Осеннее солнце

Потомки под дубом

Июль едва начался, однако, яблок завязалось невиданное количество. Яблоки не покраснели и еще не начали наливаться, и размером они были с орех, но уже ломили ветки, издали казалось, что яблок на дереве больше, чем листьев.

Я вынес под яблоню раскладушку, устроился удобнее, с подушкой, фанеркой, с бумагой и ручкой, в тени. Собрался все-таки нарисовать карту Туманного Лога. Нарисовал Козий колодец. Из колодца выставилась пиявка. Чтобы было понятно, что это именно пиявка, а не огромный червь, я пририсовал треугольные зубы. Получилось. Я начал выводить тополя, но тут позвала мама.

– Хватит валяться! За огородом последи лучше…

– Хорошо.

Мама продолжила шить трусы, а я отложил карту и последил за огородом, хотя следить особо нечего – вытащил в грядки поливалку, включил насос и смотрел, чтобы шланг не лопнул. Поливалка свистит, радуги сияют, петрушка растет. А как огород польется, надо тащить шланг и поливать сад, труды.

У нас пятнадцать яблонь, четыре вишни, крыжовник, смородина без счета. Облепиха, из нее делают масло, если горло болит или о печку ожегся – в самый раз, в этом году крупная, как виноград. Минут на двадцать в саду работы. Оно, конечно, можно и не поливать, само прорастет, но если без воды, то может загорчить. А как все полил, так и свободен. Не то, что раньше. Отец, когда приезжает в отпуск, любит вспомнить, как в детстве пластался от зари до зари. То сено корове запасать, то коз у Сунжи пасти, то картошку окучивать и жуков обирать, то дрова колоть как папа Карло. А дедушка, когда жив был, рассказывал, как он пахал на быке.

Мама тоже вспоминает о детстве: рассказывает о козах, прополках, сборе черники и клюквы, а еще они валенки валяли, и мама отвечала за шерстобитку. Поэтому мама смотреть на безделье не может. Вот и сейчас – услышала, что насос перестал гудеть, выглянула в окно, увидела, что я опять в раскладушке валяюсь, и немедленно мне трудов придумала, чтобы не расслаблялся и помнил о корнях.

– Яблоню подставь, – сказала из окна мама. – А то ветки обломаются, до августа не достоит.

– Мы с Наташей гулять собирались. Знаешь, там дуб такой растет…

– Вот сначала яблоня, а потом пусть дуб. И баннер. Сколько можно про баннер говорить, а?

– Ладно, ладно, яблоню подставлю.

– Так сейчас подставь, а не послезавтра!

Я лениво отправился в дровник.

Дрова у нас справа, от земли под потолок, два года назад четыре машины перепилили, а слева тес. Доски, брус, бревна, горбыль, в углу слеги. Два года назад отец собирался поднять под тополями беседку с верандой, чтобы сидеть по вечерам, пить чай и любоваться простором. Мы начали копать в апреле под сваи, но в июне отцу предложили работу, и он уехал на север. Материалы не пригодились. То есть пригодились, но не так.

Я выбрал доски, выволок на двор.

Урожайный год.

Много ума подставить доски под яблоню не надо, но я не спешил, долго бродил между деревьями, высматривая правильное место и изображая затруднения. Взял топор, постучал по доскам для виду, подставил под ветки. Вытер со лба трудовой пот, и тут из-за угла дома показалась Дрондина в брезентовом комбинезоне и с жареным хлебом в руке.

– Привет, Граф.

– Здравствуй, Наташ.

Руки у Дрондиной, зажили, но оставались красными, Дрондина обошла вокруг яблони, вздохнула.

– Бабка Шнырицы в прошлом году приезжала, – Дрондина откусила от хлеба.

– Помню.

– Тогда тоже яблок наспело, – Дрондина жевала. – Старая Шныриха собрала их и выжала сок, целых две бочки. А потом она этот сок скислила в уксус.

– И что? – не понял я.

– Целая бочка получилась, – Дрондина поморщилась.

– И что?

– Как Шнырица пару в школе получала, так ее бабка в бочку с уксусом сажала.

– Зачем?

Дрондина доела бутерброд и доверительно сообщила:

– Чтобы лучше училась.

Дрондина счастливо вздохнула и добавила:

– Но не помогло. А ты что делаешь?

– Подпираю яблоню, – пояснил я.

– Подпирай-подпирай. А у нас уже две ветки треснули.

Яблоня, подставленная с четырех сторон досками, выглядела живописно, Дрондина это оценила.

– Похоже на этого… который странные картинки рисовал… Яблоня, как на костылях… Забавно…

– Ты не забыла? – спросил я. – Сегодня к дубу идем.

– Про дуб не забыла, а дубину забыла. Сбегать?

– Да не надо…

Комбинезон был Дрондиной не по размеру, наверное, отцовский.

– А чиканожка не пойдет?

Я сходил в сарай, вынес большие садовые ножницы. Года уж три как назад моя мама хотела сделать альпийскую горку и накупила разных садовых прибамбасов, секаторов, рыхлителей, спецлопат, спецмотыг и суперграблей. Но потом отец плюнул на кочегарство в Никольском и уехал на вахту, и мама от ландшафтных идей отказалась, а вся эта дребедень так и ржавела до сих пор в сарае.

Я вручил Дрондиной ножницы.

– Ну, пусть идет, – Дрондина щелкнула лезвиями. – Пусть…

Себе я выбрал пилу.

– Она все равно увяжется, – размышляла Дрондина, ухмыляясь. – Она сама по себе жить не умеет, если Шнырова остается одна, она спину чешет.

– Как? – не понял я.

– Ну, вот так.

Дрондина почесала спину ножницами.

– Шныровы сами ничего не могут придумать, – чесалась Дрондина. – Мой папа купил семена вешенок, чтобы зимой выращивать – так папаша Шныровой тоже сразу купил. Моя мама купила швейную машинку – и Шныровы сразу.

Вообще-то швейную машинку мы первые купили, и трусы моя мама первая шить начала, но я не стал с Дрондиной спорить.

– Ты знаешь, что они трусы шьют с китайскими матюгами?

Дрондина умеет удивить.

– Они в Интернете заказали китайскую материю с иероглифами, а там иероглифы все матершинные. А они из нее и пижамы для детских санаториев шьют!

– Ужасные люди, – согласился я. – Мы идем к Пушкинскому дубу, ты помнишь?

– А ты знаешь, что их в девятнадцатом веке собирались выселить?!

– За что?

– За заразу! Ихняя прабабка ездила в Уржум и привезла тифозную вошь!

Про вошь Дрондина сказала с особым отвращением.

– Пойдем, – попросил я. – А то меня сейчас полоть заставят.

– Вы куда? – спросила мама из окна.

– За иван-чаем, – ответил я. – Наташа прочитала, как его правильно сушить.

– Да-да, – поддержала Дрондина. – Мы давно чай не покупаем, а из иван-чая делаем – гораздо вкуснее.

– Хорошая идея, – сказала мама.

Снова зашелестела машинка. Сегодня мама шьет трусы из материи с изображением сов.

– И зачем мы туда? – спросила Дрондина и закинула на плечо ножницы.

С этими ножницами она выглядела внушительнее и старше, угрожающе, и напоминала свихнувшуюся киношную тетку, промышлявшую охотой на заблудившихся студентов. Брезентовый комбез впечатления добавлял.

– Ну, там надо прибрать территорию, чтобы все красиво было, а не как попало…

– Зачем? – не понимала Дрондина.

Я заглянул в сарай, достал косу.

– Мои предки заботились о дубе двести лет, теперь это моя обязанность.

Взмахнул косой. Немного подумал и решил все-таки такой серьезный инструмент с собой не брать. Шнырова и Дрондина не дремлют, осторожность не повредит.

– Что-то я не помню, чтобы ты раньше за этим дубом ухаживал.

Дрондина опять щелкнула ножницами.

– Нет, если ты не хочешь, можешь дома оставаться…

– Нет, не хочу я дома, пойдем.

Дрондина двинулась по улице Волкова походкой трактористки.

– Поесть возьмите, – сказала мама из окна. – Я бутербродов с утра нарезала, на столе там.

Я заскочил на веранду, схватил бабайку с бутербродами и термос с морсом, закинул в рюкзак, догнал Дрондину. Она тренировалась с ножницами, стригла сине-красные чертополошины, они разлетались разноцветными алыми каплями. Правильно, чтобы Шнырова себе снарядов не поназапасала. Но у Шныровой наверняка где-нибудь собран арсенальчик: чертополох, мышья банька, дохлая крыса. Хотя мышьи баньки в августе поспевают.

– А ничего, нормально получается, – сказала Дрондина, обезглавив второй десяток цветков. – Чик-чик…

– Главное, не увлекаться.

– Ага. Слушай, Васькин, а с чего это у нас тут этой дряни колючей понаросло, а? Раньше вроде не было…

– Лето такое – все растет, как ненормальное. Год-хлебород, слыхала?

– Ну да.

Чертополоха действительно много вдруг. Но по мне так это красиво, он, если свежий и не забитый пылью, то хорошо выглядит.

Так мы и шагали по улице Волкова. Возле дома Титовых за нами увязался Бредик, Дрондина уговаривала его вернуться, поскольку ее мама видела вчера на опушке облезлую лису, возможно, бешенную, но Бредик лисы не боялся, так что в конце-концов Дрондиной пришлось швырнуть в него палкой. Бредик обиделся.

Мы спустились с холма и перебрались через овраг. Не в том месте, где бани и борщевик, ближе к лесу, попили воды из родника, а Дрондина выловила со дна стертую серебряную монету, укусила три раза, убедилась в серебре, но потом кинула монету обратно, сказав, что из родников ничего нельзя доставать.

Дальше родника тропинки не было и нам пришлось карабкаться на гриву. Подъем оказался крут, и на полпути мы сделали отдых, сидели на песчаном откосе, там, где лопнул дерн, и ледниковая галька вылезла наружу, кидали камни в овраг. Дрондина оглядывалась, опасаясь бешеной лисы.

– А ты читательский дневник ведешь? – спросила Дрондина, проверяя ножницы на остроту.

– Нет пока… Я в августе почитаю. Или когда погода испортится. В дожди.

– Зря. А я каждый вечер понемногу. У нас после дедушки много книг осталось, да и на телефон накачала. Вот и читаю…

Дрондина стала рассказывать, как она читает. Какие книги. Что в программе не всегда интересные, а если внеклассное чтение, то ей больше нравится, там приключения больше, а не страдания. Она так для себя придумала, на три внеклассных книги обязательно читать одну программную, чтобы потом легче было. Она из Гоголя кое-что прочитала, Бунина, еще много других, этого, например…

– Разве его задавали? – перебил я Дрондину.

– Кого?

– Некрасова?

– А, нет, не задавали. Я просто посмотрела, что в следующих классах будет, ну и читаю понемногу. Не, «Войну и мир» не читаю пока, что попроще. Смешное люблю. Стихи разные, пьесы. Ты «Ревизора» читал? Очень смешное.

«Ревизора» я по телеку видел. Специально посмотрел, чтобы потом легче. А сам читательский дневник я не веду, все равно его осенью никто не проверяет. Читательские дневники это…

– Смотри, подосиновик!

Дрондина протянулась с ножницами и срезала гриб.

– Я же говорю – все растет, – сказал я. – Может, и орешник в этом году поспеет…

– Шныровы весь орешник извели, – возразила Дрондина. – Оборвали, а потом на вокзале продавали. Теперь не вырастет. Эти заеды что хочешь испортят. Вот взять землянику. Земляника всегда…

Перевалили через гриву и спустились в лес. Я шагал, стараясь держать направление, Дрондина пощелкивала ножницами. Разговаривали.

– Это не обычный дуб, – рассказывал я. – Это Дуб Пушкина. Таких дубов почти не осталось, это только так говорят, что дубы триста лет живут…

– Я же говорю – принесла тифозную вошь. И эта вошь дико размножилась, и полдеревни заболели тифом. А все узнали, кто бациллоноситель, так взяли их за шкирку и повели на выселки, за Сунжу, в болотину, рядом с кирпичным заводом…

– Декабристы всегда за дубы выступали, дуб – это тебе не липа…

– Сняли с колодца очеп – и все семейство привязали к очепу, чтобы не разбежались. И так и повели, чтоб за реку выгнать, а избу их сжечь от заразы. Да барин в окно увидел…Твой прадедушка, между прочим!

Сказала с упреком Дрондина.

– Прапрадедушка, скорее, – поправил я.

– Тебе виднее. Увидел, барин, выбежал из дома и велел их не на выселки вести, а на конюшню. Высечь там хорошенько, в дегте извалять, а потом еще разочек высечь…

Я в этих событиях сильно сомневался, мои предки всегда гуманистами были и на конюшнях никого не секли. Кажется. С другой стороны это ведь сильный гуманизм – высечь, а не выселить – это по-нашему, по-семейному.

– Только все это зря, – сказала Дрондина. – К гигиене их приучить не получилось, лодыря к чистоте не приспособишь. Потомственные козовщики! Вот у всех были коровы, у одних Шныровых козы, ты знаешь, почему? Потому что козе сена надо меньше!

Дрондина разволновалась.

– Вот ты ей про Пушкина, «Евгений Онегин», типа, все дела, а ей на Пушкина плевать, она «Муму» уважает.

Неожиданно. На «Муму» я не нашел, что ответить. Некоторое время шагали молча. Сосны становились толще и выше, подлесок, который еще запинался на удалении от холма, исчез, не осталось даже можжевельников.

– Правда, что ли? – спросила Дрондина. – Пушкин здесь был?

– Конечно. Да не только Пушкин, здесь многие люди были, Аксаков, например.

Дрондина скептически протянула мне конфету с апельсиновой начинкой.

– Что-то не верится, – сказала она. – У нас?

– Ну да, у нас. Вы про Болдинскую осень в школе проходили?

– Нет, – ответила Дрондина. – Мы пока «Золотой Петушок» осилили.

– Ну, это в следующем классе… короче, Пушкин, проезжая на Болдинскую осень, останавливался у моего прапрадедушки. Они удили рыбу, ходили на вальдшнепов, и однажды на привале Пушкин достал из кармана желудь. А у Пушкина была такая традиция – он везде сажал дубы.

– Зачем? – спросила Дрондина.

Надо карту все-таки дорисовать. Со всеми достопримечательностями. Дуб. Колокол. След Годзиллы. Колодец пиявок. Канава и мост.

– Дуб – любимое дерево Пушкина, – пояснил я. – Дуб высок, прочен, создает тень, и из него получается отличный паркет. Пушкин с детства любил дубы, ему про них рассказывала его няня. Когда в начале девятнадцатого века в России была эпидемия холеры, порошок из толченой дубовой коры спас тысячи жизней. Поэтому Пушкин и его друзья в Лицее поклялись всю жизнь сажать дубы и создали общество любителей дуба. И слово сдержали.

– Понятно… – Дрондина почесала лоб. – Что-то такое припоминаю…

– Они были фанатами дуба. Помнишь – «У Лукоморья дуб зеленый»? Это он нарочно сочинил, для того, чтобы дубы сажали больше. Осина – дура, дуб – молодец.

– Хорошая идея, кстати, – сказала Дрондина. – Сажать дубы. Вроде как, куда не приедь – везде дуб сажай…

Дрондина остановилась.

– Это он что ли?

Указала пальцем.

Пришли.

Дуб был по-настоящему пушкинский. Такой как раз, каким его изображают в книжках и мультиках. Могучий. С низкими толстыми ветками, похожий на бочку.

Дрондина достала телефон, сфотографировала.

– Может, и нам дубы сажать? – спросила она. – Мы ведь учимся в лицее. А?

– Хорошая идея. Надо осенью предложить.

– Ага.

Подошли к дубу.

Дуб мне отец показал. Во втором классе мы мастерили поделки по «Литературному чтению», и там нужны были желуди для гномиков, вокруг дома дубов не росло, и тогда мы с отцом отправились в лес. Шагали к дубу час, я набрал полные карманы желудей и листьев для гербария, а отец взял отвалившуюся ветку и вырезал из нее чесалку для спины. Я спросил тогда, что это за дуб, а отец сказал, что фиг знает, вырос, да и все тут. Ураганом желудь занесло, ну и вот.

– Надо тут прибраться, – сказал я. – Слегонца…

Дрондина пожала плечами.

Растительности вокруг дуба было, впрочем, немного. Под кроной ничего почти, а дальше хиленькая, по колено, можжуха и несколько пней, поросших мхом. Я велел Дрондиной состригать можжевельник, а сам стал собирать валежник. С самого дуба сору нападало немного, с десяток веток, гораздо больше насыпалось с окрестных сосен. Я сгреб все опавшие ветки и оттащил их подальше. А Дрондина состригла все подростки, и сосновые, и можжевеловые. За полчаса управились.

– И зачем мы все это сделали? – спросила Дрондина.

– Ну мало ли… Вдруг кто-нибудь захочет на дуб Пушкина посмотреть, а тут бурелом. А теперь красиво все, порядок, уборка.

Дрондина пожала плечами.

– Можно желуди продавать, – сказал я. – Каждый захочет вырастить дуб от дуба Пушкина.

Дрондина подняла желудь.

– Убирали лес? Ты серьезно? Мы пошли в лес, три часа убирали лес, чтобы потом кто-то пришел – и посмотрел на дуб?

– Зато погуляли, – глупо сказал я.

– Есть охота, – сказала Дрондина. – Пойдем домой что ли…

– У меня бутерброды, – сказал я. – С сыром и колбасой. И морс. Будешь?

– Ага.

Я начал доставать из рюкзака термос и бокс с бутербродами.

– Давай на дуб залезем, – неожиданно предложила Дрондина.

Дуб был толст и стар, но в прошлое лето на нем наживилось тонких веточек.

– Давай, – согласился я.

У меня с лазаньем никаких проблем, да и Дрондина управилась, залезли метра на четыре, уселись в развилке. Но перекусить не получилось.

– Смотри, тут какие-то дырки… – Дрондина указала на ствол.

– Это короеды, – сказал я.

– Какие короеды, дырки с палец…

Дрондина сунула палец в кору. Я представил. Сейчас застрянет пальцем в дубе, и как мне ее добывать? А если Шнырова узнает и заснимет, то Дрондиной предстоит тяжелый школьный год: сначала в колоколе застряла, потом в дубе, осталось застрять в покрышке.

Но Дрондина не застряла.

– Там что-то круглое, – сказала Дрондина.

Я достал ножик и выковырял из ствола дуба слегка расплющенный свинцовый конус.

– Грузило, что ли? – спросила Дрондина.

– Это не грузило, – я подкинул свинец на ладони. – Это пуля.

Я выковырял из дерева еще две пули.

– Тут что, расстреляли кого-то? – негромко спросила Дрондина.

Я смотрел на пули на ладони. Похожие на снаряды от гаубицы.

– Да нет, – возразил я. – Как могли расстрелять? На такой высоте?

– Раньше дуб был пониже, – напомнила Дрондина.

Пули стали гораздо тяжелее.

– Ерунда, – сказал я. – Кто-то тренировался в стрельбе, вот и все.

– В дуб стреляли?

Не нравились мне эти пули.

– Ну, мало ли? Знаешь, мои прадедушки любили пострелять… Может, они тут тренировались?

– Странно, что они деревом не заросли, – сказала Дрондина. – Пули… они должны же затягиваться?

Я выкинул пули, размахнулся подальше и зашвырнул в лес. Мало ли. Неприятный осадок.

– Охотники, скорее всего, – сказал я. – Стреляли, попали в дуб…

Лес затих. Так случается летним днем, лес замолкает, словно смотрит себе в спину.

– День сегодня дурацкий, – сказала Дрондина. – Давление играет… А ты эту виде сегодня?

– Нет.

– Вот и я говорю… Пойдем домой, а?

– Пообедать же собирались…

– Неохота уже, – поморщилась Дрондина. – Пойдем?

– Ладно.

Я начал спускаться с дуба.

– Погоди! – Дрондина схватила меня за руку. – Мне кажется…

Она замолчала. Стала прислушиваться к лесу.

– Мне кажется, тут есть кто… Ты не чувствуешь?

– Это синдром лешего, – сказал я. – В лесу часто кажется… или водит…

Тихо.

– Мама говорит, что в лесу человека видела, – шепотом сказала Шнырова.

– Какого?

– Незнакомого. Ходил…

– Грибник, наверное, – предположил я. – Из Никольского…

– Там что, своих грибов не хватает? Не, тут бродит кто-то…

– Да это Сашка, наверное, – предположил я. – Ей скучно, вот она и шастает.

– Мама говорит, что мужик.

Дрондина всматривалась в лес, и я всмотрелся. Бор как бор, никого, кроме дятла, проснулся, застучал вдалеке.

– Говорят, возле Мусатова мужика мертвого нашли, – сообщила Дрондина трагическим голосом.

– И лошадь, – добавил я.

– И лошадь?

– Ага, – подтвердил я. – Там ручей у них, на одном берегу мужика нашли, а чуть подальше лошадь.

Дрондина задумалась.

– А лошадь кто? – спросила она.

– А мужика?

Подумав еще немного, Дрондина сказала:

– Пойдем лучше…

В лесу хрустнула ветка.

Дрондина вздрогнула и едва не обрушилась с дуба.

– Там кто-то есть! – взвизгнула Дрондина. – Кто-то следит!

Дрондина впала в панику. Она не смотрела вниз, побледнела, вцепившись в кору, дрожала. Дятел затих.

– Да нет тут никого, – я попытался ее успокоить. – Аккуратно спускайся, потихоньку…

В щеку Дрондиной звонко хлопнула зеленая еловая шишка. Наташа ойкнула. А я все понял. Понял, что случится дальше.

– Что, Дрондиха?! – выкрикнула Шнырова, выступив из-за ближайшей сосны. – Получила?! Будешь знать!

Дежа вю. Я ощутил острый его приступ, все повторялось, все повторялось. Пожалуй, этим летом несколько подичее. Но ничего нового.

В спину Дрондиной ударила еще одна шишка.

– Ах ты… – захлебнулась от возмущения Дрондина.

И тут же на нее обрушился удар. Шнырова довольно метко обстреливала Дрондину еловыми шишками, Дрондина оказалась беззащитной, вжавшись в дуб, она лишь вздрагивала и терпела атаку. Шишки попадали в спину, в ноги, в шею, в голову.

Потом шишки у Шныровой кончились.

– Обстрел бегемота охотниками произведен успешно! – объявила Шнырова. – Шкура убитого хищника развешана сушиться на баобабе!

Дрондина прорычала проклятье. Я подумал – не прыгнуть ли? Отогнать Шнырову в бор, пока она еще каких каруселей не накрутила. Дрондина терпелива и спокойна, но любому спокойствию наступает предел. И, вообще-то, зелеными шишками больно.

– Наташа, слезай потихонечку, – сказал я. – Саша, не надо кидаться, не надо больше шишек…

– Не надо шишек, надо пушишек!

Шнырова подняла оставленные Дрондиной ножницы, щелкнула.

– Что, Дрондина, дубы постригаешь? – спросила она. – Правильно, надо запастись желудями. Будешь их хавать зимой с аппетитом!

– А ты в дурдоме зимой будешь! – ответила Дрондина, держась за дерево.

Шнырова нахмурилась и достала из кармана бумажку. Я подумал, что ничего из этой бумажки хорошего не развернется.

– Саша, прекрати, пожалуйста! – потребовал я.

Но Шнырова прекращать не собиралась.

Она развернула эту бумажку.

– Саша! – попросил я. – Саша, не надо!

– Иван Андреевич Крылов, – с выражением прочитала Шнырова. – «Свинья и дуб»…

– Заткнись! – крикнула Дрондина.

– Свинья под дубом вековым, наелась желудей досыта, до отвала, наевшись, выспалась под ним…

Я вспомнил басню, мы ее проходили. Картинка в книге была, признаться, гадкая, свинья свиньей, думаю, Дрондина тоже эту картинку вспомнила. Она издала мрачный звук и медленно поползла вниз. Шнырова продолжала взахлеб зачитывать.

–… Хоть век его не будь, ничуть не пожалею, лишь были б желуди, ведь я от них жирею…

Дрондина сорвалась и скобелем поехала по стволу, безуспешно пытаясь ухватиться за веточки, обламывая их, ойкая, хрустя. Дуб был коряв и наверняка болезнен.

– Внимание-внимание! – объявила Шнырова. – Атака сардельки-убийцы!

Дрондина стала спускаться быстрее. Мне захотелось мотодельтоплан. Нет, честно, я о нем давно мечтал – с нашего холма здорово взлетать на дельтаплане. Восходящие потоки у нас что надо. А если еще с мотором…

Дрондина зарычала. Дрондина тоже умеет – в этом рычании была целая гамма чувств, ярость, отчаянье, вдохновение что ли. Наташа собиралась с вдохновением спустить с Саши шкуру.

– Ты что, Дрондиха, классику не любишь?!

Дрондина затормозила и повисла на толстой нижней ветке.

– Висит туша, нельзя кушать, – прокомментировала Шнырова.

Повисла Дрондина невысоко, может, метра полтора до земли, но сама Наташа про это не знала – вниз она смотреть опасалась. Смотрела на меня. В глазах ужас. Такой настоящий ужас, живой. Страшно. И вдруг мне стало Дрондину жаль. И Шнырову жаль. И себя. Всех нас. На дубе и под дубом, и на холме.

– Цирк бегемотов снова с гастролями в нашем колхозе! – воскликнула Шнырова. – Второй билет бесплатно!

Шнырову жаль поменьше.

– Бегемотиха Таша на перекладине! Зрители первых рядов – будьте осторожны!

– Помоги! – попросила Дрондина.

– Наташа! – попытался убедить я. – Там невысоко! Прыгни аккуратно, ничего страшного!

– Помоги! – с отчаяньем воззвала Дрондина.

Я стал быстро слезать по дубу, но не успел. Да и не втащил бы я ее при всем желании.

Дрондина разжала пальцы и упала в мох.

Получилось это у нее мешковато, вот если бы я набил дерюжный куль опилками и сбросил с тополя в траву. Хряп. Или хляп. И кости немного.

– На полметра отскочила, – с удовольствием сказала Шнырова.

Дрондина поднялась на ноги. Я торопился, съезжал по корявому дубу, царапал пузо.

– А-а-а! – заорала Дрондина.

Я не успел.

Дрондина побежала.

Она взяла резкий разгон и неслась на тощую Шнырову, как игрок в американский футбол на строй соперников. С намерением снести и затоптать.

Шнырова не торопилась спасаться, кривлялась, надувала щеки и подпрыгивала, как горилла, не забывая похрюкивать. Конечно же, в последний момент Шнырова увернулась бы, по-матадорски изящно сместившись в сторону. И Дрондина проскочила бы мимо, и пошла бы на второй заход, всхлипывая от ярости и обиды за свою неуклюжесть.

Но сегодня был день Дрондиной. Нет, не так. День Дрондиной, с большой буквы – Шнырова запнулась за корень и свалилась в траву и в мох.

Она успела подняться, но и только – успевшая развернуть вираж Дрондина тут же врезалась в нее, сбила с ног, да и сама не удержалась. Они покатились вместе и наткнулись на трухлявый сосновый пень, снесли его, разметав прелую кору, и подняв в воздух коричневую пыль.

Дрондина издала хищный победный вопль.

Некоторое время они боролись в этой рыжей трухе, дергая друг друга за волосы и бодаясь. Шнырова бешено сопротивлялась, но Дрондина давила массой и явно побеждала, я собрался их растащить во избежание повреждений, но тут…

Нет, сегодня все-таки был не день Дрондиной. Наверное, сегодня был мой день. Или день Расплаты За Глупость. Во пне обитали муравьи. Не мелкие черные, каких в лесу много, а крупные красные, редкие, отличающиеся повышенной свирепостью и мощностью челюстей муравьи. И Шнырова, и Дрондина извалялись в муравьях.

Обе завизжали, разбежались в стороны и принялись хлопать себя по бокам, ногам и плечам, подпрыгивать и чесаться.

Я сел под дуб и стал наблюдать. Муравьи были злые и шустрые и просто так на сдавались, так что Шныровой и Дрондиной пришлось хорошенько постараться. Пляска смерти продолжалась минут десять, потом они муравьев передавили и, немного отдышавшись, вернулись ко мне.

Я достал морс и бутерброды. Победительницы муравьев уселись рядом. Установилась тишина.

– Я тебе, Дрондина, когда-нибудь весь жир спущу, – устало пообещала Шнырова.

– Лечись в психушке, – ответила Дрондина.

– Ешьте, – сказал я. – Бутерброды с колбасой. И морсом запивайте.

Я поделил и раздал бутерброды. Стали есть. У меня в термосе всегда три стаканчика, а морс моя мама делает отличный. Я разлил.

– Тебя, Шнырова, будут электричеством лечить, – сообщила Дрондина.

– А у тебя жир будут три года откачивать, – пообещала Шнырова.

– Мне кажется, погода портится, – сказал я.

Да, похоже. Погода явно портилась. Нет, солнце по-прежнему светило и облаков не наблюдалось, но небо изменилось, слегка поменяло цвет. Стало чуть светлее и прозрачнее, а это верный признак.

После прогулки бутерброды зашли отлично, а морс оставался холодным, с ледяной крошкой. Ели с удовольствием. И молча. Пищевое перемирие. Кратковременное. Хорошо, когда они молчат.

– Погода портится…

Издалека прилетел глухой звук, похожий на удар в бубен.

– Что это? – спросила Дрондина.

– Это завод строят, – немедля ответила Шнырова.

– Какой завод? – попалась Дрондина.

– Жирокомбинат. Повышенной мощности.

Но Дрондина не растерялась.

– А я думала психушку, – сказала она. – А то в Никольском закрывается.

– Почему это?

Теперь попалась Шнырова.

– У врачей после тебя чесотка.

– Это гром, – сказал я.

Громыхнуло сильно ближе. За холмом гроза. Ее еще не видно было, но я чувствовал, как наполняется электричеством воздух, как становится легче и приятнее дышать.

Показалась туча.

– Не зря всю ночь лягушки квакали, – сказала Шнырова.

– Раньше люди были рыбами, – сказала Дрондина.

– Лучше бы нам домой, – сказал я. – Промокнуть можно.

Потому что туча, наползавшая со стороны Туманного Лога, была Большой Тучей.

У нас в Туманном Логе свой микроклимат. У нас тепло. У нас солнечно. И дожди редко. Они нашу гору обходят сторонами, проливаясь обычно в болота за Сунжей. Но где-то раз в пару месяцев приходит Большая Туча, настолько тяжелая и широкая, что зацепляется за холм и зависает. Надолго. На неделю, а случается и на две. Дожди идут, холм набирает влагу, а еще через неделю, когда возвращается сушь, у подножья открываются ключи. Но не простые, а минеральные, внутри холма много минералов, потому что наш холм и не холм вроде, а уникальная штука, когда миллионы лет назад здесь плескалось доисторическое море, то на месте нашего холма возвышался первобытный риф. Потом море ушло, риф оброс папоротниками, хвощами, а потом и деревами, и через миллион лет на месте рифа вырос горб. И все эти миллионы поколений трилобитов, мшанок, дунклеостеев, наутилусов и прочих белемнитов спрессовались своими жизнями и смертями, и образовали гору удобрений, поэтому у нас все так хорошо и растет. В большие дожди вода пропитывает холм, наполняет поры, пустоты и узкие пещеры, а потом, когда давление вышибает минеральные пробки, просыпаются ключи.

Вода в них чрезвычайно полезна для здоровья. Если у тебя язва, или внутренняя недостаточность, или кожные заболевания, то эта вода в самый раз и даже больше. Когда у меня в третьем классе случился фурункулез, отец натаскал минеральной воды, налил в бак из-под пороха, нагрел, посадил в бак меня и хорошенько проварил, и никаких чирьев на всю оставшуюся жизнь. А когда Дрондина стала заикаться, ее целый месяц минералкой отпаивали, и прошло. А у Шныровой желудок болел, она ничего твердого есть не могла, одни котлеты, или пюре, или кашу, так вот, Шнырова попила месяц минералки и желудок у нее стал как из титана и теперь Шнырова может есть кирпичи и сало.

Так что вода у нас тут отличная. Правда, ключи живут недолго, не дольше недели, потом закрываются снова. Если бы не это, можно было курорт открыть, как в Солигаличе. Или в бутылки разливать. Хотя не надо в бутылки, все быстро выпьют.

Дождей не было давно. В начале мая покапало, и все. Мы с Дрондиной шагали быстро, а Шнырова чуть отстала.

– Дрондина, а почему у тебя руки такие красные, а? – спрашивала она. – Ты что, в прачечную устроилась? Я слышала, есть такая группа – «Рука Прачки», так ты им пошли свою фотографию, они плакат напечатают. Как ты из колокола вылазишь, а руки красные!

– Так и сделаю. И тебе в дурдом пришлю.

– Меня в дурдом не положат, меня в «Артек» отправят…

– В смену юных медиков, чтоб не на собаках, а на тебе тренировались…

– Дрондина, а ты знаешь, что такое автожир?

Капли. Я почувствовал их на руках и шее. И как всегда сначала мне показалось, что это от нервов. Когда ты долго находишься близко от Шныровой и Дрондиной, у тебя нервы становятся чувствительными, шагаешь себе по лесу, а потом чувствуешь капли.

Но это были не нервы, это начинался дождь.

День тумана

Под утро крыша веранды не выдержала. Я проснулся от звонкого звука капели, и сразу понял про крышу. Быстренько побежал на кухню, собрал всю посуду, что смог: кастрюли, банки, тазики пластмассовые – и дернул на веранду.

Весной на веранде нарос ледяной козырек, и чтобы он по апрельскому теплу не стащил всю кровлю, мне пришлось лезть на крышу с пешней и подрубать лед. Немного перестарался, и в апреле, с первыми дождями крыша потекла. Тогда обошлось малой кровью, но на дальнейшее купили баннер. И, судя по звукам, дальше медлить было нельзя.

На веранде я обнаружил настоящий потоп. Текло, наверное, из двадцати мест, причем, протечек пять вполне себе в палец толщиной.

Я расставил посуду, надел сапоги, дождевик и отправился в сарай. Баннер валялся в углу, я с трудом закинул его на плечо и потащил на веранду. Минут пять провозился, баннер оказался тяжелым и скользким.

Я выбрался на крышу и оказался в дожде.

Небо над Туманным Логом прохудилось, дождь не очень сильный, утомительно равномерный и плотный, когда пространство между крупными каплями заполняется мелочью, водным туманом, и, если сильно махать руками, то можно почувствовать сопротивление воды.

Часов семь. Солнце давно взошло, но потерялось в воде, завязло в ней лучами, отчего небо на востоке еле заметно играло красным. А так вокруг висела серая удушливая мгла.

Я перерезал бечевки, пнул баннер, он развернулся по крыше, и повис над краем. Да уж…

Баннер покупал отец. И представлялось, что он не очень смотрел, что на нем напечатано, да кто на эти баннеры при покупке смотрит…

«Если ваша собака чешется – обращайтесь к нам!» – бодро призывал плакат и предлагал звонить по телефонам в клинику «Базилио».

На самом плакате изображался белозубый ветеринар с большой костной пилой в руках. Из-за спины ветеринара выглядывали, видимо, больные собаки, справа ротвейлер, слева пудель. Морды у псов, если честно, выглядели не очень счастливо, ротвейлер печально поглядывал на костную пилу, а пудель на мерзкого вида клеща, выставлявшегося с левого верхнего углу баннера.

Красиво, ничего не скажешь.

Баннер окончательно расправился. Дождь стучал по нему, как по барабану, гораздо громче, чем раньше по рубероиду. Я опустился на крышу и некоторое время сидел, глядя в дождь. Из водной мглы выступали великанами тополя, внизу под холмом собирался туман, он пытался подняться к дому, но его сбивал дождь, и за туманом не просматривалась ни поле, ни река, ни дорога, ни лес за ней, Туманный Лог стал похож на гору.

Дождь щелкал мне по голове и по плечам, шептал и убаюкивал, и я понял, что пора уходить, если сейчас не убраться, уснешь тут, и проспишь до воспаления легких. Я поднялся.

Стоило баннер хотя бы горбылем прижать, но я поступил по-другому – заправил верхний край под шифер и придавил старым сточным желобом. Спустился в сарай, вернулся в дом. Капель на веранде прекратилась, я собрал посуду и выплеснул воду из нее на крыльцо.

Мама спала у себя в комнате, и я отправился спать, в дождь спится.

Проснулся.

За окном ничего не изменилось. Тот же дождь, тот же свет, день как будто не наступил, заблудившись в тумане над Сунжей, за окном серело утро, дождь продолжался.

Я поспешил на кухню.

В дождь мама всегда печет блины с мясом, не знаю уж, почему. Хотя мама вообще любит печь – блины, оладьи, пирожки, печенье, жареные пирожки, а еще хворост. И все это очень и очень вкусно, особенно в дождь, или в мороз, да и летом нормально.

Я вошел на кухню. Трубочки, это с курицей и сыром. Треугольники с мясом. Квадратные с творогом. Ну, и обычные. Мама допекала последние, а я уже съел три трубочки, два треугольника, а с творогом я не очень люблю, но полил медом и съел один, чтобы мама не обижалась. В августе, когда созреют яблоки, блины будут с яблочным джемом, или с припеком, а если успеет брусника, то можно и блинный торт приготовить.

Мама подкидывала блины, переворачивала в воздухе, ловила на сковородку. Подпевала приемнику, «Музыка понедельника», хотя сейчас никакой и не понедельник.

Закипел кисель. Я люблю клюквенный, но чтобы не густой, а пожиже, пить чтобы. Снял с плиты кастрюлю, налил большую глиняную кружку. Кисель в дождь – то, что надо. Валенки еще бы надеть и сидеть….

– Баннер расправил, – утвердительно сказала мама. – Дотянул, да.

– Баннер как раз так и расправляют – в повышенно влажности. А лучше в дождь. Иначе они трескаются и облезают…

Мама промолчала, насыпала в турку кофе, поставила на конфорку, включила плиту.

Погас свет. То есть электричество кончилось. Я отправился в коридор проверять пробки, но оказалось, что с пробками все в порядке, я пощелкал рычажками, электричество не возобновилось.

– Подстанцию вырубило, – сказала мама. – Гроза, наверное. Через пару часов наладят.

Такое случается иногда, свет вырубается. Линия к нам хилая идет, еле живая, а если ветер посильнее, то частенько мерцает. То есть, то нет.

– Подождем…

Стали ждать. Мама кроила трусы, а я залез на чердак, лег на несущую балку и слушал дождь. Не то, что я такой придурок, что любит слушать дождь и искать в этом великий смысл, но в дождь случаются странные штуки. Если лежать долго и тихо, то можно услышать. Кто-то опускается на крышу. Тяжелее вороны, легче кошки, но ни кошка и не ворона – они в дождь не кажутся, да и другое тут, шлепается на шифер, бродит по крыше, шуршит. Отец говорил, что это водолей – то ли странная птица, то ли летучая мышь, непонятно. Если сидеть тихо, то услышишь, как водолей смеется. Это к удаче.

Я лежал, не шевеля пальцами ног и еле дыша, пытаясь услышать, но по крыше шарился только дождь.

Года три назад я покупал пенопластовые планеры, которые можно запускать из рогатки, я их запускал. А осенью перенес их на чердак и развесил на леске, а под новый год вспомнил, полез. Самолетики ходили по кругу, вспыхивали инеем, хрустели. Я тогда взял елочные гирлянды, развесил, и получилось, что самолеты виляют между ними. Красиво.

Показал Дрондиной, ей понравилось.

Показал Шныровой, сказала что фигня.

А сейчас самолеты висели, перепутавшись с гирляндами. Я хотел распутать, но потом вспомнил про водолея и полежал еще. Но никто не явился.

В час потемнело. Сумерки почти, у нас всегда дожди темные и глухие, книжку, что ли, почитать… Я спустился с чердака.

Мама зачехлила электрическую машинку и вытащила из угла старинный «Зингер» с ножным приводом. «Зингер» звучал совсем по-другому, словно в комнате заработал небольшой паровоз.

Устроился в кресле, взял «Ревизора». Мама подвесила на балку круглый стеклянный шар, похожий на маленький аквариум, налила в него воды и приладила над шаром свечу. Посветлело.

Фамильная вещь. Один наш предок был то ли миниатюристом, то ли иконописцем и нам по наследству досталось некоторое оборудование, а именно этот шар. Из тех времен, когда электричества еще не провели. А если водяную линзу чуть качнуть, по комнате начинает крутиться световой купол. А если запустить в линзу рыбку-петушка, то по стенам начинает ходить дракон.

– Свет включи, – сказала мама, не отрываясь от линзы. – Глаза сломаешь.

Я отправился на веранду за керосинкой. Люблю керосинки, от них приятный желтый свет. Сейчас нормально, часам к шести мрачно станет, надо запастись и проверить.

Дождь, кажется, усилился. У нас всегда так, дожди никогда не делаются слабее, лишь сильнее. Сильнее, сильнее, сильнее, а потом резко прекращаются, щелчком, раз – и готово, словно над тучами переключается солнечный рубильник. А пока, похоже, дождь рубильника далеко.

В дождь Туманный Лог гора. Остров. Сунжа разливается, вода поднимается выше моста и все, не пройдешь. Со стороны леса пробраться можно, но трудно, за лесом овраги, глиняные гривы и прочая ландшафтная архитектура, когда вода на плюсе, все это превращается в лабиринт. В дождь мы тут одни.

Керосинка висела справа от входной двери, на гвозде. Это традиционное место, она там лет сто пятьдесят висела. А слева от входной двери есть угол, раньше там стоял сундук с обувью, а теперь пустой сундук. На сундуке сидела мокрая Шнырова в дождевике и толстых отцовских броднях, Шнырова любит на сундуках.

– Если ваша собака чешется – обращайтесь к нам, – сказала Шнырова.

– Чего надо? – спросил я.

– Водное перемирие.

– Ой-ой-ой. Сегодня день Дрондиной.

– Да ладно, Графин, чего ты?

Шнырова выбралась из сапог, а они остались стоять. Шнырова вернулась на сундук.

– У вас тоже света нет?

– Нет.

– Линию, наверное, подмыло, – предположила Шнырова. – Теперь неделю будут чинить. Давай перемирие, а?

– А Наташу спросила?

Шнырова рассмеялась.

– Да Дрондиха не против.

– Ты с ней говорила?

– Да что с ней говорить-то? Это как с барсуком…

Я хлопнул в ладоши.

– А если она не захочет перемирия?

– Давай поспорим! – Шнырова вскочила на сундук. – Поспорим на…

Шнырова оглядела веранду, увидела спиннинг.

– На удочку! – указала Шнырова. – А я поставлю кофеварку. Если Дрондина сегодня не придет, то я проиграла!

Дрондина не появлялась. Шнырова ждала, вглядываясь и вслушиваясь в воду. Я проверил керосинку, зажег, накрыл стеклом. Ничего, горела.

– Это она нарочно, – сказала Шнырова. – Она услышала, что мы договорились – и специально не пришла. Чтобы я кофеварку проиграла. Это не считается!

Я не стал спорить, зачем мне шныровская кофеварка? Я кофе не люблю.

– Если глаза вот так расквасить, то можно увидеть дождевиков, – Шнырова расфокусировала глаза и стала пялиться в дождь.

Я знал про эту штуку, и тоже часто смотрел в дождь, расквасив глаза.

– В дождь еще водолеи летают, – сказал я. – Надо на чердаке лежать и их слушать.

Дождевики ходят, водолеи летают.

– Водолеи – это птицы дождевиков, – заметила Шнырова. – Это всем известно. Но дождь скоро кончится. Туман будет.

– Почему это?

Шнырова подышала на палец, протянула длинную руку, потерла стекло.

– Туман, – утвердительно сказала она. – Стекла жирные, перед туманом всегда такие. Так что завтра туман. Настоящий… Туманный лог. А ты знаешь, что… Проиграл!

Шнырова вскочила и едва не опрокинула керосинку.

Ага.

– Танкер «Жироглазка» пробивается через бурю!

Я сощурился и увидел, что действительно, к нам пробирается Дрондина. В плаще и в куске баннера поверх. На баннере, видимо, размещалась реклама оптического магазина, и по воде плыл зеленый глаз.

– Проиграл, Графин, гони теперь удочку! – потребовала Шнырова.

– Это же не считается, – напомнил я.

– Не соскакивай, Граф, проиграл – так проиграл, удочка моя!

Шнырова схватила спиннинг.

Дрондина с трудом гребла через дождь, он усилился, Дрондину словно отбрасывало волной, но она снова и снова старалась пробиться к крыльцу, я подумал – не кинуть ли ей веревку?

– Дрондина, держи сюда! – крикнула Шнырова. – Тут много вкусного!

Я ткнул Шнырову локтем в бок.

Дрондина причалила. Поднялась на крыльцо, сбросила с плеч глаз.

– Привет, – сказала она.

И тут же закончился дождь.

– Я же говорила, – Шнырова подула на палец.

У меня на мгновенье заложило уши от тишины. Мир обложился ватой, а еще через мгновенье вата начала падать с неба. На холм село облако, и мы оказались внутри.

– Я всегда правильно говорю! Заходи, Дрондина!

Дрондина вошла и села на ступени. Шнырова хотела что-то сказать, но я успел ее снова ткнуть локтем.

Помолчали.

– Вечерело, – сказала Шнырова.

Дрондина не ответила. Она держала в руках плоский пластиковый пакет. И мне и Шныровой, конечно, было интересно, что в нем.

– Если электричество не починят… – зевнула Шнырова. – Не знаю… Что делать? Хоть ежей иди гонять.

– Можно поиграть, – предложила Дрондина.

Дрондина достала из пакета коробку, «Цивилизация», так на крышке написано.

– Мы что, в детском саду? – хмыкнула Шнырова. – Ты еще в куклы предложи.

Дрондина покачала головой.

– У нас Камов в прошлом году учился, его отец военный, из Твери перевели. Так он говорит, что все давно такое гоняют.

– Точно, – согласился я. – И пацаны на продленке играют. Нормальна игра, короче.

– Мы и с родителями играли – хорошая игра, – подтвердила Дрондина. – Забавная…

– У меня на телефоне похожая, – перебила Шнырова. – Для детсадовцев – я же говорю. Лучше уж в «Уно».

– Да ты сама половину карт потеряла, как в него играть теперь?

– Если бы ты меня не доводила, я бы ничего и не потеряла!

Шнырова вскочила, вышла на крыльцо, стала пинать проплывающий мимо туман. Тепло. У нас теплые туманы.

– Ну, как хочешь, а мы с Графом поиграем.

Я поиграть всегда за, привесил под потолок керосинку, Дрондина опрокинула коробку, и мы стали раскладывать карты и фишки. Дрондина выбрала себе синие, я белые. Дрондина объясняла правила, они простые оказались, на самом деле на телефонную игру похожие.

– Раскладывать гексагоны надо рандомно, чтобы случайность работала. А буквы по алфавиту…

– Ладно, сыграю разок, – не утерпела Шнырова. – Чтобы вы не ныли.

И уселась на веранде с нами. Дрондина подвинула ей желтые фишки.

– Почему желтые? – надулась Шнырова.

– Так других больше нет, – ехидно ответила Дрондина. – Не хочешь – не играй…

– Да хочу-хочу! Но просто так скучно играть. Давайте, кто проиграет – тот пусть к реке идет.

– Зачем? – не понял я.

– Ну как – в качестве наказания.

– В тумане? – насторожилась Дрондина.

Шнырова пожала плечами.

– Вот так они всегда – давайте играть, давайте играть, а потом заднюю… Конечно, в тумане! А не в тумане не страшно – какой смысл тогда?

Дрондина поглядела на меня.

– В тумане еще интереснее, – сказал я.

Начали играть. Ничего так, и в самом деле интересно.

Играли. Кидали кубики, строили дороги, добывали ископаемые, ставили поселения.

– Мне два дерева и глину, – говорила Дрондина.

– Мне сноп, – говорил я.

– Мне два бегемота, – не могла отказать себе в удовольствии Шнырова.

Дрондина не отвечала. Ссориться не хотела, я ее понимал – сидеть дома в дожде и в тумане скучно.

– Кидай, Дрондиха, сто лет тебя ждать?

– Девять…

– Девять тысяч зарплата у тебя в пельменной будет. Три…

– Три раза в дурдоме лечиться будешь.

– Мне камень, – говорил я. – И карту развития…

Туману тоже делалось интересно, он переливался через крыльцо, расстилался по веранде. Дрондина зябко поджимала ноги, Шнырова наоборот вытягивала их в сторону тумана, щупала пальцами.

– У меня самая длинная дорога! – радостно объявила Дрондина.

– Зато самая короткая…

Шнырова не договорила, замолчала. Затем вскочила на ноги, схватила со стены большой сачок, с которым мы с отцом рыбачили в весенний разлив, выбежала на крыльцо и погрузила сачок в туман.

Дрондина печально покачала головой.

– Саша, ты что делаешь? – спросил я.

– Поймала! – завопила Шнырова. – Поймала! Держите… Держите ее! Есть!

Шнырову дернуло на перила и потащило в сторону.. Словно кто-то действительно попался в сачок и теперь пытался вырваться.

– Держите! Сейчас утащит…

Шнырову изгибалась, держа сачок.

– Кого поймала-то? – осторожно спросил я.

– Шизу она поймала, – ответила Дрондина. – И давно.

Шнырова хрипела.

– Хватит, – попросил я. – Саша, хватит, давай играть….

– Крупная попалась! Сейчас… Ай!

Шнырова выдернула из тумана сачок. Пустой.

– Сорвалась… – с отчаяньем вздохнула Шнырова. – Вот такая была!

Шнырова показала руками, какая была.

– Кто была?

– Шутка, – сказала Шнырова. – Ха-ха. Вот такая…

Шнырова уставилась на сачок.

– Тремя заездами тут не ограничиться, – вздохнула Дрондина. – Тут нужен…

– Ой, нет, смотрите, поймала!

Шнырова сунула руку в сетку и вытащила из нее крупную, в полкулака серую улитку.

– Какая упитанная, хорошо кушала… – Шнырова погладила улитку по панцирю и посадила себе на руку. – Назову ее… Наташко. Ути-ути, Наташко, съешь таракашко…

– Мы играем, или козявок целуем? – поинтересовалась Дрондина.

Шнырова взяла банку из-под томатной пасты, посадила в нее улитку.

– Играем-играем, – сказала Шнырова и села на пол.

– Руки протри после слизняка.

Дрондина кинула Саше пакет салфеток. Шнырова не стала спорить, принялась вытирать руки. Я кинул кубики.

– Семь. Разбойники. Граблю… Наташу…

Я забрал у Дрондиной глину и сноп. Дрондина не расстроилась, она и так выигрывала в одну калитку.

Ход перешел Дрондиной, она кинула кубики, и ей выпала семерка, и Наташа, само собой, ограбила Шнырову.

– Мне тоже разбойники выпадут… – сказала Шнырова, протирая пальцы. – А вот вы знаете, почему у нас такое странное название?

– Что странного? – хмыкнула Дрондина. – Обычное название.

– Очень странное название – Туманный Лог. Лог – это ложбина, яма, а у нас наоборот, гора. А потому что это не гора, а курган.

Шнырова кинула использованную салфетку в угол, вытряхнула другую.

– Тут туманы часто бывают, – Дрондина указала на крыльцо. – Как сейчас. Вот и вся загадка.

Шнырова взяла кубики, протерла их, кинула.

– Два, – хмыкнула Дрондина.

Шнырова потерла нос.

– А курган – это могила…

Ну, понятно, в какую сторону. Дрондина мертвецов боится. Когда на Родительскую Субботу на кладбище едем, она всегда вроде как в обморок падает.

– Могила, – повторила Шнырова.

– Обычный холм, – сказал я. – Таких холмов…

– А нам на истории вот что рассказывали, – Шнырова сделала таинственный голос, и я понял, что сейчас она станет врать. – Туманный – это не от слова «туман», а от слова «темен». Ну, или «тьма». А «тьма» – это сто тысяч всадников!

– Каких еще всадников? – нахмурилась Дрондина.

– Каких-каких, батыйских!

Шнырова спрятала кости в ладонях и принялась трясти.

– Это еще во время ига случилось. Один ордынский отряд специально сюда был направлен, чтобы Галич разгромить. И тут его наши и встретили, они в лесу их подстерегали. Короче, зарубились.

Шнырова подкинула кости, поймала.

– А наши как раз удачно засаду приготовили – и все монгольское войско посекли…

– Сто тысяч-то? – не поверила Дрондина.

– А что? Ты за Чингисхана что ли топишь?!

Дрондина растерялась, Шнырова продолжила рассказ, тряся костями в горсти.

– Порубали они, значит, все монгольское войско, но и сами сильные потери понесли. Закапывать каждого отдельно было сложно, поэтому они взяли все трупаки и свалили в ближайший овраг. То есть в лог. А поверх насыпали гору. Так и получился Теменный Лог – могила, где похоронено десять тысяч человек!

– Ты говорила, что сто тысяч, – напомнила Дрондина.

Шнырова кинула кости, выпало девять.

– Бегемот и дерево, – сказала она.

Неуютная версия. Но интересная. Я представил, что наш дом стоит на горе костей, пусть и старинных. Неприятно…

– Но туманы-то есть, – напомнил я. – Туманы-то откуда?

– Это не туманы, – тут же ответила Шнырова. – Это души мертвых. Конечно, они уже растрепанные, то есть от них ничего не осталось кроме дыма, но…

– Овца и дерево, – Дрондина выдала Шныровой карты. – А на истории этого не рассказывали. Сама все напридумывала!

– Да тебе как раз тогда жир откачивали, ты и пропустила, – ответила Саша.

Дрондина сдержалась, взяла кубики.

– Все это вранье, – повторила Дрондина. – Даже если там десять тысяч закопали, то такого большого холма не получилось бы!

– Ты еще и географию пропускала, – улыбнулась Шнырова. – Все холмы растут – это же известно. За восемьсот лет любой холм на полкилометра вырастет. Так что все нормально… Ходи давай!

Дрондина бросила кубики и выиграла карту развития. Владения Шныровой оказались окружены, с одной стороны пустыней, с другой стороны дорогой Дрондиной, с третьей моими городами. Остался выход к морю, но и там Шнырова не смогла поставить ни одного поселения, так что никакого обмена ресурсов не предполагалось. Вообще игру можно было заканчивать, и так ясно, что Дрондина выиграла, а я на втором месте.

Шнырова взяла кубики, сжала в кулаках, приложила ко лбу, зашептала.

– Кидай, Саша, – сказал я.

Шнырова пустила кости.

– Пять…

На «пять» никаких ресурсов не было. Шнырова фыркнула, передала кубики.

– Кидай, Графин.

– Да чего кидать, у меня десять, – Дрондина протянула листок с подсчетами. – Все, я победила. Граф на втором месте.

– Дрондины как всегда побеждают, – ехидно вздохнула Шнырова. – Обустроят себе поросячий загон – и хрюкают там, и рады!

Шнырова кивнула на построенную Наташей обширную империю.

– А у тебя холопий, – хихикнула Дрондина, указав на скудные владения Шныровой. – Построила себе холопий угол и квакаешь!

Шнырова покраснела и сжала губы.

– Я тебе сейчас покажу холопий…

Я хлопнул в ладоши.

– Все! – сказал я. – Саша, ты проиграла! Иди к реке.

– С мертвецами! – добавила Дрондина.

– Да сорок разов, – хмыкнула Шнырова. – Наташенько выпущу…

Шнырова взяла банку с улиткой, скрутила крышку и запустила улитку в сад.

– Никуда она не пойдет, – сказала Дрондина. – Время тянет, гонщица…

– Гав!

Сказала Шнырова, спустилась по ступеням и исчезла в тумане. Дрондина поглядела на меня.

Шнырова стихла. Исчезла в тумане. Мы с Дрондиной собирали игру.

– У меня телефон скоро разрядится, – пожаловалась Наташа. – Как думаешь, когда электричество дадут?

– Завтра. Или послезавтра. В Никольском на подстанции предохранители выжгло. Новые поменяют – и все дела.

– Эй! Идите сюда, здесь классно! – позвала из тумана Шнырова.

Я шагнул на крыльцо.

– Стой! – прошептала Дрондина.

– Что?

– Голос другой.

– Не понял?

– Это не Шнырова! – испуганно сказала Наташа.

– Это Шнырова, – успокоил я. – Пойдем, посмотрим.

– Зачем?

Я взял Дрондину за руку и вытащил в туман.

В саду было почти сухо, у нас это неудивительно. Выпавший дождь скоро превращается в туман, вода взбивается в холодный пар, как миксер взбивает сливки в пену. Внутри тепло.

– Пойдем к реке.

Солнце где-то далеко вверху, тусклым алым сполохом то справа, то слева.

Мы шагали и шагали по улице Волкова, а она все не заканчивалась. А уклон не начинался, я увидел в тумане незнакомые очертания, словно чужой дом, и сошел с улицы Волкова, и тут же потерялся.

– Заблудились, – сказал я.

Вот уж не думал, что я могу заблудиться

– Слышишь? – Дрондина схватила меня за руку.

Скрипели качели.

– Это качели. Сашка там…

– Заманивает!

– Да нет, просто… Пойдем, поглядим.

Мы направились на скрип, и вышли к тополям, хотя, по моим расчетам, тополя были немного в другой стороне.

Покрышка раскачивалась, но Шныровой в ней не торчало. Наташа испуганно огляделась, но вокруг лишь туман, в метре не видно.

– Наташа…

Могильным шепотом.

– Наташа…

Продолжала шипеть Шнырова страшным голосом.

– Замолчи! – не выдержала Дрондина.

– Я вижу твое сердце, Наташа…

Дрондина не выдержала, подхватила камень, запустила в сторону голоса. Попала. В тумане ойкнули.

– Вот дура то…

Из тумана послышалось сопение, потом, хромая, показалась Шнырова.

–Ты чего камнями кидаешься, дура?!

Дрондина подняла еще камень.

– Совсем озверела… – Шнырова потерла колено. – Ты мне кость раздробила…

– И башку раздроблю! – пообещала Дрондина.

Шнырова сместилась поближе к тополю.

– Вот какое с ней перемирие, Граф?! – спросила она. – Я с ней как с человеком, а она булдырями! Подумаешь, в штаны наложила…

Дрондина швырнула еще. Шнырова вильнула за тополь. Камень ударил по стволу.

– Мимо!

Тополь вздрогнул. Вряд ли от удара камня, наверное, кит, задел под землей хвостом. Тополь вздрогнул, в кроне зашелестело, и на нас обрушился водный удар.

Не дождь, а словно мы в воду прыгнули, а не она на нас пролилась. Промокли за секунду.

Шнырова стала похожа на тощую ощипанную курицу. Дрондина стала похожа на колбасу. Себя я со стороны не видел.

Шнырова расхохоталась, указывая пальцем на Дрондину. А Дрондина и сама поняла, что стала как колбаса, перетянутая ремешками.

Она вытерла лицо, поглядела на меня. А я ничего почему-то не сказал, что надо, а сказал глупость:

– Давай я тебя провожу…

– Сама дойду!

И Дрондина шагнула в туман.

Остались мы со Шныровой.

– Я тоже пойду, – сказала Шнырова. – Холодно.

Я остался под тополями один. И замерз.

В этот день электричества так и не дали.

Я вернулся домой, переоделся в сухое, лег на диван, накрылся пледом.

Вечером туман светился розовым.

Вечером туман светился розовым, ночью синим, утром же золотистым. На сундуке сидела одежда. Я хотел выйти в ночь, в синеву, но не решился. То ли шаги слышались вокруг, то ли звуки во мгле, да ну, я туманы никогда особо не любил.

Наступило утро. Утром в золотистом тумане явилась Шнырова. Кажется, я забыл закрыть дверь, потому что явилась Шнырова. И сидела напротив на сундуке, рядом с одеждой. А на журнальном столике стояла белая пластиковая ванна, судя по инею, с мороженым.

Шнырова спала, видимо, она пробралась в мою комнату рано, хотела устроить неприятный сюрприз, но уснула. Тогда я решил устроить сюрприз ей. Придумать что-то оригинальное не получилось, взял будильник, завел, поставил рядом со Шныровой на сундук.

Будильник зазвонил, но Шнырова не проснулась. Так и сидела. Я потрогал за ногу. Шнырова не просыпалась.

Я понял, шутка такая, опять мертвой прикидывается. Взял с подоконника банку, выкинул засохшие незабудки, а оставшийся цветочный бульон вылил Шныровой за ворот.

Шнырова не пошевелилась.

Я ухмыльнулся, взял Шнырову за запястья. Пульса не было. А ну ее нафиг, достали, побежал за мамой, разбудил, притащил. Мама, позевывая, осмотрела комнату.

– Саша принесла мороженое и лежит как мертвая? – переспросила она.

– Под кроватью спряталась…

Под кроватью Шныровой не оказалось. Шутка. С утра плохо соображаю.

– Иван, мне кажется, тебе надо… Чем-нибудь заняться. А то ты дурить начинаешь от безделья.

– Да она тут сидела! Она же бадью с мороженым оставила… – указал я.

Но никакой бадьи с мороженым на столе не было. Мама покачала головой и отправилась к себе.

– Ну и зачем? – спросил я громко.

– Да низачем, – Шнырова показалась в окне. – Чтобы весело. С добрым утром, короче.

Она неловко закинула на подоконник бадью, залезла сама. Мороженого килограмма три.

– Ложки принеси, – попросила Шнырова.

Я принес две чайных.

– Ты чего такая щедрая?

– Все равно пропадет, – пояснила Шнырова. – Морозилка остановилась, надо есть, а то растает.

Шнырова поставила бадью на стол.

– Папка еще тогда привез две банки, ванильное и крем-брюле. Ванильное съела, эту на июль оставила, а электричества нет.

– Не жалко? – спросил я.

– Папка через две недели приедет, еще привезет, – отмахнулась Шнырова и зачерпнула большую ложку

– Ладно, – вздохнула Шнырова, облизав ложку. – Ладно, давай позовем эту. Не выкидывать же… Сбегай за жирухой.

Я отправился к Дрондиным, далеко не успел, Дрондина сама шагала навстречу, они чуют, точно чуют.

– Игра цела? – неприятно спросила она.

– Да, все нормально, убрал. Слушай, там Саша мороженое принесла…

– Так она туда сто процентов наплевала, – перебила Дрондина. – Выкидывать жалко, тебе отдали, ну и наплевали заодно…

– Наташ…

– Они по-человечески не могут, везде плюют!

– Крем-брюле, – сказал я. – Три килограмма крем-брюле.

Против крем-брюле Дрондина устоять не могла, очень его любила.

– Ладно…

Шнырова успела проесть в мороженом неслабый карьер, все, чтобы неприятельнице досталось меньше. Когда появилась Дрондина, Шнырова отодвинула мороженое, засела на сундук и стала свистеть.

– Проходи, Наташ, – я указал Дрондиной на кресло. – Устраивайся.

Дрондина села. Я наковырял ей мороженого в чашку, воткнул ложку.

– Ага, – кивнула Дрондина. – Я как бы крем-брюле не очень, но выкидывать жаль…

Дрондина скептически посмотрела на чашку и подтянула к себе бадью. А чашку подвинула мне.

– Приятного аппетита, – скрипучим голосом пожелала Шнырова.

Мы с Наташей стали есть. Шнырова пинала сундук каблуком, свистела через зуб.

– Так себе мороженое, – Дрондина облизала ложку. – Аспирином пахнет…

– Говорят, со следующего года всех толстых будут в школу за отдельную плату пускать, – сказала с сундука Шнырова.

Дрондина отломила от мороженого айсберга большой кусок, закинула в рот, жевала, как картошку.

– А то что получается – приходит жиробас в класс – и занимает целых два места за столом, а нормальным людям учиться не хватает, – продолжала Шнырова. – Вот и пусть их родители отдельно приплачивают, а не оформляются, как малоимущие. А то никакой справедливости – и два места за партой, и бесплатное питание?!

Дрондина всегда действительно сидела одна, но не потому, что не влезала за парту, просто в четвертом классе ее да – побило вшами, мама травила Дрондину керосином и дегтем, керосин спалил волосы, а деготь придал им необычайный пегий цвет. Так что пришлось ее в итоге постричь в ноль. Без волос Дрондина выглядела уголовно, и сидеть с ней остальные дети боялись. А скоро ей и самой одной понравилось.

– Странное все-таки мороженое, – Дрондина поморщилась. – Пальмовым маслом отдает…

Дрондина явно собиралась нанести ответный удар.

– Просроченное, наверное, на распродаже для бездомных купили, – сказала Дрондина.

И добавила:

– А может, его и бесплатно раздавали. Или в дурдоме списано…

Некоторое время мы ели мороженное молча, но не в тишине – Шнырова стучала пяткой.

– Да, – сказала Дрондина минут через пять. – В школе много изменений в программе. Не всякие смогут осилить. А зачем дураков учить? Незачем…

Шнырова стала стучать противнее.

– Дураков надо гнать в деревяшку, учиться на швей-мотористок, – сказала Дрондина.

– Я не пойду в деревяшку.

– Пойдешь-пойдешь! – заверила Дрондина. – Там для тебя место возле батареи припасено.

– Почему возле батареи? – не понял я.

– Привязывать удобнее.

Шнырова не выдержала.

– Сама возле батареи в дурдоме будешь! – она соскочила с сундука. – А мы в Москву скоро едем!

– Я наелась, – Дрондина отодвинула бадью. – Спасибо.

– Еще бы не наелась, – ухмыльнулась Шнырова. – Ничего в бабайке не осталось, все убегемотила…

В этом месте Дрондина кинулась на Шнырову, и они некоторое время бегали вокруг стола и сундука, задевая мебель. Под окном, выражая солидарность с хозяйкой, лаял Бредик. Потом Дрондина потерпела поражение – запнулась большим пальцем за ножку стола, заверещала, запрыгала на одной ноге, подвернулась и упала на сундук.

Бредик завыл, словно это он ушибся.

Шнырова еще что-то хотела сказать, думаю в духе «а нечего тут свои пальцы гигантские растопыривать» или «сундук свалился на сундук, в лесу родился бурундук», но я показал ей кулак, Шнырова отвернулась. А я подал Дрондиной гирю от старых ходиков для прикладывания к повреждениям. И она, всхлипывая, поправляла палец чугунной шишкой, а Бредик угрожающе скреб стену, а Шнырова, чтобы добавить ему мучений, скребла ногтями по крышке сундука, я сказал:

– Надо проверить, почему нет электричества. Может, дерево на провода упало.

– Да, дерево может и упасть, – сказала Шнырова, глядя на Дрондину. – Осина может, или там, баобаб…

– Пойдемте, проверим, – предложил я. – Если дерево упало, надо в Никольское звонить, пусть приезжают налаживать. А то мы тут сто лет без света проторчим.

– Пойдем, посмотрим. Сегодня сериал вечером, мама смотреть хотела…

Дрондина положила гирю на сундук.

– Да, надо проверить, – согласилась Шнырова. – А то, если Дрондины не посмотрят вечером телевизор, они умрут от умственного истощения.

Дрондина подняла гирю с сундука.

– Молчать! – приказал я. – Полчаса молчать!

Пришлось взять Дрондину за руку, и Шнырову за шиворот, так я их на улицу и вытащил. Бредик угрюмо ожидал у крыльца, при виде Шныровой он зарычал и сделал вид, что сейчас кинется. Шнырова пролаяла в ответ. Затем мы отправились к ЛЭП в тумане.

Линия у нас не капитальная. Раньше консервный цех был, из яблок повидло варили, мощности требовалось. И домов полсотни как никак, и мельница электрическая, и мелиораторы с южной стороны, гараж их. А сейчас три дома, две мультиварки. Так что линию демонтировали, поставили обычную, столбяную, нам хватает.

Электричество тянется по улице Волкова, затем параллельно с рекой, и километрах в десяти цепляется к магистральной ЛЭП.

Мы прошли вдоль столбов километра полтора. Туман стал прозрачнее, но не рассеялся, предметы в нем округлились, горизонт слипся, и мы шагали внутри огромного шара.

– Ой…

Дрондина заметила первой, остановилась.

– Я так и знала, – сказала Шнырова.

Столб лежал на земле, провода болтались по воздуху, крутили туман.

– Надо стоять на одной ноге, а то убьет.

– Дура, ток с другой стороны подается, тут нет давно ничего…

Шнырова качалась на правой ноге.

– Это бобры, – рассуждала она. – Они прокрались к столбу, подгрызли его, столб упал, электричество оборвалось. Бобров много развелось. Когда едем в школу, вокруг дороги сплошные бобры. Вот и до нас добрались, ничего не поделаешь.

– Какие бобры?! – не удержалась Дрондина. – Мы на горе живем, а бобры в низинах, в болотах.

– Это горные бобры, – тут же ответила Шнырова.

– Горных бобров не бывает, – возразила Дрондина. – Не надо чушь всякую молоть.

Шнырова немедленно ответила:

–У нас в апреле полполеницы березовых дров исчезло, я теперь знаю, куда.

– Куда? – наивно спросил я.

– Она, – Шнырова указала пальцем. – Она дрова сперла и прикормила ими бобров!

Дрондина онемела от такой наглой выдумки, а Шнырова продолжала:

– Это же всем известно, Дрондиха всех прикармливает. Зайцев, шиншилл, бобров. Ей подморгни, она и волков прикормит, они тут кругами крутят…

– Я не прикармливала!

– Это не бобры, – сказал я.

Шнырова и Дрондина замолчали.

– Столб спилен, провода обрезали, – указал я. – Бобры здесь не причем.

Я почесал голову.

– Как теперь жить будем?

Спросила Дрондина.

– Быстро и недолго.

Ответила Шнырова.

Быстро и недолго.

Двое из Батарейного

Мама уехала по делам в Кострому, я ленился и немного скучал. Хотя я обычно не очень с мамой общаюсь, но все равно, уехала ненадолго и… Пустота. Машинкой пострекотать что ли…

Я зевнул, прикидывая, вставать или нет? Вставать не хотелось, лениться стыдно. Я потрогал голову, никакой температуры, никакого повода.

Встал.

Тут же настойчиво застучали в окно.

Я аж подпрыгнул.

Ни Шнырова, ни Дрондина в окно не стучат, у нас не принято стучать, разве что кто посторонний… Но у нас посторонние не часто.

И сейчас это был не посторонний, а тетя Света, мама Дрондиной. Оказалось, что Дрондина заболела. Ничего страшного, но остро, зуб, ночью, и так сильно, что Наташа не могла уснуть. И не помогает ничего, ни анальгин, ни цитрамон, ни спиртом полоскать. Вода. Если холодную воду держать во рту, то дышать можно. Так Наташа до утра и прополоскалась. Даже Бредик не мог вынести этих мук, и сначала выл в солидарности, а потом сбежал.

Надо в поликлинику. Такси не вызвать, идти попутку ловить – можно полдня прождать – после дождя дорогу размесило, асфальт полопался, трактор, да и тот по обочине. А Наташа на стены головой кидается, одна надежда на тебя… То есть на меня.

Понятно. Зуб это святое.

Я сказал, что через десять минут буду ждать у моста, пусть приходит.

Мама Дрондиной отправилась за Наташей, а я закрыл дом, выкатил из сарая «Дельту».

Мопед как обычно не заводился, но я привычно растолкал его под гору. У моста глушить не стал, перевел по рельсам на другую сторону, поставил на подножку, стал ждать.

Показались Дрондины.

Тетя Света с трудом вела под руку Наташу. Дрондина, лицо распухло, так что только нос торчал наружу, глаз не видно, если бы на улице встретил, не узнал бы. Кроме того, Дрондина оказалась закутана в странный… полушубок что ли. Нет, в старую серую кофту, мохнатую и пухлую. И в шапку. В натуральную кроличью ушанку, я такие на фотографиях старых видел.

Дрондина походила на шмеля. Хорошо, что ее не видит Шнырова.

– Наташу сильно знобит, вот мы и оделись, – объяснила тетя Света. – Лучше бы поскорее…

Поскорее, это понятно. Я забрался на мопед, Дрондина с трудом устроилась за моей спиной.

Поехали.

Асфальт действительно полопался. В прошлый наш со Шныровой заезд дорога была терпима, заплаты держались, но после большого дождя от битумных лепешек осталось мало. Да и трещины прорезались, так что пришлось держаться правее, по обочине.

Несмотря на габариты, Дрондина Шнырову в весе не особо превосходила, во всяком случае, рулилась «Дельта» не сильно хуже. И судьба была к Дрондиной милостива в тот день, во всяком случае, до Никольского мы доехали без приключений: ни собаки на нас не нападали, ни мотор не сталинградил, ветер и тот попутный. Порой, когда колесо влетало в ямину поглубже, Дрондина взвывала за спиной, а так сидела смирно, не валко.

Въехали в город.

Зубная поликлиника располагалась на дальнем конце Никольского, пришлось рулить крюком, по Вокзальной, чтобы полицаям на глаза не попасться. Повезло.

Поликлиника – в здании старого железнодорожного вокзала, древние акации и пахнет мазутом. Вросшие в землю колесные пары переделаны в скамейки. Пока я пристегивал мопед к забору, Дрондина пыталась бежать. Применил силу.

– По записи или с острой болью? – не глядя, буркнула тетка в регистратуре.

– С острой болью, – ответил я.

– Фамилия?

– Дрондина.

Она поглядела на меня с сомнением.

– То есть это она Дрондина, – указал я на Наташу. – Она больная. Сама не может говорить, я ее сопровождаю.

Дрондина промычала тюленем.

– Понятно, – сказала тетка. – Сопровождаешь, значит. Как фамилия?

– Дрондина Наталья Вячеславовна.

Тетка удалилась в картотеку.

В поликлинику вошла женщина с рыжим мальчиком под мышкой. Мне показалось, что мальчик был на поводке, но потом я понял, что это подтяжки. Дрондина и мальчик переглянулись и поняли друг друга.

Вернулась регистраторша.

– Нет вашей карточки… – тетка почесала лоб. – Как я вас оформлять стану?

Дрондина протяжно застонала. Рыжий мальчик тоже попробовал сбежать, но был привлечен за подтяжки бабушкой. Дрондина издала неопределимый желудочный звук.

– Нам плохо, – сказал я. – Очень.

– Ладно, примем по полису, – смилостивилась регистраторша. – Бахилы надевайте! И прямо по коридору, в крокодила!

– Спасибо!

Я купил бахилы, надел на кеды. Дрондина окончательно впала в больничное малодушие.

– У меня больше ничего не болит, – проникновенным голосом сообщила она. – Мне уже гораздо лучше…

Я натянул бахилы и Дрондиной и стал подталкивать ее по коридору.

– Почему крокодила? – ныла Дрондина. – Я не хочу в крокодила, она сама крокодил…

– Да-да, крокодил, – согласился я. – Сюда только таких и принимают, это же зубная поликлиника.

Дрондина остановилась и улыбнулась.

– А я себе шорты сшила, – неожиданно сообщила она. – Из плюша. Оранжевые.

– Все равно зубы надо посмотреть, – мягко сказал я. – А вдруг там…

Я взглянул на стену в поисках поддержки, и на помощь пришли плакаты «Воспаление надкостницы» и «Ортодонт – друг человека».

– Воспаление надкостницы, – я указал на плакат. – Хочешь до госпитализации довести?

– Нет… – прохрипела Дрондина.

Плакат впечатлял, я сам подумал – не пройти ли санацию на всякий случай? Лучше сейчас, чем потом зубы пилить.

– Тогда вперед.

Мы кое-как преодолели длинный темный коридор и оказались в квадратном светлом фойе, в нем имелось одно большое окно, три двери и кадка с фикусом. Номеров на дверях кабинетов не обозначалось, двери отличались картинками. На правой красовался Незнайка, на средней скучала Дюймовочка, на левой зеленел Крокодил Г, понятно.

Надо отметить, что художник, изображая этих героев, допустил некоторые вольности, похоже, определенные зубоврачебными обстоятельствами.

Незнайка выглядел, если честно, слегка не очень. Он вроде улыбался, такой широкой щербатой улыбкой, но никакой беззаботности в глазах не светилось. Незнайка, который так и не смог вернуться с Луны, который открыл магазин разнокалиберных товаров и стал успешен в бизнесе. А для души занимался любительской ортодонтией, о чем свидетельствовала блестящая дрель в руке.

Дюймовочка была печальна, казалось, что ей вырвали все зубы – и сверху и снизу, отчего щеки сильно впали. Лично мне показалось, что Дюймовочка грустит оттого, что отныне её придется питаться исключительно жидкой пищей, пыльцой, нектаром, росой. И, опять же, в руке у Дюймовочки сверкал шприц с синей жидкостью внутри.

Крокодил Г. Крокодил Г. напоминал тираннозавра. Болотно-зеленого цвета ящер, по виду недавно удравший из парка юрского периода, думаю, его и рисовали с этого фильма. В одной лапе Крокодил держал круг колбасы, в другой значительного вида клещи, больше походившие на столярные. А «Г» он был потому, что табличка с полным именем обломалась.

– Смотри, как здесь хорошо, – глупо сказал я.

– Да, – сказала Дрондина.

Кажется, у ветеринарной клиники «Базилио» и зубной поликлиники был один главврач.

И мы сели на ближайший диванчик.

В фойе дожидалось достаточно много народа, на диванчиках вдоль стен сидели больные, всего человек пять, не больше.

– У меня ничего не болит, – повторила Дрондина. – Поедем домой.

Из кабинета имени Незнайки послышался вопль. Дрондина сжала мне руку. Рыжий мальчик вновь попытался сбежать, но бабушка снова поймала его, и, от греха подальше, завела в кабинет.

– У меня зубы от нервов разболелись, – превозмогая муки, сказала Дрондина. – Это все из-за Шнырицы, она мне две ночи по стеклу гвоздем скрипела, я почти не спала.

Дрондина вдруг быстро-быстро задышала, я сходил к кулеру, принес ей стаканчик воды. Дрондина жадно выпила.

– Мать ее уехала, она и озверела…

– Тетя Валя тоже уехала?

– В Москву, у них разборки семейные… Вот что за человек, а? Сама не спит и другим не дает…Ничего, скоро у нее тоже зубы заболят, точно заболят. Потому ты думаешь, что она такая тощая? Жрет в два рыла, а не поправляется? Потому что у нее глисты! А все, у кого глисты, во сне скрипят зубами. И она скрипит! У нее все зубы сточены! И скоро заболят! Вот я посмеюсь! Ха-ха-ха!

Дрондина злорадно прохохотала, на нее никто не посмотрел.

– Вот я посмеюсь… – уже не так уверенно сказала Дрондина. – Посмеюсь над этой, посмеюсь…

Неожиданно рявкнула локомотивная сирена, зазвенели стекла, за окном с реактивным свистом полетел сине-белый «Сапсан». Зубная поликлиника наполнилась дрожью и шумом, мы оказались внутри бубна, в котором, казалось, все издавало звуки. Звенели каленые стекла в старых рамах, подпрыгивали диванчики, гудели радиаторы батарей, стены – и те умудрялись грохотать, точно внутри них друг о друга бились кирпичи.

Я подумал, что это удачно придумано. Поезда отвлекают внимание больных – это раз, заглушаю крики – это два, очень, одним словом, для зубоврачевания удобно.

– … а так ей и надо, – закончила Дрондина.

Из «Дюймовочки» вышла худая бледная девушка с большими глазами и перекошенным ртом. Девушка привалилась к стене и замерла, глядя перед собой и никого не замечая.

– Следующий! – послышалось из кабинета и над дверью вспыхнула красная лампочка.

Бледная девушка села на диван и уставилась в одну точку.

– Что с ней? – спросила Дрондина.

– От обезболивания отходит, – объяснил я.

Дрондина поглядела на Дюймовочку со шприцем и попыталась подняться, но тут отворилась дверь кабинета с «Незнайкой», и бабушка вынесла на руках рыжего мальчика, положила его на диван. Глаза у мальчика свернулись к переносице, он дергал ногой и сжимал в руке пластмассовый кораблик.

Дрондина отвернулась, но этак некстати – из «Крокодила Г» показалась санитарка классической формы – круглая, низкая, в халате, забрызганном кровью, с толстыми руками. В одной она держала те самые зубоврачебные щипцы, в другой белое эмалированное с оббоинами по краю ведро, оглядев зал, санитарка подмигнула Дрондиной.

Дрондина задрожала и стала задыхаться.

– Да не трясись ты, – сказал я. – Ничего страшного. Один укольчик и ничего не почувствуешь…

В опровержение из кабинета послышался вопль неистового отчаянья. Дрондина вскочила на ноги и поспешила покинуть помещение, да так резво, что я не успел за ней. Дрондина понеслась по коридору, и я не смог не отметить, что со спины она действительно немного похожа на паровоз.

Через секунду она, впрочем, вернулась. Под руку с крепкой санитаркой.

– А что ты хотела? – увещевала медработница. – Как шоколадки жрать, так вы первые, а как зубы сверлить, так и не хочется, так? Не, молодчица, не бывает так! Ничего, ничего, сейчас Нелли Михайловна тебя разбортует…

При слове «разбортует» Дрондина потянулась ко мне.

– Хахелек что ли твой? – санитарка одобрительно похлопала Дрондину по плечу. – Ладно-ладно, с кем не бывает…

Подмигнула санитарка.

– Что ты за девкой-то своей не смотришь? Она у тебя по всему этажу дрягается, а ты тут просиживаешь!

Это она мне.

Я попробовал взять Наташу за руку, но тут над кабинетом им. Крокодила Г загорелась табличка «ВОЙДИТЕ».

– Дрондина! – послышалось из имени Крокодила Г. – Дрондина, заходи!

– Нелли Михайловна зовет! – санитарка округлила глаза и затолкала Наташу за дверь.

Дрондина и укнуть не успела.

Покончив с Дрондиной, санитарка посоветовала.

– Ты ей поменьше конфет покупай. И так в дверь не пролазит…

После чего она взяла под руку уже меня, дотащила до диванчика, усадила рядом с собой.

– Мой мне тоже все конфеты покупал, ириски раньше такие… И карамель. Но я больше всего любила помадку.

Санитарка показала кулак. Видимо, он напоминал помадку. Помадка, кстати, в магазине возле переезда продается, правда, мама говорит, что раньше была не такая водянистая.

– Я эту помадку любила, каждый день по двести грамм ела, и все хорошо, а потом на свадьбе он стул-то и вытащил. Я сажусь, а он стул отодвинул – и смеется. А я упала, боком ударилась…

Потрогала бок.

– Долго болела, пришлось в Киров полгода ездить. Но все равно, что-то внутри нарушилось, толстеть начала. И начала, и начала, а как Ваську родила… Я раньше в типографии работала, полы мыла, хорошая работа, а потом поскользнулась там, упала….

Перебивать такую бывалую женщину я не осмеливался, но слушать про ее жизнь не особо хотелось, после истории со стулом на свадьбе ожидать счастливой судьбы не приходилось.

Так оно и оказалось.

– Дочку все хотела, – рассказывала санитарка. – А все пацан, да пацан, на отца похожие, злые, как собаки, шибздики… Муж мой потом помер, током убило, потом подвернулся человек один, водитель…

За окном прошумел следующий поезд. Санитарка замолчала и стала слушать, чуть улыбаясь и покачивая головой, видимо, с этим поездом у нее связывались хорошие воспоминания.

– «Приморье», – сообщила она. – На восток идет… Так вот, я тебе что хочу сказать, молодчик…

А мне хотелось бежать, пусть хоть в крепкие руки Нелли Михайловны.

– Не приучай девку к сладкому, от этого ей хуже, – сказала санитарка. – Для сердца вредно, одышка мучает, в висках тяжи…

Из кабинета послышался грохот, затем по кафелю зазвенели рассыпавшиеся инструменты, затем Нелли Михайловна крикнула:

– Сидеть! Сидеть, кому я сказала!

Инструменты снова зазвенели. Через секунду дверь приоткрылась, на секунду я успел заметить перекрученное ужасом лицо Дрондиной, дверь захлопнулась.

– Волнуется. Хорошая девчонка, работящая, сразу видно… только сбежит она от тебя, – вздохнула санитарка.

Я растерялся. И начал постепенно напрягаться. А вдруг она двинулась от постоянного крика и крови? У многих от такого могут нервы расстроиться.

– Давай я тебя научу, как с девками-то надо, – предложила санитарка.

– Давайте, – сказал я.

Не знаю, зачем я это сказал. Для расширения кругозора.

– Значит, так…

Загрохотал поезд, то ли угольный, то ли нефтяной. Санитарка продолжала наставления, а я, непривычный, подоглох и большую, и, наверняка, самую практическую и важную часть не услышал.

– … Вот тут ее за холку и возьмешь, – закончила санитарка и потрепала меня по шее. – Так всегда было – и сто лет назад, и сейчас, и завтра, и ничего, живем. Да, помотало меня, помотало…

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Ты погоди, я еще не все досказала, еще секреты есть, Сарапульцева порожняк не прогонит…

Я начал подозревать, что мне не надо ездить в город ни со Шныровой, ни с Дрондиной. Потому что как с ними не поедешь, приключаются странные приключения. А мне приключений и дома хватает, мне один колокол с дубом… А тут еще свадьба, типография…

– Подарки дари, – посоветовала санитарка. – Каждую неделю.

– Каждую неделю?

– Ну да. Пойди в магазин «Все по десять», накупи разной ерунды – и дари. Главное, дарить. Мой старший вот так дарил-дарил, а потом и женился. Хорошая девушка, из Кологрива.

– Повезло, – согласился я.

И подумал, что она врет.

– А сам ты откуда? – спросила санитарка.

– Из Батарейного, – на ходу соврал я. – Мы оба из Батарейного.

– Двое из Батарейного…Да-да, я там на крановщицу полтора года училась, – сообщила санитарка. – Там еще молокозавод рядом. А у меня на нем подруга работала, сыворотку домой таскала, сядем вечером на крыльце и пьем…

Из «Крокодила Г» послышался стон облегчения.

– Ладно, – сказала санитарка. – Жди свою батарею, сейчас ее выпустят. А мне еще кровищу вашу оттирать…

И санитарка пошла. А я остался. Этот разговор, если честно, вывел меня из себя. Точнее, размазал. Возможно, я отвык от общения с людьми у себя в Туманном, и такое столкновение в лоб меня несколько напрягло. Или премудрости санитарки показались тяжелы. Или поезда. В голову сгрузилась канистра тяжелой информации, и теперь я не знал, что с ней делать.

Дверь «Крокодила Г» отворилась и из нее выступила Дрондина. За эти несколько минут она похудела. Нет, действительно похудела, сбросила килограмма три, не меньше, особенно с лица.

– Ну вот, – сказал я. – И все…

Дрондину качнуло в мои объятья, я удержал ее с трудом – Дрондина стала как желе. Пришлось пристроить в угол, чтобы она могла опираться сразу на две стены и не сползать. Принес ей воды еще, но Дрондина отказалась. Впрочем, отдыхать она тоже отказалась, посидела минуту, затем замычала и по стенке, по стенке, направилась к выходу. Я за ней, осторожно страховал, чтобы не грохнулась. Вопросов не задавал.

Мы покинули зубную поликлинику и направились к мопеду. Дрондина почему-то хромала, точно не зуб у нее удалили, а ноготь вырвали. Нервы, наверное, в организме ведь все связано, вырвали зуб, а заболела пятка.

Долго мы не прошли, Дрондина остановилась возле первой скамейки, села, закрыла глаза ладонями. Я рядом с ней. И тут как обычно со стороны Кирпичной показался мой добрый одноклассник Колесов, пешим ходом. Шел мимо, ел пирожок, остановился, увидел нас. Опять Колесов, почему всегда Колесов…

– Чего это с Наташкой? – спросил Колесов. – Чего такая косая?

Дрондина промычала. Я пожал плечами.

– Убодалась, что ли? – Колесов с сочувствием подержался за плечо Дрондиной. – Солнечный угар? Старушку зарезали?

– Зуб вырвали, – объяснил я.

– Без наркоза? Мне однажды два вырвали, я потом разговаривать не мог три недели.

– И как?

– Отец дохлой гадюкой треснул – сразу заговорил! Народное средство…

Дрондина поглядела на Колесова. Не испуганно.

– У нас гадюк не водится, – успокоил я.

Дрондина возражающее хлюпнула носом, давая понять, что некоторая гадюка у нас все ж таки проживает.

– Могу достать, – предложил Колесов.

– Да не, мы так как-нибудь… Правда, Наташа?

Дрондина кивнула.

– А где зуб? – поинтересовался Колесов.

– Что? – не понял я.

– Зуб остался? – Колесов щелкнул пальцем по резцу. – Который вырвали?

Дрондина сделала странное телодвижение, я отпустил ее, немного придерживая за кофту.

– Зуб есть?

Наташа протянула бумажку.

– Сейчас сделаем…

Колесов пошарил по карманам и нашел плоскую жестяную коробочку из-под леденцов. Отобрал у Дрондиной бумажку, вытряхнул в коробочку зуб, закрыл. Достал катушку с леской, откусил сантиметров сорок, продел в петельку коробочки, завязал крепким рыбачьим узлом и повесил на шею Дрондиной.

– На удачу, – объяснил Колесов. – Я всегда так делаю – помогает.

А Колесов не так прост, как я думал.

Дрондина пробурчала благодарственное.

– Да не вопрос, – Колесов пощелкал по зубному ковчежцу, зуб внутри звякнул. – Сам дотащишь?

Колесов покосился на Дрондину.

– Да, справлюсь.

– Ладно, мне еще на Восьмой сегодня ехать. Привет Шныровой!

Колесов пожал мне руку и отправился дальше. Я подумал, что, пожалуй, Дрондину не стоит сажать на мопед сейчас – свалится. Надо ее проветрить.

– Давай все же погуляем, – предложил я. – А то у меня голова кружится. Погуляем?

Дрондина покачала головой.

– Тогда… пойдем в парк.

Я повел Дрондину через дорогу, в парк.

Парк по полудню пустовал, дорожки были засыпаны рыжей хвоей, сосны качались, ловя высокий ветер. Мы прогулялись по парку, попробовали посидеть на качелях – но Наташку тут же повело – постояли у памятника олененку, потом Дрондина опять скисла, я довел ее до ближней скамейки и посадил на край.

– Все позади, – успокаивал я. – Это был старый зуб, молочный, вырастет новый.

Мимо пробежала бесхвостая собака. Дрондина расплакалась.

– У всех выпадает, – рассказывал я. – Зато теперь все нормально, можно спокойно спать…

Мимо прошла бабулька с сумкой на колесиках, зырканула ненавистью.

– Да это не я ее довел, – объяснил я. – Ей зубы просто вырвали…

Бабка обернулась и плюнула в мою сторону.

– Наташ, реви потише, – попросил я. – А то люди думают, что я тебя избил.

Обратно пробежала бесхвостая собака.

Дрондина не успокаивалась. А в парке было слишком тихо, так что плач ее разлетался достаточно, я испугался, что послеобеденные мамочки с колясками наверняка услышат и сбегутся, и станут меня укорять, что я тираню свою девушку. Хотя Дрондина никакая не моя девушка. А еще с ужасом подумал, что сейчас из-за дерева выскочит Шнырова с телефоном. И крикнет, что бивни у слонопотамов принимают за углом, на Типографской, там заготконтора «1000 тонн».

Но Шнырова не выскочила. И мамочки не спешили.

– Ортодонт – друг человека, – всхлипнула вдруг Дрондина. – Дюймовочка… должна умереть…

Она вздохнула и положила голову мне на плечо. Я не успел отодвинуться, Дрондина уснула. А я не смог ее разбудить. Подумал, пусть поспит. Пусть лучше сейчас поспит, чем потом уснет, на мопеде.

Дрондина спала, а я сидел, стараясь не двигаться.

Хорошо, что Колесов не увидел. А то бы рассказал, что я мучу с Дрондиной.

Хорошо, что Шнырова не видела, насочиняла бы разного.

Хорошо, что никто из знакомых не видел.

Не знаю, наверное, у нас был чрезвычайно умилительный вид. Поскольку мамочки, все же появившиеся после обеда и следовавшие с колясками мимо, приветливо и одобрительно мне улыбались. А одна даже сфотографировала нас и подмигнула. Я хотел сказать ей, что Дрондина – не моя девушка, но не стал. Какая разница. Хотя…

Я представил, что наша с Наташкой фотография появится на каком-нибудь форуме счастливых матерей в разделе «У них еще все впереди». Да ладно, вряд ли кто из моих знакомых в такие места заглядывает. Да и что такого…

А потом, сегодня день Дрондиной… Кажется. Я понял, что не помню, какой сегодня день, не выходные точно, поликлиника работала.

Дрондина спала. Мамочки с колясками замолкали, приближаясь к нам. Зожник, наматывавший по парку круги, старался, пробегая мимо, не пыхтеть, зожницы, устроившие на эстраде спортивные танцы, сделали музыку потише. Одинокий мальчик, терзавший ВМХ на рампе, стал падать молча.

А может, и казалось это. Может, я устал.

Так и сидели. Через час Дрондина проснулась.

– Что-то я устала, – сказала она. – Что-то устала…

Открыла жестяную коробочку, посмотрела на зуб.

– Под подушку положу, – сказала она. – Зубной фее.

– Зубных фей не бывает, – возразил я – Лучше носи в коробочке. На удачу.

– Угу. Поедем домой, а?

Мопед дожидался на месте, с запуском пришлось повозиться. Двигатель остыл, а подходящая горка в окрестностях отсутствовала. Минут двадцать я толкал мопед туда-сюда по улице Крутикова, только после этого «Дельта» зафырчала и кое-как раскочегарилась.

Поехали домой.

На переезде дежурил инспектор, махнул жезлом, остановил. Посмотрел на перекошенную Дрондину, потом на меня.

– Нарушаем? – печально спросил он. – Права надо получать, ты что, не понимаешь? Сейчас с этим строго.

– Я получу. Ситуация экстренная, она чуть не умерла от зубной боли…

– «Скорую» бы вызвали.

– У нас электричества нет, как «скорую» вызывать?

– Как нет?

– Линию обрезали.

– Кто? – удивился инспектор.

– Не знаю. Все провода срезали и столбы подпилили. Электричество кончилось.

Инспектор промолчал.

– А у человека зубы разболелись, что делать? Попуток в нашу сторону мало ездит, пришлось мопедом эвакуировать.

Молчал.

– Ей все зубы вырвали, – пояснил я. – Покажи, Наташ.

Дрондина открыла рот, инспектор отвернулся.

– Ладно, катись, – махнул рукой. – Еще раз поймаю – мопед отберу, а отца оштрафую.

Поехали дальше.

На обратном пути «Дельта» сдохла. Поршневые кольца, похоже, стерлись, компрессия исчезла, мотор рычал, визжал, тяги не давал, особенно в подъем. Кончилось тем, что заглохли, хорошо хоть успели проехать собачьи деревни.

Последние километров двенадцать до Туманного Лога мопед мы толкали. С двумя остановками. Вообще «Дельта» легенькая, пятьдесят килограмм и на первый взгляд ее толкать несложно. Если по асфальту. И не в гору. Но асфальт до нас уже почти слез, а горы остались. В горку «Дельта» толкалась с трудом.

Останавливались у ключа, пили воду, Дрондина пробовала воду на зуб и улыбалась. И у глиняной копи останавливалась, там Дрондина слепила неваляшку.

До Туманного Лога добрались к шести. Столкнули «Дельту» с главной дороги, пробрались через перелесок к мосту. Дрондина шагала первой, я отстал, увидел синего дятла. Показалось, то есть, увидел дятла, за рекой их много, видимо, показалось, что синий. После такого дня не то что…

Со стороны моста послышался нервный смех Дрондиной. Не очень нормально она смеялась, так что я поспешил, бросил мопед, подбежал к реке и…

Дрондина стояла на берегу и истерически хихикала. Моста не было. То есть оба рельса, переброшенные на наш берег Сунжи, исчезли. В песке отчетливо отпечатались следы машины, ГАЗ-66, скорее всего, с лебедкой или с краном. Подцепили рельсы, погрузили в кузов – и вывезли.

Дрондина смеялась и указывала на воду. Я выругался.

Давно подозревал, что рано или поздно мост украдут, но думал, что зимой. А они украли летом.

– И как нам теперь перебираться? – неожиданно легко спросила Дрондина.

Видимо, отпускало ее от наркоза, говорить начала разборчиво.

– Да запросто… Тут же брод справа. Погоди тут, я за мопедкой сбегаю.

Я сходил за мопедом, потом мы спустились к реке, прошли по берегу до брода. Вода холодная. А мопед, конечно же, утопили. Причем я.

Дрондина окончательно пришла в себя, и я поручил ей взяться за багажник, сам же ухватился за переднее колесо. Мы довольно легко добрались до середины реки, держали «Дельту» высоко, чтобы картер не заливало, ну, а затем я наступил на камень. Нормальный плоский камень, скользкий, на таких ручейник живет. Попытался удержать равновесие, но сделал лишь хуже – дернул колесо на себя. Дрондина выпустила багажник из рук, «Дельта» утонула.

Брод неглубокий, полметра хорошо если, но мопеду хватило. Залило картер, карбюратор, катушку, глушитель, все, короче. С катафотами. Теперь возни на неделю, а то и больше. Разбирать, сушить, смазывать, собирать, пробовать завести, опять разбирать.

Я подумал – не оставить ли мопед в реке, но решил вытащить, все-таки отцовский. Так что на берег мы «Дельту» выручили.

– Я тебе помогу чинить, – пообещала Дрондина. – У нас мотоплуг был, ты же помнишь, мы с папой всегда его чинили. И вдруг раз – и не починили. Это Шнырова сахара в бензин подсыпала, я знаю.

– Пойдем уж…

Она подталкивала мопед в багажник, но без особого КПД. Так что все на мне.

Мама Дрондиной, тетя Света ждала, сидя на гладкой сосне. Увидела нас, поторопилась встречать. Мне пыталась пятьсот рублей всучить, я отбился. Сказала, что принесет сала.

– Мост сломали, – через распухшую щеку прогундосила Дрондина.

– Нос сломали?! – с ужасом переспросила тетя Света.

– Мост! – поправила Наташа.

– Мост, – пояснил я. – Не сломали, а украли.

– Как?!

– Приехали, рельсы краном подцепили – и увезли. Скорее всего, в чермет.

– Теперь мы на острове, – улыбнулась распухшими губами Дрондина.

– Утром же еще были…

Мама Дрондиной растерянно потерла подбородок.

– Надо в полицию позвонить… – сказала она. – Как позвонить… Как теперь?

– Не знаю.

Пожал плечами и покатил мопед к дому.

Думал про мост. Вернее, пытался. Потому что ничего толковое не придумывалось. Если рельсы на самом деле украли, то когда их вернут назад сказать сложно, эти то еле положили, отец аж до губернатора доходил. Конечно, может, рельсы убрали, чтобы заменить на новые, такая вероятность имелась, но…

Короче, скоро увидим.

Перед тем, как разойтись, тетя Света сказала, что каждому зачтутся их добрые дела. Я не стал спорить. Показалось, что из-за тополя выглянула Шнырова, но, может, и показалось, Шнырова, скорее всего, спала, объевшись крыжовником.

Дома хотел на спиртовке ужин разогреть, но повело, свалился на диван, успел только будильник поставить. Проспал час, все, сон сбился.

Дом остывал от дня, скрипел, вздыхал, охал. Когда в доме не один, эти звуки не слышатся, не обращаешь на них внимания, когда один, все наоборот, в каждом звуке слышится гость. Знаешь, что никого нет, а все равно. Один.

Один.

Я провертелся до двух, а проснулся часа в три, с первым светом. Будильник задребезжал, словно в голову ведро гаек высыпали, я вскочил. Вышел на крыльцо, сел. Как люди раньше с такими будильниками жили?

Утро.

Мама в Никольское должна приехать в пять часов, поездом. Возьмет такси, минут без пятнадцати шесть будет у нас. Надо встретить.

Спать больше не хотелось, решил спуститься к реке. Посидеть, костер пожечь. У Сунжи красиво с утра, солнце поднимается из-за холма, и когда оно восходит достаточно высоко, тополя вспыхивают, словно в огне.

Над холмом еще висела почти прозрачная луна, солнце едва собиралось, я проверил спички в кармане и пошагал к реке. По улице Волкова, по тропке, мимо сидельной сосны и тополей, и на подходе к тополям я услышал странные звуки, для нашего холма чужие и странные, трень-брень, тым-дымц.

Я осторожно свернул с тропки, хотелось поглядеть на сказочную утреннюю музыку, хотя я и догадывался, что вряд ли это Дрондина или ее мама.

Шнырова.

Она забралась на качели и теперь слегка покачивалась, отталкиваясь от земли длинной ногой. В руках Шнырова держала ту самую большую гитару с Волком на деке.

Ничего у Шныровой не получалось.

Она неловко переставляла по ладам непослушные пальцы левой руки и не в лад брякала правой по струнам. Получалось ужасно, еще хуже, чем на той дрондинской записи.

– Шла Саша по шоссе, шла Саша по шоссе…

Пела Шнырова, сбивалась, плевалась и пела снова.

– Шла Саша по шоссе…

Я прокрался мимо певицы и стал спускаться с холма. Шагал по тропке, и слышал Шнырову. Вряд ли она стала играть громче, но я ее слышал, дурацкое бряканье по расстроенным струнам и слова мимо нот.

Так я и спустился к реке, к месту, где был мост, уселся на берегу, собрал ветки и зажег костер. В то утро, видимо, что-то происходило с давлением – было далеко, но я слышал – за Сунжей на торфяных болотах курлыкали журавли, и Шнырова, скрипела на качелях и пела дурную песню про упрямую Сашу, у которой непременно все получится.

День зайца

Мама долго ругалась.

По поводу моста, по поводу электричества, по поводу общего дурдома. Стоило ей на день отлучиться – и на тебе поперек!

Поминала мэра, губернатора, областную Думу и так далее.

Потом просто материлась.

Под конец досталось и отцу, который умотал на свои севера, а мы тут хлебай лопатой.

Это она все-таки с обиды. Отец-то при чем?

Успокоившись, мама выгнала меня из дома и позвонила отцу, у нее телефон разрядиться еще не успел. А я и сам не хотел ничего слушать, ну чего хорошего услышишь? У отца вахта еще нескоро закончится.

Я выкатил из сарая «Дельту» и занялся ремонтом. То есть, какой уж там ремонт, разборка. Пока закисать не начал, лучше разобрать. Расстелил брезент, стал раскручивать.

На крыльце показалась мама в городском.

– Ты куда? – спросил я.

– В Никольское, – объяснила мама. – Такси вызвала. Часа в три встречай у реки.

– Зачем?

Мама не ответила, ушла.

Едва скрылась мама, как во двор решительным шагом вступила Дрондина. Немедленно возникли дурные предчувствия. Скоро у меня предчувствия станут возникать при одном появление Шныровой и Дрондиной. Кого хочешь доведут.

Дрондина сообщила:

– Эта гадина опять за свое! Как мать ее уехала, так она совсем шибанулась!

Я подумал, что каникулы – не лучшее время года. Обычно я каникулы люблю, но в этом году что-то с ними не заладилось. Наверное, возраст переходный. Но у меня тоже возраст, между прочим, но я-то на людей не кидаюсь, терплю. Это от одичания. Мы тут сидим на холме, людей мало, поговорить не с кем вот мы и бесимся.

– И что опять? – спросил я.

– Говорю же – опять взялась за свое!

Так сердиться Дрондина может в одном случае – когда обижают животных. Кроме мышей, конечно.

– Бредика что ли постригла? – поинтересовался я.

– Она поймала зайца! Сходи, посмотри!

Зайцы.

Зайцы!

Мне захотелось завыть и стукнуться о бензобак. Опять зайцы. Некуда деваться от зайцев.

– Она помешанная, – рассказывала Дрондина. – Пойдем скорее!

До Шныровых три минуты ходу, и я не очень торопился, Дрондина же спешила, забегала вперед, нетерпеливо подпрыгивая.

– Наташа, успокойся…

– Этому надо положить конец! Сам увидишь! Сумасшедшая! Жаль, я дубинку потеряла, я бы ей…

Дом открыт, но Шныровой не видно. Обошли вокруг. За углом вдоль стены ржавели старые кроличьи клетки.

– Смотри! Опять в концлагерь играет! – указала Дрондина.

В одной клетке сидел крупный заяц.

– Чего надо? – показалась Шнырова.

Глаза красные.

– Прекрати животных мучать! – потребовала Дрондина.

– Да я его не мучаю! – взвизгнула Шнырова. – Я его лечу! Смотрите!

Шнырова открыла дверцу и стала ловить зайца. Заяц уворачивался, носился по клетке. Шнырова никак не могла его поймать, потом плюнула и стала ловить зайца обоими руками.

Дежа вю. Меня в который посетило сильнейшее дежа вю. Спираль. Лента Мебиуса и я на ней, одинокий. Дежа-вю всегда к переменам.

– Садистка! – комментировала Дрондина. – Живодерка! Зайчатница!

Но подойти к Шныровой не решалась – из-за забора то и дело выглядывала коза Медея.

В конце концов Саше удалось зайца схватить за уши и вытащить наружу.

Заяц был рекордсменом по размерам, я таких и не видывал раньше, раза в полтора больше обычного, заяц-культурист. У меня промелькнула идея – а может, использовать гигантского зайца? Переделать старый курятник и развести мега-зайцев. Супер-зайев. Супер-зайцы не в каждой деревне встречаются.

– А ну, перестань его мучить! – потребовала Дрондина. – А то я…

Дрондина огляделась в поисках оружия, подняла с земли тяжелый банный ковш.

– Да не мучаю я его! – крикнула Саша. – Я его наоборот, я сейчас…

Шнырова с трудом подняла зайца повыше. Заяц вращал выпуклыми глазами, но не шевелился.

Лапа у зайца была перемотана бинтом.

– Я его нашла в огороде! У него в ноге гвоздь торчал, а я вытащила! Вот! Смотрите!

Шнырова схватила зайца за лапу. Заяц заверещал, пришел в бешенство и несколько раз сильно лягнул Сашу в грудь задними лапами.

Шнырова была настырной и зайца не отпускала, хотя при каждом ударе едва не валилась с ног. Зайцы – мощные твари, это в сказках они зайчишки-зайки-сереньки, а в жизни зверюга отменная. Лапы задние сильные, с когтями, зубы, как у волкодава, палец в лет под корень отчекрыжит.

– Брось его! – крикнул я.

Шнырова не успела, заяц сокрушительно лягнул ее в лицо, высвободился, совершил длинный прыжок, приземлился, нырнул в траву и пропал. Шнырова потеряла равновесие и упала на забор.

Заборы у нас на холме только что слово, они уж сто лет посгнивали и обновлять и чинить их никто не собирался, потому что какой смысл? Ветхие заборы, заваленные, посеревшие. Шнырова рухнула в забор.

Очень живописно это у нее получилось – рухнуть. Хрумц – сломала гнилые доски, прах заборный ржавый в воздух поднялся. А Шнырова не поднялась, так и осталась лежать в заборе.

– Не будешь над животными издеваться! – Дрондина отбросила ковш.

Перепугался, мало ли – на штырь наткнулась, на гвоздь, заяц смертельно чирканул. Я шагнул к забору.

– Осторожнее! – предупредила Дрондина. – Она притворяется!

Шнырова лежала в заборе, одни ноги торчали. Даже наверняка притворяется.

– Палкой ее потыкай сначала, – посоветовала Наташа.

Коза Медея просунула голову между досками и наблюдала за происходящим.

Я ухватил Шнырову за подмышки и поднял ее из забора.

Шнырова не шевелилась. Дышала особых повреждений не видно, поэтому я дунул ей в лицо и, когда она открыла глаза, усадил на ржавый железный бак.

Саша молчала. Дышала, глядела перед собой.

– Саша! – я потрогал ее за плечо. – Саша, что с тобой?!

Шнырова не шевелилась.

– У нее шок, – сказала Дрондина. – Ее заяц в лоб лягнул, последний мозг вылетел! Теперь окончательная козовщица и зайчатница!

Шнырова пошевелила глазами.

– Надо ее водой окатить, – предложила Дрондина. – Вода дебилкам помогает. Сразу подскочит.

Шнырова пискнула. Громко, так что Дрондина слегка отступила.

– Может ей к врачу надо? – шепотом спросила Дрондина. – Зайцы могут быть заразные… Бешенство, все дела, а?

– Так он ее только лягнул, – возразил я. – Если бы искусал… И не так быстро…

– А кровь? Посмотри на руку!

Да, кровь по руке Шныровой текла. Не то чтобы ручьем, но текла. А Шнырова на нее смотрела.

– Она на забор наткнулась, – сказал я. – Поцарапалась, кажется…

– Это заноза! – громко сказала Шнырова. – У меня заноза!

И Шнырова продемонстрировала ладонь. Заноза, сантиметров пять, вошла глубоко, еле кончик торчит.

– Тебя заяц забодал, дура! – не удержалась Дрондина. – А занозу ты в зеркале видишь!

– Тебя бегемот забодал! – огрызнулась Шнырова. – Ты бегемота в зеркале видишь!

Все с Сашей, похоже, нормально, Шнырову зайцем не прошибешь, она сама любого зайца.

– Прекратить! – рявкнул я. – Прекратить!

Замолчали. Кровь продолжала течь и капать с пальца.

– Надо занозу вытащить, – сказал я. – Может загноиться.

Я снял с пояса мультитул, смонтировал пассатижи. Схватил Шнырову за руку, подцепил кончик занозы и стал тащить.

Дрондина отвернулась.

– Больно! – зашипела Шнырова.

– Это тебе за то, что ты животных мучаешь! – злорадно заявила Дрондина.

– Свинти в гараж, поганка! – ответила Шнырова.

Занозу я вытащил. Шнырова поглядела на кровь на руке и, не сказав ни слова, удалилась в дом.

– И все равно, это терпеть нельзя, – сказала Дрондина. – Надо покончить с этим… Мне надоело…

Дрондина огляделась, затем направилась к дровнику, вернулась со ржавым колуном.

– Вот сейчас мы со всем курятником разберемся.

И Дрондина принялась ломать клетку. Она с трудом задирала колун, обрушивала его на клетку, опять поднимала.

Клетка оказалась крепкой, не очень подавалась, но Дрондина решила взяться за дело основательно и отступать не собиралась.

В доме открылось окно, в нем показалась Шнырова. Рука у нее была заклеена пластырем, в руке бутерброд с вареньем. Проголодалась. Я думал, сейчас Шнырова заведет старую песню про бегемотную физкультуру и гимнастику тюленей, но нет. Шнырова молчала, ела бутерброд. С аппетитом, я тоже есть захотел.

Клетка не выдержала и развалилась, Дрондина плюнула на дом Шныровых, закинула колун в траву, пошагала прочь. Я догнал.

– Может, погуляем пока? – предложил я.

– Не. Я обещала ковер помочь помыть, мы его год не мыли…

– Ковер – это да, – согласился я.

Не знал, что больше сказать. Проводил до дома, по улице Волкова, три минуты.

– Сегодня, кстати, к Шныровой бабка приезжает, – сказала Дрондина. – Самая упоротая в их семействе. Вон, видишь?

Дрондина указала на дрова.

Возле дома Дрондиных гниют дрова. Две поленицы в виде стогов. Лет пять назад прошел слух, что дрова подорожают, и все запасались, как бешеные. Отец Дрондиной тогда в лесопилке работал, привез шесть машин. Но сжечь смогли всего четыре, остальные сложили в поленицы, а почему не использовали непонятно. На стогах поселились грибы, и выглядит все это живописно.

Дрондина привалилась к дровам.

– Вот эти дрова! Мы за них кучу денег заплатили, а Шныровская бабка туда нарочно плесневелое полено подбросила! И все загнило, теперь ими топить нельзя!

– Зачем она это сделала?

– Из зависти. Шныровские всегда нам завидовали. Потому что они все алкоголики, лодыри, ворье и в бане не моются. Как ты с ней вообще можешь дружить?

– Ну как, она же…

– А, ну да, ты же ее барин, – вспомнила Дрондина. – Она к тебе сердечна!

Надо было с мамой ехать, подумал я. Подальше. Чем дальше, тем лучше.

– Не мели ерунды, – сказал я.

– Да ладно, Граф, это же ясно…

Я хотел сказать, что это полная дурь. Что Шнырова никого не любит, и даром не нужна эта ее сердечность, от ее сердечности у меня аппетит разрушен и сны скоро станут сниться, я на тополе, а внизу волки.

– Ребята! Э-эй!

Позвала тетя Света.

Она чистила ковер во дворе дома. Развесила на сушилке, скребла щеткой. Знаменитый Дрондинский ковер, добытый в боях и вывезенный прадедушкой Дрондиной из Германии, украденный у эстонского инженера по версии Шныровой.

– Что там у вас опять? – спросила тетя Света настороженно.

– Шнырову гоняли, – опередила меня Дрондина.

– Что значит, гоняли?

– Ну, она бежит, а мы в нее камнями. Давай я ковер почищу…

Дрондина отобрала у матери щетку.

– Да нет, – успокоил я тетю Свету. – Мы не гоняли, мы ее вообще не видели.

Тетя Света покачала головой и удалилась в дом.

Дрондина стала чистить ковер, но особо не прикладывалась, так, чиркала слегонца да ругалась.

Я посидел немного рядом, а потом отправился к Сунже, маму встречать. Надо было сразу к реке идти, не связываться с этими. По улице Волкова, мимо тополей, мимо сосны ожидания, вниз по тропке.

Навстречу шагала бабка Шныровой. Такая же длинная, тощая, за плечами туристический рюкзак. Мощная, надо признать, старушка, рюкзак с нее ростом, а прет, не вспотела. Тощие старушки гораздо сильней упитанных старушек, подумал я. Рыхлая старушка себя еле таскает, а тут рюкзак еще…

– Здравствуйте, – сказал я, поравнявшись.

– Здравствуйте, – неприветливо буркнула старая Шнырова.

Больше ничего не сказала.

Я обернулся. На старухе Шныровой была длинная черная юбка, совершенно сухая. Как она без моста… Наверное, на метле перелетела.

Я спустился к реке, перебрался на другой берег, поел немного черники в перелеске, потом вышел к дороге.

Там, где отворот от дороги к мосту через Сунжу, сохранился довольно большой пятак асфальта, причем такого, старого, настоящего, с которого можно запустить ракету.

И скамейка есть, грибок, то есть, с крышей. Отсюда нас школьный автобус забирает, тут мы его дожидаемся. За все эти годы Шнырова грибок вдохновенно разрисовала. В основном изобразила про Дрондину, ее семью и общие наши перспективы. Дрондина пробовала бороться, соскребала написанное, писала сама, проиграла, в мастерстве письма на стенах Шныровой равных нет.

Табличку«Туманный Лог» давно уже сперли, теперь сперли и «2.5 км. →». Остался столбик. Мост увезли, и колею от дороги до Сунжи окончательно затянет травой и подлеском. Да и грибок подгнил, думаю, эту зиму не перестоит, завалится.

Надо нарисовать самому знак и поставить. Неплохая идея, нарисую… я стал думать, что нарисую. Придумывалось плохо, довели меня эти красавицы, мысли стали злые.

Просидел, наверное, полчаса, за это время по дороге прогремел рыжий УАЗик с дровяным прицепом, в прицепе вместо дров сидели старухи с сумками, одна старуха курила. За прицепом появилось такси, приехала мама. Она помахала рукой, я подбежал к машине, и мы выгрузили из багажника рюкзак и переносной дизельный генератор.

– Хорошая штука, – таксист закурил. – У меня такой у матери в Каменке, ее тоже отрезали.

– В каком смысле отрезали? – не понял я.

– В таком. Взяли и отрезали. Я в электросети ходил, ругался с начальством, обещали восстановить…

– И что?

– Купил генератор, – таксист похлопал по аппарату. – Главное, в доме его не запускай, а то угореть можно. Ладно, бывайте.

Таксист развернулся и укатил.

Я выломал в лесу две толстые жерди, мы поддели генератор под поручни и понесли к реке. Тринадцать килограмм, на двоих не так уж много. Я еще рюкзак надел.

– Отцу позвонила, – рассказывала мама. – У него там все в порядке, работают сверхурочно, как обычно… Он сказал, чтобы мы были осторожнее.

– В каком смысле?

– В смысле, что ворье всякое шастает, вот что сказал.

– Мы и так осторожно, – сказал я. – Что, и на улицу уж не выходить?

Вышли к броду.

Сунжа слегка обмелела, вода, накопившаяся за время дождя и тумана, сходила, и на течении оголились белые камни.

– Ты, если что, знаешь, где ключ?

– Знаю…

Я немного растерялся. Ключ – это от сейфа ключ. А сейфе у нас ИЖ-27 и сорок патронов. Вот так.

– Так что вот, – сказала мама. – Если вдруг что, стрельнешь в воздух.

– Да, папа учил.

– Но это так, на крайняк. Пойдем, я сегодня еще поработать хочу.

Через реку в этот раз перебирались без приключений, ну, пескари немного покусали за ноги, но это, скорее, приятно.

– Я в милицию заявление написала, – сказала мама на берегу. – Про мост и про провода. Сказали, что будут искать.

Опустили генератор на землю, отдыхали.

– Да, рельсы сложно найти, они же как иголка, – сказал я. – Поезжай в ближайший пункт приема и забирай!

– Вряд ли они здесь сдавать станут, – возразила мама. – Скорее всего, разрезали и увезли подальше. Так что… Электричество кончилось.

Мы потащили генератор в гору. Неожиданно это оказалось непросто, аппарат все время съезжал по жердям, так что я в конце концов плюнул, и взялся сам. Мама ругалась, говорила, что я надорвусь, но с тринадцатью килограммами я не надорвусь.

– Отец в августе приедет?

– Не знаю, – отвечала мама. – У них смена вахты, может, предложат сверхурочные…

Не знаю, показалось, или нет, я услышал в голосе мамы… сомнение что ли. Отец уже пару раз оставался на сверхурочные, там действительно платят больше. Но… как-то раз его не почти полгода не было.

– Что-то не так? – спросил я.

– Нет, все нормально. А у вас тут как? Как Саша?

– Шнырова-то? Да чего с ней сделается?

Я чуть оступился, мама поддержала.

– А мама Саши? Уехала?

– Ну да… А бабка ее приехала.

– А Наташа как? – спросила мама.

– Да нормально… А что?

– Ничего-ничего, просто спрашиваю, – суетливо ответила мама.

– Все как обычно, – сказал я.

– Кто-то у кого-то украл топор?

– Зайцы.

Ответил я, перехватился поудобнее.

– Зайцы?

– Они хотели дрессировать зайца и записывать об этом ролики. Нет, сначала они хотели дрессировать бобра – знаешь, бобр – это семейный зверь Дрондиных…

Шнырова и Дрондина решили дрессировать бобра, но бобра поймать не так уж легко, к тому же они плохо поддаются дрессировке. Зайцы же к Шныровой наоборот – притягиваются, как магнитом. А тут как раз Бредик принес зайца…

Мама смеялась. Я тащил генератор.

– Тогда Шнырова решила применить взбучку…

Думаю, у себя в доме икала Саша.

–… А Дрондина сказала, что она это нарочно подстроила, подговорила зайца, чтобы он набросился и взбесился…

Обоим им обикаться.

Я рассказывал, мама смеялась, так до дому и добрались. Мама затопила летнюю печку, а я занялся генератором.

Генератор не очень мощный, полтора киловатта. Машинку швейную запустить хватит, телевизор нет. Но телефоны заряжать можно. А телевизор вечером и старый.

Завел генератор, подключил телефоны, пока заряжались, мама пожарила картошку и нарубила салат. Я быстренько поел и отправился с телефоном к тополям.

Залез, устроился в кресле. Думал по Интернету поползать, но сегодня сеть ловилась плохо, шалила и капризничала, так что я плюнул, сидел и смотрел поверх леса.

Часов в шесть явилась Дрондина с пластиковой бабайкой.

– Привет, Наташ, – сказал я. – Погоди, сейчас слезу.

Слезать не хотелось, подозревал, что в бабайке этой у Дрондиной сало. Толстыми ломтиками порезанное, натертое чесноком, с самопечным черным хлебом. Я сала не особый любитель, разве что зимой с жареной картошкой. А летом…

Но обошлось, я спустился с тополя, и оказалось, что в бабайке у Дрондиной шарлотка.

– Мама печку затопила, – пояснила Наташа. – Вот, испекла.

Шарлотка оказалась на высоте, как я люблю, не очень сладкая, с кислинкой.

Дрондина уселась под тополь, молчала.

– Видала Дрондинскую бабку? – спросил я.

– Ту, что в дурдоме работает?

– Ну да…

– Приехала Шныриху в психушку забирать, – с удовольствием сказала Дрондина. – Хочешь еще?

Я не стал отказываться, шарлотка вкусная, взял и второй кусок. Сама Дрондина шарлотку не ела. Похудеть, что ли решила?

– Может, не в психушку, – возразил я.

– А куда еще? У ее бабки квартира при психбольнице, она там старейший работник. Раньше в этой квартире доктора жили, потом не выдержали.

– Почему? – спросил я, жуя.

Дрондина выразительно постучала согнутым пальцем по лбу.

– Психи ночью по крышам лазят, – пояснила она. – Они же там лунатики все. Какой нормальный это выдержит, когда психи на крыше? А Шныровым хоть бы что, они же сами ку-ку. Последний кусочек?

Я не отказался и от последнего куска.

– Да сама Шнырица все время на крыше сидит, но не с этой стороны, с другой.

Я, если честно, ни разу Сашу на крыше не видел. Хотя тогда с гитарой… Но не на крыше же. Хотя я бы не удивился, если бы и на крыше. Да ладно, я сам на крыше люблю поваляться, особенно в августе, когда звезды близко.

– А еще говорит, что я дура, а сама…

Наташа замолчала. Ага, понятно.

– Сама…

Показалась Шнырова. Откуда-то сбоку, не со стороны деревни, а из полей, с цветочком синеньким.

Шнырова. Дрондина. Дрондина. Шнырова. Калейдоскоп. Как светомузыка, едва успевает погаснуть розовый, как включается зеленый. От этого глаза в разные стороны.

Я думал, что сейчас Шнырова возьмется за свое обычное, для начала напомнит, что день сейчас ее, а потом… еще придумает, фантазий у нее на сорок лет вперед припасено. Но сегодня Шнырова не спешила набрасываться, бродила туда-сюда.

Новая сумочка. Вот в чем дело – на плече у Саши болталась яркая сумочка на длинном ремешке. Дрондина, конечно, сумочку заметила, и теперь слишком старательно на нее не смотрела.

Тщательно продемонстрировав сумку, Шнырова остановилась метрах в десяти от тополей.

– Графин, а вы что, правда, генератор купили? – спросила Шнырова, не глядя в мою сторону.

– Да. Электричества то нет, а маме шить надо.

– Ну да, папашка твой бензина наворовал на сто лет вперед.

Шнырова смотрела в сторону реки, нас словно не замечая.

– Я же говорю – дура, – прошептала Дрондина.

– Да ладно, у вас в сарае бочка двести литров, – продолжала Шнырова. – Можно подумать…

– И что?

– Да ничего, так и надо.

Шнырова направилась к тополям.

– Я же говорю, сперли – и хорошо. Моему папке на лесопилке за три месяца не выплатили, так он брус утащил, а они хотели полицию… Надо было две бочки стащить.

– Тебе что надо? – спросила Дрондина.

– У тебя теперь электричество, значит, будет? – не услышала ее Шнырова.

– Немного, – ответил я.

– Зарядиться-то можно?

– Да можно.

– А такой зарядишь?

Шнырова вынула из сумки планшет. Хорошей фирмы, дорогой, новый, в красивом кожаном футляре с блестяшками.

– Зачет машинка, – оценил я.

Дрондина скептически фыркнула.

– Ну да, – Шнырова небрежно протянула планшет мне. – Надо будет в город съездить, сериалов накачать. У тебя как мопед?

– Не на ходу, – ответил я.

– Ах, да… – Шнырова качнулась, сделала шаг ко мне, сегодня она больше напоминала ножницы, не циркуль.

Дрондина насторожилась.

– Ах да, – повторила Шнырова. – Ты же недавно… грузоперевозками занимался. Вот мопед и не выдержал. Треснул под непосильной ношей.

– Он утонул, дура, – сказала Дрондина.

– Лучше утонуть, чем возить на себе три тонны, это даже мопеду понятно.

Я думал, что Дрондина бросится, но она осталась сидеть под тополем, сорвала травинку, жевать начала.

– Да, да, это ужасно, – сказала Шнырова. – Я слышала, в магазин усиленные стулья завезли, из титана. Как раз ко дню бегемота…

Но и в этот раз Дрондина не бросилась. Что опять же необычно.

Шнырова удивленно зевнула. Я взял планшет.

– Папка прислал, – пояснила Шнырова. – Бабушка у курьера забрала.

– Двадцатник? – спросил я.

– Да папка столько в день зарабатывает, – ухмыльнулась Шнырова. – Он мне «айпад» хотел, но я сказала, что не надо, у нас с «айпадом» намучаешься, сам знаешь. Потом лучше, когда мы переедем…

– К бабке своей ты переедешь, – перебила Дрондина. – В психушку.

Шнырова замолчала. Она балансировала на одной ноге, размахивая другой.

– Никуда вы не переедете, – повторила Дрондина. – Ты с бабкой будешь жить. Планшетиком хвастает…

Шнырова переставилась на другую ногу, по-прежнему смотрела в сторону.

– А ты знаешь, почему ей купили планшет? – спросила Дрондина. – Потому что их отец бросил!

– Заткнись, – негромко попросила Шнырова.

– Нашел себе в Москве другую бабу, – с удовольствием повторила Дрондина.

– Перестань врать, Наташа, – сказала Шнырова. – Ты говоришь неправду.

Ого. Дело, похоже, плохо. Никогда не слышал, чтобы Шнырова Дрондину называла Наташей. Да уж.

Дрондина поднялась с травы и сжала кулаки.

Шнырова сделала еще шаг в нашу сторону.

– Я заряжу планшет, – сказал я. – Вечером можешь забрать, …

– К молодой ушел, к уборщице, – сообщила Дрондина. – А мамка Шныровская взбесилась и поехала мужу своему морду крутить…

– Наташа!

Я попробовал взять ее за руку.

– Да брось, Графин! – Дрондина вырвалась. – Что ты все дергаешься?! Хочешь, чтоб всем ровно было?! А всем ровно не бывает! Никак не бывает!

Дрондина подступила к Шныровой.

– Ничего, Шнырова, не переживай! – сказала она. – Алименты по почте присылают. Была козовщицей, станешь алиментщицей!

Я почувствовал, что сейчас. Сейчас Шнырова вопьется Дрондиной в горло. На щелчок. По-серьезному. До конца.

Я приготовился разнимать бойню.

– Саша и Наташа, – успокаивающе произнес я. – Давайте пойдем домой и все обсудим…

– Да нечего тут обсуждать. Отличные новости! Наша Наташа будет жить в психушке! Вот тебе и день бегемота!

Губы у Шныровой некрасиво задергались. Но она не прыгала. Так и стояла с сумочкой. Окостенела.

– Я пойду, – сказала Дрондина. – Сегодня же день Шныровой. Радуйся, Саша, веселись! Дерьмовая у тебя сумочка, Шнырова, папаша ее в метро купил, наверное. Или у бабы своей новой в ларьке взял, уцененку…

И Дрондина удалилась.

А Шнырова осталась.

– Я заряжу планшет, – сказал я.

Шнырова молчала. Она сняла с плеча сумочку и покачивала ей. А я не знал, что делать. Что говорить. Надо ли вообще говорить. И молчать глупо.

– Я вечером загляну, – сказала Шнырова. – Ты планшет мне заряди, хорошо?

Планшет я зарядил, но Шнырова не зашла.

Рыбный день

Река отцвела неожиданно быстро, к середине июля, зелень и муть сошли, вода сделалась более-менее прозрачной, и я решил, как давно собирался, сходить на голодную рыбалку. Один, без Шныровой, без Дрондиной, сам по себе, отдышаться от этих горок. Ну и рыбные запасы оценить, отец в конце августа приедет, пойдем на пару дней, наловим на сушку, в августе как раз рыба жирная.

Голодная рыбалка – занятная штука. Это когда берешь с собой удочку и котелок, выдвигаешься с утра, возвращаешься вечером, ешь то, что поймаешь. Ну, соли еще можно взять. А если ничего не поймаешь, то бродишь голодный и питаешься щавелем, хвощом и кипятком.

Я собрал спиннинг, взял блесен, воблеров и джигов, взял котелок и чайник, кружку, спички, мультитул, свернул пенку. Выступил в полчетвертого, до рассвета. Двинул к Сунже не по тропке, а напрямик, через луга.

Сунжа речка обычно песчаная, галька еще, берега пологие, травянистые, но если спуститься по течению на полкилометра, то встретишь выход глины. Этот пласт начинается еще на холме и тянется вниз, и через реку на другой берег, и километрах в пятнадцати пласт утолщается, там старый кирпичный завод, копи, залитые водой и тритоны. Как-то мы с отцом туда выбирались половить карасей, но один я не рискну. А в месте, где глина выходит к реке – лучшее для рыбалки место.

Так что я двинул к речке напрямую.

Трава разрослась, пробираться было трудно, впрочем, я прогулялся не бестолку, нарвал мяты, иван-чая, зверобоя и шиповника. Шиповник еще ни разу не дозрел, но я выбрал ранние кустики, на которых ягоды успели зарумяниться. У реки наломал черной смородины. Чаю попью. На голодной рыбалке чай без сахара, меда на нашем берегу нет, но если листьев смородины побольше кинуть, то кое-как сладко.

К воде вышел в полпятого. Глиняный берег метров на триста тянется, низкий, поросший хвощом и осокой. Глубина небольшая, у берега нет и метра, на середине поглубже, а дальше длинная галечная отмель. На отмели стадо пескарей, а у нашего берега окуни, которые их караулят. На окуней я и рассчитывал. Да, в июле рыба не очень злая, сонная от жары, сытая поденкой и ручейником, но окуни жадные, а у меня суперблесна.

Над водой уже не вихлялся туман, рыба проснулась и играла и на плесе, и у берега, я устроился на камне возле воды, закинул спиннинг. На первом же забросе последовала хватка, окунь сел плотно, и я без особого труда вытянул его из воды. Попался хороший, в две ладони, с небольшим горбом и жирными красными плавниками. Ап.

Рыбалка получилась что надо. Окуни брали разные, почти в каждую проводку цеплялись, от мелких матросиков в полтора пальца, до лаптей, с которыми приходилось возиться и осторожничать – леска хоть и японская, но тонкая, а окуни шутить не любят.

Мелких я отпускал обратно, крупных отбрасывал в хвощи подальше. Догадался, как ловить исключительно крупных – делал между забросами паузы минуты в три, чтобы успевали подтянуться, и подсекал. Часа за три накидал на берег два десятка.

А кончилось все весьма достойно – привлеченная суматохой, с плеса заглянула щука. Ударила в блесну, килограмма в четыре, и сразу свечка, и против течения, тряся башкой. Фрикцион затрещал, удилище согнулась, леска дзинькнула и ослабла. Жаль блесну.

Я собрал спиннинг. Немного посидел, глядя на воду и отбиваясь от проснувшихся комаров. Хорошо. Можно искупаться, или сходить след динозавра проведать, вдруг опять проявился? Или еще вниз спуститься, попробовать язя добыть, или судака. Хотя судаки лишь в низовьях Сунжи больше, но вдруг поднимется какой дурачок? Да и щуку крупную взять неплохо, давно пирога не делали. Или налима, для пирога хорошо налимью печенку… Но в июле налима поймать шанса никакого, вода слишком теплая, а хариусы с налимом любят похолоднее.

Я представил рыбный пирог с налимами, и немедленно почувствовал аппетит. Пора уху варить.

Уху меня папка варить научил, ничего сложного. Окунь рыба удобная, не очень, конечно, жирная, но зато чешую чистить не надо, потрошится ловко, и жабры легко вырезаются. Со всеми рыбинами минут за двадцать управился, зачерпнул в котелок воды, и насовал окуней хвостами вверх, чтоб поплотней стояли. В правильную уху надо еще пару луковиц кинуть, штуки три помидорины и зелени побольше, но на голодной рыбалке надо все по-честному. Рыба и соль.

Вырубил ножом из кустарника палку с развилкой, заострил конец и под углом воткнул в глину. Набрал сушняка на берегу, развел огонь и повесил котелок на рогулину.

Больше особо делать было нечего, я дождался, пока закипит вода, прибрал огонь и варил час, подкидывая мелкие дровинки.

Сам расстелил пенку и валялся с дымной стороны, чтоб комаров поменьше. Солнце поднималось медленно, становилось теплее, туман растаял. Рыба стала играть поменьше, птицы проснулись в кустах, а в лугу кузнечики. Я подумал, не пойти ли поймать пару кобылок – может, голавля зацепить на них получится. Но потом лень стало. Да и уха булькала на подходе, добавил соли, затушил в котелке головню и закрыл крышкой. Минут десять подождать. Костер тушить не стал, еще чай по программе.

Через десять минут достал из котелка пять окуней, разобрал и съел. Вкусно. То есть очень. Налил в крышку бульона. Вкусно, выхлебал и еще налил. И еще пять окуней. Остальное оставил на обед, окуни и холодные вполне себе ничего.

Занялся чаем.

Чайник у нас старинный, медный, такой в старых фильмах и на старых картинах встречается. Я набрал воды до половины, вода закипела быстро, и я закинул туда все, что собрал, кроме мяты, ее лучше в конце.

Чай был готов, налил в кружку, покрошил и мяты. Сладко, но не очень. Зато вкус. Смородина перебивает, само собой, но и иван-чай со зверобоем есть.

После чая делать больше нечего. Повалялся полчаса, попробовал воду. Вода обычно прогревается к обеду, но сегодня она показалась теплой, решил искупаться… Чуть попозже. От ухи, окуней и чая потянуло в сон, я растянулся на пенке, натянул пониже капюшон «горки», зевнул, и поплыл в солнце…

В кустах послышались шаги. То есть некто попросту ломился через ивняк. Хорошо бы лось, подумал я. Перебрался, бестолковый, через реку и шастает. Или кабан. Вывалился из леса, порыться на лугу. Или медведь, хотя откуда у нас тут медведь…

Но я прекрасно понимал, что никакой это не лось, и не кабан, и не медведь тем более. Так грузно и грустно продираться сквозь заросли могла лишь она.

Дрондина.

Чего уж, сегодня ее день. Впрочем, вряд ли она просто так меня разыскала. Наверняка стряслось что-то. Шнырова опять поймала зайца. Зайцев. Сто пятьдесят штук и устроила зайцедерню.

Я съежился, попробовал вжаться в землю, в кочки, в хвощ, но бесполезно.

Дрондина явно заметила меня, кусты затрещали целеноправленнее. Я решил не вставать, прикинуться спящим. Хотя зря все, понятно, что зря…

Через минуту Дрондина достигла цели.

– Граф, просыпайся! – громко зашептала Дрондина. – Граф!

Дрондина принялась трясти меня за плечо.

– Просыпайся, ты что, дыхнешь?

Дрондина понюхала воздух, затем брякнула котелком, снова понюхала. Кажется, окуня съела. Закрыла котелок, не удержалась и еще одного съела.

– Граф, просыпайся!

Некуда бежать. Я допустил ошибку, стоило спуститься по реке подальше, километра за четыре. И след оставил, протоптал в траве. Дрондина не следопыт, но нашла.

– Васькин, вставай, там Шнырова убежала.

Да. Все лучше, чем зайцедерня.

– Куда? – спросил я.

– А я откуда знаю? Ее бабка туда-сюда носится, головой бьется, кричит, что Сашенька сбежала, Сашенька сбежала…

– Так куда? – спросил я.

– В Москву, наверное. Слушай, лично мне плевать, куда, меня мама попросила. Старуха Шнырова в ногах каталась…

– Если она в Москву сбежала, то ее не догнать.

Заметил я.

– Ну да, не догнать. Это чай у тебя?

Я сел, открыл глаза. Дрондина глядела на чайник.

– Я попробую?

Дрондина налила чаю, стала пить. У нее в кармане оказались запасы леденцов, и Дрондина принялась ими хрустеть. И мне захотелось. Все равно голодная рыбалка просвистела.

– В нашем классе один пацан в прошлом году на Байкал удрал, – сказала Дрондина. – Так через три дня уже домой вернули. Так что ничего, далеко не убежит. А жаль. Но три дня тоже жизнь…

– Ладно, – я поднялся, залил костер и начал собирать вещи. – Пойдем, посмотрим.

– Да зачем ее искать?! – перепугалась Дрондина. – Что с ней сделается? Сама найдется как-нибудь, есть захочет – и прибежит. Ты же знаешь, как она пожрать любит. А ты знаешь, как ее тетка на свадьбе лопнула?

И пока я собирал вещи, Наташа рассказала про то, как у троюродной тетки Шныровой случилась свадьба и на нее пригласили всю родню, в том числе и здешнюю, и приехала одна двоюродная тетка из Усть-Каменогорска, все сели за стол, стали есть-пить, а эта тетка поспорила с соседом, что может за раз убрать трехлитровую банку кабачковой икры, а сосед не дурак, сбегал через дорогу в магазин, да и закупился, а двоюродная тетка пустилась лопать, а чтоб вкуснее, пирогами заедала, как последнюю икру доела, так в животе замкнуло, сразу на «скорую» и в больницу, и все они…

– …сволочи, как не крути, – закончила Дрондина. – У них психическое обжорство, сытости не понимают, сколько не положи – все схомячят.

– У многих бывает, – сказал я.

– Нет, не у многих, – не согласилась Дрондина. – У этой тетки шныровской как кишки зашили, так она сразу на конкурс поедателей яиц записалась. И победила! Порода такая…

Предателей яиц, послышалось. Она записалась на конкурс предателей яиц, и у нее залипли кишки.

– Ладно, пойдем.

– Да не хочу я ее искать, – отмахнулась Дрондина. – Сама себя пусть ищет. Пусть ее коза ищет. Одна коза другую кОзу!

Дрондина налила себе еще чаю.

– А зачем ты пришла тогда? – не понял я. – Я хотел отдохнуть…

– Мама попросила, – пояснила Дрондина, огляделась и добавила шепотом. – Мама боится, что Шнырова повесится. Ну, или утопится. Сам знаешь, какая она дура, а мы потом отвечай…

Дрондина покраснела. Кажется, стыдно ей было.

– Лично я думаю, что ни фига она не утопится, – заявила Дрондина. – Она только врать умеет, спряталась, наверное, на чердаке, семечки клюет, да смотрит, как бабка бесится….

– Пойдем, поищем все-таки.

Дрондина скривилась.

– Сам говоришь, если она в Москву рванула, то не догнать.

Я покачал головой.

– Шнырова не дура, – сказал я. – В Москву-то зачем?

– К папочке. Она ведь давно в Москву собиралась, папочка у ней там стройбашит…

– Она отца теперь ненавидит, – сказал я. – Так что не в Москву.

– Она могла и просто так сбежать, – продолжала спорить Дрондина. – Для удовольствия. Побегать. Кому в дурдоме жить хочется?

Надоело с ней пререкаться. Шнырову лучше найти. Психика у ней вскипела, похоже, с этим не шутят.

– Хорошо, Наташ, я понял, – сказал я. – Ты тогда домой иди, скажи бабке Шныровой, что я пойду искать.

Я надел рюкзак и отправился искать Шнырову. Я примерно представлял, где она.

Через холм возвращаться не хотелось, двинул вокруг, в обход с южной стороны. Дрондина, само собой, следом потащилась. Догнала, взяла котелок с остатками ухи и окунями.

Пусть и Дрондина, мало ли что, может и пригодиться.

С южной стороны склон переходит в долгое поле, тянущееся километра на три и с запада упирающееся в лес. Лес постепенно подъедает поле елками, елки небольшие, метра в полтора, красивые, я тут на Новый год всегда выбираю. Дрондина не отставала, ругалась, что вместо того, чтобы вышивать крестиком водопад Виктории, она ищет в полях всяких ненормальных, лишь ненормальные ищут в полях ненормальных.

– Но мы ее все равно не найдем, – приговаривала Дрондина. – Тут хоть летучую тарелку можно спрятать. Шнырова пропала… Нет! Вот как было!

Ничего таинственного, Шнырова взяла лопату и стала ее точить. Бабушка спросила – зачем ты лопату точишь, а Шнырова так расхохоталась – ха-ха-ха – ха-ха-ха, зловеще, короче, так что старуха все поняла – чердак поехал. Бабка не стала время тянуть, достала психическую рубашку…

– Смирительную, – машинально поправил я.

Да-да, смирительную, она ее всегда с собой на всякий случай возит, привычки сложно побороть. Так вот, едва дурдом-старуха достала смирительную рубашку, Шнырова все просекла и ударилась в бега.

– И теперь мы ее ищем. Зачем? Комары заедят – вернется.

Сказала Дрондина и понюхала котелок.

– Слушай, Граф, давай я с тобой тоже на рыбалку схожу как-нибудь? Мы с папкой зимой раньше ходили. Щук на жерлицы ловили.

– Можно и сходить…

– Но Шнырову не бери. Она всю рыбу распугает.

Это точно. Это понятно.

С южной стороны Туманный Холм выглядит особенно красиво. Если отойти в поле подальше, то возникает забавная иллюзия – поле начинает казаться дорогой, ведущей вверх. Вокруг все словно исчезает, только поле, только гора, тополя на горизонте. Если разогнаться хорошенько, то можно взлететь.

Раньше здесь рожь сеяли, и было еще красивее, сейчас пустая трава с елками, но впечатление производит. Туманный Лог разный со всех сторон и разный в каждое время года. Когда обходишь вокруг холма, словно путешествие кругосветное совершаешь.

Я остановился посмотреть, и Дрондина, но не смотрела, а окуня слопала.

– Шныровские всегда семью бросали, – сказала Дрондина, ковыряясь в зубах костью. – Бессовестные люди. Их всегда на ярмарках буцкали.

– На ярмарках?

– Угу. На ярмарках, кино когда привозили, на проводах зимы, в день урожая. Шелупонцы шныровские. У них и фамилия от этого происходит – «шмырить», это значит «пинками прогонять». А ты знаешь, что они саму Шнырову в детдом сдавали?

– Вранье, – возразил я.

– Да точно, – заверила Дрондина. – Семь лет назад, когда их папаша забухал, они сдали Шнырову в интернат. А потом ее бабка забрала и на себя оформила, чтобы пособие получать. Они только и ждут, где государство обобрать.

– Сплетни, – снова возразил я. – Никто ее не сдавал в детдом. У нее нога просто кривая была, она в больнице лежала с аппаратом. Ногу выпрямляли…

– Так они и сейчас у нее кривые! – радостно подхватила Дрондина. – Если лягушку за жабры поднять, чтобы лапы болтались – как раз Шнырова получится.

– Пойдем лучше, – сказал я

– Сам же остановился, – пожала плечами Дрондина. – Пойдем, мне чего…

Мы приблизились к опушке леса, и Дрондина догадалась.

– Мы что, к колоколу? – спросила она. – Зачем? Ты что, думаешь, она там?

– Ага.

Дрондина вздохнула.

– Ладно-ладно, – сказала она зловеще. – Поглядим.

На опушке еще краснела земляника, вскипевшая, но сладкая, и мы в ней, конечно же, увязли, и, наверное, полчаса ели, так что голова заболела и в сон повело, землянику или мед лучше есть ближе к вечеру.

А в лесу черника, как раз набравшая сахара и сока, Дрондина предложила поесть и черники, но я напомнил, что черника, земляника и окунь с утра – это неизбежный понос в обед. Дрондина от черники воздержалась, но спросила, зачем Шныровы держат козу.

– Для молока, – ответил я.

– Для молока?! Как же! Она же не доится! Жрет, как лось, а не доится. Все в рога! Они ее для рогов держат! А вообще все, что с Шныровыми соприкасается, все бесполезное делается. Помнишь, они свинью завели тогда, еще до козы…

Дрондина стала рассказывать про участь свиньи, которая до козы, но которая была не менее бестолковой, и не жирела, а наоборот, тощела, и напоминала саму Шнырову, свинья-вешалка, свинья-велосипед. Шныровы решили, что она больна свиным гриппом, есть нельзя, взяли и выгнали свинью со двора в лес.

– Бедная свинья одичала и где-то бродит тут…

Дрондина подобрала кусок алюминиевой проволоки и стала сворачивать разные фигурки, то рыбку, то ножик, то длинную трехногую табуретку, и да, эта табуретка у нее напоминала Шнырову, а потом одна нога отломилась и Дрондина сделала из нее хвост. А потом собачку. И опять собачка на Шнырову походила, Дрондина плюнула и выкинула ее прочь.

– А мы в Тунис поедем осенью, – сказала Дрондина. – Наверное, в сентябре. Папа сказал, что он зарплату получит – и поедем. Дай, попью.

Дрондина взяла у меня чайник и попила из носика. Затем набрала хорошенько воздуха, перед тем, как повторить, что они поедут в Тунис, а Шнырова поедет в дурдом. Но я опередил.

– Слушай, а ведь Саша твоя сестра, – сказал я.

Дрондина поперхнулась чаем и закашлялась, так что мне пришлось постучать ей по спине.

– Мы не сестры, – просипела Дрондина, откашлявшись. – Никакие мы не сестры!

– Разве?

– Абсолютно! – Дрондина от возмущения плюнула под ноги. – Троюродность почти не считается. Какая она мне сестра?! Да я с ней на одной грядке…Да я когда рядом прохожу – дыхание задерживаю! От нее козой за километр несет! Сестра…

Дрондина замолчала, остановилась, указала пальцем.

– Пришли, кажется, – вздохнула Дрондина. – Вон, развалилась, сестричка…

Шнырова сидела у колокола. Сидела, ничего не делала. Рядом с ней валялась лопата.

– Я тебе говорила, что не надо ее искать, – прошептала Дрондина. – А вдруг она по-настоящему чиканулась? Видишь, лопата у нее? У них же все чиканутые, если в дурдоме не лежал, значит, не настоящий Шныров. Ты знаешь, почему ее папашу из армии выгнали?

Напал на прапорщика, покусы третьей степени. Ничуть не сомневаюсь.

– Пойдем отсюда, Граф, – попросила Дрондина. – Скажем бабке, где искать, пусть сама ее забирает. Я не хочу лопатой огрести…

Дрондина потянула за руку.

– Погоди, надо посмотреть…

– Да что тут смотреть? Видно же, что жива…

Дрондина замолчала, точно вспомнив о чем-то.

– А хотя ладно, давай посмотрим, – согласилась вдруг она.

Мы подошли поближе. Шнырова сидела возле колокола, привалившись спиной к меди, вытянув ноги, независимо сложив руки на груди.

– Привет, Саш, – сказал я. – Чего ты тут сидишь? Там, дома, тебя бабушка ищет.

Шнырова пожала плечами. Она сидела, закутавшись в большую, не по размеру кожаную куртку. Лицо у нее… Больное. Она и так тощая, и острая, а сейчас… румянец. И на скулах кожа натянулась, когда в книжках пишут про красавиц с чахоточным румянцем, всегда упоминают про натянутую кожу на скулах, так вот, у Шныровой была натянута кожа. И блестела. Да ладно, Шнырова весьма и весьма напоминала зомби. Зубы и те заострились. Наверное, она на самом деле заболела. Простудилась, или… Или еще чего там, мало ли. Не спала давно. Песни сочиняла.

Я улыбнулся. Представил, как Шнырова сидит возле окна, тренькает на гитаре и сочиняет песни. Про одноклассников. Про Медею. Про Дрондину, про меня. Песни эти исключительно бездарны. И этим хороши. Пожалуй, я бы послушал.

– Шнырица, а что ты тут вообще делаешь? – мстительно спросила Дрондина. – А, колокол… В колокол приходила звонить? А он не звонит, ай-ай-яй… А золотую рыбку ловить не пробовала?

Дрондина уселась на пень, сняла крышку с котелка, достала окуня. Надо было выкинуть эту уху, чего я ее потащил… Хотя ее Дрондина потащила.

Я собрался с духом. Надо разруливать это дело.

– Саша, я с тобой поговорить хотел.

Не знал, о чем с ней говорить, что тут скажешь…

– Саша, я хотел с тобой посоветоваться, у меня тут одна проблема…

У меня две проблемы. Уже давно у меня две проблемы.

– Да брось ее уговаривать, Графин! – Дрондина взялась за окуня. – Она же непробиваемая! Хуже дуба!

И эта туда же. Нашла время окуня жрать.

– В Москву! – мечтательно вздохнула Дрондина. – В Москву перееду! Схожу в Ай-Макс, схожу в Макдональдс, чикен макнагетс, биг тейсти и все дела…

Дрондина ела окуня.

– Вот тебе чикен макнагетс, – Дрондина показала Шныровой фигу. – Вот тебе пепси-лайт…

– Саша, послушай, у меня есть одна идея…

– Вот тебе золотая рыбка! – Дрондина швырнула Шныровой окуневый скелет с головой. – Лови!

Шнырова дышала в ладони.

– Так тебе и надо, – сказала Дрондина. – Это вам за все! За все, что вы нам всегда делали! Всегда нам вредили, вот вам и воздалось!

Шнырова поежилась, подняла рыбий скелет, разглядывала.

– Надо было давно вас из Лога выгнать, – продолжала Дрондина. – Достали…

Шнырова задохнулась, как астматик, и несколько секунд дышала, набирая воздуха. Я думал, она скажет что-нибудь, но она словно подавилась воздухом, потерла горло.

– Вот лучше и молчи, – сказала Дрондина. – Мы от тебя ерунды наслышались на сто лет вперед!

Шнырова быстро скомкала скелет окуня и засунула в рот. Стала жевать.

– Перестань… – прошептала Дрондина.

Испуганно. Да я и сам испугался. Потому что… дико.

– Перестань! – крикнула Дрондина и топнула ногой. – Скажи ей, пусть она перестанет это!

– Саша! – попросил я. – Прекрати, пожалуйста…

Шнырова начала смеяться.

– Не надо, Саша!

Она смеялась, на губах кровь и рыбьи кости. Истерика. Истерики вот не хватало.

– Прекрати, дура! Прекрати!

Я взял Шнырову за плечи и хорошенько встряхнул. Бесполезно, Шнырова продолжала смеяться, кашляла костями.

Тогда я размахнулся и…

Я хотел по щеке ее хлопнуть. Чтобы в себя пришла. Как в кино. Но не смог. Просто звонко хлопнул в ладоши у нее перед лицом.

Шнырова вздрогнула. Словно током ее ударило.

Дрондина шагнула назад, опрокинула котелок с ухой, окуни вывалились на мох и пялились пустыми белыми глазами.

– Правильно! – крикнула Дрондина. – Врежь ей!

– Давай, Васькин, бей! – крикнула Шнырова. – Не стесняйся! Ты же тут хозяин! Бей!

– Саша, успокойся…

А я устал. Устал их всех успокаивать. Как они меня…

– Бей, Васькин! Давай! По морде!

Шнырова чуть наклонилась, подставляя лицо.

– Ну, чего ты?! Не стесняйся! Лупи! Тебе понравится!

Голос у ней сделался чужой, заискивающий, такой Шныровой я никогда не слышал.

– Гадина! – крикнула Дрондина. – В психушку собирайся!

Затошнило, сильно, очень сильно.

– Ну что ты, Васькин! Не бойся! Бей!

Я отскочил. Заорать захотелось.

– Перестань, – попросил я.

Взбесились…

– Ну не бойся, ничего страшного, влупи разочек…

На голове зашевелились волосы. Это… Страшнее не помню ничего, страшно.

Дрондина. Она стояла чуть в стороне. Она ухмылялась.

– Так и надо… – говорила Шнырова. – Бить. Как скотину… Все же так делают, ты тоже давай, чего ты…

Дрондина достала из кармана бумажку, развернула ее с торжественностью, расправила и прочитала громко и отчетливо, как на уроке литературы:

– Люди холопского званья – сущие псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей господа. Николай Алексеевич Не-екрасов.

Я побежал.