Ошибка Бога Времени

Глава 3 Тени…

– Я самая счастливая девочка на свете, потому что вы все у меня есть!

Юлия, улыбаясь, держала в вытянутой руке бокал с красным вином, искрящимся в свете ослепительной парадной люстры. Сверкал хрусталь праздничного стола, матово светилась скатерть, до звона накрахмаленная Лизой Игнатьевной, прохладно сияло столовое серебро.

– И у меня сегодня день рождения! Хотя, – продолжала она задумчиво, – я давно уже не девочка… – Уголки губ ее опустились, взгляд стал рассеянным. – Время бежит так быстро! – пожаловалась она. – Дни мелькают, просто безумие какое-то… не успеваешь… подумать… подумать… – Она вдруг рассмеялась: – Я, кажется, слегка… – Она сделала неопределенный жест рукой. – Слегка… самую малость… Я вся в тебя, мамочка, – ты, когда выпьешь, начинаешь хохотать, а папа непременно скажет: «Ну, начинается!»

О чем я? Ах, да, о времени! – она вдруг хлопнула ладонью по столу и сказала громко: – Эй, время, стой! Хоть на минуту! Хоть на секунду! Нет, на секунду мало, этого никто не заметит. Лучше на час. Или нет! Лучше вернись назад… Я подумала недавно, что вокруг нас становится все меньше и меньше тех, кто помнит нас маленькими… в распашонке, с первым зубом, в школьном платье, в белом фартучке…

Мамочка, помнишь, как горько я плакала, когда кошка Муся отняла у меня котлету? Я не помню ни Муси, ни котлеты, помню только, как ты рассказывала. А однажды я потеряла школьный портфель! И плакала от страха перед учительницей Людмилой Григорьевной, которую боялась, а вовсе не потому, что мне было жалко тетрадки и букварь.

«Тонкослезка!» – говорила соседка-портниха тетя Катя. У нее еще была такая странная фамилия… сейчас… сейчас… Вспомнила! Шарварок! Екатерина Даниловна Шарварок! А ее мужа звали Василий Иванович, был он военный доктор и носил длинные седые усы, как у Тараса Бульбы.

Я действительно часто плакала… по всякому поводу… и без повода. Кто-то сказал, одна французская писательница, страшно модная когда-то, что дети даже плачут радостно… разумеется, благополучные дети, а не голодные. Я была благополучной девочкой! Ты, мамочка, берегла меня от малейшего дуновения… жизни, не говоря уже о тебе, папуля. Юлечка, деточка, свет в окошке, красавица, умница, самая-самая… Лучшее – детям! Юлечка! И никак иначе!

Одна ты, бабушка, называла меня Юлькой. «Юлька, паршивая девчонка! – кричала ты. – Опять с мокрыми ногами! Опять с непокрытой головой ходишь! Опять урок музыки пропустила! Ох, возьмусь я за тебя, ты у меня дождешься!»

А я тебя, бабочка, нисколько не боялась… Мир вокруг меня был полон ласки, тепла, обожания. Я никого не боялась! Я была как тепличное растение под колпаком с особым микроклиматом. Бабушка, помнишь, ты говорила, что у всякого человека есть ангел-хранитель? У меня их было много. Вы все были моими ангелами-хранителями. А потом у меня появился еще один – я встретила Женьку, и вы передали меня новому ангелу… из-под одного колпака – под другой.

Жень, ты помнишь, как мы воровали малину в чьем-то саду? Ночью, в грозу? Ты снял рубашку, и тело твое, гладкое и сильное, как у дельфина, блестело от дождя в сполохах молний, а крупные ягоды малины казались черными! Мы рвали их и жадно запихивали в рот, давясь и умирая от хохота… под оглушительные раскаты грома прямо у нас над головами. Я видела красные царапины от малиновых колючих стеблей на твоих плечах… Ты был красив, как языческий бог… А потом мы вдруг перестали рвать малину…

Ты смотрел на меня, и даже в темноте я чувствовала твой взгляд, и сердце мое сжималось от сладкого ужаса. От предчувствия того, что должно было произойти… Твои губы были холодны от дождя и пахли малиной… Мы целовались поспешно, жадно, неумело – я, во всяком случае… Так же, как за минуту до этого глотали малину, прижимая ягоды к небу языком, расплющивая их там и давя, и вытирали с лица малиновый сок пополам с дождем… Целовались, как никогда потом… Помнишь, Женька, что было дальше? Помнишь? Ты прижал меня к себе, мокрому, скользкому, исцарапанному малиновыми стеблями, так сильно, что я задохнулась… и заплакала…

«Тонкослезка», – говорила тетя Катя Шарварок. Я плакала, громко всхлипывая и подвывая, сама не знаю, почему, от счастья, наверное… не умея выразить иначе то, что рвалось из меня… А ты целовал мое мокрое лицо, на котором смешались слезы, дождь и сок малины, и приговаривал: «Глупая, не плачь! Я люблю тебя! Я очень тебя люблю! Я никогда тебя не обижу!»

Ты сдержал свое обещание, Жень! Никогда! Прожито, как один день. Жизнь, как день! Ни добавить, ни убрать, только сожалеть можно…

Она задумалась, подперев руками подбородок.

– А помнишь, как ты танцевал в лесу, Жень? Помнишь? Был ноябрь… и холодно уже… Деревья почти облетели. И небо было синим, бездонным и холодным. И солнце светило, тоже холодное. Белое и холодное. Мы пришли в лес на нашу летнюю поляну, у нас было вино, и мы выпили его прямо из бутылки, и стали есть большое желтое антоновское яблоко, одно на двоих, откусывая по очереди. Яблоко было холодное и кислое… И ты стал танцевать, чтобы согреться, смешно подпрыгивая, сунув озябшие руки в карманы короткой курточки… фальшиво напевая строчки известного барда из песни про вальс-бостон… как там…

«Постой, не уходи, побудь со мной, ты мой каприз… – кричал ты на весь лес, кружась. – Удивительный сон, в котором осень нам танцует вальс-бостон… хрипло пел саксофон...»

Ты так смешно кружился, выбрасывая ноги, а я заливалась глупым счастливым смехом… Смех от радости часто кажется глупым, потому что для него не нужно никакой видимой причины. А ты все танцевал и танцевал, кружась и подпрыгивая… Светило низкое солнце, слегка теплое, роса блестела на траве – растаявший ночной иней…

Юлия смеется.

– За вас, мои дорогие!

Она залпом выпивает вино и тянется к сине-белому блюду, полному клубники. Рука ее застывает на полпути, словно она передумала, падает, громко клацнув кольцами о стол.

– Я всех вас ненавижу! – вдруг громко и отчетливо произносит она. – Ненавижу! Ненавижу! – кричит она, захлебываясь собственным криком…

Хватает бокал и швыряет им в стену… Пронзительно звякнув, бокал разлетается вдребезги… осколки сыплются на пол. Юлия хватает другой бокал, размахивается… бокал летит вслед за первым… Со звоном, сыплются на паркет кусочки тонкого стекла…

– Не хочу! – кричит она. – Не хочу! Ненавижу! Где вы все? Все ушли! Все вместе!

Сначала ушла ты, бабочка! Потеряв память, перестав узнавать нас всех. Ты поднималась рано утром и принималась ходить по квартире, бормоча, что Юлька, вредная девчонка, опоздает в школу, а когда я приходила с маленьким Денькой, ты называла нас «та женщина с ребенком». Я брала тебя за руку, и ты, растерянная и непонимающая, смотрела на меня больными тоскующими глазами и осторожно отнимала руку. Это было страшно. Под конец жизни ты оказалась в незнакомом месте, с незнакомыми людьми. Ты – такая сильная, жизнерадостная и неунывающая. Иногда мне кажется, что я тоже оказалась в незнакомом месте, и незнакомые люди вокруг, и я вожу взглядом по чужим лицам, никого не узнавая.

Потом умер ты, папа, – читал газету на диване и умер. Врач «Скорой помощи» сказал тогда: «Красивая смерть, он и не почувствовал. Дай Бог всякому».

Потом ты, мамочка… уходила долго и мучительно.

Потом Женька… «Будь самой горькой из моих потерь, но только не последней каплей горя»… Ты, Жень, самая горькая из моих потерь и последняя капля горя! Ушел, как жил – стремительно, в одночасье, до времени, ничего не сказав на прощание…

Бокалы разбиваются один за другим. И только когда разлетелся последний, пятый, за которым ей пришлось тянуться через стол, и наступила тишина, она услышала, что в дверь звонят…

– Таких, как твой Женька, больше нет. Все! Штучная работа.

Ирка хлопнула ладонью по подушке. Они уютно устроились на мягкой и широкой тахте в гостиной Юлиного дома. На маленьком столике у тахты – бутылка с вином, рюмки, виноград в вазе и коробка вишни в шоколаде. Они болтают о знакомых и всяких мелких и незначительных событиях, которыми полна их жизнь, о том, о чем обычно болтают женщины, когда сходятся вместе, тем более – старинные подруги, которым есть что вспомнить. Юлия, печальная, бледная, исхудавшая после смерти мужа, и Ирка, язва Ирка, неунывающая стерва с раздвоенным язычком, чьи словечки и характеристики прилипают намертво – не отдерешь, которая пытается развеселить ее.

– Ты что, теперь всех мужиков будешь с ним сравнивать? Гиблое это дело – сравнивать, поверь, по себе знаю! Хотя и сравнивать-то особенно не с кем и некого. Моя первая большая любовь, Павлик Морозов! – Ирка расхохоталась. – Помнишь? Красавец под два метра ростом, кругом положительный и правильный. Отличник, победитель олимпиад, надежа и опора отечественной науки. Веришь, я первая его… трахнула, можно сказать. Я, я сама! Он до свадьбы не хотел, видите ли. Идиот! Мне бы тогда еще подумать, что странно это, в жизни так не бывает, разве что в мексиканском сериале… «Он ее бережет», – называется. Из серии «Честные и порядочные». А я, дура, радуюсь. Бережет – значит, любит. Не то что другие… которых просить не надо! Умный, честный, принципиальный, будущий ученый с мировым именем, кандидатская, докторская, кафедра в столице, нобелевка, приемы, загранпоездки… И я, верная подруга великого человека, в скромном вечернем туалете, скромные бриллиантики в ушках, глазки опущены – жена, лингвист-полиглот-референт, помогаю мужу в его деятельности, перевожу статьи из научных журналов, библиографии составляю, тексты правлю… А он, красавец – глаз не оторвать, в смокинге, принимая медаль… или что им там дают, говорит: «Всеми своими успехами я обязан жене, моей верной помощнице и замечательному человеку… Ириша, родная…» Голос его дрожит… Трогательная пауза, все дружно начинают хлюпать носами, лезут в разные места за носовыми платками… – Ирка делает драматическую паузу, потом вдруг орет: – Как же, нобелевка! Кафедра в столице! Щас! Фиг вам! Он же всех достал своей принципиальностью и занудством, своими жалобами в вышестоящие инстанции. Писатель гребаный! То ему компьютер со слабой памятью дали, а кому-то «Пентиум» последней модели обломился, то кабинет отдельный пообещали, да снова не дали, то в отчете отметили не так, как надо, то премии не выделили, то штаты раздуты и бездельников полно. Какая наука, если борьба за справедливость не за жизнь, а за смерть! Его же первого и выперли из института по сокращению. Так он на них в суд. Папочку завел, ходит, бумажки подкалывает, с адвокатами перезванивается. Цитирует классика. Как сейчас помню: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой!»[1] Тот сказал да забыл, а этот вооружился. Бац – проиграл! Бац – снова облом! Что было, вспомнить страшно!

Она умолкает и задумывается. Потом продолжает:

– А дома! Я ему уют создаю, рубашки крахмалю, обеды из пяти блюд готовлю, жду, ласковая, покорная, любящая, вся образцово-показательная…

Юлия не выдерживает и улыбается. Покорная! Кто бы другой, но не Ирка!

– Не веришь? – спрашивает Ирка, ухмыляясь. – И зря! Клянусь, из пяти блюд! Ну, из четырех, если без компота. А он за столом вилку с ложкой протирает салфеткой, стаканы на свет рассматривает… Я в ресторане глаза поднять не смела, мне казалось, все на нас пялятся, а он все трет и трет, заразы боится. Дыхнет и полирует, дыхнет и полирует!

Убила бы! У мамы тетка была, так та тоже вилки с ножами за столом протирала, мне так и хотелось ей на голову тарелку с супом надеть. И руки Морозов все время мыл, и пережевывал по тридцать два раза каждый кусок, чтобы помельче, в кашицу. Вычитал где-то, что нужно именно тридцать два раза и никак не меньше, чавкал и считал. Представляешь, за столом гробовое молчание, морда сосредоточенная – жует и считает. И ни-ни голос кому подать – собьется, не дай бог! А врачей так просто обожал! Да нормальный мужик от них, как черт от ладана, а этот сам ходил. Хорошо, хоть детей не успели… Семь лет коту под хвост!

А Марат… – продолжает она, – сама знаешь. Звезд, конечно, с неба не хватает, но… хоть не сопротивляется, прислушивается к умным советам. Хотя все равно без толку. Ты знаешь, твой Женька из него человека сделал. Он теперь хоть соображает, что к чему. Просто удивительно, как не похожи быывают дети на родителей, – Ирка задумывается на минуту. – Отец – полковник авиации, ооновский миротворец, жесткий мужик, разговаривать не умеет – привык команды отдавать, раз-два, строем марш! По загранкам всю жизнь мотается. Семья часто толком и не знала, где он миротворствует. Позвонят какие-то люди, передадут привет: все в порядке, все нормально, мол. А деньги по аттестату, переводом по почте. А когда дома – упаси бог опоздать к обеду! А Маратик в мамочку, такой же рас… разгильдяй, безобидный, как… как… – Ирка подыскивает сравнение пообиднее: – Амеба! Самая настоящая амеба! Я-то думала, папаша его в дипломаты пристроит, языки знает, а что не карьерный… так у них теперь кто попало в посольствах! Батя рассказывал, все детей своих за границу попристраивали. Как подумаешь, кто внешнюю политику делает, – ужас просто! Маратик ничуть не хуже… правда, и не лучше. Фиг! Батю поперли из миротворцев, то ли место кому покруче уступить пришлось, то ли прокололся на чем-то… А Марик, дипломат недоделанный, и я с ним, у разбитого корыта. Если бы не Женька… даже не знаю!

Она задумчиво крутит на пальце массивное серебряное кольцо с бирюзой. Потом говорит уже совсем другим голосом:

– Слушай, а это правда, что Ситников хочет купить ваш «Торг»?

– Ситников? – Юлия удивлена. – Не знаю, мне он ничего не говорил. Откуда ты знаешь?

– Он же с тобой встречался, – небрежно роняет Ирка, не глядя на Юлию, умирая от любопытства.

– Встречался, но предложений никаких не делал. Просто зашел проведать. Спросил, не надо ли чего.

– А… – тянет Ирка. – Ситников крутой мэн, если задумал что – лапки кверху и сразу сдаваться. А вообще-то такому сдаться одно удовольствие, – говорит она мечтательно. – Это не мой Маратик. А может… – она искоса смотрит на Юлию, – а может…

– Что?

– А может, он… виды на тебя имеет? А что? Молодая богатая вдова, – в голосе Ирки ревнивые нотки. – Он мужик свободный. Ты ему особенно не доверяй! И бизнес Женькин продавать не спеши. Марик пока справляется.

– Я все равно в этом ничего не понимаю, – говорит Юлия. – Но, если подумать, зачем он мне нужен? Морока одна.

– Никакой мороки! Это ведь Женькино дело, сколько его мордой об стол били, пока пошло, а? Вспомни! Нельзя продавать, не спеши. И Денька вернется, не вечно же ему по свету болтаться, блажь выветрится когда-нибудь. Наследник все-таки! И не думай!

Юлия и Ирка жили в одном дворе, ходили в одну школу, вместе поступили в институт на иняз. Почти одновременно вышли замуж – Юлия за Женю Литвина, студента политеха, Ирка – за Володю Вербицкого, студента того же политеха. Потом Юлия родила Дениса, Деньку, а Ирка развелась с Володей и через год вышла замуж за Марика. Они очень разные, что тогда были, что теперь. Авантюристка Ирка и положительная девочка Юлия. Ирка – тоненькая, угловатая, длинная челка закрывает глаза. Кривоватые ноги в традициях подросткового угловатого имиджа, вихлявая походка. Челка до бровей в двадцать, челка до бровей в тридцать, в тридцать с гаком, взгляд исподлобья все тот же, не изменился. Хотя нет, изменился. Оценивающе-откровенный в двадцать, по-детски наивный в тридцать. И в тридцать с гаком еще более наивный, еще более детский, еще более беззащитный.

Интересное было поколение, появившееся в одно прекрасное застойное время, странный гибрид из наследниц тургеневских девушек и девушек эпохи активного строительства коммунизма в отдельно взятом регионе. «Умри, но не давай поцелуя без любви» плюс «Комсомол – надежный помощник партии!». Интересное и счастливое в неведении жизненных искусов. Дружно маршировавшее к высоким целям. И на этой вполне здоровой почве произросло вдруг ядовитое растение с яркими и порочными цветками – ветер занес злые семена откуда-то издалека, не иначе! Мужчины, завидев Ирку, столбенели и укладывались в штабеля, согласно мечте героини одного старого наивного фильма, а она за чашечкой кофе или бокалом сухого вина, «сухарика», как они его называли, порочная и опытная, рассуждала о мужчинах в группке наивных подружек, мечтающих о прекрасном принце.

Тьфу! Какой прекрасный принц? Любой, просто принц, любой масти, пусть даже черный, как сапог, из какой-нибудь Центральной Африки или Азии – тогда да!

– Положение, деньги, связи! – чеканила Ирка.

– А любовь? – спрашивали наивные дурочки, примеряясь: а не устроить ли диспут под названием «А если это любовь?».