Осеннее солнце

День защиты детей

– Вот и еще год прошел. Мы расстаемся… Ненадолго. Ведь время скоротечно, думаю, многие из вас это уже поняли. Через три месяца вы вернетесь в школу. Но вы… вы вернетесь немного другими людьми…

Нина Викторовна – наша классная руководительница, русский-литература-драмкружок. Наверное, поэтому она любит искренние напутственные речи и долгие проводы, в конце каждой четверти прощается с нами так, словно мы улетаем на Луну. Хорошо хоть за руку по очереди не держит и питание в тюбиках не выдает. А конец учебного года – особенный повод, к нему припасены самые душевные и проникновенные слова о рубежах, порогах и далях.

– …Запомните это лето. Запомните июнь с его зеленью, синие дали и жару июля и золото августа, его последние и прозрачные дни перед порогом…

Нина Викторовна рассказывала, как у нее всегда щемило сердце в конце августа, когда каникулы заканчивались, и вот-вот должен был начаться учебный год. А я думал, что хорошо бы поскорее свалить. Последний день последним днем, но мама просила купить кофе, а Нина Викторовна, похоже, хорошо подготовилась.

– … И на рубеже нового учебного вспомните себя три месяца назад, вспомните сегодняшний день – и вы увидите…

Тут я немного запутался, кто в каком послезавтре должен куда посмотреть, и заскучал, а Нина Викторовна сделала паузу, набирая форсажа перед заходом на новый лирический вираж, но тут, к счастью, поперек кабинета прогудела крупная зеленая муха. Вдохновение Нины Викторовны погасло.

– А теперь… – вздохнула Нина Викторовна. – А теперь каникулы…

Все заорали. Все вскочили. Кинулись к дверям, опрокидывая стулья. А я, поскольку сидел ближе всех к двери, оказался в гардеробе первым.

На первом этаже в фойе школы плавали разноцветные воздушные шарики, видимо, родительский комитет организовал из оставшихся средств. Малышня шарики ловила, старшеклассники не обращали внимания.

Наш восьмой класс «А» отпустили чуть раньше, мы успели одеться и выкатились на школьное крыльцо. Городские разбирались по домам, монтажники и село дожидались автобусов. Солнце жарило, я свернул куртку и засунул в рюкзак. До звонка оставалось десять минут, я прикидывал – успею ли сбегать до магазина? Я почти решился, но тут из школы появилась Шнырова с красным шариком и неприятным выражением лица.

Шнырова не поздоровалась, спустилась с лестницы, уселась на вкопанную покрышку и вытянула ноги.

Через минуту показалась и Дрондина. Тоже с шариком, но в настроении хорошем.

– Привет, Васькин! – улыбнулась Дрондина. – Ты учебники сдал?

– Нам в сентябре разрешили…

– Отлично! Я у тебя возьму на лето?

Хоть три раза.

– Хочу посмотреть заранее, у меня с математикой плохо, сам знаешь, если пораньше проработать, то потом легче…

Затрындел звонок, на ступени высыпались школьники с шариками. Звонок не обрывался, последний звонок традиционно длинный, пока уши не заложит, минут пять.

К крыльцу пришвартовался желтый школьный автобус, стали грузиться. На желтом автобусе ездит село, монтажники на синем. Монтажники – потому, что они живут в поселке Монтажном, это от Никольского к северу. Село – потому что к югу, в селах и деревнях, разбросанных вдоль Сунжи. Я, Шнырова и Дрондина –село.

Я расположился как обычно, на десятом месте, Шнырова села рядом с водителем, спугнув с места третьеклассника из Каменки, а Дрондина пробралась в корму.

– Отъезжаем, – объявил водитель, когда автобус заполнился. – Двери закрываются.

В последний момент в автобус заскочил Колесов, огляделся, свалился рядом со мной. Сам Колесов вообще-то в Никольском живет, странно, куда он потащился…

– К деду надо заехать, – пояснил Колесов. – В Коммунар. Передать ему пирожки, мотоцикл и вставную челюсть…

– А как же тогда твоя мама? – поинтересовалась Шнырова. – Чем она орехи грызть будет?

Колесов привстал, было, но я его поймал.

– Это же Шнырова, – сказал я. – Она всегда такая.

Колесов поморщился, но со Шныровой связываться не стал. Все знали, как на Новый Год она подралась со старшеклассником из-за подарков под елкой.

Автобус тронулся. Я оглянулся на школу.

У нас хорошая школа, лучшая в Никольском. Маленькая, учеников немного, городских меньше половины, остальные с окрестностей.

Как я, Шнырова и Дрондина.

– Колесов, тебя в деревню списали? – спросила Шнырова. – Свинопасом будешь?

Колесов не стал связываться второй раз. Автобус вырулил со двора, мимо «Сельхозхимии», выехал за город.

Сегодня День защиты детей, день раздачи дневников и день Дрондиной.

С Днем Защиты все понятно, с дневниками тоже, про день Дрондиной поясню. Неделя у нас строго поделена, день я дружу с Дрондиной, день со Шныровой, так до воскресенья и чередуюсь, в воскресенье мне выходной.

Шнырова и Дрондина чрезвычайно непохожи друг на друга, особенно издалека. Да и вблизи. Причем, видна немалая работа, проделанная каждой для закрепления отличий. У Шныровой низкая челка, у Дрондиной крысиные косички. У Шныровой еще в апреле щедро выскочили веснушки, Дрондина в марте проколола уши и теперь носит серьги-сердечки с розовыми камнями. Да и вообще любит розовое, куртка у нее розовая. А глаза серые. У Шныровой глаза зеленые. Чтобы было еще зеленее, она носит зеленые очки, чтобы было окончательно зелено – зеленую куртку. Издали я их так и отличаю, зеленая куртка – Шнырова, розовая – Дрондина. А еще Дрондина толще и щекастее, а у Шныровой длинные ноги, отчего она заметно выше.

Дрондина любит ездить на последних сидениях, Шнырова всегда впереди, и если через дорогу скачет заяц, то Шнырова орет «Заяц!!!». Один раз рулил водитель на подмене, Шнырова заорала «Заяц!!!», непривычный шофер дернулся со страху, чуть в канаву не срулили.

В тот день так и ехали, Дрондина в розовом неловко ловила проснувшихся слепней, ползающих под потолком. Шнырова в зеленом настырно пинала инструментальный ящик под передними сидениями.

Дорога задралась в гору, двигатель завизжал.

– Подшипник, – пояснил Колесов. – Помпа накроется скоро…

Колесов стал рассказывать про их новую машину, «киа», ровная тачка, но помпа слегонца сопливит, я не очень слушал, смотрел в окно. Закрывал глаза возле трехрогой березы, и открывал возле Семеновской крупорушки, зажмуривался мимо Родников, открывал у Мостков, я эту дорогу слишком хорошо знаю, не ошибаюсь никогда, если только не усну. Иногда я после школы засыпаю, особенно зимой, у десятого места печка.

– … Они думали мы лопушки, а отец толщиномером прошелся – а там ноль-пять, они ее не то что красили, они ее отшпатлевали…

Кажется, я уснул. Хорошо бы я уснул. Колесов смеялся и показывал телефон с теплообменниками и коробками передач.

– Заяц!!!

Заорала Шнырова, вскочила и выставилась в окно, к зайцам она да, неравнодушна. Автобус тряхнуло, воздушные шарики под потолком разом разбежались по сторонам. Шнырова стукнулась плечом, зашипела, вернулась на место. На задних сиденьях злорадно улыбнулась Дрондина, я не видел, но мог поспорить, что это так.

– Зайцев много в этом году, – зевнул Колесов. – Это к грибам.

Колесов шуганул красный шарик, и, немного подумав, добавил:

– И ягодам.

Колесов знает приметы: лягушки квакают к дождю, зайцы скачут к грибам, думаю, он сам их сочиняет.

– И осень будет…

– По зайцу промазали! – возмущенно сказала Шнырова. – Надо лучше ездить, водитель!

В отместку водитель закурил.

Шнырову зовут Александра, Дрондину Наталья.

Шнырова стала ругаться, что в школьных автобусах курить нельзя, водитель включил музыку, прибавил громкости, а потом и скорости. Звучали мои нелюбимые песни, впрочем, мучился я недолго – справа заблестела Сунжа и скоро из-за поворота показалась угрюмая табличка «2.5 км. →» Я ее подновлял в мае, но краска оказалась дрянной, потекла и смешалась, отчего указатель приобрел кладбищенский вид. Впечатление усиливала проволочная петля, похожая на висельную – произведение Шныровой. Я эту петлю уже сорок раз снимал, всю весну, но Шнырова ее приделывала обратно. Она не любит Туманный Лог.

Автобус остановился. Шнырова выскочила первой, не прощаясь, не оборачиваясь, с независимым видом пошла в гору.

Дрондина прощалась с девочками, они смеялись и обещали созваниваться каждый день. Ага.

– Давай, Графит, пока, – Колесов хлопнул меня по плечу. – Заезжай летом, в кино сходим, в июне откроют.

– Если мопед починю, – ответил я. – Пока, Колесов.

Я подхватил рюкзак, поймал причитающийся мне шарик и направился к выходу.

На воздухе было прохладно и пахло прелой травой из канавы, Шнырова независимым зеленым пятном удалялась в перелесок, костляво отмахивая в сторону левой рукой. Шарика с ней не было, шарик она привязала к указателю. Указатель стал еще страшней.

Дрондина отличница, любит литературу, историю и биологию.

Шнырова троечница, не любит ничего. Разве что музыку и ИЗО, потому что на них ничего делать не надо.

Из дверей выбралась Дрондина, отдалилась от автобуса и выпустила из спичечного коробка слепней, закинула на плечи рюкзак, стрельнула пальцем вслед Шныровой.

– Опять она, – вздохнула Дрондина. – Опять с зайцами. Разве так можно?

– Да, – сказал я. – Зайцы-попрыгайцы, трудно не задавить.

– У нее и бабка такая, – Дрондина повертела у виска пальцем. – Сама дура и в дурдоме еще работает. Дрондины все полубелые. И папашка ее чиканько, а мать по утрам в окно смотрит.

– Бывает, – сказал я. – Многие смотрят. Пойдем?

– Пусть эта уйдет сначала, – Дрондина плюнула вдогонку.

Шнырова скрылась, и мы пошагали через перелесок к реке.

Шнырова и Дрондина не выносят друг друга. Эта семейная вражда, вернее сказать, фамильная, и корни ее уходят в века. Во времена Крымской войны, пользуясь отсутствием Шныровских мужиков, Дрондинские отжали у соседей Ведмедёвские пожни. Вскоре вернувшиеся Шныровские отбили пожни обратно и обломали супостатам бока, а одному спину пополам перебили.

Сразу по окончании Крымской войны отменили крепостное право. Дрондиным вольность оформили сразу, а бумаги на Шныровых затерялись в губернских канцеляриях. Дрондины вовсю числились свободными землепашцами, а Шныровы зябли крепостными, и от этого обстоятельства Дрондины сильно возгордились и стали именовать Шныровых сиволапыми, подколодными, а иногда и обиднее – панским хлевом, кроме того, требовали при встрече шапку ломить. Шныровы от такого впадали в ярость и бились со Дрондиными чуть ли не насмерть.

Закончилось все печально для обоих семейств: их прежний барин, и, кстати, мой прапрадед, проезжал через свои земли возле Туманного Лога на Парижскую выставку и был привлечен в качестве третейского судьи. Прадед не стал вникать в причины этих катаклизмов и приказал высечь обе стороны на конюшне. После чего вражда несколько приутихла и заново разгорелась уже в новом веке – вернувшись с русско-японской войны, прапрадед Шныровой украл у прапрадеда Дрондиной топор златоустской стали. На что прапрадед Дрондиной отсек вору заступом палец на ноге.

Революция и коллективизация привели к дальнейшей эскалации конфликта. Шныровы приняли советскую власть, Никифор Шныров стал комиссаром и раскулачил зажиточных косопузых Дрондиных. В ответ на это Степан Дрондин стал атаманом и ушел в леса, и однажды, когда Никифор с маузером следовал на заседание губисполкома, Степан из обреза прострелил ему голень.

Некоторое примирение принесла Великая Отечественная война, на которой и Шныровы и Дрондины проявили себя самым героическим образом и вернулись с орденами и медалями. Но после победы, в мирное время, противостояние возобновилось.

Пятьдесят лет назад, Аграфена Дрондина, девица восемнадцати годов выходила замуж за Якова Шахова, заведующего райкооперацией, достойного человека с автомобилем и кирпичным домом в городе. Из-под венца ее увел Олег Шныров, они сбежали в Норильск и жили там долго и счастливо. Чтобы унять гнев Дрондиных, пришлось вызывать милицию и пожарных.

Сорок лет назад Катерина Шнырова в болотах за Сунжей обнаружила заповедную полянку с необычайно крупной, сладкой и ароматной клюквой. Клюква была так хороша, что каждую осень только с этой делянки Катерина имела доход в пятьсот рублей, и за три года Шныровы накопили на мотоцикл «Днепр». Все шло хорошо, пока поляну не обнаружила Юлия Дрондина. В одну из августовских ночей она с мужем прокрались на болото и обнесли всю клюкву, на вырученные деньги Дрондины затеяли новую баню. Когда баня поднялась под стропила, Катерина Шнырова закопала под углами тухлые яйца в глиняной шубке, и следующие десять лет Дрондины мылись в бане с неотвратимой вонью.

Тридцать лет назад… Впрочем, вспоминать противостояние Шныровых и Дрондиных можно бесконечно, я вспомнил лишь те эпизоды, которые особенно любила пересказывать моя тетя, приезжавшая каждый Новый Год.

Надо признать, что новое столетие не добавило дружелюбия ни Шныровым, ни Дрондиным, однако, двадцать первый век внес механические коррективы – после закрытия колхоза мужская часть фамилий отправилась на вахту, так что факел вражды перешел в женские руки. Тетя Валя не любила тетю Свету.

Шныровские жили на западной стороне, дрондинские на восточной, в разных концах улицы Волкова. У Шныровых имелась коза Медея, у Дрондиных собака Бредик, они тоже друг друга ненавидели. Бредик обожал куснуть козу за ноги, Медея бодала спящего Бредика в круглый лохматый бок.

– В прошлом голу на День защиты детей шоколадки дали, – вспомнила Дрондина. – А в этом шарики…

Дрондина разочарованно щелкнула шарик ногтем.

– Шарики еще лучше, – возразил я. – Один пацан этих шариков собрал тысячу штук, привязал к креслу и улетел.

– Куда?

– Не знаю. Не поймали его. Помнишь, как с парапланеристом? Улетел – и с концами.

– Да, повезло…

– Что?

– Повезло, говорю, – сказала Дрондина. – Слушай, может, Шнырихе дельтаплан подарить? Пусть улетит с концами. Все лето ведь с ней сидеть…

Дрондина вдруг рассмеялась

– Что?

– Сама-то Шныриха еще долго сидеть не сможет. Недели две. Так что завтра она с тобой будет стоять. Могу поспорить…

Сейчас в Туманном осталось всего три семьи: мы, Шныровы и Дрондины. Саша и Наташа не общаются, кроме меня им дружить не с кем, вот и пришлось установить очередность, я говорил. Завтра день Шныровой.

– Нет, ты посмотри! – Дрондина остановилась и указала пальцем. – Она опять за свое!

Шнырова добралась до реки первой, перебежала по рельсам моста на другой берег Сунжи и теперь с вызовом швыряла в воду камни.

– Каменщица какая…. – поморщилась Дрондина. – И руку не вывихнет ведь…

К мосту ведет узкая дорога через перелесок. По ней ходим лишь мы, даже «скорая» не съезжает с трассы, потому что в колеях легко завязнуть – почва у нас глина глиной, хоть кирпичи лепи. Ну и мост. Большой деревянный мост каждый год сносило паводком, так что в конце-концов его махнули отстраивать и перекинули через Сунжу две длинные рельсовые балки. Рельсы эти уложили плашмя, отчего получился мосток, по которому вполне можно перебираться пешим ходом. Если же ты с грузом идешь, или вдруг пенсионер, то на каждом берегу припасено по жерди, которой можно опираться о дно, но мы всегда так ходим, без жердей, привыкли.

Камни перестали булькать, я посмотрел, Шнырова исчезла.

– Засела ведь, засадница…

За мостом начинается прямой подъем к Туманному Логу, кусты, где можно спрятаться, растут только у Сунжи, так что я сразу понял, что Шнырова укрылась именно там. Чтобы выскочить с громким и страшным криком.

И Дрондина это поняла и переходить через мост не спешила. Мы приблизились к рельсам, стояли на берегу и ждали, пока у Шныровой закончится терпение. Вообще-то, терпения у нее обычно запасено ненадолго.

– Эх, – громко вздохнула Дрондина. – В пятом «Б» в одну девочку впился клещ.

– Клещ?! – громко догадался я.

– Ага. Клещ. Ее мама послала собрать ивовых почек, а в кустах на нее напал клещ. Повезли в поликлинику проверять, а он энцефалитный.

– И что? – спросил я.

– Он ей в голову вкрутился, так чтобы его обратно выкрутить, пришлось налысо стричь.

– А потом?

– А потом все равно энцефалит. Сорок уколов в живот и шею.

Из кустов немедленно показалась Шнырова, она чесала голову и мелко тряслась, видимо, таким образом избавляясь от клещей.

– Чешись-чешись, чесотка! – довольно крикнула Дрондина. – Энцефалит не спит!

Шнырова плюнула на рельс и, засунув руки в карманы, двинулась в гору.

– Отвалила, – с облегчением выдохнула Дрондина.

Дрондина зажала веревочку от шарика в зубах и ступила на балки.

Для перехода никакого умения не требуется, шагай, как на лыжах, вот и весь секрет, за три года рельсового моста мы отполировали в железе гладкие ходы, когда в ноябре с утра подмораживает, можно вполне себе кататься. Но Дрондина кататься не любит, шагает прочно, как робот, левой-правой. И едва она успела дойти до середины моста, Шнырова обернулась, ухмыльнулась и быстренько вернулась к реке. После чего нанесла противнице ответный удар – подскочила к балке и принялась ее бешено пинать.

Балка тонны две весит, она и не дрогнула, а вот Дрондина да.

– Не надо! – отчаянно попросила Дрондина.

Шарик полетел.

Речка здесь сужается и набирает небольшой, но глубины, дна не видно, течение быстрое и свивается в воронки. Дрондина плавать не умеет, да и высоты боится, ко мне на тополь никогда и не пробовала.

От происков Шныровой Дрондина закачалась, попыталась поймать шарик, а потом совершила резкое и необычайно неуклюжее движение.

– К нам приехал цирк! – радостно закричала Шнырова. – Бегемот на жердочке! Бегемот-канатаходец!

Шнырова еще несколько раз пнула балку, затем выхватила телефон и принялась снимать, как Дрондина нелепо балансирует на мосту.

– Сашка, хватит! – попросил я.

– Всемирно известный дрессировщик бегемотов Васькин! – провозгласила Шнырова. – И его бегемотиха Натали!

И снова пнула.

– А ты козовщица блохастая! – ответила Дрондина с балки.

В ответ на это Шнырова приняла высоко подпрыгивать на балке. На Дрондину это производило впечатление.

– Прекрати, козовщица!

– Получи, бегемотиха!

И Шнырова пустилась скакать свирепее. И обе балки задрожали, видимо, между ними, Шныровой и Дрондиной возник резонанс.

– Шныриха! Хватит! – крикнула Дрондина.

Дрондина замахала руками, потеряла равновесие и опустилась на четвереньки. Шнырова рассмеялась и сделала несколько снимков.

– Наталья Накарачко! – объявила Шнырова. – Встречайте! Трюки и всхрюки!

– Саша! – погрозил я кулаком.

Дрондина яростно завизжала. Шарик улетал.

Шнырова соскочила с рельсы и двинулась в гору. К Логу.

– Наташ, не бойся, я держу, – я наступил на левый рельс. – Шагай помаленьку…

Дрондина собралась и осторожно, мелко переступая, перебралась через реку.

Я перебрался за ней. Рельсы все-таки держались крепко, но я подумал, что неплохо бы их тросом скрепить на всякий случай, чтобы не разъехались.

Дрондина нервно прохаживалась по бетонному блоку в основании моста, сжимала-разжимала кулаки и топтала мелкие камешки.

– Я этой козовщице еще покажу… – приговаривала Дрондина. – Я покажу ей бегемотиху! Цапля кривоногая!

Шнырова между тем поднялась до половины холма, обернулась.

Солнце забралось к полудню и вовсю отражалось в стеклах нашего дома, в моей комнате было открыто окно, раму качал ветер, Шнырова погрозила фигой, и солнечный зайчик прострелил ей кулак.

– Ладно, пойдем, – сказал я. – Каникулы как-никак. Ну и вообще, День защиты детей.

– Никакой День защиты ей сегодня не поможет! – пообещала Дрондина. – Я ей… я ей…

Наскоро придумать кару для Саши она не смогла, поэтому пошагала в подъем быстрее и настойчивее, так что я за ней с трудом успевал.

– Я ей все лето испорчу, – обещала Дрондина. – Она мне прошлое лето испортила, а я ей это испорчу, вот увидишь! Она у меня узнает! Ее дед у моего дедушки мотоцикл разбил!

Мне от них не сбежать, Туманный Лог он так называется только, но он давно не лог, а остров. И туманы лишь иногда. А в туманы еще больше остров.

Я видел фотографию, сделанную моим дедом в тысяча девятьсот шестьдесят первом, в год полета Гагарина. Деревня походила на картинку из «Конька-Горбунка», где наглотавшийся кораблей Рыба-Кит застрял на поверхности моря, и на его горбу вовсю развелось человечество. С домиками, заборами, колодцами, поленицами, стадами и сенокосами. С мельницей. В шестьдесят первом мельница в Туманном Логе еще стояла, на запруде в овраге. Почти шестьдесят лет спустя все изменилось, Кит давно околел, человечество разбежалось, колодцы вросли в мох, а мельница уплыла, я проверял место, ни следа. Теперь все человечество на холме – мы, Шныровы и Дрондины, запад, центр, восток. Хотя домов сохранилось больше десятка, но они необитаемы даже летом и потихоньку разваливаются, всех с этого острова смыло.

Пять лет назад крайний дом на улице Волкова купил пчеловод Рябцев, он привез сюда ульи и наладил зимник, когда устоялась весна, выпустил пчел, и они взялись за дело. Восточные собирали круглый луговой и мягкий клеверный, северный липовый и немного с акации, западные горький цветочный, из тех фиолетовых цветков на склоне оврага, названия которых я так и не смог запомнить, а южные лесной, с опушки, темный и густой. Пахнущий хвоей, кедром, корой, орехами, маслом. Рябцеву не повезло, ему попались слишком трудолюбивые пчелы, в то лето они нанесли меда с таким перебором, что обрушили рынок в Никольском. Мед никто не хотел покупать, а продавать его пассажирам проезжающих поездов не разрешили местные пасечники. Жара, мед сел, частью подкис, частью свернулся в крупчатку, Рябцев, потерпевший провал в своих начинаниях, перегнал мед на брагу, упился и умер. Возле его дома медом до сих пор пахнет, а пчелы одичали и теперь живут в лесу, я знаю, где их угол, и знаю, как взять мед.

Рябцев был последним, теперь лишь мы, Шныровы и Дрондины.

– Пускай-пускай, зеленушка, – сощурилась Дрондина. – Пускай смеется, недолго ей смеяться.

Шнырова обернулась, но смеялась ли она, не знаю, лицо у нее было презрительное, может, и смеялась.

– А что так? – спросил я.

– Так она по алгебре и по русскому пары за год получила, – с удовольствием сообщила Дрондина. – Тетка Валя ее отлупит сегодня хорошенько! Я же говорю – стоять ей в ближайшие дни не перестоять! Смотри, коза козу встречает!

Со стороны тополей навстречу Шныровой дребезжала Медея.

– Козовщица! – свистнула Дрондина. – Забодайте друг друга!

Не зря День защиты детей и раздача дневников в нашей школе совмещены.

На холме перед нашим домом растут два тополя, лет по семьдесят им, настоящие секвойи. Раньше было три, но года четыре назад самый старый упал. Однажды под утро грохнул, как землетрясение, я на койке подскочил, выглянул в окно, а он на Сироткинский дом свалился, на две части его развалил. Сироткины еще за шесть лет до этого съехали, так что никто не пострадал. Отец Шныровой и отец Дрондиной решили тогда тополь пилить, но поссорились, кому достанется комель, а кому маковка. Так и не распилили, я его через два года распилил и наделал сидушек, а потом и они сгнили, плохие из тополя табуретки.

Шнырова с козой уже почти исчезла за холмом, растворилась в цветении.

– День ремня! – злорадствовала Дрондина. – День порки!

В этом году весна запоздала, начало июня, а яблони все цветут – не остановятся. Да и все цветет, не только яблони, сирень и черемуха, груши возле каждого дома, а еще вишневые сады на склонах, они три года не цвели, а сейчас словно взорвались. И весь холм похож на бело-розовую клумбу, за цветом крыши практически не видны.

Шнырова исчезла. Завтра ее день. Завтра Шнырова придет и станет жаловаться на Дрондину. Скажет, что та не дала списать контрольную по алгебре и диктант по русскому, а это подло, в школе правила кровной вражды должны выключаться, в школе все равны, что как-то раз Дрондина плыла на биологии и Шнырова помогла и рассчитывала на честный ответный жест, но что ждать от Дрондиной? У этих Дрондиных совести ни грамма.

– Эти Шныровы всегда думают дурачком проскочить, – ругалась Дрондина. – Никогда ничего не хотят: ни работать, ни учиться, они даже картошку не окучивали! И морковь не полют! А зачем – можно же все равно у нас украсть! А эта их коза вся в колтунах! У нее блохи с полногтя!

Дрондина не удержалась и в сотый раз поведала историю семейства Шныровых, природных холуев, которые всегда вокруг барина извивались и пятки ему лизали, хотели вольную получить раньше других, но не срослось – их холуйство было так неискренне и бесталанно, что барин решил этих смердов проучить и вольную дал в самую последнюю очередь. А они потом на барина настучали, и барина сослали в Сибирь, уже при советской власти.

– Их предки всегда на всех стучали! – продолжала Дрондина. – Стукаческая семейка! Знаешь, им однажды на ворота барабан продырявленный повесили! Как барабанщикам! Тьфу! А знаешь, что тетка Шныровой своего мужа грибами отравила? А?!

Я знал, но все равно слушал, у меня терпение в сто километров.

– Ее потом в психушку в Новосибирске посадили, так она там и сидит до сих пор!

Под возмущения Дрондиной мы добрались до тополей и начала улицы Волкова. Там Дрондину встретил Бредик, выскочил из кустов, подпрыгивал, радовался.

– Нет, ты посмотри, что эта дрянь натворила?! – указала пальцем Дрондина. – Гадина какая…

В шерсти Бредика застряло несколько комков сухих прошлогодних чертополошин, Дрондина попыталась их достать, но не получилось – колючки, казалось, были вкручены в шерсть, Бредик скулил.

– Выстригать теперь придется… – Дрондина скрипнула зубами. – Она же специально их застрычила!

– Да когда она успела-то? – попытался я защитить справедливость.

Но Дрондину справедливость мало интересовала.

– Я ее козе все рога пообломаю, – холодно пообещала Дрондина. – И копыта пообломаю. Пока.

И Дрондина, забыв попрощаться, пошагала в сторону своего дома.

И я тоже к себе отправился. Учебный год закончился. Все.

Каникулы.

Дома ждал торт «Муравейник», остывала пицца с ветчиной и размораживался лимонад. По оценкам у меня неожиданностей не случилось, так что проверять дневник мама не стала. Подарила сертификат «Ножемании», я давно хотел японский бинокль вместо китайского монокуляра, навигатор, мультитул новый, рогатку, блочный лук, рацию на пять километров, рыбачий плотик, может, нахлыст, ну и еще много необходимого.

– Отцу эсэмэску пошли, расскажи, как все, – сказала мама. – Он хотел перечислить…

– Да, пошлю.

– С успешным окончанием, сын, – мама подвинула «Муравейник». – Теперь ты восьмиклассник!

Ага.

Я люблю последний день школы так же сильно, как ненавижу последний день каникул. Хорошо, что восьмой класс, время еще есть…

– Пора потихоньку начинать думать о будущем, – сказала мама. – С каждым классом программа становится сложнее, следующий год определит – кто…

Кто куда. И мама рассказала про то, как надо держаться за ум и про то, как уже сейчас надо думать, в какую сторону рулить, и что шанс дается один, но не сильно налегала, каникулы все же. Свобода.

– Надо стараться жить, нельзя стоять на месте, за руку тебя никто тянуть не будет, думай, сынок.

Я сказал, что буду думать, как ненормальный, вырезал из торта треугольный кусок и собрался…

В стекло звонко щелкнуло.

– Опять Шура камешками кидается, – улыбнулась мама. – Гулять тебя вызывает.

– Сегодня день Дрондиной, – возразил я. – И Шныровой не до гула, у нее сегодня большая весенняя порка.

Мама посмотрела вопросительно.

– Двойки за год, скверное поведение, расплата, – пояснил я.

– Не знаю, – покачала головой мама. – Что Валентина думает, девчонка совсем от рук отбилась… А Наташа как?

– Нормально закончила, – сказал я. – Отличница.

– Если сегодня ее день, угости девочку пиццей. Что-то вам задали на лето?

– Да нет. Сказали, что за это лето мы станем другими. Повзрослеем, поумнеем и почувствуем ответственность, и…

Я хотел изобразить Нину Викторовну с напутствием под портретом Белинского, но у мамы наступил сериал.

– Возьми лимонад еще, – она включила телевизор. – Сегодня тепло…

Мама стала смотреть сериал, я положил пиццу на тарелку, прихватил лимонад и свалил на воздух.

Под окном лежал крупный майский жук, размером с полкулака. Последние майские жуки самые могучие и тяжелые, у них каждый полет – смерть, они с грунта взлететь не могут, они с веток бросаются.

– Отцу отправь «спасибо», – напомнила из окна мама. – Он ждет.

– Ага…

Я отправился к тополям, уселся в корнях, съел пиццу. Нашел на небе бледную дневную луну, направил на нее подзорную трубку. С оптикой виднее: кратеры, похожие на дырки от пуль, пылевые моря, плоские горы и металлические искры забытых луноходов. Может, стоит бинокль все же купить. Чтобы посмотреть ночью, если долго смотреть на Луну ночью, обязательно увидишь парочку шустрых НЛО.

День защиты детей. Выпил лимонад.

Ствол дерева подрагивал. Он часто подрагивает, причем, в безветренную погоду тоже. Корни тополей добрались до подземной реки, глубинные звери кусают их, точат зубы и дерево трясется.

Я приложился к стволу затылком поплотнее, и опять посмотрел на луну. От дрожи возник интересный эффект – луна расплылась по краям, утратила резкость, а потом собралась в объем, точно я изучал луну через стереоскопические очки. Так что казалось…

Мое созерцание небосвода прервалось суровой жизненной прозой. Мать Шныровой определенно была далека от сегодняшнего праздника, и крики Саши долетели и до тополей. Вопила Шнырова неприятно, видимо, ее хлестали не ремнем, как обычно, а шнуром или веревкой. Эти звуки омрачали всю погоду, под них Луна не выглядела, и я решил вернуться к дому в надежде, что там не слышно.

Возле дома меня дожидалась Дрондина, ходила туда-сюда, приманилась на запах пиццы, пиццу Дрондина уважала. К тому же сегодня день Дрондиной.

Наташа находилась в слегка унылом настроении, держала подмышкой настольную игру «Выключатор», подаренную ей по поводу успешного окончания учебного года. Дрондина была не особо довольна таким подарком, она хотела новые джинсы с накладными карманами, но вместо штанов ей вручили «Выключатор» для развития мозга. Для утешения я вынес пиццу, ну и лимонад. Мы стали есть и играть в «Выключатор», развивать мозг, я все время проигрывал. Потому что Дрондина не отказала себе в удовольствии, прокралась к дому Саши и записала воспитательные вопли на диктофон. И теперь наслаждалась. Вопли меня пугали и мешали думать.

– Буду каждый день слушать, – пообещала Дрондина. – С самого утра, когда настроение плохое… Чудесные звуки!

И сделала погромче. И выиграла в «Выключатор» еще раз.

– Ничего игра, – сказала Дрондина. – Но легкая слишком, надо потруднее что.

И сделала еще погромче, так что в окно с беспокойством выглянула моя мама:

– Сашу все еще секут? – спросила она. – Что-то долго сегодня…

– В честь праздника, – пояснила Дрондина.

– Все равно… Она что, очень много двоек наполучала?

– Две штуки! – Дрондина улыбнулась. – А остальные колы. Она колышница! Ее на второй год будут оставлять. А может, и вовсе выгонят. В школу для детей-дебилов!

Мама вздохнула.

– Может, еще пересдаст, – предположила она. – Я могу поговорить с ее классной руководительницей, мы вместе работали…

– Не надо, тетя Таня! – тут же сказала Дрондина. – Пускай Шныриха в другом классе учится, она нам только мешает!

– Наташа! – мама укоризненно нахмурилась. – Это ведь неправильно…

– Наоборот, правильно! – Дрондина сделала звук телефона потише. – Ее отца тоже из школы выгоняли, он трактор в мастерских сломал.

Это правда. Эту историю все знают. И трактор и угол мехмастерских снес, там до сих пор кирпич другого цвета.

– Она же портит все, – сказала Дрондина. – Я могу подписи собрать, чтобы ее выгнали, наконец!

Мама покачала головой. В детстве она дружила с мамой Шныровой. Когда еще за папу моего не вышла.

– От Шныровых одни неприятности, – подытожила Дрондина. – Бестолковая семейка.

Мама закрыла окно.

– Слушай, Васькин, ты что летом делать собираешься? – спросила Дрондина.

– Я? Не знаю пока. А ты?

– Шить, – ответила Дрондина. – Я на зимних каникулах научилась, так что буду шить наволочки. Потом сдадим. А ты не хочешь?

– Не…

Не ожидал, если честно. Раньше за Дрондиной особых работоспособностей я не замечал.

– Буду с мамой шить, – решительно повторила Дрондина. – Да и ты бы мог выучиться.

– Не хочу я шить.

– Помог бы родителям, – Дрондина собирала карточки «Выключатора» в коробку. – Что все лето без толку болтаться…

И тут вдруг неожиданно показалась Шнырова. Шагала по улице, самостоятельно заложив руки за спину. Обычная такая Шнырова, совершенно непоротая с виду, не зареванная даже. Дрондина разочарованно поморщилась.

– Нечего дурака валять, – сказала она громко. – Надо как-то помогать родителям, не все же у них на шее отсиживаться!

– Эй, Васькин, у тебя что, заседание секции неудачников?! – поинтересовалась Шнырова издалека.

Дрондина поморщилась.

– Васькин, а ты знаешь, что если объединить Васькина и Дрондину, будет Дроськин?!

Эту шутку я много раз слышал. И Дрондина слышала.

Дрондина мстительно подняла телефон.

– Вот особенно хорошее место, – сказала она. – Аж за душу берет…

Дрондина повторила запись на телефоне и прибавила громкости до упора. Шнырова в телефоне визжала и умоляла ее пощадить. Шнырова на улице сделала вид, что не услышала, прогуливалась перед нами, пританцовывая и вихляя коленками.

– Мама, мама, не бей меня лопатой… – передразнила Дрондина.

– Не было там про лопату! – крикнула Шнырова. – Врешь! Врешь, колбаса!

И принялась в свою очередь передразнивать Дрондину – надувала щеки, выпячивала живот и похрюкивала. Надо признать, получалось у нее смешно и похоже. Дрондина злилась. Когда Шнырова изобразила, как Дрондина, фыркая, всковыривая землю ногами и дергая носом, ищет под ногами коренья, Наташа не выдержала.

– Шныриха! – крикнула она. – Тебе мало сегодня всыпали?! Так я добавлю! Вон пошла, сегодня не твой день!

Шнырова вдруг остановилась, хрюкнула, резко размахнулась и швырнула в нашу сторону серый комок.

– Смерть бегемотам! – выкрикнула Шнырова.

Она бы промазала. Но разгневанная Дрондина уже вскочила на ноги, подставилась на линию броска, и комок угодил ей в волосы. Прошлогодние чертополошины, серые, высохшие, с длинными крючковатыми иглами мгновенно запутались в волосах, Дрондина дернула головой, стараясь освободиться от засады, но колючки вцепились сильнее.

Шнырова злобно захохотала.

– Гадина! Страус ощипанный! Цапля!

Крикнула Дрондина и пустилась догонять Шнырову.

Это редко когда удавалось, ну, может, пару раз от силы.

Они некоторое время бегали вокруг дома и по улице, но Дрондина, конечно, свою противницу не настигла, устала, плюнула и вернулась ко мне, села рядом и стала выбирать из кос чертополохи.

Шнырова отдыхала на удалении.

– Как хорошо, что мы эту цаплю больше в классе не увидим, – громко сказала Дрондина. – Ее, наконец-то, вышибут из школы!

– Это я вас не увижу! – выкрикнула Шнырова с безопасного расстояния. – И вас, и эту школу, и эту дыру чертову! Мы в Москву уезжаем! Вот!

Шнырова харкнула в нашу сторону.

– Уезжаем! – снова крикнула она. – А вы тут останетесь торчать!

Дрондина, кривясь, выбирала из прически колючки.

– Да вы и тут не останетесь! – не унималась Шнырова. – Тут все нарушат! Не будет никакого Лога!

– Почему не будет? – не понял я.

– Потому что тут все на фиг оптимизируют! Все!

– Да она дура просто, – сказала Дрондина. – Слабоумная.

– Сама слабоумная! – огрызнулась Шнырова. – Жиробаска!

Дрондина в очередной раз включила телефон.

– Мама, не бей меня! – крикнула Шнырова из телефона.

– Не бей меня мама! – передразнила Дрондина. – Я и так ушибленная!

Шныровой и Дрондиной по тринадцать, мне четырнадцать, но я умный. Лето началось.

День начала лета

Ночью я просыпался. Шумели тополя, возле дома Дрондиных взвывал к луне тоскующий Бредик, я думал. Про то, что сказала Шнырова.

Шнырова врунья. Врет, как носом дышит. А потом наблюдает, как люди об ее вранье спотыкаются, обычно издали наблюдает, чтоб не поколотили. Хотя, если ее и поколачивают, Шнырова не очень расстраивается, привычная. Да и, если честно, связываться с ней не особо хотят – Шнырова пинается коленями и больно бьется локтями, поэтому ее лупят, когда отступать некуда.

Подумал про Шнырову – Шнырова приснилась. Мне снилось, что я еду в горку на велосипеде и зачем-то везу на багажнике Шнырову. Шнырова в моем сне весила как Дрондина, если не больше, и педали было крутить весьма нелегко, приходилось налегать, а подъем никак не заканчивался. Не заканчивался, и не заканчивался, и не заканчивался, и не заканчивался, и начинало казаться, что мы скатываемся назад.

А Шнырова все время говорила «иго-го, иго-го».

Я застрял во сне, выбраться из него не получалось, мне часто снится сон про подъем в Туманный Лог на велосипеде. Должен сказать, что подъем тяжел и без Шныровой, с ней же он стал мучителен крайне.

Наверное, я спал с открытыми глазами.

Не исключаю, что Шнырова прокралась в мою комнату через открытое окно и смотрела, как я сплю. Дрондина, к примеру, считала, что Шнырова нередко прокрадывалась и смотрела, вызывала кошмары, а однажды Шнырова пробралась к Дрондиной и подложила ей в кровать дохлого ежа. Так утверждала Дрондина. Шнырова же уверяла, что несчастный еж заблудился на запах сала, а Дрондина примяла его во сне своей грузной фигурой, не заметила и задавила насмерть, расплющила в лепешку.

Я проснулся и ощупал постель вокруг, не нашел ежа, змеи или ящерицы, попил воды и уснул снова. Но Шнырова не отпустила, снилась и снилась, окончательно я проснулся в восемь, глубоко в дне Шныровой.

День Шныровой всегда отличается от дня Дрондиной. В прошлом году я с научными целями вел записки и нащупал несколько закономерностей.

В день Шныровой возможны землетрясения. Не у нас, но в Корее, на Огненной Земле, на Филиппинах.

В день Дрондиной часто идет дождь, снег и вообще слякоть.

В день Ш. легко вывихнуть палец, я умудрился целых два раза.

В день Д. хорошо клюет рыба.

В день Ш. лучше отвечать у доски, как правило, зарабатываются «пятерки».

В день. Д. опасно врать – себе дороже выйдет.

В день Ш. случается странное.

В день Д. перегорают лампочки, хотя по всей логике они должны перегорать в день Ш.

Сегодня солнце, палец ноет и землетрясение в Индонезии.

Сама Шнырова околачивалась вокруг моего дома, бродила под окнами и кашляла, а когда надоело, ушла к тополям и качалась на шине. Она частенько с утра своего дня рыщет вокруг моего дома, она непоседлива и не любит спать долго.

На тополя в Туманном Логе один я могу взобраться, ну, еще мой отец раньше. У Шныровой отец низкорослый, руки у него короткие, а пузо круглое, с таким на толстое дерево не залезешь. У Дрондиной папка худой, но у него на левой руке двух пальцев не хватает, не налазишься. Так что тополя мои, хотя и Саша, и Наташка много раз просились, чтобы я взял их наверх.

Ага, сейчас. Не, тополя мои. Но если кто хочет посидеть под ними в тени, или на шине покачаться, я не против. Ну и СМС-ки я тоже отправляю, потому что сеть у нас ловится исключительно с тополя, да и то с самой вершины.

Я оделся и выглянул в окно.

Качаться у Шныровой плохо получалось из-за малого веса, большая ветка тополя не прогибалась и не пружинила, так что Шнырова раскачивалась слабо, много бегала и мало летала, и в конце концов сорвалась и с размаха немного грохнулась о землю. Хрустнула так, что слышно. Впрочем, сразу поднялась на ноги, несмотря на свою худобу, Шнырова крепкая, как Терминатор, сколько не бей – не гнется, не ломается.

Шнырова делала вид, что бессмысленно болтается, но я знал, что она дожидается меня, поэтому не торопился. Ел блины, мама достала черносмородиновое варенье, вкусное, засахаренное, но сильно занудное – потом три часа косточки из зубов выковыриваешь. На сегодня у меня имелись планы, я намеревался посетить заброшенный колодец – обиталище гигантских пиявок, а потом, может, к колоколу зайду, или к дубу, посмотрю, как он там. А после обеда крышу чинить, возле венца шиферина треснула, надо подогнуть рубероид, пока стропила не загнили.

Вкусные блины, мама пекла, а я ел, уже к пятому потянулся, но тут случилось приятное: Шнырова особенно громко ушиблась, сорвавшись из покрышки, так громко, что моя мама вздрогнула.

– Шура упала… – мама печально поглядела в окно, перевернула блин. – Как слышно сегодня… Вкусные блины?

– Очень, – сказал я. – Лучше блины, чем оладьи.

– Муки мало осталось, надо в Никольское съездить.

– Тормоза починю, съезжу.

– Я сама на попутке съезжу, все равно продукцию сдавать. Отец еще денег должен прислать, получу заодно.

Я скоро год эти тормоза чиню, с прошлого лета. Но так и не доделал. Нужны колодки, а на такое старье, как «Дельта», найти тяжело, предлагают сразу купить целый мопед, снять колодки и тормозить на здоровье. Зачем мне еще один мопед? Этот-то еле ездит, и торможу пятками.

Шнырова поднялась на ноги и с тоской посмотрела на меня из-под тополей.

– Кажется, Шура тебя ждет, – сказала мама. – Сегодня ее день?

– Да, шныровский. Пусть подождет…

– Ну, некрасиво все-таки, у нее и так…

У нее и так проблемы, думаю, это хотела мама сказать.

– Да ладно… Слушай, ма, а что Шнырова сказала? Ну, что Туманный Лог собираются оптимизировать? В каком смысле оптимизировать?

– Да слушай ты ее больше, – отмахнулась мама. – Ей всыпали вчера, вот она и мелет…

– Она говорит, что они уезжают. В Москву.

– Ага, они последние десять лет уезжают, никак не уедут. Что ей верить?

Конечно, верить Шныровой нельзя, она известная вруха, я уже говорил. Но если это правда, что уезжает, то мы тут с Дрондиными одни останемся. Будет вечный день Дрондиной.

День Д.

– А оптимизация это как? – спросил я.

Мама не стала отвечать, но я и сам помнил как. Раньше в Никольском было четыре школы, одна начальная на Льнозаводе, две восьмилетки в центре и десятилетка за линией, в новой части города. Я учился в начальной до второго класса, потом нас перевели в восьмилетку, а начальную закрыли. И вторую восьмилетку закрыли, а нашу в лицей переименовали. Теперь я лицеист. Шнырова и Дрондина тоже лицеистки. Оптимизация, однако.

– Говорят, пчелы умирают, – сказал я.

– И что? – мама подкинула блин, поймала его на сковородку.

– Да так, знак нехороший…

Со стороны тополей послышался грохот и хруст, видимо, Шнырова в очередной раз навернулась с качелей.

– А я не верю в знаки, – сказала мама. – Они не действуют.

– Почему?

– Новое тысячелетие. Знаешь, что каждое новое тысячелетие все старые знаки обнуляются? В прошлом веке если вдруг грибов много росло, то считалось это к войне. А в этом тысячелетии что? Восемь лет подряд грибы прут и прут, а ничего. Река обмелела, в любом месте можно перейти, а в прошлом году, в самом жарком, опять набрала воды. Все правила отменены. Ты же сам рассказывал про ласточек!

Это точно. Отец всегда учил – если береговушки летают низко – это к дождю. Но они теперь всегда летают низко – и дождя нет. И в трубе гудит, а дождя нет. И лягушки квакают, а дождя никак.

Со стороны тополей, потирая ушибы, подошла Шнырова, привалилась к фундаменту.

– Шура, блинов хочешь? – с сочувствием спросила мама в окно.

– Я с утра бутербродов наелась с колбасой, – отозвалась Шнырова. – Не хочу я ваших блинов.

И стала свистеть.

– Заходи, если передумаешь.

А я еще четыре блина с малиновым вареньем съел. Потом чая попил. Потом немного на телефоне поиграл и подумал. Потом мама не выдержала мук Шныровой под окном и послала меня к реке наломать свежих веников для бани.

– Шура тебе поможет, – добавила мама.

– Я ему не буду помогать, – сказала Шнырова. – Я сама по себе.

– Да я и сам справлюсь, – ответил я. – К тому же у меня другие дела есть…

– Вот и займись. Баннер, например, растяни.

– Да растяну, растяну…

Мама выключила плитку, повесила сковородку на стену, вернулась в зал, откуда скоро послышалось клацанье швейной машинки.

Я отправился в сарай и еще немного подумал про сегодня. Посмотрел на баннер. Лезть на крышу не хотелось. Хотя…

Заглянула Шнырова. Не утерпела, забралась на верстак, сидела, болтала ногами и гремела тисками. Я собирал рюкзак.

– Ну, и какие у тебя планы? – не удержалась Шнырова. – Что собираешься делать? Давай Дрондихе устроим сюрприз, я знаю, где есть отличное шершиное гнездо…

– Я иду по делу, – сказал я. – Думаю…

– Дрондина думала-думала, да в щи попала, – перебила Шнырова. – Я тоже с тобой по делу.

Я закинул рюкзак за плечи и вышел из дома.

Я пересек улицу Волкова, я сам знаю, где шершни водятся. И где золотой корень растет. И где можно набрать живицы для жевания. И где прячутся небычные фиолетовые лягушки – в конце оврага. И вообще, у нас тут красиво. И много всяких достопримечательностей. Например, на западном склоне холма есть колодец, в котором водятся гигантские пиявки. С руку размером. Туда я и направлялся, а Шнырова за мной, поскольку день был днем Шныровой.

– У нас очень хорошая местность, – сказал я на краю поля, на западе холма. – Заповедная. Черноземное пятно, реликтовые сосны, вода чистая. Экология чистая. Климат, как на юге Франции. Знаешь, у нас в лесу даже трюфели водятся, это такие грибы…

– Я знаю, что это грибы. Их ищут специальные свиньи.

Мы пробирались через поле, бывшее клеверное поле, путались в жесткой прошлогодней траве.

– Можно Дрондиху натаскать, – хихикнула Шнырова. – Поводок ей сделаем…

– Пчелы вымирают, – перебил я. – Представляешь?

– Ну, вымирают, и что? Каждый день кто-то вымирает…

– Опыления не будет, все растения погибнут.

– Ерунда, – отмахнулась Шнырова. – Придумают что-нибудь. Каких-нибудь роботов. Опыляторов.

Начался уклон, открылся вид на Сунжу. Высоко и прохладно, яблочным цветом пахнет. И луг вниз, желтый, малиновый, зеленый, разноцветный, и блестящая синим косая лука реки. Сунжа здесь выгибается, образует плес, неширокий, но с пляжем, с желтым, бананового цвета песком.

– А ты знаешь, что это очень редкий песок? – спросил я. – Такой песок встречается…

– Васькин, тебе не надоело? У нас самый лучший песок, у нас самые сладкие яблоки… Хватит врать. Ты с прошлого года врешь больше, чем я. Обычный песок, обычные яблоки, кислые и червивые. Деревня, как деревня, хуже, чем Адищево, и все давно свалили… Куда мы идем?

– К Козьему колодцу, – указал я. – Пришли почти.

– Топиться что ли?

Шнырова пнула траву, запнулась за траву, упала.

– Васькин, зачем тебе колодец?! Ты что, зловещее колодезное чудобище?

Я перешагнул через Шнырову.

– Ты что, в Дрондиху втрескался? Я видела, как ты вчера рельсы держал, чтобы она не обрушилась. Вы что, влюбленные?

Шнырова гадко захихикала, как старая, подавившаяся короедом кукушка. А я не стал оборачиваться.

– Я так и знала, – не унималась Шнырова. – Я давно заметила, что ты ей рюкзак носишь! Ты фанат Дрондиной! Ты Дрондин-мэн!

Шнырова рассмеялась уже как голодная болотная цапля.

– Ты раб Дрондиной, а она тебя кинула, а ты не можешь жить!

У Шныровой явные театральные таланты. Она загоготала, как сентябрьский вальдшнеп, отставший от стаи и тоскующий в предчувствии скорой голодной зимы. Шнырова весьма точно подражает голосам животных, особенно птиц. Потому что у нее мозг как у дятла, так говорит Дрондина.

– Ты записку оставил, Васькин? Типа, «Я хотел жениться на Дрондиной и сбежать в Кострому, но жестокий мир не понял нас».

Иногда она бывает остроумной. Не просто злобной и едучей, но и остроумной.

– Вот ты Дрондину любишь, а она всем рассказывает, что ты разводишь опарышей и красишь их в синий цвет!

Шнырова захохотала за спиной. Любой нормальный человек давно бы Шнырову поколотил, но я к ней привык и отношусь спокойно. Шнырова забавляет.

– Васькин, давай я тебе тысячу дам, а ты записку оставишь, что из-за меня утопился?

Я показал ей фигу через плечо.

Мы спускались по долгой пологой стороне холма. Раньше тут была широкая коровья тропа, потом узкая козья тропа, сейчас осталась узенькая тропка, по которой ходил я, Шнырова и Дрондина. Тропка вела к Козьему колодцу, а мы обычно поворачивали вправо, к Сунже. Там пляж.

– Васькин, ты утопишься, а Дрондихе все равно ведь, она Бреда Питта любит. Она собаку свою блохастую в честь него назвала. А могла бы и Васькой, между прочим…

Это смешно, признаю. Показал две фиги, не оборачиваясь.

Над лесом за Сунжей строилась новая летняя погода, мелкие облачка натыкались друг на друга, вспучивались, как пена.

– Вот у нее раньше хомяк был, так его она Васькой звала, а потом взяла и замучила.

– Он его не замучила, – возразил я. – Он опилками накололся, у него абсцесс начался…

– Она его специально сырыми опилками кормила! – тут же ответила Шнырова. – И даже хоронить его не стала, в печку кинула!

Это неправда, Дрондина хомяка похоронила, я сам видел. Похоронила, в банке из-под чая. И камень положила. Там, за домом Кашиных.

– Ты утопишься, а она на могилу твою плюнет и жвачку приклеит, – пообещала Шнырова.

Надоела. И я решил пробежаться. Рванул. Шнырова попробовала догнать, но опять запуталась ногами, гроханулась. Шнырова часто падает, с детства привыкла падать и ничего не ломать, подумаешь, синяки, подумаешь, шишки. А кости крепкие, грохочут только громко.

К колодцу я подбежал первым.

Козий колодец – это не для людей, это для скота, правильно называть не колодец, а водоем. Прямоугольная яма с обвалившимися краями, по углам еще сохранились остатки сгнившего сруба, но над уровнем земли сам колодец еле поднимается, так что от неожиданности легко и ухнуть. У дальнего края разросся и цвел рогоз, кое-где коричневые початки даже успели образоваться.

Вода в колодце стояла высоко и сочилась через край тоненьким ручейком, я окунул палец – холодный, в колодце открылся родничок. Ключик. Подошла, потирая ушибленное колено, Шнырова.

– Ну и что мы тут? Зачем приперлись? Давай, топись.

Шнырова достала телефон, навела на меня.

– Чего не топишься, Васькин? Передумал? Ну и правильно, чего ради бегемота топиться, она ради тебя топиться не станет.

– Пиявки, – сказал я.

– Пиявки… Тьфу ты, какие еще пиявки? Погоди…

Шнырова энергично почесала голову.

– Пиявки, пиявки, пиявки… Здорово! Отлично! Наловим пиявок! А в субботу я прокрадусь в дрондинскую баню и запущу пиявок в кадку с холодной водой! Дрондиха всегда первой моется, пойдет, а они на нее набросятся!

Шнырова захохоталась утренним филином.

– Пиявки – наши друзья!

– Гигантские пиявки, – пояснил я. – Здесь водятся гигантские пиявки.

– Гигантские еще лучше!

Но на всякий случай Шнырова отшагнула от колодца.

Я снял рюкзак.

– Отец рассказывал, что в его детстве мальчишки к этому колодцу боялись подходить, – я вытряхнул из рюкзака глубиномер. – Да и взрослые детей не отпускали…

– Почему?

Шнырова принялась старательно пинать кочки.

– Иногда возле этого колодца находили небольших животных, козлят, поросят или телят… Мертвых.

Я сделал положенную зловещую паузу.

– А крови в них не было, – добавил я. – Всю будто выпили…

У меня у самого мурашки по загривку пробежали. Самоиспугание приключилось.

– Так это не пиявки, – Шнырова обнаружила ржавый штырь, торчащий из земли метрах в двух от колодца. – Это явно чупакабра. Знаешь, прабабка Дрондихи однажды увидела чупакабру в смородине и онемела, как пень…

Шнырова изобразила онемение.

– Нет, это пиявки, – сказал я. – Но очень большие. Сантиметров по сорок.

Я показал размеры пиявок.

– Ага. А старуха Дрондина в пень онемела, так что потом всю жизнь лишь мычать и могла. Вот так. Му-му-му…

Шнырова помычала и принялась пинать штырь.

– Ее так потом все и звали – Нематода…

Сказала Шнырова. А я стравил с мотовила глубиномера леску, прицепил к ней грузило, запустил в воду.

– Не-ма-то-да, не-ма-то-да…

Шнырова бродила вокруг штыря, потом подняла острую палку и стала его выковыривать.

– Отец говорил, что тут нет дна… иногда…

– Как это иногда? – заинтересовалась Шнырова.

– Иногда, когда отец пытался промерить дно – оно находилось. А иногда нет. Там точно спина какого-то животного…

Того, кто чешет корни тополей.

Мотовило отпускало леску, метра уже три, наверное, стравилось.

– Я слышала, в этом колодце утопилась прабабушка Дрондиной, – сказала Шнырова. – Сто лет назад. Вот поэтому там такие жирные пиявки и водятся. И дна поэтому нет…Она его пробила!

Шнырова хохотнула.

– Ты же говорила, что она онемела от чупакабры, – напомнил я.

– Ну да, – Шнырова подцепила палкой железный штырь. – Чупакабру за сараем в смородине увидела и онемела. А утонула другая прабабушка. Знаешь, у человека может быть четыре прабабушки, одна утопилась, другая онемела, третья о печь ушиблась… Или восемь?

– Четыре.

Груз достиг дна, леска ослабла. Метров десять глубины, не больше. Я начал выбирать леску.

– Вот я и говорю, четвертая бабушка переехала в Адищево и устроилась на фабрику туалетной бумаги намотчицей…

Это она не врет, кстати. За кучу лет знакомства я давно научился определять, где что. Про Адищево и бумажную фабрику это правда.

– Она все время воровала туалетную бумагу и наматывала на туловище, и Дрондины никогда туалетную бумагу не покупали, наоборот, другим продавали. А потом начальство узнало про эти дела и подложило ей особую бумагу, пропитанную клеем. Дрондина обмоталась и пошла домой, а день был жаркий…

Шнырова рассмеялась от собственных выдумок. Сами придумываем, сами смеемся.

– Короче, бумага на ней склеилась. Вы папье-маше на технологии делали?

Про судьбу четвертой прабабушки Дрондиной нет, не правда. Ну, такого бреда не могло никак случиться.

– Вот она склеилась и как в коробке оказалась, ни рукой, ни ногой двинуть. Так она с горы и скатилась…

– С какой горы? – я попытался остановить этот оползень.

– С Васькиной, – не моргнув, ответила Шнырова. – Так ее и нашли, а она уже вся засохла обратно. Потом пришлось ее в бочку с ацетоном сажать, чтобы размокла…

Шнырова, кстати, двоечница больше из-за поведения, из-за языкастости своей. Она про всех одноклассников насочиняла небылиц, а когда одноклассники кончились, перешла на учителей, учителям сильно бить учеников запрещено. После того, как она рассказала про приключения классной руководительницы в пещерах Геленджика, успеваемость у нее снизилась серьезно.

– Потом она от ацетона посинела и всю жизнь синевой отдавала. Ты, кстати, заметил, что и Дрондиха синевой отливает, особенно зимой? Синюшницы они.

Я привязал к леске тройник, на тройник нацепил кусок сала, добытый сегодня с утра из холодильника.

– Осторожнее, может клюнуть, – предупредила Шнырова.

– Кто клюнуть?

На горизонте строились облака, наползая друг на друга, собирая многокилометровые пирамиды серого и синего воздуха. Я проверял по спутниковым картам, если смотреть с тополя на восток, то на триста километров нет ни хутора, ни деревни, ни города, ни дорог, лес, болота да реки. И облака над этим собираются необыкновенно высокие, как столбы, подпирающие небо.

– Прабабка Дрондиной, – ответила Шнырова.

Триста километров – это гораздо дальше линии горизонта.

Я опустил сало на дно, поднял на метр и стал ждать.

Шнырова продолжила выковыривать железку, подсаживала ее палкой, пыталась поддеть. Железка проявлялась, кривой, ломанный лом, думаю, коленвал тракторный, ну, или другая чугунина от сельхозтехники.

– Тут водятся реликтовые пиявки, и это здорово, – сказал я. – Пиявки – очень полезные существа, из них можно много разных лекарств сделать. Их приставляют к вискам, чтобы лишнее давление сбрасывать.

– Тебе надо такую пиявку к голове приставить, – сказала Шнырова и налегла на палку. – Пусть тебе лишний мозг высосет. Или Дрондиной – чтобы они ей жир из головы откачали! А то на мозг давит!

– Если мы поймаем гигантскую пиявку, то ее в Красную Книгу, скорее всего, занесут. Тут у нас могут заповедник организовать, или привлечь…

– Да ерунда все это, Васькин, – перебила Шнырова. – Ты что думаешь, что от этих пиявок какая-нибудь польза будет? Три раза! Ну, разве что они Дрондиху зажалят. А так…

Шнырова показала мне язык.

– Всем плевать на твоих пиявок! Вот как.

В подтверждение этого Шнырова плюнула себе под ноги. А затем в колодец плюнула. Этим летом она много плевалась.

– Подумаешь, пиявки, что ты такого в этих пиявках…

Шнырова замолчала, задумавшись, думала слишком долго.

– Можно сказать, что это инопланетные пиявки, – предложила она. – Что тут в девятнадцатом веке разбилась летающая тарелка. Пришелец дополз до этого колодца и тут на него…

Шнырова опять принялась смеяться. Я понял, что она хотела сказать – что на пришельца напала прабабка Дрондиной и уволокла его в пучину, так его никогда и не нашли. А тарелку в металлолом сдали.

– На него напала старуха Дрондина, – сказала Шнырова. – А нечего прилетать, ему тут не Венера!

Угадал.

– Вот я об этом и думал, – сказал я. – Но, конечно, это не старая Дрондина на него накинулась, а здешние пиявки. Они кровь у него выпали, мутировали и выросли в большие размеры. И теперь…

– Ерунда, – сказала Шнырова. – Ерунда и чушь. Никто в эти жалкие придумки не поверит. Пришельцы, пиявки, кому это надо?

– Нам, – ответил я. – Тебе, мне, Наташе. Если у нас, в Туманном Логе, найдется что интересное, то сюда станут туристы приезжать. Вот знаешь, про Лох-Несское чудовище…

– Лох-Несское чудовище ведь, а не Лох-Несская пиявка. Ты что, разницы не видишь? Никому твои пиявки не встрянулись…

Я начал вытягивать леску с салом. Шнырова наблюдала скептически.

– Лично мне эти пиявки и даром мимо, – заявила Шнырова, пиная торчащую из земли железяку. – Чем скорей тут все навернется, тем лучше! Пусть тут хоть всех пиявки сожрут… Да и нет тут никаких пиявок.

Я вытянул леску с салом.

Шнырова оказалась права. На куске сала не обнаружилось ни одной пиявки, только ржавые пузыри и мелкие многоножки.

– Сдохли со скуки, – пояснила Шнырова. – Пиявки – и те сдохли.

– Ну… – я поглядел на нетронутый кусок сала. – Не одни пиявки могут быть интересны. У нас есть земляной колокол, у нас есть дуб Пушкина, у нас…

– Да ничего у нас интересного нет, – Шнырова продолжала настырно выворачивать железину из земли. – У нас ничего интересного нет, никто здесь не разбирался, никто не расшибался, никто…

Упорство Шныровой наконец принесло результаты, хряп – и она добыла из земли длинный массивный предмет, судя по изломанности, все-таки коленвал. Откуда тут коленвал…

Шнырова разочарованно разглядывала железяку.

– Если бы в этой яме на самом деле водились гигантские пиявки, можно было бы устроить праздник пиявки. А Дрондина была бы королевой пиявок.

Шнырова подтащила коленвал к колодцу.

– Но тут нет никаких гигантских пиявок, – сказала она. – Тут и обычных пиявок-то нет.

И Шнырова булькнула коленвал в колодец.

– Ничего! У нас! Нет!

Коленвал быстро достиг дна – поднялись крупные пузыри, вместе с грязью и шустрой мелкой живностью, пузыри лопнули, запахло тиной.

Шнырова, кажется, успокоилась.

– Если тут и водились пиявки, – поморщилась Шнырова. – То они давным-давно повыздыхли от голода. Чем им питаться? Скота никакого нет, звери сюда не ходят. Пиявки вымерли от тоски и голода. Вот и все дела.

Похоже на то. Шнырова огляделась в поисках чего, что можно кинуть в воду. В ней проснулся попугайчик, я представил Шнырову в виде попугайчика, долговязый попугайчик с длинными ногами и тощими крыльями.

– Если хочешь, можешь туда нырнуть, – Шнырова указала на мутную жижу. – Там на дне скелеты пиявок валяются. Всего-то десять метров. Ну что, домой пойдем?

Шнырова зевнула.

– Я к реке, – сказал я. – Мне еще веников наломать надо. Может, искупаюсь.

– Холодно же. Сейчас одна Дрондиха купаться может, у нее жиры.

Шнырова поежилась, потерла плечи. Она и в жару купаться не любит, ходит вдоль воды, кидает в реку коряги, камни и жемчужниц. Иногда хватает палку и гоняет по отмелям мальков. Глубже, чем по колено в воду не заходит. Кажется, она в детстве тонула, с тех пор боится воды.

– Я с тобой, – сказала Шнырова. – Тоже наломаю веников. Мама собирается как раз баню топить.

Ей просто делать нечего. А кроме меня с ней дружить некому, тут одна Дрондина. Безлюдье вековой вражде не помеха.

– У нас в бане лягушка живет, – сказала вдруг Шнырова. – Ее в щель в полу видно. Когда баню начинают топить, лягушка квакает. Мы моемся, а лягушка квакает и квакает…

Однажды они дружили целый день, три года назад, к вечеру Шнырова выбила Дрондиной молочный зуб, а Дрондина вырвала у Шныровой клок волос. Зубы у Дрондиной как лопаты, а волосы Шныровой довольно жидки.

– Моя мама трусы лучше шьет, чем Дрондина, – с гордостью объявила Шнырова. – И дом у нас лучше, а у них все балки подгнили и в подполе плесень и муравьи, а поленницы эти, тьфу, гадость редкая…

Я оглянулся.

Моему дому без трех сто лет, и стоит он на месте другого дома, который тоже стоял сто лет. В доме два этажа, мы живем на первом, на втором нет, я иногда ночую.

– А у нас дом на каменном фундаменте, – хвасталась Шнырова. – Там камни в половину моего роста, из старинной крепости…

Двести лет назад Туманный Лог был большой деревней, почти селом, но церковь так и не построили. Под холмом проходил Макарьевский тракт, в овраге стояла мельница, мои предки владели и мельницей, и мостом над Сунжей, и постоялым двором с трактиром, и яблочным садом на южной стороне холма – Лог был знаменит своими кислыми яблоками и чудесной пастилой, из этих яблок приготовлявшейся. Пастилу делали в каждом дворе, и в каждом дворе имелся свой интересный рецепт, у кого с клюквой, у кого с малиной и вишней. Даже в нашем доме я нашел на чердаке коричневые окаменевшие дубовые печати, в которых пастилу запекали. Сейчас у нас ее никто не делает, ни мы, ни Шныровы, ни Дрондины, для пастилы нужны яйца, а куриц никто не держит.

Да и яблони постарели, хотя отец говорит, что он всегда помнил яблони большими, что каждую весну ветки яблонь заглядывали в окно, а осенью стучали яблоками по крыше. Только тогда яблони были сильным, с гладкой кожей, а теперь обкорявились, обросли лишними ветками, потяжелели и разлапились, так что под самые тяжелые ветки пришлось поставить подпорки.

– У нас на печке есть такая плитка зеленая, она двести тысяч стоит, – сказала Шнырова. – Изразец!

Мы вышли к узкой старице, к жирной зеленой траве у воды. Березок здесь росло в изобилии, осенние разливы разносили семена и побережье Сунжи постепенно затягивало глухим березняком.

– Я этот изразец отколупаю – и продам в интернете, – сообщила Шнырова. – Так вот.

По заводи плавали утки, при нашем появлении насторожились и перебрались поближе к другому берегу.

– Между прочим, у нас тут самая чистая береза растет, – сказал я. – И веники очень хорошие получаются, полезные для здоровья. Мы могли бы эти веники вязать и продавать. Ты знаешь, что Суздаль – столица огурца. А мы могли бы быть столицей веника. Бренд такой организовать – «Туманный веник».

– Сам ты туманный веник, – Шнырова подняла кусок окаменевшей глины, размахнулась, запустила в уток.

Недолет, но утки все равно шарахнулись, поднялись на крыло и рванули за реку, к Ершовским топям.

Я лизнул листья с нескольких веток, но были негодные, шершавы, из таких веников не навяжешь, разве что голиков.

– Лучше к реке, – указал я. – Здесь березы не те. Там получше…

Я махнул в сторону берега.

– Лучше столица пиявки, чем столица веника. Но пиявок больше нет. Поэтому надо устроить… – Шнырова задумалась. – Надо устроить у нас столицу клеща!

Шнырова потрясла березы.

Мы продрались через густые березовые кусты, вышли к Сунже. Река здесь разливалась метров на пятьдесят, наш берег высокий, другой пологий, каменистый плес, а потом наоборот, плес у нас, берег там. Хорошее место, кстати, пескари в полторы ладони попадаются, а на ночь на закраины можно раколовок накидать.

– В прошлом году в Дрондиху впился клещ, все мы про это теперь знаем, – рассказывала Шнырова. – Она тогда никому не сказала, но это для нее мимо не проскочило, она совсем ку-ку…

Шнырова постучала по лбу пальцем.

– Чиканулась, – пояснила Шнырова. – Она и так чиканутая, а тут не лечилась. Ты знаешь, что она у нас одну девочку на перемене покусала?

И Шнырова тут же щелкнула зубами.

– Еще ее бабка мою бабушку в детском садике искусала. Ногу до кости! А?

Шнырова сломала березку.

Березки тут тоненькие, толщиной в полтора пальца, сил у Шныровой хватало, она принялась ломать деревца и швырять их в воду. Шнырова любит пошвырять в воду, до чего дотянется, то сразу и кидает. Помню, мы нашли на берегу раму от мотоцикла, Шнырова пока не столкнула ее в реку, не успокоилась. У нее реально синдром попугайчика. Я как-то подманил в городе сбежавшего волнистого попугайчика, он был старый и чесоточный, но все равно прожил у нас два года. Попугайчик оказался ручной и наглый, мы вылечили его зеленкой, и он имел одну особенность – обожал сбрасывать мелкие предметы, швырял на пол все, до чего мог дотянуться.

Шнырова такая же, стоит ей оказаться возле воды, как она начинает швырять в нее все, что может поднять. Вот и сейчас разбушевалась и кидала в воду сломанные березы, никакие веники ей не нужны.

Я не мешал. Березы вдоль берега ни к чему, они постепенно поднимаются от реки в холм и засоряют поля. Еще лет пять и на поле будет глухой березняк, и потом его хоть из огнемета выжигай и тракторами трамбуй. Интересно – березы портят поля, а елки березовые рощи. За рекой была отличная березовая роща, там росли редкие кудрявые грузди, а теперь березняк душат мелкие ели и груздей никаких, одни попутницы, а попутницы солить – соль переводить, хруст-хруст, а вкуса нет.

Пока Шнырова истребляла деревца, я занимался вениками. Листва сейчас хорошая, мягкая, оставалось найти правильную березу – чистушку, с гладкими листьями. Как назло, она не попадалась, так что пришлось пройтись вверх по течению до пляжа.

Пляж у нас особенный. Поперек реки на дне хребет древней породы, по весне его заносит песком половодье, а летом песок постепенно размывает и черная порода проступает. На ней ничего не растет. Но в месте, где эта порода упирается в землю, зеленая трава. Зеленая-зеленая. А дальше березки, я попробовал – что надо, и стал ломать.

– Васькин! – воскликнула Шнырова. – А как же след? Ты же мне показывал! След динозавра! Это тебе не какие-нибудь там пиявки! Это вот да!

Там на самом деле есть след динозавра, и нашел его я, прошлой весной. Помню.

Разлив тогда получился диким, вода поднялась до середины холма, и Туманный Лог кишел зайцами, спасавшимися у нас со всей округи. Зайцы были тощие, с дикими глазами и чуть живые от голода, они почти не боялись людей и еле прыгали. Дрондина сильно любит животных, ну, кроме мышей, конечно, когда случилось заячье нашествие, она распотрошила глубокий погреб и пожертвовала зайцам всю морковь и картошку, и заперла под крыльцом Бредика, активно собиравшегося на заячью охоту. Каждый день Дрондина отправлялась с корзинкой моркови в обход вокруг холма, находила наиболее изможденных русаков и подкармливала. Шнырова дразнила Дрондину Мазаихой, пугала зайцев громким воем, свистела в свисток и всячески безобразничала.

Вода продержалась три дня, и как явилась в ночь, так и убралась, и зайцы исчезли с ней, однако вскоре выяснилось, что хитроумная Шнырова наловила в клетку ушастых и теперь имеет на них дальнейшие виды.

Про эти виды рассказала Дрондина, явившаяся ко мне в разгневанном состоянии. Как оказалось, Шнырова сообщила Дрондиной, что собирается сдать зайцев в охотхозяйство для притравки гончих, а если Наташеньке так дорога заячья шкура, то пусть выкупает каждого по пятьдесят рублей за голову.

Пришлось одолжить Дрондиной денег.

Впрочем, вымогательство не удалось, следующим утром Дрондина прокралась на шныровский двор с топором, сломала прутяную клетку и выпустила всех зайцев на волю. Кроме одного. В дальнем углу садка Дрондина обнаружила бездыханное заячье тело.

Наташа издала отчаянный вопль. Шнырова показалась на шум.

И хотя Шнырова кричала, что она не виновата, заяц и так был полудохлый, а она их кормила как могла – и в доказательство предъявляла обгрызенные капустные кочерыжки, Дрондина ей не поверила. Она пришла в необыкновенную и редкую для нее ярость и огляделась в поисках чего-нибудь тяжелого. Как назло под руку Наташе Дрондиной подвернулся мертвый русак, в гневе она схватила зайца за задние лапы и принялась лупить им Шнырову.

Несмотря на весеннюю бескормицу, заяц оказался костляв и жилист, а орудовала им Дрондина с душой. Шнырова ойкала, пыталась закрыться, получалось плохо, гнев Натальи был неудержим.

Я не смог устоять, достал телефон и начал снимать, вряд ли еще когда такое увидишь. Нет, я не собирался никуда выкладывать эту бойню, хотел оставить на память.

Дрондина тогда не унималась, и я уже собрался вступиться, но тут случилось совершенно необычное, после очередного удара, угодившего Шныровой по загривку, заяц вдруг ожил, заверещал и, вырвавшись из лап Дрондиной, кинулся бежать.

Немая сцена.

Первой очнулась Шнырова. Она понюхала плечи, отряхнулась, опять понюхалась.

– Еще раз… – всхлипнула она. – Еще раз и…

Видимо, она хотела сказать, что если Дрондина еще раз посмеет поколотить ее дохлым зайцем, то месть ее будет страшна. Но правильно сформулировать это на фоне ожившего зайца не получилось.

– Еще раз… – повторила Шнырова и отправилась в сторону дома.

– Чтобы знала! – крикнула ей в спину Дрондина. – Живодерка кривоногая! Иди, мамочке пожалуйся!

Это она зря. Шнырова не жалуется. И Дрондина не жалуется. Это уж как повелось. По молодости, ну, то есть шесть лет назад, когда они едва отправились в первый класс, Шнырова разбила Дрондиной деревянным пеналом нос. Та неосторожно пожаловалась дома, и на неделю Туманный Лог стал зоной боевых действий – мать Дрондиной ежедневно ругалась с матерью Шныровой, вспоминая, что Шныровы тут не коренные, их сюда в восемнадцатом веке взашей пригнали из Чухломы, вспоминая некоего Крякина, капитана мотобольной команды «Каток».

Я помню тот день, упоминание мотоболиста Крякина привело мать Шныровой в исступление, она выскочила из дома и вцепилась в волосы матери Дрондиной. Это было довольно страшно. Нет, я здорово испугался и побежал за помощью. Отец как раз отдыхал между вахтами, он оторвался от шашлыков, поторопился и успел разнять женщин до основательного кровопролития.

Вечером этого же дня мы собрались у тополей, я, Шнырова и Дрондина. Мы помолчали, а потом поклялись, что никогда не будем вмешивать родителей в наши ссоры, и правило это соблюдалось, невзирая на день…

Ах, да, след динозавра прошлой весной. Так вот, после заячьего побоища Дрондина попросила меня сходить и проверить берег – разлив спал, но зайцы могли бедствовать, застряв в кустах. Я согласился.

Мы обследовали кусты и в одном месте, где в Сунжу впадал апрельский ручей, я нашел след. Ручей размыл каменный стол, уходивший в воду, и на нем проступил вполне различимый контур. Когда вода в мае спала окончательно, я смог обследовать этот каменный выступ и убедился, что след настоящий. Отпечаток трехпалой лапы, на конце каждого пальца видимо различались следы когтей.

– След динозавра! – обрадовалась тогда Дрондина. – Это же след динозавра!

Я сфоткал след. А когда вернулись домой, залез на тополь и загрузил изображение в Интернет, на форум сайта «Динозавры России». Знатоки опознали лапу трицератопса-сеголетка…

Я снова вернулся из прошлогодних воспоминаний в день Шныровой. Действительно, как я мог забыть. Динозавры. С этими Шныродрондиными себя забудешь.

– Давай посмотрим, – Шнырова указала под берег. – Годзиллу.

Зайцев Шнырова не любила.

– Ладно.

Мы перепрыгнули через ручей. Вода холодная, в овражке, по которому ручей течет, вообще как в холодильнике. А там, где он впадает в реку, мелко и рядом брод, он и до сих пор проезжий, «газель» не проскочит, но на «урале» можно. Встретилась березка, я проверил листья, оказалось чистушкой.

– Столица русского динозавра – это лучше, чем столица русской пиявки, – сказала Шнырова. – Пиявка против Годзиллы не вырулит.

– След не может быть один, – размышлял я, ломая березовые ветки. – Надо покопать просто. А вдруг тут кости есть? Черепа, гребни разные, зубы. Ты представляешь, если под нами кладбище динозавров?!

Веник собрался. Я встряхнул его, хлопнул по колену. Пойдет. Березки хватило бы еще веника на три, однако, отец учил, что больше одного веника с дерева не берут.

Спустились к реке.

Шнырова чесала голову и смотрела на пальцы. Мы пробирались через молодой иван-чай, через осоку и сабельник по берегу, через шиповник и смородину.

– А может, здесь еще стоянка древних людей, – сказал я, перетягивая веник бечевкой. – Неолитическая. Или палеолитическая! Ты представляешь?! Сразу к нам куча ученых нагрянет!

– А нам то что? Ну, нагрянет, а мы то им зачем нужны? Они будут кости копать, а ты на горе сидеть. А если вдруг… Я так и знала!

Заорала Шнырова.

– Я так и знала!

Шнырова указывала на каменный стол. Вода убралась, и теперь черный камень поблескивал на солнце, и на том месте, где раньше имелся отпечаток лапы трицератопса, никакого отпечатка не было. А лишь отсвечивала черная продолговатая выемка, словно камень разогрелся, а потом его зачерпнули гигантской ложкой, и ничего не осталось.

– Молодец, Графин, хорошо надурил! – Шнырова с прищуром посмотрела на меня. – Вытоптал ямку в грязи, а сам сказал, что отпечаток! А я и поверила…

Следа не было. Еще недавно он был, вот здесь, в этом месте, напротив старой сухой черемухи, наклонившейся над ручьем. А сейчас нет. Исчез.

Куда…

– Всегда знала, что нет тут никаких динозавров, – сказала Шнырова. – Ни пиявок, ни динозавров, ничего нет, одни клещи, да веники. И сам ты веник. И мы отсюда к осени сваливаем в Москву. Вот так!

Шнырова ехидно показала фигу в сторону Туманного Лога.

– Я уеду, а вы останетесь! – злорадно повторила Шнырова. – Будете тут торчать в своем болоте, а я в Москве! А вы тут с пиявками целуйтесь!

Скорее всего, затянуло илом. В верховьях мог пройти дождь, река могла ночью подняться, принести грязь и глину, похоронить след трицератопса. Надо взять метлу, придти и попробовать…

Камень выглядел чистым. Никакого ила. След словно на самом деле вычерпнули. И как?

– Вас тут по брови занесет снегом, а я буду по-человечески жить, – сообщила Шнырова. –Ясно?

– Тебе веники нужны? – спросил я.

– Да радуйся ты сам своим веникам! – крикнула Шнырова. – Мне не нужны никакие веники!

Шнырова выхватила у меня веник и швырнула его в реку, веник поплыл по течению.

– Вытаптывай еще, Годзилла! Топчите тут, хоть утопчитесь! А я в Москву!

– Да что там делать-то? – неосторожно спросил я.

Шнырова немедленно разбушевалась.

– Тебе, конечно, нечего! – заявила она. – В Москве своих дураков хватает, вы с Дрондихой тут и оставайтесь. Она выучилась трусы шить, и ты учись.

– А тебе…

– А мне от вас на другой берег! – перебила Шнырова и кивнула на другой берег Сунжи.

Она плюнула на камень.

– Вяжите валенки! Свинарник навсегда!

Шнырова ступила с камня в воду и направилась к другому берегу. Видимо, чтобы наглядно доказать, что берега у нас разные.

– Эй, Граф! А почему ты до сих пор карту не составил? У каждой помойки…

Само собой, она не помнила, где брод, Шнырова не договорила, ухнула по пояс и стала орать, что ее кусают раки.

Дочь Винни Пуха

Берез много, можно делать березовый сок. Натуральный, а не лимонную кислоту с сахаром. Натуральный березовый сок помогает от сорока болезней.

Можжевельника много. Собирать можжевельник, у нас отличный можжевельник, сухой, синий. Сушеные ягоды можжевельника используются в кулинарии. А еще из них можно делать можжевеловый сахар. Это, кстати, мое изобретение – можжевеловый сахар.

Лен, раньше у нас лен сажали. Садили… Возделывали, короче. Всем известно, что изо льна делают трусы космонавтов. Лишь в нашей местности самый мягкий, самый космический лен.

За рекой и за болотами золотой корень. Из него можно делать микстуру для укрепления здоровья, повышения иммунитета и аппетита.

Туманный Лог находится на холме, с него вполне можно кататься на санках, лыжах, сноубордах и плюшках зимой, и на горных велосипедах летом. А по реке сплавляться на катамаранах и рафтах. Голавлей, опять же, полно, а это модная рыба для нахлыста, язь же редок.

К пяти мы втроем собрались в начале улицы Волкова. Тут лежала сосна, сорок лет назад поваленная знаменитым смерчем. На этой сосне жители Лога ждали по вечерам скотину, пасшуюся вдоль Сунжи, за годы ожидания сосна окаменела и отполировалась до матового блеска, теперь на этой сосне мы ждали мам. Раз в две недели к мосту через Сунжу подъезжал ИП Андрианов на старой «шишиге», промышленник из Никольского. Андрианов привозил ситец в цветочки и черный горошек, а забирал семейные трусы, которые шили наши мамы. Шнырова тоже шила, хотя делала вид, что не шьет. Этой же «шишигой» мамы отправлялись в Никольское – в банкомат, на почту, в «Столешницу», в кассу коммунальных платежей и по прочим делам. Обратно мамы возвращались на такси вечером, а мы их ждали. Встречали.

Я сидел, само собой, посередине, Дрондина справа на конце бревна, Шнырова слева. Рядом со Шныровой крутилась Медея, рядом с Дрондиной лежал Бредик. Коза косила выпуклым глазом, пес подрыкивал. Все были начеку.

Сегодня был день Дрондиной, и мы с ней ходили к колоколу.

Я колокол планировал проверить еще по весне, глянуть, как он там, но не собрался, весна выдалась поздней, снег лежал до середины мая, а потом взорвалось лето, от проталин с подснежниками до мать-и-мачехи по солнечным краешкам меньше недели.

А колокол я нашел лет пять назад, мы тогда с мамой бруснику искали, в той стороне отличные брусничники. Брусника любит песок, сосны и солнце, а там не сосны, а кедры, в некоторые годы и шишки вызревают, но в этом нет. И грибы растут, похожие на кедры – крепкие, еловые и хрустящие. Реликтовая роща.

Мы тогда набрали по полтора ведра, но брусника попадалась все крупнее и крупнее, и остановиться не получалось. Сначала я подумал, что это пень. Он и был похож на пень, ни поляны, ни оврага, я подумал тогда о сморчках, они как раз на таких растут. И брусника на таких селится. То, что это не пень, только вблизи разглядел – из-под мха проглядывала сизая медь. Я ободрал весь мох и под ним оказался колокол.

Мама удивилась. Она про колокол ничего не знала. Нет, раньше она его видела, но всегда думала, что это пень.

Колокол мне почти по плечо, с надписью на старославянском, но прочитать не получилось – буквы сбиты, или спилены, не просматривались никак. А сам колокол врос в землю глубоко, я ножом пытался подковырять, но колокол сидел глубоко и плотно.

Потом я взобрался на тополь и погуглил по этой теме. Ничего особо не нашлось, перечня колоколов раньше не велось, тем более не сохранилось их фотографий и описаний, отлить колокол могли и на заводе, и мастера литейные этим занимались, да и сельские кузнецы долго помнили секреты. Так что следов нашего колокола не отыскалось, зато я узнал про другой, из Южи. Там в тысяча девятьсот двадцать втором взорвали церковь, а колокол сбросили и собирались отправить на переплавку. Но местные жители собрались ночью и утащили колокол в поля, а дальше утопили в старом пруду. Так он там девяносто лет и пролежал, недавно достали и повесили на новую звонницу. Вполне может, что и этот пытались спрятать, утянули в лес, хотели закопать, но не успели, так он тут сто лет и простоял, вросший. Хорошая версия, кстати.

А потом я на одном историческом сайте прочитал про новгородский колокол, который созывал к бунту, за что был лишен языка, бит батогами и сослан то ли в Каргополь, то ли в Чухлому. Но до места не доехал, одной ночью таинственным образом исчез, словно улетел бесследно, предполагалось, что его выкрали соратники Марфы Посадницы и укрыли до поры в сумрачных чащах непокорного севера. И там он до сих пор ждет своего часа, и как придет этот урочный час, колоколу бунта вернут язык и поднимут на самую высокую колокольню, ну и дальше все как полагается – алаписы, огненная вервь, красное колесо.

Так что это мог быть и бунташный колокол. Пугачевский, допустим, по времени как раз. До Яика от нас, вроде, далеко, однако, Сунжа впадает в Унжу, а по ней пугачевский маршрут как раз проходил. А колокол могли сослать, например, в Макарьевский монастырь, везли, по весне застряли в наших грязях, да и бросили.

Так и врос.

А у отца мрачная версия имелась. Страшная. Он где-то слышал, что раньше колоколом казнили святотатцев. Поднимали колокол, запихивали под него злодея и оставляли там. Злодей начинал откапываться, но не успевал, задыхался быстрее. Или с ума сходил от страха и тесноты.

Пока мы шагали по лесу, я рассказывал Дрондиной про сам колокол и его историческую ценность. Дрондину историческая ценность особо не занимала, ей что Пугачев, что Пугачева. Тогда я по-другому зашел.

– А может, это и Пушкина колокол, – сказал я.

– Ты же говорил Пушкина дуб, – Дрондина поглядела на меня с недоверием. – Он посадил дуб проездом…

– В Болдино, – напомнил я.

– В Болдино. Дуб, причем здесь колокол?

– И дуб Пушкина, и колокол, – пояснил я. – Ты «Капитанскую дочку» читала?

По программе ей еще рано «Капитанскую дочку», но Дрондина любит вперед по литературе забегать. Думаю, она уже класса до девятого дочитала, или до десятого, я у ней и «Мастер и Маргариту» видел.

– Читала-читала, – хмыкнула Дрондина. – Там про колокол ничего нет.

– Ну да, ничего. Пушкин не дурак про такое писать, это же всю конспирацию нарушило бы. Ты же знаешь, что он состоял в кружке декабристов?

А еще стрелял из пистолета и дрался на саблях. Или шпагах.

– Конечно, знаю, – сказала Дрондина. – Он ведь и стихотворение про это написал: «Во глубине сибирских руд, храните гордое терпение…»

Я испугался, что сейчас она целиком это стихотворение прочитает. Поэтому перебил:

– Да-да, все так и есть! Это как раз про декабристов.

Я похлопал Дрондину по плечу. Дрондина вздрогнула. Я вручил ей лопату.

– Вот именно! – повторил я. – Пушкин вроде как изучал историю пугачевского бунта, ездил по пугачевским местам, а на самом деле он не байки всякие собирал, а колокол искал. Декабристы поручили найти, привезти в Петербург – и взывать к новому восстанию!

Пушкин и колокол, похоже, Дрондину заинтересовал, Дрондина была не чужда всякой духовности, стихи особенно любила. И лопата ей шла. Дрондина и сама крепкая такая, устойчивая, ей лопата и лом идут.

Я продолжал рассказывать:

– Ты думаешь, почему восстание декабристов провалились? Потому что колокол привезти не удалось. За Пушкиным следило Третье отделение, вот он и вынужден был его бросить где попало.

Мне вдруг понравилась эта бредовая версия, я задумался, а не крутануть ли? Правда, колокол надо сначала вывезти и за собой закрепить. Земля наша, колокол я обнаружил, значит, он наш.

– Его агенты преследовали, вот он колокол и посадил, – сказал я. – А потом не смог вернуться, сам под колпаком оказался. Так тут колокол и остался… Вон он!

Я указал пальцем.

Поляна. Лес тут просторный, как везде у нас, ну, за Сунжей, там кое-где ельник темный, а тут нет. Красные сосны, синий мох, воздух синий, и колокол, как нос, из земли торчит, тоже, вроде слегка синий.

– Я думала, поменьше он… – Дрондина нахмурилась. – Как его Пушкин за собой таскал?

– В телеге, – ответил я. – А зимой в санях.

– Понятно…

Колокол изменился с последнего раза. Просел сильнее, посинел действительно, то ли от солнца, то ли от зимы, словно покрылся бахромой, такой как на голубике.

Мы приблизились.

– А я раньше думала, что ты врешь, – сказала Дрондина. – Про колокол, про дуб. Про эти…

– Я почти не вру. Так, иногда, чисто по делу.

Дрондина протянула к колоколу руку, но потрогать не решилась.

– Да не бойся, – сказал я.

Я похлопал по боку.

Дрондина дотронулась до колокола пальцем. Долго палец держала, старалась почувствовать, до колокола же раньше сам Пушкин дотрагивался. Дотронется и сразу напишет: «Мой дядя самых честных правил…»

Вдруг подумал, что Дрондина в поэты планирует. Каждый, кто сам любит поэзию, тот рано или поздно начинает. Сначала стишата про Шнырову и зомби-бобров, потом «я помню чудное мгновение».

– Бом-бом… – Дрондина постучала по колоколу ногтем.

Колокол отозвался даже на ноготь.

– Звучит…

Дрондина закрыла глаза, постучала еще.

– Красиво звучит, – сказал я.

– Нормально, – согласилась Дрондина. – Сразу видно – старинная штука.

– Восемнадцатый век, – сказал я. – Умели тогда делать.

– А почему надписей никаких нет? – спросила Дрондина. – На колоколах обычно надписи всякие…

– Я же говорю – пугачевский колокол, – я погладил неожиданно теплый чугун. – Эти надписи бунтовщики специально занаждачили, в знак протеста. Этот колокол не на молитву звал, а наоборот…

– Странно, что его до сих пор не утащили, – сказала Дрондина.

Она шагала вокруг колокола, похлопывала по боку, колокол отзывался легким, еле слышным звоном.

– Кто не утащил?

– Черметчики, – пояснила Дрондина. – Ты Шнырихе не рассказывай лучше, где этот колокол лежит.

– Почему?

– Так она его и сдаст. Приедет сюда на тракторе и утащит. Эти Шныровы хорошо тащить умеют, ее бабка у моей бабушки сепаратор украла! Им бы лишь хапать да хапать!

Я поднял камень и стукнул по колоколу. Звук получился громкий, плотный и объемный, до мурашек, Дрондина поежилась.

– Слышишь? Тут, думаю, золота килограмма четыре, – сказал я. – А серебра килограмм двадцать, слышишь, как звонко?

– Ты сам, его, надеюсь, расплавлять не собираешься? – спросила Дрондина.

– Зачем расплавлять? Мы его притащим домой, подвесим к тополю и будем звонить…

– Зачем? – не поняла Дрондина. – К революции, что ли взывать? Ты что, Дубровский?

Дрондина опять продемонстрировала знание школьной программы.

– Да не особо, – сказал я. – Просто это полезно для здоровья.

– Звонить в колокол?

– Ага. Раньше так всегда и было. Колокол звонил, и вокруг все микробы погибали. Поэтому раньше в церковь все и ходили, это как антисептик был. Мы станем звонить каждый вечер и тут установится атмосфера… Очень чистая.

– И что?

– Люди начнут возвращаться.

Дрондина скептически промолчала.

– Раньше звоном все болезни лечили, – сказал я. – Звонари никогда не болели.

– Что же сейчас никто так не лечит?

– Частоту потеряли, – ответил я. – Понимаешь, должно быть особое сочетание – частота звука, содержание серебра и золота, так чтобы вибрации… они на золоте звучали… Вот послушай, он до сих пор звонит!

Мы замолчали.

Звук продолжался.

Странно, что продолжался – колокол глубоко завяз в земле и, по идее звучать никак не мог. Но звучал.

– Значит, ты его тащить собираешься? – спросила Дрондина. – Так?

Ну да, я собирался его тащить. Заказать в интернете лебедку с усилием в три тонны, и с помощью ее и катков дотянуть колокол до холма. А потом подвесить к тополю, к толстой нижней ветке, если выдержит. И звонить.

Я представил, как Шнырова дрондит… тьфу ты, звонит в колокол, звонит и звонит, с яростным выражением лица, так что в брошенных домах пляшут оставшиеся стекла. А потом…

– Хотя по-настоящему, я поднимать его не собираюсь, – ответил я. – Я вот что…

Я огляделся.

– Короче, я слышал одну штуку, – я перешел на шепот. – Если в колокол не звонили долгое время, например, лет пятьдесят, то тот, кто в него первый позвонит, может желание загадать.

– Ага, – хмыкнула Дрондина. – Три желания! Как у золотой рыбки…

– Можешь не верить, – сказал я. – Но вот Пушкин верил.

С авторитетом Пушкина спорить сложно.

– А сам Пушкин что у колокола попросил? – спросила Дрондина.

Я немного растерялся, так как с ходу не смог вспомнить, чего там Пушкину не терпелось. Поэтому сказал:

– Счастья.

– Счастья? – поморщилась Дрондина. – Его же Дантес застрелил. На дуэли. Какое там счастье…

Да уж.

– И что? Подумаешь, застрелил… – я отобрал у Дрондиной лопату. – Это же не значит, что Пушкин несчастлив был, еще как счастлив, между прочим. Знаменит, жена-красавица…

– Долги, – проявила историческую осведомленность Дрондина. – У него было очень много долгов.

– Не в деньгах счастье, – парировал я. – Двести лет прошло, а Пушкина в школе изучают. Вот это счастье и есть. Может, это самое Александр Сергеевич и просил…

Дрондина задумалась.

Я воткнул лопату в землю рядом с колоколом, попробовал – земля податливая, песчаная. Принялся копать по кругу.

– Ну, и что ты хочешь загадать, если разроешь? – спросила Дрондина. – Чтобы в нашу деревню народ вернулся?

Я не отвечал.

– Ну, вернутся они, а делать что будут?

Дрондина попыталась забраться на колокол, но не получилось, скатилась на мох.

– А тебе-то это зачем?

Я не ответил, нажал на лопату посильнее, под лезвием лязгнул камень.

– У нас же делать нечего, – сказала Дрондина.

– Напротив, – возразил я. – У нас экология хорошая. Можно экологически чистые продукты производить, перепелиные яйца, например.

– Перепелиные яйца? – Дрондина почесала голову. – Да кому они нужны, эти яйца…

– В них много железа, – ответил я и продолжил копать.

Минут десять копал. Дрондина сидела на кочке и смотрела. В отличии от Шныровой, Дрондина умеет сидеть и молчать. Если захочет. Иногда кажется, что она спит, но это не так, смотрит.

Чем глубже закапывался, тем плотнее становился грунт. Колокол действительно врос, буквально, мне чудилось, что он него в землю тянулись тонкие фиолетовые корешки. Неплохо бы его поддеть, оторвать немного, на сантиметр, тогда подкапываться станет легче.

Я воткнул лопату, потянулся.

– Надо дубину выломать, – сказал я. – Если подсунуть ее под колокол, можно попробовать слегка его расшевелить.

– Да он тонну целую весит, – напомнила Дрондина. – А то и две.

– Дай мне рычаг – и я сверну Землю.

– Главное – не свернуть шею, – сказала Дрондина.

Я протер руки о штаны, сказал Дрондиной никуда не уходить, я скоро вернусь.

– Ты иди, я покопаю пока…

Дрондина взяла лопату, а я отправился искать рычаг. Побольше рычаг тут нужен, лучше бревно.

Отошел немного, обернулся. Обнаружил, что Дрондина вовсю откапывает колокол.

Как назло, подходящих деревяшек в обозримой перспективе не наблюдалось, одни полновесные сосны и кедры, толстенные деревья в обхват. Нужное отыскалось лишь минут через двадцать, чахлая сосна, задавленная старшими братьями и подсохшая сверху. Я выщелкнул из рукояти пилу, быстро спилил деревце, и сделал палку. Вернее, не палку, а кол, толщиной в три запястья. Рычаг. На всякий случай проверил – воткнул между корнями сосны, подергал, упираясь ногами. Кол гнулся, но не ломался, пойдет.

Бом-м-м!!!

Послышался протяжный и медный звук. Тревожный, я услышал в этом звуке опасность и поспешил к колоколу. Все-таки сгоряча я оставил Дрондину одну, девчонок одних в лесу нельзя оставлять, могут учудить.

Учудила.

То есть, учудили – уже при приближении, я услышал Шнырову. Так. Нарушение конвенции, сегодня день Дрондиной, а хохочет Шнырова. Смех разносился по лесу, если бы я не знал, что это Шнырова, то решил бы, что охотники поймали кикимору и препровождают ее в контактный зоопарк «Тимошка».

Но это была Шнырова. Она стояла недалеко от колокола с довольным видом, в одной руке кустик цветущей брусники, в другой телефон. Снимала Шнырова не природу, а колокол. Дрондиной видно не было. Я заволновался.

– А, Графин! – обрадовалась Шнырова. – Ты как раз вовремя с дубиной. Дрондиха застряла!

Я приблизился и убедился, что это печальная правда – Дрондина застряла. Она успела выкопать под колоколом лаз и забралась внутрь, но, похоже, не смогла развернуться. Теперь наружу торчали печальные ноги Дрондиной.

– Эта бомба залезла в колокол! – с удовольствием сообщила Шнырова. – Залезла в колокол и орет там, как дура: «Хочу похудеть! Хочу похудеть!»

Ноги Дрондиной были недвижимы, я заметил, что подошвы кед у нее желтые и ребристые.

– Дрондиха – бочка! Запнулась за кочку! Шлепнулась всмятку! Желтые пятки!

Шнырова наблюдательна, почти как я. И, кажется, стихи тоже любит сочинять. Шнырова подняла палку и стала тыкать в дрондинские желтые подошвы.

Дрондина зарычала и попыталась лягнуть Шнырову, та отскочила. Моя вина. Не предвидел. Не думал, что настолько поверит Дрондина в эти сказки…

– Шлепнулась всмятку! Желтые пятки! Жиром застряла! Копчик сломала!

Дрондина попыталась лягнуть Шнырову двумя ногами, не получилось, застряла плотней, заболтала ногами.

– Нижний брейк колотит, – прокомментировала Шнырова. – Отправлю на «Жирунет», новый способ похудения.

Дрондина еще раз дернулась и затихла, из колокола доносилось хриплое усталое дыхание.

– Победа в конкурсе «Без сала мучусь» достается Наташе Дрондиной из Туманного Лога! Ура! Ура!

Шнырова сыграла губами космический марш.

– Она там задохнуться может, – напомнил я. – Надо вытаскивать.

– Да сама вылезет, – махнула рукой Шнырова. – Винни-Пух же вылез, похудел слегка – и вылез. Дня два-три…

Шнырова расхохоталась.

Я перехватил поудобнее кол, поддел его под колокол и надавил.

То ли я был слишком легок, то ли Архимед ошибался, ну, или колокол погрузился слишком глубоко, не знаю, но сдвинуть колокол я не смог. Ни на полмиллиметра. Зато я, наверное, очень смешно повис на дубине. Шнырова, во всяком случае, восхитилась и тут же принялась снимать меня и пятки Дрондиной с комментариями.

– Даже не знаю, как это назвать, – приговаривала Шнырова. – Один висит, другая торчит… «Мстители»? «Жироскопия и Висяк»? Повиси чуть-чуть, я вас заснимаю…

Но я не стал больше висеть. Шагнул к Шныровой, попытался отобрать телефон. Не зря ее в классе не любят, не зря.

– Графин, ты чего?! Это же смешно, …

– Наташа может задохнуться, надо ей помочь.

– Да-да, сейчас… – Шнырова убрала телефон в карман.

Шнырова огляделась, подняла камень, взвесила на руке и от души постучала им в колокол. Дрондина принялась свирепо кривулять ногами.

– Дрондина, ты меня слышишь?! Ты жива?! Сейчас мы тебя достанем! Держись, Дрондина!

Шнырова постучала по колоколу еще, бросила камень, схватила Дрондину за ногу и дернула.

Что-то я тормозил в тот день. Или Шнырова была шустра. Так или иначе, я ее не успел остановить. Шнырова уперлась в землю, схватила за вторую ногу и дернула уже как следует.

Шнырова ведь сильная. Несмотря на свое худое телосложение и тощие руки, сильная. Все вредины такие – сильные. У нас в классе есть такой Кистяковский, дохляк дохляком, а если рассвирепеет, так втроем удержать не могут.

Шнырова сильная, но, похоже, Дрондина застряла надежно – добыть ее из колокола не получилось. Шнырова плюнула отошла в сторону, отряхнула руки, и опять взялась за телефон.

– Сейчас мы транслейтед свой стрим из Таинственного Леса, – с английским акцентом говорила Шнырова. – Винни-Пух… Винни-Пух давно из дэд, объевшись улитками. Но, как мы видим, дочь Винни-Пуха продолжает дело своего фазера…

Дрондина зарычала. А я рассмеялся, Шнырова может насмешить, она вполне себе злобная смехотистка. А сети здесь нет.

Ситуация затягивалась, я подумал, что пора с эти заканчивать. Я действовал по-другому, повернулся к колоколу спиной, схватил Дрондину за ноги и потащил.

Шнырова не теряла даром время и снимала процесс, не забывая комментировать:

– На помощь Винни-Пушихе пришел ее друг, ослик Иа-Иа…

Я потянул сильнее – кряк – и смог выручить Дрондину из западни. Выглядела Дрондина в соответствии с желаниями Шныровой – землисто. Как пещерный тролль, пожалуй.

– Иа-Иа уже не тот, но справился с задачей…

Дрондина выплюнула кусок мха, и, хрустя песком, произнесла что-то неразборчивое.

– «Это неправильные пчелы!» – это первое, что сказала наследница берлоги и…

– Хватит, – попросил я. – Саш, перестань, пожалуйста!

Обычно, когда я говорю «пожалуйста», Шнырова слушает. Но сегодня она была настроена воинственно.

– В голове моей опилки…

– Саша, сегодня ведь не твой день, – напомнил я.

– Это не Саша, – вспомнила голос Дрондина. – Это не Саша, это параша!

– Оп-па…

Шнырова сняла куртку, свернула ее, положила телефон сверху. Дрондина отодвинула меня в сторону.

– Бунт бегемотов, как я погляжу, – Шнырова стукнула кулаком в ладонь. – Восстание планеты обезьян…

– Тебя что, клопы покусали? – поинтересовалась Дрондина.

Это все от Интернета и жестоких компьютерных игр, в самых глухих уголках нашей страны заметно их удручающее влияние. А если семена зла падают в унавоженную почву древней вражды, то произрастают самые жуткие и крючковатые плоды.

– Это твою бабку покусали клопы!

– Твоя бабка клопов с чаем заваривала!

Шнырова и Дрондина стояли друг напротив друга со сжатыми кулаками и с яростью в глазах.

– Хватит! – крикнул я. – Все! Расходимся! По домам!

Дрондина первой попыталась кинуться на Шнырову, но в этот раз я успел поймать ее за руку и удержать. Шнырова плюнула и спряталась за дерево, и выставила из-за ствола телефон. Запустила файл.

На записи я пытался вытащить Дрондину из колокола, выглядело это на редкость комически.

– Вот-вот прославится жируха, Наташа Дрондина – дочь Винни Пуха, – с артистизмом произнесла Шнырова.

– Если выложишь в Интеренет, я тебя убью! – прошипела Дрондина. – Дистрофичка шибанутая!

Я опять засмеялся, и Дрондина вырвалась, и погналась за Шныровой. Это у нас так уж повелось, гонки и прочие развлечения. Они бегали и ругались, скорость была на стороне Шныровой. Солнышко светило по-летнему, а настроение у меня… С утра я хотел откопать колокол и прикинуть, что с ним делать, но эти красавицы все настроение испортили.

Поэтому я отправился домой.

Дрондина бросила преследовать Шнырову и догнала меня. Дрондина раскраснелась и дышала тяжело, все-таки пара лишних килограммов у нее имеется. Десяток, может.

– Ты видел?! – возмущалась Дрондина. – Видел, какая она?!

Шнырова шагала вдалеке, не приближалась. Она уже нарушила сегодня соглашение и опасалась, что я применю к ней санкции. Неделю не буду дружить, как в прошлом году. Как шелковая станет.

А пока вредничала, стучала палкой по соснам и сбивала с редких встречных берез круглые чаги. Местность вокруг Туманного Лога богата отменными чагами. С помощью чаги легко развести огонь без спичек. Из чаги делают лекарство для желудка. Чага – это благо. Надо прочитать про чагу поподробнее, может, настойку сделать.

– Ей бы только ломать все, – злилась Дрондина. – У них все такие. Мой папа забор поставил, чтобы зайцы на огород не прыгали. А ее папаша напился и сломал!

Им не нужен колокол.

Да ну их.

– Ты куда?! – крикнула Дрондина.

А мне захотелось пробежаться. Я не то, чтобы любитель бега и физкультуры, но в то утро я от них устал.

Дрондина побежала за мной, но быстро отстала.

Оторвался.

Некоторое время я погулял по лесу, размышляя про колокол, Пушкина и чагу. На старой просеке нашел черничник, богатый куст. Черника на просеках лучше лесной, слаще и крупней. Через месяц можно собирать. Я, кстати, по этой просеке давно собираюсь прогуляться, посмотреть, куда она идет. На бумажных картах ее нет, можно посмотреть на спутниковых, но я не смотрю, неинтересно будет потом.

Бродил по опушкам, вернулся домой к обеду. Мама оставила холодный борщ, но мне лень было наливать и греть, поэтому я нарезал хлеба и колбасы, налил в бутылку компот и залез на тополь.

Тополь старинный, на него еще мой отец в детстве лазил, наверное, и дедушка лазил, это наш семейный тополь. Для безопасного залезания тут все приспособлено. Вокруг ствола обмотаны веревки, за которые легко цепляться. В неудобных местах приспособлены ступеньки. В одном месте я привязал целую лестницу. Конечно, ни Шныровой, ни Дрондиной я не рассказываю, что на самом деле залезть на тополь довольно легко. А то повадятся.

Метрах на десяти высоты есть развилка. Тут я все устроил удобно и правильно. Затянул сюда старое автомобильное кресло, сделал небольшой столик и шкафчик для разной ерунды, крышу приладил, чтобы не размокало.

Хорошее место. Вид отличный, особенно в ясную погоду. Воздух чистый. Хотя у нас везде воздух чистый, но на тополе всегда кажется, что здесь он чище.

А еще это единственное место в Туманном Логе, где работает телефон.

Я вытянулся в кресле, пристегнулся, достал смарт. Связь устойчива, я подключился к Сети и стал изучать про чагу, но с чаги быстро перескочил на трюфели. Смешно, я тут про трюфели недавно Шныровой задвинул, просто так брякнул, а оказалось, что и правда растут. У нас. В принципе, можно Бредика натаскать. Можно устраивать трюфель-сафари…

Хотя глупая идея, кому нужны трюфель-сафари?

Я оставил идею про трюфели. Никаких трюфелей, пусть сами давятся. Я отправил несколько смсок отцу, посмотрел про погоду – обещали хорошую, поиграл немного, потом про колокола сайт посмотрел, ничего про свой не нашел. Опять на «Чага. Ру» заглянул, оказалось, что по форме чаги можно предсказывать будущее.

Бутерброды сжевал, компот выпил, еще поиграл в зомби. Сидеть на тополе надоело, спустился.

До шести еще четыре часа, я попытался придумать занятие. Вот раньше в деревнях проблем с занятиями не случалось, то валежник собирай, то сено коси, то репу прореживай, иди, паши в поле. А сейчас у нас картошки полтора гребня, зелень мы вечером поливалкой поливаем, сено косить не надо, и делать получается ничего особо и не требуется.

Воду таскать и то, насос есть. Я вспомнил про воду, накачал в баню котел и два бака, закинул в печку пару поленьев, зажег. К вечеру нагреется. Нет, можно и электробойлером нагреть, но я люблю печки топить. Вода получается с дымком.

Мопед чинить лень, но сходил. Почистил тормоза, смазал, еще почистил. Стартер подергал, выкрутил свечу, залил в цилиндр бензина. Свечу прокалить надо.

Старый лук достал, пострелял немного в столб.

Поел все-таки борща, холодного, разогревать не стал.

В пять отправился встречать маму.

Дрондина и Шнырова дожидались на сосне. Медея и Бредик рядом, Медея нервно паслась, Бредик караулил. Сегодня обе односельчанки меня предостали, и я опасался, что это еще не конец. Сел посередине бревна.

Дрондина тут же подвинулась ближе, протянула телефон.

– Глянь, – сказала она. – Отец в океанариум ходил, акул кормил.

На экране действительно были акулы в выгнутом аквариуме, в синей глубине. И рука, возможно, что дрондинского папани.

– А вот скат электрический!

Скат, не исключено, что электрический.

– Какой в Костроме океанариум? – Шнырова поглядела в небо. – Может, аквариум? Там недалеко от автовокзала зоомагазин открыли…

Медея покосилась на Бредика.

Дрондина промолчала. Взяла себя в руки.

– Вот, смотри, Граф, – сказала Шнырова, подвинулась и достала телефон. – Папка прислал, в субботу на сноуборде катался.

– Ага, в субботу, – ухмыльнулась Дрондина. – В Москве. На сноуборде. Ха-ха, ха-ха.

– Колхозанкам не понять, – пожала плечами Шнырова. – Колхозанки не знают. Что в Москве есть крытые склоны с холодильными установками. В них можно и летом кататься. Вот, смотри!

На фотографии был изображен снежный склон внутри высокого и вытянутого ангара, склон подсвечивался продолговатыми лампами, и по нему катились люди в разноцветных комбинезонах, некоторые на лыжах, другие на сноубордах. Кто из них отец Шныровой разобрать было сложно.

– И недорого стоит, – заверила Шнырова. – А есть еще аквапарк, там такая волна делается…

Шнырова показала волну руками.

– Искусственная. Три метра в высоту!

Бредик насторожился.

– В этик аквапарках каждый год куча народа тонет, – заметила Дрондина. – Особенно по зеленке.

Медея предупредительно проблеяла.

– Зато ты не тонешь! – не растерялась Шнырова. – Королева проруби!

– Козовщица! От тебя как от твоей козы воняет! Помойся мылом!

Опять. Я же говорил.

Я, кстати, давно заметил, что в день Дрондиной они цапаются чаще, чем в день Шныровой.

– Сама помойся!

Медея сделала неосторожное движение рогами в сторону Дрондиной, Бредик не выдержал, свирепо зарычал, кинулся и попробовал цапнуть козу за ухо. Однако коварная Медея резко развернулась, выставила рога и гулко боднула собаку в бок. Бредик завизжал, покатился, взбрыкивая лапами и кувыркаясь, врезался в сосну-скамейку, попытался подняться, жалобно взвыл и растянулся у бревна.

– Получил, блохастый! – с удовольствием сказала Шнырова. – А нечего на людей кИдаться!

Дрондина поднялась с сосны.

Бредик тяжело дышал, театрально закатывал глаза и конвульсивно дергал лапой, поскуливал. Он так талантливо изображал умирающего, что на пару секунд в прободение поверил и я. Прободение и забодение.

– Ах ты, козовщица, ты специально Психею свою натравила…

Дрондина перегнулась через бревно и вытащила из-за него короткую дубинку, грубо выструганную из осинового полена. Заранее подготовилась к битве. Предусмотрительно.

– Дубину выстругала, похожую на Буратино! – рассмеялась Шнырова, указав на деревяшку. – Она с детства влюблена в Буратино!

Действительно, заметил я, Буратино напоминает, нос, пучеглаз. Шнырова не лишена художественной зоркости.

– Козовщица! – Дрондина сжала палицу.

– Буратинщица!

Шнырова вскочила с бревна, через секунду они прилично подрались бы. Я бы поставил на Дрондину, после утренника с колоколом Дрондина явно хотела взять реванш. К тому же у нее имелся Буратино.

Но битвы не случилось, со стороны моста послышался сигнал. Мамы приехали. Шнырова улыбнулась.

По-хорошему. Это редко случается. Шнырова, несмотря на все ее выкрутасцы, очень родителей любит. И рада маме.

– Живи пока, – Шнырова поторопилась к мосту.

– Живи пока сама! – огрызнулась Дрондина и тоже направилась вниз.

– Торопись! Таблетки для похудания привезли! – не оборачиваясь, сказала Шнырова.

Дрондина на секунду замерла, потом взяла себя в руки и продолжила спускаться к подножью.

Со стороны моста в холм поднимались три женщины: моя мама, мама Шныровой и мама Дрондиной. Моя мама шагала первой.

Шнырова и Дрондина торопились вниз, под гору, Медея и Бредик за ними. Бредик совершил тактическую хитрость — чуть подотстал, и когда Медея поровнялась, покусал ее за ноги.

Вечером сидели с мамой под яблоней и пили чай. Она рассказывала про отца, про то, что зарплату повысили, про то, что недвижимость там стоит копейки, а работу найти легко. А я рассказывал про то, что Дрондина научила свою собаку искать трюфеля, а Шнырова постригла свою козу и хочет связать себе шарф, а еще, что они вместе решили делать видеоблог.

Мама рассмеялась.

– Видеоблог?! Наташа и Шура вместе собираются снимать видеоблог?! Про что?

– Про пчеловодство.

Неосторожно сказал я. Мама поперхнулась вареньем.

– Про пчеловодство? – переспросила она. – Наташа и Шура ведут блог про пчеловодство?!

– Ну да. Они нашли старый улей, теперь ловят пчелиную семью. Потом станут продавать мед и прополис.

– Странно все это… – мама подгорячила чай. – Блог про пчеловодство… Может, и тебе начать блог вести?

Хорошая идея, кстати, подумал я.

– Все равно хорошо, что они, наконец, помирились, – сказала мама. – Это ведь неправильно, что они в ссоре столько лет. Дикость…

– Там кто-то у кого-то рубероид украл, – напомнил я. – Такое не прощают.

– Кстати, про рубероид. Ты когда баннер натянешь?

– Да натяну, – поморщился я. – Там дел на пять минут, натяну.

– Вот и натяни…

Я вздохнул.

– Ладно, – улыбнулась мама. – Что делали?

– На рыбалку собирались, но…

– Да, отец говорит, там у них рыбалка отличная, – перебила мама. – И рыба вкусная – и коптить, и так жарить. Муксун, нельма.

– У нас тоже хорошая, – сказал я. – Ерш, пескарь, верхоплавка. Язи.

– И грибов много, – продолжала мама. – Красноголовики можно прямо ведрами собирать. Брусника сладкая… Наташа, заходи!

Теперь я чуть вареньем не подавился. Долгий день получился, я думал, хоть вечером продохну, но Дрондина, похоже, решила не останавливаться на достигнутом. Ну да, день Дрондиной.

И выступила из-под яблони.

– Здравствуйте, – Дрондина была вежлива. – А я тут мяту собирала, гляжу, самовар блестит.

– Проходи-проходи, Наташа, присаживайся! – мама сделала приглашающий жест.

Дрондина прошла и уселась за стол, посмотрела на свое отражение. Отражение ей не очень понравилось – и без того щекастая Дрондина стала еще щекастее в выпуклом медном боке.

– Как пчелы? – с сочувствием спросила мама. – Не боишься, что покусают?

Дрондина поглядела на мою маму слегка перепугано.

– Да не особенно… – неуверенно сказала она.

– Главное, чтобы у тебя аллергии не было, – заботливо сказала мама. – У тебя нет аллергии?

– Нет, кажется…

– Если хочешь поймать рой, надо связать ловушку. Ты умеешь?

Дрондина растерянно поглядела на меня.

– Ей Саша поможет, – сказал я. – Саша в прошлом году носки связала. Так хорошо, что потом в один носок залезла белка и запуталась насмерть.

– Шнырова ее потом съела, – брякнула Дрондина.

– Что?! – растерялась теперь уже мама.

– Сожрала, – подтвердила Дрондина. – Ну, не сырой, пожарила в утюге. У них у всех такие вот повадки. Ее прабабушка…

– Украла рубероид, – перебил я на всякий случай.

Дрондина кивнула.

– И топор, – добавила она.

– Ладно, – улыбнулась мама. – Схожу-ка я за зефиром, я купила тут… Ты любишь зефир?

– Да, – ответила Дрондина. – Особенно лимонный.

Мама отправилась в дом за зефиром.

– Эй, Граф, погляди-ка, чего.

Дрондина включила смартфон, протянула мне. На экране присутствовала, разумеется, Шнырова. Я думал, что Шнырова будет тонуть в болоте, застревать в чердачном люке, отбиваться от разъяренных лосей, страдать от зубной боли на крайний случай.

Но все оказалось гораздо хуже. Шнырова сидела перед зеркалом в полосатом халате, играла на гитаре и пела «Над небом голубым».

Вот уж не знал.

Гитара была большая, Шныровой явно не по размеру, на корпусе синела выцветшая переводная картинка с Волком из «Ну, погоди!» Я заметил, что верхняя, басовая струна отсутствовала. Слух у Шныровой тоже отсутствовал, причем катастрофически. И играть она не умела. Однако эти лишения Шнырова компенсировала повышенной проникновенностью голоса. Вместе получалось отвратительно. То есть не отвратительно, а по-другому. Удивительно дисгармонично. Вот если бы вдруг кому пришла в голову фантазия научить играть на гитаре робота, собирающего автомобили, то результат был бы не менее впечатляющим. Мало того, что Шнырова играла отдельно, пела отдельно, она умудрялась и существовать отдельно, словно с задержкой в полторы секунды и вбок. Возможно, из-за того, что смотрела она мимо камеры смартфона, скорее всего, в зеркало, возможно, из-за выбранного Дрондиной светофильтра – розоватого. Или из-за того, что съемка велась из-за наличника, что создавало дополнительный посторонний эффект.

– Сейчас самое главное случится, – сообщила Дрондина. – Смотри!

Эти музыки сами по себе были достаточно пронзительны и смехотворны, однако финал пьесы оказался действительно сокрушителен. И неожидан.

Песня подходила к концу, Шнырова пела про «кто любит – тот любим», и постаралась взять ноту повыше. Я рассчитывал, что сейчас она комически поперхнется. Или стул под ней неожиданно подломится, и Шнырова грохнется, сломав гитару. Или пол не выдержит, дом старый, доски гнилые, Шнырова возьмет последний нестройный аккорд и провалится в подпол с громким криком. Но реальность всегда богаче выдумки, так и по телевизору говорят.

– Сейчас-сейчас! – сказала Дрондина. – Сейчас!

И свершилось.

Голос Шныровой задребезжал. В кадр ворвалась Медея и с разлета боднула Шнырову в лоб.

Наташа кувырнулась и отлетела к стене. Гитара упала на пол, издав первый нефальшивый звук. Шнырова с растерянным лицом попробовала подняться на ноги, но тут Медея нанесла еще один удар. Подскочив ближе, она несколько раз коротко, но сильно боднула Юлю в корпус.

Закадровая Дрондина хохотнула и выключила запись.

Если бы не Дрондина, я бы, наверное, усмеялся. Точно, это была одна из самых смешных вещей, что я видел в жизни. Но Дрондина как раз этого и ждала, что я смеяться стану, поэтому я не стал делать ей приятно, зевнул и сказал:

– Забавно.

– Забавно?! Да ты еще раз посмотри!

Дрондина запустила воспроизведение в двукратном ускорении. Так оказалось еще смешнее. Пела Шнырова писклявее, а бодала ее Медея энергичнее.

– И что? – спросил я.

– Она приходила?

– Коза?

– Да нет, козовщица! Хозяйка ее!

– Куда?

– К тебе. Приходила? Просила выложить в Интернет… про меня и колокол?

Я хотел ответить, что нет, но Дрондина опередила.

– Если она будет просить выложить меня в колоколе, ты выложи ее с козой и гитарой!

– Хорошо, – пообещал я.

Вообще, видео, конечно, гениальное. Если его залить на…

– Если ты меня выложишь, а ее не выложишь, я с тобой разговаривать не буду.

– Хорошо, – пообещал я.

Убить двух, тьфу ты, зайцев, подумал я. Обогатить мировую культуру новым визуальным шедевром, это раз. Увидит Кэмерон, заплачет, снимет по этому сюжету «Титаник возвращается». Избавить себя от общества Дрондиной – два. Нет, я понимал, что на все лето она не отстанет, но и пара недель – неплохо. Дрондина да, не такая противная, как Шнырова, но и не такая веселая. Со Шныровой опасно, с Дрондиной скучно.

– Смотри! – погрозила Дрондина телефоном. – Про тебя у меня тоже есть, если что!

Лето началось, лето продолжалось.

Долгий день

Шнырова заявилась около восьми. Я ее не видел, но слышал, как она рыщет под окнами, громко сопит, шумит и свистит, топчет траву и ломает кусты. Так она уже дня три ходит, с утра и вечером.

Но я неумолим. Я как дуб Пушкина, меня не поколебать. Во всяком случае, сопением и кряхтением под окном. Шнырова так часто бродила у меня под окном, что протоптала вдоль фундамента продолговатую лысину, пусть еще помучается.

Скучно ей. Дрондина выбыла из строя, а ее я игнорирую, вот и мается. А нечего. Июнь еще не закончился, а она наворочала сверх нормы.

Хороший июнь, с погодой, богатый вдруг.

Редиска выросла, салат вырос, петрушка и первый лук, обычно в третью неделю поспевает, а тут во вторую. И спаржа. Спаржа не каждый год и к июню израстается обычно в длинные жесткие стебли, но в том году спаржа перла из земли, как безумная, как лебеда. Мне пришлось залезть на тополь и найти несколько рецептов, как ее готовить.

Колосовики. Обычно если бывают, так белые, кстати, самые вкусные в году, жирные, их можно сушить в печке и есть как чипсы. Но выросли сморчки. Сморчки, самые настоящие, пришлось мне лезть на тополь и смотреть, как их правильно готовить. Жареные сморчки со спаржей получились просто отличные.

И сирень. Белая и обычная, лиловая, она не осыпалась в первую неделю, а простояла весь месяц, перед тем, как она надумала осыпаться, я наломал несколько трехлитровых банок и расставил их по всем подоконникам.

А в последнюю неделю июня началась земляника.

– Графин, ты выйдешь?

Я не ответил.

Шнырова вздохнула особенно душераздирающе.

– Граф, выходи, – повторила Шнырова. – Я больше не буду, честное слово.

Шнырова забралась на фундамент дома, заглянула в окно, раздвинула банки с сиренью на подоконнике.

– Ладно-ладно, – сказала Шнырова.. – Ладно, я признаю – была неправа.

Это мягко сказано, неправа.

– Но Дрондиха сама виновата, она меня специально спровоцировала…

Я не ответил. Потому что это вранье.

– Она про меня частушки сочинила, – сказала Шнырова.

Шнырова наказана, я с ней не разговариваю. И еще неделю собираюсь не разговаривать.

– Ты бы, Граф, слышал эти частушки, – продолжала Шнырова. – Она их три дня напролет сочиняла! Если бы про тебя такие частушки сочинили, ты бы ее не в бане закрыл, ты бы ее с тополя сбросил! Она сама начала!

А было так. Шнырова заманила Дрондину в старую баню.

У всех в Туманном Логу бани были, место зажиточное. Сейчас обычно бани рядом с домом ставят – лень далеко ходить, да и мыться каждый день привыкли. А раньше старались подальше, у реки, или в овраге. Вот и у нас, для помыться есть летняя баня – душевая с баком и печкой, а для попариться настоящая, на краю оврага, недалеко от ключа.

Раньше весь овраг был банями заставлен, сейчас осталась наша, Шныровых, да Дрондиных, и еще одна, не знаю, чья, в нее три года назад шибанула молния и расколола трубу. Остальные бани давно почернели, съехали, сгнили и потонули в разросшейся зеленке. Мы туда обычно не ходим, потому что делать нечего, да и опасно. Отец Шныровой там несколько лет назад неплохо поработал – вывернул котлы, трубы, колосники и дверцы печек и сдал в чермет. Иногда, если нужно кирпича для чего, то я доламываю печку, разваленную молнией, больше никакого смысла с этой стороны в овраге топтаться нет. Мусор туда, бывает, скидываем.

Так вот, Шнырова пожарила колбасы и на нее приманила Бредика, оттащила его в овраг и закрыла в грозовой бане. Бредик, конечно, выл, а Дрондина его искала. Услышала вой, спустилась в овраг, выпустила пса. Сама она при этом задержалась в предбаннике, то ли увидела осиное гнездо причудливой формы, то ли застывшую смолу, то ли еще что, засмотрелась, короче. И Шнырова, прятавшаяся за углом бани, захлопнула дверь и подперла ее поленом.

Шнырова рассчитывала, что Дрондина перепугается и станет буйствовать, но Дрондина не растерялась, применила хитрость. Она не устроила истерику, не стала выламывать изнутри дверь и вопить, пиная стены, она замолчала. И затихла, притворившись, вроде как сознание потеряла.

Шнырова немного подождала, но в бане было тихо, через пять минут терпение Саши истощилось. Дверь как во всех старых банях открывалась наружу, едва Шнырова приоткрыла ее на ширину спичечного коробка, как Дрондина с силой дверь пнула.

Шишка на лбу Шныровой не до конца рассосалась и сейчас, в первые же дни ушиба она походила на куриное яйцо.

Дрондина освободилась из грозовой бани. Шнырова лежала на траве, отходя от удара дверью. Впрочем, лоб у Шныровой крепок, она потрясла головой, выбивая легкую контузию, а затем вскочила и с силой боднула Дрондину в живот. Дрондина поскользнулась, упала и грузно покатилась на дно оврага.

Раньше там росла всего лишь крапива. Теперь борщевик.

Скатываясь, Дрондина набрала достаточную скорость, чтобы сбить изрядное количество июньской поросли. Если бы там была крапива. Или шиповник. Пусть хоть чертополох. Но борщевик.

К счастью, лицо не пострадало.

Но рукам досталось неплохо.

Вечером того дня мама Дрондиной навестила маму Шныровой. Тетя Света против тети Вали. Видимо, скандал получился выдающийся, моя мама, которая присутствовала на всякий случай, так, в качестве страховки, ничего не рассказывала. Но сама Дрондина поведала, что Шнырову за эту выходку лишили сладкого и просмотра сериала про любовь киборгов, от которого та не отрывалась два сезона.

Я гуманист, я бы ограничился одной неделей наказания, но Шнырова не смогла удержаться – на следующий после банной битвы день она явилась к дому Дрондиной.

Наташа сидела дома с забинтованными до локтя руками от ожогов борщевика. И Саша тут же придумала ей новое прозвище. Жирная Мумия. Сокращенно Жирмуму.

Честно говоря, мне это надоело. Шныровское поведение. Я очень на нее рассердился, да и эти ее дурацкие прозвища стали надоедать. Поэтому я решил с ней не разговаривать.

Июнь.

Надо признать, июнь прошел хорошо. Шнырова была наказана. Дрондину не отпускала мама, ждала, пока заживут руки. Я радовался свободе. Я гулял по опушкам и собирал грибы. Загорал на пляже, бродил по полям, искал чермет. В наших полях полно чермета, он торчит из земли, знай, собирай гусеничные траки, катки от комбайна, цепи и прочие шкворни, отец приедет – сдадим. Стрелял из лука, пока не доломал. Набрал у дренажной канавы пять литров земляники, крупной, спелой, ароматной, не удержался, насыпал землянику в глиняную плошку, залил медом и съел. Это был перебор, у меня загуляла температура, пришлось сидеть дома. А с утра следующего дня в мыслях ощущалась определенная слабость.

Шнырова с утра усугубляла.

Я хотел ее послать подальше еще на неделю, но увидел шишку на шныровском лбу. Шишка от двери бани стала похожа на осьминога, из синей перелилась в желтую и распустила по лицу длинные щупальца кровеносных сосудов. Надо признать – знатная шишка получилась, художественная. Как нарисованная.

– Гадкие частушки! В школу танцев записалась оборванка Сашка. Думали, что Сашка, а она какашка! Как, а?!

Танцевальный кружок – больная для Шныровой тема. Она там два занятия продержалась, потом подралась с одним мальчиком кому плясать Принца. Шнырова, без вопросов, победила, но у этого мальчика бабушка оказалась директором ДК и нанесла по первенству Шныровой подлый удар в спину.

– Так что она сама виновата, – повторила Шнырова. – Первая начала. Эти Дрондины всегда нарывистые были, борзые, как волки. Ты знаешь, что ее прадед напал на председателя РАЙПО?

– Кого?

– Председателя РАЙПО, – сказала Шнырова. – Я не знаю, что такое РАЙПО, но это точно – Дрондины и раньше на людей кидались. Моя бабушка говорит, что их дед два раза у нее в психушке лежал. Смотри, какая майка!

Шнырова была наряжена в длинную и на пару размеров великую футболку «Anabolic Bombers», на футболке изображался Вашингтон со зданием Капитолия, мимо него шагали мускулистые люди атлетического сложения в белых штанах и с советскими флагами, а внизу было написано «Освобождение».

– Красиво.

– Отец передал, – небрежно заметила Шнырова. – Слушай, он мне обещал посылку прислать, а мама в прошлый раз получить не успела.

– И что? – спросил я.

Хотя я уже понял что.

Я подошел к подоконнику, сел на стул. Подвинул трехлитровую банку и стал искать среди сиреневых лепестков пятицвет.

– Мне посылку забрать надо.

– Тебе не дадут, – ответил я.

– С чего вдруг?

– Паспорта нету.

Шнырова отмахнулась.

Пятицвет к удаче. Но на самом деле в каждой грозди обязательно попадается.

– Да меня на почте знают, выдадут. Ты же мопед починил?

Я зевнул. Мопед я починил, но ехать со Шныровой на край света не собирался.

Шнырова попробовала забраться в окно, но не получилось.

– Сегодня мой день, между прочим, – скала она. – Я считала.

Я промолчал. Нашел пятицвет, сощипнул, теперь надо сжевать.

– Слушай, Граф, ты должен мне помочь, – сказала она. – А я перед Дрондиной извинюсь, скажу, «Дрондина, извини, что ты такая корова», и она меня простит.

– Да ты и так извинишься, никуда не денешься.

Шнырова исчезла, спрыгнула с фундамента. Я закинул пятицвет на язык. По поверью он сладкий, но это, как и остальные поверья, вранье. Горький.

– Хорошо, Графин, – подала голос Шнырова. – Убедил. Извинюсь по полной. Готовь мопед.

– Я тебя отвезу, но ты мне тоже поможешь.

Шнырова опять показалась в окне.

– Ты что, с Дрондихой решил мутануть?! – прищурилась она.

Это было так неожиданно, что я поперхнулся счастливой сиренью, кашлянул. Скомканная сирень угодила Шныровой в щеку и прилипла.

– Смотри, рискуешь, – ухмыльнулась Шнырова и обобрала цветок. – Дрондинские бабы всех своих мужиков бьют штакетником, у них трудная судьба, Графин. Жду тебя под тополями через полчаса.

Шныров исчезла. И почти сразу возникла.

– Ну, ты приходи, ладно?

– Ладно.

Шнырова исчезла опять.

Я занялся мопедом.

«Дельта» старая, но рабочая в принципе, пробег полторы тысячи. Отцу в детстве купили. Бабушка и дедушка клюкву весь август собирали и сдавали, талон получили и отцу купили мопед. Теперь я на нем по округе езжу, покрышки зацепистые, по лесным тропкам только так тянет, правда, в прошлом августе движок забарахлил, я на весенних каникулах хотел перебрать, почистить, но так руки и не дошли.

Выкатил мопед из сарая, залил бензин под горловину, попинал стартер на всякий случай, мопед не завелся. Ну, значит толкач.

Я покатил мопед к тополям.

Шнырова там уж дожидалась, раскачивалась на качелях, свистела и махала ногами. По поводу путешествия она перенарядилась в городское: узкие джинсы, желтые ботинки, вязаная кофта с капюшоном. Завидев меня, Шнырова запуталась в качелях, я сказал, что буду ждать за мостом и начал толкать «Дельту», запрыгнул на сидение.

Склон у нас в километр, можно три раза растолкаться, я подоткнул вторую передачу, дождался, пока мопед разгонится до пятнадцати километров, запрыгнул на сидение, бросил сцепление. Шестеренки провернулись, сцепление жикнуло, двигатель чихнул и завелся.

Я съехал к мосту, затормозил, включил нейтралку, прогазовался. Движок коптил маслом, дзинькал, но обороты держались ровные. До города допыхтим. Тормозить осторожнее надо.

Поправил зеркала и увидел Шнырову. Она бежала по дороге, нелепо подскакивая на кочках и кукольно размахивая руками, словно с горы непостижимым чудом скатывался запутавшийся в собственных ногах марсианский треножник. У подножья холма Шнырову опасно повело в сторону, и я испугался, что она рухнет в траву и испортит весь имидж, но Шнырова собрала конечности в кулак и удержалась.

Я перекатил «Дельту» по рельсам на другой берег, Шнырова перебралась за мной.

– Эй, по лужам не дрызгай! – потребовала Шнырова и устроилась на сидении за мной. – Поехали!

Ну, поехали. Выбрались на трассу, я прибавил скорости. «Дельта» мопедка старая, тарахтит и фыркается, но бежит.

До Никольского двадцать километров по горам. Ну, то есть, горы это ненастоящие, так, гривы. Если посмотреть по карте, гривы эти уходят на запад, и там, где они погружаются в землю, протекает Сунжа. Дорога по гривам виляет, и вдвоем на «Дельте» трудно ехать, в подъем еле тянет, под гору еле тормозит. Я от такой езды немного взмылился, точно на велике педали крутил, зато Шнырова веселилась от души: орала, грозила кулаком обгонявшим нас машинам и плевала им вслед, стучала меня в спину кулаком. А на Кишевском подъеме, когда мопед перегрелся и с трудом тащил нас в похожий на саблю тяж, за нами увязались собаки. Штук пять из Кишево, мохнатые черные псы с лаем неслись рядом и пытались цапнуть за ноги. Я предусмотрительно поставил ноги на картер и прижал колени к баку, Шныровой свои длинные ноги убрать было некуда.

Поэтому она отлягивалась. Причем, иногда попадала, собаки щелкали зубами и бесились, что Шнырову только радовало.

Под конец подъема, когда двигатель едва хрипел, один из псов нас все-таки достал и вцепился в щиколотку Шныровой. Она дико завизжала мне в ухо, я оглох, а Шнырова принялась дубасить меня кулаком уже в шею. Я выкрутил газ до упора.

Думаю, мы бы вскипели, но к счастью дорога перевалилась вниз, мотор раздышался, и я смог прибавить скорости, собака оказалась упорной и некоторое время волочилась, застряв зубами в шныровской штанине. Когда «Дельта» набрала километров тридцать, псина отстала и укувыркалась в канаву.

Перед переездом я свернул на стояночную площадку. Шнырова хохотала и грозила собакам чумкой и унтами, я задрал ей штанину и убедился, что до ноги собака не добралась.

– Да не, не докусили, – сказала Шнырова. – У меня бешенства нет.

В этом я сомневался.

– Говорят, что в детском саду Дрондина одну девочку за голову укусила, – сообщила Шнырова. – Ее потом лечили.

– Кого? – не понял я.

– Всех, – ответила Шнырова. – Лечат всех, но вылечивают немногих. Поедем, Граф, чего стоять?

Мопеду стоило чуть остыть, но я решил не ждать. На горячую «Дельта» завелась с полпинка, а перед переездом снова встали – с запада подтягивался нефтевоз, Шнырова предложила сыграть «чет-нечет» на пятьсот рублей, я отказался, но Шнырова крикнула «чет» и стала считать вагоны. Если бы согласился, то проиграл бы – вагонов оказалось пятьдесят три. Шнырова принялась требовать с меня полтысячи – вроде как я ей мигнул, а значит, согласился – я с ней в споры не вступал.

Нефтевоз кончился, мы перебрались через переезд и оказались в Никольском.

Никольское город небольшой. Десять тысяч населения. Когда-то пятнадцать было и машиностроительный завод, сейчас десять и четыре лесопилки. Еще лесосушка и пресс-двор, где из опилок делают топливные брикеты, хотели поставить спиртзавод – чтобы из опилок гнать, но пока не поставили.

Мы въехали в город, слева заправка, справа шиномонтаж, потом гостевой дом «ТрактЪ Ир», потом нарядное кладбище, и электросети, и улица Трансформаторная с памятникам Первым Электрикам. Первые Электрики мне всегда напоминали компанию сутулых горлумов, то ли сразу памятник плохо построили, то ли за годы он так умялся.

– На почту? – спросил я.

– Да, на почту… Нет! Сначала в сбербанк, мама просила денег снять.

Я повернул с Трансформаторной на Любимова, а потом на Коврова. Сбербанк располагался на другой стороне города, гаишников никто не отменял, а Коврова улица дикая, без асфальта и знаков. В самом конце улицы пристегнул мопед к столбу, и мы отправились в Сбербанк.

Возле отдела с банкоматами толпился народ, съехавшийся с окрестных поселений за наличкой. Шнырова достала карточку и направилась к терминалу, я за ней в качестве поддержки. Не то, чтобы в Никольском опасно, но мало ли. Шнырова заняла очередь за камуфляжным мужиком, он поглядел на нас с сомнением.

– Мать ногу сломала, – ответила ему Шнырова. – Ей что, на одной ноге сюда прыгать?!

Мужик отвернулся. Когда дошла очередь, Шнырова сняла пять тысяч. За нами раздраженно хмыкнула тетка с сумками, тогда Шнырова сняла еще пять. Вышли на улицу.

– На почту теперь? – спросил я.

– Да успеем на почту, давай погуляем.

– Ну, давай.

Мы направились к скверу Трегубова, где недавно отреставрировали Дом Культуры, а рядом открыли бассейн и поставили ативандальные скамейки со штырями на спинке и новенькими урнами в виде пингвинов.

– Ничего себе так, – Шнырова пнула урну и потрогала пальцем штырь. – Культурненько…

На Доме Культуры висел плакат, по-старинному нарисованный пером и гуашью. «Фонд Кино совместно с меценатом Игнатом Иголкой объявляют об открытии постоянного кинозала! Приходите! Новые блокбастеры «Человек-Паук и Стальная Стрекоза», «Отец-рептилоид», «Шкура реднэка» и «Беззаботные вертолетчицы».

– Отец-рептилоид… – задумчиво сказала Шнырова.

– Фильм ужасов, – предположил я.

– Комедия, – возразила Шнырова. – Чего ж тут ужасного? Подумаешь, рептилоид… Бывает и хуже. Кто такой рептилоид?

– Это с планеты Нибиру.

– Понятно, – Шнырова зевнула и почесалась.

– Да, здорово, – сказал я.

– Что отец рептилоид?

Шнырова огляделась, будто в поисках рептилоида или вертолетчиц.

– Здорово, что кино теперь показывают.

– А, – махнула рукой Шнырова. – Кому это теперь нужно? Сейчас интернет у всех, смотри, что хочешь. Надо было раньше кино, в третьем классе, мне сейчас их кино и даром… Ладно, пойдем.

– На почту?

Шнырова вздохнула. Мы отправились в сторону почты. Шнырова разглядывала вывески, хмурилась, пока не увидела магазин «Промтовары на Куконковых»

– Ага! – Шнырова тут же потащила меня в магазин. – Мне открывашку надо купить.

Я не успел ни за что ухватиться.

Внутри пахло нашатырем, железом и пластиком, вокруг продавалось все – от китайских игрушек, до цепей, от семян, до блестящих картин. Открывашки были широко представлены на отдельной витрине, рядом с чеснокодавами, штопорами и ситами, я указал на открывашку белорусского производства, а себе решил выбрать пиццерезку, но сама Шнырова осталась к кухонной принадлежности холодна, направилась к картинам. Ну и я.

Живопись была разная, на любой вкус: и фэнтези с небесными светилами, и милая с котиками, и пейзажи с красавицами, и оригинальные произведения, видимо, странные плоды вдохновения какого-то местного художника.

Шнырова изучала странную . У подножья затянутых снегом и льдом небоскребов Москва-Сити пришельцы-гиганты с недоумением разглядывали руины человеческой цивилизации. На заднем фоне уходил чудовищной скалой в небо их звездолет.

– Похож, – Шнырова указала пальцем на самого упитанного гуманоида с вертолетом в руке.

– На кого?

– Думаю, это Игнат Иголка. Меценат и любитель кинематографа.

– Почему он с вертолетом? – спросил я.

Шнырова не ответила, пожала плечами и достала деньги. Пять тысяч.

– Ты чего?! – удивился я.

– Как у «Анаболиков», – Шнырова указала на картину. – Песня «Последняя осень», помнишь?

Нет, сегодня Шнырова меня определенно удивляла. Хотя за все эти годы я должен был привыкнуть и удивляться мимо. Но к Шныровой привыкнуть нельзя.

– Хочу купить, – сказала Шнырова.

– Зачем?

– Нравится, – ответила Шнырова. – А что? Сам купить хочешь? Не, Графин, я первая увидела! Девушка! Дайте мне вот эту, с чертями!

Медленно подошла изможденная мухами продавщица.

– Мне вот эту картину и…

Шнырова оглядела предметы вокруг и указала пальцем.

– Вот еще эту штуку с ручкой!

– Вантуз? – уточнила продавщица.

– Вантуз, – кивнула Шнырова. – В переводе с английского означает «одинокий зуб», Графин, ты себе не хочешь?

Я отказался. Шнырова протянула деньги.

– Девочка, а твои родители знают? – спросила продавщица.

– Конечно, – уверенно заявила Шнырова. – Мой папа работает нефтяником, он приехал в отпуск, а я ему хочу подарок купить. Я сама заработала, почки березовые сдавала. Мой папа любит рыбалку.

Продавщица сверилась с картиной. Про рыбалку там ничего не было.

– Не продается что ли?

– Картина не через кассу, – пояснила продавщица. – Чека не будет…

– А мне и не надо. Давайте.

Продавщица взяла деньги, сняла со стены картину, вручила Шныровой. Отсчитала сдачу.

– Повесим в библиотеке, – Шнырова нюхала краску. – Красотища!

Мерзким мультяшным голосом запричитал телефон: «Папочка-папулечка доченьке звонит, папочка-папулечка доченьке звонит», – Шнырова улыбнулась.

– Подержи, – всучила мне картину и вантуз, выбежала на улицу.

– Если что – мы назад примем, – пообещала продавщица. – Это хозяин магазина рисует, – пояснила она. – Ерунда разная… Первый раз купили…

Я не знал что ответить, вспомнил ИЗО, сказал:

– Ван Гог тоже себе ухо отрезал.

И вышел с покупками.

Шнырова под рябиной говорила по телефону. То есть молчала по телефону, смотрела под ноги. Потом отключилась, спрятала телефон, стояла, смотрела в землю. Ну, я чихнул. Шнырова опомнилась, подошла, улыбнулась и сказал:

– У меня идея.

– Что? – осторожно спросил я.

Шнырова посмотрела на вывеску букмекерской компании «Ставь Ка!» Я не испугался, я начинал понимать, что поездка в Никольское хорошим не закончится. Но отступать некуда, за уши же ее домой не потащишь?

– Да нет, не туда, – успокоила Шнырова. – Я хотела просто пиццу съесть.

Шнырова указала пальцем. Рядом со «Ставь Ка!» красовалась выполненная в такой же стилистике «Пиц Ца!»

– Не, если ты хочешь сыграть… – ухмыльнулась Шнырова.

Я схватил Шнырову за локоть и поспешил в пиццерию.

– А что, нельзя? – гундела Шнырова. – Мне усиленное питание полагается. Мне папка денег перекинул, я роллы, может, хочу! «Сяки мяки», «Филадельфия» и «Тобико краш»…

Внутри оказалось слишком прохладно, и роллов не подавали. Пиццу и вок. Воку Шнырова не доверяла, поэтому заказала большую «гавайскую» с морепродуктами и апельсиновый сок. Мне есть не очень-то хотелось, поэтому я заказал молочный коктейль и штрудель. Стали ждать.

Я смотрел телевизор, про фиш-туризм в Камбодже, Шнырова читала меню:

– Пицца кальцоне… ага, кальцоне… какое тут у них кальцоне, его в Москве-то делать не везде умеют, куда уж… Тирамису, как же. Печенье «Юбилейное» размочат в какао и сливками из баллончика зальют, а потом одна изжога… А на языке прыщи. Сэндвичи с семгой… Сэндвичи с семгой, ага, сэндвичи… Бутер с селедкой! Такое одни Дрондины могут есть, как нажрутся своей селедки, так даже у нас в доме не продохнуть…

Мужик по телевизору поймал пузатого сома с глупым рылом и толстым хвостом.

– Во! – немедленно воскликнула Шнырова. – Брата Дрондихи поймали! Пойдут жир откачивать!

Скоро с кухни довольно вкусно запахло пиццей, и у Шныровой забурчал живот. Мне принесли коктейль, а рыбак в Камбодже выловил костистую тварь, клыкастую и пучеглазую, напоминавшую глубоководную барракуду, надо признать весьма и весьма напоминавшую саму Сашу. Шнырова это сходство заметила, но тут же сказала:

– Точь-в-точь бабка Дрондиной. Они ее голодом заморили.

– Как? – спросил я.

– Да на спор. Слушай, эта та еще банда… – Шнырова вернулась к меню. – Ха-ха, смотри, у них тут паста с… чернилами каракатицы… они что, у Дрондиной их позаимствовали… Паста… Ма-ка-ро-хи! Макарохи у них, а не паста!

Шнырова приставила вантуз к кафельному полу и издала несколько булькающих звуков, после чего крикнула:

– Двойной удон мне!

Официантка посмотрела на нас с испугом. Я отрицательно помотал головой.

– Так, так, что там дальше, пельмени… не наелись еще пельменями, надо Дрондиной взять с улитками, она уважает… салаты, салаты… ага, пророщенная пшеница с руколой и моцареллой и микрозеленью… Графин, ты моцареллу любишь?

– С помидорами если, – ответил я.

– Да, нормально с помидорами. А вся эта микрозелень и микроплесень развод голимый, я что, Дрондина, снытью питаться…

И громко добавила:

– «Моцарелла» от слова «мацать»! Это по-испански означает «доить»!

Изучение меню продолжалось.

– Так, что тут еще у нас, закуска «Тотошка»…

Шнырова захихикала.

– «Тотошка»! – восхищенно повторила она. – Мне здесь нравится, Граф! И питание и культура!

Иногда мне кажется, что Шнырова меня никак не младше.

– Хочу «Тотошку»! Девушка, а можно еще «Тотошку»?!

Шнырова с воодушевлением хрюкнула вантузом. А иногда наоборот, кажется, что она третий класс еле окончила. Зачем я «Дельту» починил?

Принесли пиццу. Это была большая пицца и, к моему удивлению, действительно с морепродуктами и их не пожалели, я насчитал пять больших креветок, кальмарные кольца и сиреневого осьминога в центре.

Шнырова протянула мне телефон.

– Сними! – попросила она.

– Что?

– Как я буду осьминога хавать.

– Зачем?

– Ну, сними, тебе что, трудно?

Я взял у нее телефон, стал снимать. Шнырова взялась за осьминога, насадила его на вилку, разглядывала.

– Дрондиха будет обедать, а я ей по блютусу скину…

– Зачем? – осторожно спросил я.

Шнырова недобро сощурилась.

– Я не буду снимать, – я положил телефон на стол.

– Да ты чего! Мне отец позвонил, сказал, чтобы я самую дорогую пиццу взяла, я же должна ему отчитаться?

Я снова взял телефон.

– Осьминог – самое вкусное, тут одни питательные вещества, иди, Тотошка, к маме…

Осьминог был мелкий, маринованный, скорее всего, или из консервов, но все равно – съесть его за раз было довольно непросто. Но Шнырова не любила отступать, засунула в рот целиком и принялась жевать, надувая щеки.

Через минуту подавилась. А я подозревал.

Шнырова покраснела и выпучила глаза.

– Саша, перестань, – попросил я.

– Официантка! – прохрипела Шнырова. – Официантка! Сюда!

Подбежала официантка.

Шнырова пробормотала что-то невразумительное, сквозь сжатые губы выставилось щупальце.

– Что случилось?! – перепугано спросила девушка.

– Он живой, – прошамкала Шнырова.

Щупальце осьминожки описывало восьмерки в уголке рта Шныровой, втягивалось и выставлялось обратно.

Девушка побледнела, шагнула назад в ужасе и пролила на фартук мой молочный коктейль. Шнырова завизжала.

Подбежал повар с тесаком.

– Что случилось?! – перепугано спросил он. – Подавилась что ли?

Шнырова втянула щупальце в рот и сказала:

– Осьминог-то ожил. Вы что, их не прожариваете?

Повар растерянно смотрел на нее.

– Они к нам замороженные приходят, – ответил повар.

– Так вот он в печке и разморозился! – прожамкала Шнырова. – Я его жевать стала, а он как зашевелится…

Шнырова сделала несколько судорожных движений горлом.

Кажется, и повар испугался. Шнырова выглядела нездешнее, в смысле, столично выглядела, возможно, повар заподозрил в ней тайного посетителя.

– Ладно, я как раз люблю сырое, – успокоила Шнырова. – Правда потом в животе буээ, короче… О, «Тотошка»!

К нашему столику подошла старшая официантка с салатом и бесплатным соком для подавившейся. Я думал, что «Тотошка» это иносказательно, но оказалось, что нет. Салат действительно напоминал острую песью мордочку с глазками-маслинами, зубами, выложенными треугольничками из красного перца, уши из чипсов, хвостик из петрушки.

Официантка поставила закуску и сок перед Шныровой, а передо мной штрудель и новый коктейль. Я стал быстро есть, рассчитывая поскорее покинуть ресторан, но Шнырова не собиралась никуда торопиться. Официантка и повар следили из-за соседнего столика.

– Вот ты какой… – с умилением в глазах приговаривала Шнырова. – У меня такой же был, Кузькой звали. Его соседка отравила…

Шнырова поглядела на официантку и повара глазами, полными слез, высморкалась в платок.

– А почему он так называется? – Шнырова строго понюхала салат. – Как-то подозрительно…

– Он из курицы, не переживайте, – успокоила девушка.

– Из курицы… – разочарованно протянула Шнырова. – А я то думала…..

Она воткнула вилку «Тотошке» между глаз и сказала:

– Что-то я наелась. Заверните нам. «Тотошку» не надо. И посчитайте.

Шнырова продемонстрировала банковскую карту. Официантки вздохнули с облегчением, быстренько переложили пиццу в коробки, принесли терминал. Шнырова расплатилась и с картиной и вантузом подмышкой побрела к выходу. Я еле успел доесть штрудель, а коктейль выпил залпом, безо всякого удовольствия.

– Ну, можно и на почту, – сказала Шнырова. – Получим посылку и домой…

Почта находилась в двух кварталах. Мы преодолели их за десять минут неспешного хода. Я нес картину и коробку с пиццей, Шнырова размахивала вантузом, пугала встречных пенсионерок.

– Лишнее доказательство тому, что Никольское – страшная дыра, – ругалась Шнырова. – Если бы меня в Москве накормили полудохлым осьминогом, то за пиццу я бы не платила. А здесь…Здесь последний вантуз у тебя отнимут, живи как хочешь…

Шнырова остановилась. Почта, пришли.

– Закрыто… – прочитал я.

– Ну да, – зевнула Шнырова. – Почта на неделе до двенадцати открыта.

– Почему это?

– Придурков нет за семь тыщь корячится, – ответила Шнырова. – Ты что, хочешь устроиться?

Я не хотел.

– Тебя не возьмут, – заверила Шнырова. – На почту. Да зачем тебе на почту? Устраивайся в табуретку.

– Я в десятый хочу пойти.

– Во дурак… – Шнырова постучала по голове. – Зачем тебе в десятый? Иди в табуретку на сварщика. За два года получишь, а потом как из армейки вернешься, сразу езжай на север. Отец говорит, что там на ровном месте полтораста дают, а если с опытом… Хотя если мозг есть, то в Москву, конечно, надо, там реальные бабки.

– Зачем мы приехали? – спросил я. – Если почта лишь до двух?

Шнырова не ответила, стала думать, что соврать. А я и так понял. Это от скуки.

– Надоело дома, – ответила Шнырова. – Пойдем на мосту постоим, а?

– Зачем?

– Да просто. Ты же сам любишь природой любоваться, вот и полюбуемся.

Шнырова направилась к мосту, размахивая вантузом. Сегодня у Шныровой мега-день.

От почты до моста километра два. Я думал Шнырова станет изводить меня хвастовством про то, как ее отец получает по сто пятьдесят тысяч в Москве и ни в чем себе не отказывает. Но Шнырова молчала. Шли в тишине. Вообще непонятно зачем все это, поехали бы домой. Но мы молчали и шли.

Сунжа здесь, у моста, гораздо шире, чем возле Туманного Лога. По пути до города в нее впадают три больших ручья и множество мелких, и возле Никольского река набирает солидности и течет спокойнее. Здесь столетний деревянный мост, кривые ледоломы и несколько догнивающих бон, а по правому берегу песчаная отмель.

– Хорошо, – поморщилась Шнырова. – Все любят на мост, а знаешь, почему? Потому что люди обожают плевать с высоты.

Может и так. На бонах, протянутых вдоль пляжа, сидели два пацана. Они загорали, болтали ногами в реке и запускали вдоль течения кораблик, манили голавлей, а то и жереха, хотя у нас они редко ловятся.

Шнырова почесала вантузом голову, огляделась, обнаружила гладкую металлическую пластину, стягивающую бревна. Приложила вантуз, дернула. Крякнуло. Громко и отвратительно, точно великан хлюпнул подмышкой.

А Шныровой понравилось, она принялась хлюпать вантузом дальше, с каждым разом все громче и омерзительней, причем, из этих всхлипов умудрялась складываться гадкая мелодийка. На гитаре у нее, значит, не очень музыка, а на вантузе ничего, лепится.

– Хорош квакать! – не выдержал один из пацанов.

Я сел на мостовое бревно, стал разглядывать пришельцев на картине. Шнырова квакать вантузом перестала, вместо этого стала стучать им по перилам моста. Те глухо звучали, мост оказался как огромный барабан, гудел. Бом-бом.

Шнырова старалась. Я смирился, пацаны были мне незнакомые, когда у них закончится терпение, они поднимутся и станут нас бить. Меня, Шнырова девчонка, ее не тронут. А вот…

– Ты что дятел?! – спросил другой пацан. – Хорош стучать!

– Дятел у тебя на лбу нарисован, – громко ответила Шнырова. – И брат твой дятел, придурки канавные!

– Ты что, дура?! – спросил первый парень.

– Сам дурак!

Выкрикнула Шнырова. Она уронила вантуз, выхватила у меня коробку с пиццей, открыла и стала швырять куски в воду.

Я немного остолбенел. Перебор даже для Шныровой. Слишком. Треугольные куски планировали в реку, подпрыгивали и величаво плыли мимо пацанов на бонах. Те тоже остолбенели, вряд ли они когда такое могли наблюдать. Пицца плыла по воде.

Пицца быстро закончилась, но Шнырова не собиралась останавливаться. На мосту валялись камни, вместо пиццы Шнырова стала швырять камни. Они булькали громче, и вся рыбалка с таким шумом закончилась. Но пацаны не спешили к нам, видимо, опасались дикую Шнырову.

Когда камни закончились, Шнырова совершила ошибку.

– Получите! – крикнула Шнырова и швырнула вантуз вниз.

Не попала. Вантуз угодил на боны, отскочил от бревен и звонко ударил рукояткой в голову одного из пацанов.

– Есть контакт! – радостно заорала Шнырова.

Этого пацаны терпеть не стали, бросили кораблик, и стали карабкаться по насыпи на мост.

– Беги, Граф! – завизжала Шнырова. – Ты же не хотел, оно само получилось!

Я не побежал. Жаль было картину бросать, да и не бегаю я от никольских.

– Прикинусь мертвой, – сказала Шнырова.

Шнырова выхватила у меня картину, легла на спину, закрыла глаза и высунула язык.

Пацаны поднялись на мост. Я шагнул к ним, примирительно улыбаясь.

Я их не знал. Наверное, из второй школы, ни одного не знал. А может, приезжие, летом к бабушкам народу много наезжает. Злые. Я бы сам разозлился от вантуза. Приближались, сжимая кулаки. Здоровые, борцы, наверное, один покрупнее.

– Слушайте, пацаны, тут такая засада вышла… – попытался срулить я. – Это моя сестра, она угорелая, чердак потек, короче…

Я постучал по голове. Борцы смотрели с усмешкой. Я видел по их глазам, расслабленным плечам и ухмылкам, что они решились, и теперь лишь хотят послушать, что я скажу, потом бить.

– А что это твоя сеструха дохлой притворяется? – указал мизинцем старший борец. – Она…

Борец стал глядеть мне за плечо. Старый трюк, я на него не покупаюсь. Но и второй борец уставился.

Я не удержался, оглянулся и увидел Шнырову. Она восстала из мертвых и брела к нам. Странной походкой, двигая лишь ногами, держа руки прижатыми к бокам и свернув голову на сторону. На зомби похоже. Страшновато. Борцы напряглись.

Шнырова зарычала и бросилась на крупного.

Реакция у борца оказалась выдающаяся – он успел схватить Шнырову за запястья. Шнырова замерла, словно выключилась. Борец держал ее за руки и не знал, что делать дальше.

– Отпусти ее! – я шагнул к борцу.

А думал не о драке, которая вот-вот должна была начаться, а об этой дурацкой картине у меня в руках.

Думаю, борцы на меня бросились бы, но тут я услышал бибиканье и свист. С противоположной стороны моста катил желтый китайский скутер, за рулем сидел парень в черном шлеме. Борец, что удерживал Шнырову, произвел мягкий прием и заломил ей руку за спину. Шнырова зашипела. Скутер остановился возле нас, водитель снял шлем.

Колесов.

– Стопэ, пацаны! – свистнул Колесов. – Стопэ, говорю! Да брось ты ее!

Борец отпустил Шнырову.

Шнырова, почему-то сильно прихрамывая, отодвинулась в сторону и остановилась, опустив голову. Сделавшись похожа на низкорослый фонарь.

– Это же Шнырова! – Колесов указал пальцем. – Она с головой не в дружбе! Пацаны, вы от нее лучше подальше ходите…

Борцы предусмотрительно отступили.

Колесов поставил скутер на подставку.

– Ее лечили два раза, – доверительно сказал Колесов. – Она ку-ку совсем, шизофаза, короче.

– Аф! – Шнырова щелкнула в сторону борцов зубами.

Борцы окончательно утратили вопросы к Шныровой и повернулись в мою сторону.

– А это Граф, в моем классе учится, – пояснил Колесов. – Нормальный пацан, за городом живет.

Борцы разочарованно вздохнули. Подраться не удалось.

– Чего, пацаны, не клюет? – едко поинтересовалась Шнырова.

Борцы опять угрожающе надулись, но я уже схватил ее за шиворот и отволок подальше, на берег, придавил к столбу и велел стоять, не дергаться, а то я сам ей по лбу настучу. Вернулся к Колесову. Борцы спускались по насыпи к бонам.

– Как дела? – спросил Колесов. – Чего в гости не заходишь?

– Да времени нет, – ответил я. – Картошку в этом году посадили, приходится возиться.

– Понятно, – Колесов сощурился на Шнырову, та продолжала стоять у столба. – А ты что…

– Мать ее попросила, – пояснил я. – У них отец на вахте работает, а у нас связи никакой. Вот, попросила привести, чтобы она с отцом поговорила.

– А, понятно. А это что?

Колесов кивнул на картину.

– Живопись, – пояснил я.

– Да, вижу… Подледная рыбалка вроде как…

– Да, – согласился я. – В этом направлении.

– Ну, ладно, – вздохнул Колесов. – Мне пора. Эту свою психичку на поводке держи.

– Само собой, – пообещал я.

Колесов укатил. Я поднял картину и отряхивал ее от прилипшего песка. Шнырова оторвалась от столба и подтянулась.

– А я поняла, – сказала она. – Я все думала – зачем я эту картину купила… А сейчас поняла! Там один пришелец на Дрондину похож. Тот, что как лягушка…

Кто бы сомневался. Как я сам не дагодался. Иначе и быть не могло.

– Что за народ эти Дрондины, никуда от них не деться. Хотела отдохнуть по-человечески, поехала в город, а там какие-то утырки и опять Дрондина…

Шнырова тыкнула пальцем в картину.

На секунду у меня закружилась голова, показалось, что безумие заразило и меня, такое возможно, если проводить много времени с сумасшедшими, то рано или поздно…

Не, не похож. Пришелец с вертолетом ничуть не напоминал Дрондину.

– Он не похож, – сказал я. – Ты слегка зациклилась… немного.

– Хотела над кроватью повесить, – пожаловалась Шнырова. – Но теперь сплошное разочарование…

Шнырова вырвала картину, размахнулась и зашвырнула ее в Сунжу.

Картина, совершив над рекой пируэт, вошла в воду почти без плеска. Я уже не стал спрашивать – зачем. Синдром попугайчика.

– Моя двоюродная тетя Роза тоже в художественное училище поступала, – сказала Шнырова. – Она хорошие картины рисовала. Природу обычно, пейзажи то есть. Необычные такие…

Картина уплывала.

– Ладно, какая разница, пусть эта каракатица сама на своем баяне играет, – странно заявила Шнырова.

Я почувствовал, что устал.

– Дрондица знаешь, что мне в мае сделала? Дохлых лягушек подкинула.

Если честно, в вековом противостоянии Шныровых и Дрондиных подбрасывание дохлых лягушек не выглядело настолько уж ужасным. Обычное дело.

– Мама как увидела…

Шнырова закатила глаза, покачала головой.

– Короче, она решила, что это я лягушек режу и на спички насаживаю. Просто так, для удовольствия. Представляешь?

– Мне кажется, не надо нагнетать с Наташей, – сказал я. – Нам еще всем вместе жить.

– Нам вместе не жить, – строго сказала Шнырова. – Нет, если ты планируешь бодаться дальше с этой носорожихой…

Шнырова замолчала, смотрела на воду. И я. Некоторое время.

– Ты говорил, что я тебе помочь должна. Чего надо-то?

– Надо к дубу сходить, – ответил я. – К Пушкинскому.

– Понимаю. Мы прикинемся вроде как волонтерами, которые будут ухаживать за деревом, которое посадил Пушкин, который… Не, не волонтерами, мы будем потомками Пушкина.

Наверное, сегодня магнитные бури.

– Я будут Пушкин-герл, а ты Пушкин-мэн! Я буду плеваться из плевалки, а ты сморкаться из сморкалки. А нашим врагом будет Леди Дантес…

Люблю людей, смеющихся над собственными шутками. Хотя и правда смешно. Бывает.

– Дантес в жизни победил, – напомнил я.

– Вот и я говорю, вместе мы ее забьем. Если бы за Пушкина дружбан вписался, то все могло бы быть по-другому. Леди Дантес пытается выпилить последний дуб, посаженный великим поэтом, ей противостоят Пушкин-бой и Пушкин-герл!

Нет, я сегодня устал. Приедем домой, лягу спать, наевшись меда. Приснится Пушкин-герл.

– Да и ерунда все это. И чихать всем! На Пушкина, на дуб, на потомков особенно. Если это даже дуб Пушкина, то засохнет он, сгниет, или молнией его расшибет – всем пофиг. Хотя… Давай мы его распилим?

– В каком смысле? – осторожно спросил я.

– Дуб ведь, кажется, большой, дубы большие ведь… Если распилить его, то можно таких шкатулок нарезать. Или табуреток. Или бляшек – и на каждую табличку привинтить – «Из дуба Пушкина». И продать в Интернете.

– Бляшек? – растерялся я.

– Ну, как хочешь, – Шнырова быстро пошагала с моста прочь.

– Погоди!

Я догнал.

– Но ведь это может быть действительно интересно, – сказал я. – Написать на сайт потомков Пушкина, а вдруг они приедут? Вроде как съезд тут организовать и назвать «Потомки под дубом»…

– Потомки под будом, – Шнырова плюнула. – Какие потомки, Графин?

Я собрался рассказать про ежегодный съезд потомков Пушкина в Царском Селе, но понял, что Шнырову это лишь разозлит.

– Ты что, не понимаешь? – злобно спросила Шнырова. – Или дурачком прикидываешься?

– Я не прикидываюсь…

– Вот и я боюсь. Мама говорит, что до зимы – все. Трындец. В октябре в Туманном Логу ничего не останется. Все закроют.

– Наоборот…Все наладится.

– Да ничего не наладится, – нервно сказала Шнырова. – Ничего и никогда. Столица пастилы, документальное кино, пушкинские тушканчики… – Шнырова передразнила, выставив язык. – Это раньше столица пастилы, а сейчас столица труселей в горошек! Сейчас столица ничего!

Я промолчал. Поразительно затяжной день. Точно целый месяц.

– Почему труселей…

– Вот и живите в своей столице! – перебила Шнырова. – Надоел ты всей со своими идеями! Сидите под дубом, хоть упритесь! А мы уезжаем! Уныло оставаться! Не потей, Васькин! Ку-ку, не парься боком!

Пожелала она, не оборачиваясь.

Шнырова удалилась, а еще стоял, смотрел на реку. Потом вспомнил. У нее сегодня день рождения был. У Шныровой.