Осень

4

Вчера она задержалась дольше обычного. Был литературный кружок, они обсуждали одно удивительное произведение. Обсуждали? Нет — спорили, восхищались, делились мыслями.

Два вечера она читала им «Белый пароход» Чингиза Айтматова. Читала Ольга Денисовна хорошо. Знала это свое уменье и любила читать ребятам вслух. После начинался разговор, иногда долгий, трудный, равнодушных не было — то и дорого Ольге Денисовне, что эти чтения и разговоры захватывали и будоражили всех.

Ульяна Оленина говорила медленно, с усилием, будто думала вслух. Отчаяние в ней вызнал «Белый пароход»!

— Если прочитаешь книгу и чувствуешь тоску?

— Смотрите! — ринулся в спор Женя Петухов. — Ей надо, чтобы в книгах писалось только о радостях и голубых небесах.

Худощавый блондин с ярко-синими глазами и круто изогнутым чубиком на лбу произнес свысока:

— А о чем же у нас пишутся книги? Соц-оп-ти-мизм.

— Гарик Пряничкин в своем репертуаре, — небрежно кинула Ульяна. И Женьке всерьез: — Но если после книги не хочется жить?

— А я после «Белого парохода» еще сильнее возненавидел гадов и кулачье! — рявкнул Женя Петухов, аккуратненький, ухоженный мальчик, у которого в его пятнадцать лет ломался голос, то срываясь на девчоночий дискант, то гудя, как из бочки.

— Где ты взял кулачье в наше время?

— Она не видит! — сорвался Женя на дискант. — А мещане? Хапуги?

— Наша Ульяна Оленина не знает хапуг. Хапуги — проклятое прошлое. Наша Ульяна Оленина вступила в полный коммунизм, жизнерадостно шагает каштановой аллеей и нюхает розы, — также свысока выговорил Гарик Пряничкин.

— Бросьте! Я читаю «Белый пароход» и мучаюсь… он меня мучает.

— В том и суть. Значит, не хочешь и не будешь мириться со злом. В этом и суть, — сказала Ольга Денисовна.

Она любила их споры и не жалела времени на такие вечера и беседы, вот уж не жалела ничуть! Ее восьмиклассников хлебом не корми — дай только пофилософствовать. Нередко Ольга Денисовна узнавала и слышала от них неглупые речи, но спокойно выслушивала иной раз и «завиральные» идеи, от которых Марья Петровна приходила в ужас.

— Кошмар! Чего только они вам не мелют! Предсказывают кончину Земли. Из-за того, что наша советская наука планирует повернуть течение сибирских рек, будто бы вращение земного шара изменится и… А все заграница, буржуазная информация, а вы, Ольга Денисовна, вместо того чтобы пресечь, позволяете рассуждать обо всем. На что уж Гарик Пряничкин нигилист, на моих уроках не пикнет. А у вас…

Ольга Денисовна вела старшие классы, в этих же классах Марья Петровна преподавала историю.

Ольга Денисовна ребятам нравилась, историчка — нет. Слишком обыкновенны и нравоучительны были ее уроки и никогда не дальше учебника. Потому, являясь в кабинет истории, ребята со скукой в глазах, лениво рассаживались по местам, вмиг улетучиваясь, едва заслышится звонок к концу урока.

Марью Петровну терзала зависть к учителям, которых ребята окружали в перемены, забрасывая вопросами, ходили по пятам, как за Ольгой Денисовной. Что они в ней нашли? Разве что вольности всякие им спускает? Либерализм.

Но в глубине души Марья Петровна знала: не в том причина успеха Ольги Денисовны. Не «либерализм», а влюбленность в литературу и какая-то свобода, естественность пленяли в ней учеников и неучеников. Марья Петровна потихоньку старалась перенять у словесницы манеру держаться, кое-чему подучиться, но дар есть дар, а коли нет дара, так нет. Марья Петровна не считала себя бездарной, однако чужие таланты уязвляли ее. Она чувствовала удовлетворение, выискав какой-нибудь недостаток в Ольге Денисовне. Выискивание недостатков стало потребностью, вошло в привычку. С темной ревностью она следила за каждым шагом Ольги Денисовны.

— Разумеется, Ольга Денисовна отличнейший педагог, но…

— Что — но?

— Слишком уж мнения о себе высокого.

В учительском коллективе Ольгу Денисовну уважали, критические суждения о ней отвергались, да Марья Петровна и не решалась их громко высказывать. А директор был новым человеком в школе, и, как заметила Марья Петровна, независимость преподавательницы литературы не очень пришлась ему но душе. Он предпочитал другие характеры, более покладистые и послушные.

Иногда Марье Петровне удавалось побеседовать с директором наедине, и тогда как-то нечаянно получалось, что заходила речь об Ольге Денисовне.

— Удивляюсь гордыне ее, Виктор Иванович! Никогда не зайдет к вам посоветоваться.

— У Ольги Денисовны своего опыта хватает, — сухо отрезал Виктор Иванович.

— Так-то так…

Ее мелкие уколы не всегда попадали в цель, и тогда Марья Петровна на всякий случай старалась загладить вину перед Ольгой Денисовной, сказать что-нибудь ей приятное, но та сдержанно отмалчивалась. Отношения между ними: не мир — не война.

Вчера после кружка Ольга Денисовна не зашла в учительскую за тетрадями, решив заняться проверкой сочинений сегодня, благо уроков в этот день у нее нет. Сняла пальто, пригладила перед зеркалом волосы, все еще пышные и густые, но от седины потускневшие, и направилась к своему столику проверять сочинения восьмиклассников на тему «Как я отношусь к Чацкому». «Кстати, напрасно я вчера не сказала Виктору Ивановичу, что Ульяна хоть и своим умом дошла до критики Чацкого, а ведь у нее единомышленник есть, не такой категоричный, однако с Чацким спорит. Кто бы вы думали! Иван Александрович Гончаров! И Пушкин Чацкого не очень-то жалует».

Но что такое? Где тетради? Тетрадей на столике нет. Она окинула взглядом чужие столики. На некоторых лежали учебники, книги, тетради, но не ее. Вдруг ее бросило в жар. Она испугалась. «Что со мной происходит?» Она схватилась за цепочку для очков на груди, проверить, здесь ли? Здесь. Что с ней происходит, потеряла тетради? «Неужели вправду потеряла? Постойте, вчера был кружок. Так. После кружка… неужели я так увлеклась, что взяла тетрадки домой и забыла, что взяла? Постойте, после кружка я вышла из школы вместе с ребятами… Нет, я не заходила в учительскую».

— Товарищи, что у меня случилось, пропали тетради, — жалобно сказала Ольга Денисовна, когда учителя сошлись на перемену.

— Как — пропали? Кому они нужны, ваши тетради?

— Поищите хорошенько, может, в кабинете оставили.

— А ребята не могли созорничать?

— Что вы! Над кем другим, но не над Ольгой Денисовной!

Такие реплики посыпались со всех сторон. Директор, который в перемены имел обыкновение заглянуть к учителям, не вмешивался в обсуждение, но Ольга Денисовна чувствовала на себе его осуждающий и выпытывающий взгляд, и у нее падало сердце, странно падало сердце. Как в яму.

Перед самым звонком, как обычно куда-то спешащая, по горло занятая, вбежала Маргарита Константиновна.

— У Ольги Денисовны пропали тетради, — сразу обрушили на нее.

Она стала с разбегу, словно перед ней внезапно опустили шлагбаум.

— Кажется, телефон? — прислушался директор.

Никто не слышал телефона, а он услышал и с озабоченным видом удалился.

Маргарита Константиновна тихими шагами, будто не решаясь, подошла к учебному шкафу, отворила дверцу.

— Тетради? Вот.

Она взяла из шкафа и держала стопу тетрадей, на лице ее было смятение. Вчера здесь, у шкафа, она застала директора и поразилась его жалкой растерянности.

— Загадка, — непонятно протянула Маргарита Константиновна. Драматургия.

— Что вы там о драматургии! — воскликнула Ольга Денисовна. — Товарищи, подумайте, зачем я их туда упрятала? Когда? Убейте, не помню, — удивленно восклицала она.

Математичка медлила отдавать ей тетрадки, тихо подошла. Кажется, хотела что-то сказать. Колебалась. Сказать? Нет?

Если бы она видела точно. Она не видела точно. А если ей только представилось, чего и близко не было? Она смутилась, покраснела. И не сказала.

Но Ольга Денисовна была так довольна, что тетради нашлись, что даже не заметила какие-то там оттенки в выражении лица Маргариты Константиновны. Ольга Денисовна проверяла сочинения, пока не отзвенели звонки, кончились занятия, школа умолкла. У нее медленно двигалось дело, отвлекали невеселые мысли. «Что же в самом деле, неужто так вот и подступает старость со своими сигналами? Динь-бом-трах! Приближаемся к конечной остановке. Сходить».

Она не услышала, как рядом очутился директор. У него не было постоянной походки. Он топал тяжело, и тогда его солидная фигура казалась приземистой. Или вдруг, как сейчас, подходил неслышно и вкрадчиво.

— Не очень расстраивайтесь, Ольга Денисовна, — сказал директор. Закон природы, ничего не попишешь.

И у Ольги Денисовны снова упало сердце, как в яму.

С тех пор в ее душе поселилось беспокойство. Кошмары преследовали ее во сне. Она просыпалась разбитой. И все чего-то ждала нехорошего. Будто туча нависла и грозит. И грозит.

Директор не разговаривал с ней на людях. Ольге Денисовне стало казаться, он ее избегает. Издали она ловила на себе его выпытывающие и жалеющие взгляды. Эти непростые взгляды, какие-то намеки и охи Марьи Петровны, дурные предчувствия, сжимавшие сердце, особенно в бессонные ночи, — все это делало жизнь Ольги Денисовны тревожной и трудной.

Она замечала, историчка стала чаще бывать в кабинете директора. Ольга Денисовна не могла знать, какие разговоры велись у них за запертой дверью.

Но болезненная мнительность, угнетавшая ее последнее время, не давала покоя: что-то часто тянет историчку к директору. «Ну, часто! — спросила она со своими жалкими подозрениями. — И пускай. Мне-то что?»

Однако странно, почему историчка то и дело заботливо осведомлялась:

— Как здоровье, Ольга Денисовна? Склероз лечите? Виктор Иванович переживает.

— Переживает? А может, и вас мое здоровье волнует?

Ольга Денисовна всем существом, почти физически ощущала фальшивость забот Марьи Петровны.

Она не могла удержать насмешки. Напрасно. Полненькое, немного уже тяжелеющее, но моложавое лицо исторички вспыхивало, казалось, тронь спичкой — зажжется.

— Озлобленная наша Ольга Денисовна, — делилась историчка с директором.

— Ну? — хмуро спрашивал он.

— Жизнь на исходе. Эгоизм старческий изо всех сил за жизнь цепляется, а она на исходе… Отсюда и злобится.

— Не петляйте, Марья Петровна. Выкладывайте.

— Ах, язык не поворачивается. А с прежним руководством как дружила! Ах, Виктор Иванович, зачем я вас только расстроила? Что мне со своей откровенностью делать?

— Пустяки! — обрывал директор, не поняв до конца, но учуяв нелестное для себя в намеках болтливой Марьи Петровны.

Заноза в сердце осталась. Чем дальше — больней. С каждым днем нелюбовь его к Ольге Денисовне росла.

А ну ее к черту! В самом деле пора ей на печку. Он обдуманно вел свою линию, время от времени уверяемый инспектором Надеждой Романовной, что руководство в курсе. То есть не в курсе подробностей, но важен результат. «Вам понятно, Виктор Иванович?»

Однажды он встретил Ольгу Денисовну в коридоре. Никого не было рядом, он строго спросил:

— Вы исполнили мое поручение?

— Какое поручение? — ужаснулась она.

— Как — какое? — строже нахмурился директор. — Нет, это становится… это… — он не договорил.

Ольга Денисовна давно не ловила на себе его жалеющий взгляд. Должно быть, ему все ясно. Безнадежно. Ольга Денисовна жила с чувством близкой беды. Скоро грянет. Что грянет?

С кем посоветоваться? Товарищи среди учителей есть, и немало. Порядочные, честные, преданные, как она, школе люди, но ее только школа с учителями и объединяла. Она не была компанейским, как говорится, человеком. В гости не ходила, к себе гостей не звала. Разговаривать любила о работе, учениках, литературе и тут становилась красноречива и интересна, а к «светским» разговорам ни вкуса, ни способности. И прочее, бытовое — в каком магазине получено импортное, почем на рынке говядина, кто женится, кто развелся и так далее, — все эти простые житейские вопросы не были ей близки.

Потому некоторые говорили об Ольге Денисовне: не от мира сего, или: в работе передовая, а жить не умеет.

И Ольга Денисовна не знала, с кем посоветоваться. Да и что рассказать? На людях директор ничем ее не попрекнул, был как со всеми. Товарищи еще посмеются: «Ничего нет, Ольга Денисовна, одно воображение ваше».

Между тем она чувствовала его нарастающую враждебность к себе. И не обманывалась.

— Ольга Денисовна! — догнал однажды директор, когда она шла в кабинет литературы и русского языка, где со стен на учительницу и учеников глядели мудрые очи Пушкина, Белинского, Толстого, Достоевского, Чехова… На окнах цветы. В светлых шкафах, изготовленных для школы номер один шефом производственным комбинатом, — книги, пособия, пластинки, диапозитивы, киноаппарат. Телевизор новейшей марки возле доски. Не случайно школа носит первый номер. Оборудована — дай бог столичной.

— Ольга Денисовна! — догнал возле кабинета директор. — Я хотел, гм… да. Хотел вас просить помочь в одном деле. Хотя, гм… пожалуй… — он оборвал себя.

И стоял. И глядел. И она глядела на него, будто ждала приговора.

— Нет, кого-нибудь другою попрошу…

Сказал и оставил ее, как всегда последнее время, прибитой.

Никогда раньше у Ольги Денисовны не дрожали руки. Сейчас раскрывает журнал, а руки дрожат. И голос осел. Она видела, ребята не узнают ее голоса и в удивлении глядят на нее. И даже, казалось, реже обращаются с вопросами, как будто теряют к ней интерес.

И вдруг — и это было не воображаемое, а действительное, на самом деле, — вдруг она забыла название статьи Добролюбова, с которой хотела сегодня познакомить ребят. Забыла. Начисто. Забыла имя Добролюбова.

Это продолжалось несколько секунд, наверное, не дольше минуты, когда горло заперла спазма, не дохнуть. Огромным усилием воли Ольга Денисовна взяла себя в руки, вспомнила название статьи и сносно провела урок.

А затем и — это уже, конечно, истерика в результате бессонных ночей пришла в кабинет директора. Он как будто ее поджидал.

— Садитесь, Ольга Денисовна! Я давно хотел поговорить с вами, давно замечаю. Что поделаешь, Ольга Денисовна!

Все-таки, должно быть, он человечный, как сочувствует, как приветливо встретил!

Он разжалобил ее своими участливыми словами и тоном. Она всегда была чувствительна, разжалобить ее не стоило ничего: поговори только ласково.

— Не знаю, что и делать… — снова осипнув от подступивших слез, начала она.

— Да, я вижу, все видят, — подхватил Виктор Иванович. — Возрастная болезнь, Ольга Денисовна, никого не минует. Тяжело, понимаю, весьма тяжело. Но школа… общество… требуют…

Он что-то лепетал, бормотал, бегал глазами, а она все не догадывалась, куда он гнет. Все еще слышала в его лепетании участие и ожидала совета.

— Посоветуйте, Виктор Иванович. Может быть, к врачу обратиться? И сплю я плохо… Что делать?

— Ольга Денисовна, какой в вашем положении вы можете совет ожидать? Наше государство гуманно. Ведь не будете вы спорить, что закон о пенсии есть прекрасное свидетельство гуманности нашего советского общества, нашей заботы о старости?

Так в темноватом, неуютном кабинете директора впервые было произнесено слово п е н с и я.