Ошибки рыб

НЕНАСЕЛЁНКА

Разведгруппа второго отряда экспедиции искала место для временного размещения отряда. Руководитель группы браковал один вариант за другим, потому-то и шли они дальше и вскоре, если судить по карте, должны были выйти в районе сопок. Они находились сравнительно далеко от эпицентра взрыва, но результаты, вернее, последствия его заметны были и тут. Повторившийся почти через сто лет после первого взрыв над тайгой (или в тайге) снова, как век тому назад, привлек внимание ученых, журналистов, писателей, любопытных, дилетантов, романтиков и фантазеров всех видов, возрастов и мастей к сим пустынным и странным местам.

Дойдя до границы леса, разведгруппа наконец достигла искомого распадка, защищенного от ветра, украшенного маленьким голубым озерцом и снабженного двумя ключами-аржанами ледяной воды; один из них, более полноводный, заключен был в маленький, подобный колодезному, деревянный сруб.

Наутро к ярко-оранжевым палаткам подошли два невесть откуда взявшихся мужичка. Назвались они Гошей и Мишей. Гоша, высокий, тощий, сутулый, в кепке и ватнике, молча улыбаясь, курил самокрутку. С собой принес он топор и большой сачок на длинной, отполированной временем, дождем и Гошиными руками палке. Миша, маленький и говорливый, в пиджаке на свитер, треухе и калошах, с допотопной «тулкою», смеялся и приговаривал:

— Это надо же! Это сколько ж мы людей-то не видали?

На вопрос, откуда они и куда идут, Миша отвечал:

— А мы с ненаселёнки. А идем-то мы к вам прямиком. Дым от вашего костра вчера еще приметили. Да кто ж знает, что за народ костер жжет? Совещались ночью-то. А вот вооружились да и пришли.

— Мы вам завтра картошки принесем, — сказал Гоша. — Спичками вы не богаты?

— Богаты, — сказал Меренков.

— Если вы насчет яиц или курей интересуетесь, — сказал Миша, — я бы с вами на консервированный продукт поменялся.

— Как у ваших курей насчет птичьего гриппа? — спросил геолог Вася.

— Это на тех долготах, где цивилизация, — приосанясь, отвечал Миша. — А у нас ничего такого нет.

— Вы знакомые или родственники? — спросила Травина Ирена, орнитолог.

Тут Гоша и Миша во мнениях разошлись. Гоша стал говорить, что Миша — его брат, а Миша утверждал, что Гоша — его отец, на что Гоша заявил: быть того не может, ему лично восемьдесят лет, а Мише семьдесят с гаком. Тут Миша возразил, сказав, что Гоше только что исполнилось сто, а ему, Мише, вот-вот будет восемьдесят с хвостиком.

— Спирт-то у вас есть? — спросил Миша.

Лет двадцать тому, а может, и больше (сказал Миша), хотя, возможно, и меньше (сказал Гоша), места эти объявили заповедником и заказником и наистрожайшим образом запретили рыбу ловить и охотиться. А поскольку местные тем только и занимались, народ съехал понемногу, и образовалась ненаселёнка — местность, в которой никто не живет и в которую никто и не ездит: у одних денег нет, а у других надобности.

Гоша и Миша стали ежедневно посещать стоянку группы, и, когда вдруг два дня подряд они не появились, два геолога и Травина Ирена, орнитолог, отправились за ближайший холм, коим и начинался район сопок, и за холмом действительно увидели пустующую деревню с двумя незаколоченными жилыми домами и возделанными приусадебными при них участками. У ворот каждого из этих двух домов прибиты были таблички, где черным по желтому детским почерком вкривь и вкось было выведено «ГОША» и «МИША». Пришедших заливистым лаем встретили собаки: маленькая, белая с рыжим у дома Гоши и большая, имевшая, очевидно, где-то в седьмом колене немецких овчарок, а в пятом — русских псовых, у дома Миши.

В палисаднике у Гоши росли горох, георгины и настурции. Тогда как перед Мишиными окнами мотали головами подсолнухи и стлались незабудки. У входа в калитку Миши стояла высоченная береза с веревочными качелями на нижнем сучке.

Безумноглазые куры вытоптали и пощипали траву перед домами и теперь лежали в мягкой пыли, отдыхая. Часть кур помечена была фиолетовыми чернилами. Это были Гошины куры. Тогда как Мишиных украшали малиновые пятна родомина. Отличали ли их петухи, сказать трудно.

— А петухи, часом, не дальтоники? — спросил геолог Вася у орнитолога — Травиной Ирены.

Гоша обрадовался гостям, зазвал в дом. В доме было чисто, как в этнографическом музее. Беленые стены пустовали, только на одной из них висели затиснутые в огромные рамы фотографии родственников: белокурые серьезные девушки, курносые остолбеневшие парни, солдаты в пилотках, мальчишки в веснушках, девочки с бусами, суровые младенцы, торжественные старики, старухи в платках и завитые молодки глядели в упор на геологов и Травину Ирену, орнитолога. Над железной Гошиной кроватью висело большое древнее произведение на клеенке, изображавшее голубое озеро, деревья юрского периода, лебедей размером с катера и полуженщину-полурыбу с большим белым лицом. Она лежала на траве, держа в руке фрукт.

Из предметов обстановки в комнате имелись скучающая в углу прялка, огромный детский конек-качалка и чугунная скамеечка вроде садовой или кладбищенской вместо дивана.

— Миша-то дома? — спросил Меренков.

— Уехал он, — сказал Гоша.

— На чем уехал? — спросила Травина Ирена, орнитолог.

— На тракторе, — сказал Гоша. — На такое дело бензина не жалко. Он к погодчику уехал, к Николаю, сказать про вас. Так что к вечеру Николая ждите, прибудет.

— Кто это, Николай-то? — спросил геолог Вася.

— Погоду измеряет, — пояснил Гоша, — в научных целях. К вечеру появится, он по народу истосковался.

Солнце уже клонилось к сопкам, тени удлинились, небо алело, когда люди из разведгруппы услыхали издалека приближающийся топот копыт.

Всадник гнал лошадь безбожно, она была в пене и в мыле, влетела эта пара в расположение лагеря, как в приключенческом ремейке в стиле ретро, — в клубах пыли; в конечном итоге лошадь встала на дыбы и заржала, а всадник чуть не скатился с нее, сорвал с себя панаму, бросил ее оземь и со слезами на глазах бросился обнимать стоящего к нему ближе всех Меренкова. Это и был истосковавшийся по народу Николай, измерявший погоду в научных целях.

Несмотря на свое романтическое, в некотором роде театральное появление, Николай был человек скромнейший и тишайший. Приехал он издалека со своей маленькой метеорологической «точки», где много лет жил в полном одиночестве, сообщая по рации положенные метеосведения.

— Почему не по компьютеру? — спросил геолог Вася.

— Где же я его тут возьму? — удивился Николай.

Он охотился и ловил рыбу. Вертолет ежемесячно сбрасывал ему продукты и зарплату.

Вынесли шестилитровую канистру со спиртом, выпить «со свиданьицем»; Николай отказался.

— Не переводите добро, — сказал он.

Потом, помявшись и чуть покраснев, спросил:

— А у вас этого… пачечного киселя не имеется?

Киселя в пачках в разведгруппе было полно, поскольку получать его полагалось по разнарядке, а есть его никто не хотел. Николай просиял. Больше всего на свете любил он пачечный кисель.

— Особенно смородиновый, — сказал он.

Так и стал он наезжать в экспедицию: за общением, это в первую голову, ну, и за киселем.

Однажды вездесущий геолог Вася сказал Меренкову и Травиной Ирене:

— Кисельный, между прочим, Николай в гости звал, завтра отряд подходит, а мы снимаемся, не худо бы уважить человека.

Поехали на амфибии, добрались быстро, за час. Николай работал на своей метеоточке: ходил с лесенкой от ящичка к ящичку, от прибора к установке и списывал с них соответствующие показания. Гостям он очень обрадовался.

В обшарпанной избе на стол, покрытый голубой клеенкою, Николай выставил тарелку с лепешками («Утром испек, как чуял, что приедете!»), рыбу копченую, кастрюлю киселя, банку варенья из морошки и конфеты «Мечта о будущем».

Что-то огромное лежало в углу, накрытое брезентом и клеенкой. Меренков запнулся об огромное и спросил:

— Это что ж у вас такое?

— Зарплата, — сказал Николай.

— В чем же вам ее выдают? — с сомнением спросил геолог Вася.

— Так как всем, в том же самом, — сказал Николай, — в разные годы по-разному, то в пятерках да трешках, то в сотнях и десятках, то в тысячах, а был момент — и пятитысячные купюры попадались.

Он откинул брезент и клеенку, и гости увидели гигантскую деревянную катушку из-под кабеля с намотанной на нее многолетней зарплатою: метеоролог склеивал меньшей стороной бумажные деньги и получившейся лентой обматывал катушку.

Меренков достал фляжку и разлил всем.

— Твое, Николай, здоровье, — сказал он.

— Я теперь, — сказал геолог Вася, — как услышу выражение «мотай отсюда», исключительно тебя буду вспоминать.

— Семья у вас есть? — спросила Травина Ирена, орнитолог.

— Одинокий я, — сказал Николай.

Узнав, что Меренков должен на днях лететь в город отчитываться, метеоролог застенчиво попросил его зайти в управление и узнать там у начальства, скоро ли ему на пенсию.

— Вроде пора, — сказал он. — Если как по моим подсчетам.

— Узнаю, — обещал Меренков.

Но в управлении, которое ведало службой погоды, долго терзали компьютер, трясли архив, шарили по книгам с надписями «Амбарная» и «Дело» — и наконец сказали потерявшему было терпение Меренкову, что таковая точка у них вообще не значится, скорее всего, ее уже пять лет как аннулировали.

— Да вы что? — сказал Меренков. — А как же ему вертолет зарплату сбрасывает?

— Ничего не знаем, — отвечали ему, — зарплата и снабжение у нас по другому ведомству.

— Может, ему пенсию сбрасывают? — высказал предположение Меренков.

— Тогда продукты при чем? — резонно спросила бухгалтерша в очках с просветленной оптикой.

— Что ж теперь ему делать? — спросил Меренков.

— В столицу пусть едет. В министерство.

— К юристу ему надо, — сказал из угла человек в старомодном замшевом пиджаке на вырост. — Он что, сам хлопотать не хочет, что вы тут за него все выясняете?

— Сколько угодно таких людей, — сказала бухгалтерша, — что хлопотать не любят. Он ведь не любит, да, гражданин?

— Он кисель любит, — сказал Меренков, — пачечный.

И вышел.

У вертолетчика, с которым он возвращался в экспедицию, врублена была на полную мощь музыка. Модная певица пела:

Там, внизу, лежал радиально поваленный лес. Километры поваленного леса, стволы деревьев, как стрелки, указывавшие на эпицентр взрыва, повторившегося в этом районе почти через сто лет.

— Как думаете, — спросил его вертолетчик, — может, это летающие тарелочники к нам летели, летели, да не сели?

— Очень может быть, — сказал Меренков.

Вертолетчик был такой молоденький, что Меренков ощутил себя патриархом. Немного помолчав, вертолетчик сказал:

— Мне иногда кажется, что мы сами инопланетяне.

— В каком смысле?

— Да что-то нам тут, на Земле, не живется, — весело сказал вертолетчик, — мы как в гостях: где что лежит, не знаем, то нам не то, сё не сё, климат неуютный, за что ни возьмемся, всюду сдуру напакостим; мы как с луны свалившиеся.

— Это точно, — сказал Меренков.

— Сейчас на месте будем, пристегнитесь.

Под ними плыла ненаселёнка, тень вертолета обгоняла собак, на крыше, держась за трубу, сидел Миша, махал рукой и что-то кричал.

— Дяденьку того видите? — спросил Меренков.

— Естественно, — сказал вертолетчик.

— Его соседу сто лет, если не врет, — сказал Меренков. — Первый взрыв-то когда был? Так вот, по одной гипотезе, на сегодняшний день высказанной, он, сосед то есть, еще местный житель, а мы с вами уже и впрямь инопланетяне. Мутанты.

— Колоссально, — сказал вертолетчик. — А какие после этого взрыва пойдут? Может, еще дурнее нас?

— Да уж нас, пожалуй, не переплюнешь, — сказал Меренков.