Осень на Шантарских островах

Борис Казанов

Осень на Шантарских островах

СЧАСТЛИВЧИК

(Рассказ матроса)

1

-- Винтовка лежала вот так, -- рассказывал Счастливчик. -- А шептало мы у нее подтираем, чтоб курок был легкий при стрельбе... Видно, она зацепилась курком за тросы, когда научник* потянул ее... Пуля вошла вот сюда, он даже не шевельнулся. Жара в тот день стояла страшная, мы тело льдом обложили. Сапоги на нем были казенные, боцман их снял, потому что боцман за каждый сапог отвечает, а научнику они теперь были, сам понимаешь, ни к чему. И тут я посмотрел на него: лежит он -- может, первый ученый в мире! -- лежит без сапог, и море от этого не перевернулось... Тоска меня взяла: сиганул я с бота прямо в воду и поплыл к берегу, а берега от пены не видать -- такой был накат... -- Счастливчик, не выпуская винтовки, достал спичечный коробок и прикурил. -- Башку проломил, а выбрался, -- продолжал он. -- Наглотался у берега воды с песком, всю дорогу рвало, пока дополз к поселку... Сперва прыгал, чтоб разбиться, а потом полз, чтоб выжить, -- такой я человек! -- Он засмеялся и посмотрел на меня.

* Ученый (разг.)

-- Чего ты скалишься? -- не выдержал я. -- Человек убился, а ты скалишься...

-- Когда ты убьешься, мне еще веселей будет, -- ответил Счастливчик.

Я инстинктивно сунул руку в карман ватных штанов и потрогал свой талисманчик. Это был маленький слоненок, выточенный из моржового клыка. Мне дал его один чукча в Эгвэкыноте в обмен на банку китайской тушенки. Талисманчик был при мне, и, значит, я не мог утонуть, и я сразу успокоился и снова был готов слушать болтовню Счастливчика.

-- Вот такой был человек! -- говорил он. -- Не за деньги работал. Только погиб глупо, не повезло ему...

-- Зато тебе везет, Счастливчик, -- сказал Бульбутенко, старшина бота. -- Уж так везет, что дальше некуда... -- Бульбутенко стоял на корме и, зажав румпальник между колен, смотрел на часы.

-- Никто нашей смерти не заберет: ни моей, ни твоей, ни его, -- вяло ответил Счастливчик. Он сразу раскис от слов Бульбутенко, и было видно, что он хотел поскорей закончить этот разговор. -- Вот пошли, а может, и не вернемся назад...

Бульбутенко смотрел на часы, а Счастливчик -- себе под ноги, а я глянул на море, но не увидел там ни черта: один только лед плавал, точно куски застывшего жира в борще... А на горизонте был город -- будто из светящихся кристаллов, я такой красивый город сроду не видел, но я в него не поверил, потому что знал: это и не город вовсе, а рефракция, преломление солнечных лучей, то есть обман зрения и так дальше. Но, подумав о городе, я вспомнил Владивосток и свой домик в Косом переулке, огородик, ребятишек и Шурку, жинку мою. Как она огород мотыгой долбает, запарилась -- аж платье к спине прилипло, и какая она сейчас загорелая, потная, веселая от работы. А на меже, среди зеленых кустов окученного картофеля, я видел розовые мордашки ребятишек, а на веревке под грушами просыхает выстиранное белье, распространяя приятный холодок... Эта картинка до того понравилась мне, что я чуть не прослезился и с трудом пересилил себя: ребятишки все-таки были не мои, а от Витьки, ее бывшего мужа, и хоть я не терял дома время даром, своих детей у меня не было -- так было обидно, что она не хочет рожать от меня... Я эту Шурку и Витькиных ребятишек очень крепко любил, я им трехпроцентных облигаций на четыреста рублей дал и получку на них перевел, только самую малость себе оставил...

-- Бросай якорь, -- приказал мне Бульбутенко. -- Пора на капитанский час* выходить...

* Время радиосвязи между дрейфующей шхуной и ботами, находящимися на промысле.

Мы пристали к одинокой маленькой льдинке, и старшина бота выключил двигатель. Раньше я боялся таких маленьких льдинок, они казались мне ненадежными. Но потом я понял, что величина льдины не имеет значения, главное -- чтоб у нее не было подсова. Подсов -- подводная часть льдины. Летом она отрывается и висит самостоятельно, подпирает верхнюю льдину, но может от пустякового толчка вылететь наверх, словно снаряд из пушки... Если нарвешься на нее, то будет конец и тебе, и боту. А такая вот маленькая -она целого мамонта выдержит...

Бульбутенко расположился на капоте. Он достал рацию, собрал антенну, подсоединил в наушники, потом подключил питание и стал ожидать вызова с судна. У нас была телефонная радиостанция "Недра-п", величиной с транзистор. Кроме нее, на боте еще был установлен "Шлюп" -- аварийная радиостанция большого диапазона. При помощи "Шлюпа" можно было выйти на 500 килогерц -на этой волне прослушиваются сигналы бедствия, и нас могли засечь спасательные или любые другие суда, а также побережные сахалинские радиостанции. "Шлюпом" мы еще ни разу не пользовались, поскольку в аварии не попадали...

Счастливчик выпрыгнул на льдину с винтовкой, а я сиганул следом.

Счастливчик ходил на боте мотористом, но рулевым он не был, как другие мотористы на ботах, только смотрел за двигуном да еще стрелял из винтовки. Вернее, стреляли они вдвоем с Бульбутенко. А я зверя в бинокль выслеживал. Они редко давали мне стрелять: зрение у меня было -- будь здоров, но я никак не мог освоить оптическое приспособление для стрельбы и часто мазал. А еще они не доверяли мне потому, что я пришел сюда с торгового судна.

"Торгашей" зверобои считали трусами и дармоедами.

-- "Воямполка", я -- "Единица". Нахожусь на норд-весте. Норд-весте. Зверя нет. Зверя нет. Как поняли меня? Прием! -- кричал Бульбутенко.

Счастливчик расстелил на снегу ватник, стащил с себя свитер и сел, повернувшись голой спиной к солнцу. Я тоже сбросил ватник, по снять рубаху постеснялся: чирьи у меня...

Тут Счастливчик вскинул винтовку и выстрелил в чайку -- их кружило над нами видимо-невидимо. Птица упала возле льдины, тело у нее содрогалось, а крылья неподвижно распластались на воде. Счастливчик подтянул ее прикладом. Это был помор -- серая длинная чайка со здоровенным клювом.

-- Зачем ты стрельнул ее? -- спросил я.

-- Чучело сделаю... -- Счастливчик бросил птицу в бот.

-- Чайку нельзя стрелять, -- сказал я. -- Душа у нее человеческая.

-- Воронья у нее душа, -- ответил Счастливчик. -- Разве не видел, как она туши жрет? Не успеешь зверя разделать, как она ему уже глаза выклевала...

Я невольно залюбовался им -- такой он был сильный и ладный с виду. Он был, наверное, нерусский: черный, и глаза косые, но тело у него было белое, твердое, а в глазах у него лед плавал...

"От такого б Шурка с радостью рожала! -- подумал я. -- Она у меня хорошего мужика за версту чует..."

Счастливчик, видно, рассердился, что я попрекнул его за убитую чайку, и сейчас обдумывал, как мне отомстить. Я видел это по его лицу. Я уже присмотрелся к нему за время работы, но не всегда можно было угадать, что он выкинет. На этот раз он ничего нового не придумал.

-- Вы, торгаши, и моря настоящего не видели, -- начал он. -- А без лоцмана даже развернуться не сумеете... И грузят ваши лайнеры без вас и разгружают, а рулевые у вас перед компасом на стульчике сидят, "трудовой мозоль" зарабатывают... -- Он закурил и бросил в меня спичкой. -- Ты вот, старикашка, зачем к нам пожаловал?

-- Мне деньги нужны, чтоб на Черное море попасть, чирьи вывести, -ответил я.

-- Деньги! Деньги! -- закипятился Счастливчик. -- Ты б еще жинку с собой взял, здесь бы она больше твоего заработала...

Он не успел договорить, потому что я изо всей силы пнул его сапогом. Он охнул и повалился на лед, он даже в лице изменился -- так ему стало не по себе... Это только с виду я такой худой и неразвитый, а вообще я верткий, как вьюн, и в драке поднаторел -- Шурка знает, как я ее ухажеров отваживал. Меня обычно недооценивают, а мне это только на руку.

-- Ладно... -- сказал Счастливчик, вставая. Он взял винтовку, передернул затвором и прицелился в меня.

Я снова потрогал талисманчик, хотя в общем был спокоен: знал, что не стрельнет в меня, видели мы таких!

Бульбутенко аккуратно, палочку к палочке, сложил в мешочек антенну, захлопнул рацию и спрятал ее под капот, а Счастливчик все целился в меня, а я лежал себе на льдине и даже не смотрел в его сторону.

-- Поедим? -- предложил Бульбутенко. -- Все равно ничего не возьмем сегодня.

Счастливчик, услышав про еду, опустил винтовку и, ругаясь, направился к боту. Я двинулся следом за ним.

Бульбутенко достал термос и полбуханки хлеба.

-- Давай тушенку, -- потребовал у него Счастливчик, -- не жадничай.

Бульбутенко, не слушая его, вытащил из чехла нож и стал аккуратно резать хлеб. Хлеб был черствый, аж скрипел под ножом. Бульбутенко отвинтил крышку термоса, вытащил зубами пробку и налил в крышку кипятку. Кусок хлеба он густо посыпал солью. Он пил чай, громко прихлебывая, а мы сидели и смотрели на него.

Морда у Бульбутенко была красная, кожа просвечивала сквозь редкую выгоревшую бороду и лоснилась от крема "Идеал", а зубы у него были один под один -- крупные и свежие, как у подростка, а нос облупился, и Бульбутенко залепил его бумажкой. Он напился чаю, а недоеденный кусочек хлеба положил обратно в ящик на корме, где у нас хранилось продовольствие.

-- Ты дождешься когда-нибудь, -- пригрозил ему Счастливчик. -- У нас уже был один такой, так с него быстро гонор сбили...

-- Это как понимать?

-- Кинули его за борт, вот как...

-- Утопился? -- поинтересовался Бульбутенко.

-- Подобрало одно судно. Больше он уже на зверюгах не работает... Не слышал про такого?

-- Нет, -- ответил Бульбутенко, -- не имею музыкального слуха.

-- Чего ты нас голодом моришь? -- не отставал Счастливчик.

-- А если в ЧП попадем? Что тогда жрать будешь?

-- Я так похудел, что сам себя не чувствую, -- пожаловался Счастливчик.

-- И правильно, -- поддержал его Бульбутенко. -- А на голодный желудок стреляется лучше -- глаз чистый, понял?

-- Дождешься ты...

-- Лучше б за ботом глядел: насос совсем воду не качает, -- упрекнул его старшина.

Они так ни до чего и не договорились. Счастливчик принялся разбирать насос -- он знал свое дело, на ботах не было моториста лучше его, а я взял у Бульбутенко термос и кусок хлеба.

Потом мы запустили двигатель и поехали дальше.

2

Тюлень вынырнул шагах в сорока от лодки и поплыл, толкая носом воду. Я сбавил обороты, и тут Счастливчик саданул в него из винтовки -- сразу видно было, что попал: тюлень уронил голову, спина у него изогнулась горбом...

Я дал полный газ, а Счастливчик отложил винтовку и стал на носу с абгалтером -- острым стальным прутом с ручкой, загнутой в виде кольца. Но тут тюлень стал тонуть, и мы не успели подобрать его. Он тонул под нами -весь голубой в воде, похожий на диковинную огромную рыбину, а кровь из него шла, словно дым из подбитого самолета, и вокруг шлюпки ширилась красная полынья и дымилась на солнце.

Если ты тюленя подбил на выдохе, когда у него легкие пустые, то он обязательно потонет -- хоть что хочешь делай с ним, а мы их сегодня -странное дело! -- били всех на выдохе, и они тонули у нас один за другим. Не везло нам сегодня, это точно.

Счастливчик швырнул абгалтер и закурил, а Бульбутенко почему-то стал у борта, держа наготове гарпун. Я начал выводить бот на курс, как внезапно второй тюлень вынырнул рядом с бортом. Бульбутенко кинул в него гарпун. Тюлень задергался, и Бульбутенко, перегнувшись через борт, поймал гарпун и воткнул его в тюленя до половины. Гарпун, наверное, до сердца достал, потому что тюлень сразу затих, глаза у него засветились и стали зелеными. Мы взяли его на буксир, а потом выволокли на льдину.

Зверь занимал почти всю льдину. Это был морской заяц килограммов на сто пятьдесят весом, отлинявший, с белыми жесткими усами и гладким, лоснящимся мехом. Бульбутенко взял его за ласты и перевернул на спину. Он вытащил из деревянного чехла широкий зверобойный нож, отточенный до голубизны, и легко развалил тюленя от нижней губы до хвоста. Тюлень зашевелился, кровь хлынула из него на лед, а я воткнул ему нож между ребер, потом сунул туда руку и вырвал сердце. Оно билось в моей руке, и я бросил его в ведро со льдом. Бульбутенко уже снял шкуру с черными полосками оставшегося мяса, а я поволок раушку -- то есть ободранную, скользкую, дымящуюся тушу -- и столкнул ее в воду. Раушка плавала возле льдины, глаза у нее светились, и чайки набросились на нее...

Потом я долго мыл руки в морской воде и все смотрел, нет ли на них какой царапины, потому что я боялся чинги -- случается такая болезнь суставов, когда трупный яд зверя попадает тебе в кровь. Боль, говорят, дикая, а пальцы после чинги немеют и не двигаются, и на них образуются уродливые наросты. А еще я знал, что чинга пока неизлечима. У многих зверобоев пальцы были повреждены, особенно у молодых. У Счастливчика два пальца не двигались -- по одному на каждой руке, у Бульбутенко же все пальцы были как пальцы, потому что Бульбутенко был настоящий зверобой, а Счастливчик только воображал себя таким.

-- Когда я работал на китобойце, так мы раз сейвала загарпунили, -снова заговорил Счастливчик, который все это время сидел на льдине, наблюдая за нашей работой. -- Самку. Кормящая была -- когда волокли на лине, у нее молоко выливалось из грудей... Так самец рядом с ней шел, спина к спине, а потом вынырнул перед носом судна, загородил дорогу: мол, стреляй заодно и меня... А я не могу стрелять, просто не могу, и все. Тут Колька Типсин подбежал, ученик: развернул пушку да как выстрелит в него гранатой ТТ-7! Это новой системы граната, их теперь дают вместо остроконечных...

-- А если б вначале самца подбили, -- сказал Бульбутенко, -- самку б только и видели. Инстинкт у нее -- сохранение рода, поэтому убегает... Вот эту случайно сейчас...

-- Они, бабы, все такие, -- согласился Счастливчик. Он пнул шкуру ногой. -- Вот будет шуба для какой-нибудь заграничной сэрши...

-- А нам денежки, верно, старпом? -- засмеялся я.

-- Какие там денежки, -- поморщился Бульбутенко. -- Нам еще до плана тянуться... что до него... -- Бульбутенко показал ножом на солнце.

Бульбутенко вытер нож о мех и сунул его в чехол, а я сполоснул шкуру в воде -- она была очень тяжелая -- и бросил ее в бот, а потом расстелил шкуру на дне трюма, салом кверху, и снова помыл руки. Бульбутенко обтер руки сухой ветошью. Он никогда но мыл их на промысле, даже когда брался за еду.

-- Ты, Счастливчик, брось это! -- вдруг сказал он.

-- Что бросить? -- не понял Счастливчик.

-- Валять ваньку, -- разъяснил Бульбутенко. -- Ты что думал: выстрелил, и на этом дело с концом, так? А зверя за тебя будет теща разделывать?

-- Тут тебе одному делать было нечего, -- возразил Счастливчик.

-- Я не про это говорю. Я тебе вообще говорю, понял?

-- А если меня тошнит от этого...

-- Так на зверобоях не делается. Вот новичок работает, старается, учился б у него...

-- Я их, знаешь, где видел, твои зверобои? -- закипятился Счастливчик. -- Я хоть завтра уйду отсюда!

-- Куда ты завтра уйдешь? -- усмехнулся Бульбутенко. -- Ты б лучше спасибо сказал, что на бот взял. Я твою биографию знаю, только я тебя взял и все, так что не валяй ваньку, понял? -- Бульбутенко вырвал изо льда якорь и пошел к боту, а Счастливчик стоял на льдине с винтовкой в руке, чаек над ним кружило видимо-невидимо, только ему было не до них.

Посмотреть на Счастливчика, так вроде его сейчас чем-то кровно обидели -- такой у него был потерянный вид. А ведь старшина ему чистую правду выложил. За эти три с половиной месяца, которые мы вместе работали, Счастливчик у меня в печенках сидел. Я его поведение никак не мог объяснить: или у него характер такой дурной, или он вообще малость стукнутый. Удивительно было другое -- то, что Бульбутенко возится с ним. Ведь попасть на бот удавалось не каждому, только крикни на судне -- от желающих не отобьешься. И было отчего: одно дело, когда ты вкалываешь у вонючей мездрильной машины, где каждый над тобой начальник, и совсем другое, когда целый день в море, на свежем воздухе... Бульбутенко, можно сказать, впервые выговаривал Счастливчику, и я был доволен, что он, наконец, добрался до него. Уж Бульбутенко он не посмеет ослушаться: как ни верти, наш старшина на судне -- старпом, второй человек после капитана.

И я не ошибся: слова Бульбутенко на Счастливчика подействовали. Притом так скоро и таким неожиданным образом, что я бы никогда в это не поверил, если б все не происходило у меня на глазах.

Только что Счастливчик с унылым видом стоял на льдине, как вдруг бросился в бот сломя голову, схватил Бульбутенко за плечи.

-- Старпом, ты ко мне как относишься? -- спросил он в сильном волнении.

-- Нормально отношусь, -- сказал Бульбутенко, отворачиваясь.

-- Спасибо тебе! -- Счастливчик с чувством пожал ему руку. -- Ведь если б ты меня не взял на бот, я сам не знаю, что мог бы себе сделать из гордости... Ты теперь, можно сказать, как научник для меня! Я знаю, что у тебя кровь порченая, так бери мою, хоть всю бери... -- Счастливчик говорил как помешанный.

-- Будет тебе! -- Бульбутенко освободился от него. -- Я почему так говорил, -- примирительно сказал он. -- Ведь от меня работу требуют в первую очередь, а я должен с остальных -- по старшинству. Работай, как надо, -слова тебе лишнего не скажу.

-- Брезгуешь насчет крови... или боишься? -- приглушенно спросил Счастливчик.

-- Да будет тебе!

-- Сволочь ты! -- крикнул Счастливчик.

Бульбутенко только рукой махнул.

3

Мы прошли еще дальше на север, а потом отклонились к востоку -Бульбутенко брал поправку на дрейф, поскольку ветер был восточный, и тут мы увидели много раушек на льдинах, а чайки над ними летали, здоровенные жирные чайки -- смотреть на них было противно...

-- Наши ребята поработали, -- сказал Бульбутенко. -- Держи как есть, -приказал он мне, -- тут остров недалеко. На худой случай, медведку подстрелим...

Около часа мы пробивались на восток в плотном материковом льду, а потом открылся низкий пустынный берег: осохшие валуны, бревна, груды белых ракушек... И вот здесь, неподалеку от острова, мы внезапно наткнулись на громадное стадо тюленей. Зверь был усталый после перехода, спал мертвым сном, и ни один не поднял головы, когда раздались первые выстрелы...

Началось такое, что не описать.

Счастливчик только и делал, что хватал обоймы, вдавливал их в магазинную коробку да нажимал на курок. Это была полуавтоматическая трехлинейка девятого калибра, но стрелял из нее Счастливчик здорово -- как из боевого автомата, бил почти в упор и дико ругался, если я не успевал вовремя сунуть ему в зубы папиросу, а вокруг нас стояло такое эхо от выстрелов, что с ума можно сойти... Когда он перестал стрелять, мы с Бульбутенко выпрыгнули на льдину и добили подранков, а потом принялись за дело: старшина снимал шкуру -- ловко, за три взмаха ножа, я тащил ее в бот, а Счастливчик сидел в боте и курил -- лицо у него было нехорошее. Он изредка поглядывал в нашу сторону, я чувствовал на себе его взгляд, и это мешало мне работать.

-- Все патроны вышли, -- Счастливчик выбросил из магазина пустую гильзу. -- Даже в торгаша нечем стрельнуть...

-- Тебе б только стрельнуть, -- не вытерпел я. -- Скажи: что я тебе сделал плохого?

-- Меня удивляет, -- сказал он, -- что некоторые старики из торгашей приходят сюда, как в мясную лавку... Ты хоть знаешь, какого ты зверя убивал?

-- Разве я его убивал? -- возразил я.

-- Ты островного тюленя убивал! -- закричал Счастливчик. -- А его научник впервые открыл, про это теперь весь мир знает... Выходит, что он из-за твоих поганых денег свою молодую жизнь погубил?

-- Что ты плетешь? -- вмешался Бульбутенко. -- Совсем это не островной, ларга* это...

* Вид дальневосточного тюленя.

Счастливчик ничего не сказал и отвернулся.

-- Вот ты на него набросился, -- продолжал Бульбутенко. -- Так у него хоть деньги на уме, а у тебя что? Что у тебя на уме?

Счастливчик молчал.

-- А с винтовкой нечего дурить, -- сказал старшина. -- С сегодняшнего числа я тебе запрещаю стрелять. Будешь следить за двигуном, а оружие отдай...

-- Ясное дело, -- усмехнулся Счастливчик. -- План взяли, теперь я тебе не нужен...

Бот был просто завален шкурами. Я даже не знаю, сколько мы взяли, -никому не пришло в голову пересчитать. Как я понимал, на этом промысле заранее ничего не угадаешь. Тут как повезет: время отпускается большое, а план берется за несколько удачных дней. Во всяком случае, мы теперь были застрахованы от всяких неожиданностей до конца промысла. Даже если остальные боты не доберут плана и судно останется без прогрессивки, мне и этих денег хватало на кооперативную квартиру, и еще оставалось... Где ты еще заработаешь столько? За свою жизнь я перебрал много работ, но чтоб столько можно было отхватить сразу -- такого у меня еще не было... Но радости я тоже не испытывал: было такое чувство, будто я уворовал что-то. Это меня встревожило не на шутку, и я потрогал талисманчик и помолился своими словами, чтоб все кончилось добром. Я вдруг перепугался чего-то.

Уже темнело, когда мы повернули назад.

Ветер заходил с разных сторон, как это бывает в пору смены муссонов, а небо было светлое, но свет его сильно деформировал окружающие предметы, и па расстоянии в тридцать шагов было трудно что-нибудь рассмотреть. А потом господь бог врубил ночное освещение и глупые бакланы потянулись к своим гнездам. Мы еще были на полдороге от судна, когда поднялся туман и мы попали в водоворот.

Странное дело: вокруг нас волокло и сшибало лед, а бот шел по спокойной воде, а лед так несло, что я едва успевал сворачивать...

-- Ты только погляди! -- крикнул я Бульбутенко. -- Двигуны, что ли, на эти льдины поставили...

-- Течение глубоко идет, мы его не достаем, а у льдин осадка побольше, вот их и несет, -- объяснил он.

В этом месте, видно, пересекалось несколько морских течений, что было заметно по льду, который двигался в разных направлениях. Один поток льда, примерно в двести ярдов шириной, сворачивал к западу от нас -- это было круговое движение по часовой стрелке, а на самом повороте в него под прямым углом врывался другой поток, который шел в обратную сторону... Льдины переворачивались, налезали друг на друга, а мы крутились в самом центре воронки и не знали, что делать, а в стороне я видел много чистой воды, даже барашки на ней ходили от ветра. И вдруг перед носом у нас развалилась небольшая льдинка, а из-под нее вылетел подсов величиной с одноэтажный дом, он потопил бы нас, но я успел дать задний ход и через горловину, которая образовалась между льдинами, выскочил на чистую воду. Но тут раздался стук в двигателе -- и редуктор заходил, как контуженный...

Счастливчик бросился ко мне и вырвал у меня румпальник. Он толкнул меня так сильно, что я не удержался на ногах и свалился в воду. Я висел за бортом по пояс в воде, упираясь руками в планшир, и Бульбутенко помог мне забраться в бот. Счастливчик в это время возился под капотом, посвечивая себе фонариком.

-- Ну что? -- спросил Бульбутенко.

-- У-у, торгаш... -- Счастливчик замахнулся на меня гаечным ключом.

-- Что случилось?

-- Зачем ты взял его на бот? -- закричал Счастливчик. -- Ему надо сиську держать, а не румпальник!

-- Ну?

-- Подшипники полетели, -- сообщил наконец Счастливчик. Он что-то держал на руке. -- Два шарика: один пополам, а этот -- на четыре части...

-- А ты их давно менял?

-- С весны. Сам знаешь, что редуктор новый.

Бульбутенко бросил якорь на большую льдину, которая проплывала мимо, и нас потащило за ней на буксире. Потом он развернул рацию и стал вызывать судно на связь.

Я за это время выкрутил штаны и портянки, вылил из сапог воду -- она была совсем теплая, так я ее нагрел ногами, аж жалко было выливать... Мне вдруг тоскливо стало, кажется, на свет божий не глядел бы...

И вспомнил я своего "Франца Меринга" и ребят, с которыми десять лет работал на этом пароходе. Это Счастливчик загнул насчет лайнеров. Плевал я на красивые лайнеры! Допотопное было суденышко, в рубке даже гирокомпаса не было, только магнитный стоял, а машина работала на твердом топливе и так дымила, что наше судно знали по всему побережью. Женщины даже в правление звонили: очень интересуемся, мол, когда "Мерин" придет, чтоб успеть снять белье, а то закоптит. А мы чухали себе вдоль приморского бережка: Владивосток -- Тетюхе -- Находка -- Ванино -- и в обратном перечислении, возили кур, морскую капусту, картошку, всякую всячину, водили дружбу повсюду и не были внакладе. А потом, когда мы остались без парохода -- он утонул прямо в бухте, во время погрузки; когда нам в Углегорске модные плащи "болонья" выдали и по двести рублей компенсации за шмутки, которые остались на пароходе; когда Шурке захотелось иметь трехкомнатную квартиру в кооперативном доме, -- тогда я и пошел на эту шхуну, где деньги прямо с неба падали. Случайно получилось: "Воямполка" с учеными ходила по Курилам, у них ученый погиб и судно отозвали во Владивосток, а потом бросили на промысел. Как раз перед этим я подвернулся, а у них команды не хватало -- вот меня и взяли. Обрадовался я тогда, а сейчас понимал, что зря: у меня здесь даже кореша хорошего не было...

-- Не выходит на связь, -- сказал Бульбутенко.

-- А когда капчас? -- спросил Счастливчик.

Бульбутенко посмотрел на часы.

-- Проморгали уже. Теперь ждать около часа.

-- За это время как раз на самую кромку вынесет, -- сказал Счастливчик.

-- Слушайте гудок, -- сказал Бульбутенко. -- Судно далеко, но все может быть...

-- Разве услышишь сейчас? -- возразил Счастливчик. -- Такой туман -хоть радар на голову вешай.

Мы прислушались.

-- Или не слыхать ни черта, или вахтенный валяет ваньку, -- сказал Бульбутенко.

-- Вахтенный сейчас в очко играет с инженером по техбезопасности, -усмехнулся Счастливчик.

-- А, чтоб его... -- выругался Бульбутенко.

И тут мы услышали какой-то неясный гул. Это был непрерывный гул наката -- то усиливающийся, то затихающий.

-- На кромку выносит, -- забеспокоился Бульбутенко. -- Разгружайте бот, и будем уходить отсюда на веслах.

-- Разве на веслах уйдешь? -- возразил Счастливчик. -- Течение вон какое...

-- Спокойно, -- Бульбутенко повернулся ко мне. -- Живо выбрасывай шкуры!

-- Куда выбрасывать? -- не понял я.

-- В воду, куда еще... .Ну, чего уставился?

Бульбутенко потянул из-под меня шкуру, но я ухватился за нее с другой стороны. Мы дергали шкуру сколько хватало сил, и я ее не выпустил...

-- Ты что, совсем рехнулся? -- разозлился Бульбутенко.

Я промолчал.

-- Он теперь ни за что не отдаст! -- засмеялся Счастливчик.

Он вдруг стащил с себя свитер и бросил мне:

-- Надень, старикашка, а то засинеешь...

Свитерок был добротный, крупной вязки. Я взял его.

Бульбутенко подозрительно посмотрел на Счастливчика.

-- Ты что задумал? -- спросил он. -- А ну забери свитер...

Я нерешительно протянул свитер Счастливчику: он мне очень был нужен сейчас, этот свитерок! "Счастливчик виноват, -- думал я. -- Из-за него ведь я искупался. А он, видно, осознал свою вину и дал мне этот свитер, чтоб я не замерз, а я взял его. Что же тут плохого?"

-- Ты что задумал? -- спрашивал Бульбутенко.

Счастливчик, не ответив ему, запахнул ватник на голой груди -- он был без рубашки, а на ватнике у него не было ни одной пуговицы, -- поднялся и, посвистывая, прыгнул на льдину.

-- Стой! -- вскинулся Бульбутенко. -- Ты куда?

-- Здесь я, -- ответил Счастливчик, останавливаясь.

-- Ты куда? Ты что, погубить нас захотел?

Счастливчик ничего не ответил, а я удивленно уставился на Бульбутенко -- он прямо дрожал от злости, я никогда не видел его таким. Я смотрел на Бульбутенко во все глаза: или я оттого не понимал ни черта, что был дурак дураком, или они сами ненормальные...

-- Судно рядом, -- сказал Счастливчик. Он стоял перед нами, опустив голову. -- Чую, как пирожки пекут на камбузе...

-- Судно далеко, а на ужин сегодня не пирожки, а пельмени, -- не согласился Бульбутенко.

-- Точно тебе говорю!

И тут мы услышали стук двигателя. Бульбутенко выпустил аварийную ракету. Это была наша "Тройка", ребята возвращались с промысла. Они подошли к нам, и рулевой с "Тройки" выключил двигатель и зацепился за нас абгалтером.

-- Бульбутенко дело знает, -- сказал рулевой. -- Вон сколько зверя взяли! Теперь план ваш, это как в воду плюнуть.

-- Чего там, -- отмахнулся Бульбутенко. -- А у вас почему так мало?

-- Жинке везу половик, -- сказал рулевой.

-- Медведя подстрелили?

-- Медведицу. Медвежонок ее сосал...

-- Тоже взяли?

-- Убежал...

-- Все равно сдохнет без матери, -- сказал Бульбутенко. -- Желчный пузырь мне, ладно? -- попросил он.

-- Зачем тебе?

-- Дочке надо желудок лечить.

-- А дочка у тебя ничего?

-- Ничего, -- ответил Бульбутенко, -- на меня похожа.

-- Тогда точно красотка! -- засмеялись на "Тройке". -- А что у вас случилось?

-- Подшипники полетели.

-- Отсюда до шхуны можно пешком дойти...

-- Неужели капитан переход сделал? -- встрепенулся Бульбутенко.

-- Ты разве на капчас не выходил?

-- Не до этого было, когда зверь пошел... А где судно?

-- У самой кромки стоит. Распоряжение пришло -- срочно идти в Магадан за рыболовным снаряжением. Так что конец промыслу.

-- Твоя взяла, Счастливчик, -- сказал Бульбутенко. -- Признаю...

-- Ты, старпом, видно, в рубашке родился, если этот Счастливчик не утопил вас, -- сказал рулевой.

Счастливчик молчал.

-- Ты Счастливчика не трогай, -- обратился старшина "Тройки" к своему рулевому. -- У него дружок погиб, научник, а Счастливчик живой остался...

Счастливчик словно воды в рот набрал.

-- Ладно, -- миролюбиво сказал Бульбутенко. -- Поехали "Гусарскую балладу" крутить...

Минут через десять мы уже были на судне. Счастливчик остался в боте -он начал разбирать редуктор, а я взял ведро, перелил в него из бачка оставшуюся солярку и направился в машинное отделение. Когда я открыл дверь надстройки, то сразу ощутил запах мясных пирожков, который доносился из камбуза... Счастливчик правду сказал, ну и нюх у него!

Я вернулся на палубу и бросил в бот пустое ведро. Мне даже не хотелось идти отдыхать: промысел окончился, план мы взяли, завтра будем на берегу, -все пело в моей душе.

-- Чего это они все на тебя? -- спросил я у Счастливчика.

Счастливчик усмехнулся и ничего не ответил.

-- Свитерок тебе отдать?

Счастливчик молча копался в редукторе.

-- Свитерок у тебя важнецкий, -- заметил я. -- Я бы взял, бутылку поставлю на берегу...

Счастливчик посмотрел на меня.

-- Пошел отсюда, сволочь... -- В глазах у него лед плавал.

"Свитерок я тебе не отдам, раз такое оскорбление, -- решил я. -- Пойду Шурке и ребятишкам радиограмму отклепаю..."

4

В порт Нагаева мы пришли под утро следующего дня. По дороге на нас обрушился ливень с грозой. Я впервые наблюдал грозу в высоких широтах, в период сильных магнитных бурь -- зрелище такое, что захватывает дух. А когда мы вошли в порт, небо было чистое, все суда сверкали, как после покраски, даже унылые лесовозы, которые грузили на рейде, не портили общего вида.

В бухте стояли тунцеловные суда со звездочками за ударную работу -- они пришли с западного полушария, ледокол "Сибирь" и несколько незнакомых мне торговых пароходов. Мы пришвартовались к лихтеру немецкой постройки, и портовые грузчики, изголодавшись по работе, сразу стали кидать нам на палубу кошельковые невода, бухты поводов, кухтыли, сететряски, посолочные агрегаты -- в общем, всю немудреную рыболовецкую технику. Эту технику мы должны были развезти по судам, которые находились на промысле. Скоро должна была пойти селедка, и нас бросали на транспортные работы. Мы селедку не ловили, а только должны были возить ее с места промысла на плавбазы. Плавбаза "Днепр" стояла недалеко от нас -- ржавая, с громадной трубой, из которой валил дым. На. палубе завтракала бригада девушек-сезонниц -- они стояли у борта, удерживая в руках дымящиеся тарелки. Много новоприбывших девушек было на пассажирском пароходе "Сергей Лазо", который отдавал якорь на противоположной стороне бухты.

Погрузку мы закончили после обеда, и нас сразу же отогнали на рейд. Я замешкался со сборами, и теперь мне пришлось добираться к берегу на рейдовом катере. Этот катерок носил громкое название: "Писатель Валерий Брюсов", работали на нем два матроса и старшина -- волосатый мужик в выгоревшей рубахе, с кровоподтеком под глазом. Все они были в годах, хотя здесь возраст трудно определить, если человеку живется хорошо. А работа у них была, как говорят, "на ш(ру": двое суток они работали, а трое отдыхали. Они, конечно, не отдыхали, они еще на трех работах вкалывали. И вечно ходили с протянутой рукой: краску им давай, кисти, гвозди... Я их деловой характер знал по Владивостоку -- там таких хватало с избытком. Я сам как-то пробовал устроиться на такую работу, что немыслимо было. Мне сказали: возьмем, если умрет кто-нибудь... Но умирать из них никто не собирался -- здоровые были мужики...

В городе я первым делом пустился по магазинам. Я хотел купить себе кожанку, но их уже расхватали моряки других судов. Тогда я купил Шурке бюстгальтер. Шурка написала мне, что во Владивостоке нет бюстгальтеров ее размера, а старый порвался, и ей на пляж выйти не в чем. Ей нужен был восьмой размер, я везде искал такой и нашел только в Магадане. А еще я купил Витькиным детишкам барахла на костюмчики и все это вместе отправил домой посылкой. Я даже успел попариться в бане, а время еще оставалось, и тогда я решил посмотреть кино. В ожидании сеанса я устроился на скамейке перед кинотеатром "Горняк" и неторопливо тянул пиво из бутылки, разглядывая городской пейзаж, который особенно ясно воспринимаешь после парилки, на голодный желудок.

Я в Магадане был несколько раз, но почти не помнил его в хорошую погоду. Город был такой, словно его вымыли к празднику, не тронутый ни пылью, ни копотью, чувствовался сильный запах освеженных морским воздухом деревьев, и вкус пива придавал всему этому неповторимое ощущение. Все мне здесь сегодня было в новинку, но больше всего я глазел на северных девушек -- они были в ярких летних одеждах, оттенявших белизну шеи и рук, едва тронутых скупым солнцем, а в глазах девушек, в их походке, во взглядах сквозило нетерпеливое ожидание любви, которая -- что ни говори -по-настоящему приходит только один раз и имеет свой сезон, свое время...

Пока я пил пиво, сеанс начался, я вошел в зрительный зал с небольшим опозданием. Фильм был индийский, цветной, целых две серии, и пока я добрался в темноте до своего места, все женщины в зале уже плакали -- чувствительная была картина. А женщин было много, у меня прямо глаза разбежались -- я их давно не видел столько вместе. У меня от всего этого даже в горле пересохло, и я решил зайти в пельменную еще выпить пива -- только на экран пару раз глянул да еще на плачущих женщин и вышел.

Пельменная находилась недалеко, двумя домами ниже по улице, но я не узнал ее теперь. За это время в городе появилось много разных перемен. Сейчас, к примеру, все столовые превращали вечером в рестораны, и цены были ресторанные, а в парикмахерских в основном работали культурные женщины, а раньше мужики работали, настоящие разбойники, -- того и гляди волосы оторвут вместе со шкурой! А еще, как я заметил, везде на туалетах появились шикарные портреты мужчины и женщины -- женская головка под буквой "ж" и мужская голова под буквой "м", и разные другие перемены.

В пельменной сидело много народа, но из наших никого не было, кроме Счастливчика. Он сидел за одним столом с двумя девушками, а одно место оставалось свободным, и я занял его.

На Счастливчике был новенький костюм, однобортный, в широкую клетку -влетел он ему, видно, в копеечку. Счастливчик был холостяком, я знал, что он деньги ни во что не ставит, но не осуждал его сегодня: он был такой представительный, прямо красивый в этом костюме... И девушки были под стать ему, особенно одна -- лет восемнадцать на вид, голубоглазая, с загорелой кожей, с венком из одуванчиков в волосах. Вторая была темноволосая, пухлая, в платье с таким глубоким вырезом на груди, что боязно было смотреть. Девушки вели пустяковый разговор, но я чувствовал, что между ними уже вовсю шло невидимое соревнование, как то бывает, когда обеим хочется понравиться одному человеку. И разговор, и загар, и одежда выдавали в них не местных, скорее всего, они были с запада и приехали сюда на селедочную путину.

Счастливчик, казалось, никого не замечал вокруг, занятый какими-то своими мыслями. Он пил водку и молчал и все курил, а я входил во вкус пива -- осушал бутылку за бутылкой, а потом подошла официантка. Это была еще молодая женщина, но уже с усиками, в служебной форме с кружевами, а на руке у нее был якорек вытатуирован -- может, в прошлом морячка была или так чего. Она сосчитала пустые бутылки на столе и подозрительно посмотрела на меня.

-- Чего смотрите? -- разозлился я. -- Я ничего не украл, я человек честный.

-- Вы один или с товарищем? -- спросила она у Счастливчика.

-- Чего? -- не понял Счастливчик.

-- Деньги, говорю, за этого гражданина тоже заплатите?

-- Хорошо, -- Счастливчик невесело подмигнул мне.

Он бросил ей сотню -- одной бумажкой, и она так быстро стала отсчитывать сдачу, что уследить за ее руками немыслимо было, только якорек мелькал... Счастливчик, не пересчитывая, сгреб бумажки и сунул их в карман. Девушки тоже рассчитались, одна из них поднялась -- у нее было обиженное лицо, а вторая, с одуванчиками, продолжала сидеть, и тут я увидел, что она -- впервые за это время -- открыто смотрит на Счастливчика. Это стоило ей немалых трудов: лицо разгорелось, на лбу от волнения пульсировала жилка...

Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут Счастливчик посмотрел на нее.

-- Ну как, договорились? -- сказал он и вдруг положил ей руку на бедро. Я прямо позавидовал, что он умеет такие вещи делать просто-запросто.

Девушка вскочила так стремительно, что опрокинула стул.

-- Как вам не стыдно! -- сказала она. -- Такой симпатичный, а хамите...

Счастливчик засмеялся, и я почувствовал, что ему приятно стало, что его назвали "таким симпатичным". Девушки направились к выходу. В дверях та, с одуванчиками, оглянулась на Счастливчика, но он уже не смотрел на нее.

-- Девка ничего, -- заметил я.

-- Что толку, -- ответил Счастливчик. -- Я просто замыслился весь. С тех пор, как научник погиб, места себе не нахожу.

"Врешь ты все!" -- подумал я.

-- Он ни черта не боялся, -- начал свое Счастливчик. -- А перед рейсом всегда семье завещание оставлял на случай смерти -- он, видно, чувство имел, что скоро помрет. Вот такой человек был! Бывало, на Курилах -- шторм, зыбь гонит, а он ко мне: давай, Володя, разогревай двигун, поедем на лежбище -дело есть. А я говорю: какое такое дело, еще перевернемся к чертям собачьим. А он: понимаешь, сивучиха из гарема к холостякам зашла. Интересно мне, накроют они ее или не накроют, а отсюда в бинокль ни черта не видать. Я отвечаю: если зашла, значит, накроют, ясное дело, мол. А он: не совсем, говорит, ясное, Володя. Это, говорит, научная проблема... Вот такой человек был, честное слово! Он среди ученых был первым, новый вид тюленя открыл, тридцать третий, что ли. Не из-за денег работал, веселый такой был, только погиб глупо, не повезло ему...

Мы помолчали.

-- Ты, -- сказал Счастливчик и наклонился ко мне через стол, отодвигая посуду. -- Я смерти не боюсь, но у меня все в башке звенит, когда я думаю...

-- Надо тебе убегать с флотов, если думать начал, -- ответил я ему. Я захмелел от пива, и мне хотелось разговаривать с ним. -- Думаешь, я не знаю, что мне Шурка изменяет? -- сказал я. -- Знаю. И что? А то, что я ей деньги перевел и ее детишек от Витьки воспитываю. А почему? А потому, что я не думаю об этом, я их всех все равно любить хочу, вот как!

-- Про что я тебе говорю? -- рассердился Счастливчик и толкнул меня в грудь. -- Я тебе о смерти, о смерти говорю, а ты мне про Шурку плетешь... Ты что?

-- А ты что? -- Я тоже толкнул его локтем.

-- Меня все зовут "Счастливчиком", -- сказал он. -- А знаешь почему?

-- Почему тебя зовут Счастливчиком? -- заинтересовался я.

-- Будто не знаешь?

-- Истинный бог! Все некогда было спросить...

-- Дурак ты, -- сказал он и отвернулся.

-- Нет, скажи! -- не отступал я.

-- В шестьдесят втором, помнишь, четыре эрэса потопло? Один только человек выжил -- за киль удержался, когда судно перевернулось. Помнишь?

-- Ясно, что помню, -- ответил я. -- В газетах тогда печатали. Точно, один паренек спасся...

-- Это я, -- сказал Счастливчик.

-- Ну! -- не поверил я.

-- А в шестьдесят седьмом вот что было, -- рассказывал он. -- На базе "Анна" я за одну девчонку вступился с витаминного завода, так меня шпана всего ножиками изрезала... Положили в больницу, а ребята в море ушли, и все погибли, до одного... В шестьдесят девятом, я тогда гарпунером был на китобойце, со мной на берегу тоже история приключилась -- уже не помню, за кого я вступился, а ребята в Берингово ушли без меня и остались там...

-- Как же, помню, -- прервал я его. -- Бухта Иматра, три могилы из камня, на самом мысу...

-- Рыбачки меня в Невельске камнями закидали, когда я домой приехал. За то, что я живой остался! Я у мамы своей два раза после этого был, и все ночью... И невеста от меня ушла -- они подговорили... Ладно, перегорело в душе... -- Он закашлялся и разогнал дым рукой. -- Только вдруг хочется иногда кому-нибудь что-то хорошее сделать... Ну, хоть свитер подарить, как тебе вчера. Что-то такое сделать человеку, чтоб от него слово человеческое услышать!.. Ты понимаешь, что я говорю?

-- Иди ты, -- сказал я и пощупал талисманчик.

-- А ведь я вчера вас бросить хотел, когда прыгнул на льдину, -- вдруг сказал он.

-- Зачем? -- удивился я.

-- Тошно мне стало, когда вы со старпомом шкуру друг у друга вырывали... А потом подумал: еще погибнут они без меня, раз на мне такое клеймо стоит...

-- Ишь ты... -- Я никак не мог понять, о чем он говорит.

-- Смерть меня среди всех отметила, -- говорил Счастливчик. -- Играет она со мной -- поиграет и погубит. А я ее сам ищу... Только не хочу, чтоб по-глупому случилось, как с милым дружком моим, а чтоб людей спасти, а самому умереть -- назло ей, напролом чтоб... Только я не хочу умирать, -говорил он, -- я не ради денег работаю: я море люблю, детишек люблю, животных люблю...

-- Не может, чтоб такое было... -- проговорил я.

Счастливчик посмотрел на меня и ничего не сказал.

"Не может такое быть, -- лихорадочно думал я. -- Но чего-то неладно здесь... А свитерок ему надо отдать, выбросить, утопить его к чертям собачьим... Ведь если б мы тогда на "Тройку" не нарвались, прямо неизвестно, что могло произойти"...

-- Поднимайся, -- сказал я, -- а то судно уйдет...

-- Не уйдет, -- усмехнулся он. -- Они за мной обязательно прибегут, весь город перевернут, а разыщут...

На остановке я вскочил в автобус и поехал в порт. Можно сказать, не ехал, а бежал впереди автобуса -- так мне не терпелось на судно после этого разговора. Едва показались портовые постройки, как народ в автобусе заволновался. Я глянул в окно и увидел нашу шхуну -- она стояла у самого выходного мыса, а еще я увидел много других судов, которые спешно отходили на рейд. Меня не только удивило то, что они отходили, сколько -- как они были освещены. Вся бухта была как-то странно освещена. И тут я понял, что в порту ЧП -- наверное, что-то загорелось...

По причалу толкалось несколько моряков в ожидании рейдового катера. От них я узнал, что случилось: загорелся "Сергей Лазо", который привез сезонников. У них там вся машинная команда отправилась на берег, на вахте остался ученик моториста, и он по глупости врубил топливо, не продув топку, -- весь котел разорвало к чертям...

Катера долго не было, а потом пришел знакомый "Валерий Брюсов", и эти пройдохи, конечно, содрали с нас по пятерке, прежде чем согласились подбросить на рейд.

Когда мы вышли из-под прикрытия мыса, в воздухе запахло горелым железом и стало так тепло, что я расстегнул телогрейку. И тут мы увидели горящий пароход. Наверное, пожар в порту -- самое страшное, что можно придумать... "Лазо" горел так, что берег был освещен на целую милю. Пожар, видно, застал всех врасплох: люди бежали, забыв закрыть двери и иллюминаторы кают, а там возникла такая тяга, что пламя вырывалось из иллюминаторов метра на три... Самое лучшее было бы затопить пароход, но попробуй это сделай сейчас... К тому же на палубе я видел людей, но сюда не доносились их крики... Там работали спасительные суда, а еще "Лазо" был буквально облеплен "жучками" -швартовыми буксирами. Эти работяги трудились изо всех сил, поливая борта водой из шлангов.

На, шхуне почти вся команда была в сборе, хотя на палубе никого не было видно, кроме вахтенных: все лежали в каютах -- видно, хватили лишнего на берегу... Стрелы, трюм и боты были закреплены по-походному, ожидали старпома, который поехал оформлять отход. Старпома долго не было -наверное, портовому начальству было теперь не до нас. Старпом привез с собой какого-то мазурика в кожаной куртке, в расклешенных книзу брюках с металлическими заклепками.

-- Будет вместо Счастливчика, сказал Бульбутенко. -- Чтоб бондарить, таскать бочки -- особого ума не надо...

-- А Счастливчик как? -- спросил я.

-- Счастливчик в больнице, -- ответил он. -- Ожог второй степени.

-- Да ты что? -- изумился я. -- Я ж с ним только что в пельменной сидел...

-- Счастливчик, я тебе скажу, вот такой человек! -- Бульбутенко не глядел на меня. -- Если б ты знал, что там творилось... Девчонки приехали на море посмотреть, а тут -- на тебе...

-- Значит, без Счастливчика уйдем?

-- Ты пока помалкивай, понял? А я ребятам скажу, что отпустил его на несколько суток: мол, догонит нас на комбинате... Он, может, и в самом деле догонит, может, еще все обойдется -- ведь ему не привыкать...

"Как он успел там оказаться? Ему и вправду везет на такие случаи... -думал я. -- А если б там моя сестренка была или -- боже упаси! -- Шурка с ребятишками... Ведь это он бы их спасал, он, а не те, которые дрыхнут в каютах... -- Но тут я вспомнил наш разговор в пельменной, и мурашки у меня пошли по спине. -- Кончено! -- думал я, глядя на горящий пароход. -- Надо бросать эту работу. На селедку схожу, и хватит. Лучше дворником работать, лучше пускай меня сосулькой убьет на земле -- все равно лучше. Я Шурке так и скажу... К чертовой матери, к чертям собачьим это море!"

А потом я увидел маяк и норд-вест ударил меня по ноздрям, и я подумал о море -- каким я хотел его видеть: и как Шурка встретит меня после плаванья, и какая у нас будет хорошая жизнь, если я заработаю денег побольше, а Шурка нарожает мне детей... И подумал: "Ну его к чертям, чтоб я думал обо всем этом! Я, слава богу, много от жизни не хочу. И будь что будет... А из кино я зря ушел: такую картину показывали и так женщины плакали... Ну просто дурак, что не досмотрел!"

НАШЕ МОРЕ

-- Нерпа, я -- Двойка! Нерпа, я -- Двойка! -- кричал по радиостанции Тимофеич, старшина бота. -- Прошу капитана на связь. Прошу капитана. Прием.

-- "Двойка", я -- "Нерпа"... Тимофеич, что у тебя?

-- Пеленг... Пеленг на нас взяли? Пеленг взяли? Прием.

-- Про пеленг не думай: пеленг взяли. Взяли...

-- Теперь скажу про обстановку: нахожусь на зюйде, на зюйде. Лед тяжелый. Привязался к ропаку. Дрейф... -- Тимофеич полой ватника протер стекло компаса: -- Норд-норд-ост. Норд-норд-ост.

-- Про обстановку тоже не думай -- сейчас поднимем "четверку" и идем за вами, идем за вами... Что еще?

-- Про посылку хочу спросить. У меня в ней стоит скипидар, от ревматизму. Баба налила его в водочную бутылку, так что ребята, не разобравшись, запросто могут выпить. И насчет остальной жратвы: жинка ее дустом обсыпала -- чтоб таракана отпугнуть...

-- Про посылку и вовсе забудь: я твоего не возьму и другим закажу... Все?

-- Лазарь... чего-то не в себе он сегодня... -- Тимофеич, покашляв, оглянулся на стрелка, который сидел на носу бота. -- Моторист за него стреляет. Моторист стреляет...

-- Дострелялся он у тебя!

-- Девушка его рожает, девушка рожает...

-- Родила уже. Радиограммка вот... Дочка у него, три восемьсот.

-- Жорка, дочка у тебя...

-- Передал ему?

-- Ага.

-- Ну, чего он?

-- Дрыхнет на капоте... Ага, желает поговорить...

Моторист, с хрустом потянувшись, приподнялся на локте и взял у Тимофеича трубку.

-- Это от кого же радиограммка? -- спросил он.

-- От Надьки.

-- А-а...

-- Подкачал ты, Жора! -- укоризненно сказал капитан. -- Ведь если каждый из нас будет замест себя бабу делать -- кому мы тогда это море оставим?

-- А что еще может родиться, когда все время на таком холоде? -пожаловался моторист. -- Ладно, что человек вышел...

-- Слушай совет: не будешь думать, как живешь, не будешь думать, что умрешь... Понял?

-- Ты про что?

-- Про содержание жизни говорю.

-- А я у тебя про выпивку хотел спросить...

-- Про выпивку спрашивать нечего: оставим тебе со стрелком, раз вы не получили посылок.

-- Спасибо на этом...

Тимофеич начал складывать рацию, а моторист достал из кармана ватника обтрепанную пачку "Беломора", красными негнущимися пальцами выловил из нее последнюю папиросу и отошел к наветренному борту -- покурить.

Солнце только-только закатилось. Горизонт -- западная его часть -- был освещен зарей, но свет ее замутили дымы судов, стоявших у кромки в ожидании ледокола. В воздухе раздавались крики чаек-поморов (их было легко узнать по характерному косому полету), они стремительно бросались из стороны в сторону, выглядывая добычу. Вокруг лежал тяжелый, дымивший на морозе лед. Наверное, нет ничего безрадостнее, чем видеть ледовое поле с высоты небольшой шлюпки: какое-то дурацкое нагромождение льдин, бессмысленная трата энергии солнца, ветра, морских течений... Но постепенно глаз находил во всем этом какую-то странную гармонию, а порой -- сознательную, одушевленную работу. И уже казалось, что перед тобой -- громадная мастерская природы, порыв вдохновения неизвестного художника, который потрудился на совесть. Чего только здесь не было: суда разных видов, полет морских птиц, человеческие фигуры... Моторист даже поймал себя на том, что старается отыскать среди них свою девушку...

"Вот дура! -- подумал он уже в который раз. -- Договорились ведь, что не будет ребенка... Чего ж это она? А может, решила опутать меня: ну, если не замуж, так хоть алименты на последний случай! Что-то непохоже на нее... Вот Верка -- этой точно пора родить, старая уже, ничего ей не остается. А Надька молодая совсем, ей бы еще жить да жить... Нет, в самом деле: чего это она?" -- озадаченно думал моторист.

Тут как раз раздался плеск и возле борта вынырнул тюлень. Моторист пригнулся и, не оборачиваясь, поискал за спиной винтовку. Стрелок на носу тоже зашевелился и, болезненно напрягая лицо, посмотрел на воду.

-- Подранок, -- сказал моторист. -- Тот самый... И чего он увязался за нами?

-- Погоди, -- остановил его Тимофеич. -- Разве не видишь: руками можно брать...

У тюленя было разорвано горло. Он беспомощно барахтался в воде, глядя на людей испуганными детскими глазами, а потом стал тонуть, но моторист ухватил его багром. Он втащил тюленя в бот и положил поперек -- так, чтоб кровь выливалась за борт, достал из чехла промысловый нож и начал снимать шкуру.

Делал он это с таким мастерством, что невольно создавалось странное ощущение, будто он просто раздевает тюленя, не причиняя ему боли, вернее, раздевается сам тюлень, а моторист только помогает ему... Тюлень засыпал у него под ножом.

-- Самка это, -- сказал моторист. -- Щенястая: белек у нее...

-- Вот поэтому и не отставала от нас: не хотела тонуть с детенышем... Животная, а -- н( тебе! -- удивился Тимофеич.

-- Что толку? Мертвый он, наверное, задохнулся после выстрела...

Тимофеич сунул "Недру" под капот и подошел к убитому тюленю.

-- Сегодня б щенила, у самого выхода стоял, -- заметил он. И пошутил: -- Вроде как именинники были бы сегодня этот белек и твоя дочка... А, Жорка?

-- Какие еще именинники? -- нахмурился моторист. Он швырнул тюлененка в трюм и зло сказал молчаливо сидевшему стрелку: -- Чего расселся, мурло? Не стреляешь, так хоть бы зверя разделывал!

-- Ну, чего ты? -- испугался Тимофеич. -- Жорка, ты чего?

Моторист отмахнулся от него. Он сполоснул шкуру, уложил ее в трюм и, перегнувшись через борт, отмыл нож в розовой от крови воде. На рукояти ножа у него была изображена обнаженная девушка, а большой палец левой руки изуродован чингой. Моторист был рослый парень в важных штанах и голубой полотняной рубахе, поверх которой была надета толстовка без рукавов, подбитая оленьим мехом.

-- Слышь, Жорка, -- распорядился Тимофеич. -- Скидывай хоровину* на лед, пока еще свет есть...

* Промысловое название шкуры с салом.

-- Вечно ты найдешь работу, -- недовольно ответил моторист.

-- Ну, подумай: а если не попадем сегодня на судно? -- оправдывался Тимофеич. -- Скорей всего, так оно и будет... Что тогда? Попреют завтра шкуры на жаре -- весь день рабочий насмарку...

Моторист стал выбрасывать на льдину, к которой был пришвартован бот, тяжелые тюленьи шкуры. Тимофеич готовил их к работе: растаскивал по льдине, просунув руки в дыры, оставшиеся от вырезанных ластов. Шкуры лежали салом кверху, напоминая громадные спекшиеся блины. Тут было несколько неразделанных звериных туш -- не успели обработать в горячке промысла. Тимофеич пересчитал шкуры и записал цифру в блокнотик, который он носил на груди наподобие креста. Моторист тем временем сполоснул пустой трюм забортной водой, черпая ее ведром, и выгнал воду насосом, чтоб не замерзла. Он увидел на дне трюма задохнувшегося белька, но не выбросил его Тимофеичу. "Сделаю из него шапку, -- решил он. -- Все равно этот белек для плана ничего не сделает".

Старшина и моторист принялись за работу: срезали клочья черного мяса, бросали в воду. Чайки закружили над ними, выхватывая мясо прямо из рук.

-- Вот сколько взяли сегодня! -- сказал моторист. -- Твой Лазарь и за неделю не настрелял бы столько...

-- Ловок ты, что и говорить, -- согласился Тимофеич.

-- Взял бы меня за стрелка? -- загорелся моторист. -- А то надоело форсунки дергать!

-- Мое дело маленькое -- как начальство решит, -- уклончиво ответил Тимофеич. -- А знаешь новую инструкцию: если, к примеру, отстрелишь у зверя усы, мех идет по стандарту вторым сортом. А то и вовсе на кожу...

-- При чем тут усы?

-- А при том, что от твоей стрельбы большой ущерб получается для меха. А у нас весь план на меху держится!

-- Не во мне тут причина, -- возразил моторист, -- а в винтовке. То есть в пуле. Надо пятку у пули делать плоской, тогда меньше будет разрыв.

-- Чего ж тогда у него получается? -- Тимофеич кивнул на стрелка. -Может, поработал бы для согрева, а, Лазарь? -- обратился он к нему.

Стрелок вздрогнул и уставился на старшину.

-- Жарко мне... -- сказал он вдруг.

Тимофеич с мотористом, опустив ножи, подождали с минуту -- не скажет ли он еще что-нибудь? -- но стрелок больше ничего не сказал.

-- Выдумал себе отговорку, чтоб лодыря строить! -- снова разозлился моторист. -- "Жарко мне!" -- передразнил он стрелка. -- Так, может, скинуть тебя в воду, чтоб остудился?

-- Не ругайтесь, ребятки! -- забеспокоился Тимофеич. -- У меня раз на "Акибе" тоже разругались из-за пустяка. И что вышло: столкнул один другого в воду, а тот чуть было не утонул...

-- К чему ты это? -- опешил моторист.

-- А к тому, что он инструкцию подписать не успел... А инструкция нам, штурманам, что велит? Велит научить неумеющих плавать держанию в воде... Теперь попробуй рассуди: а как ты его научишь плавать в этом море?

-- Да, могли они подвести тебя, старого пса, под монастырь...

-- За тебя я бы не отвечал, -- нисколько не обидевшись, сказал Тимофеич. -- И за него тоже. Вы инструкцию по техбезопасности подписали... Только к чему вам молодые жизни зазря решать? Или неправду говорю...

-- Верно, погодим маленько, -- усмехнулся моторист. -- Глянь-ка! -удивился он. -- Вот чудо-то: бабочка...

-- Где?

-- Вон, туда гляди...

В самом деле: над их головами, трепеща крылышками и будто проваливаясь в воздухе, летела бабочка

-- Неужели так близко к берегу подогнало? -- удивился моторист.

-- До берега отсюда -- два лаптя по карте, -- возразил Тимофеич. --Здешняя она, во льду живет. В полста седьмом, как мы ходили на Медный сивучей стрелять, я их там, бабочек этих, много видел... Лазарь! -- крикнул он. -- Ты куда?

Стрелок грузно спрыгнул на льдину и заметался по ней, будто исполнял какой-то дикий танец, -- он ловил бабочку. Та трепетала у него над головой, возникая нечетким пятном то в одной, то в другой стороне. Уследить за ней было трудно, но стрелок не отставал и один раз совсем было схватил ее, но, будто не поверив в это, раскрыл кулак... Дело окончилось вот чем: стрелок, карабкаясь по крутому горбу льдины, оступился и кубарем полетел вниз, заскочив по грудь в глубокую лунку, наполненную водой. Подбежавшие старшина с мотористом с трудом вытащили его оттуда.

-- Лазарь... -- проговорил Тимофеич, отдышавшись. -- Совсем ты сдурел, а?

-- Подкова на сапоге оторвалась, а так бы не поскользнулся... Поймал бы, Тимофеич... Ведь с ладони, с ладони улетела!

-- Да зачем она тебе?

-- В Сад-городе... бабочки летали... 25 числа... -- проговорил стрелок, задыхаясь, вздрагивая от холода.

Вид у него был довольно комичный в эту минуту: шапка сбилась на ухо, открывая остатки потных рыжеватых волос, мокрая телогрейка с пришитыми к самому краю пуговицами была расстегнута -- стрелок не то чтобы был толст, просто очень сильно развит в груди, -- а ниже на нем уже ничего не было: сапоги он сбросил и сейчас стоял на них, а штаны, суконные портянки и кальсоны скрутил жгутом и, выжимая воду, перекидывал жгут из руки в руку, словно горящую головню...

Старшина и моторист, ничего не понимая, удивленно смотрели на него.

-- Говорил тебе, Тимофеич: лечить его надо, а ты ему винтовку даешь! Пойду запущу двигун, а то не могу я на него смотреть...

-- Ты что? -- возмутился Тимофеич. -- Солярки осталось со стакан, а ты ее жечь?! А если ночью на кромку вынесет, что тогда? Ветер, посмотри, вестовый...

-- Выходит, пусть околевает тут, раз технику безопасности успел сдать? -- Моторист остановился и, не глядя на Тимофеича, сплюнул себе под ноги.

-- А шкурье зачем?

-- Что шкуры: спереди тепло, а сзади мерзло... Да и пока разгорятся они!

Он прыгнул в бот и потянул к себе пусковой шпагат от стартера. Все вокруг огласилось треском заработавшего двигателя. Моторист привязал шпагат к румпальнику и стал помогать Тимофеичу укладывать шкуры обратно в трюм. Стрелок, развесив на трубе глушителя мокрое белье, снова устроился на носу, обернув телогрейкой голые ноги.

Управившись с работой, старшина с мотористом принялись за стряпню.

Моторист поджег на капоте тюленью шкуру. Тимофеич вытряхнул из цинка патроны, положил в него кусок тюленьего сала и поставил цинк на огонь, .а. потом, когда сало растопилось, бросил туда несколько кусков тюленьей печенки. Вскоре ужин был готов. Они начали есть, по очереди выхватывая ножами из цинка дымившуюся печенку. Потом Тимофеич, отворачивая от огня горбоносое, удлиненное бородой лицо, подтянул абгалтером раскалившийся цинк, отвинтил крышку термоса и, наклонив цинк, вылил в нее кипевший жир.

-- Как ты его пьешь? -- поморщился моторист.

-- Полезная вещь, -- ответил Тимофеич. -- И для желудка, и по мужской части...

-- Жена, видно, ждет не дождется, когда ты в море уйдешь...

-- А мы с ней не уступим один другому, -- засмеялся Тимофеич. -Поверишь, аж боимся друг на друга глядеть... -- Он достал из ватника конверт и посмотрел на него так, будто проверял сотенную. -- Пишет, что с водой плохо: колонка испортилась, за два квартала приходится бегать...

-- Дети помогут. Их у тебя, видно, целый детсад...

-- Какой там детсад! Давно на свои ноги стали, разъехались кто куда... По правде сказать, -- признался он, -- и не видел я, как родились они, как уехали... Знаю, что были дети, а теперь их нету... Ну, да что про них говорить! Только б все тихо-мирно, а там выйду на. пенсию и буду свой ревматизм лечить, -- Тимофеич приспустил сапог и ласково погладил худую, без икры, ногу. -- Денег не мешало бы еще призапасить: долго жить собираюсь. Теперь у нас главная жизнь должна начаться! -- с одушевлением говорил он. -Теперь только для себя будем трудиться...

Моторист отвернулся от него.

-- Скучно мне что-то, -- пожаловался он и повернулся к стрелку: -Слышь, мурло? А ну сбреши чего-нибудь...

-- Чего сбрехать? -- спросил стрелок.

Он натянул на себя дымящуюся одежду и, заглушив двигатель, тоже пристроился рядом с ними на капоте. Какая-то перемена произошла в нем, и былую скованность как рукой сняло. Более того: он прямо не находил себе места от возбуждения -- лицо у него раскраснелось, он нетерпеливо ерзал, поглядывая с дружелюбным удивлением то на старшину, то на моториста, будто только сейчас познакомился с ними и был доволен этим знакомством...

-- Чего сбрехать? -- повторил он.

-- Ну, сбреши про двадцать пятое число, -- сказал моторист. -- Про жару, бабочек -- что там было...

-- Жарко было, -- ответил стрелок, смущенно улыбаясь. -- Приморский орех там растет, лужок там и речка...

-- Где это?

-- В Сад-городе...

-- Ага.

-- А она смеется: "Молодой парень, поймайте моему сыну бабочку, а то мы никак не могем ее поймать..."

-- Кто, говоришь, смеется?

-- Женщина одна, с ребенком... Я, значит, пиджак снял и пошел эту бабочку ловить, а они следом бегут... А потом ребенок и говорит: "Папа, я не хочу бабочку, потому что я хочу орех". А она ему: "Разве это папа, это же чужой дядя!" -- говорит. Правду тебе говорю!

-- Ну-ну...

-- Ну, сорвал я ребенку орех и наказываю: не кусай его, в нем йоду много, обожжешься! А ребенок сразу и укусил -- разревелся, ясное дело... Тут она зачерпнула ладошами из речки и подносит ему: "Попей, -- говорит, -легче станет". А ребенок: "Не хочу!" -- он, как я заметил, любил поперек тебе делать... Тогда я стал воду пить у бабы из ладош, чтоб ребенка заохотить, а она застеснялась и обрызгала мне лицо и тенниску... В общем, поехал я тогда.

-- Куда поехал?

-- В морпорт. Я там после отгулов подрабатывал на погрузке... А они меня проводили вдвоем до электрички, она на прощанье платочком помахала...

-- И все, что ли? -- разочарованно спросил моторист.

-- Все... -- Стрелок, оскальзываясь негнущимися пальцами на пуговицах, стал торопливо расстегивать телогрейку. -- Жарко было... -- говорил он, тихо улыбаясь. -- Двадцать пятого числа... Я, как найдет на меня жара, прямо работать не могу -- все мне тогда до ручки...

-- Неужто ровно по числу? -- удивился Тимофеич.

Стрелок кивнул.

-- Врешь ты, -- не поверил моторист, -- тридцать первое сегодня...

Стрелок ему не ответил. Тогда моторист спросил:

-- Ни разу ее больше не видел?

-- Уже два года как... Все некогда было в Сад-город съездить. На море думаешь: как во Владивосток придем, сразу отскочу туда. Мне хотя б на двадцать минут, только дома пересчитать... А придешь в город -- не до этого. К тому же робею я: а если встрену в самом деле? Чего я ей скажу?

-- А может, она приезжая была?

-- Наверное, приезжая, -- сразу согласился стрелок.

-- Ну и дурак ты! Может, она от тебя чего хотела, а ты? Я прямо стрелял бы нашего брата, который момент упускает на берегу! -- неожиданно разволновался он. -- Э-эх, что говорить!..

Моторист перешагнул через лежавшего Тимофеича и сел на планшир, свесив через борт ноги в яловых сапогах.

"Дура-баба! -- подумал он снова о Надьке. -- Чего сделала... Ей-богу, все это она нарочно сделала, чтоб опутать меня... -- Он представил Надькину комнату в общежитии кирпичного завода на Угольной, плакат на стене: "Здесь умеют верить и ждать", а под плакатом -- его фотокарточка... -- Хитрая! И отдельную комнату ей дали потому, что распустила слух, будто я на ней женюсь... Ну нет, насчет ЗАГСа -- дудки! -- ничего у нее насчет ЗАГСа не получится! Необразованная ведь она, Надька... Что она: семилетку кое-как окончила, в солдатки пошла, потом буфетчицей работала на плавбазе, а теперь на кирпичный устроилась. Необразованная... Вот была Катя, на этой и жениться можно было: пединститут окончила..." Раз он из-за нее весь город обежал, хотел купить подарок. Нашел на барахолке японское белье: рейтузы, лифчик и все остальное. Уйму денег положил, а она не оценила: обиделась, до сих пор с ним не разговаривает из-за этого... "Вот тебе раз! А Надька б оценила, а ведь ни разу ей подарка не купил..."

-- Скучно чего-то, -- сказал он. -- Скорей бы ребята пришли... Может, крикнуть кому-нибудь? -- Он посмотрел на часы. -- Как раз на связь выходить...

-- Верно, пора, -- отозвался без интереса Тимофеич. -- Говори, а я подремлю маленько.

Моторист настроил рацию и тотчас услышал голос судового радиста. Тот кричал, глотая слова, одурелый от водки и насморка:

-- "Двойка", я -- "Нерпа"... Ес-си меня слыш-те, говорите: "да", ес-си не слышите -- "не"... Понял вас, понял вас: вы меня не слышите...

-- Ты что, вовсе лыка не вяжешь?

-- Жора... Жор, здорово!

-- Привет.

-- Идем к вам, идем к вам... Прием.

-- А где капитан?

-- В гальюн пошел, в гальюн пошел.

-- Ясно. Позови рулевого...

-- Сейчас... Слышь: нет в рубке никого, нет никого...

-- Куда ж вы идете?

-- Идем к вам, идем к вам... Жор, ну и подкачал ты!

-- Чего так?

-- Дочка, говорю, дочка... Прием.

-- Пошел ты... -- Моторист выругался и выключил рацию.

"Скучно мне чего-то..." -- вновь пришло мотористу в голову, хотя он, кажется, меньше всего думал сейчас о том, скучно ему или весело. Он с беспокойством ощупал карманы в надежде отыскать хотя бы окурок, ничего не нашел и как-то беспомощно оглянулся.

Стрелок уже спал, уронив на скрещенные руки лысую голову, зябко сутулился у огня Тимофеич. И кругом не на что было посмотреть: воздух был темный, в нем смугло блистали первые звезды, а по горизонту неясно проступали очертания облаков; по ним скользили светлые пятна -- то был отраженный свет ледовых полей, которые безостановочно гнали в океан муссонные ветры...

"Засвечу я сейчас!" -- решил моторист.

Он пододвинул к себе ящик с пиротехникой, запустил в него руку и вытащил аварийную ракету-шестизвездку. Крепко зажав патрон, он отвинтил колпачок, вытянул шнур с кольцом и дернул к себе... Ракета выстрелила, едва не вырвав гильзу из рук. Все вокруг красно осветилось, но то, что увидел моторист, не вызвало в нем никакого интереса.

"Пущу-ка зеленую теперь..."

-- Ты чего? -- вскинулся дремавший Тимофеич. -- Жорка, ты чего?

-- А чего?

-- Еще спасатель увидит!

-- Ну и пускай спасает, -- вяло ответил моторист.

-- Жорка, -- разволновался Тимофеич, -- да я тебя стрелком возьму, если Лазарь заболеет... Ты сам подумай: на черта нам спасатель! Они за спасение, знаешь, сколько с управления срежут? А управление с кого? С нас, ясное дело. Вся прогрессивка полетит к едреной кочерыжке! Ты ж первый и виноват будешь, раз по твоей причине запасной бачок с соляркой забыли...

-- Сам надоумил меня с бачком, -- возразил моторист. -- Говорил, что места много занимает, некуда шкуры девать...

-- Ты, я -- кто там будет разбираться... Срежут прогрессивку, столько денег выбросим на ветер, дурак! Или нам они легко даются? Неужто это объяснять надо?

-- Понимаем, не первый день замужем...

-- То-та! Должен видеть, что к чему, раз семейный ты теперь...

Моторист хотел было возразить, что никакой он не семейный, а с чего они весь этот галдеж устроили, так ему просто непонятно. Даже если у его знакомой и появился ребенок, так разве это о чем-нибудь говорит? ...А познакомились в апреле, то есть на пасху по старым предрассудкам... Они тогда на ремонте стояли во Владивостоке. Он ночевал у сестры Верки, на Угольной. Утром проснулся -- Верка гладит его рубашки. Подошел в трусах к форточке покурить. А тут Надька вошла, в руках у нее крашеные яйца. Говорит Верке: "Давай похристосуемся". Они расцеловались. Потом подходит к нему -выпивши она была маленько... Ну, поцеловались. "Давай еще, а то не распробовала"... Они еще раз. А Верка рубашки гладит... Что ему в Надьке понравилось: рост у нее хороший, со всех сторон круглая, лицо розовое с улицы... И смело в глаза глядит: "Что, нравлюсь я тебе?" -- "Нравишься". -"Дымища у вас, -- говорит, -- хоть окно откройте: тепло как на улице! Ну, я пошла..." Тут он скоренько штаны, рубаху натянул, выскочил во двор... Она возле калитки стоит, придерживает от ветра юбку: "Жорик, увидела тебя -- и словно приворожил ты меня чем. Стыдно сказать, только чего хочешь, то и делай со мной". -- "Обожди, сейчас сбегаю за рубашками..." А Верка молодец, выручила: побросала рубашки прямо из окна, они с Надькой ловили их внизу, горячие от утюга...

-- Гудит чего-то, -- сказал Тимофеич. -- Неужто на кромку выносит? Нет, не должно бы...

Моторист прислушался, глянул на небо.

-- Ледовый разведчик это, -- сказал он. -- Посмотри-ка... Генка Политовский летит! Вот ей-богу... Дай крикну, а то мимо пролетит...

-- Только лишнее не говори, -- предостерег Тимофеич.

-- Двумя словами перекинемся... Я -- "Двойка"! -- закричал по рации моторист. -- "Лилипут", отвечай! "Лилипут", отвечай!

Ледовый разведчик грузно перевалился на крыло, показав различительные огни, и начал спускаться, описывая плавный круг.

-- "Двойка", я -- "Лилипут"... Кто вызывает? Прием.

-- Гена, здорово!

-- Здорово. Кто это?

-- Жорка говорит. Жорка Латур с "Нерпы".

-- Жора! -- закричал летчик. У меня известие для тебя: дочка у тебя, дочка... Прием.

-- Ничего, переживем как-нибудь...

-- Это вы ракеты пускали?

-- Тут у нас солярка кончилась. И вообще... Слышь, Гена: крикни спасателю, а то надоело здесь!

-- Некогда ему: за шведом пошел, за шведом...

-- А мы, значит, хуже шведа?

-- Тут обижаться нечего: швед в гостях, а вы, считай, у себя дома, -сказал летчик.

-- Само собой, -- засмеялся моторист. -- Наше это море, для нас сделано...

-- К тому же шхуну вижу, шхуну вижу...

-- Они там посылки из дому получили, к празднику... Мимо не пройдет?

-- Прямо на вас прет.

-- Даже интересно: там у них в рубке никого нет...

-- Судну не привыкать, само к вам дорогу найдет, -- пошутил Генка. -Ну, будь здоров, а то некогда мне.

-- Гуляй...

Моторист подул на окоченевшие пальцы, прислушался. Вокруг стояла такая тишина, аж глохло в ушах, только временами, пушечно выстрелив, лопалась льдина или выскакивал подсов, шумно расплескав вокруг себя воду...

"Или "Шлюп" настроить, пока еще есть время? -- подумал моторист. -Крикнуть на метеостанцию: может, там приятель дежурит... А может, Надьке радировать -- поздравить дуреху?.. Крикнуть, и чтоб она в ответ крикнула... Чего это со мной сегодня? -- недоумевал он. -- Сколько раз попадал во всякие передряги, и ничего. Ничего не оставалось. Видно, потому, что ни о чем в это время не думаешь. А если и придумаешь что-нибудь, так нарочно такое, чего, может, и в жизни не бывало и быть не может. Потом сразу забудешь про это, и ладно. А сегодня совсем другое лезет в голову..."

Моторист обернулся, услышав за спиной какую-то возню и хрип. Вытаращил глаза: по шкурам ползал белек, тыкаясь носом в обрызганные кровью трюмные доски. "Ну и живучий зверь! -- подивился он. -- Это ж надо: издох, а потом снова ожил! Видно, неправду говорят: не сумеем мы этого зверя начисто вывести..."

Он взял тюлененка на грудь. У того под густым мехом бешено колотилось сердце -- аж прыгала ладонь. "Были бы именинники сегодня этот белек и твоя дочка", -- вспомнилось ему.

Моторист перекрестил тюлененка ножом:

-- Живи, родственник!

И выпустил его в море.

МОСКАЛЬВО

1

-- Сколько? -- спросил капитан.

Вахтенный помощник Степаныч оторвался от бинокля и глянул на счетчик эхолота.

-- Двадцать шесть, -- сказал он и сам удивился: -- Скоро в берег ткнемся, а все больше двадцати!

-- Течение донное, -- заметил капитан. -- Никакого земснаряда не нужно. -- И приказал мне: -- Держи на баржу, прямо на этих баб...

-- Ничего не видно, -- пожаловался я. -- Чего они нос облепили? -- Я показал на ребят.

Капитан приподнял окно рубки.

-- Чего столпились на палубе! -- закричал он. -- Вы что, баб не видели?

-- Они без купальников, -- хохотнул Степаныч. -- Я такое раз в японском журнале видел...

-- А кого им стесняться? -- усмехнулся капитан. -- Мужики все на рыбе, тут одни бабы остались.

-- Дай-ка глянуть, -- попросил я и отобрал у Степаныча бинокль.

На берегу, на полузасыпанных песком кунгасах, обсыхали после купания женщины -- они растянулись прямо на голых досках. И еще две мокрые купальщицы карабкались на кунгас, все у них было коричневое, видно, все лето загорали в чем мать родила. Они видели, что мы разглядываем их, и показывали нам языки, а потом оделись не торопясь, попрыгали с кунгасов и припустили по берегу -- их цветастые платья замелькали на пустынном пляже за причалами...

-- Влево ушел! Ты что, ослеп? -- набросился на меня капитан. -- Положи бинокль!

-- С ума можно сойти! -- засмеялся я.

Боцман Саня просунул голову в рубку, он улыбался, показывая крупные прокуренные зубы.

-- Где это мы? -- спросил он.

-- Москальво, -- ответил капитан. -- Готовь шланги: воду возьмем и обратно.

-- Вот тебе на! -- удивился Саня. -- Это тебе не то чтоб так это... -Лицо боцмана изображало решительное несогласие с таким намерением капитана, он страдальчески тряс головой и шевелил губами, подыскивая слова, но так и не сумел произнести что-либо путное... Впрочем, капитан и так понял его.

-- Поразговаривай у меня! -- пригрозил он. -- И живо, а то опять ни одна пробка не подойдет!

Боцман вытянул голову из иллюминатора и спустился на палубу. Было видно, как он давал внизу распоряжения, показывая рукой на ванты, но никто не внял ему, и кончилось тем, что боцман сам полез на ванты и завозился там, сбрасывая шланги вниз.

Был полдень -- сухой и жаркий, без ветра. Цистерны на берегу, выкрашенные серебрином, резали глаза, желтый зной колыхался над ними; пахло бензином -- это испарялась солярка, разлитая по всей бухте. Только лес, тянувшийся по песку далеко за конторой, казался прохладным и свежим.

Возле конторы милиционер пил воду из водопроводной трубы. А кроме милиционера вокруг не было ни души.

-- Эй! -- крикнул капитан. -- Прими конец!

Милиционер оглянулся -- это была женщина. Она, видно, искупалась только что: волосы были мокрые, а на груди, на синей форменной рубашке, проступили два мокрых круглых пятна. Она затянула на поясе широкий ремень с кобурой и, расчесывая волосы, не спеша подошла к воде. В жизни я не видел такого красивого милиционера!

-- Ты швартовый возьмешь? -- капитан растерянно смотрел на нее.

-- Угу, -- невнятно проговорила она, во рту у нее были шпильки.

Женщина поймала на лету носовой швартовый и зацепила его за чугунную тумбу на кунгасе, а потом зацепила второй швартовый, который ей подали с кормы, выпрямилась и, укладывая волосы, уставилась на нашего капитана. Она смотрела на него так пристально, что мы все тоже стали смотреть на капитана, соображая, что она в нем такое увидела...

-- Не узнаешь? -- спросила она.

-- Нет, -- сказал капитан.

-- А ты капитан, что ль?

-- Ага.

-- Зверя бьешь?

-- Ну.

-- "Ну", "ага"... Ты разговаривать умеешь?

-- Разучился, -- засмеялся капитан. -- Полгода на берегу не был.

-- Столбняк? -- усмехнулась она.

Матросы на палубе прямо покатились со смеху.

-- Трап! -- ошалело кричал капитан. -- Где трап? Боцман! Где боцман?

-- Давай руку, -- сказала она, -- я и так залезу.

Капитан сбежал на палубу, она протянула ему руку, он нагнулся, подхватил ее под мышки и задержал на руках, словно ребенка.

-- Пусти, а то вдарю, -- сказала она.

-- Не ударишь, -- сказал капитан, но отпустил ее.

-- Чего скалишься? -- обратилась она к боцману. -- "Грудь" бы застегнул, срамник...

Пальцы боцмана прошлись сверху вниз по ширинке, словно по пуговицам баяна, и лицо его стало растерянным.

-- Вот это так... чтобы... -- начал он.

-- В каюту! -- заорал капитан. -- Чтоб вид имел! Моряк ты или прачка?

Боцман, спотыкаясь на шлангах, побрел в каюту.

-- Совсем вы без женщин распустились... -- сказала наша гостья и, улыбаясь, медленно обвела нас всех взглядом. -- Ни одной ведь нет?

-- Ни одной, -- ответил капитан и оглянулся: -- Повара ко мне!

Повар, маленький плешивый человечек со скучным и презрительным выражением на белом лице, подошел и остановился возле капитана, глядя в сторону.

-- Пельмени -- чтоб в пять минут были...

-- Скажете тоже, -- недовольно ответил повар. -- Это ж тесто надо, это ж мясо...

-- Тесто у тебя есть! -- вскипел капитан.-- Сам видел: бражку варишь!

-- Это ж мясо...

-- А медвежатина? Будешь есть медвежатину? -- обратился он к женщине.

Та только усмехнулась.

-- Все будут веселиться, а мне пельмени делай, -- промямлил повар. Он все еще топтался возле них.

-- Сейчас воду возьмем и обратно...

-- Знаю я ваше "сейчас".

-- Тебе что сказано? Веселиться! Хватит с тебя, повеселился на прошлой стоянке...

-- Я сейчас напишу заявление об уходе, -- уныло сказал повар.

-- Пиши -- только после пельменей, -- засмеялся капитан. И повернулся к нам: -- Отпускаю на берег, выдам всем по пятерке... Чтоб через час обратно!

Мы взвыли от восторга.

-- Ты куда? -- бросился за мной вахтенный помощник Степаныч. -- А вахта? А кто воду будет брать?

-- Пошел ты, -- ответил я, -- у тебя жена есть и пятеро детей, а я холостой, мне сам бог велел...

-- Рапорт напишу! -- кричал он мне вслед.

2

Через порт -- от конторы до столовой -- были набросаны доски для перехода, покрытые засохшим гусиным пометом, а водопроводные трубы лежали прямо на песке, а возле цистерн валялся громадный скелет кашалота. Порт был огражден от дюн большими фанерными щитами, в дюнах пролегала узкоколейка. Сам поселок Москальво находился милях в трех от порта, туда ходила дрезина, и наши ребята успели уехать, только трое остались: Колька Помогаев -четвертый штурман, боцман Саня и еще Гена Дюжиков, то есть я. Боцман взял с собой фотоаппарат "Любитель" с самодельным штативом в виде трех здоровенных кольев -- он был заядлым фотолюбителем.

На стене столовой висел облупленный громадный почтовый ящик с гербом, и я вознамерился было бросить в него пачку писем, которые мне передали на судне, как вдруг отворилось окно и пожилая тетка, навалившись грудью на подоконник, крикнула:

-- Ты в этот ящик не бросай -- он уже два года недействующий.

-- Ты что, тетка? -- не поверил я.

-- А ничего. Почта в поселке, а ящик этот давно пора столкнуть.

-- Тут, может, за два года писем накопилось с целый миллион, -- сказал я.

-- Столкнем, тогда разберемся, -- засмеялась она.

-- Когда дрезина вернется? -- спросил Колька.

-- А бог ее знает. Уже четыре. Пока поужинают, да еще магазин там открытый... Считай, к восьми тут будут.

-- А магазин до скольких работает?

-- До восьми.

-- Успеем, -- сказал я. -- Если пехотой идти, как раз за полтора часика дотопаем.

-- Пожрать это... -- предложил боцман. -- Столовка ж тут...

-- Столовка не работает, -- отрезала тетка. Она не сводила глаз с боцманского фотоаппарата.

-- А сучок есть в поселке? -- спросил Колька.

-- Сучок бабы наши распили, а спирт должон быть.

-- Так, -- сказал я, прикидывая. -- Спирт у них шесть рублей бутылка. А у нас полтора червонца на троих... Должно хватить.

-- А вы кто будете? -- спросила тетка. -- Может с Холмска, насчет нефти, или как? Бороды у вас такие и ящик этот, смотрю...

-- Какой еще нефти... Моряки мы, -- ответил я. -- А это тебе не ящик, а фотоаппарат.

-- Фотоаппарат? -- удивилась она. -- Что-то я впервые такой вижу.

-- А это заграничный. Для журналов снимают.

-- Сними-ка меня для журнала, -- оживилась тетка.

-- А ты зубы вставь. Без зубов мы не снимаем.

-- Зачем их вставлять? Мужик придет с промысла, снова выбьет...

Мы засмеялись.

-- За что? -- спросил я.

-- А ревнует!

-- Это тебя-то, бабушка? -- ухмыльнулся я.

-- Какая я тебе бабушка, красивый ты мой? -- ответила она весело. -Если драку начнем, не устоять тебе против меня...

-- Ладно, бабуся! -- обиделся я.

Она перелезла через подоконник и подошла к нам.

-- Снимай, и все тут, -- сказала она боцману и поправила гребень в волосах.

-- Давай, Саня! -- поддержал ее Колька. -- Мы в кашалота залезем, а ты щелкнешь всех вместе.

-- Кадра -- порядок, -- согласился Саня.

Челюсти кашалота были разведены до отказа. Мы вошли в него через пасть и разместились внутри, как у бога за пазухой. Саня суетился, устанавливая аппарат на песке, потом он присоединился к нам, и, сделав серьезные рожи, мы уставились в объектив. Но тут треноги стали расползаться, фотоаппарат "поехал" вниз...

-- Нагибайся это... одна кадра! -- закричал Саня таким голосом, словно его резали.

Мы стали приседать, стараясь держать рожи на уровне объектива, а боцман стоял впереди всех, и тут что-то просвистело вверху -- и боцман, как подрубленный, рухнул на песок... Это неожиданно упала верхняя челюсть кашалота и ударила Саню по спине.

-- Сильно ушибло? -- засуетилась тетка, помогая боцману подняться. -Ты погоди уходить, а то вдруг не получилась фотокарточка? -- говорила она, крепко прижимая боцмана к себе. Саня попробовал высвободиться, но у него ничего не получилось, и он с надеждой посмотрел в нашу сторону.

-- Спокойно, бабуся! -- вмешался я. -- Будет тебе фотокарточка, прямо для журнала... Вы, бабуся, этого зверя сдайте в утиль или в море выбросьте: если б по голове ударил, хоронили б боцмана -- это я вам дружески говорю...

-- Не приведи господь! -- испугалась она. -- Это он с голоду сомлел... Ты сходи-ка, красивый мой, поймай парочку гусей. Там вон, во дворе... Я вам сейчас такой ужин приготовлю...

-- А не влетит от кого? -- засомневался я.

-- Что ты! У нас народ хороший. А если что, скажешь -- Дуся разрешила...

Я притащил пару здоровенных гусей, тетка принялась за стряпню, а мы возобновили прерванное совещание.

-- В общем, обстановка такая, -- сказал я. -- Вы эту бабу-милиционера видели?.. Черт с револьвером! Считай, что капитану теперь будет не до нас, верно? Гуляй себе хоть до утра...

-- Это правда, -- согласился Саня, улыбаясь. Он уже приходил в себя.

-- И вот что я предлагаю, -- продолжал я. -- Пока тетка обед сделает, надо сбрить бороды. Ну их к дьяволу! На судно заскочим -- и назад.

-- Сын это... я обещал... -- заколебался Саня.

-- Пока сына увидишь, у тебя новая вырастет. А то нас и за моряков не принимают!

Когда мы на обратной дороге заглянули в столовую, там нас ожидал прямо царский ужин. Но тетка вдруг принялась выталкивать нас из столовой.

-- Не работает, -- говорила тетка, -- не работает столовка...

-- Как же так, Дуся? -- возмутился я, с трудом удерживаясь за дверной косяк. -- Кадр для журнала... Можно сказать, рискуя жизнью...

Тетка отпустила меня и всплеснула руками.

-- Господи! -- захохотала она. -- Дура я какая... Это ж вы бороды срезали! Я ж совсем вас не узнала, красивые вы мои!

3

Узкоколейка сворачивала в сторону от прямой дороги -- тускло блеснули на повороте накалившиеся рельсы. Мы спрыгнули с насыпи, и теперь брели к поселку напрямик по зыбучему песку, увязая по отвороты сапог. Впереди были дюны -- результат необузданной игры ветра, которому здесь ничто не могло помешать. Сейчас, слава богу, его не было, ни один микроб не шевелился в воздухе, только песок был как живой -- он скользил под ногами и дышал так горячо, что обжигал лицо и руки. Порывы ветра, видно, достигали здесь ураганной силы, потому что в некоторых местах он выдувал песок на многометровую глубину, и там, внизу, под нашими ногами теперь хлюпала болотная грязь, пахнущая нефтью, зеленел кедровый кустарник и фиолетово цвели "петушки" -- в них скрывались от жары орды комаров, которые взлетали сейчас со всех сторон. Одежда у нас промокла насквозь от пота, лица распухли от комариных укусов, ноги стали как деревянные -- хоть их руби на дрова, и казалось даже неприличным увидеть где-либо здесь человеческое жилье, как вдруг возникло Москальво -- десятка полтора деревянных двухэтажных домов и ни одного дерева. Вскоре мы зашагали по дощатым тротуарам. С карнизов домов гроздьями свисал вяленый лосось, во дворах дымили костры -- так здесь спасались от комаров, в их свете смутно угадывались человеческие фигуры.

Магазин уже закрывали, но мы успели взять свое.

У дровяного склада толпились наши зверобои, а на главной улице, в сотне шагов от них, наблюдалось оживленное женское гуляние, но наши ребята были так заняты разговорами, что не обращали на женщин никакого внимания. И тогда я сказал боцману и Кольке:

-- Ну его к черту, чтоб я торчал у этого места! Мне нужно общество, телевизор и чтоб хорошая девчонка обнимала до утра!

Саня засмеялся, а Колька Помогаев нахмурился и стал хлопать руками по карманам -- у него была привычка такая, когда он сильно волновался. И я понял его. Когда я на Кольку смотрел, мне самому тошно становилось. Я с ним ходил на одном боте, он был одно время старшиной бота, и мы недавно в такую переделку попали, что нас самолеты и спасатели искали целых пять суток. План полетел из-за этого, команда осталась без денег, а Кольку в газетах героем сделали. А он хотел сказать ребятам, как он виноват, чтоб они простили его, он прямо места себе не находит из-за этого... Но я решил сейчас не отпускать его от себя, хотя, по правде говоря, для веселья он не очень подходил сегодня.

-- Ну так что, Колька? -- спросил я. -- Поищем?

-- А как ты их найдешь?

-- Вы только стойте здесь, не уходите, -- усмехнулся я, -- да смотрите не уроните бутылки...

Я выбежал на главную улицу. Толпа гуляющих обтекала меня со всех сторон -- только успевай поворачиваться, -- и я пялил глаза на каждую встречную девчонку, чтоб не упустить из вида самую лучшую из них. У меня было такое чувство, что я такую девчонку не упущу.

И вдруг я увидел одну хорошенькую девчушку рядом с собой и расставил руки, чтоб ее поймать, но девчушка выскользнула из моих рук и спряталась за спиной подруги. Подруга тоже была ничего, но не в моем вкусе, и тут моя девчушка бросилась бежать по улице, но я решил поймать ее обязательно. Она бежала и все оглядывалась -- когда же я догоню ее, мы целую свалку устроили на тротуаре, и два милиционера, подобрав юбки, уже направлялись в нашу сторону, но тут я схватил ее...

Она была худенькая, юная, совсем девочка. Смуглое ее лицо с выпуклым лбом, густые выгоревшие на солнце волосы, нежный свежий рот и раскосые глаза -- все это было лучше, чем надо, а кожа в разрезе платья у нее, на груди и спине, облупилась от загара. Она уперлась кулачками мне в подбородок, и я почувствовал через рубашку, как напряглась ее маленькая твердая грудь, бусы светились у нее на шее... И так мы стояли и рассматривали друг друга, а потом ни с того ни с сего принялись хохотать. Мы развеселились не на шутку.

-- Дурак ты, -- сказала она и больно наступила мне на ногу. -- Ну, чего ты кинулся за мной как помешанный?

-- Ты сегодня была на кунгасе? -- спросил я и отпустил ее.

-- Ну, была! Тебе-то что? -- Она оправила платье.

-- Я тебя в бинокль увидел, -- сказал я. -- У тебя родинка на этом месте, верно?

-- А ну тебя! -- захохотала она, и такое у нее было веселое милое лицо, что я тоже засмеялся: я прямо влюбился в нее с первого взгляда.

-- Ты меня подожди тут, -- попросил я. -- Я сейчас еще двоих приведу, ладно?

-- Эх, вы! -- сказала она. -- Наши молодайки вокруг ходят, а вам хоть бы что, и на танцы никто не пришел...

-- Значит, подождешь?

-- А чего там, -- усмехнулась она. -- Только не безобразничайте.

Я чуть не закричал от радости и сказал ей, чувствуя себя последним идиотом:

-- Да мы что? -- сказал я. -- Полгода берега не видели, вот какое дело...

4

Мы очутились в небольшой комнате, оклеенной зелеными обоями. Дверь в другую комнату была закрыта, там спал сынишка хозяйки, а сама хозяйка и подруга моей девчушки хлопотали на кухне.

Боцман Саня ходил по комнате, строго и важно постукивал заскорузлым пальцем по обшивке дивана, по радиоприемнику, щупал скатерть и занавески, двигал стол -- у него был вид человека, который пришел к себе домой, но увидел незнакомые вещи, которые тут без него накупили, а Колька, не выпуская из рук бутылки и уставясь взглядом в неровный крашеный пол, думал свое, но я надеялся, что все должно наладиться: стоит только пережить это время до выпивки, а там развяжутся языки и все пойдет, как по маслу.

Девчушка моя не принимала участия в стряпне, забралась на диван и, обернув подолом платья свои крепкие полные ножки, не отрываясь, смотрела на меня, а я смотрел на нее, и мы заговорщически улыбались друг другу, словно между нами была какая-то тайна, о которой никто не догадывался.

Неожиданное подозрение в нереальности происходящего стало мучить меня. "В самом деле, -- думал я, -- еще утром было море и качка, а совсем недавно -- лед, раздавленный бот, коптящая тюленья шкура, холод, и один паренек со страху хотел застрелиться из винтовки. И вот на тебе -- жара, твердая земля, девчушка и эта комната..." Я смотрел на ребят, но их изменившиеся, бритые, чужие лица ничего не говорили мне, и хотелось ущипнуть себя, чтоб поверить, что все это происходит на самом деле...

И вот накрыли стол, и мы уселись вокруг него -- каждый рядом со своей дамой -- и начали тянуть спирт, а дамы не отставали, и языки у нас развязались.

Боцман Саня, беспрестанно хватая рукой голый подбородок, принялся рассказывать хозяйке, что у него во Владивостоке точно такая же квартира и что мебели хорошей не достать нигде, потому что сейчас такую мебель делают -- чего доброго, развалится под тобой, что жена его похожа на хозяйку, они, видно, ровесницы, что у сына круглые пятерки по арифметике. Хозяйка, повернув к нему свое полное, красивое, равнодушное лицо, молча разглядывала его, и бог знает, что у нее было на уме. Я налегал на еду, успевая вовремя вставить в разговор какой-нибудь пошлый анекдотик, а Колька Помогаев хлопал себя по карманам, повторяя: "Я им сейчас расскажу, расскажу!" -- и порывался к двери, но подруга моей девчушки, улыбаясь, дергала его сзади и усаживала на место.

И тут сынишка хозяйки приоткрыл дверь. Он сидел на горшке -- худенький мальчик с большой головой, -- и ему, видно, скучно было сидеть одному, он хотел обозревать собравшееся общество и робко поглядывал на мать и на всех нас, выпрашивая позволения, и боцман вдруг бросился к нему, подхватил его вместе с горшком и стал носиться по комнате и подпрыгивать, а мальчик смеялся и крепко держал боцмана за нос, чтоб не потерять равновесия, и тут хозяйка не вытерпела, поднялась и, улыбаясь, показала нам на дверь:

-- Знаете что? -- сказала она. -- Катитесь вы к черту отсюда!

Мы уже спускались по лестнице, когда сверху раздались шаги -- это девчушка бежала ко мне, -- и, вылетев в полосу лунного света, который падал в подъезд через улицу, остановилась с разбегу, словно наткнулась на что-то, и проговорила, задыхаясь:

-- Не уходи... Генка!

И тогда Колька и боцман Саня взяли меня за руки и посмотрели мне в глаза так, что я застеснялся вдруг чего-то, совсем обалдел и не знал, что ей ответить. Ребята вели меня по тротуару, а я все оглядывался на нее. Она стояла на лестнице и казалась очень маленькой в громадной и пустой раме подъезда, и не по себе мне вдруг стало чего-то.

"Ладно, -- думал я, -- у боцмана есть семья, сын, квартира, у Кольки -хоть невезуха с ботом, а у тебя что? Зачем ты идешь с ними? Такая девчушка! Дело не в том, что у нее там под платьем, -- у нее, может, кроме тебя, и не было б никого больше... Что тебе надо еще? Что?" -- думал я и не находил ответа.

У дровяного склада человек двадцать наших ребят и примерно столько же поселковых женщин играли в какую-то странную игру. Их бороды и белые зубы, неуклюжие голоса и фигуры, женский хохот и визг, длинные волосы и яркие платья -- все выглядело нелепо и странно возле пустых сараев на песчаном дворе, под луной.

Ребята увидели нас, оставили женщин и бросились навстречу, а мы побежали к ним, ухватились друг за друга и прямо сдурели от неожиданной радости. Колька Помогаев закричал: "Я вам сейчас все расскажу!" -- и вытащил бутылку. Спирта в ней осталось на четверть. Мы разлили его на двадцать три человека, и Колька в конце концов рассказал о том, что его мучило. Все засмеялись и закричали: "Ну и Колька!" А потом боцман вспомнил, как мы фотографировались в пасти кашалота, и тут поднялось невообразимое, я думал, сараи сейчас взорвутся от хохота! А вслед за боцманом я сморозил насчет армянина, который разъезжал на дамском велосипеде, а плотник приплел историю, как он праздновал свадьбу у одного приятеля. Говорили кто что хотел, кому что взбредет в голову, -- мы полгода не собирались все вместе на земле...

Мы шли обратно в порт через безлюдный поселок Москальво. В тишине под нашими шагами стучали доски, окна домов отражали наши фигуры, во дворах вяло дымились костры, воздух колебался от комаров, а потом заблестела впереди узкоколейка и пропал поселок, будто его и не было вовсе. Мы шли к порту до самого утра: валялись на траве, рвали "петушки" и стланик и хлестали друг друга, чуть было драку не затеяли, а плотник насмешил всех: упал на шпалы, пополз между рельсов и закричал: "Братцы, никогда не видел такого длинного шторм-трапа!" А уже у самых цистерн, когда мы штурмовали фанерные щиты, Колька, который по дороге отстал от нас, вдруг закричал на полном серьезе: "Ребята! Не оставляйте меня одного!.."

Возле конторы женщина-милиционер пила воду. Она даже не посмотрела в нашу сторону -- так ее жажда мучила, а на палубе расхаживали три гуся -видно, наша тетка их сюда принесла, а вахтенный помощник Степаныч стоял на мостике и внимательно разглядывал нас в бинокль.

Степаныч оторвался от бинокля и спросил у меня:

-- Ну как?

-- Свистни, Степаныч! -- сказал я.

-- Как -- свистни? -- не понял Степаныч. -- Зачем?

-- Чтоб в поселке услышали, -- объяснил я.

И тут на причале появилась наша тетка, она пришла нас провожать, и гуси, завидев тетку, шарахнулись к ней, только пух повис в воздухе, а я закричал:

-- Дуся! Не хотят в море твои гуси!

Вся команда прямо животы надорвала от смеху, и тетка тоже смеялась: двух передних зубов у нее не хватало во рту -- такая хорошая тетка, ей-богу!

К полудню мы взяли воду и отдали швартовы.

ОСТРОВ НЕДОРАЗУМЕНИЯ

Зверобойная шхуна "Оленница" стояла на якоре возле острова Недоразумения. Со шхуны был виден рыбокомбинат, искаженный дождем, далеко растянувшийся по берегу. Были видны длинные лабазы, бараки для сезонников, деревянная электростанция и транспортеры, клуб, магазин, почта и баня.

Рыбокомбинат готовили к приему селедки: удлиняли пирсы для швартовки рыболовных судов, прокладывали кабель, таскали мешки с солью и бочкотару, всякую всячину. В магазине продавали литровые банки сухого молока и тяжелые хлебы местной выпечки, в клубе после кино молоденькие рабочие-строители с юбилейными медалями на груди (они приехали сюда из Магадана строить маяк) организовывали танцы под радиолу. С рыбокомбината неслись гортанные крики корейцев, разгружавших плашкоуты, орал репродуктор на почте, простуженными голосами перекликались работницы, сгребавшие щепу и мусор по всей территории, воняло тухлой прошлогодней селедкой и горько несло созревшей горной ольхой, и хлебом, и новыми бочками.

А на шхуне были свои запахи, своя работа.

Утром матросы надевали поверх робы просторные штаны и куртки из желтой клеенки и выходили на скользкую жирную палубу. На палубе пластами лежала хоровина -- тюленьи шкуры с салом. Начальник жирцеха спускался к себе в отсек и включал перегонную установку, а матросы молча докуривали папироски и, не глядя друг на друга, расходились по местам. На носу тарахтела мездрилка, к ней подтаскивали шкуры лебедкой. Матрос-мездрильщик брал тяжелую грязную шкуру с двухдюймовым слоем желтого вонючего сала и бросал ее в широкую пасть машины, между вертящимися валами. Он нажимал ногой на педаль, валы смыкались, вгрызаясь в сало, горячий жир дымил и пенился, сбегая по желобу в танки; мездрильщик ворочал шкуру, а потом вытаскивал ее -- легкую и тянущуюся, как резина, с рубчатым следом машины на внутренней стороне -- и бросал подсобнику. Подсобник клал шкуру на навою -- наклонный деревянный стол -- и отжимал мездрильным ножом. Шкуры потом мыли, солили и укладывали в бочки. Визжала дрель, пробивая отдушины в обручах, бочки пломбировали, к ним прикладывали трафареты, а на трафаретах были названия норвежских и японских фирм.

Ночью матросы снимали с себя душно пахнущие костюмы, вытряхивали желтую соль из сапог и валились на койки как убитые. Но вот наступала суббота, матросы садились в бот, и ехали на берег, и медленно поднимались по голой раскисшей дороге к бане.

Баня была невысокая, срубленная из тонких бревен. Она была черной внутри от дыма, у набухшего лоснящегося потолка блестел фонарь, бросал слабый свет по обе стороны дощатой перегородки, разделявшей мужскую и женскую половины.

Матросы развешивали на крюках одежду и гремели тазами, зачерпывая в чугунном чане кипяток, тесно сбивались на лавке, прилипая ягодицами к ее сухой и горячей поверхности, перебрасывались негромкими фразами, а за перегородкой молча раздевались работницы вечерней смены, но ни матросы, ни работницы еще как бы не осознавали взаимного присутствия: им надо было забыть этот проклятый дождь, жир, мусор, мокрую одежду... Люди томились в ожидании пьянящей радости, и она медленно возникала под шумные вздохи пара и шипенье камней, под гул льющейся воды; спины разгибались, крепли голоса, работницы кричали: "Поддай пару, мужики!" -- и исступленно хлестали себя ольховыми вениками, оставлявшими на теле мелкие зерна, и бросали мокрые веники матросам в узкую щель под потолком, матросы хлестали себя, и веники летели обратно; пол ходил ходуном, тряслась перегородка, звенел фонарь от крика, в воздухе был запах здоровых свежих тел, смешивались дыхания, сливались голоса, матросы и работницы становились на скамейки по обе стороны перегородки, вели разговоры.

Все это походило на странную и смешную игру: матросы и работницы не видели друг друга, и после бани они некоторое время стояли на освещенной улице, и каждый из них решал про себя хитрый вопрос: кто из них он? Кто она? -- и расходились, не сказав друг другу больше ни слова. А в следующую субботу все повторялось сначала.

-- Любка, -- говорил маленький Колька Помогаев работнице и, чтоб дотянуться до нее, становился на цыпочки, -- опять мусором занималась?

-- Теперь на разгрузке буду работать, -- отвечала она грудным голосом. -- А у тебя все жир?

-- Жир, -- говорил Колька, вздыхая, -- жир, мать его в доски.

-- Большие рубли выгоняешь?

-- Рубли, рубли...

-- Много еще осталось?

-- На неделю от силы, а там на промысел пойдем, на Шантарские острова.

-- А что, -- спрашивала она, -- видно, есть у тебя какая девка во Владивостоке?

-- Не везет мне с вами! -- признавался Колька. -- Подхода не имею.

-- Не понимают твои знакомые ничего в мужиках, -- отвечала она. -- Тебе ж, как мужику, цены нет...

-- Откуда ты знаешь? -- дивился он. -- Прямо хоть стой, хоть падай!

-- Я-то? -- смеялась Любка. -- Научилась, слава богу...

-- Я вообще отчаянный, -- соглашался он. -- Я всякую глупость могу сделать.

-- Ну, иди сюда, -- говорила она и касалась его лица шершавой распаренной ладонью, а он дотягивался до ее мокрых плеч. Любка не отстранялась, только плотнее придвигалась к перегородке. -- Не боишься меня?

-- Ну, что ты!

-- Так мужика хочу, -- признавалась она, -- прямо места себе не нахожу... А все они не по мне, пресные какие-то... Вот бы такого, как ты, полюбить!

-- Во говорит! -- смеялся Колька.-- А не врешь? -- Ему прямо удивительно было слышать такое.

-- А с чего мне врать? С чего?

И верно, врать было нечего: ведь это была такая игра... Она рассказала, что приехала сюда из Краснодара, что ей хочется найти человека незанятого, смирного и чистоплотного, рожать хочется и никуда не ездить, а тут еще этот дождь и мусор, быстрее б работа пошла настоящая, не то авансы не отработаешь, честное слово... А Колька ей о своем: как все лето во льдах зверя стреляли, как он хочет на берегу устроиться, море ему надоело, но никак не может бросить его. В городе у него квартира, но туда только к зиме попадает, а этот жир он просто ненавидит -- не морская это работа, да и место тут гнилое, неподходящее, и выпить некогда...

-- Квартира у тебя хорошая? -- спрашивала она.

-- Две комнаты, душ горячий...

-- Жениться тебе надо, Николай, -- убеждала его она. -- Ты не робей, за тебя любая с радостью пойдет!

-- Сына хочется получить, -- признавался он.

-- Бери меня, -- хохотала Любка, -- я тебе сколько хочешь нарожаю!

-- Ладно, согласен, -- отвечал Колька серьезно.

А через неделю она спросила:

-- Уходишь?

-- Завтра к вечеру снимемся.

-- Придешь к понтону?

-- Принято.

-- А не обманешь?

-- Вот тебе морское слово...

На следующий день они закончили к обеду работу, капитан выдал команде "отходные", и было пиршество, а про работниц забыли. Проснулся Колька уже в море.

Он вышел на палубу и, с трудом удерживая голову, смотрел на высокий берег, который зеленой полосой тянулся слева, на обвисшие грязные паруса, которые повесили на просушку, на вонючую мездрилку и шмотья сала, зацепившиеся за ванты, -- пусто и холодно было у Кольки на душе.

"Надо бросать эту работу!" -- неожиданно пришло ему в голову, и он поднялся в рубку.

-- Куда мы плетемся? -- недовольно спросил он у рулевого.

-- В Магадан.

-- А зачем?

-- Шкуры выкинем, жир выльем в танкер...

-- А дальше чего?

Рулевой удивленно посмотрел на него.

-- На Шантары, -- ответил он, -- зверя бить... Ты что, не выспался?

-- И опять жир?

-- А то чего ж?!

-- А ты все руль крутишь? -- спрашивал Колька, и все ему не по душе было сегодня.

-- Отвяжись, -- сказал рулевой.

Колька отвернулся от него, вытащил из кармана мятую папироску и с отвращением закурил.

"Бросать, бросать эту работу! -- думал он. -- Что ж получается: договаривался с ней насчет вечера, и вот на тебе... Знал бы фамилию, черкнул из Магадана, а так что? Чего мне в Магадане? Нечего мне там делать".

-- Плюнь ты на это дело, -- сказал он себе. -- Плюнь и разотри.

-- На какое дело? -- поинтересовался рулевой.

-- Так вся жизнь пройдет, -- рассуждал Колька. -- Если тебя здесь ждет невеста с цветами, то зачем тогда Магадан, верно говорю?

Он пошел в столовую, где на дерматиновых диванах храпели ребята, и стал толкать своего дружка Генку Дюжикова. Генка не открывал глаз и лягался, и Колька сказал ему:

-- Чего ж ты меня не разбудил? Я, может, с бабой не успел проститься...

-- Какой бабой?

-- Из бани... Ух, и врезалась она в меня!

-- Врежу я тебе сейчас! -- пообещал Генка.

-- Эх! -- сказал Колька. -- А ведь я человек свободный...

Он вытащил из шкафа полбуханки хлеба, порезал на куски и рассовал по карманам, а потом зашел в каюту, прихватил полушубок и ракету и снова поднялся на мостик.

На мостике лежала перевернутая лодка-ледянка. Колька вытащил из-под нее фал и, напрягшись изо всех сил, опустил ее за борт. Ледянку мотало в кильватерной струе. Колька закрепил фал наверху, спустился по нему в лодку и обрезал его ножом. Он сидел в лодке, широко расставив ноги, и видел мощную круглую корму шхуны с облупившимися буквами названия -- шхуна уходила от него. Потом достал хлеб и стал жевать его. Хлеб был вкусный на воздухе, и Колька быстро освободил карманы, а крошки вытряхнул за борт.

-- Поплыли, -- сказал он себе и взялся за весла.

Он греб минут сорок, не переставая, и увидел мыс Островной, который выходил на траверз его лодки, и мысленно прикинул, сколько еще грести. "К ночи доберусь", -- подумал он и посмотрел прямо перед собой -- шхуна уже перевалила горизонт. Колька представил, какой там поднимется переполох, когда хватятся его и ледянки, и рассмеялся. Спишут с судна, решил он.

-- Зачем мне Магадан, если меня ждут на острове Недоразумения? -развеселился он и расстегнул полушубок. Солнце лилось ему па лицо и руки, и с довольным видом он смотрел прямо перед собой.

Темнело, и уже трудно было различить весло в воде.

К берегу полетели бакланы, важно неся свои толстые длинные клювы, -казалось, бакланы во рту держат сигары. Он помахал им шапкой, птицы вернулись и сделали над лодкой круг. Колька засмеялся.

-- Дурни, -- сказал он. -- Что мне до вас?

Хмель выходил из головы, и он понимал теперь, что сделал глупость: из-за женщины, которую в глаза-то не видел, бросил ребят и смылся; его будут искать, промысел задержится, никто этого не простит... Но вспоминал свою вонючую работу, дождь, мездрилку и Любкины слова и рассуждал так: конечно, нехорошо, что из-за нее... А если толком разобраться -- работа ему надоела, хочется хоть раз поваляться летом на пляже, а Люба тут ни при чем. А может, и при чем? Женой будет, поедут в город, будут греться на пляже, сколько влезет. И сын у него получится... Ради такого дела он может целое судно увести, не то что ледянку!

Он греб рывками, а берег справа уже расплывался в сумерках, а потом и вовсе исчез. И тут свежо дунуло в Колькино лицо. Это был только мимолетный порыв ветра, но Колька насторожился, застегнул полушубок и обтянул лодку с носа до кормы брезентом. Наступила глубокая тишина, казалось, сам воздух остановился, заблестело небо, и внезапно издалека послышался рев наката и свист опережавшего накат ветра. Колька изо всех сил заработал веслами, но грести стало неловко, весла проваливались и брызгали, и он видел, как наискось пошел на лодку первый вал. А потом все пропало, потому что лодка начала съезжать вниз, в глубокий развал между волнами, в ушах заболело от сжатого воздуха, белый катящийся гребень взвился над головой, и Колька поставил лодку против волны. Вода обрушилась на Кольку и повалила его, а лодка дергалась под ним, словно рыбина, которую проткнули острогой. Колька подхватился, цепляясь за скользкие ручки весел, снова выровнял лодку и поспешно стал грести, видя, как катится на него, вспучиваясь, второй вал. Он успел отвернуть... Вал прошел стороной, а лодка понеслась, словно дельфин, выскакивая из воды. Колька пощупал за пазухой ракету.

-- Нет, -- сказал он, -- не возьмешь ты меня с первого раза!

Третий вал выпрыгнул слишком далеко и не достал до него, а четвертый -слишком близко и не набрал скорости, а пятый ударил в самый раз и выбросил Кольку за борт, только чудом не перевернув лодку. Колька плавал за бортом, ухватившись за кусок фала, а потом забрался в лодку и снова пощупал ракету. Сбросив с кормы плавучий якорь, -- якорь удерживал лодку против волны, -- он стал вычерпывать воду, которой много налилось под брезент. Он поднимал голову и видел невысокое небо и воду, озаренную звездным светом, а по носу был створ бухты и жидкие огни рыбокомбината. Мимо него, выжимая все обороты, пропыхтел рейсовый пароходик с освещенными иллюминаторами у самой воды. Колька видел, как в каюте женщина гладила белье...

Колька хотел было выпустить ракету, чтоб пароход подобрал его, но потом раздумал -- ему было жалко тратить ракету ради такого дела.

-- Доберешься сам... -- сказал он себе.

Испуг у Кольки давно прошел, ему вдруг стало весело и даже не верилось, что это он сидит в лодке, -- казалось, какой-то другой, сильный и ловкий человек, которому все по плечу. Он дурачился с морем и жадно втягивал ноздрями его крепкий запах, а когда добрался до пирса, ему даже жалко стало, что все уже кончилось.

Он выбрался по скобам наверх. По причалу маленькие корейцы катали пустые бочки. Разбрызгивая лужи, Колька спустился на пароходик и попросил папиросу у милиционера, который конфисковывал контрабандную водку. Потом спрыгнул с кормы пароходика на качающийся понтон и увидел Любку. Она считала бочки и записывала что-то в непромокаемую тетрадь.

"Ну и девка! -- подумал Колька, с удовольствием разглядывая ее здоровое молодое лицо, розовое в свете кормового фонаря. -- Это ж надо так влюбиться в меня!" -- потрясение думал он и стал возле нее, по привычке поднимаясь на цыпочки, чтоб сравняться с ней ростом.

-- Здравствуй, -- сказал Колька.

-- Будь здоров, -- ответила она, не глядя на него.

-- Вот ведь как увиделись... -- продолжал Колька, улыбаясь.

-- Кальпус! -- закричала она кому-то вверху. -- Ты на обруч гляди -если широкий, значит, двухсотки...

-- Чуть догребся сюда, -- говорил Колька. -- Волна выше сельсовета...

-- Не болтай под руку! -- огрызнулась она. -- Так... Триста десять, триста десять... Опять сбилась...

И недовольно посмотрела на него:

-- Ну, что тебе?

-- Ребята привет передавали, -- растерялся Колька.

-- Какой еще привет?

-- Со шхуны. В бане вместе мылись...

-- А-а! -- засмеялась она. -- А ты со шхуны? Так вы ж ушли...

-- Ребята меня послали, -- бубнил Колька свое.

-- Чего ж этот не пришел: ну, высокий такой, горбоносый, с усиками?

-- Генка, что ль?

-- А говорил -- Колей звать, жениться обещал, -- засмеялась она.

-- Он парень хороший, -- говорил Колька, он прямо обалдел от всего этого. -- Вот тебе подарок от него, -- и вытащил из-за пазухи ракету.

-- А что с ней делать?

-- К примеру, если за кольцо дернуть, сразу светло станет...

-- Лучше б банку икры передал -- страсть как икры хочется! -- сказала она и сунула ракету в карман мокрой телогрейки. -- Скажи, дождь этот кончится когда?

-- Да отсюда в двух шагах солнце жарит! -- усмехнулся Колька. -- Я, пока греб, прямо сгорел весь.

-- Оно и видно! -- засмеялась она.

-- Правду говорю.

-- Точно как твой дружок... Слушай, а голос твой мне где-то знакомый!

-- Поехали к нам? -- сказал он. -- Генка просил... -- И он представил вдруг, как озарили бы звезды ее лицо, и задрожал весь.

-- Разве ты довезешь? -- Она осмотрела его с ног до головы. -Пропадешь с тобой...

-- Любка! -- закричал Кальпус. -- Иди сама, а то я никак в голову не возьму!

-- На, передай Генке от меня, -- сказала Любка и протянула букетик ромашек. -- Насобирала в тайге, думала, что придет... -- И, не отпуская Колькиной руки, захохотала вдруг.

-- Ты чего? -- перепугался он.

-- Смешное подумала...-- ответила она и добавила тихо, глядя внимательно на него: -- А голос твой мне точно знакомый...

На пароходике милиционер спросил у него:

-- Ты где так вымок?

-- В воду упал, -- ответил Колька.

-- А ну-ка дыхни! -- предложил милиционер.

Колька дыхнул и взял у него еще одну папиросу.

"Генка, -- думал он, залезая в лодку. -- Опять поперек дороги стал... Прошлым сезоном чуть было не женился, а он взял да и отбил, и сейчас вот... Чистое недоразумение. Черта ему, а не ромашки. Мои это ромашки!"

И он сунул букетик за пазуху, где до этого лежала ракета.

-- Ну что, поплыли? -- спросил он у лодки и погладил ее мокрый пластиковый бок. Он вспомнил, как добирался сюда, и представил, как он будет добираться обратно, -- может, до самого Магадана, если ребята не повернут за ним, -- и ощутил жуткое волнение. -- Сейчас мы зададим морю копоти! -говорил он с детской радостью в голосе. -- Нам его бояться нечего!

ЖЕРЕБЕНОК

Мы стреляли тюленя всю ночь: я, Генка Дюжиков и Степаныч -- еще не старый, но больной человек. Луне было пятнадцать суток, и лед от нее был голубой, а прогретая за день вода светилась так сильно, что, если ударить по ней веслом, в воздух взлетали, казалось, целые куски огня. К утру лед пустил испарину, и зверь ничего не видел с расстояния в десять шагов, но тут у нас кончились патроны.

Мы уже собирались возвращаться на судно, как вдруг увидели тюленя.

Тюлень лежал на льдине, положив на ласты узкую голову. Он казался в тумане очень большим.

-- Эй, отдай шкуру! -- крикнул ему Генка.

Тюлень поднял голову и отполз дальше от воды -- он не видел нас.

-- Дай патрон! -- взмолился Генка.

Я ковырнул сапогом груду стреляных гильз, -- может, случайно остался один патрон? -- но патрона не оказалось. Степаныч грел поясницу у горячей трубы на корме и молчал -- его мучил радикулит, а я сказал Генке:

-- Пускай его...

-- Нет, для ровного счета надо, -- ответил он, вытащил из чехла нож и кивнул Степанычу. Тот подогнал бот к самой льдине, и Генка выпрыгнул на нее.

Тюлень увидел Генку и нырнул в лунку с талой водой, но лунка, наверное, оказалась без выхода, и мне было слышно, как тюлень заметался по ней, поднимая брызги.

Генка ухватил его за ласты, выбросил на льдину и придавил сапогом. Это был серок -- одномесячный тюлененок. Он хрипел, открывая зубастую собачью пасть, и пытался укусить сапог. Генка наклонился, и тут я увидел, как тюлень приподнял голову и посмотрел, что Генка держит в руке...

Я отвернулся от них, не мог такое смотреть.

Минуту спустя Генка вскочил в бот.

-- Ну как? -- поинтересовался Степаныч, старшина бота.