Осенняя антиутопия

О многом сожалею. Но о том, что не уехала - никогда. Моя земля, моя Родина, моя сладкая отрава. Она искалечит или убьет меня, но не потопит в суете, в бессмысленной грызне стальных крыс за зеленые хрустящие бумажки. Отсюда все еще можно докричаться до Бога. Сказано давно: "Все государства граничат друг с другом, а Россия - с небом и адом". Самое странное, страшное, самое прекрасное место во Вселенной. Мое место. Навсегда...

Хорохорюсь вот - а в душе снова поднимают голову страх и тоска... Дикое, противное уму и слуху "корпорация Россия" в Дарьиных устах. Таким тоном произносят только расхожие, ставшие привычными выражения... Ее же, не без злорадства, упоминание о заокеанских шарашках. Может, правда, по любому уже некуда бежать? А мой несостоявшийся начальник - замечательный дядька, на самом деле: иначе отказ обошелся бы безо всяких цитат - тоже барахтается сейчас в своем черном водовороте? Ну как, Ольга? Легче тебе, если одинаково хреново всем? Пусть никто не отсидится в спокойном, безопасном местечке, раз тебе худо? Или, наоборот, греет сознание, что в иных краях, возможно, еще не приходится делать каждодневный выбор: кем быть, мертвым львом или живой сукой?

Нет, и врагу не пожелаю нашей участи. Пусть хоть где-то, кому-то будет хорошо... Сделать для этого ничего не могу. Значит стану просто молиться. Драгоценный, ничем с моей стороны не заслуженный дар. Но им его не отнять - если только не отдам, не предам сама...

Я все-таки вернулась в барак - нет, скорее эти кирпичные строения были раньше солдатскими казармами. На этаже - пусто. Кольнула тревога за рыжую девчонку, но искать ее не пошла: где искать - непонятно. Покемарила часа полтора. Боялась, что просплю и не успею проводить Дарью, поэтому спала неглубоко, тревожно, и конечно проснулась с головной болью.

Умылась холодной водой, немного привела себя в порядок. С камнем на сердце и чугунной после сна головой отправилась на тот берег, где, как мне объяснили (и как я сама смутно помню) находится больничка. Можно доехать туда минут за двадцать на автобусе: кружным путем через большой, высокий и красивый бетонный мост. Но я решила идти пешком, по понтону. Времени это занимает примерно столько же, но ходьба всегда действует на меня успокаивающе, а сейчас самое время собраться с духом и мыслями.

Когда я миновала пятнадцать одинаковых корпусов-казарм, столовую, лодочные сараи местных жителей, и под моими подошвами зазвенел гулкий дощатый настил, мне это почти удалось. Но право слово: провожать на муку дорогого человека гораздо страшнее, чем собираться на "процедуру" самой. Все поджилки трясутся.

Река здесь шириной метров триста, чуть выше по течению - большой, поросший лесом и кустарником остров. Под напором течения понтонный мост выгибается дугой. Туго натянутые тросы - как струны. Скоро, скоро его снимут на зиму, чтобы по весне не сорвало ледоходом. Потом воду скует мороз, и можно будет ходить на ту сторону по льду. Весной же... Эх, доживем ли мы до весны?

А река течет: широкая, спокойная, сильная; несет в своих темных быстротечных водах опавшие листья. Река без имени. Те, кто отнял у нас память, отняли имя у реки, как и у многих других вещей вокруг. Но небо надо мной, золотисто-опаловое закатное небо, и зеркальная, чуть рябящая на быстрине вода, и древние дубы, что застыли на острове княжеской дружиной в золоченых латах, - все дышит таким покоем, все так светло и умиротворенно...

Нет, не могла бы я отзываться душой на вечную красоту и покой Божьего творения, отходящего ко сну после летних трудов, не живи этот покой и в моих собственных потаенных глубинах. Где-то там, где проходит самый последний рубеж обороны. От него - или ни шагу назад, или гибель: полная, окончательная, бесповоротная - вечная гибель, которой только и можно, и нужно бояться. Я раньше не верила, а теперь твердо знаю: у души тоже есть свой инстинкт самосохранения. Если душа жива и не спит, он сильнее всех животных инстинктов вместе взятых. Спасибо, Никита! "Спасибо тебе за науку, что есть у бессилья пределы, а я-то считала, что есть лишь у силы предел".

Да, в конце концов, жизнь наша не в убитой памяти о прошлом, не в порушенных мечтах и надеждах на будущее. Это - слишком легко отнять. Я для себя решила: Бог - моя единственная крепость, надежда и упование. За веру буду стоять до конца. Как Никита - если только хватит сил. Но на каком рубеже держит свою оборону Дарья? Этого я так и не знаю. В самом начале, едва оклемавшись после горячки, она увидела, как я читаю на ночь молитвы. Спросила удивленно:

- Все еще молишься, не бросила?

- Да, только этим и держусь.

- Ню-ню.

Столько скепсиса было в этом "ню-ню", что я не рискнула развивать тему. Относился ли скепсис в вере в Бога вообще, или ко мне лично, к моему "держусь", так и осталось загадкой. Общаться с Дарьей: какой она стала теперь - гулять по минному полю без миноискателя. Уже сколько раз на совершенно невинные (с моей точки зрения) вопросы реагировала вспышками бешеной ярости. Или же - сутками мертвого молчания. С некоторых пор вообще не пристаю к ней с разговорами на личные темы. Просто заботимся друг о друге, помогаем, оберегаем в меру сил. Может, еще настанет время для задушевной беседы...

От моста подъем наверх - узкая металлическая лесенка. Вот и пришла. Никем не охраняемая калитка в бетонном заборе, стандартные больничные корпуса. У подъезда крайнего - знакомый микроавтобус. Смотрю на часы. Как рано их сегодня привезли! Неужели опоздала? Вконец запыхавшись, влетаю в длинный коридор на первом этаже. Слава Богу! Дарья еще не зашла в кабинет, но ее очередь - следующая.

В этих стенах физически неприятно находиться: что-то злое, темное висит в воздухе, давит. Особенно - после вольного речного простора, после ясного неба над головой.

В лице Дарьи - ни кровинки, глаза из одних зрачков - снова:

- Я думала, ты уже не придешь.

- Думала она...

Вертятся в голове тысячи слов, но на поверхность норовит вынырнуть только идиотское: "Не волнуйся, все будет хорошо". Молчим. Время уходит.

Время вышло. Над дверью кабинета загорелась зеленая лампа. Без слов пожимаем друг другу руки. Потом Дарьины горячие пальцы, разом ослабев, выскальзывают из моих. Она идет к двери, оборачивается на пороге. Собрав в кулак все свое мужество - почему-то здесь это очень трудно - осеняю Дарью широким крестом. Ее, а заодно и выглянувшую из кабинета санитарку. Дверь захлопывается за Дарьиной спиной.

Без сил падаю на стул. Меня всю колотит, в глазах плывет обморочный туман. Опять это со мной происходит: как глупая индукционная катушка ловлю отголосок Дарьиного самочувствия и эмоций. Ну, значит, сейчас будет совсем худо.

Только не ждите, что я испугаюсь и сбегу. Сосредотачиваюсь, вздыхаю поглубже и начинаю читать про себя молитву: "Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших". Молитва успокаивает, прогоняет тень чужой боли и страха. Все. Буду сидеть здесь и молиться: за Дарью, за себя, за других, кого нелегкая тоже занесла сегодня на "процедуру".

Вот они: неопределенного возраста женщина с сыном лет двенадцати. Оба без ошейников. У нее - серое, мятое, погасшее лицо с едва различимыми следами былой красоты. Расплывшаяся фигура укутана в мешковатое трикотажное платье и такую же кофту. Парнишка, тоненький как тростинка, с нежным ангельским лицом и крупными темно-русыми кудрями, одет аккуратно и стильно. Мне этот вариант подростковой моды не знаком - опять провалы в памяти. Не под панка, не под хиппи - какой-то хай тек. Черные джинсы в обтяжку, черная кожаная курточка без единой блестки металла, короткий свитерок: узор на нем искусно имитирует рисунок печатной платы. Кудрявые волосы перехвачены узкой черной лентой, на лбу и на висках - радужные диски, похожие на миниатюрные CD.

Судя по разговору матери с сыном, на "процедуру" идти мальчишке, причем в первый раз:

- Ты постоянно ходишь по виртуальным мирам. Вот и здесь то же самое. Только тебя еще немного полечат.

Почему-то я уверена: мать знает о "процедурах" не понаслышке. И сына своего любит, буквально трясется над ним. Как же ей вывернули душу, чтобы провожала родную кровиночку в ад с ледяным спокойствием? Уговаривала запросто, будто речь идет о визите к дантисту?

Сын отвечает длинной сленговой фразой. Тарабарщина кажется мучительно знакомой: еще чуть-чуть, и вспомню. Но увы: едва удается уловить пару-тройку знакомых слов. Виртленд, хакер... Мать говорит что-то на том же сленге. Парнишка глядит на нее угрюмо, исподлобья, но ясно, что послушается и пойдет, куда она скажет. Озирается по сторонам, замечает меня на скамейке у стены. Рассматривает с явным интересом, морщит лоб, будто тоже что-то припоминая.

Ловлю его взгляд: пытливый, дерзкий, и в то же время доброжелательно-доверчивый. Так смотрят на мир, уже понимая, что это не слишком уютное место, но еще не изведав горечи настоящих потерь. Не изведав? Кто знает... В спрессованном времени виртлэнда биологический возраст значит гораздо меньше, чем в реале. Это здесь он послушное, образцово-показательное дитя. А там юные вундеркинды сплошь и рядом ворочают серьезными делами, за которые опричники, если ловят, без разговоров отправляют на промывку мозгов. Малолетним хакерам, про которых рассказывал Волька, было по тринадцать - четырнадцать...

Виртленд - один из последних островков свободы. С одной стороны, там очень легко следить за всеми, с другой - аналитики-люди и поисковые роботы ОСПГК тонут в бешеных объемах информации, где очень трудно вычленить актуальную и достоверную. Вирт-сообщество ревностно следит за тем, чтобы потоки "спама" не ослабевали. Дикий, постоянно меняющийся сетевой сленг - того же поля ягода. Пока не было давления извне, сетевики общались на нормальном русском, вкрапливая в него отдельные специфические словечки. Это-то я помню...

Все или почти все последние, стертые из памяти годы я, кажется, тоже имела какое-то отношение к сети. Да, мы с этим вот пацаном запросто могли общаться... В любом случае мне хочется выть и биться головой об стенку: с трудом обретенное спокойствие опять лопнуло как мыльный пузырь. Дверь кабинета раскрывается, выпуская дюжую санитарку:

- Пойдем, мальчик! В первый раз? - резиновая улыбка, пустые глаза, голос почти без интонаций. Но равнодушный профессиональный тон, кажется, в таких ситуациях внушает пациенту больше доверия, чем фальшивое участие.

Пацан нерешительно поднялся навстречу, протянул санитарке руку. Она тут же сцапала его за запястье. Мышеловка захлопнулась. Сил терпеть у меня больше нет: сердце бешено колотится о ребра, глаза застилают злые слезы.

- Гады, сволочи, ну что же вы делаете!? Мы, взрослые, ладно. Детей зачем калечите?

Все теперь все смотрят на меня: санитарка - равнодушно, женщина - недоуменно и осуждающе, парнишка... Испуганно? Нет, не понимаю выражения его глаз. Хочет что-то сказать, робко пытается освободить взятую в плен руку. Зря стараешься, милый. Все-таки ты, наверное, слишком мал для сознательного сопротивления. Не понимал, с каким огнем игрался в сети, не понимаешь, куда влип сейчас. Значит - верь маме: тебя переделают легко и быстро. В отличие от глупой тети, которая сейчас, кажется, будет очень некрасиво корчиться на полу. Оператор больнички строго карает нарушителей спокойствия...

Как же больно, блин!.. Постараюсь все-таки устоять на ногах. На это меня, кажется, хватит. Ярость и отчаяние так сильны, что я бы запросто кинулась на какую-нибудь амбразуру. Или с гранатами под танк. Боевое бешенство позволяет игнорировать боль от ошейника - но что толку? Ни амбразуры, ни танка. До настоящих виновников происходящего вовек не добраться, а санитарка - что с нее взять, она такая же жертва. Ворваться в кабинет, разнести все вдребезги...

Тот же самый коридор, но почему-то лежу на полу. Тело пустое и легкое, как воздушный шарик. Ничего я, конечно, не разнесла, здесь же и свалилась. От сознания собственного бессилия - страшная горечь в душе. Но под ней, где-то очень глубоко - покой, свет и теплые слова знакомой молитвы. Все плохо - хуже некуда. Я не могу изменить этот мир, и не могу принять его. Надежды нет... Нет?

Москва, 1994-2004