Осеннее наваждение

1

Писано B.B. Беклемишевым

Представляю, дорогой читатель, насколько надоели тебе мои вставные главы, комментарии и пометки, только отвлекающие драгоценное внимание твое от записок Павла Никитича. Но что делать: взявши на себя неблагодарную роль Издателя, я просто считаю святою своей обязанностью выпустить в свет сию книгу в наиболее удобоваримом для всех виде. У меня слишком мало опыта в этом качестве, но, видит Бог, я сделал все, чтобы мемуары покойного друга моего увидели свет и были бы при том интересны и доступны, а посему и снабжаю эту главу дополнительными пояснениями со своей стороны, касаемые тех же событий, но с несколько другой точки зрения.

Хочу заметить, что Петербург всегда напоминал мне перезрелую светскую деву на выданье. Ее вечно интересуют свежайшие сплетни и известия о различных глупостях, как то: кто оплошал на балу у государя, что сказал граф Н. князю Б., сколько плачено за новое ожерелье баронессы Т. и прочие малозначимые для сколь-нибудь серьезного человека нелепицы. Редкая персона станет обсуждать ход безусловно великих государственных реформ, проводимых правительством, зато новость о какой-нибудь лошади, купленной кем-то за бешеные деньги, или дуэли, причем между совершенно до этого ничем не примечательными людьми, чьи имена не всегда помнили даже вроде как знакомые с ними особы, сразу же будто крылья обретает, переносясь из салона в салон, с раута на раут, от стола к столу, причем обрастая с каждым разом все более неслыханными подробностями и деталями. Точно такая же история произошла и с гибелью барона Августа фон Мерка.

Первый раз я услышал о сем происшествии, отмечая долгожданное свое производство в коллежские асессоры в ресторации Фельета. Оно, конечно, обошлось мне в копеечку, цены там известны, но — уважить начальника своего? угостить сослуживцев, дабы не подсиживали и не считали гордецом? Вот то-то, рубль тратишь, а там, глядишь, три вернется! Да и потом, коллежский асессор в двадцать семь лет — не так уж и плохо, «ваше благородие», между прочим, глядишь — уже и о надворном можно подумать, а надворный советник, господа — уже фигура! Штатский пехотный подполковник! Не штафирка какой-нибудь… Одним словом, пошумели мы на славу: были подняты бокалы за государя, за министра нашего Сергия Семеновича Уварова, впервые столь ясно и доступно обрисовавшего государству Российскому и каждому гражданину моральные и нравственные горизонты, выраженные всего в трех словах — Самодержавие, Православие, Народность, за начальника нашего департамента статского советника Петра Дементьевича Маслова — и так по убывающей… Поскольку кормят у Фельета изрядно и, я бы сказал, с изыском, после десятка тостов неизбежно наступает тот момент, когда официальная часть торжества заканчивается, про виновника все забывают и начинается ни то ни се — языки развязываются, всяк говорит о своем, никто никого не слышит — ну, вы понимаете! Тут-то и услыхал я от одного чрезвычайно осведомленного (верно, в силу своего незначительного чина и стремления хотя бы обсудить недоступный для него мир персон, о которых говорят!) молодого чиновника по фамилии Обмылков.

— А слыхали вы, господа, — несколько косноязычно, но тем не менее развязно спросил он сразу всех, — о странной дуэли между двумя офицерами — преображенцами? У меня двоюродный брат служит в полиции письмоводителем, так что новость — верная!

— Что за дуэль? И при чем тут полиция? — отозвались сразу несколько голосов с разных концов стола.

— А, господа, в том-то и странность, что формально были и оскорбление, и вызов, а самой-то дуэли не было, так как вызвавший предпочел утопиться! — захлебываясь подступившей от торопливости слюною, проговорил Обмылков. — А каша, разумеется, заварилась из-за некоей знатной особы, оказывавшей все это время предпочтение самоубийце.

— Позволь, — вмешался я, незаметно для него утерев брызги со щеки. — Что-то я недопонял — зачем же он вызвал и утопился, да еще к тому же будучи удачлив в соперничестве?

— А вот в этом-то и фокус, господа, — еще больше обрадовался Обмылков, чувствуя свой успех, — что ничего не понятно! Полиция считает, что этот барон просто струсил.

— Барон? В Преображенском полку? — заподозрил неладное я. — Случаем, не поручик фон Мерк?

— Кажись, он, — кивнул, хватив еще изрядно шампани, Обмылков.

— В таком случае, — замирая, продолжал допытываться я, — оскорбивший его — не подпоручик ли Толмачев?

— Сего точно не помню, но вроде бы, — утерся салфеткою Обмылков.

За столом тем временем уже соскучились от нашего диалога, тем более что речь шла о совершенно никому не известных лицах, об Обмылкове и его новости все тотчас позабыли, один я оставался сидеть протрезвевший и сосредоточенный, пытаясь понять, что бы сие означало и как сообщить эту новость дядюшке, насколько я знал, весьма решительно настроенному увидеть в ближайшем будущем фон Мерка в роли своего зятя. С симпатией относясь к подпоручику Толмачеву, я, разумеется, не мог не знать о планах Матвея Ильича, но и раскрыть его замысел Павлу считал себя не в праве. И вот теперь — такие известия…

Сразу после празднования я, по возможности собравшись, кинулся прямо на Мойку, рассчитывая на то, что недобрая весть еще не дошла до старика и, собираясь как-то успокоить его. Генерал вышел ко мне по-домашнему — в халате и отечески приобнял меня, горячо поздравляя с заслуженным назначением.

— Однако же, дядюшка, я не за этим пожаловал, — перебил я его столь неуместные сейчас здравицы. — Давеча узнал одну новостишку — и сразу к вам.

— Да? — рассеянно переспросил Матвей Ильич, почти не слушая меня. — А что за новостишка? Чай, глупости какие-нибудь?

— Если бы, — вздохнул я, на всякий случай озираясь и понижая голос. — Барон-то наш, фон Мерк, того… почил в бозе.

— Как — в бозе? — переполошился генерал, напротив, почти крича. — Ты что такое говоришь? Да ты пьян, племянничек!

— Может, я и пьян, дядюшка, да не настолько. Не скажу, что источник мой верный совершенно, но надобно бы проверить — дыму без огня не бывает, сами знаете. — И я пересказал все, что услышал от Обмылкова, опустив, впрочем, упоминание о некоей «знатной особе». Рассказ мой поверг генерала сперва в состояние крайнего гнева, а затем — полной растерянности. Распорядившись насчет графинчика, он разом махнул пару рюмок и обмяк.

— Как же так? — недоумевая, рассуждал он сам с собой, почти не замечая моего присутствия. — Ведь почти уж договорились с ним, я уж Полинушке хотел сказать…

— Хорошо сделали, что не сказали, — цинично вставил я, чуть пригубив содержимое дядюшкиного графинчика. — А то позору было бы — не оберешься, зятек — самоубийца, куда уж хуже! Да и Полине ни к чему такое, от одних пересудов впору было бы на край света бежать…

— Ну да, ну да… — машинально произнес Матвей Ильич, играя кисточкой на халате. — А только, Володенька, мы не одного барона потеряли, а еще и Толмачева твоего — государь не помилует за ослушание, стало быть, выпрут его из гвардии, как пить дать — выпрут. За оскорбление мундира или за подстрекательство.

— Может, еще обойдется, — вяло попытался я утешить старика, мало, впрочем, смысля в военных делах. — Барон-то струсил, а такого в гвардии еще не бывало!

— Может, и обойдется, — скучно сказал дядюшка. — Но все одно — по головке за этакое не погладят. Сор из избы, огласка, все такое… Уже, поди, пол-Петербурга судачит — что да как! — и, как раньше, вдруг осмысленно посмотрел на меня знакомым взглядом.

— Нет, дядюшка, — покачал головой я, сразу поняв, к чему он клонит.

— Владимир! — укоризненно произнес генерал.

— Нет, дядюшка! — твердо возразил я, жалея уж, что пришел.

— Да послушай ты, садовая твоя голова! — осердился он. — Да разве б стал я так унижаться, ежели не обстоятельства мои? Слушай, одному тебе — как на духу… Дела мои, брат, неважные: от имения — доходы упали в два раза, может, управляющий — вор, а может, я — старый дурак. Дом этот я заложил. Имею в год от силы сорок тысяч, а проживаю — все шестьдесят. Неужто ты хочешь Полинушке такого будущего, когда, коли помру, кредиторы во главе с Волковым этим хозяйничать здесь станут? Мне сейчас легче все, что нетронутым осталось, на зятя переписать, да слово с него взять, что ее не обидит — а с остальным сам расхлебываться буду! Что ты ломаешься, как дурень какой? Мало тебе тридцати тысяч — бери сорок, Бог с тобою, но соглашайся уже, наконец. Что я, в конце концов, страшилище какое за тебя сватаю? — уже совсем рассвирепел генерал.

— Матвей Ильич, да что ж такое, в самом-то деле? — не выдержал и я. — Русским же языком вам отвечаю — не хочу я нынче жениться. Про обстоятельства ваши — можете не беспокоиться, не болтлив, а про остальное — увольте. Давайте обождем, чем с Толмачевым дело кончится, а я уверен, что все обойдется, да и окрутим его с Полиною, а уж он-то за нее — горы свернуть готов, пари держу! Государь, слышно, скоро уж вернется — там все и решится.

— Обижаешь ты старика, обижаешь, — всхлипнул Матвей Ильич, решительно не желая понимать меня. — Али чины мои да титулы малы для тебя? Может, тебе графиню надобно какую? Тогда — конечно, пардону просим, что худородством своим обеспокоили… Небось за кого из этих… из новых, — он пренебрежительно повел плечами, — так сразу же… авек плезир… аж панталоны бы засверкали…

Одним словом, расставались мы совершенно раздраженные друг другом, причем генерал на прощание, ерничая, низко поклонился и сказал, что уж и не знает, достоин ли он пригласить меня на обед. Я попытался свести все к шутке, в конце концов, Матвей Ильич, расчувствовавшись, еще раз всплакнул и, махнув рукою, дескать, ступай уж, отправился к себе — предаваться невеселым своим мыслям, а может, и к заветному графинчику, право, не могу сказать наверняка.

2

Писано П.Н. Толмачевым

Более старшее поколение, вероятно, помнит еще тот, старый цирк, расположенный как раз на месте нынешнего — знаменитого Чинизелли, названный тогда в честь знаменитого парижского цирка «Олимпия» Олимпическим. Хозяином там был некий Жак Турниер — человек, без сомнения, предприимчивый, умевший из ничего — из голого места, из простых конных трюков, которые может легко проделать любой наш более или менее сносный кавалерист — выжать лишнюю копеечку, почти ничего не вкладывая. Но в Петербурге, богатом деньгами и бедном приличными местами для увеселения почтенной публики, на столь скудный набор номеров смотрели сквозь пальцы, и популярностью сие заведение пользовалось необычайной. Лихой наездник месье Дюпре со своею помощницей мадемуазель Гиш — женщиной небольшого росточка, но с чрезвычайно аппетитными формами, еще более подчеркивавшиеся костюмом амазонки (сколько пар мужских глаз восхищенно рассматривало ее — к неудовольствию спутниц!), несмешной клоун Папаша Бо, раскрашенный, словно пасхальное яйцо, неряшливые канатоходцы Кириани да величественный шпрехшталмейстер — тоже из семейства Турниер — вот и все прелести Олимпического цирка! Ради небольшого по продолжительности представления зрители готовы были смириться с холодным залом, сквозняки в котором, казалось, гуляли повсюду, с неудобными сиденьями, с толкотней на выходе — со всем тем, что по сравнению с цирком Чинизелли кажется теперь попросту недостойным для уважающей себя публики! Да, господа, время бежит неумолимо, и то, что казалось нам когда-то значительным и интересным, ныне попросту смешно и нелепо. Помню, с какими конфузами открывалась первая в России Царскосельская железная дорога: от искр, залетавших в окна вагонов, зажигались скатерти, дамам делалось дурно… А что теперь? Теперь поездка из столицы в первопрестольную занимает меньше суток, да еще и с неслыханными удобствами, ранее казавшимися совершенно фантастичными! Прогресс, господа!

Задержавшись в полку — шла подготовка к торжественной встрече из российского вояжа государя-императора — я поспел лишь на вторую половину представления. С трудом протискиваясь меж сидящих, рассыпаясь в бесконечных извинениях — особливо дамам, я отыскал свое место и облегченно вздохнул, выпустив изо рта облачко пара. Было уже весьма прохладно, а, как я уже заметил выше, внутри цирка климат стоял почти такой же, как и снаружи, ежели не считать острого запаха навоза и конского пота. Шло выступление канатоходцев Кириани — на высоте в четыре человеческих роста по канату расхаживали двое мужчин в обтягивающих белых с блестками костюмах. Они натужно улыбались, балансируя на ниточке каната, и производили странное впечатление какого-то обмана, словно все это не стоило им никакого труда, и только пот, обильно выступавший на их лицах, говорил об обратном. От пояса младшего Кириани за его спиною тянулся страховочный трос, поэтому, когда по канату передвигался он, мужчины недоверчиво хмыкали, а дамы ахали много меньше, чем когда по канату шел быстрый, как кот, старший Кириани.

Зевнув, я небрежно похлопал, когда они ловко спустились на арену, и стал дожидаться выхода шталмейстера, что-то внушавшего усталым канатоходцам у выхода с арены. Наконец, он в последний раз энергично махнул им рукою, под аплодисменты вышел на середину, развел руками, словно юбиляр, приветствуемый явившимися на торжество гостями, и громогласно, отчаянно картавя, на плохом русском объявил:

— Дами и госпот! А сейчас известнеши маг и гипнотизер месье Мариус покажет на ваше внимание свой чудо-сеанс! Особо чуствительни просим покинуть зал!

Свет немедленно погас, какая-то «особо чуствительни» дама от неожиданности взвизгнула, на нее немедленно цыкнули сразу с нескольких сторон, и возникший одинокий луч осветил на арене высокую прямую фигуру в ярко-синей атласной переливающейся накидке. Мариус небрежно покивал головою во все стороны, давая любопытным рассмотреть себя во всех подробностях. Это был человек неопределенного возраста с длинной седою гривою волос, при бороде и усах грязно-белого цвета и в черных круглых очках, так что, собственно, разобраться в его физиономических особенностях не представлялось решительно никакой возможности. Дождавшись, наконец, молчания зрителей, Мариус скрипучим как несмазанная калитка голосом произнес, выказав недурное знание языка, сохраняя, впрочем, легкий акцент:

— Благодарю всех, оставшихся оценить мое искусство. Особо хочу подчеркнуть, что во всем, что вы увидите сейчас, нет никакого обмана — это плоды моего долгого труда над своими способностями и сотрудничества с известнейшими профессорами медицины ведущих европейских университетов.

Сидящий неподалеку от меня франтоватый господин с тонкими усиками насмешливо фыркнул при этих словах, недоверчиво процедив при этом достаточно громко: «Ишь ты… ведущих университетов…» Мариус поднял руку, и луч осветил лицо недовольно прищурившегося господина.

— Не угодно ли вам выйти ко мне, чтобы убедиться в справедливости моих слов? — холодно молвил гипнотизер.

Зал взорвался аплодисментами, и недоверчивому зрителю пришлось пробираться к выходу вниз. Оказавшись рядом с Мариусом, он принял горделивую позу, одним своим видом выражая все, что думает по поводу мага и его искусства.

— Скажите, сударь, я слыхал, что в России очень любят собирать грибы. Вы давно в последний раз собирали грибы? — проскрипел Мариус.

— Я?! Грибы?! — оскорбился господин. — Да что вы себе позволяете?

— Простите иностранца, я не хотел вас обидеть. — Мариус ловко взял его под руку и развернул таким образом, чтобы тот стоял спиной к входу в служебные помещения и, таким образом, лицо его было бы видно всем зрителям, в то время как сам гипнотизер стоял к ним спиною.

— Грибы! — все не мог успокоиться франт. — Еще бы про ягоды спросил! Вы бы, господин ведущий маг, сперва научились бы… — И внезапно осекся. Я отчетливо видел, как лицо его, выражавшее секунду назад крайнее возмущение, вдруг переменилось, приобрело умильность и самую добрую улыбку, на которую, вероятно, он был способен. Мариус резко отодвинулся от него, быстрым жестом водрузив на нос свои черные очки, и, театрально вытянув руки, представил публике недоверчивого господина, расхаживающего по арене и, казалось, что-то отыскивающего на ней. Господин негромко бубнил себе под нос и пребывал в самом лучшем расположении духа. Вдруг он издал громкий радостный крик, кинулся к какой-то крошке на полу арены, с усилием, словно выдергивая, подобрал ее и, подняв кверху, как драгоценность, с блаженною улыбкою стал изучать. Зал взорвался хохотом, но господин этого, как и не слыхал, очевидно пребывая сейчас рассудком в полном одиночестве в каком-нибудь сосновом бору. Положив найденный гриб в корзину, очевидно висевшую у него на левой руке, он продолжил свои поиски, усиленно шаря глазами по арене. Публика заходилась в истерике, умильно глядя на своего любимца-гипнотизера, с самым невозмутимым видом созерцавшего сбор грибов. Наконец, он хлопнул в ладоши, призывая всех к тишине, подошел к франту, до крайности увлеченному своим занятием, и, коротко вскинув на лоб очки, придвинул к себе лицо грибника. Буквально через несколько секунд, господин, хлопая глазами, будто только очнулся и, покачиваясь, послушно побрел на свое место, сопровождаемый смешками из зала. Раздались дружные овации, и Мариус, раскланявшись, спросил:

— Не угодно ли еще кому-нибудь из уважаемой публики убедиться в чудесах гипноза? Прошу вас не бояться, это совершенно неопасно… Может быть, вы? Или вы? Мадемуазель, прошу вас!..

Никто не выходил, очевидно, из опаски оказаться в нелепом положении на глазах у всех. Мариус пожевал губами, пребывая, казалось, в затруднении.

— Прошу вас, нет ничего страшного! Это просто фокус…

Из второго ряда, очевидно, после долгих уговоров полной дамы, верно, жены, поднялся немолодой флотский офицер с изрядной лысиной на всю голову и, шагнув на арену, громко заявил:

— Извольте, попробуйте проделать это со мною, но прошу учесть — едва ли у вас что-то выйдет!

— Возможно, — не стал спорить Мариус, склонив голову, верно прикидывая, что бы сделать со строптивцем. Жестом пригласив его занять место возле выхода, он поднял очки и впился во флотского офицера взглядом. Тот лишь улыбнулся и сказал:

— Вот видите, сударь, ничего у вас не выходит. Ничего у вас не выходит. Ничего у вас не выходит. Ничего у вас не выходит. Ничего у вас не выходит… — Он повторял эту фразу еще много раз, пока публика, наконец, не поняла, в чем соль следующей выходки Мариуса. Хохот стоял поистине гомерический, пузатая фигура офицера и впрямь была комична: глядя пустыми глазами куда-то внутрь себя, он повторял одно и то же, совершенно не слыша ничего вокруг. Мари-ус раскланялся, проделал над несчастным ту же операцию, что и над его предшественником, и легонько подтолкнул его на место. Флотский вздрогнул и, обернувшись к гипнотизеру, резко выпалил, к удовольствию всех зрителей:

— Вот видите, я же предупреждал, что ничего у вас не выходит!

Зал грохнул. Вспыхнул свет, представление окончилось, публика чинно направилась на выход, пропуская дам и старших чинами и возрастом вперед, посмеиваясь еще над проделками Мариуса. Смешавшись со всеми, я вышел наружу, дождался, пока все выйдут, и решительно направился назад. На арене и в зале никого уж не было, и я, озираясь, пробрался к служебному входу, задрапированному тяжелыми бархатными занавесями. Внутри деловито сновали какие-то люди, шталмейстер, прислонившись к пустой клетке, о чем-то говорил по-французски с Папашей Бо, деловито пронесся мимо Дюпре, безразлично скользнув по мне взглядом. Я проследовал дальше и, завидя приоткрытую дверь, заглянул внутрь — у зеркала спиною ко мне сидел Мариус, задумчиво глядя на свое отражение.

Казалось, он отрабатывал на себе свое же искусство, будучи погруженным в некий транс, чуть шевеля губами и никак не реагируя на мое появление. Увидев внезапно в зеркале мое отражение, он вздрогнул, и я с удовольствием увидел, как исказились под буйной неряшливой растительностью на лице его недвижимые ранее черты.

— Здравствуйте, господин Мариус, — с холодной улыбкою, закрыв за собою дверь на замок, сказал я и прошел в комнату.

— Что вам угодно, сударь? — проскрипел он, очевидно, совладав с собою.

— Позвольте выразить восхищение вашим даром, — произнес я, усаживаясь напротив него и стараясь не смотреть на его черные очки. — Не сомневаясь в ваших удивительных способностях, я бы хотел, все же, получить от вас небольшой урок — приватным, так сказать, образом.

— Я не даю частных уроков, — решительно отказался Мариус, несколько успокоенный. — К тому же не имею представления, зачем вам это надобно. Мой дар никому не вредит, ибо пользуюсь я им с крайними предосторожностями, вам же, верно, нужно сие для какого-нибудь баловства.

— Вы неверно поняли меня. — Я осторожно продолжал рассматривать его лицо, усомнившись в подлинности усов и бороды гипнотизера. — Я не прошу вас обучить меня вашему искусству — уверен, вы потратили не один год на его шлифование. Я всего лишь хотел бы убедиться, что вы можете сделать все, что пожелаете, даже с таким отпетым скептиком, как я.

— Сударь, приходите на следующее представление, и вы сможете убедиться в моих возможностях, — отрезал Мариус, чуть отворачиваясь от меня ближе к тени. Не было никаких сомнений — мой приход был полной неожиданностью для него, более того, его явно не устраивало мое присутствие. Ободренный этим открытием, я пододвинулся ближе, взбудораженно ощущая запах его страха, щекотящий и мои нервы как шампанское, продолжил:

— Я очень настоятельно просил бы вас уступить мне. Ежели угодно, я заплачу.

Он еще раз отодвинулся от меня, притиснутый к самой стене, и жалобно, уже обычным своим голосом, неуловимо мне что-то напомнившим, крикнул:

— Оставьте меня в покое, я устал!

В дверь забарабанили. Я вскочил, извлек из кармана накидки пистолет, взвел курок и, держа съежившегося Мариуса под дулом, громко отвечал:

— Месье Мариус сейчас крайне занят и просил не тревожить его, — и повторил то же по-французски. За дверью затихли. Вернувшись назад, я с усмешкою посмотрел на жалкого сейчас гипнотизера, еще недавно бывшего властителем умов нескольких сотен человек. — Прошу вас, начинайте!

В нем внезапно произошла резкая перемена, он как-то собранно выпрямился, подвинулся ближе ко мне и уже виденным мною жестом подкинул кверху свои очки — в меня впились почти белые, с серыми, еле различимыми зрачками глаза. Нескольких секунд было достаточно для того, чтобы мозг мой затуманило, я почувствовал, как силы покидают меня, и готов был сделать все, что захотел бы проклятый маг, ибо от воли моей остались только жалкие лохмотья. Весь подчиненный дьявольскому взгляду, разум Павла Никитича Толмачева перестал существовать, превращенный волею Мариуса в послушную его приказам материю. Только неимоверными усилиями, вспомнив о Полине, я заставил себя отвернуть взгляд и неверным движением сделавшейся вдруг ватной руки вцепился в седые космы гипнотизера, обнаружив под ними длинные маслянисто-черные волосы. Мариус взревел и, выкинув вперед костистые свои руки, схватил меня за плечи, пытаясь поймать своим ужасающим взглядом мои глаза. Встряхнув головою, словно пробуждаясь, я правой рукой с силой оттолкнул его. Дуло пистолета, направленное на него, видно, ударило его в кадык, отчего гипнотизер обмяк и выпустил меня из объятий. Этого было достаточно. Встряхиваясь как от кошмарного сна, со стороны, наверное, напоминая искупавшегося пса, я вскочил и со всей силы пнул Мариуса ногой в грудь. Он вскрикнул от боли и со стонами повалился на пол, более всего похожий сейчас на огромное, неприятное, корчащееся от изрядного щелчка, насекомое. Преодолевая отвращение, я уселся на него, стараясь не глядеть в искаженную гримасою физиономию, сорвал накладные усы и бороду, увидев, наконец, знакомое лицо того, кто посмел столь изощренно мучить любимого моего человека и убившего барона фон Мерка.

— Зачем?! — закричал, не помня себя от гнева, я, отвешивая негодяю увесистые оплеухи, от которых голова его жалко моталась из стороны в сторону, словно кукольная. — Зачем ты сделал это?

— Я люблю ее, — простонал Мариус, пытаясь защититься от моих пощечин. — Еще только когда я увидел ее впервые, то понял, что не смогу без нее жить…

— Говори дальше, — потребовал я, поднеся дуло к самому лицу негодяя. — Как ты попадал в дом?

— Как все — через дверь, — неохотно процедил он, все еще не оставляя попыток зацепить мои глаза своим сверкающим от боли и ненависти взглядом. — Я просто усыплял прислугу, и она ничего так ни разу и не вспомнила. Когда я встречал кого-то в доме, то стирал из их памяти эти встречи. Так же я делал и с Полиной — она никогда не помнила, как я входил к ней.

— Как ты исчезал, скотина? — прорычал я, испытывая нечеловеческое желание немедленно спустить курок.

— Я не исчезал, — неохотно ответил, ухмыльнувшись, Мариус. — Я просто уходил, точно так же стирая из памяти момент ухода.

Теперь все окончательно встало на свои места. Дар этого мерзавца действительно был необычен и силен. Внушая всем, то, что ему было нужно, Мариус мог, оставаясь абсолютно безнаказанным, творить самый разнузданный произвол над любым человеком. Не знаю, что он подразумевал под словом «любовь», и возможна ли она была вообще в его черном сердце, но то, что Полина имела все шансы оказаться полностью в его власти, было бесспорно. Я представил себе страшную смерть Августа, безвольною куклой шедшего за дьяволом к набережной — на место своей гибели. Какой бездарный и отвратительный конец для человека умного и расчетливого, тонко предусмотревшего все, кроме одного — животной похоти негодяя, возомнившего себя выше остальных и даже выше самой жизни! Воистину это существо не имело право именоваться человеком! Я припомнил ужасы разгула Емельки Пугачева, истории о жутких преступлениях московского убийцы Колобова, резавшего людей просто так, из желания насладиться конвульсиями жертвы — но и эти кровавые злодеи не могли встать на одну ступень с тварью, корчившейся сейчас подо мною, ибо даже в последние свои минуты несчастные оставались людьми, а не жалкими, лишенными рассудка и дара речи созданиями.

— Прошу вас, — прервал мои размышления Мариус, жалобно хрипя под дулом пистолета, упершегося ему в шею. — Отпустите меня, я уеду нынче же…

— Я не уверен, что должен отпускать тебя, — холодно промолвил я, и в самом деле не зная, что с ним делать теперь. Сдать его в полицию означало предать огласке всю историю с Полиной, чего я никак не мог допустить. Кроме того, обстоятельства дела были столь невероятны, что меня вполне могли объявить сумасшедшим и насильно поместить в дом для умалишенных. Не говоря уж о том, что этот прохвост, воспользовавшись своим даром, попросту мог бы ускользнуть от правосудия! Убив его, я наверняка оказался бы перед судом, и весьма сомневаюсь, что сумел бы хоть как-то объяснить причину своего поступка. Мерзавец и здесь все предусмотрел!

— Слушайте меня, господин… Демус! — вздохнул я. — Сейчас я отпущу вас, и вы немедленно, слышите меня, немедленно покидаете Петербург и Россию! Дальше. Ежели я хоть когда-нибудь услышу ваше имя вместе с именем княжны Кашиной или моим — я разыщу и убью вас! Ежели я услышу, что вы снова появились в России — я разыщу и убью вас! Вы знаете — сейчас я, наверное, единственный человек, знающий ваши истинные способности и наклонности, а потому единственный человек, которого вы должны опасаться. Молите бога или, скорее, дьявола, которому, верно, поклоняетесь, чтобы наши дороги никогда более не пересекались. Вы хорошенько меня поняли?

Он кивнул. Более Демус никому был не опасен… во всяком случае, в Петербурге. Я поднялся и, плюнув ему в лицо, повернулся спиною, собравшись покинуть комнату. Это было моею ошибкой, ибо я не учел мстительного характера «спутника ветра». Как только я стал открывать замок на двери, страшная боль пронзила мою спину, и только лицо Полины оставалось в мозгу еще какое-то время, после исчезло и оно, погрузив меня в кромешную тьму.