Осенние

19

Честно говоря, последним своим заявлением Женя меня напугал. Закрыв за ним дверь, я вернулась в свою комнату, села перед компьютером и, забыв, что хотела посмотреть почту, задумалась. Он человек творческий, да ещё из семьи, в которой привыкли серьёзно заниматься делом, а значит — мыслит глубже, если дана какая-то проблема. Ну, если эта проблема его заинтересовала. А если парень решится на эксперименты в автописьме, что приведёт его к чему-то опасному? Слышала я, что многие сомневаются в утверждении: автописьмо, маятники, различные наговоры и тому подобное — вещь якобы стоящая. И предполагают, что если заниматься этими вещами вплотную, то с личной жизнью могут произойти всякие неприятности, причём последнее — это ещё мягко говоря. Стоит ли ему вообще всякой эзотерикой забивать голову — особенно будучи на последнем курсе?

Но слова Жени недолго помнила.

Вернулась к мыслям об Иришке. Порфирию я уже звонила по поводу места в конторе, а потом самой Ирине, чтобы подошла завтра утром к новому начальству. Сейчас первым делом решила посмотреть, изменилась ли её судьба. Быстрыми и скупыми движениями, простым карандашом обозначила линии тонкого девичьего лица. Красный карандаш лежал рядом, и моя рука ни разу не дёрнулась бросить простой и схватить цветной. Кажется, очень сильно повезло, что Женя придумал перехватить Иришку по дороге к мосту… А потом задумалась: а что же произошло такого с этой девушкой на её старом месте работы, если она решилась абсолютно точно (красный карандаш соврать на даёт!) на самоубийство?… Этого мне никогда не узнать — и не понять. Говорят, что человек, решившийся наложить на себя руки, в душе трус и эгоист. Если честно, я согласна с этим утверждением. Что мешало Иришке просто-напросто сменить место работы, поискать другую? А смерть?… Каково было бы всем её родным, которых она наверняка любит, но о которых она не думала, решительно шагая к мосту? Она же оставляла их всех в чём-то виноватыми перед собой? Сколько б им пришлось мучиться, свершись непоправимое, — думая, что могли бы повернуть ситуацию, но не сделали этого?… Но имею ли я право осуждать человека, чьей судьбы и обстоятельств, приведших к страшному решению, я не знаю? А если она была в таком состоянии, что растерялась, решив: ситуация тупиковая? Нет. Лучше не думать об этом. Теперь она жива и даже, кажется, счастлива, что её остановили…

Почти восемь вечера. Надо бы посмотреть почту. Я ж собиралась…

Звонок Тани перебил мысли обо всём. Забыв о компьютере, я упёрлась локтями в подоконник, положила на него телефон и засмотрелась на наш тёмный двор. Убеждая взволнованную подругу, что мне уже легче и не стоит приезжать, чтобы утешать меня, и не надо привозить апельсины и какие-нибудь лекарства — всё у меня уже есть, я смотрела на странное, призрачно-тёмное пространство, в котором деревья стояли корявыми чёрными линиями, тонкими и изогнутыми, испятнанными оставшимися листьями. Различимей стал противоположный дом с его жёлто теплящимися квадратами окон, а внизу поблёскивали крыши и ветровые стёкла машин.

Таня успокоилась и, поугрожав приехать наутро, чтобы собственными глазами убедиться, что я жива, отключилась. А я принялась философствовать: почему, если чего-то нельзя, именно этого хочется? Болит нога, а мне хочется надеть туфли на высоченном каблуке — и бежать быстро-быстро по асфальтовым дорожкам, пёстрым от палых листьев, и чтобы меня подхватили на руки и закружили, а вместе со мной закружились бы эти листья — жёлтые-жёлтые, багряные-багряные!.. Он же Осень! Он же может сделать так, чтобы они закружились!

… Шмыгнув, я подумала, что слишком странные мысли в последнее время приходят в голову. Раньше как-то не задумывалась о такой мелочи, как обувь. А теперь — хочется. Хочется быть высокой и красивой. И лёгкой — чтобы разнеженно мурлыкать на сильных руках, любовно глядя в насмешливые тёмно-серые глаза… Мурзила как будто подслушал мои мысли: вспрыгнул на подоконник и сел рядом, тоже «сурьёзно» рассматривая двор и с придыханием мурча.

Только вздохнула, собираясь повернуться к компьютеру, как в квартиру позвонили. Прислушавшись, поняла, что в прихожую поспешила мама. Странно — обычно сначала звонят в домофон. Впрочем, наверное, подъездная дверь была открыта — или кто-то из соседей заходил… И странно, что разговор очень короткий… Может, рекламировали что-нибудь — надоевшие окна и двери предлагали ставить? Или опять какой-нибудь опрос проводили?… Дверь захлопнулась.

Посмотрев на экран компьютера, я набрала логин почты.

— Алёна, тут тебе принесли…

Удивление в её голосе снова заставило отвернуться от стола. От неожиданности открыв рот, я ошеломлённо рассматривала маму, улыбаясь — стоящую на пороге комнаты. В руках она держала громадную охапку знакомых мне лохматых бархатцев, чьи бутоны в электрическом свете казались не просто коричневыми с желтизной по краям лепестков, но чёрными, с притаённой силой тёмного багрянца в сахарно поблёскивающем бархате. Я встала и шагнула навстречу маме.

— Откуда?!

Она вручила мне эту охапку цветов! Нет, вывалила на подставленные руки! Не букет. Это можно назвать только щедрым словом — «охапка»! Даже к носу приближать не надо — такой торжествующе-беспокойный аромат окутал меня, заставляя чуть не смеяться от странных изысканных запахов и цветов, и листвы на жёстких стеблях.

— Принесли, — всё ещё улыбаясь, сама удивлённо сказала мама. — Там ещё яблок громадный пакет. Какой-то парень сказал, что Костя просил передать. Вроде как он перед отъездом позвонил куда-то и сказал, чтобы тебе передавали цветы и яблоки. Сейчас яблок намою и принесу тебе.

Я встала и поспешно заковыляла вслед за нею.

— Ты что? Сама всё сделаю! — забеспокоилась мама.

— Ваза нужна.

— Ох ты… Я про воду-то и забыла.

Честно говоря, ваза — только предлог. Мне неожиданно захотелось увидеть тот пакет с яблоками и убедиться… что он в самом деле есть.

Неизвестно, как это сделал Костя, но он оставил ощущение своего живого присутствия в нашей квартире — и праздника. Нет, яблоки мы покупали время от времени, но такой пакетище!.. На холодный, сочный яблочный запах, постепенно и победно овладевший всеми комнатами, в кухню заглянул даже папа, которого обычно тяжело оторвать от вечерних новостей по телевизору. Пакет стоял на столе — громадный, больше похожий на небольшой мешок, и мы, быстро вымыв крупные, веснушчато полосатые яблоки, с удовольствием захрумкали ими, ахая от неожиданности и едва успевая подхватывать языком и губами сладкий сок, быстро собирающийся по надкушенному в струйки… А мне всё счастливо думалось, что Костя сидит сейчас где-то там, далеко, и с улыбкой поглядывает на часы, представляя, что его заказ принесли к нам домой и что мы собрались вокруг него, счастливые…

Когда я вернулась в свою комнату, мне уже ничего не хотелось делать. Единственное желание — залезть в кресло, обнимая колени — тычась подбородком в них же, и вспоминать. Кресло, стоящее между кроватью и столом с компьютером, оказалось очень удобным и с наплывом гостей пригодилось так, что, кажется, родители забыли потребовать его снова к себе. Впрочем, в их комнате оставалось ещё одно, в котором сидел обычно папа. А ещё родители, наверное, решили, что раз гости зачастили — то лучше не думать о возвращении кресла, пока ситуация не успокоится.

Скосившись на стол, я некоторое время оценивающе глядела на папку с плотными листами — их подсказал мне Женя, узнав, что хочу попробовать рисовать, как и он, — цветными акварельными мелками. И пачка тех же мелков рядом.

Руки вздрогнули — так захотелось нарисовать Костю! Ну да… Снова. Но ведь хочется видеть его лицо! Видеть, какой он сейчас, когда так далеко от меня. Мои губы тронула чуть грустная улыбка: он опять не сказал, что уезжает именно в Канаду. Просто уезжает — это он сказал. И не сказал — надолго ли. Неопределённо — на несколько дней.

Глаза от листов и пачки акварельных мелков отвела. Нельзя. Я не знаю, что происходит, когда его так, без позирования, рисую. Хотя портрет со стены так и не сняла… Посидела, посидела. Снова взглянула… А может…

Звякнул мобильный — эсэмэска.

Телефон на том же столе, перед клавиатурой компьютера. Дотянулась. Взглянула. Губы сами расплылись в улыбке! «Солнышко, ты можешь сейчас говорить?»

Почему он прислал такой вопрос? Почему не позвонил сразу? Или… Он на каком-то совещании, где пока ему не интересно, зато есть время переброситься сообщениями?

«Могу!»

«Перезвоню».

Всё. Не выдержала. Взяла папку, вынула лист, распечатала коробку с мелками.

Мобильный запел, я изо всех сил прижала трубку к уху — аж загорелось!

— Привет, солнышко!

— Костя-а!..

— Как у тебя с ногой? Ходить можешь?

— Конечно! Костя, спасибо за цветы и за яблоки!!

— На здоровье. Чем занимаешься?

Я лихорадочно поразмыслила и выпалила:

— Сижу, думаю, рисовать ли тебя — не рисовать!

— А в чём проблема? Модели рядом нет? — усмехнулся он.

— А ты разрешаешь рисовать себя?

— Угу. Алёна, а ты меня как рисуешь? Просто лицо?

— Ну да! Мне хочется, чтобы ты рядом со мной был. — Я прижала плечом мобильный к уху и с торжеством вынула акварельный мелок. Всё. Мне разрешили, а значит — ничего страшного произойти не может. Говорят же, что самое главное: человек должен знать, что его рисуют! — Просто лицо. Чтобы ты на меня смотрел. Одобряешь?

— Стой! Условие: ты мне потом перешлёшь рисунок.

— Куда?

— У тебя же личная почта есть. Назови логин, и я пришлю тебе письмо. А уже по имеющемуся адресу ты пришлёшь мне скан рисунка.

Машинально взглянув на принтер, который у меня «три в одном», я кивнула, чуть не выронив трубку, а потом вспомнила, что ему моего кивка не видно, и подтвердила:

— Ладно, будешь моим художественным критиком.

— Ты уже рисуешь?

— Да.

— Хорошо. Значит, наш разговор тебе не мешает. Алёна, у меня просьба: Новый Арбат. С другой стороны площади, перед театром, есть ещё одна тихая улица. Ты ведь со своей подругой часто гуляешь? Когда состояние ноги позволит, сходи туда с Таней, пока все листья не осыпались.

— А что там? — поинтересовалась я, удивлённая его странной просьбой.

— Ничего. — Он усмехнулся, что было очень отчётливо слышно. — Мне хочется, чтобы ты… нет, вы вдвоём там погуляли. Будет такая возможность?

— Будет.

Ответила я не сразу. Несмотря на удивление, вызванное его просьбой, портрет рисовался очень быстро. Я как-то даже не ожидала, что мелок может так мягко скользить по бумаге, лишь изредка застревая на некоторых шероховатостях. Начала с тёмных глаз, чуть прищуренных на меня. Длинноватый нос, потому что Костя сидит, чуть ссутулившись. Небольшой рот с морщинками по краям — мужчина, внимательно глядящий на меня, чуть улыбается. Подбородок с чуть намеченной ямочкой. Волосы назад. Сидит — плечи, обтянутые футболкой, чуть вперёд. Ага, он не на совещании. Поймала себя на том, что улыбаюсь ответно… И лишь позже поняла, что Костя молчит.

— Костя?

— Я здесь, — отозвался он. — Так понял, ты увлеклась рисованием.

— Да… Извини. — Я вдруг даже испугалась, вспомнив, что он звонит из Канады, а значит, это моё молчание влетает ему в копеечку.

— Ничего. Что сегодня было интересного?

Я снова немного помялась, а потом всё-таки рассказала о девушке, которую привели ко мне Женя и Михаил. Костя перебил лишь раз, уточняя что-то, чего не понял. А потом задумчиво сказал:

— Михаил ушёл с Иришкой? Брат у меня влюбчивый, надо бы проследить за ним, чтобы потом ни у кого разочарования не было.

Озадаченная, забыв, что хотела спровоцировать его на какой-нибудь длинный рассказ, чтобы слушать и слушать его голос, я спросила:

— А ты часто вмешиваешься в личные дела брата?

— Звучит укоризненно, — насмешливо ответил он. — Нет. Не часто. Михаил знает за собой такое. Но забывает, когда теряет голову в очередной раз, а потом с ним бывает плохо. Он надолго замыкается в себе, если его бросают. Или страдает сам, когда остывает к очередному объекту страсти. А поскольку он почему-то решил, что я лучше всех в семье его понимаю, то для меня его состояние разочарованности и обиды обычно чревато: он начинает ходить за мной с нытьём и рассказывает — рассказывает в подробностях, как его обидели, или как он не хотел, но так получилось. Портрет закончен?

Он так быстро перескочил на портрет, что я некоторое время не могла понять, о чём он. Затем взглянула на рисунок и улыбнулась.

— Одноцветный получился. Выслать?

— Давай. — А через секунды он спросил: — Тебе точно удобно управляться со сканами, а потом пересылать мне?

— Точно, — подтвердила я: пока сканировала рисунок, успела открыть почту и увидеть там присланную Костей открытку — лежащая куча роз (да что его на кучи-то тянет?!) и подпись: «Солнышку!» — У меня всё готово — пересылаю.

Переслала, затаила дыхание — и внезапно меня бросило в горячечный пот: я же нарисовала его так, как «видит» моё автописьмо! Он же не знает, что я могу написать его таким, какой он сейчас! Надо было футболку переделать во что-нибудь другое!.. И снова озадачилась: или знает? Помнит ли он тот вечер, когда я прибежала к нему под дождём?

— Я… разочарован, — наконец сказал он — и моё сердце упало. — Солнышко, не обижайся… Это моя глупость. Я почему-то решил, что ты пришлёшь рисунок, на котором мы будем вместе. Хотя и помнил, что ты собираешься рисовать только меня. Наверное, потому решил, что ты сказала: я буду глядеть на тебя.

— А тебе правда хотелось бы такого рисунка? — осторожно спросила я, с облегчением выдохнув: всё хорошо с самим рисунком! И облизала пересохшие от напряжения губы: ждала ответа, боясь дохнуть, дыша открытым ртом.

— Конечно. Но сейчас моё свободное время вышло. Обед закончился. Алёна, ты рисуешь быстро. Сделаешь?

— Сделаю! Обязательно! Как сделаю — перешлю!

Он закончил разговор. Я немного разочарованно посмотрела на затихший мобильный: эх, ещё бы немного купаться в звуках его сильного, насмешливого голоса! А потом подумала: а если и Костя хотел того же? Слушать мой голос? У меня даже на душе потеплело от такого предположения.

А ещё… А ещё теперь у него всегда будет возможность разглядывать мои рисунки, где мы вдвоём! И это тоже приводило меня в восторг! Я всё представляла, как он время от времени будет включать свою почту в мобильном — и!.. И глупо улыбалась снова и снова.

Ладно… Значит, мы и по почте можем переписываться. А ведь если у него времени и сейчас мало, он может заглянуть на почту во время поездки по городу и спокойно, не волнуясь, что нужно немедленно отвечать, прочтёт моё письмо! Мне нравится эта мысль!

Смешно, но эта же мысль будто сдёрнула с моих рук сдерживающие их путы. Я глубоко вздохнула, поставила настольную лампу так, чтобы она светила прямо мне на колени, пока сижу в кресле, и начала!

Память подсказывала эпизоды из наших поспешных встреч, и воображение заработало мощно! На середине работы с первым же рисунком, я почувствовала, что отключаюсь от реальности. Как-то не воспринимаю её. Интуитивно поняла: надо мной начало властвовать автописьмо.

Но теперь я не боялась автописьма. Работала без перерыва и только еле успевала замечать, что в процессе рисования смешиваю все мои рабочие инструменты: простой и цветные карандаши, акварельные мелки!

А главное — я видела всё, что рисую!

Первый рисунок: я и он стоим рядом с приподъездной скамейкой, с которой свешивается копна тёмно-красных роз. Второй: мы сидим на скамейке — Костя с предвкушением удовольствия рассматривает грейпфрут. Третий: валяемся на куче парковых палых листьев, заложив руки за голову, смотрим друг на друга и смеёмся. Четвёртый: он стоит за моей спиной, прислонив меня к себе и сцепив ладони на моём животе, а я, полуобернувшись, смеясь, протягиваю ему один из бархатцев из букета, который вот-вот упадёт… Пятый: он за столом — смотрит мои рисунки, я за ним, вишу на нём, обнимая. Шестой лист, седьмой… Меня словно прорвало. Я рисовала сначала в кресле, потом — лёжа на полу. Затем — за столом, вроде неудобно приткнув папку для рисования к краю стола, но на деле шалея от возможности рисовать и ничего и никого не замечая. А может, это не автописьмо? Может, это состояние называется вдохновением?

Пришла в себя от тихого стука в дверь. На пороге стояла мама.

— Дочь, ты знаешь, сколько времени? — испуганно спросила она. — Мы уже спим, а я только-только вспомнила, что ты таблеток не принимала! Пошла смотреть, может — приняла всё-таки, а ты, оказывается, и не спишь! Спать давно пора.

Проморгавшись, я растерянно огляделась.

Сидела уже на кровати, упираясь спиной в поставленную ребром к стене подушку. Одеяло на плечах — наверное, начала мёрзнуть, в последний раз лёжа на полу. В ногах — пригревшийся Мурзила, сонно зевает то на маму, то на меня. По всей комнате — листы с рисунками. А сама ничего не помню.

Мама постояла немного, разглядывая беспорядок, и вошла в комнату.

— Время — второй час, — проворчала она и принялась собирать рисунки — то нагибаясь за ними к полу, то собирая их с подоконника. Вглядываясь (видимо, сочла, что, если я промолчала насчёт разрешения смотреть — значит, можно) в листы, она вздыхала, но всё же улыбнулась.

— Мам, а почему вздыхаешь? — с любопытством спросила я.

— Это красиво — и страшно. — Она сказала, а потом с сомнением посмотрела на меня, наверное, прикидывала, говорить ли всё. — Ты так его любишь… Боюсь спрашивать, но… Уверена ли ты в его любви? Не моё дело, конечно, — торопливо заговорила она, словно страшась, что я обижусь. — Но ведь ты сама сказала, что почти ничего не знаешь ни о нём, ни о его семье.

— Ну, сегодня мы познакомились с главным представителем его семьи, — заметила я. Мою эйфорию сейчас трудно было перебить такой мелочью, как незнание о нём. Тем более кое-что я всё-таки о нём узнала.

— И это меня тоже пугает, — вздохнула мама. — Когда я говорила, что в обществе принимают таких людей, как ты, как художников, я как-то не думала всерьёз, что ты и в самом деле окажешься среди таких людей. Сегодняшнее появление этого Константина Павловича словно показало мгновение, которое позволило заглянуть в тот мир… — Она задумчиво присела рядом со мной, на край кровати. — Возможно, я в этом ничего не понимаю, но что-то мне страшно становится.

— Мама, пока ничего не решено. И потом… Не привезёт же меня Костя в королевский дворец или замок, где надо будет бояться каких-то церемоний! Он будет работать — я тоже. Выходы в свет будут редкими — насколько поняла я его характер.

— Ты говоришь так, как будто всё уже решено. Судишь по его заботе о тебе? — то ли со вздохом, то ли мечтательно усмехнулась мама. И поднялась. — Сейчас принесу таблетки и воды. И — спать!

Только она вышла, как я быстро выскользнула из-под укрывавшего меня одеяла и бросилась к принтеру. Компьютер-то ещё работал. Минут пять на всё про всё у меня есть — пока мама подогреет воду, зная, что я не люблю запивать таблетки холодной… Быстро просканировала листы с лучшими, как предполагала рисунками, — три штуки. Где нас двое. На сегодня Косте хватит, а завтра с утра пошлю ещё!

Представив, как он удивится, получив письмо с рисунками прямо сейчас, я еле удержала улыбку. Он-то, наверное, думает, что я уже сплю. Ведь в Канаде сейчас время ближе к вечеру… Посмотрела на часы — тихо засмеялась. Ничего себе — расписалась! И правда — почти два!

Мама вошла, строго проследила, чтобы компьютер был выключен, чтобы обезболивающие таблетки были выпиты. Спрятала собранные листы с рисунками в папку, положила на полку книжного шкафа, выключила свет в комнате — и ушла.

Стало темно и тихо… Постепенно глаза привыкли к темноте. Стали различать тени от предметов. Но всё это проходило как-то мимо. Я всё ещё была там, в цветных рисунках, где мы с Костей бродили по осенним аллеям.

А я улыбнулась снова: нужны ли эти таблетки? Даже скорчившись в кресле, я почти не чувствовала боли. Хотя на ногу лучше не смотреть — выглядит она сейчас просто угрожающе!.. И не нужны мне эти таблетки, потому что я будто выплеснула из себя что-то, что до сих пор переполняло меня, будоража…

Сон медленно надвинулся на меня. Я снова услышала тихий Костин голос: «Спи, моё солнышко!» И мягко уплыла в тёплый тёмный мир сновидений.