Галима — уже отслужил положенное время в пограничных войсках и теперь работал слесарем по седьмому разряду в механическом цехе под началом Рахима-абзы, — он запросто поделился с ним, еще школьником: «Не пришлось кончить в свое время университета. — И весело добавил — Туго даются мне математика и черчение».

Галим вызвался помочь Акбулатову. Так началась их дружба.

Пока Ильяс готовил чай, Галим окинул беглым взглядом знакомую холостяцкую комнату с кувыркающимися медвежатами на стенном ковре, с медвежатами разных калибров из гипса и кости на этажерке, на подоконниках, на полочках. Медвежата были и на висевшей над столом репродукции шишкинского леса. Сразу было видно, что хозяин комнаты питает особое пристрастие к медведям.

Симпатия Ильяса к этим зверям шла от далеких предков. Они были медвежатниками, водили по всей России ученых медведей, пока не вышел царский указ уничтожить ручных медведей, после того как один из них насмерть перепугал какого-то слабонервного барина.

Ильяс рассказывал, как его прапрадед скрывался тогда со своими зверями по глухим лесным дорогам, но и там его настиг безжалостный указ. И медвежатник вынужден был прикончить своих медведей. Звери точно почуяли, для чего хозяин привел их в овраг и почему с горестными слезами обнимает за шею. Отец Ильяса говорил ему, что сам слышал от деда, а тот — от своего деда: в умных медвежьих глазах тоже стояли слезы.

В местах, где медвежатник навсегда простился со своими учеными медведями, где-то под Рузаевкой, и родился Ильяс Акбулатов.

Галим заметил на столе два новых фото. Ильяс стоит на ветру, волосы у него растрепаны, он машет фуражкой, не то прощаясь, не то встречая кого-то. С другой карточки доверчиво улыбается Надя, подруга Муниры, сестра Николая Егорова, Ильясова дружка.

Не успел настояться чай, как отыскалось решение так долго не дававшейся задачи, порадовавшее Ильяса строгой простотой — удивительно, как сам не додумался! — математической логики.

У него загорелись глаза.

— До чего же красиво получилось! — восхищался Ильяс, точно Галим помог ему сделать небывалое открытие, — А я-то накрутил! Как дед Лукман в буранную ночь: деревня рядом, а он плутает невесть где. Ну, спасибо, друг! — порывисто потряс он Галиму руку.

После чаепития в руках Ильяса появилась саратовская, с колокольцами, гармоника. Играл он легко. Ловко перебирая басы, подпевал:

Как все, что делал Ильяс, он и смешные свои прибаутки пел и играл с увлечением — от души, а не только гостеприимства ради, припадая при этом правым ухом к гармонике, словно различия в ней внутри еще какие-то, ему лишь слышные звуки.

Вот он прошелся еще раз-другой по ладам, и светлые глаза его заметно посерьезнели.

— Я как размечтаюсь, Галим, — заговорил он, слегка растягивая слова, — так встает передо мной бескрайнее поле колосьев, а посреди будто плывет этакая громадина — комбайн-самоход: сам он идет, сам убирает.

В любую погоду. И до чего же хочется изобрести такую машину! Настоящий степной корабль полей коммунизма будет. Беда моя — знаний маловато… Голова работает, а науки не хватает…

У меня есть один приятель — летчик. Однажды он мне говорит: мы, дескать, крылатые люди, у нас, мол, горизонт широкий. «У нас — все ново. А у вас — земля. Вам с дедовских времен все известно». — «Заврался ты, говорю, дружок. Залетел высоко, а от жизни отстал. Если бы ты знал, какие умные агрегаты делаем мы, строители сельскохозяйственных машин!.. И если уж говорить о широких горизонтах, то надо вспомнить о колхозных полях. Вот где раздолье! Есть где развернуться мечте…»

Ильяс прищурился, протянул мускулистую руку, плавно покачал ею, словно показывая, как там, на неохватных колхозных полях, колышется золотая ветвистая пшеница.

— Коммунизм, брат, как я думаю, это самый высокий урожай, какой вообще способна дать земля.

— Здорово сказано! — вырвалось у Галима.

— А ты, случаем, не собираешься стать агрономом? — здруг спросил Ильяс, но по неловкому молчанию Галима понял, что такого стремления у юноши нет. — Не хочешь? Жаль, друг… А то бы вместе работали.

Долго еще Ильяс не сходил со своего конька. Показывал черновые эскизы основных деталей своего будущего комбайна. Рассказывал, что над конструкцией самоходного комбайна уже работают многие инженеры и ученые Советского Союза. Да и заводские инженеры кое-что делают. Ученые люди, конечно, сделают быстрее, и лучше. Но он, Ильяс Акбулатов, и его друг Николай Егоров не собираются жить на готовеньком, не такой у них характер, и вот решили на досуге пошевелить мозгами. Из капель собирается озеро. Пусть работа Ильяса и Николая будет каплей, которая потом вольется в большое озеро.

Галим удивлялся про себя богатству интересов этого слесаря, широте его мыслей и чувств и не мог не противопоставить им недавнего взрыва своего мелкого честолюбия. Под конец он немного устал, но продолжал слушать Ильяса с чувством душевного прояснения.

Не легко в восемнадцать лет сознаваться в ошибках человеку старше тебя и к тому же поглощенному большими, серьезными мыслями. Да и не хотелось Галиму рассказывать о своем неприглядном поступке.

А Ильяс даже и не подозревал, как вовремя помог он Галиму навести порядок в душе. Галим возвращался домой с таким чувством, будто насквозь пропитался свежим весенним воздухом.

Было далеко за полночь. Старики уже давно спали. Вокруг установилась тишина, лишь за окном неумолчно звенели провода. А погруженный в свои мысли Галим все еще бодрствовал в своей комнатке на берегу Кабана.

«Передо мной открывается бесчисленное множество дорог, — думал он, — а мне дана всего лишь одна жизнь. Мне хочется быть архитектором и строить такие дома, где было бы человеку светло, солнечно и радостно. Я хотел бы, подобно смелым седовцам, раскрывать тайны Ледовитого океана, использовать энергию приливов и подземных сил, менять течение Гольфстрима, обуздывать штормы и вечные льды. Да, я все хочу познать и уметь. Но я также вижу, как сгущаются тучи над нашей родиной. День и ночь фашисты — эти палачи человечества — куют оружие против нас. А в Советском Союзе разве найдется человек, который хотел бы войны? На что война Ильясу Акбулатову, если он мечтает о небывалом урожае, о самоходном комбайне?! Или моему отцу, который живет одной мыслью: как бы побольше дать первоклассных машин на колхозные поля? Нет, нам, советским людям, нужен только мир!

Интересно, о чем думает такой же юноша где-нибудь в Англии, Франции, Германии или Америке? Какие у него мысли?»

Когда Галим наконец заснул, он увидел себя у бушующего океана. Он хочет через океан подать руку юноше из далеких стран, позвать его строить новую жизнь, но какие-то драконы встали между ними и не дают нм сомкнуть руки. Где-то на самом горизонте из-за черносвинцовых туч виден краешек восходящего солнца, и Галим знает, что скоро оно одолеет драконов тьмы и озарит весь мир…

10

Каждый день в городе появлялись новые сообщения: «На Волге лед тронулся», «На Волге ледоход», «На Волге полный ледоход».

По ночам держались холода, но в полдень земля исходила паром. По пригретым холмам брызнуло первыми подснежниками. Мутная талая вода, ринулась в овражки. Разгалдевшись, как галки на закате, детвора приспособила под самодельные плотики все, что было можно, даже сорванные с петель калитки пошли в ход, — только бы нестись вольным корабликам по весело голубеющему разливу.

В воскресенье девушки потащили Хафиза, Наиля и Галима на Волгу. Выйдя из берегов, — воды властно захватывали пространство. Лишь кое-где подымались незатопленные островки с голыми кустами тальника, а в вышине кружились отощавшие грачи.

Молодые люди с непокрытыми головами стояли на высоком пригорке. Мягкий ветер шевелил пряди волос, словно перышком касался щек.

Могучая, стремительная, всегда молодая наша Волга! Нескончаемо проносились, сшибались с гулким треском зелено-голубые от солнца льдины, величиной с хороший деревенский дом.

На дальнем крутом юру, в дымке весеннего света, синел сосновый бор.

— Какой простор, как хорошо! — первым нарушил Наиль то состояние счастливого безмолвия, в котором, не стесняясь друг друга, замерли эти юноши и девушки, охваченные чувством внутренней связанности со всей молодеющей землей.

— Так бы жизнь прожить… в неудержимом движении, смывая любые препятствия, — вырвалось у Хафиза, не отрывавшего глаз от обширного, точно море, половодья.

Галим и Мунира держались так, чтобы никто не подумал, что в эти минуты величественного ледохода они заняты друг другом. И чем усерднее старались они скрыть это не только от других, но и от самих себя, тем яснее было остальным, что Галим и Мунира тяготятся своей ссорой и что не стоит мешать им помириться.

Получилось как бы само собой, что Наиль с Хаджар и Хафиз с Лялей тихо разошлись в разные стороны.

Галим с Мунирой и не заметили, как остались вдвоем. После всех размолвок, что произошли между ними, они впервые оказались лицом к лицу. У каждого сердца своя боль. Мунира не могла забыть его оскорбительной самонадеянности, Галиму трудно было простить ей Кашифа.

Хотя чувство звало к примирению, но юношески настороженное самолюбие мешало сделать первый шаг.

Мунира, заметив на несущейся льдине прилаженное каким-то шутником огородное чучело в черной шляпе, невольно рассмеялась.

У Галима вдруг вспыхнули скулы.

— Это двойник того самого салам-турхана, что с некоторого времени зачастил в ваш дом.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Муниры.

— А ты что же, следишь за Кашифом? — спросила она.

Галим видел, как задрожали у нее уголки губ и крылья тонкого прямого носа, но он шел напрямик:

— Нет, конечно. Просто я видел, что он опередил меня в тот вечер, когда ты попросила меня помочь по математике. Ты стояла у окна с книжкой в руках и потом пошла ему навстречу…

Огонек недовольства в карих глазах Муниры смягчился.

— Значит, ты все-таки приходил тогда?

И Мунира кончиками пальцев едва коснулась его руки, но Галиму мгновенно передалась искренность этого движения.

— Приходил, — сказал он, потупив глаза.

— Почему же не зашел? А я ждала, ждала тебя.

— Так ведь к тебе Кашиф…

— А что Кашиф? Я его не звала и не сочла бы невежливым сказать, что он мешает нам работать.

В словах и в голосе Муниры прозвучала такая милая естественность, что обиды у Галима как не бывало. Легко и весело полились слова, захотелось движения, и он предложил Мунире вернуться трамваем в город, — там они покатаются на лодке по Кабану.

Трамвай мчался по пригороду Казани со смешным названием Бишбалта, что означает «пять топоров», потом по дамбе, которая соединяет слободу с городом. По обе стороны дамбы плескалась чистая волжская вода, проникшая сюда из реки Казанки.

Сойдя с трамвая, Галим и Мунира пошли вдоль Булака, широкого канала, прорытого еще в петровские времена, и наконец добрались до берега озера Кабан, где на цепи качалась лодка. Галим засвистел. Мгновенно откуда-то — Мунире показалось, из подворотни — вынырнул мальчик с бритой головой.

— Мухтар, вынеси весла, — сказал ему Галим.

Мальчик исчез. Не прошло и минуты, как он появился с двумя самодельными веслами на плечах.

— Смотри, греби осторожно, я сегодня что-то боюсь воды, — сказала Мунира.

Галим обнадеживающе улыбнулся.

Мухтар оттолкнул лодку от берега. Галим сильными взмахами погнал ее на середину озера, полного в эту пору вешней воды из Казанки и Булака.

Мунира не бралась за руль. Она опустила руку за борт, полощась пальцами в воде, как это любят делать дети. Огромное озеро меняло на глазах свою окраску — убывали голубовато-розовые тона заката, на них плотно ложился холодный графит, а другая половина Кабана уже отливала тусклым свинцом.

Подгоняемые весенним ветром, неторопливо плыли облачка.

Галим повернул лодку, и перед Мунирой раскинулась верхняя часть Казани. Она как бы состояла из двух ярусов. Первый ярус начинался от самого берега озера, а второй, — за улицами Свердлова и Баумана и поднимался по склону все выше и выше. Новый, еще в лесах, финансово-экономический институт на горном выступе как будто висел над городом. Левее виднелись окна верхних этажей университета, в двери которого когда-то юным студентом входил великий Ленин. Еще левее, над крышами многочисленных домов, высились древние башни кремля.

С детства знакомый пейзаж родного города! Но в этот тихий и прозрачный весенний вечер Казань была похожа на далекий южный город, мирно покоящийся у синего моря.

— Я заметила, что, когда живешь в городе изо дня в день, — негромко заговорила Мунира, — перестаешь замечать его красоту. Мне иногда кажется, что красивые города где-то далеко, на солнечном юге, там, где я не бывала. Неужели, Галим, со стороны можно сильнее почувствовать красоту Казани?

— Я этого не думаю. Мне кажется… воспринять красоту… — Галим на секунду запнулся, — словом, дело не в том, откуда смотреть, а в том, чтобы у человека была любовь к красоте.

— Да, да, говоря философски, — слегка передразнила его лекторский тон Мунира и неудержимо рассмеялась.

— Напрасно ты иронизируешь… — начал было он.

— Ну, не сердись…

— Больше не спорю, не спорю, Мунира.

У Ботанического сада лодка поплыла под узкими устоями моста.

— Как бы не перевернуться, — опасливо посмотрела на быстрину Мунира.

А Галим будто нарочно все сильнее налегал на весла. Но и это не дало исхода бурлящей в нем радости. Тогда он запел, подражая модному тенору:

Возвращались уже в темноте. Откуда-то с берега доносились звуки гармоники. На Кабане мерцала лунная дорожка, Галим держал по ней лодку.

Мунира любила первые майские дни. Выедешь за город — от утренней и до вечерней зари все поет и ликует. Во ржи судачат перепела, где-то застенчиво щебечут воробьи. Вдоль Казанки луга пестреют душистыми фиалками, одуванчиками в пуху, болотными травами. Пчелы одна перед другой торопятся собрать мед с цветов. Уже показались в березовой роще белоснежные цветы земляники. Заливаются, свищут, щелкают соловьи Из Ботанического сада доносится отрывистое кукованье, сердито скрипят коростели в болотах Адмиралтейской слободы.

11

Но в этом году Мунира и не заметила начала июня. С утра — школа. После уроков, не задерживаясь, она спешила домой, убирала квартиру, готовила обед и снова садилась за книги. Предстояла серьезная проверка знаний за всю десятилетку.

И только поздно вечером, когда мать возвращалась из райкома, они за чашкой чая делились своими новостями, которых у Суфии-ханум было, конечно, гораздо больше, чем у дочери.

«Позавидуешь, сколько людей знает и видит мама. Наверное, самая трудная и вместе с тем самая увлекательная наука в мире — это наука о людях. В каждом человеке есть что-то неповторимое, особое, только ему присущее. Хорошо бы быть партийным работником», — думала Мунира, жадно расспрашивая Суфию-ханум.

Недавно в газете она читала об отце Галима, сменном мастере Рахиме-абзы Урманове.

— Не пойму, мама: что же он сделал такого замечательного?

— Видишь, партия всегда помогает людям, которые смотрят вперед и болеют за общее дело. Я была в цехе Рахима-абзы; у него чистота и порядок — душа радуется. Этот старый мастер не побоялся даже испортить отношения с начальством и первым поднял на заводе вопрос о том, что мастера надо освободить от беготни по любому поводу. Каков мастер, таков и цех, говорят рабочие. И это правильно. Мастер следит за дисциплиной, за техническим процессом… Понимаешь?

А Муниру интересовало уже другое:

— Мама, а как те заводские мечтатели, которые хотят изобрести самоходный комбайн?

— А, отозвалась Суфия-ханум, — Николай Егоров и Ильяс Акбулатов? Настойчивые ребята, работают и, я думаю, добьются успеха.

— Знаешь, мама, Николай — старший брат Нади Егоровой из двадцать второй школы.

— Тоже мечтательница? — улыбаясь одними губами, спросила Суфия-ханум.

— Наверно, раз она больше других дружит с Лялей Халидовой. Она собирается поступить в институт физической культуры, — сказала Мунира.

В субботу Суфия-ханум совершенно неожиданно пришла домой гораздо-раньше обычного. Обнимая дочь, она возбужденно воскликнула:

— Мунира моя, какая радость! Звонил папа…

— Папа? Откуда?

— Из Москвы. В восемь вечера будет здесь. Надо приготовиться к встрече и успеть на аэродром.

— Папа уже летит на самолете! — не верила своим ушам Мунира. — Какое счастье!

Суфия-ханум быстро переоделась, накинула белый передник. Мунира, собрав в охапку книги и бросив их в угол дивана, засуетилась.

— Мама, поставь, пожалуйста, утюг, я сама буду гладить папину пижаму.

— А чем же мы его угостим? — забеспокоилась Суфия-ханум. — Он ведь любит горячие перемячи[12] с катыком.[13]

— А у нас нет катыка…

На лице Муниры было столько огорчения, что Суфия-ханум не могла удержать радостного смеха.

— Я купила целую банку.

— Какая ты у меня догадливая! Дай я тебя, поцелую.

В половине восьмого за ними пришла райкомовская машина, и они помчались на аэродром.

В просторном зале ожидания было несколько человек. За стеклянной перегородкой сидел дежурный.

— Скажите, пожалуйста, самолет не опаздывает? — спросила Мунира.

— Самолет не казанский трамвай, он не может опоздать, — сказал дежурный с простодушной усмешкой.

До прибытия самолета оставалось несколько минут. Суфия-ханум и Мунира вышли на площадку. Долгий июньский день еще не кончился. Дул свежий ветерок, пахло бензином и полынью.

Наконец показался самолет. Сделав круг над аэродромом, он пошел на посадку. Суфия-ханум и Мунира не отрывали от него глаз.

Из кабины вышла какая-то женщина, за ней мужчина в штатском и только третьим — Ильдарский. Высокая, статная фигура в военной форме, открытое обветренное лицо, смелый взгляд и широкий с вмятинкой подбородок были так близки, так дороги Суфии-ханум, что она тут же забыла всю горечь долгой разлуки.

— Мансур… — прошептала она ему одному слышным голосом, — милый, как мы тебя ждали!

Дорогой, в машине, все трое говорили разом, и больше всех, конечно, Мунира.

— Постой, Мунира, — улыбнулась Суфия-ханум, — не выкладывай папе все свои новости сразу. Пусть и для дома что-нибудь останется.

Мансур Хакимович не сводил счастливых глаз с дочери. За те два года, что он не видел ее, Мунира изменилась неузнаваемо. Перед ним вставало далекое прошлое: восемнадцатилетняя порывистая Суфия и он сам в годы кипучей молодости…

— Пусть говорит, Суфия, пусть.

Улыбаясь и любовно посматривая на жену, он гладил руку дочери.

Когда через полчаса Мансур Хакимович появился на пороге кухни в темно-синей пижаме, Мунира чуть не уронила вилку, которой доставала из кипящего на сковородке масла перемяли. Перед ней уже стоял не тот чуточку суровый и официальный с виду подполковник, которого они встретили на аэродроме, а ее очень домашний, очень родной и уютный папа.

— Что, иль отца не узнала, Мунира?

— Если бы ты знал, папочка, как тебя сразу изменила эта пижама… — ласкалась девушка к отцу. И вдруг спохватилась. — Ой, мои перемяли, наверно, подгорели!..

Чай пили долго. Отец с удовольствием ел свои любимые пирожки, обмакивая их в катык, похваливая дочь. Суфия-ханум радовалась, что наконец-то в сборе их маленькая дружная семья.

Ильдарский встал, распахнул окна, выходившие на озеро.

— Помнишь, Мунира, строки Тукая?

И он на память прочел известные строки поэта:

— Ты не только Тукая, и Такташа когда-то хорошо знал, — говорит Суфия-ханум, став рядом с мужем у окна, — Помню, как ты декламировал его «Мукамай».

— Да, было дело… Признаться, стал забывать. Пожалуйста, достань мне, Суфия, сборники Тукая и Такташа. А сейчас сыграй-ка, дочка, «Кара урман».

Мунира охотно исполнила любимую песню отца. Облокотись на рояль, задумчиво слушал он старинный напев «Дремучего леса», Перед ним оживала его юность…

Простой деревенский парень, с неразлучной тальянкой, он распеват этот «Дремучий лес» на сонных улицах захолустной татарской деревни, будоража чуткий сон девушек. Далеко позади осталась пора, когда даже случайная встреча молодого человека с девушкой считалась позором и нередко кончалась трагедией для обоих.

Играя, Мунира то и дело посматривала на отца. А он ничего не замечал, уйдя в свои мысли.

— Папа, о чем ты задумался? — не выдержала она и, быстро перебирая пальцами, перешла на веселый мотив другой любимой песни отца — о девушке, которая потеряла свои золотые башмачки.

Вдруг Мансур Хакимович, сделав неловкое движение, тихонько охнул.

— Что, больно? — тревожно обратились к нему в один голос жена и дочь. — Давайте лучше посидим.

Они втроем устроились на диване, Мунира — между отцом и матерью.

— Ну, как с твоими планами на будущее, Мунира? — спросил Ильдарский.

— Я уже, папа, писала тебе.

— Ты спрашивала, как я смотрю на медицину. Что же, не могу не уважать эту науку. Врачи не раз выручали меня. Так уж и быть, признаюсь тебе, что не так давно один военный хирург мастерски удалил из твоего отца около двух дюжин осколков…

Мунира представила себе уже немолодого хирурга в накрахмаленной белой шапочке. Конечно, спокойствие его было чисто внешнее, когда он вступил в единоборство со смертельной опасностью, угрожавшей ее отцу…

— Я был бы только рад, если бы и моя дочь спасала жизнь людей, — сказал Ильдарский и, взглянув на сосредоточенную Муниру, понял, что его слова пришлись дочери по душе.

— Значит, и ты, папа, за медицину? — Мунира радовалась, что нашла поддержку у отца в этом давно мучившем ее вопросе.

И она разоткровенничалась с отцом. Еще совсем девочкой она задумывалась над тем, почему человек так обидно мало живет. Всякие там слоны, щуки, попугаи вдвое, втрое долговечнее людей, гениальных существ, научившихся пересоздавать самое природу. Она всегда верила, что наука обязательно найдет пути продления человеческой жизни никак не меньше чем до ста лет.

— И при коммунизме этого добьются! — взволнованно закончила Мунира.

Отец и мать обменялись взглядами, которые без слов говорили, как они гордятся своей дочерью.

— Ну, Суфия, теперь нам жить и жить.

— Уж, конечно, Мунира нам первым продлит жизнь, — сказала Суфия-ханум, любуясь зардевшейся Мунирой.

На другой день, когда Мунира вернулась из школы, отец предложил ей навестить вместе с ним старых друзей — Владимировых.

На улице Парижской коммуны Мансур Хакимович остановился. Это была бывшая Сенная, знаменитый «Печан базар», самое страшное место старой Казани. Здесь торговали сеном, мебелью, кожей, обувью, мылом. Правоверные казанские торгаши, ожиревшие от безделья, с утра до вечера злословили и издевались над прохожими, устраивали облавы на крыс, гонялись за бешеными собаками. В свое время тут не только женщины с открытым лицом — даже мужчине, одетому не по шариату, было небезопасно пройти; их обливали грязью, срывали головные уборы и даже угрожали смертью за вероотступничество. Это был темный мир прожженных татарских националистов и турецких шпионов.

Теперь только кое-где разбросанные низкие старые здания, когда-то служившие складами и лавчонками, напоминали о былом. Но и тех с каждым годом становиться все меньше и меньше, — их сменяют светлые многоэтажные дома.

— Меняется Казань, — довольный, проговорил Мансур Хакимович и зашагал дальше.

Через десять минут они уже были у дверей квартиры Владимировых.

Константина Сергеевича в Казани не было. Его на днях перевели в Челябинскую область, на партийную работу. Это было новостью даже для Муниры. Но Капитолину Васильевну и Таню они застали дома. Когда кончились расспросы и дружеские воспоминания, Мансур Хакимович спросил:

— Ну, а ты, Танюша, куда думаешь после десятилетки?

— В медицинский пойду, — уверенно ответила Таня.

— А почему же не в театральный, не в педагогический, например? — допытывался Ильдарский, улыбаясь.

— Я бы, Мансур Хакимович, не прочь и в театральный и в педагогический, — в тон ему с улыбкой ответила Таня, — но в моем распоряжении всего одна жизнь. Кроме того, медицина имеет две одинаково важные стороны — мирную и оборонную.

— Это, пожалуй, дельно, — сказал Ильдарский. — Слышишь, Мунира?

— У Тани всегда и все умно, папа. У нее и характер — кремень, — с искренним восхищением подхватила Мунира.

Домой они пришли, когда уже начало смеркаться.

— Где вы пропадали? Уже два раза самовар подо гревала, — встретила их ласковым упреком Суфия-ханум.

Наутро Мансур Хакимович улетел в Москву. Всего два дня побыл он с семьей. Мунира не могла даже проводить его до аэродрома — был экзаменационный день. Суфня-ханум долго, напряженно, до рези в глазах, смот рела вслед удаляющемуся самолету, который опять увозил ее мужа. Не думала она в эту минуту, что ее Мансур летел навстречу бурям и грозам, которые уже собирались над нашей родиной.

12

В напряженные дни экзаменов волновались не только выпускники, но и их родители.

Днем Рахим-абзы Урманов улучил минуту и прямо из цеха позвонил Саджиде-апа, чтобы справиться о делах Галима. Она с радостью сообщила, что сын опять получил «отлично» и теперь готовится к завтрашнему, последнему и самому ответственному экзамену.

Была уже полночь. Накрапывал теплый дождик, когда Рахим-абзы вернулся с завода.

— Что так поздно, атасы?[14] — спросила Саджидаапа.

— Акбулатов с Егоровым налаживали новое приспособление, ну, мы и задержались.

— Этот ваш непоседа Акбулатов, оказывается, беспокойный человек — ни тебе, ни Галиму не дает покоя. Вот экзамены идут, а Галим все с ним какие-то задачки решает…

— Не горюй, мать, пусть унесет с собой побольше дружеского тепла, — сказал Рахим-абзы, — оно согреет сына, когда ему достанется круто.

— А тепло материнского сердца разве ему не нужно? — Саджида-апа с глубоким укором посмотрела на мужа. — Там не будет матери, чтобы пожалеть его…

«Там» — это море, морская школа, куда Галим скоро уйдет из семьи. Саджида-апа не может спокойно произносить эти слова и поэтому старается не употреблять их. Так ей легче. Она никак не привыкнет к мысли, что ее мальчик уже взрослый человек. Ей все кажется, что Галиму трудно придется без ее помощи и защиты.

Рахим-абзы заметил печаль в глазах жены.

— Не надо, мать, — сказал он мягко. — Не вечно птенцу сидеть в гнезде. Приходит пора и самому летать.

— Ладно уж, ладно, старик… Вы, мужчины, никогда не поймете материнского сердца, — со вздохом сказала Саджида-апа. — Ты, наверно, проголодался?

Пока Саджида-апа своими проворными руками накрывала на стол, Рахим-абзы, усевшись в качалку и надев очки, просматривал газеты. Как бы поздно он ни приходил домой, он не ложился спать, не прочитав «Правды». Старый казанский рабочий, штурмовавший в Октябрьские дни Зимний дворец, не прочь был лишний раз вспомнить, что читает большевистскую «Правду» с Октябрьской революции.

Отметив красным карандашом, то что его особенно заинтересовало в статьях и заметках, он обернулся к жене:

— Как Галим сдал математику, не спрашивала?

— Говорит, на «отлично».

— Ну, это ты по телефону уже говорила. Мне интересно, не было ли каких неожиданностей. На экзаменах такие вещи случаются. Однажды я сам попал в неловкое положение. Собрались мы, значит, на заключительную беседу по истории партии. Руководитель кружка ставит вопрос о Временном правительстве. А я хоть и сам участвовал в — свержении правительства Керенского, а как спросили меня в упор да вроде как на экзамене — и растерялся спервоначалу. После, конечно, собрался с мыслями. А вот до сих пор не могу забыть, как тогда мне было неприятно.

— Пуганая утка задом в озеро пятится[15], — улыбнулась Саджида-апа.

Из комнаты Галима послышались тихие звуки мандалины.

Рахим-абзы насторожился.

— Утомился, верно, отдыхает… — Саджида-апа поставила на стол тарелку токмача[16]. — Ведь с полудня сидит, не вставая с места.

— Ничего, пусть трудится. Что усвоил в молодости — высечено на камне, что в старости усвоил — написано на льду.

Перед сном Рахим-абзы зашел к Галиму.

— Как дела, сынок? — спросил он, поглаживая морщины на лице.

Рахим-абзы отметил про себя, что за эти недели легкий румянец сбежал со щек сына, но в его взгляде чувствовалась выдержка, смешанная с задором.

Галим спокойно, без тени прежнего хвастовства рассказал отцу о своих успехах. И эта упорная работа над своим характером понравилась Рахиму-абзы не меньше, чем отличные оценки, полученные Галимом на экзаменах. «Растет, подымается человек», — подумал Рахим-абзы и, довольный сыном, поделился с ним последними заводскими новостями.

— Кто старается, тот и в камень гвоздь забьет, — сказал под конец Рахим-абзы. — Нам вот не пришлось в молодости учиться, как вашему поколению. Нужно ценить это счастье. Ладно, сынок, не буду мешать. Работай, а завтра, как сдашь, позвони мне.

— Обязательно, папа. Спокойной ночи.

Рахим-абзы вышел легким шагом, а Галим все еще стоял у окна и думал, и его не покидало нахлынувшее вдруг чувство, что за этот год отец стал ему еще роднее, дороже, внутренне ближе.

Взгляд его случайно упал на листок бумаги, приклеенный над столом. Против девяти предметов, по которым нужно было сдавать экзамены, стояло «отлично». Не было отметки лишь против «литературы».

По мере того как двигалась работа, перед глазами один за другим вставали герои произведений любимых писателей. Сегодня в своей маленькой комнатке Галим словно запросто беседовал со всеми ними, и они улыбались ему, как доброму знакомому. Как-то они будут вести себя завтра, в экзаменационном зале?

Галим поднялся, распахнул настежь окно. Донесся далекий протяжный гудок паровоза из-за Кабана, из Ново-Татарской слободы, где когда-то любил бродить молодой Горький.

День вступил в борьбу с ночью, все еще пытавшейся удержать за собой половину неба, хотя на другой уже рождалась рассветная заря. Где-то посредине небесного свода, точно древние богатыри в сабантуй, сошлись они мериться силами, схватившись длинными красноузорчатыми полотенцами за пояса. Наконец побежденная темнота отступила, и весь видимый горизонт пропитала нежная утренняя синь.

Галиму уже не хотелось приниматься за работу. Уснуть он тоже не мог. Усиленно работал мозг, и на душе было неспокойно, — будто он в чем-то виноват, будто засунул руки в карманы и стоит в стороне от самого важного.

Мир переживает тревожные дни. Гремят орудия в Западной Европе, американские самолеты в Китае бомбят мирные города. Гудит беспощадное пламя, умирают люди. Все это далеко от родины, занятой созиданием социализма. Но можно ли успокаиваться тем, что это далеко?..

Утром Саджида-апа заглянула было к Галиму, но пожалела будить сына, спавшего — показалось ей — так крепко и безмятежно. Она постояла у его изголовья со скрещенными на груди руками, чуть вздыхая. Потом подошла к широкому окну и подняла шторы. «Пусть его свет разбудит», — подумала она и тихонько пошла из комнаты.

Галим сразу проснулся.

— Который час, мама? — спросил он, торопливо одеваясь.

— Девятый, сынок.

Накинув на загорелые широкие плечи полотенце, он вприпрыжку побежал мыться.

«Ростом уже почти с отца, — залюбовалась Саджида-апа сыном. — Пусть сопутствует ему всю жизнь счастье».

Не успел Галим сесть к столу, на котором стоял кипящий самовар, как зазвонил телефон. Галим поднял трубку.

— Ляля? Здравствуй. Что? Проконсультировать тебя? Как дан образ Пугачева в «Капитанской дочке»? По телефону? Спор возник? Кто еще у вас? Наиль?

Галим сказал, что скоро будет в школе. Он снова сел за стол, но есть не хотелось.

— Мама, не сердись, я после поем.

И Саджида-апа, поняв состояние сына, не стала его удерживать.

— Позвони, как сдашь. И папа просил.

Галим поцеловал мать и устремился к выходу.

Он пересек мост через Булак. Небо было чисто, улицы полны солнца. По радио пела народная артистка Гульсум Сулейманова. Все куда-то спешили. У каждого было свое дело. Быть может, сегодняшний день и для других был таким же незабываемым, ответственным днем, как для Галима.

Навстречу ему выбежала Ляля. В руке она держала блокнотик не больше спичечной коробки. О «Капитанской дочке» уже не было речи.

— Галим, скажи, пожалуйста, что хотел Чехов сказать своим «Человеком в футляре»?

И Ляля зачастила, не договаривая ни одной фразы. На ее похудевшем лице черные глаза светились серьезнее, чем обычно.

В коридоре толпились десятиклассники.

Вдруг все стихло. Открылась дверь класса, где должен был состояться экзамен. За стол, накрытый голубым бархатом, один за другим сели директор с красной сафьяновой папкой под мышкой, члены комиссии, учителя. Петр Ильич положил перед собой тетрадь со списком учеников класса. Выпускники уселись за парты.

Тишина. Только члены комиссии перешептываются между собою.

Петр Ильич надел очки и стал просматривать список. Тридцать шесть юношей и девушек напряженно следили за острием его карандаша. На ком остановится, кого вызовет первым?

— Гайнуллин, Ильдарская, Урманов… — вызвал Петр Ильич.

— Гайнуллин, номер вашего билета?

— Семнадцать.

— Ваш, Ильдарская?

— Пятнадцать.

— Урманов?

— Двадцать два.

— Садитесь, не волнуйтесь, — Только эти слова сказал Петр Ильич, но молодые люди, хорошо понимавшие своего учителя, расслышали в них еще другое: «Сегодня и я держу вместе с вами большой экзамен и убежден, дорогие ученики, что вы не подведете меня».

Хафиз, как всегда, был спокоен, только лоб наморщил. А Галим немного нервничал. Карандаш в его руке чуть дрожал, выдавая волнение. Мунира в нетерпении покусывала губу.

— Не торопитесь, Ильдарская. У вас есть время подумать, — сказал Петр Ильич.

— Я уже подумала. Разрешите.

И Мунира так смело посмотрела на Белозерова, что он сказал:

— Отвечайте.

Мунире достался билет о Лермонтове. Она, волнуясь, горячо рассказала о связи романтических и философских мотивов поэта с его гражданским протестом, с его любовью к народу.

Члены комиссии остались довольны и письменной работой Ильдарской на тему «Моральный облик молодого человека в романе «Как закалялась сталь».

По просьбе комиссии Мунира прочла отрывок из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»…

— Хорошо, хорошо, — повторил Белозеров, радуясь за свою воспитанницу.

Хафиз Гайнуллин отвечал, как всегда, неторопливо, основательно. Он не вспыхивал, как порох, подобно Мунире, а продумывал каждое слово, точно взвешивая его на ладони. Только когда Хафиз по памяти стал цитировать речь Павла Власова на суде из горьковской «Матери», у него заблестели глаза.

Галим Урманов забеспокоился, что ему придется отвечать сразу же после Муниры и Хафиза, — он не был столь красноречив, как они. Конечно, он знает содержание, значение и художественные особенности «Слова о полку Игореве», но…

Если бы было можно, он бы еще немного подумал, но его время истекло. Петр Ильич, волнуясь, поправил очки.

— Урманов, пожалуйста.

Галим впоследствии смутно помнил, что и как он отвечал, он не мог бы сказать также, почему он так волновался на этом последнем экзамене.

Когда все кончилось, он, чуть пошатываясь, вышел двором в сад. Окутанная туманом земля, казалось ему, помягчела. Всем своим существом он ощутил, что отныне позади осталось что-то такое, что никогда больше в жизни не повторится.

Вскоре его окружили товарищи. Первой его поздравила, пожав руку, Мунира:

— Молодец! Хорошо отвечал.

Из-за ее спины показалась Ляля.

— Ребята, а у меня «хорошо», «хорошо»! — воскликнула она. Затем повернулась к Галиму — Я позвонила и Рахиму-абзы и Саджиде-апа. Сюенче[17] мне.

Выпалив все это одним духом, Ляля запела и закружилась с присущей ей неукротимой подвижностью.

13

Много бывает в молодости незабываемых событий, но среди них особенно памятен день окончания школы.

Когда нынешние выпускники учились в младших классах, этот день виделся таким далеким. Но вот он уже и прошел… Сданы все экзамены. А вечером они хотя и скова все собрались в школе, но теперь уже не на ученическое или комсомольское собрание, и тем более не на урок. Они собрались сюда на выпускной вечер.

Двери классов были настежь раскрыты, и одно это уже создавало впечатление необычности. В пионерской комнате покрытые ослепительно белыми скатертями столы были заставлены сладостями, фруктами, закусками. Вперемежку с ними красовались вазы с цветами.

Отдельно, на маленьком столике, торжественно лежала сафьяновая директорская папка с аттестатами и грамотами.

Напротив, в восьмом «Б», стало как в уютной квартире: там появились диваны и рояль.

Ляля и Мунира были распорядительницами вечера. Уж они-то рассадили всех как надо: Хаджар рядом с Наилем, около себя Ляля оставила место для Хафиза, рядом с Мунирой — для Галима. Между ними сидели любимые учителя: Петр Ильич Белозеров, Мухутдин-абы, Эндже-апа, директор школы Курбан-абы.

Курбан-абы тепло и, как показалось юношам и девушкам, немного грустно посмотрел на их счастливые лица и негромко начал свою речь. Он пожелал выпускникам радостного будущего и напомнил, что, где бы они ни учились, где бы ни работали, они всегда должны быть достойными сыновьями и дочерьми своей великой родины, пламенными борцами за идеи Ленина.

Глядя, на своих, сегодня таких неугомонно веселых питомцев, с которыми пришла ему пора расставаться, Петр Ильич думал начать свое выступление примерно так: «Мои родные орлята, скоро вы станете орлами… Вырастут у вас могучие крылья, и полетите вы во все края советского отечества…» Но Белозеров боялся слишком возвышенных слов, поэтому он выразил свои чувства иначе:

— Теперь вы идете сдавать главный экзамен — экзамен на славную жизнь, на готовность к борьбе за коммунизм. Знайте, дорогие мои, он будет гораздо тяжелее, чем школьные экзамены. На вашем пути встанут иногда трудности, которые могут вам показаться неодолимыми. Однако я уверен, что в конце концов вы их преодолеете и с честью сдадите свой главный экзамен, как его сдавали ваши старшие товарищи — большевики.

От учеников выступили Хафиз и Мунира.

Затем Курбан-абы стал вручать аттестаты и грамоты: Хафизу Гайнуллину, Наилю, Галиму, Мунире и другим.

После торжественного ужина Мунира села за рояль. Откуда-то из другой комнаты вылетела Ляля, успевшая сменить платье на балетную пачку. Она кружилась так легко, что Хафиз не мог не сказать Наилю, что он был тысячу раз прав, прозвав ее «дочерью ветра».

Потом хором пели любимые песни, танцевали. А перед тем как разойтись по домам, пошли в свой класс. Все здесь было знакомо, до вмятинки на классной доске, до небольшой трещинки в окне. Но сегодня они впервые вошли сюда взрослыми людьми. Они перебрасывались шутками, а в глазах была грусть: они навсегда прощались со своим классом.

Галим не раз слышал, что считанные дни проходят быстро. Но только в последнюю неделю он на собственном опыте узнал, что это действительно так. Перед расставанием с Казанью он решил обойти все памятные места. Он уезжал в военное морское училище. Впереди невиданные до сих пор города, порты, корабли, море… Душой Галим был уже там. Но разве он может забыть свой Кабан, где впервые он плавал на самодельных плотах, широкую могучую Волгу, где, может быть, возникла его мечта стать моряком! Разве позабудешь Адмиралтейскую слободу, куда он бегал удить рыбу, рощу Малихи, где можно было послушать кукушку, речонку Ишку, шорох молодого дубняка в Дубках, Маркиз, где он загорал на белом песке, Казанку, где бегал на лыжах, школу, своих любимых учителей, товарищей! Перед отъездом Галим решил попрощаться со всеми любимыми местами, но не успел выполнить и половины задуманного, как подошло воскресенье — последний день перед отъездом, день, когда у него должны были собраться все его лучшие друзья.

Ильяс Акбулатов пришел первым, ровно в шесть. В доме Урмановых он был своим человеком и, как только явился, принялся помогать Саджиде-апа. Разлив красное вино в графины и расставив их на столе, чуть отступил назад и, лукаво подмигивая Галнму, полюбовался своей работой, — все на месте!..

Опять прозвенел звонок.

Саджида-апа засеменила к двери.

Пришла Мунира с огромной охапкой цветов.

— Проходите, проходите в комнату, — приговаривала Саджида-апа.

Она забросала Муниру вопросами об отце, о здоровье матери. Та едва успевала отвечать.

Молодежь начала собираться.

Услышав голоса гостей, вышел из своей комнаты Рахим-абзы. В честь торжества он надел белую рубаху, подпоясался черным шелковым поясом, побрился до блеска на щеках, подправил усы.

Мунира знала из газет, что в день двадцатилетия Татарии его наградили орденом Трудового Красного Знамени.

— Поздравляю с наградой, Рахим-абзы, — сказала она.

— Спасибо, дочка. Спасибо и за то, что пришла.

Когда гости расселись, Ильяс разлил по бокалам искрящееся вино.

— Ну-ка, друзья, возьмите рюмки, — пригласил он. — Не пьете? Пустое! Это же голубиное молоко… приготовлено из сладкого меда. Так ведь, Саджида-апа?

— Так, так.

Рахим-абзы, держа рюмку, встал.

— Внимание, товарищи! Рахим-абзы просит слова, — повысил голос Ильяс.

Саджида-апа посмотрела на мужа:

— Ой, старик, да ты, никак, хочешь речь держать?

— Если будут слушать…

— Просим! Просим!

Рахим-абзы посмотрел на цветы, обвел глазами молодежь.

— Дорогие мои! — начал Рахим-абзы и, увидев, что Саджида-апа смахнула слезу кончиком платка, сказал — Не надо, мать. Мы должны быть счастливы, что дожили до такого дня…

Галим потупился.

— Галим! — обратился Рахим-абзы к сыну, — Ты вырос в Советской стране, ты — будущий защитник советского народа. Помни, что человек без родины — все равно что соловей без песни. Смотри служи честно. Будь смелым… Смелость — друг джигита.

Галим ответил негромко, но все его слышали:

— За меня, отец, тебе не придется краснеть.

Рахим-абзы расчувствовался:

— Спасибо, сын, спасибо. Поднимем первый тост за родину и Красный Флот.

Юноши опорожнили свои бокалы, девушки чуть коснулись их губами. Все разом оживленно заговорили.

Поднимались тосты за счастливую молодость, за дружбу, за учителей. Ильяс заиграл на своей «саратовской», приговаривая под ее аккомпанемент:

Скоро стол отодвинули. По комнате закружились пары.

Разгоряченные танцами, Галим с Ильясом вышли на балкон.

— Уезжаешь, брат, — сказал Акбулатов грустно. — Уезжаешь, — повторил он. — Трудно мне будет без тебя.

— Не горюй, — успокаивал его Галим. — Хафиз математику и черчение знает лучше меня. Он поможет тебе.

— А он не уедет?

— Нет, он остается в Казани, поступает на физико-математический факультет университета.

К ним подошел Наиль с веером Ляли.

— Что за тайное совещание? — спросил он.

В дверях балкона показалась Мунира.

— Вот где они, танцоры, бросившие своих дам.

Ильяс кивнул Наилю, и они ушли, оставив на балконе Муниру с Галимом.

Уже брезжил рассвет. Мунира, прислонясь к косяку двери, закрыв глаза, жадно вдыхала свежий ночной воздух. Предутренний ветерок чуть шевелил колечки волос на ее висках.

— Завтра в это время ты будешь далеко, Галим, — проговорила она тихо. Потом, помолчав, добавила еще приглушеннее — Ты же ничего не знаешь…

На балкон доносились звуки заливистого смеха. Кажется, это Ляля. Впервые Мунира позавидовала ей. Ляля счастливее ее: Хафиз остается здесь, они будут вместе.

Удивительны чувства восемнадцатилетней девушки. Вначале она смотрит на юношей как на «мальчишек», глаза ее любви пока закрыты. Она ходит рядом со своим счастьем, но не видит его и даже не догадывается о его существовании. Ей кажется, что оно должно прийти откуда-то издалека. Потом, сама не зная почему, начинает мучиться непонятной ревностью, все чаще и чаще с ней случается такое, что она то неожиданно плачет, краснеет, стыдится, то смеется, забыв все на свете, то вдруг загрустит, словно дикий гусь, которому лететь далеко-далеко Потом, на удивление и радость самой себе, она начинает понимать, что счастье — вот оно, рядом, в этом пареньке, к которому в ней вспыхнуло особенное чувство. Глаза ее видят острее, она обращает внимание на то, что раньше не замечала вовсе. Она готова часами смотреть на синее небо, на тихую рябь вечернего озера, на птиц среди густой листвы, на простенький полевой цветок. И кажется тогда девушке, что у нее вволю сил на любое дело, звезды с неба и те достала бы.

Галим смотрит на Муниру сбоку. Ресницы ее полуопущены, одна рука бессильно упала, другая лежит на перилах балкона.

В большой комнате все еще поют. Русские песни сменяются татарскими.

— Идемте, без вас скучно, — высунулась в дверь Ляля.

— Мы сейчас Лялечка.

Ляля сразу же пропала.

Галим взял руку Муниры.

Они стояли так близко друг от друга, что, когда Мунира повернула к нему голову, ее волосы коснулись его лица.

— Мунира, я никогда не забуду тебя…

Глаза ее сверкали так, что Галиму казалось — от них исходили какие-то светлые лучи, проникавшие в самое сердце.

— Я тоже… — прошептала Мунира. Потом открыла сумочку. — Это мой подарок. А ты пришлешь мне оттуда уже в форме. — Она протянула Галиму свою фотографию.

— Мне?.. — Галим сиял от счастья. — Спасибо, Мунира!

Карие глаза девушки доверчиво поднялись на Галима, и взгляд этих глаз говорил несравненно больше, чем сдержанная надпись на карточке.

Галим чуть привлек ее к себе и первый раз поцеловал.

Утром друзья всей компанией провожали Галима до военкомата. Они долго дожидались, пока машины с будущими моряками, пехотинцами, артиллеристами выедут из ворот, направляясь в сторону вокзала.

Галим помахал фуражкой, — голова его была острижена под машинку.

— Хаерле юл! Счастливого пути! — закричали все дружно.

И долго, пока видна была машина и в ней Галим, Мунира махала белым платком.