Иван Переверзин. Осенним днём. Стихи

Злая ссора

Как расцветает пышным цветом май,

И не слыхать в высоком небе грома!

Но в ссоре мы — ни здравствуй, ни прощай,

я в дом приду, а ты уйдёшь из дома.

Куда, зачем?! А может быть, за мной, —

и мне лишь надо следом за тобою

бежать, догнав, обнять тебя, друг мой,

сказать: люблю! навеки! всей душою!

Всё может быть, а может и не быть…

И потому с лицом немного нервным

зайду в кабак, чтоб грань определить —

меж болью и спокойствием душевным.

Звучи, оркестр! И гитарист, играй!..

Танцуй, цыганка, в платье красно-ярком!

И — наплевать, что я попал не в рай,

но всем меня, я вижу, очень жалко.

И вдруг как ветром распахнуло дверь,

и ты, войдя с горящим взором, с ходу

нашла меня, и Боже, верь, не верь,

но весь коньяк мне выплеснула в морду!

И — вышла, дверь захлопнув за собой,

а я — остался с мордой в алкоголе…

Что это было — ненависти боль

или любовь, не вынесшая — боли?!

* * *

Как под копирку здесь сентябрь списан с мая, —

в свинцовых тучах внрвь высокий небосвод…

И с раннего утра, сон дальше побуждая,

дождь льёт и льёт весь день, и ночью тоже льёт.

А я — мечтал сполна позагорать на солнце,

а я — мечтал в стихах боль чёрную унять…

На деле лишь смотрю с глухой тоской в оконце,

где за туманом даль упорно не видать.

Но — где ни пропадал я на земле суровой…

Оденусь потеплей, возьму надёжный зонт, —

да и пойду себе — искать живое слово,

которое в лесах вновь спрятал горизонт.

Найду — и буду рад! А не найду, так что же —

домой вернусь смурным, но, отдохнув, опять

продолжу поиск свой, — и помоги мне, Боже, —

чтоб, если умирать, так с песней умирать!..

И солнца я дождусь, — когда нагорный ветер

очистит до конца от туч свинцовых высь.

И сразу вспыхнет даль в горячем, ярком свете,

и слово враз придёт — и вера в эту жизнь!..

В Берлине

Я хочу побродить по Берлину —

светлым вечером, ясной зарёй, —

ощущая взгляд пристальный в спину

отгремевшей войны Мировой.

Сколько зим, сколько лет пролетело, —

но по редким рассказам отца

помню я, как полмира горело,

как лилась наша кровь без конца…

Восстановлен Рейхстаг, но под старой

штукатуркой есть подпись одна,

что отец начертал портсигаром —

в знак Победы на все времена.

Но всё плещет волной мирной Шпрее

в мрачно-серого цвета гранит…

Будто мне говорит:

поскорее позабудь — боль военных обид.

Позабыл… Ну, а если и вспомню, —

что об этом теперь говорить, —

жизнью новой, пускай и греховной,

я живу, чтоб в любви победить.

***

Как будто смерть, несётся ветер,

надеясь скалы сокрушить…

Я столько лет прожил на свете

не для того, чтоб враз не жить…

Но думать не хочу о грустном…

Я лучше вспомню о тебе —

такой неповторимо русской —

и по любви, и по судьбе.

Пусть писем мне опять не пишешь,

но я-то знаю, что лишь мной ты

сердцем сокровенно дышишь, —

и потому — жива — душой!

Но из-за горестной обиды,

что я тебе нанёс в сердцах, —

ты в грусти радости не видишь —

и вся душа твоя — в слезах.

Вольна ты поступать, как хочешь,

и дальше на земном пути…

Но я с надеждой светлой очень

прошу тебя: прости, прости!

Прости… и будь моей судьбою!

И точно мы тогда, поверь,

всех удивим своей любовью, —

и приоткроем в вечность дверь.

Осенним днём

Пусть пасмурно… Но потому,

как стало — сердцу моему

легко дышать в рассветном устье, —

дождь не польётся, и туман,

от солнечных лучей багрян,

растает раньше чьей-то грусти…

День предпоследний перед тем,

как в даль уеду насовсем, —

пусть будет вдохновенно-ясным, —

с синичным пением в бору,

с шуршаньем листьев на ветру,

с игрою белок жёлто-красных.

И — по лужайкам, по лугам —

пойду навстречу я лучам,

что солнце щедро льёт на землю, —

любуясь вечной красотой —

реки лесной, горы крутой,

струне ветров звенящей внемля.

Душой, распахнутой, как дверь,

я, словно молодой апрель,

любовью до краёв наполнюсь

к природе, чтобы жизнь моя,

как прежде, счастья не тая, —

сверкала в слове ярче молний…

Ожидание

Всего два дня прошло с тех пор,

как взорван был вагон в подземке…

И наставляла смерть в упор

на пассажиров свои зенки.

Но кто, ответьте, виноват,

что оказалась власть бессильна?

Так дайте, что ли, автомат,

чтоб защитить мне дочь и сына.

Но то не выход — тут же я

себе сказать пытаюсь здраво.

А в чём он, где он, жизнь моя?!

Хоть ты ответь душе по праву…

Но жизнь моя, — как из ковша

в рот набрала воды — ни слова

сказать не может, — и душа —

молчит — угрюмо и сурово…

И длится миг, как целый век, —

томительно и страшно длится!

И знать — не знает человек,

когда опять беда случится…

* * *

Речь — чужая, край — чужой,

но берёзы здесь такие

белоствольные,

с листвой

шелковистой,

как в России!

Каждый день

встречаю их,

в парке поутру гуляя…

И — звенит строкой мой стих,

Как литовки

сталь литая!

Моё мгновение

Что рыдаешь, что стонешь, душа,

словно иволга в роще осенней?

Неужели — и вправду прошла

золотая пора — воскрешенья?

В это трудно поверить, поверь,

но — придётся, придётся, однако!

Ведь душа приближенье потерь

чует сразу, как будто собака…

Иван-чай в рост идёт на меже,

дрозд поёт, утро жизни встречая.

Всё — по-прежнему, только в душе

грусть-разлука, моя дорогая.

Ну и пусть! — я сказал бы вчера,

но сегодня с надеждой кричащей,

как душевная боль ни остра,

я уверен — не буду пропащим…

Мои строки — не злое нытьё…

Утверждаю я сердцем поэта:

хоть мгновенье одно, но — моё! —

даже в самой любви без ответа…

Очередь — 1990 год

В магазине — очередь за хлебом

длинная, не очередь — а срам.

И с высоким, неуёмным гневом

власть ругает старый ветеран.

Слушаю… на сердце боль и мука:

Господи! а кто же эту власть

выбирал, тянул согласно руки,

твердо веря, что она — за нас…

Но в ответ не говорю не слова,

чтоб напрасно душу не травить,

ведь она — и без того — готова

разорваться… и меня — убить…

Я — куплю заветную буханку,

не пойду ругаться в сельсовет.

А отправлюсь в поле спозаранку

сеять хлеб, — там очереди — нет!…

Загрузка...