Осенние метаморфозы

Осенний парк купается в солнечном свете — волшебная картина, вдохновение художника. Осень-горожанка лениво волочит опухшие ноги по мокрым улицам, под блеклой вуалью дождя вид ее понур и вызывает лишь тоску. Но стоит солнцу коснуться разноцветных куп деревьев, как все меняется. О, этот колдовской свет, и ясный, и обманчивый… Он превращает бурые обноски осени в сверкающую парчу и огненный бархат, румянит ей щеки и золотит волосы, заставляет держать спину по-королевски гордо и окружает ее зеркалами стылых прудов, у которых осень не может не остановиться, а, остановившись, не залюбоваться собой. Обласканная солнцем, она мнит себя царицей и не замечает, что над эфемерным ее царством тучи уже натягивают сумрачный полог. Осенний свет слишком слепит взор.

— Черт знает, что такое…

Кто это сказал? Не тот ли тучный немолодой мужчина в сером пальто и мягкой велюровой шляпе (перышко на ней точь-в-точь как прилипший к тулье осенний листок)? Похоже, солнечный луч попал ему прямо в глаз.

— Черт знает, что! — повторяет мужчина и возит по лицу клетчатым платком. Из-под платка видны седые усы и круглый подбородок с ямкой, уже изрядно заплывшей.

Мужчина сердито фыркает. Кажется, он не одобряют солнечных игр и наверняка считает их небезопасными. Не без оснований — ослепленный человек легко теряет равновесие, а в почтенном возрасте падение почти всегда приводит к неприятным последствиям. Но именно в этот момент шуршащую тишь аллеи разбивает задорный стук женских каблучков…

Николай Петрович кончил вытирать глаза и посмотрел вниз. Конечно, его внимание было привлечено чересчур громким звуком. Разве можно подозревать немолодого солидного мужчину в намерении разглядывать женские ножки? И все же первое, что увидел Николай Петрович, были они — стройные, изящные, с тонкими щиколотками и округлыми икрами в лаковых голенищах высоких сапог, чертовски соблазнительные ножки, просто загляденье!

Николай Петрович хмыкнул, поспешно спрятал платок в карман, а взгляд его с живым интересом скользнул выше, вдоль гладких коленей и рыжего пальтеца, столь плотно облегавшего женскую фигуру, что казалось, будто под ним ничего больше нет. А фигура плыла в лучах света и ореоле бликов, и копна блестящих каштановых кудрей прошелестела так близко от Николая Петровича, что ее пряди едва не коснулись его вдруг вспыхнувших щек. Конечно же, причиной румянца, а так же внезапной потливости, мог быть излишне свежий воздух, но Николай Петрович не стал утруждать себя объяснениями. В конце концов давать их было некому.

Что-то мягко скользнуло к его ботинкам. Скосив глаза, он увидел лежащую на земле перчатку цвета осенних листьев, и у него слегка закружилась голова. От перепада ли давления, от сияющих ли перспектив аллеи, по которой уплывало прелестное видение — мало ли от чего может пойти кругом голова солидного полнокровного мужчины? Известно, что наклоняться при этом вредно, можно стоять или сидеть, только бы голова не оказывалась ниже пояса. Но Николай Петрович согнулся так быстро и резко, что в пояснице у него хрустнуло, схватил перчатку и заторопился вслед видению с возгласом:

— Барышня, минуточку!

Видение чуть обернулось, и Николай Петрович ощутил сладкое посасывание в подреберье.

— Потеряли, потеряли! — Он потряс перчаткой, будто погремушкой. — Какая вы, кхым… рассеянная!

Откинув голову, видение влажно блеснуло розовыми губками и белыми зубками, отчего в подреберье у Николая Петровича засосало с удвоенной силой.

— Ой, правда! Спасибо вам!

— Да, кхым… всегда рад. Вы уж, кхы… не теряйте больше… — закусив ус, он украдкой полюбовался, как девичья ручка с заметным усилием втискивается в тесное замшевое нутро. Внезапно Николай Петрович ощутил, что язык у него отнимается, а тело, наоборот, обретает неведомую доселе гибкость. Изогнувшись над замшевыми пальчиками, он сладострастно прожужжал: — Пож-ж-жалуйста…

Теплый взгляд сияющих темных глаз лег на него, подобно солнечному лучу.

— Вы меня извините, — девушка одарила его застенчивой улыбкой, — вы, наверное, спешите, а я вас отвлекаю.

— Нет, я… нет.

— Такой день чудесный.

— Да… полностью согласен.

— Может быть… если вы не спешите… пройдем вместе до прудов? Там сейчас так красиво!

— С-су-удовольствием, — просвистел Николай Петрович, не веря своей удаче. Видение тряхнуло волосами, и в глазах у него зарябило от солнечных зайчиков.

— Спасибо. Как мне к вам обращаться?

— Николай, — выдохнул он. — Просто Николай.

— Очень приятно, а я Нина.

Николай Петрович ощутил прилив небывалого вдохновения. Когда за деревьями показалась искристая гладь пруда, он попытался извлечь из памяти что-нибудь лирическое, подходящее к случаю, возможно даже с рифмой… Но мысли его раскачивались в такт метроному Ниночкиных бедер, и то, что их наполняло, приличному человеку невозможно было произнести вслух.

В темном зеркале воды огненная красота осени отражалась во всем великолепии. Солнце разбросало по ней алмазную чешую бликов.

— Как здесь хорошо, — вздохнула Ниночка. — Так тихо, так красиво.

— Прелес-стно, — просипел Николай Петрович. Его ладони плотоядными мотыльками порхали над рыжим пальто, никак не решаясь опуститься.

— Мне кажется, — произнесла девушка, — сюда должны приходить все влюбленные. Осенью в солнечный день… Вы были когда-нибудь влюблены?

— Я? — Николай Петрович сделал над собой усилие и сцепил руки на животе. — Конечно… был, да… был.

— А сюда когда-нибудь приходили с девушкой?

Николай Петрович рассеянно оглянулся, и при виде зеленой изогнутой решетки моста в голове у него что-то щелкнуло.

— Знаете, Ниночка, а ведь было дело. Да-с, помню это место… Водил сюда девушек, случалось. На этом мосту, кхым… стихи им читал.

— Да вы ловелас, оказывается! — рассмеялась Ниночка. Николай Петрович погладил пальцем усы.

— Какое там… Ловелас, скажите тоже. В молодости видным парнем был, девушки замечали. Ну и ухаживать умел, как полагается. Цветы, стихи…

— А была у вас любовь, которая запомнилась на всю жизнь?

— Кхым… — задумался Николай Петрович, отгоняя некстати мелькнувший образ бывшей супруги. — В юности была одна девушка, тонкая, звонкая… На вас, Ниночка, очень похожая… — Он запнулся, нашаривая в кармане платок. — Из армии меня ждала…

Тополя вдруг перестали ронять листья, и краснотал у воды замер, не шевеля ни единой веткой. На солнце набежала крохотная тучка, ненадолго приглушив нестерпимо яркий блеск.

— И что же? Не дождалась? — спросила Ниночка шепотом.

— Отчего же… — Николай Петрович вытер вспотевший лоб. — Дождалась. Этот роман долго цвел. Уж потом разошлись, как в море корабли, по обоюдному согласию.

Глаза девушки затуманились печалью.

— Вы разлюбили друг друга?

— Д, кхым… молодые были, погулять еще желалось. Жизнь ловили за волосы хватали, все ждали чего-то…

— Но все-таки вы ее не забыли?

— Девушку-то? Ну да. Вот, вас увидел, и вспомнилось. Не забывается, стало быть, — левая рука Николая Петровича, описав полукруг, легла точно на середину Ниночкиной спины. Правая игриво дернула ремешок дамской сумочки. — А хотите, я вам покажу…

— Простите, Николай, мне пора, — проговорила девушка, отстранившись. — Видите, солнце уже садится.

— Что вы, Ниночка, время детское! — вскричал Николай Петрович взволнованно. Солнечный луч, дразнясь, дергал его за веко. — Побудьте еще!

— Нет, мне пора.

— Ну, позвольте хотя бы до дома вас проводить! — Воспользовавшись моментом, Николай Петрович галантно поддел локтем замшевую ручку.

— А давайте поедем на трамвае, — сказала Ниночка, когда они вышли на расчерченную солнцем улицу. — Я недалеко живу, но мне так нравится… Как будто плывешь по реке.

— Прелестно, прелестно, — отозвался Николай Петрович, надуваясь, точно дирижабль, чей полет едва не сорвался из-за изрядного балласта отдышки и варикоза. — В юности мы девушек на трамвае катали просто так. Вот это я понимаю, романтика!

Они плыли над блестящими крышами автомобилей, и солнце катилось рядом, заглядывая в широкие трамвайные окна. Вид круглых девичьих коленей вблизи своих ног вызывал у Николая Петровича небывалый душевный подъем. Подобнее чувство знакомо всем мужчинам. Весной оно вспыхивает чаще, но осенью его появление напоминает пожар. Не зря природа напоследок облачается в цвета пламени. В солнечный день они горят особенно ярко.

— Ниночка, вы не передумали? — спросил Николай Петрович, одной рукой (совсем как в молодости!) сняв девушку с подножки трамвая. — Это же преступление, в такой день дома сидеть.

Ветер швырнул ему в лицо каштановую прядь, и он почти поймал ее губами. Ниночка очаровательно зарделась.

— Николай, вы просто змей-искуситель.

— А вы — яблочко наливное… — просипел Николай Петрович, облизываясь. Девушка смотрела на него странным нежным лучистым взглядом.

— Даже не знаю… — неуверенно начала она. Николай Петрович лихо заломил шляпу на затылок и этим отмел все невысказанные возражения.

— Слушайте, барышня, я этот район, как свои пять пальцев… Я вам такие места покажу! — Сердце гулко бухнуло у него в груди, напомнив о повышенном давлении, и он поспешил уточнить: — Уж в одном месте вы точно никогда не были.

— Что вы, не может быть! Где же?

— Кха … А вот не скажу!

— Так не честно, — Ниночка сложила губки пухлым бантиком. — Хоть намекните!

Легким движением Николай Петрович переместил руку вдоль плавного изгиба девичьей талии. Менее опытный канатоходец позволил бы себе соскользнуть с этой тонкой грани, тем более что момент благоприятствовал. Но Николай Петрович держался. В его душе пробудилось нечто, давно забытое, а, может, существовавшее лишь в мечтах — неотчетливый образ счастья или чего-то, очень на него похожего. На миг ему почудилось, что он уже пережил подобное в прошлом или в одном из тех снов, что не отличишь от реальности. Все это — ясный блеск глаз, розовый отсвет на нежной щеке, луч солнца, запутавшийся в каштановых волосах, и теплая наливная полнота под ладонью — все это были листья, сорванные с самой середки древа жизни и брошенные ему в лицо, будто привет из далекой весны. Николай Петрович заморгал часто-часто, как человек, пытающийся ухватить за краешек скользкую мысль…

Не говоря ни слова, Ниночка протянула ему руку, и они нырнули в оранжевое пламя заката, бушевавшее между бетонными пиками многоэтажек. Там в гулкой глубине дворов, среди гаражей и детских площадок, заросших пустырей и трансформаторных будок они наткнулись на покосившуюся решетку заброшенного сквера. Солнечный свет лился сквозь нее на истоптанные газоны, и весь сквер кутался в сияние, будто престарелая кокетка в золотой палантин. Глубокие синие тени, точно морщины, прятались под ним. Николай Петрович прильнул к запыленным прутьям, пытаясь рассмотреть что-то в калейдоскопе оранжево-синих пятен, но картинка, несмотря на все его усилия, никак не желала складываться. Немного смущенный, он подергал решетку, но та, вопреки виду, держалась крепко.

— Кхым, вот незадача… Понимаете, Ниночка, здесь раньше кафе было, старейшее в районе… чуть ли не с дореволюционных времен. Такого мороженого вы бы нигде и никогда не попробовали… Для меня это особое место. Я здесь первый раз девушке в любви признался. Как сейчас помню — взял ей два шарика фисташкового, а сам на колено и стихами: «И день, и ночь сказать желаю, мой ангел, как я вас люблю»! Кто тогда в кафе сидел, даже зааплодировали, а буфетчица плакала…

Николай Петрович искоса поглядел на Ниночку. Она стояла, крепко прижав к груди стиснутые ладони, и вся светилась мягким закатным светом. По ее лицу скользили воспоминания, и широко раскрытые глаза подернулись мечтательной дымкой.

— Да, я помню, — чуть слышно прошептала она. — Кафе… и мороженое… и… то есть я помню это кафе, меня маленькую бабушка сюда водила.

Николай Петрович виновато развел руками.

— Хотел вас сводить, да, видно, не судьба.

Сияющая пелена вокруг сквера понемногу начала гаснуть.

— А знаете, что? — решительно произнесла Ниночка. — Пойдемте ко мне! Раз уж в кафе не сходили, я сама вас чаем напою. Дома все равно никого нет. Николай, пойдемте!

Меркнущее солнце выпустило свою последнюю стрелу, пронзившую глаза и сердце немолодого мужчины с точностью, не ведомой ни одному купидону. Ослепленный и растерянный, он смахнул невольную слезу, и его рука, потянувшись за платком, неожиданно легла прямо в раскрытую Ниночкину ладонь. Тонкие девичьи персты сомкнулись подобно зубьям капкана.

— Идемте, — повторила Нина, увлекая своего спутника вдоль ограды. — Только ради бога быстрее!

Неумолимость, с которой его затянуло в рыже-каштановую стремнину, лишь на секунду вызвала у Николая Петровича внутренний протест. Потом он ей покорился. Отголоски забытого счастья (или чего-то в этом роде) стали слышнее, хотя возможно, это вступил в силу закон компенсации, гласивший, что когда одно из чувств потеряно, другое непременно должно обостриться. А Николай Петрович был уже достаточно ослеплен, и ему поневоле приходилось полагаться на слух. Его сердце отбивало барабанную дробь в ребрах, ушах и затылке, ноги подкашивались, но крепкая Ниночкина хватка не позволила сойти с дистанции.

Гаражи и детские площадки, пустыри и трансформаторные будки промелькнули в один миг. Дверь подъезда захлопнулась, будто крышка мышеловки, и навстречу им из янтарного сумрака выплыла обшарпанная кариатида, с недовольным лицом подпиравшая потолок. Окинув Николая Петровича холодным взглядом, она презрительно прошуршала с высоты:

— Петух старый, общипанный.

Николай Петрович оглянулся — серая гипсовая крошка тонкой струйкой сыпалась на занесенные с улицы сухие листья. Ниночка дернула его за рукав.

— Вот и пришли! Ах, Николай, бедный мой, простите, я вас совсем уморила!

— Вы, барышня, просто ракета, — через силу выдавил Николай Петрович, вступая в темную прихожую.

— Простите, простите, но так надо. Из моих окон такой вид на закат — невозможно пропустить. Сейчас сами увидите. Проходите… Обувь снимать не нужно… Сюда, скорее.

Одним движением плеч она скинула пальто на пол и, не дав Николаю Петровичу опомниться, потянула его за собой.

В полукруглой арке окна за призрачным пологом гардины светилось бледно-желтым и розоватым выцветающее осеннее небо. Николай Петрович тяжело оперся о подоконник. В ушах у него звенело, перед глазами прыгали цветные пятна. В боку странно припекало. Он не сразу понял, что это Ниночка прижалась к нему всем своим разгоряченным телом. Они молча смотрели в окно: девушка чуть вздрагивала, Николай Петрович отдувался, украдкой разыскивая по карманам платок. Закат медленно угасал.

В оконном стекле отразились две смутные фигуры. Одна, широкая и краснолицая, вздыхая, топорщила седые усы, другая, прильнув к ней, перетекала, будто ртуть, усыхала, сжималась. Тонкие девичьи плечи поднялись острыми клиньями, шея напротив обвисла, сползая к выступающим ключицам, на бледных щеках загорелись крохотные малиновые пятна румянца. Темные глаза ласково глянули из-под морщинистых век, и тонкий, совсем немолодой голос произнес:

— Коленька, какая красота! Правда же? Такую больше нигде не увидишь.

Николай Петрович открыл рот. Вся поэзия, исподволь копившаяся в нем целый день, готова была вырваться наружу почти пушкинским воплем: «О, Нина! Боже! Ты ли? Ты ли? О, Нина, где твоя краса? Скажи, уже ли небеса так надо мною подшутили?». Он вскинул руки, отпрянул, запутался в занавеске и рухнул на что-то мягкое, с укоризненным скрипом вывернувшееся из-под него в сторону. Краем глаза Николай Петрович заметил ковыляющий прочь колченогий пуфик.

Женщина у окна обернулась.

— Коленька, что с тобой? Не надо так пугаться.

— Р-р-руки пр-рочь, ведьма! — прорычал Николай Петрович, брыкая ботинками воздух. — Карга стар-р-рая!

В глазах женщины блеснули слезы, но через секунду их взгляд сделался холодным и жестким.

— Ах, вот ты как закукарекал, — укоризненно прошептала она, вытягивая вперед костистые пальцы. Николай Петрович в ужасе раскашлялся и почувствовал, как его горло, а за ним и все тело, непостижимым образом съеживается, а темнота вокруг ширится и разбухает, точно на дрожжах.

— Кхым, кхым… Кох, кох!

— А ну, не клюйся! — строго произнесла Нина, подхватывая его под брюхо и сноровисто зажимая локтем петушиные крылья. — Не клюйся, сказано, а то клюв подрежу! И лапами-то не сучи, шпор у тебя все равно нет.

— Ко… ко-ко… — пролепетал Николай Петрович, вытаращив на мучительницу круглый черный глаз. Холодная рука потрепала его за обвисший гребень.

— Эх, Коля, Коленька… — вздохнула Нина с надрывом. — Каким ты был, таким остался. Перед молодой юбкой форсить всегда готов, а чуть что не так — бежишь, хвост поджав. Ну, что смотришь, горе мое? Да, не девочка уже. Так ведь и ты не мальчик… — Петух трепыхнулся, и она покрепче прижала его к груди. — Жить бы нам с тобой, Коленька, в добром и светлом чувстве… А ты меня даже не узнал. Вспомнил, а не узнал! Что же теперь с тобой делать? На суп пустить, что ли?

— Ко-ко! — отчаянно выкрикнул Николай Петрович.

— Вот тебе и ко-ко, — сказала Нина, распахнув окно. — Навару с тебя — одни слезы, и прожевать толком не получится. Обидел ты меня, Коленька, но я тебя все же прощаю. И отпускаю… в этот раз. Лети, мой сокол, на мягких крыльях, и на глаза мне больше не попадайся!

Один взмах рукой, и истошный петушиный вопль канул в глубине двора.

Осеннее солнце гораздо на шутки. Яркие его лучи бередят глаза и сердце, и странным кажется все вокруг, когда свет уходит за горизонт, и мир погружается в темноту, густую и вязкую, будто старые чернила. Но осень привычно набрасывает на голову серую шаль и бредет дальше по пути, размеченному желтыми кругами фонарей. Она мудра и знает, насколько все в этой жизни переменчиво.

Вот идет немолодой мужчина. Одежда на нем в беспорядке, шляпу он где-то потерял, и ветер ерошить его редкие седые волосы. Одной рукой он держится за сердце, а второй смахивает с себя воображаемые перья и растерянно бормочет: «Чертовщина какая… Ниночка, как же… Черт знает, что такое…».

А у окна стоит немолодая женщина. Она смотрит в темноту невидящим взором, и ее пальцы машинально разглаживают следы безжалостного времени на лбу, возле глаз, на щеках, на шее… Она погружена в свои невеселые мысли и не слышит, как хлопает входная дверь. И только сердитый юный голос выводит ее из задумчивости:

— Ба! Ты опять надевала мое пальто? Сколько можно! Как осень, так у тебя прямо синдром сороки!

— Дорогая моя, — отвечает женщина с достоинством, — вот проживи столько лет, сколько я, тоже не станешь раздумывать, если осенью у тебя будет шанс повернуть время вспять.

— Да, да, — перебивает юное создание. — Повернуть время вспять, найти истинную любовь, обрести вечную жизнь… Только почему осенью? Почему не весной, не летом? Не зимой, в конце концов?

Женщина вздыхает.

— Весной, дорогая, нечего еще поворачивать, а летом что об этом думать. А зимой… зимой уже так мало солнца…

— Ба, хватит, а? Я этих сказок в детстве наслушалась…

Женщина снова вздыхает, потом ее взгляд проясняется.

— А я рассказывала, как много лет назад встречалась с одним очень интересным человеком? Так меня любил, а я над ним только смеялась. Ох, глупая была…

Кстати, ты не слышала, какая завтра будет погода?