Осада Ленинграда

Глава 1 Генеральная репетиция борьбы двух систем

Первого сентября 1939 года начались военные действия на германо-польской границе, после чего последовало вступление в войну Англии и Франции.

Для меня, как и большинства окружающих людей, это не явилось неожиданностью. Мирный пакт СССР с Германией на фоне общей международной политической обстановки был чересчур многообещающим. Оставалось только неясным, а как же СССР, в конечном итоге будет воевать или нет. Как будто все сложилось так, что он может остаться в стороне. Какие-либо определенные прогнозы было все же трудно ставить, и их просто не ставили. Радовались только тому, что в Европе война, а СССР ею не задет. Одна очень образованная и умная дама старого общества говорила о готовности расцеловать Сталина за то, что он отвел это испытание. Такие же настроения были и у партийных работников. Целовать Сталина они не собирались. Но убежденно характеризовали заключенный с Германией пакт как пакт «популярный» в советской стране. Радостные иллюзии, вызванные данным договором, были, однако, непродолжительны.

Бурные события, разыгрывавшиеся в Польше, не могли не смущать широкие народные массы. У меня на всю жизнь остались в памяти тревожные толпы людей, напряженно ждущих около уличных радиорепродукторов, несмотря на поздний час, передачи последних известий. Затаенное молчание толпы, с каким воспринимались сообщения об одном за другим военных поражениях Польши, ее начавшемся развале, осаде Варшавы, точно скрывало ожидание другой большей катастрофы, которая захватит и Советский Союз.

Правительство СССР в своей политике передачи известий (в СССР без политики ничто не делается) было великолепно. Прежде всего 2/3 последних известий занимали неизменно вопросы внутренней жизни СССР, 1/3 – международные события. Затем крайне нервирующим было то, что международные события, которых все ждали с величайшим нетерпением, передавались под конец.

Правительство как бы подчеркивало своим гражданам, что самое главное – это внутренняя жизнь СССР, все же остальное после. На беду, в то время была страшная бедность с материалами внутригосударственной жизни. Радиопередачи наполнялись всякой ерундой, начиная с декламирования отдельных стихотворений. В напряженные дни Варшавы как-то пять минут (время всей передачи 25–30 минут) говорили о проекте упрощения очередей за театральными билетами, выдвинутом каким-то красным командиром. Возможно, это имело и внешнеполитический смысл: демонстрация безразличия советского правительства в отношении войны между капиталистическими странами.

Как-то, когда уже можно было видеть, что польской армии нанесен сокрушительный удар и отстоять государство она не сможет, я заехал по делу к одному большому специалисту в вопросах международной политики. Разговор коснулся, конечно, и Польши. Я высказал мысль, что вряд ли советское правительство останется безразличным к дальнейшему ходу событий. Польша, как государство, разваливается, а тем самым возникает вопрос о Западной Белоруссии и Западной Украине, хотя бы без Галиции, являвшихся старыми русскими областями. Мой собеседник несколько недоверчиво протянул: «Да, это так, но Сталин – интернационалист. Вопросы национального порядка для него не существуют, и рассчитывать на то, что он вмешается сейчас в польские дела, трудно».

События ближайших дней показали, что Сталин все-таки вмешался, но вмешался, конечно, как интернационалист. Правда, Молотов сказал о «воссоединении с единокровными братьями», но это была только формула, отвечающая требованиям диалектической кривой во внешней политике Советского Союза. Содержание историко-политического процесса оставалось прежним. «Капиталистическому миру пришлось потесниться» – говорит тот же Молотов, подводя на ближайшем Верховном Совете итоги внешнеполитических успехов СССР.

Последняя формула противоречила основным началам внешней политики, принятой в то время СССР. Однако надо было подумать о партийных и непартийных большевиках, да и о самой гуще населения, четче ориентируя их в задачах Советского государства, для решения которых они призваны отдать свои силы. Собственно, если иметь в виду не внешнюю политику, а только партийных и непартийных большевиков, то никакого противоречия между первой и второй формулами не было. Капиталистическому миру явно пришлось потесниться. Что же касается вновь приобретенных районов, то они населены действительно единокровными братьями: украинцами и белорусами, а не индусами. Не будет никакого противоречия и в том случае, если индусы будут присоединяться. Братья они не единокровные, но потеснение капиталистического мира будет явным.

Операция по занятию Западной Украины и Западной Белоруссии прошла легко. Последнее неудивительно, если вспомнить, что с запада победоносно двигалась германская армия; польской армии фактически уже не существовало, польское государство разваливалось. Это не мешало Молотову на том же Верховном Совете сказать, что для гибели Польши и ее «незадачливых правителей» достаточно было двух недель борьбы с Германией да хорошего удара Красной армии. Уверение в «хорошем ударе» Красной армии необходимо было, видимо, как дополнительное оправдание оккупации Западной Украины и Белоруссии. Вообще же о какой-либо серьезной борьбе в Польше не могло быть и речи. За исключением отдельных стычек происходила беспрепятственная военная прогулка и расправа с неуспевшими бежать представителями власти, земельного дворянства и другими лицами. Это не мешало газетам говорить о необычайном искусстве Красной армии. Экспедицию даже не карательную пытались изобразить славным походом, всячески унижая врага. Не останавливались перед воспеванием таких случаев, как встреча большой группы советских танков с ротой польских пехотинцев, пытавшихся бороться и стрелять по приказу офицера в щели танков. Танки были, конечно, гордыми победителями, а пехотинцы, вооруженные только ружьями, презренными побежденными. Мне было горько, стыдно.

Позже я беседовал с одним участником этого похода, имевшим опыт Первой мировой войны. Марш на его участке был проделан исключительно плохо. Шли, все время создавая пробки. Если бы с той стороны оказали действительное сопротивление, могли быть большие несчастья. Командный состав показал себя очень слабым, что не помешало ему набраться изумительной самоуверенности при столь легком военном походе. Политруки были вообще невыносимы. Вели себя, как боги, разносили всех за все, усиливая только общую бестолковость. Один доктор, например, стоявший поблизости от взбесившейся и сломавшей оглобли лошади, был публично жестоко изруган за неумение предупредить эту «аварию».

«Собирание земель русских» не могло, конечно, остановиться на Зап. Украине и Белоруссии, хоть осуществлялось не национальной властью. Международная обстановка для этого была чересчур благоприятна. Следуют договоры с прибалтийскими странами и ввод туда, в отдельные населенные пункты, советских войск. Заключение этих договоров протекало в обстановке исключительного подчеркивания государственного суверенитета прибалтийских стран, начиная с национальных гимнов и флагов при встрече и проводах их делегаций. У людей, знакомых с советской действительностью, последнее не оставляло сомнений, что суверенитет этих стран должен скоро отойти в область предания.

Общий поступательный процесс «потеснения» капиталистического мира оказался нарушенным неуступчивостью Финляндии. Встреча ее представителей на предмет переговоров о территориальных уступках или даже территориальном обмене и заключения договора, аналогичного договорам с прибалтийскими республиками, ничего не дала. Беседа была краткой, как сообщалось официально, едва ли не 15–20 минут, прервавшись, очевидно, сразу же по выяснении непримиримых позиций. Чувствовался характер Сталина – обидно было после таких «успехов» натолкнуться на сопротивление крохотной Финляндии. Дальше последовали, разумеется, «провокационные действия финской военщины» на советской границе, и в декабре месяце началась война.

В отличие от польского похода здесь ставился уже вопрос не о «хорошем ударе», а о чем-то вроде небольшой карательной экспедиции. Приличие требовало. Сама война, стоившая СССР многих десятков тысяч убитыми и соответствующего числа раненых, была названа всего лишь «военными действиями». Их осуществление было возложено на Ленинградский военный округ. Штаб последнего давал и сводки о ходе военных операций. Это положение сохранилось на все время войны, хотя уже после первых недель пришлось вводить в действие войсковые части других округов, вплоть до сибирских.

На второй день «военных действий» «населением занятых районов» было провозглашено новое правительство Финляндии, чем окончательно юридизировано положение карательной экспедиции, призванной уничтожить «клику финских буржуазных правителей», продавшихся международным империалистам. Властью финского народа, при помощи великого Советского Союза, на их место пришло правительство, отражающее народные интересы. Помощь Советского Союза была налицо. Новое правительство также. Чьи интересы оно отражало, должно было показать будущее. Что касается настоящего, то договор с Советским Союзом оно действительно заключило. Содержание последнего было напечатано в газетах и еще до этого весьма эффектно передано на французском и русском языках по радио. Передача на французском языке, представлявшая собой нечто новое и совершенно неожиданное, произошла до русской передачи, так что все было обставлено даже интригующе. Одно было неясно, населением каких занятых районов провозглашено это правительство. На Карельском перешейке советские войска прошли всего лишь до Териок, т. е. несколько дачных остановок. Немного больше могли они продвинуться и на отдельных участках восточной безлюдной границы. Самое же главное, что в первые два дня войны стал очевиден ее особый характер и, в частности, поголовный уход или увод всего населения.

Оставалась неизвестной и резиденция нового финского правительства. Однако это были детали, о которых, по военно-стратегическим соображениям, советское правительство говорить подробно не намеревалось. А раз так, то гражданам советской страны приходилось также молчать, что было им не так уже трудно. Заключив договор с новым финским правительством, замолчало и само советское правительство. Ежедневные сводки о военном положении давал, как известно, штаб Ленинградского военного округа. Он же отвечал изредка на издевательства и «клевету» заграничной печати по поводу неудачи с завоеванием маленькой Финляндии, указывая, что имеет свои собственные планы, в которые рекомендует другим не вмешиваться.

Новое финляндское правительство сразу же после своего образования приняло два существенных решения. Первое – это воссоединение с советской Карелией. Второе – создание народной армии Финляндии. Отсутствие финского народа при формировании финской народной армии не могло явиться, конечно, препятствием, так как была советская Карелия, часть будущей Финляндии, откуда можно было брать солдат. Для доказательства, что это солдаты финской, а не Советской армии, на них надели нечто вроде погон, о возможности появления которых в то время Красная армия еще не помышляла. Когда на улицах Ленинграда появились одиночные фигуры финских народоармейцев, то было интересно и занятно. Позже это примелькалось. Ко мне заходил даже в квартиру один такой народоармеец в погонах, мобилизованный студент одного из моих институтов, сдать экзамен. Он не был карелом, но родился где-то поблизости от них, почему и попал в народную армию Финляндии. Новое финское правительство подробно, правда, не говорило о принципах комплектования этой армии, так как предпочитало тоже молчать.

Кто говорил, так это корреспонденты газет, но о продвижении советских войск они также ничего не могли сказать. На Карельском перешейке всю зиму по существу простояли перед линией Маннергейма. На востоке после глубокого продвижения со стороны Ухты последовал жесточайший разгром наступавшей Советской армии и ее отход на исходные позиции. Дальше же все замерло.

Оставались только военные эпизоды. Они представляли неограниченное поле для показа и воспитания советского патриотизма. Были и другие темы, например, народное правительство Финляндии. Говорить о восторгах и проявлении патриотизма финского народа в связи с этим правительством было трудно из-за нахождения его по ту сторону фронта. Однако жизнь разносторонняя. Нет финского народа, зато есть финские пленные, хоть и одиночные. Среди них встречаются офицеры. Можно говорить об их «классовой ограниченности и просто тупости» в вопросе свершившегося внутриполитического переворота в Финляндии. В самом деле, одному офицеру, чуть ли не полковнику, протягивают в руки газету с содержанием договора между новым правительством его страны и СССР, а он молчит и не желает как-либо реагировать. Это ли не классовая ограниченность, достойная внимания советской печати и советских граждан.

На протяжении многих лет советская пропаганда и непосредственно советское правительство заверяли население, что страна обладает могучей, хорошо снаряженной армией, построенной по последнему слову военной науки. Пропаганда есть пропаганда, хотя благодаря ей и можно уверовать во многое. В советской же стране пропаганда дополнялась самой жизнью, существо которой заключалось в одном положении – все для войны. В этом можно было убеждаться на каждом шагу, начиная с состава производственных предприятий, большой процент которых был под номерами засекречен. Обследуя со студентами старые русские кустарные промыслы в Павлове, я мог убедиться, что и там есть секретные цехи, работающие на военную промышленность. Колоссальные средства отпускались на армию. Чего стоила одна авиация! Помимо материального снаряжения армии исключительное внимание уделялось подготовке командных кадров в большом числе военных школ, училищ, академий. Целый ряд гражданских учебных заведений представлял также прямой военный потенциал. Наконец, все были убеждены, что разведка СССР поставлена хорошо. Недаром же Коминтерн содержится.

Не только молодежь, но и более взрослое поколение думало, что завоевание Финляндии представит двух-трехнедельный военный эпизод. Военная молодежь, партийцы, что называется, рвались в дело, говоря стандартное: «Задание партии и правительства» и «Финляндия будет сокрушена». Считали, что для этого достаточно 2–3 корпусов. В кругах старой интеллигенции смотрели более сдержанно. «Орешек может оказаться твердым», – говорил мой старый учитель истории. Эту точку зрения разделял и сам я, руководясь следующими соображениями. Прежде всего крайне выгодное международное положение Финляндии. В Европе война, но все воюющие стороны, без исключения, на стороне Финляндии, а не на стороне СССР. Это обещало большую дипломатическую и военную поддержку. Перечисляя позже страны, которые посылали в Финляндию оружие и даже указывая кто, сколько и какое, Молотов не назвал, правда, Германию, но ее союзницу Италию – прямым образом.

Вторым и собственно главным моим соображением являлось неверие в высокие боевые качества Красной армии. Она обладала отличным людским материалом, по всей вероятности, техникой, но вряд ли имела хорошо слаженную организацию, наличие которой определяет успех всякой армии. Сомнительны были качества командного состава. О его низком уровне, общекультурном и непосредственно-специальном, говорили порой сами представители новой интеллигенции. Приходилось, наконец, считаться с недавним уничтожением лучшей части высшего командного состава армии; Тухачевского, Егорова, Блюхера, Орлова, Уборевича, Якира и тысяч командиров среднего состава, выдвинувшихся за время Гражданской войны, получивших боевой опыт, дополненный позже теоретическим образованием и службой в кадровых частях армии.

События, разыгравшиеся в зиму 1939–1940 года, превзошли самые пессимистические ожидания. Поражение армии, вступившей в северо-восточные районы Финляндии, и тупик, каким оказалась линия Маннергейма, заставили еще раз задуматься о всей политической системе, чересчур безответственной в своих действиях.

«Орешек» был, конечно, твердым. Будущие историки воздадут не раз должное крохотной героической Финляндии. Они отметят изумительную выдержку и большой ум ее государственных руководителей, сумевших понять и предвидеть все слабые стороны своего противника-великана. Они скажут много хороших слов и о настоящем патриотизме народа, поднявшегося как один человек на защиту своей страны. Эти качества, видимо, издревле присущи финнам. Ими объясняется, надо думать, предоставление Финляндии Александром I автономии, определившей ее место в составе Русского государства.

Все данные Финляндии, начиная с исключительно благоприятных для защиты страны естественно-географических условий, только усиливали требования к ее могучему противнику, обязанному, кроме хвастливых деклараций, подумать и о своем авторитете.

Первые же недели войны показали, что если Финляндия сумела хорошо оценить слабые стороны Советского Союза, то ее сильные стороны правительством последнего поняты не были. Доказательством является чересчур поспешное провозглашение нового финского правительства. Помимо ума и известной прозорливости руководителей советского правительства, стал вопрос о советской разведке. Она, видимо, тоже никуда не годилась. Многого не знали. Линию Маннергейма и связанную с ней систему оборонительных укреплений (сплошное минирование целых районов и т. д.) явно недооценили. И что самое скверное, не знали самих себя: ни своих военных, ни своих хозяйственных возможностей. Здесь сказался, очевидно, известный закон социально-психологической инерции: обманывая непрестанно население страны, невольно обманулись сами.

История войны с Финляндией в 1939–1940 годах показывает, что в планах советского командования фигурировали два варианта сокрушения противника. Первый – действие в лоб, т. е. прорыв линии Маннергейма на Карельском перешейке, взятие Выборга, форсирование линии Кюммене, взятие Хельсинки и овладение всей страной. Второй вариант заключался в сосредоточении войск на одном из северных участков восточной границы и проникновении в Финляндию, минуя ее укрепленные линии. Первый вариант требовал высокой военной техники и значительных людских жертв, второй вариант – подвижного, гибкого хозяйства, способного создать на севере исходные коммуникационные базы и поддержать углубляющиеся в Финляндию армии.

Верное своему принципу максимального выполнения всего и вся, советское правительство приступило к одновременному осуществлению обоих вариантов. Большое количество войск, стоявших на границах прибалтийских государств, приготовленных к вторжению туда на случай неподписания ими договоров с СССР, было переброшено на финляндскую границу. Часть их направилась в Северную Карелию, откуда было предпринято наступление, часть сосредоточена севернее Ладожского озера, где тоже были сделаны попытки наступления, и часть – на Карельском перешейке против линии Маннергейма.

Следя внимательно за развивающимися событиями, я считал, что данная война с маленькой Финляндией представляет собою экзамен для советской системы, не только ее армии, но и хозяйства. Советское правительство, привыкшее отчитываться перед безмолвным народом и самим собой, должно было показать себя на деле, когда заговорят не бесконтрольные давно наскучившие цифры, а действительные факты.

Из двух вариантов овладения Финляндией являлся, видимо, лучшим марш с востока как требующий наименьшего числа жертв. Прорыв двух укрепленных линий даже в случае искусного проведения всех необходимых операций потребовал бы все же уложить много людей. Восточный вариант являлся и наилучшим экзаменом советской хозяйственной системы.

Финал похода из Карелии известен. Наступавшая армия была разбита и вынуждена к поспешному бегству назад, потеряв большое количество людей. Попыток нового наступления и обхода укрепленных линий Финляндии не предпринималось.

Легко одетые советские солдаты, неделями находившиеся под открытым небом, не могли противостоять хорошо одетым, бегающим на лыжах финнам, за которыми находилось теплое жилье и хорошо организованные коммуникационные базы. Они не могли противостоять уже потому, что обмерзали и просто замерзали. Можно было обвинять Кагановича в том, что своим хвастовством он заставил забыть о действительных возможностях советского транспорта. Еще правильнее было говорить о всей системе, в условиях которой оказалось возможным отправить людей в легких шинелях и кожаных сапогах в северные широты при начавшихся сильнейших морозах. Кагановича трудно обвинить в том, что армия была без теплой одежды. Во-первых, не он все-таки посылал. Во-вторых, если бы и транспорт лучше работал, то это мало помогло бы делу. Не было теплой одежды. Армии, стоявшие у Ладожского озера и непосредственно у Ленинграда на Карельском перешейке, были первое время также без нее, несмотря на крайне жестокие морозы (до 40 гр.), установившиеся на второй день кампании и продержавшиеся до заключения мира. Обмораживания здесь представляли тоже крайне распространенное явление.

Вопрос о теплой одежде был только одним из тех «узких» мест, какие вскрыла советско-финская кампания. «По Карелии до финской границы, – рассказывал мне доктор, участник похода, – идти было тяжело: дикий лес, никаких дорог. От границы по самой Финляндии двигались легко. Финнами проложены отличные дороги, которые они не стали портить, за исключением бензиновых колонок».

Отсутствие теплой одежды, плохие дороги и целый ряд других слабых мест, несмотря на все свое значение, отступили перед обнаружившейся слабостью большей части командного состава, неслаженностью отдельных войсковых подразделений, неумением проводить самые простые тактические операции, общим хаосом и неразберихой. Еще перед занятием Западной Украины и Белоруссии, при частичном призыве в Ленинграде, происходили случаи, когда не только пожилые профессора, но и академики получали повестки о явке на мобилизационный пункт. Как показали дальнейшие события, это была не случайность, а отражение общего положения. Подбор командного состава только по принципу преданности не замедлил дать свои результаты.

Неудачи на восточных участках фронта заставили советское командование сосредоточить внимание на линии Маннергейма. Здесь были близкие коммуникационные базы, обильное снабжение, много техники и еще больше солдат. На протяжении всей войны последние прибывали из различных районов России. Ленинградцы встречали своих знакомых из-под Москвы, Казани и из других мест. В отдельных районах города непрерывное движение войск происходило неделями. Во время проезда по Лиговке рано утром можно было наблюдать обмерзшие войска, идущие откуда-то походным маршем. Пропускная способность невских мостов, казалось, готова была спасовать перед количеством боевой силы, направляющейся в Финляндию для «военных действий».

Вскоре после начала войны стало известным, что на Карельском перешейке происходит что-то ужасное. Безответственность и безжалостность советской системы в отношении своих граждан выступили со всей силой. Для советской «первоклассной техники и руководства» линия Маннергейма явилась неприступной крепостью. Единственным выходом явилось настлать горы из трупов десятков тысяч человек, чтобы ее прорвать. Советское правительство решилось это сделать. Сделало… и само испугалось, поспешив заключить мир с «низвергнутым» правительством Финляндии. Перспективы прорыва второй линии финляндской обороны и дальнейшего ведения войны оказались чересчур страшны. Заносчивое советское правительство, еще недавно грубо оборвавшее Рузвельта, просившего избавить от бомбардировок гражданское население Финляндии («Президент имеет чересчур большие глаза, если видит такие вещи из-за океана». Молотов), должно было с этой самой Финляндией заключить мир, не пытаясь продолжать ее завоевание.

Экзамен был провален полностью. Не оправдала себя ни хозяйственная, ни военная система, доказавшая, что первоклассной она отнюдь не является, а явно требует лучшей организации и лучшего управления.

Исключительная «несуразность» событий 1939–1940 годов побудила Геббельса, одного из руководителей национал-социалистической Германии, на второй год войны с СССР сказать, что финская кампания представляла ловкий маневр советского правительства, имеющий целью создать ложное представление о своих действительных военных силах. Если развивать это положение, можно было бы поставить вопрос, не является ли вообще поведение советского правительства каким-то маневром, заставляющим забывать силы и возможности страны, которой оно управляет. Что же касается финской кампании, то нужно ближе знать советскую действительность, чтобы понять, что здесь обнаружилась одна из обычных очередных «неувязок», обусловленных мертвой бюрократической системой, препятствующей порой совершенно неожиданно приведению в действие своих собственных сил. В 1944 году, когда Советская армия прошла известную перестройку и обновила за годы войны с Германией несколько раз свой высший командный состав, та же линия Маннергейма была прорвана в короткое время. Предыдущие уроки пригодились, но какой ценой они были достигнуты!

По окончании финской кампании советское правительство сделало известные выводы относительно армии. Был снят с поста народного комиссара обороны долговечный Ворошилов, и проведены некоторые реформы в самом существе ее. Совершенно отсутствовало что-либо подобное в отношении хозяйственной организации тыла. Между тем история войны с Финляндией дала много поучительного и в отношении его.

Весь период войны я провел в Ленинграде. Продовольственное снабжение последнего расстроилось еще за 2 месяца до начала финской кампании. Достаточно было Молотову сказать о движении советских войск в Западную Белоруссию и Украину, чтобы с продуктами в городе стало тяжело. За сахаром и маслом устанавливались большие очереди. Люди были вынуждены идти к 5–6 часам утра, чтобы после 3–4 часов ожидания получить полкило масла или полкило сахара. Многие продукты вообще исчезли. Начало финской кампании ознаменовалось тем, что очереди за сахаром и маслом, насчитывавшие сотни, стали насчитывать тысячи человек. Очень многие, в том числе и я с женой, должны были отказаться от масла и надежды приобретения его на все время финской кампании. Аналогично было с сахаром, который, к счастью, имелся в запасе дома. С рядом других продуктов в городе стало также еще хуже. Многие люди громко говорили о необходимости введения карточек, которые что-то гарантировали бы без очереди. Работники прилавка, которым адресовались эти просьбы, отмалчивались, и только некоторые порой бросали: «Товарищ Молотов сказал, что карточек не будет». Испортилось питание ресторанов и ряда ведомственных и неведомственных столовых. Не раз, уйдя на весь день из дома, я оставался по-настоящему голоден. В столовой института или библиотеки можно было получить что-то несытное, недоброкачественное. Некоторые хорошие рестораны были взяты для обслуживания военных учреждений, и частным лицам там ничего не отпускали.

Наблюдая продовольственное положение города, я искренне жалел торговые организации. Они явно старались что-то сделать, обладая известным запасом отдельных продуктов. Однако это было бесполезно. Происходила настоящая, быть может, и бессознательная борьба между ними и населением. Если торговые организации пытались по ряду продуктов сохранить нормальное положение, то население незамедлительно его расстраивало, делая запасы всего, что только можно было. «Валька, Валька, – слышал я как-то из темноты улицы, – ты знаешь, Любка 8 кило конфет накупила, а сейчас опять в “Гастроном” за мармеладом побежала. К вечеру обещали привезти». Подобные разговоры в менее откровенной форме слышались зачастую.