Оружие, которое себя исчерпало

4. Челябинск-70 , сводный брат Арзамаса-16

Летом 1955 года треть научных сотрудников покидали КБ amp;ndash;11 . Их командировали на Урал, где создавался новый военный ядерный объект — Всесоюзный научно-исследовательский институт приборостроения. Впоследствии он был переименован во Всесоюзный научно-исследовательский институт технической физики (ВНИИТФ) , а в последние годы приобрёл известность под названием Челябинск-70 .

Первый заместитиель научного руководителя ВНИИП (ныне РФЯЦ-ВНИИТФ) Л. П. Феоктистов и главный конструктор генерал-майор Л. Ф. Клопов.

фото из архива семьи Феоктистовых.

О причинах разделения старого объекта и возникновения нового можно только догадываться. Назывались стратегические соображения — два лучше, чем один, да к тому же и располагался он подальше от опасных западных границ. Но, думается, истинная причина была более прозаичной: создавался не просто новый объект — создавался объект-конкурент,

чтобы „старый кот не дремал“. Собственно говоря, такое было не внове. В то время во всех сложных направлениях, будь то авиастроение,

военно-морской

флот или ракетостроение, стремились исключить монополизм. Подтверждение этой мысли можно встретить и в мемуарах российских

(советских)

атомщиков.

Наибольшую ценность, на мой взгляд, представляют „Воспоминания“ А.Д. Сахарова и последние прижизненные публикации Ю.Б. Харитона. Совершенно естественно, что именно они, наиболее яркие учёные, поделились своими взглядами на историю создания ядерного оружия. Но не будем забывать, что и Юлий Борисович, и Андрей Дмитриевич — основатели и ведущие фигуры КБ amp;ndash;11 , и в их мемуарах почти не затрагивается деятельность Челябинска-70 . Хотя в „Воспоминаниях“ А.Д. Сахарова есть такие фрагменты:

„Сложные взаимоотношения со вторым объектом во многом определили наш „быт“ в последующие годы…

Министерство (особенно при преемниках Завенягина) явно протежировало второму объекту. Вероятно, далеко не случайно там была гораздо меньшая еврейская прослойка в руководстве…

Министерские работники между собой называли второй объект „Египет“, имея в виду, что наш — „Израиль“, а нашу столовую для научных работников и начальства („генералку“) — „синагогой“…

Что можно сказать по этому поводу?

Во-первых, о такой терминологии острословов министерства или кого-то другого я и, думаю, многие мои товарищи узнали из книги Сахарова. Во-вторых, взятая сама по себе, формулировка о пристрастиях руководства является неточной. Из „Воспоминаний“ читатель узнаёт, в противоречии со сказанным чуть ранее, что руководитель Средмаша В.А. Малышев был снят с работы за недостаточное внимание ко второму объекту. В начале 60-х по совершенно не ясным для нас причинам был отстранён от должности научный руководитель ВНИИП, очень сильный учёный и организатор науки Кирилл Иванович Щёлкин — трижды Герой Социалистического Труда. Я не припомню, чтобы подобную участь разделил кто-либо из научного руководства КБ amp;ndash;11 .

Наконец, только процитировать это и не сказать ничего более — несправедливо. На мой взгляд, если министерство и протежировало нам, то не только из-за великоросских настроений, но и по делу, по сути. Что я и попытаюсь показать.

Но прежде с моей стороны необходима одна оговорка.

В 1978 году, как уже отмечалось, я переехал на работу в Москву. Этим объясняется то обстоятельство, что достижения, о которых упоминается ниже, относятся к первому двадцатилетию деятельности института и совсем не касаются второго двадцатилетия. Кроме того, не будем забывать, что в нашей теме, военной и секретной, а до недавних пор абсолютно секретной, разного рода ограничения сохраняются. И чем ближе по времени описываемые события, тем больше таких ограничений.

* * *

Итак, 1955 год. На полигоне под Семипалатинском испытана водородная бомба нового образца, рождённая в недрах КБ amp;ndash;11 при непосредственном участии многих из тех, кто затем переехал на Урал. На месте нового объекта ещё велось масштабное строительство, а коллектив учёных и конструкторов вовсю трудился над поставленными задачами. Людям, знакомым с техникой, не нужно долго объяснять, что существует разница между первым испытательным образцом и тем, что „идёт в серию“. Так вот: в 1957 году в СССР была испытана и передана на вооружение армии серийная водородная бомба. И, заметьте, сделана она была не в КБ amp;ndash;11 , что было бы вполне естественным, а в Челябинске-70 . За успешное решение этой задачи группа челябинских учёных была отмечена очень редкой в ту пору наградой — Ленинской премией за 1958 год. В списке лауреатов была и моя фамилия — „за идею“.

По традиции сообщение о присуждении Ленинской премии приходило в день рождения В.И. Ленина. По этому случаю вторая половина дня 22 апреля 1958 года была у нас объявлена нерабочей, и состоялся грандиозный футбол.

Лично для меня он закончился печально. В голевой ситуации у ворот вратарь из команды соперника так ухватил вместо мяча своими ручищами мою ногу, что лопнула кость. У нападающего, разумеется. Лететь в Москву на вручение наград мне пришлось с костылями…

Вообще же футбол на объекте был в почёте. Но особенный интерес вызывали встречи теоретиков с математиками. В перерыве между таймами, к всеобщему ликованию, устраивались захватывающие шоу — серия из десяти пенальти по всем правилам, с судьёй и свистком. Я (от теоретиков) бил, А.А. Бунатян (от математиков) — отражал. „Призовой фонд“ формировался, как правило, по разнице забитых и пропущенных мячей: одно очко — одна бутылка добротного марочного вина. Помнится, был однажды счёт 7:3 в нашу пользу. Часть „призового фонда“ мы оприходовали сразу, а вот остальное Бунатян, сдаётся мне, так и замотал…

* * *

Честолюбивые, в подавляющей части молодые, в связи с переездом почувствовавшие, образно говоря, освобождение от „гнёта маститых“ и осознавшие личную ответственность за порученное дело (поучительный психологический феномен, не правда ли?) , челябинцы довольно скоро стали выходить на передовые позиции, обозначили своё право на значительность в конкурентном противоборстве с организацией-прародительницей .

Работая во ВНИИП, я имел возможность наблюдать стиль работы двух научных руководителей — К.И. Щёлкина и Е.И. Забабахина. И всегда поражался, как эти два совершенно разных человека, учёных, блестяще справлялись с управлением необыкновенно сложного организма, каким был в то время наш институт.

Кирилл Иванович Щёлкин — исключительно сильный организатор, имел многочисленные связи внутри и вне „объекта“, тяготел к конструкторам, газодинамикам, испытателям и меньше занимался нами, теоретиками и математиками, полагая, очевидно, что мы справимся без него.

Евгений Иванович Забабахин, наоборот, считал своим первейшим долгом взаимодействовать с теоретиками. Имея кабинет в нашем здании, он оставался до конца жизни учёным в классическом смысле слова.

Специфика нашей работы, особенно на первых порах, требовала огромного количества расчётов и теоретических построений. Их точность и полнота проверялись экспериментальным путём — для этого и проводились полигонные испытания. Как правило, несмотря на небольшой в то время опыт, слабо развитую расчётную технику (в основном использовались логарифмические линейки, арифмометры, электрические „мерседесы“ и „рейнметаллы“) , степень предсказания оказывалась очень высокой.

Однако при первом же испытании серийного „изделия“ обнаружилось значительное и поначалу необъяснимое отклонение во временных характеристиках взрыва. Стало ясно, что мы допускаем ошибки, не знаем чего-то о веществе, находящемся в поле мощной радиации. Усилиями наших организаций, а также некоторых привлечённых институтов Москвы картина была прояснена. Окончательную же точку поставил наш специализированный полигонный физический опыт с множеством элементов и пространственно-временных измерений. Полученные данные оказались фундаментальными (они мало впоследствии корректировались) , имели решающее значение для конструирования отечественных ядерных зарядов.

Где-то в конце 50-х по инициативе А.Д. Сахарова в КБ amp;ndash;11 затеяли делать супербольшую бомбу. Ни один человек толком не понимал, зачем она нужна. Но она очень нравилась московскому начальству и главное — самому Н.С. Хрущёву, в то время Первому секретарю ЦК КПСС. Видимо, и здесь торжествовал активно распропагандированный тогда принцип — дальше всех, быстрее всех, больше всех. Многочисленные совещания на самом высоком уровне, непрерывные запросы от ЦК КПСС, высочайшее внимание, оказанное КБ amp;ndash;11 , не могли оставить равнодушными и нас в Челябинске. Мы решили „войти в тему“, но с двумя оговорками. Во-первых, своё „изделие“ — существенно меньшее по размеру, но всё же из разряда больших — мы делали с жёсткой привязкой к носителю (ракете) . Во-вторых, внесли существенные поправки в явно переусложнённую конструкцию КБ amp;ndash;11 .

Наш институт провёл тогда серию испытаний и в очередной раз обошёл своего конкурента — по крайней мере с позиций привязки ядерного суперзаряда к носителю.

* * *

Упоминая об эпопее с большими бомбами, я, разумеется, никакого восторга не испытываю. Напротив, если меня сегодня спросить, в чём я вижу самое главное достижение Челябинска-70 в военной области, ответ будет совершенно определённым: это миниатюризация.

Наш первый научный руководитель К.И. Щёлкин был горячим сторонником малых зарядов. Он говорил:

— Разве для такого большого города, как Москва, недостаточно двадцати или пятидесяти килотонн, чтобы деморализовать население, подавить связь, управление? Преимущество небольших зарядов огромно. При необходимости мы можем делать их вместе с ракетой у нас на Урале, в тех же Каслях…

Хочу напомнить, что в ту пору счёт ядерным зарядам и ракетам шёл не на сотни и тысячи, как в 70-80-е годы , — они учитывались поштучно, а угроза войны, в том числе ядерной, ощущалась вполне реально. Вспомнить хотя бы Карибский кризис…

Работа над созданием небольших водородных зарядов — это самостоятельная страница в истории Челябинска-70 . Именно здесь в начале 60-х, независимо от разработок американских стратегов, закладывались основы для РГЧ (разделяющихся головных частей) . Этим термином стали обозначать группу зарядов, располагающихся на одной ракете-носителе. Недалеко от нашего объекта, в городе Миасс Челябинской области, находилась другая засекреченная точка — конструкторское бюро под руководством академика В.П. Макеева. Это в его КБ и под его руководством были созданы мощные морские ракеты для атомных подводных лодок, включая межконтинентальные ракеты с РГЧ. Ядерное оснащение этих ракет полностью обеспечивалось „продукцией“ нашего института.

Тенденция к миниатюризации проявилась не только в отношении стратегических видов вооружения. Челябинск-70 стал монополистом в создании артиллерийских атомных снарядов. В этих малогабаритных боеприпасах (а для них непременным требованием была внешняя идентичность с обычными, неядерными снарядами) удалось достичь значительной мощности путём перенесения некоторых приёмов, заимствованных от РГЧ.

Уже на первых порах развития ракетно-ядерной техники естественным образом возник вопрос о противодействии ядерным силам вероятного противника, включая все теоретически возможные ситуации. Одно из важных направлений этой работы — повышение стойкости собственных образцов ядерного оружия к гипотетическим воздействиям на него технических средств противника.

Ещё до разделения объектов под руководством Я.Б. Зельдовича развивалась идеология взаимной поддержки делительных и термоядерных реакций в одном узле, направленная против снижения мощности при провокации чужими нейтронами раннего неполного взрыва. Тогда же появилась теория электромагнитного действия ядерного взрыва. Электромагнитное излучение, наряду с ударной волной, световым и проникающим излучением, превратилось в важнейший фактор поражения, с которым необходимо было считаться. Зная сильные и слабые стороны своих зарядов, мы подвергали их в целом или отдельные элементы воздействию ядерным зарядом-облучателем.

Поскольку всегда считалось, что заряды существуют не сами по себе, а в системе с противодействием (противоракетная оборона, противовоздушная оборона и т. д.) , это находило отражение в технических характеристиках бомбы или головной части ракеты. При этом на практике „продавцы“, то есть мы по отношению к „покупателю“ — Минобороны нередко стремились приукрасить положение. И как раз именно в этом пункте — в доказательстве преимуществ своих „изделий“ в отношении ПРО — конкуренция Челябинска с Арзамасом была наиболее жёсткой.

Всегда существовала дилемма, которую условно можно представить так. Что лучше: иметь два заряда в носителе или один, но с удвоенным радиусом поражения? Мы отстаивали первое, считая такой подход более эффективным. В какой-то момент решились на прямой опыт. В полигонных условиях была имитирована боевая обстановка: заряд-облучатель действовал на „атакующий“ заряд, спустя некоторое время облучённый заряд взрывался. В итоге подтвердились наши предсказания. Насколько мне известно, коллеги-соперники из Арзамаса-16 на подобный эксперимент так и не решились и все свои заключения о стойкости боеголовок выводили из теоретических соображений или косвенных экспериментов.

И ещё одна, уже чисто количественная ремарка. В 70-е годы из общего числа зарядов, имевшихся на вооружении армии, более двух третей было разработано в Челябинске-70 . При этом по численному составу наш коллектив был втрое меньше Арзамаса-16 . Насколько мне известно, и до настоящего времени все комплексы ВМФ и ВВС оснащены исключительно ядерными зарядами, разработанными во ВНИИТФ.

* * *

Общая картина будет неполной, если не затронуть вопрос о так называемых мирных зарядах, создававшихся в нашем институте для использования в интересах народного хозяйства. Ясно, что развитие в этой области сдерживалось радиоактивностью, неизбежным спутником любых нейтронных реакций. В свою очередь, наиболее опасная часть радиоактивности, порождающая долгоживущие изотопы, происходит от деления тяжёлых ядер урана (или плутония) . Поскольку никто тогда не умел, да и сейчас не умеет, разжечь термоядерную реакцию без энергии деления, задача заключается в том, чтобы деление в общем энергобалансе имело наименьшую долю.

Уже в конце 50-х годов был поставлен вопрос о том, чтобы обеспечить разгорание в водородном узле без деления, за счёт сжатия и разогрева центральных слоёв от ударной волны. Правда, побудительным мотивом в ту пору служили не заботы о радиационной чистоте, а исключительно экономические соображения.

В начале 60-х подобного рода работы вновь возникли в Челябинске-70 , но уже для мирных применений и с существенной модификацией. Нужно сказать, что исследования по мирным ядерным зарядам всегда велись с большим энтузиазмом. И не только потому, что серьёзно расширялся круг наших знаний. Мы свято верили, что ядерная война с её бесчисленными бедствиями никогда не настанет, сознавали, что во имя этого и стараемся, обеспечивая ядерный паритет. И всё же каждому из нас по-человечески очень хотелось, чтобы труд, которому себя посвятили, принёс непосредственную пользу обществу. В этом мы видели некий элемент внутренней реабилитации.

Горячим сторонником развития мирной тематики был Е.И. Забабахин, сменивший на посту научного руководителя К.И. Щёлкина. Евгений Иванович всегда проявлял огромный интерес к промышленному использованию ядерных взрывов и к тем построениям, которые несли бы в себе минимальную радиоактивность. Он хотел подарить миру конструкцию, которая вообще не имела бы осколочной радиоактивности, а термоядерное разгорание осуществлялось бы с помощью взрывчатых веществ — последовательно, от горячего центра в его знаменитом „слоёном пироге“.

За десять лет до этого в группе Я.Б. Зельдовича, о чём я уже упоминал, занимались термоядерной детонацией дейтерия. Но безуспешно. Хотя теоретические исследования были удивительно увлекательными, практического продолжения они не имели — из-за громоздкости, недоказуемости того, что устойчивый процесс возможен. В 1953 году эти работы были прекращены.

Позднее мы вновь вернулись к идее термоядерной детонации, но на новой основе. Имеется в виду конструкция, способная не только разогреть каждый последующий слой энергией предыдущего, как всегда бывает при детонации, но также предварительно сильнейшим образом сжать вещество. Речь идёт не об обычном для ударной волны сжатии в несколько раз, а о сжатии в сотни и даже тысячи крат.

Такая конструкция, где горение происходило в сильно сжатом дейтерии, обеспечила в конечном счёте возникновение нового типа „мирного „изделия“. В нём было предусмотрено даже то, чтобы наведённая от термоядерных нейтронов радиоактивность в материалах конструкции также была минимальной. Достигалось это главным образом тщательным подбором самих материалов.

Заряд, основанный на этих принципах, как я уже упоминал, был применён в Пермской области с целью облегчить земляные работы на трассе предполагаемого канала по переброске стока северных рек в южные районы страны. И не наша вина, что использование такого заряда не привело к реальным практическим результатам, — воронки от взрывов в той болотистой местности через несколько лет заплыли. Как мне представляется, весь проект с переброской рек был изначально порочен, что и вызвало активное неприятие общественности.

Интересен был другой опыт, когда в полигонных условиях мы выяснили, какой минимальный шарик способен к самоподдерживающемуся горению. Много позже учёные Ливерморской лаборатории произвели в США аналогичный (не по построению , скорее всего, а по цели) опыт „Центурион“. Выявление минимальных размеров и, следовательно, минимальных энергозатрат нужно для оценки перспективности экспериментов, в которых разжигание идёт не от атомного взрыва, а от мощных энергетических источников лабораторного типа. Результаты „Центуриона“ (до сих пор засекреченные) послужили основанием для строительства мощных лазеров по американской программе лазерного термоядерного синтеза.

Совершенствование мирных зарядов продолжалось, и прежде всего в части уменьшения радиоактивности. Возникло устройство настолько необычное, что нам самим с трудом верилось в его осуществление, — в десятки раз снижалась радиоактивность продуктов деления! Это специальное инициирующее устройство (сокращённо — СИНУС) в дальнейшем было многократно усовершенствовано и показало свою надёжность на практике.

В одной из республик Средней Азии на газоконденсатном месторождении случилась авария — возник мощный горящий факел. Пожарные не могли приблизиться к очагу горения даже на десятки метров — такова была сила огня. Пытались использовать артиллерию, чтобы сбить бушующее пламя. Безуспешно. Тогда обратились за помощью к специалистам Средмаша. Была пробурена наклонная скважина — в направлении аварийной. В неё опустили специальный ядерный заряд, созданный по аналогии с нашим артиллерийским снарядом, боевую скважину забетонировали, затем произвели подрыв. Мощный подземный взрыв пережал ствол аварийной скважины, поступление газа наружу прекратилось. Попутно хочу отметить, что взрыв производился в исключительно тяжёлых условиях, при температуре около 100°С. Но вся конструкция сработала в расчётном режиме.

В Апатитах, на Кольском полуострове, с целью дробления рудного массива был произведён взрыв в необычной постановке. Задача состояла в том, чтобы значительную долю энергии направить в рабочую область, а малоподвижную и радиоактивную — в отдалении самозахоронить.

Десятки мирных взрывов проведены по заявкам геологоразведчиков в малоизученных, но весьма перспективных районах Сибири и Крайнего Севера — с их помощью уточнялись границы нефте- и газоносных площадей. На Удоканском медном месторождении был подготовлен, но так и не осуществлён взрыв с целью обнажить рудоносный слой…

В большом коллективе ВНИИП возникало немало идей, предложений, серьёзных открытий и изобретений в смежных с нами областях науки. Регистрируя параметры взрыва, наши учёные зафиксировали явление, в своё время предсказанное Я.Б. Зельдовичем. При горении изотопов водорода (трития и дейтерия) реакция развивается настолько быстротечно, что не успевает установиться термодинамическое равновесие вещества с излучением. Вследствие этого резко повышается температура. В опытах фиксировалась температура в миллиард градусов, что вполне достойно Книги рекордов Гиннесса.

Оригинальные импульсные реакторы, разработанные в Челябинске-70 и предназначенные для испытания боевых „изделий“ проникающим излучением, оказались настолько удачными по своим весо-габаритным данным, что вошли в серию и использовались, например, для идентификации полезных ископаемых, в том числе золота.

В начале 70-х годов под влиянием Физического института им. Лебедева (отделение квантовой радиофизики Н.Г. Басова) у нас начали развиваться теория и эксперименты по разжиганию термоядерных мишеней лазерами. Тогда же возникла новая концепция безопасных подкритических реакторов (гибридов) , наиболее плодотворно использующая достоинства делительных и термоядерно-импульсных реакторов.

* * *

Упомянутые здесь идеи, в чём-то усиленные и усовершенствованные, живы до сих пор. И это, может быть, самое главное признание таланта и заслуг выдающихся учёных, с кем довелось работать рядом. Многих уже нет среди нас, но их дар научного предвидения не перестаёт восхищать.

Научный руководитель ВНИИП академик Е.И. Забабахин, отличный газодинамик, мечтал о такой организации взрыва, чтобы под его воздействием получить из груды графита россыпь алмазов. Как знать, может, мечта его вскоре осуществится!

Особое пристрастие Евгений Иванович питал ко всякого рода явлениям, которые сопровождаются высокой концентрацией энергии в ограниченной области пространства за короткое время. Насколько помнится, именно эти его изыскания, выраженные в кандидатской диссертации и попавшиеся на глаза Я.Б. Зельдовичу, привели будущего академика в Арзамас-16 , за тройной забор из колючей проволоки…

Любовь к кумулятивным явлениям не помешала ему сформулировать общий философский принцип, согласно которому природа не допускает бесконечностей. Математические особенности в этом смысле фикция — всегда найдутся такие физические причины, которые эту особенность размоют, сведут бесконечность к некоторому конечному пределу.

Ю.Б. Харитон и Е.И. Забабахин на 25-летии ВНИИП (ныне РФЯЦ-ВНИИТФ)

фото из архива Б. В. Литвинова.

Евгений Иванович мыслил образно, хорошо рисовал, умел очень толково и доходчиво объяснять. Перед большой аудиторией никогда не импровизировал, свои публичные выступления тщательно готовил и всегда строил содержательно, без общих фраз. Речь его отличалась хорошим литературным стилем. На всякого рода неожиданные предложения выступить (на собраниях ,

партактивах)

неизменно и нервно отвечал:

— Если хотите, чтобы я говорил, предупреждайте заранее.

Помню, как ещё в Арзамасе я увидел по соседству с домами живую белку. Обрадованный редкой удачей, бросился к Забабахину — за ружьём. В ответ на просьбу он печально произнёс:

— Вы что же, хотите её изрешетить?

Страстный любитель природы, животных, Евгений Иванович уже в Челябинске-70 вместе с семьёй повадился на заимку, недалеко от производственной площадки, подкармливать лося. Однажды показать „чудо“ они повезли мою жену. Шура основательно подготовилась, набрала целую корзину еды. А когда приблизилась к лосю, мирно „разговаривавшему“ с Евгением Ивановичем, последовал молниеносный удар по корзине, тяжёлое копыто промелькнуло где-то совсем рядом.

— Ещё бы чуть-чуть… — рассказывала потом Александра Ивановна на уроке своим ученикам. — Говорят, лоси почему-то не любят женщин, по голосу их, что ли, узнают…

В доме у Забабахиных всегда жили одна-две собаки. Они лизали, кусали своего хозяина, спали на его кровати, пропадали и возвращались. Хозяин умилялся, глядя на них, носил на руках и тоже с ними „лизался“. И как-то по весне на Урале получил распространение ящур, со всеми вытекающими отсюда ветеринарными строгостями. Накануне первого апреля — традиционного у нас дня розыгрышей — Александра Ивановна принесла откуда-то официальные бланки горсовета. Словно озорные мальчишки, а у самих уже было двое детей, мы решили ими воспользоваться. Заполнили и тёмной ночью развесили по всему коттеджному посёлку, где жили далеко не рядовые сотрудники института, объявления о том, что с 12 до 14 часов 1 апреля в ветлечебнице необходимо сделать всем собакам прививки от ящура.

И потянулась, нам на потеху, вереница клиентов с четвероногими на поводках…

А на следующий день, подтрунивая друг над другом, „пострадавшие“ безуспешно пытались вычислить шутника.

— Дураки, идиоты, — кидал безадресные реплики Забабахин. — Хоть бы животных пожалели!

И до сих пор, хотя Евгения Ивановича уже нет в живых, Шура меня предупреждает: „Никому не говори!“

Урал, где мне довелось жить и работать, удивительным образом притягивает людей к себе. Вот и Забабахин полюбил эти края, объездил каждый уголок, особенно в последние годы жизни, когда врачи запретили ему выезжать на далёкие расстояния, включая Москву.

Он любил показывать и рассказывать, но ехать за ним на машине было настоящим мучением. Как человек военный и дисциплинированный, он продвигался согласно знакам дорожного движения со скоростью 60 км/час. Притом независимо от состояния дороги — будь то асфальт (тоска зелёная!) или весь в колдобинах лесной большак (поди догони!) .

Однажды, что составляет для меня предмет особой гордости, я обратил Евгения Ивановича в золотопромышленника. В окрестностях Вишнёвогорска нам показали заброшенные выработки, где когда-то давно добывали редкие металлы. Умные люди объяснили, что в отвалах наверняка есть тяжёлые элементы, включая золото. Оснастившись соответствующим образом, всей семьёй мы отправились за добычей. Набрали в мешки землю с выработок, привезли на лесной ручей и стали мыть золото. Удивительное ощущение — в самый последний момент, когда на решете вроде бы и земли уже не осталось, когда думаешь: „Опять мимо“ — вдруг сверкнут на дне мелкие золотые крупинки…

Немало постаравшись, общими усилиями мы намыли примерно четверть пробирки золотых крупинок. Хранить тайну о своих старательских успехах долго я не смог. Рассказал о „достижениях“ Евгению Ивановичу. Нужно было видеть, с каким воодушевлением он взялся за дело. Отобрал у нас причиндалы — совок, решето и тому подобное, забрал мешки с землёй, отвёз к себе домой и дни напролёт, не отвлекаясь ни на какие служебные дела, мыл золото. Мыл до тех пор, пока один „знающий коллега“ популярно не разъяснил „старателям“, что они совершают уголовно наказуемое деяние, за которое полагается срок. А золото, поскольку оно государственное, подлежит регистрации и немедленной сдаче на приёмный пункт в Каслях…

Удивительный дом был у Забабахиных — без всяких украшательств и роскоши. В переднем углу, на самом видном месте — горные лыжи разных фасонов и размеров. На стене — отметины карандашом: Евгений Иванович вёл точный учёт белым грибам, которые собирала его жена Вера Михайловна. В этом деле никто не мог её превзойти. Сколько ни пытались мы пристроиться к ней в лесу, ничего не получалось: идём вроде по одним местам — у неё находка за находкой, у нас дно в корзинке никак не закроется…

Радушие в этой семье всегда было искренним. Тут всякий праздник с пирогами, на масленицу — гора блинов и тому подобное. Евгений Иванович никогда не пил хмельного, другим не препятствовал, но, как только начинался пьяный разговор, потихоньку исчезал. По части гостеприимства конкурировать с Забабахиными было невозможно. На памяти только один случай, когда наша семья смогла что-то противопоставить.

На Сахалине у нас живут родственники. И вот в один прекрасный день получаем от них посылку с красной икрой — неимоверное по тем временам количество! Что делать? Объявляем „сабантуй“: приходите, дескать, дорогие сослуживцы, с ложками — икру будем есть.

Евгений Иванович не поленился, на своём деревообрабатывающем станочке наделал много ложек (всякого рода поделки он очень любил) , раздал гостям. Теперь вообразите толпу, которая поднимается по лестнице, гремит что есть мочи ложками и скандирует: „И-кры! И-кры!!“

На работе Евгений Иванович был всегда точен, аккуратен, с трудом переносил наши развлечения — потасовки, футбол в коридоре, дурацкие игры (кто дальше толкнёт стул ногами) — и облегчённо вздыхал, когда обеденный перерыв заканчивался и наступала, как ему казалось, деловая обстановка.

Он искренне не понимал того, кто собирался в отпуск:

— Зачем вам отпуск, разве здесь плохо?

Только один раз он нарушил железный распорядок — во время Олимпийских игр. С виноватой улыбкой средь бела дня вдруг предложил:

— Поехали домой, телек посмотрим…

Сам неплохой спортсмен, скалолаз и лыжник, он и своих детей приобщал к новейшим видам спорта — водным и горным лыжам, виндсерфингу, дельтапланеризму. Несколько раз и меня цеплял к машине и катал осторожно на лыжах по льду, летом то же самое проделывал на катере — уже с водными лыжами…

Спортивных вершин я, разумеется, не достиг, но в памяти навсегда сохранил яркий образ интеллигентного, энергичного и деликатного человека.

* * *

Когда я вспоминаю свою уральскую жизнь, людей, с которыми столкнула меня судьба, перед глазами встает фигура нашего директора — Георгия Павловича Ломинского. Я вижу его доброе лицо, слышу его прибаутки, анекдоты — и отчётливо понимаю, что усилиями именно таких людей, как Г.П., строилась наша промышленность, возникали города, подобные нашему Челябинску-70 .

Не так уж часто заходил Ломинский к нам, теоретикам, но это было всякий раз, когда решался главный для нас вопрос — об испытаниях. При этом серьёзное совещание всегда превращалось в острый диспут, потому что интересы не всегда совпадали. Мы, разумеется, были преисполнены решимости внедрить все свои задумки — действительно интересные или не очень — в жизнь, в практику. Дирекция же, ограниченная в производственных возможностях, отчаянно сопротивлялась. В итоге рождались планы умеренные, без экстремизма — такие, что в конечном счёте и определяли лицо института.

Но я также помню и те немногие случаи, когда согласованные планы сдвигались руками научного руководителя и директора ради „спонтанной“ идеи. Только сейчас сознаёшь, что умеренность, которую по должности защищал Г.П., была на пользу и нам, так как заставляла больше думать и выбирать, и государству, поскольку экономила значительные средства.

Перед глазами центральная площадь города, залитая майским солнцем. Генерал-лейтенант Ломинский то ли командует, то ли принимает парад войск местного гарнизона. Старательно и важно вышагивает генерал, здоровается, приветствует войска, произносит речь, спускается с трибуны и… неожиданно мне подмигивает. Я подхожу к слегка взволнованному и вспотевшему командиру. Он ведёт взглядом куда-то за трибуну. Оказавшись там, мы выпиваем по стопке и с непроницаемыми лицами возвращаемся обратно, довольные всем миром и самими собой.

Говорят, что своими успехами японцы во многом обязаны широко культивируемому ими чувству патриотизма в отношении города, где живёшь, фирмы, где работаешь. Тот факт, что в нашем институте (во всяком случае, в те годы, когда я работал) поддерживалась доброжелательная обстановка, был развит дух соревновательности и каждый на своём месте стремился отстаивать творческое лицо коллектива, — большая заслуга наших непосредственных руководителей, и конечно, директора.

Так было заведено, что все праздники мы проводили вместе. Это сближало людей, возникало взаимопонимание. Заводилой, непременным тамадой был сам Г.П. Он любил песню и неподражаемо исполнял что-нибудь бравурное вроде „Артиллеристы, Сталин дал приказ“, „Нам ли стоять на месте“, да ещё успевал дирижировать всеми нами.

Помню, как на тридцатилетие Победы по его инициативе соорудили в ресторанном зале армейскую палатку. В ней кормили солдатскими щами и кашей и наливали в гранёный стакан полагавшиеся на фронте наркомовские сто грамм…

Как часто мы, обращаясь к прошлому, говорим: вот люди, которые творили историю, открывали новые горизонты в науке. И подчас бываем несправедливы к тем, кто не совершал великих открытий, но всегда находился рядом, создавал для этого условия и был готов при необходимости первый удар принять на себя.

* * *

Несколько лет назад ушёл из жизни Володя Нечай, ставший директором ВНИИТФ на историческом переломе 80-90-х годов . Ушёл добровольно, вопреки христианским обычаям.

В чём причина? Невнимание друзей. Не выдержал директорской ноши, которую сам взвалил на себя. Запутался в этой странной жизни с искажёнными представлениями об идеалах. Хотел многое сделать для нас — и, обессиленный, отступил…

Я помню то далёкое время 60-70-х годов , когда в рядах теоретиков появился молодой, образованный, умный, самоуверенный Нечай. Он сразу обнаружил свою незаурядность и претензию на состоятельность. Две темы, о которых я уже упоминал, были тогда в центре нашего внимания — миниатюризация и стойкость зарядов. Ими с большим успехом занимался теоретик В.З. Нечай.

После известия о его трагической смерти меня долго не оставляла мысль-загадка: что побудило прирождённого теоретика изменить предназначению и пересесть в директорское кресло? Может, неудовлетворенность собой? Может быть, считал, что его недооценивают, искал подтверждения масштабности своей личности (ведь во всех нас живёт червячок честолюбия) . Но ведь он должен был понимать, что там, „наверху“, — иной мир, с другими, не менее запутанными отношениями и житейскими проблемами…

Спустя время после его похорон обнаружил в „Известиях“ любопытную заметку — и, честно сказать, обрадовался. Врут, как оказывается, криминалисты, когда утверждают, что в каждом из нас дремлет потенциальный убийца и что только боязнь возмездия сдерживает врождённый инстинкт.

Статистика свидетельствует, что только 15 процентов пехотинцев во время боя стреляли во врага. Лишь при артналётах и бомбёжках положение иное, потому что перед твоими глазами нет глаз напротив. И совесть на какое-то время в стороне…

Но ведь у нас, дорогие друзья и соратники, богатое воображение и неотвлечённые представления. Мавр сделал своё дело. Быстротечное время расставляет новые акценты. Что вчера казалось абсолютно необходимым, сегодня отходит на второй план, теряет актуальность. Важно найти своё место под солнцем и не цепляться судорожно за обречённость.

Впрочем, каждый выбирает свой путь. И даже тот, который избрал Володя, мы не вправе осуждать, мы лишь бесконечно сожалеем о погибшем таланте.

* * *

В этих фрагментарных заметках я ощущаю дефект неполноты, меня не покидает беспокойство, что упустил нечто важное, может быть, ненароком кого-то обидел, про что-то забыл, о ком-то не смог рассказать. Касается это и дел, и людей. Но как самый полный рассказ не может вобрать в себя необъятное, так и я не в состоянии охватить то многообразие проблем и конкретных задач, над решением которых беззаветно трудились многие мои коллеги и соратники из ВНИИП.

Меня всегда поражало, как при скромных технических возможностях нашей вычислительной техники теоретики и математики держались на уровне, их идеи были новы, предсказания надёжны. Дело, видимо, в совершенстве не столько техники, сколько ума. Безусловными лидерами среди математиков были Н.Н. Яненко и А.А. Бунатян.

Право на существование любой заряд приобретал только после испытаний на полигоне с многочисленными и очень тонкими измерениями. Большое значение имели физические опыты с определением констант вещества, предельных условий разгорания, стойкости к поражающим факторам и т. д. Всю эту сложную работу выполнял коллектив физиков-экспериментаторов во главе с талантливыми В.Ю. Гавриловым и Ю.А. Зысиным.

Люди далёкие от техники плохо представляют себе разницу между теоретическими схемами, эскизами, чертежами и готовыми, в металле, „изделиями“. Они, творения человеческих рук, обрастают массой требований: их работоспособность должна быть обеспечена при температуре ±40°С, в условиях сильных вибраций, при перегрузках и т. д. Они, ввиду крайней опасности, не должны взрываться, когда не надо, но должны выполнить задачу, если придёт для этого час. В обеспечении жизнестойкости зарядов очень многое зависело от конструкторов, инженеров, заводчан.

Я с добрым чувством вспоминаю В.Ф. Гречишникова, П.А. Есина, А.В. Бородулина, И.В. Санина. В этой замечательной плеяде особенно выделялся А.Д. Захаренков, который работал и во ВНИИЭФ, и во ВНИИП, был главным конструктором двух КБ, а с середины семидесятых и до конца своих дней был бессменным заместителем Е.П. Славского в Минсредмаше. И достиг он этих вершин благодаря исключительной энергии, уму, организаторскому таланту.

Многим самоотверженным и знающим своё дело специалистам, о которых я не смог по разным причинам упомянуть и которых уже нет в живых, придёт время — воздадут по заслугам. А кому-то уже сегодня за труд, за глубокий российский патриотизм благодарные горожане воздают память в названиях улиц, площадей, устанавливают мемориальные доски на домах, где они жили и работали.

Текут годы, изменяется жизнь. Кто знает, может, и мы в скором времени перестанем содрогаться при мысли о ядерной войне, а само ядерное оружие отомрёт, исполнив историческую миссию. Но не умрёт наука, физика, ядерная энергетика, в освоении которой — пусть специфическом и однобоком — участвовали и немало преуспели люди Челябинска-70 .