Осиное гнездо

1

Лимон переживал за судьбу Дискалюка. Он вдел его во сне в потрепанном костюме, костюме простого, с израненными руками, опущенной нижней губой, ходил, пошатывался и просил денег на бутылку.

— Если Дикалюка уберут, все мои планы пойдут прахом, — делился он со своей женой, лежа в кровати в одно из воскресений. В такие дни он позволял себе расслабиться, лежать утром дольше обычного до десяти утра и жене разрешал такое благо, чему она была несказанно рада. — А у меня столько планов, столько планов, голова пухнет: дом надо построить, а может и два, а потом, если дела пойдут и дальше в гору, можно было бы в Венгрии, или в Чехии что-то построить. А почему бы нет? Я что хуже других? Отнюдь нет.

— Поспи, еще девяти нет, — начала ворчать жена. — Завтра понедельник, рано вставать: детям в школу, мне на работу. Дай хоть сегодня выспаться, сколько душа просит. А то прихожу с красными глазами, а бабы судачат: во, жена председателя, либо он ее всю ночь мусолил, либо дома не ночевал, а она бедная ревела как белуга.

— Хорошо тебе говорить: спи, а я не могу так долго спать даже по воскресным дням. Я забочусь о благе своих подданных, о гражданах, которые меня избрали председателем сельсовета, и, надеюсь, изберут и на второй срок, а также забочусь о нас немножко. А то упустишь. Нельзя упускать возможность. К примеру, дом — это вклад денег. И потом, у нас двое детей Дима и Марина. Хорош бы я был, если бы не построил им ни одного дома, когда все строят для своих детей, даже тех, которые еще на свет не появились, а только планируются. У нас, в Апшице, Юра Саган еще не успел жениться, а уже дом строит для своих чад. Из кирпича. Он член мафии, что орудует в Чехии. Денег — куры не клюют, вот и строит. У нас, то есть у меня сейчас тоже есть возможность, грех жаловаться, так почему бы ни воспользоваться этой возможностью? Я, вон земельки сколько продал под застройку. А земелька оказалась как бы ничейной. Колхоз канул в лету, а настоящие собственники, у которых эту землю отобралы в пятидесятые годы, на том свете. Так что, твой муж не растерялся. Ты что — уже спишь? Ну, карга старая, всю ночь храпела, спать мне не давала и сейчас… сколько можно?

Лимон повернулся к жене спиной, поджал короткие ножки к подбородку и крепко зажмурил глаза. Но в висках по-прежнему сильно стучало, голова пухла от мыслей, которые наплывали, как тучи во время грозы. «Надо побороть этих соперников на выборах во что бы то ни стало. Грядиль ящиками водки покупает и угощает всех подряд, задабривает избирателей, а я этого делать не буду. Я лучше потрачу часть средств на агитацию, да на приближение нужных мне людей. Мы сообща сможем сделать то, что этот Грядиль с тремя бочками спирта не сделает. Многие избиратели не явятся на избирательные пункты для голосования, а мы за них проголосуем сами… в мою пользу, конечно. Чем меньше избирателей придет голосовать, тем лучше. Не я один так делаю. Многие депутаты Верховной Рады просто покупают свои мандаты. Там все схвачено, не пробьешься. Если бы у меня было несколько миллионов, — я тоже стал бы депутатом Верховной Рады. Но мне и председателя сельсовета достаточно. В селе я — главное лицо».

Ольга Васильевна от сопения стала переходить к похрапыванию, Лорикэрик не выдержал такой вольности, свесил босые ноги на коврик, а затем и вовсе ушел на кухню. Там хорошо думалось. Часы пробили двенадцать, во всех окнах горел дневной свет, дома проснулись, дым из труб повалил, часы громко тикали на противоположной стене. «Бегут, — подумал он, глядя на них, — укорачивают мою жизнь. А мне так много надо успеть. Завтра надо узнать, как решился вопрос с Дмитрием Алексеевичем. Если все хорошо, пусть дает кирпич. Пятьдесят тысяч. Я его обменяю в другом районе. Если все же кто-то напишет жалобу, и по этой жалобе придут меня проверять — увидят, что кирпич местного производства. С чего начнут, тем и кончат. Надо отоспаться: завтра трудный день».

В детской что-то хрустнуло, зашелестело, возможно, мышь учебник на полу грызла. Лимон включил свет в прихожей и вошел в детскую. Дети спали на разных кроватях, сбросив с себя одеяла, скомкав простыни. Дима лежал на боку, поджав ножки к подбородку, как отец, а Марина — на спине с разбросанными в стороны ручонками. Прядь длинных рыжих волос свисала с подушки, ротик приоткрыт, и она слегка посапывала.

«Вся в маму, — решил отец и стал накрывать ее одеялом. — Вот спит, даже не пошевелится. Мне бы так».

Он приложил ладонь к голове, и ему показалось, что лоб горячее обычного. На кухне достал градусник из маленького шкафчика, сунул себе под мышку и сел на табуретку. Градусник показывал 37,3, как и вчера утром.

«Воспалительный процесс, — решил он, — хорошо, что не в мозгах. Он-то и не дает мне возможности погрузиться в нормальный сон. Уже скоро месяц, как температура держится, чтобы это могло значить? Может необратимый процесс какой, а? Тогда я многое не успею. Только бы дом построить. Солидный дом, чтоб не стыдно было перед окружающими. Все же я — глава села, не простой человек. Какие-то мальчишки, у которых нет даже среднего образования, построили не дома, а дворцы, а я … чем я хуже? Надо увеличить им взносы в копилку сельсовета. За справку — десять долларов, а если какая справка, малость, фальшивая — сто долларов. Хочешь получить земельный участок в центре села под строительство еще одного дома — сто пятьдесят долларов за сотку. Ты — мне, я — тебе. Это закон. Что-то голова побаливает. Аптечка. Где цитрамон? Нет цитрамона. Есть анальгин. Придется принять таблетку. Это удар по желудку, нет, по кишечнику. Эх, этот проклятый кишечник. Выпить нельзя, поесть жареной баранины нельзя, шашлыка нельзя — ничего нельзя. Даже взятки брать нельзя. Что же тогда можно? Дышать-то можно? Ну и жизнь и кто тебя только выдумал такую неустроенную, где все — сплошная дисгармония?»

Ольга Васильевна в это время повернулась на левый бочок и правой рукой стала шарить по тому месту кровати, где должен был находиться муж и не найдя ничего, открыла глаза.

— Где ты, козлик мой, коротконогий, почему не спишь, случилось что-нибудь? Я уже сон видела: ты превратился в змею, гонялся за мной и все норовил меня ужалить. Я убегала под горку, ногу подвернула, мне стало больно, и я проснулась.

— Дурному спится — дурное снится, — сказал Лорикэрик раздраженно.

— Иди, я обниму тебя, прижму крепко — крепко, и ты сразу же заснешь. Женщина хорошее лекарство от бессонницы, — сказала она миролюбиво, и ее сонные глаза начали сверкать в полумраке.

— Не до тебя мне сейчас. Сплошное недомогание раскрыло свои объятия, и я не знаю, как мне вырваться на свободу.

— Что — опять желудок?

— И кишечник, и голова. Температура не спадает… Подвинься и отвернись к стенке.

— И я вся больная, — сказала Ольга Васильевна, поворачиваясь на правый бок. — Это все экология. Чернобыльская авария. У нас радиация.

— Не только это. Бывший председатель колхоза Халусука какие-то вредные отходы закапывал в Стримбе. Да и уран недалеко от Рахова добывают. Румыны всякую гадость сбрасывают в Тису. Все это вместе взятое и дает результат: жить становится невозможно. Бог знает, как наши дети будут жить дальше, что их ждет? Короче все идет к тому, что все мы погибнем, и эта земля останется пустой. На ней будут выть волки. Волки выживут.

Ольга Васильевна снова засопела, Лорикэрик обиделся, лег на живот и заснул. Сон был неглубокий и недолгий. В пять утра он уже был на ногах. От нечего делать, принялся чистить картошку, чтоб приготовить пюре. На скромный завтрак, на туалет — бритье, мытье — ушло два часа. В семь утра, оставив жену и детей почивать, вышел из дому, сел за руль «жигулей» первой модели и уехал на работу.

2

В сельском совете никого не было, а сторож, закрыв дверь изнутри, крепко спал. Лорикэрик достал свой ключ из сумки, попробовал сунуть в замочную скважину, но там уже был ключ изнутри. «Кто мог закрыться, — с тревогой подумал он, — неужели грабители? что делать? А вдруг, придушат, кинут в багажник, увезут на какую-нибудь гору и там со скалы сбросят? Слишком больно будет. И тогда когда будут душить, и тогда, когда я, связанный стану падать в пропасть и кататься по камням. Нет, лучше посижу в машине. Только странно: никаких машин в округе нет, как же они — пешком сюда пришли? Что это за бандиты без машины? Это, наверняка, местные жулики. Тогда я их запеленгую, и мы с участковым… ух, и дадим же мы им жару!»

Он наполнился смелостью, а затем и яростью, подошел к входной двери и постучал кулаком выше замочной скважины. Гул был внушительным, но безответным.

— Эй, вы, откройте и выходите с поднятыми руками! Все равно, я знаю, кто вы такие и что вам нужно! Мы в своих рабочих столах ничего не оставляем, когда уходим: ни денег, ни ценных бумаг. Даже бутерброды не остаются. Выходите честно — руки на затылок, — кричал он так громко, что на доме неподалеку открылось окно, и высунулась голова хозяйки в халате с распущенными волосами и все еще сонным голосом, спросила:

— Что случилось, господин голова, на вас нападение, или сельсовет горит?

— Какое твое собачье дело, — про себя сказал Лимон, а потом поднял голову, посмотрел на добрую гражданку, готовую прийти на помощь, выдавил из себя улыбку и уже громко, так чтоб она слышала, но чтоб не слышали бандиты внутри здания, — продолжил: — Видите ли, почетная гражданка нашего села, мне раньше всех приходится приходить на работу, потому что забота о людях требует много времени, сил и энергии и вот я пришел, уже довольно давно, сторожа нет, а изнутри ключ: замочная скважина занята. Кто бы там мог находиться, как выдумаете? Конечно же, не посетители, верно?

— Чудак, — сказала почетная гражданка села. — Да там, внутри, ваш сторож и есть. Он с вечера на ногах не держался, грозил тут всем, что печать из сейфа похитит, и никто справки не получит, если ему не нальют еще хоть рюмку. Мальчишки его дразнили, пока он не скрылся за дверью и не заперся на замок. Постучите еще. А что касается заботы о нас бедных гражданах, то все чиновники, от председателя сельсовета до президента включительно твердят, что заботятся о собственном народе, неудачно шутят, конечно. Все вы заботитесь о себе в первую и в последнюю очередь, так что не вешайте мне лапшу на уши, Лорикерик Семенович.

— Да я … пузом своим клянусь, гражданочка хорошая, как бишь вас зовут?

— Как же вы обо мне заботитесь, если даже не знаете, как меня зовут, Лорикерик Семенович? Ну и плут вы, каких свет белый не видел.

Она тут же закрыла окно и задернула его шторой, а председатель остался один на один с закрытой дверью.

Не доверяя сообщению, с которым выступила почетная хозяйка через открытое окно, Лимон решил руководствоваться собственным умом, и стал обходить здание сельсовета с тыльной стороны. Именно с тыльной стороны видны окна его кабинета. И тут его ждал маленький успех: одна из форточек большого окна оказалась приоткрытой на столько, что свободно можно просунуть руку. Ага, там кто-то есть. Нужна небольшая лестница, срочно. Но где ее найти? Только у почетной гражданки, она еще не успела заснуть, да и вставать уже пора, а то спят, как господа до девяти утра, не желают стать капиталистами. Он подошел к крыльцу и громко произнес:

— Клавдия Петровна, вспомнил, как вас зовут, дайте мне, пожалуйста, лестницу! Даю слово председателя, что тут же вам верну.

— Упадешь ить, — ответила Клавдия Петровна, почетная гражданка. — У меня садовая лестница, раздвижная, бери, мне не жалко.

— А где ее найти?

— За сараем. Кур, гляди, не испужай.

Лимон достал раздвижную лестницу, приложил к стене, медленно и очень осторожно взобрался, открыл окно и, убедившись, что кабинет пуст, пробрался к своему креслу. Дверь кабинета оказалась заперта, в коридоре темно и тихо. Он везде включил свет и услышал храп на первом этаже, когда подошел к винтовой лестнице, ведущий вниз, на первый этаж. Он машинально спустился вниз, сдернул полушубок со сторожа и левой ногой надавил на живот ниже пупка. Сторож Дрымбалко Иван Васильевич сквозь сон выругался матом и повернулся на правый бок.

— Подъем! — скомандовал Лимон.

— Иди — ите вы все на…

— Вставай, показывай, где сейф с печатью!

— Уйдите вы все к такой-то матери! Я трудящийся, я воевал, награды имею, а вы тут… пошли к ядреной бабушке.

Лимон взял сторожа за шиворот и прислонил к перилам.

— Ты узнаешь меня?

— Узнаю, так что же? Ты есть х. собачий, а я фронтовик.

— Я — Лорикэрик, твой начальник.

— Ну и что же? ты преседатель, а я ветеран.

— Проснись и иди домой. Твоя смена кончилась.

— Хочу — пойду, не хочу не пойду, а что ты мне сделаешь, а?

— Уволю тебя. Ты спишь на работе.

— А у тебя бутылка есть?

— Есть, вставай!

Дрымбалко поднялся, послюнявил пальцы, протер глаза, и уставился на председателя. Через какое-то время, мобилизуя все свои силы, он принял стойку смирно, приложил руку к голове и произнес:

— Разрешите идти.

— Идите.

— Виноват…

— Идите.

— Виноват…

— Идите.

— Мне бы стаканчик, без опохмелки не дойду. Упаду, где-нибудь: смеяться будут; у такого передового преседателя, такой, можно сказать, негодный сторож.

Иван Васильевич сжал кулаки, приблизился к своему начальнику, обдал его винными парами и, вытаращив глаза, повторил:

— Иди, я жду.

Лорикэрик покорно повернулся, поднялся к себе в кабинет, достал бутылку водки из холодильника, взял стакан и рюмку, спустился на первый этаж.

— Чтоб не последняя, Василий Иванович. А теперь идите, отдыхайте.

— Виноват…

— Что еще?

— Мине пять мешков цемента бы…

— Для чего?

— Кум просит. К тому же я ему задолжал.

— За водку? — раздражительно спросил Лимон.

— Приблизительно, а что не ндравится?

— А кум знает, откуда у вас цемент?

— Никада никто не узнает, раз я обещал. А ежели я обещал, то хучь режь, никому не скажу. Ты можешь хранить у меня не только цемент, но и золото, вернее долаллы, никто знать не будет, клянусь. У меня есть не только недостатки, но и достоинства, которых ты не замечаешь. А это, ох, как обидно.

— Ладно, — согласился Лимон, — отдавай цемент, только мне в ведомость надо занести.

— Заноси. А для чего? боишься, что украду, эх ты, хонурик, а ишшо преседатель. В гробу я видал таких преседателей.

— Иди, иди, Василий Иванович, потом разберемся, — сказал Лимон и дружески похлопал сторожа по плечу.

«Он надежный человек и в этом его ценность, — думал Лорикэрик, поднимаясь к себе в кабинет. — Если бы не умел молчать, я бы его давно выкинул, а так приходится терпеть. У него в сараях сто тонн моего цемента. Пять мешков это капля в море, пусть берет. И не только цемента. У него вся благотворительная помощь, предназначенная для жителей села».

К девяти часам утра коридор заполнили граждане, желающие попасть на прием. Лимон наполнился радостью. Именно в дни приема он наиболее полно мог реализовать себя, как избранник народа, нужный каждому человеку и богатому, и бедному, и старому, и молодому.

3

Первым в очереди был Иван Ткаченко из многодетной, очень бедной семьи, недавно отслуживший армию, и страстно мечтавший построить свой домик, чтобы жить отдельно от родителей, а затем, имея свой угол, попытаться завести семью. Смастерить лачугу Иванко намеревался на земле деда. Но вот беда: землю деда прихватил не кто-нибудь, а сам председатель Лимон. Довольно солидный кусок земли находился как бы в резерве, но урожай забирал Лимон, даже не обрабатывая его. Он отдавал одному мужику на пятьдесят процентов, и тот обрабатывал участок без претензий.

Пойти на конфликт с председателем сельсовета не всякий бы решился, но Иванка настропалили недоброжелатели Лимона, заверив его в том, что Лимон не всемогущ, как утверждают многие и что у него, как и у любого человека есть уязвимые места.

Обычно посетители, заходя в кабинет председателя, сами садились на стул, не ожидая приглашения, потому что Лимон не предлагал им садиться, за исключением бизнесменов и вышестоящих начальников из Рахова. Но Иванко, как молодой и скромный мальчик, стал в конце длинного стола, как бы думая о чем-то постороннем, и только мусолил зеленое сукно, что накрывало стол.

— Говори, зачем пришел, что стоишь как пенек? Почему не отработал на ремонте сельского совета хотя бы дней пять? Ты знаешь, что каждый житель села обязан отработать, это его гражданский долг. А ты что?

— Будете платить деньги — приду работать, — не поднимая головы, произнес Иванко.

— Грамотный ты, однако. Зачем пришел?

— Я хочу построить дом на дедушкиной земле, и потому пришел просить разрешение, выдать такую бумагу, в которой сказано: разрешено строить домик в квадрате номер девять.

— У тебя так много денег?

— Денег нет, а вот лошадка есть, — сказал Иванко, — еле ноги волочит, правда, но по бревнышку в день притащить можно. Мы, фахтически, в лесу живем. Натащил кругляка, смастерил лачугу с одной входной дверью и одним окном и можно жить, сначала одному, а затем и жену привести, корову, на худой конец, козу приобрести…

— Хоть вы и живете в лесу, но это лес не ваш. Лес принадлежит государству, народу, а распоряжаюсь лесом и землей я, избранный народом, председатель. Так что прежде чем рубить лес и продавать его англичанам…

— Англичане лес у нас не покупают. Французы, немцы, испанцы, шведы, они берут у нас по дешевке, а продают у себя по тысяче долларов за кубометр.

— Я вижу, ты хорошо информирован, но мой тебе добрый совет: держи язык за зубами, потому что язык мой — враг мой.

— Понял, — покорно сказал Иванко.

— Тогда свободен, — повелительно произнес Лимон. Он уткнулся в бумаги, но Иванко не спешил уходить. Он продолжал стоять так же, потупив голову, помня, что лишние слова могут только навредить ему. Спустя некоторое время Лорикэрик поднял голову, и кисло улыбнулся.

— Ну, иди, я тебя не держу.

— Я хочу построить домик на курьих ножках; для себя. Мне спать негде. У нас в доме десять детей и отец с матерью живы. Ютимся все в одной комнатенке с одним окном. Братья постоянно лупят меня, говорят: уходи, куда хочешь. Я хочу остановиться на земле своего дедушки.

— Эта земля уже занята, — сказал председатель.

— Я знаю: она занята вами. Но у вас уже есть около пятидесяти гектаров.

— Откуда у тебя такие сведения?

— Земля слухами полнится, — не без хитрости произнес Иванко. Он осмелел и ехидно улыбнулся.

— Гм, эти мне слухи! Скоро выдумают, что я вообще в эту Апшицу на собственном вертолете прилетаю. Ну, добро. Скоро я буду в ваших краях, зайду к вам, посмотрю, как ты живешь.

— Приходите, — улыбнулся Иванко и повернулся к выходу.

Лимон действительно пришел очень скоро. Буквально через день. Это была суббота. Он пригласил с собой и землемера Попа. Еще задолго до подхода к дому Ткаченко, они услышали, что-то вроде деревенской свадьбы. Только без музыки. Вскоре они увидели, что Иванко, весь окровавленный вылетел в открытое окно.

— Бежим! — приказал Лимон.

Около дома слабо тявкнула собака и тут же скрылась за углом. Когда они вошли в избу, мать Иванко лежала на полу с подбитым глазом и рассеченной верхней губой. У отца из виска сочилась кровь, он промывал рану водой из алюминиевой кружки, приговаривая:

— Вот сыночки, на отца руку подняли! Да я вас всех перережу, ублюдков! Недоноски паршивые!

— Не балаболь, отец, не то накостыляю, — пригрозил самый старший Миша, перебирая пустые бутылки и сцеживая остатки волшебной жидкости в стакан. В это время Иванко тоже поднялся с лужи наполненной мочой, и перепачканный в крови и конском навозе, появился на пороге.

— А, здравия желаю, председатель! Вот видите, как мы тут живем. У нас нет мира, потому что нас много. Нас надо расселить, — сказал он совершенно трезвым голосом и пошел искать кухонный нож, чтоб отомстить брату Мише и отцу за причиненную физическую боль и моральную обиду.

— Брось, Иван, — сказал землемер, — мы с председателем не вашу резню пришли смотреть, а хотели бы узнать, как вы живете. Кстати, почему между вами возникают постоянные конфликты? Что вы не можете поделить?

— Мои сыновья када выпьют, из них начинает выпирать героизм, кулаки чешутся, — сказал отец, оборачивая голову грязным полотенцем. — И ютимся все в одной комнатенке, кто на полу, кто на раскладушке.

— А кто первый распускает кулаки, папочка? — спросил Иванко. — Не ты ли? Не просыхаешь, батя, вот и получается шкандал. Ищешь выпить, а уж все выпито. Ежели только мочу. Я тебе сколько раз предлагал?

— Я с тобой вообще не желаю разговаривать. Ты не мой сын и никогда не был моим. Кто коня использовал в своих корыстных целях, сколько долларов ты заработал буквально вчерась? Почему в дом не принес даже бутылку?

Лимон с землемером стояли посреди комнаты, сесть было просто некуда и не на что. На земляном полу зияли не только лужи крови, но и валялись тряпки, разломанные в драке табуретки и даже битые бутылки.

— Иди, умойся, и пойдем с нами, — сказал землемер, пострадавшему Иванко.

— Мы видим, что ты нуждаешься в отселении, — начал Лимон, когда они втроем отошли от дома на незначительное расстояние. — Поэтому мы решили выделить тебе участок в другом месте. Идем, посмотрим.

4

Иванко явно это не устраивало, но он молча следовал за великими людьми села, не высказывая то, что у него на душе.

— Ты должен благодарить господина Лимона за заботу о тебе, — сказал землемер, как можно тише, наклоняясь ближе к уху Иванко. — У нас сегодня так много работы, а особенно у господина Лимона и, тем не менее, он не посчитал предосудительным все бросить и подняться пешком, представляешь? пешком к вам так высоко в гору.

— Мне не подойдет другое место, — тихо произнес Иванко.

— Почему? Как это не подойдет? Председатель лучше знает, что подойдет, а что не подойдет, — с укором произнес землемер Поп. — У него голова как бочка, а мозгов там… сто кг.

— У них голова… чуть больше… капустного кочана и глаз кривой, — обнаглел Иванко. — Я хочу на земле дедушки. Я на этой земле рос, полюбил ее. Каждая травинка мне знакома, каждая рытвина. И потом материал возить далеко не хочется.

— О чем вы там балагурите? — спросил Лимон.

— Ему, видите ли, не подходит участок в другом месте, — сказал землемер.

— Если будешь капризничать, — вообще никакого участка не получишь, — пригрозил Лимон.

Они уже подошли к предполагаемому месту. Оно, и вправду, явно не годилось под постройку: слишком большой уклон — вспашку не произведешь, картошку негде вырастить. Да и дом там никак не поставить.

— Прекрасный участок, на отшибе, никто тебе мешать не будет. Выпив, можешь кричать, песни петь, матом ругаться. Никто тебя не услышит, жалоб писать не станет, что порядок нарушаешь.

— Здесь только на санках кататься зимой, и прямо в прорубь. Я буду строить на земле дедушки: мне любо там. Остальную часть пользуйте, я не озражаю, только под домик мне выделите несколько соток.

— Это невозможно, — категорически заявил Лимон и почесал затылок. — Этот земельный участок занят, я тебе уже говорил об этом.

— Ну, хоть временный шалаш разрешите построить… такой, на летний период, всего лишь. А зимой я, так и быть, буду на полу спать, рядом с папиной кроватью.

— Ты в армии служил?

— Да, а что?

— Жаль, а то я бы тебя отправил, куда подальше. А теперь иди, крути хвост своей лошади.

— Спасибо.

Они разошлись, так и ничего не решив. Лимон был недоволен только одним: ему не удалось убедить Ткаченко в том, что следует отказаться от строительства домика на том земельном участке, который ему предоставлен быть не может и согласиться строить на пустыре.

— Что можно сделать с этим шалопаем? — спросил он у землемера.

— Ничего с им сделать нельзя. Эта семья — полные пролетарии, наследие пролетарского прошлого.

— Коммунистического.

— Да. Такие люди как они всю жизнь трудились в колхозе, ничего своего не имели, даже кошки в доме не было, а чтобы как-то прожить, воровали все, что только могли. Если их ловили с поличным и грозили, каким-то наказанием, они, не стесняясь, отвечали: а нам, татарам, все равно. Воровство не ограничивалось только масштабами пропитания. Воровали зерно и отдавали ворованное за бутылку. А теперь, хоть режим и поменялся, но психология-то осталась.

— Я все равно не смогу оставить этот участок. И дело даже не в участке, как таковом. Дело совсем в другом. Стоит уступить только однажды, хотя бы этому Ивану, как всем придется уступать. Так и на шею сядут, кулаком по столу начнут стучать в моем кабинете. — Лимон все более горячился, часто останавливался, размахивал руками, сжимал кулачки, сердито сплевывал. Землемер знал его повадки. Молчать дольше нельзя было, иначе председатель мог пройтись и по его адресу. А за ним самим грешки водились и немалые. Он мог уйти в запой на целую неделю, а спасало его только то, что он многое знал, ни с кем не делился тем, что знал.

— Тут, значит, такое дело… весьма щепетильное. Но знайте, на меня всегда можно опереться. Я ваш верный слуга и всегда, в любую минуту приду на помощь.

— В этом вопросе ты, что мог бы сделать? Не пойдешь же ты его убивать, правда?

— Я, Лорикэрик Семенович убивать никого не собираюсь. А, давайте, зайдем… пивка попьем. Только по бокальчику, не более того. А там обсудим ситуацию.

Оба зашли в пивную. Лимон страшно не любил здесь находиться, а вот его землемер просто повеселел. Он шепнул на ухо женщине, и та сразу принесла бутылку водки и скромную закуску.

— Я — пас, — сказал Лимон.

— Только компанию поддержать. Я тоже много не буду, вот увидите.

Но бокалы он наполнил до верха, так что в бутылке осталось на донышке.

— Ну, за наше мероприятие, — сказал землемер и опрокинул бокал. — Я вот, что думаю: ежели этот Ткаченко начнет строить жилище на этом, вашем участке, то я ему петуха запущу. Только пепел останется от его жилища, вот увидите. Еще бы стаканчик, только я не знаю, как вы к этому относитесь.

— Я отношусь отрицательно, ты сам знаешь. Но ради такого дела, возьми мой стакан. Выпьешь и иди домой, отдыхай.

— Да что вы, Лорикэрик, дорогой? Да я буду работать за двоих, вот вы увидите. Эй, Глаша, да где ты пропадаешь — откупоривай еще одну.

Глаша улыбнулась, она уже знала, чем это кончится, и не торопилась с новой бутылкой.

— Задолжал ты много, Юрий Васильевич. Задолжал. Не могу, уж извини, дорогой. Я думаю тебе в самый раз. А переберешь — плохо тебе будет. Правду я говорю, Лорикэрик Семенович?

— Конечно правду. Я вот пойду, жене позвоню, — сказал Лимон вставая.

— А нам, татарам, все равно, — опуская пьяные глаза, сказал землемер.

5

Всякий раз, когда Лорикэрик собирался на свидание со своим шефом, главой района, в его доме царил хаос и неразбериха. Ольга Васильевна металась, как угорелая. Она отбирала лучшие куски молодой телятины, проветренной и остывшей, убирала кровяные подтеки, заворачивала в марлю, а затем перевязывала тесемочками. О том, чтобы поспеть к первому уроку в школу, где она работала, не могло быть и речи. А в это время весь третий класс, где она преподавала, носился по коридорам школы, мешая проводить занятия другим преподавателям. Директор смотрел на все это сквозь пальцы. Все знали, что Ольга Васильевна жена не какого-нибудь бывшего колхозного тракториста или простого лесоруба, а самого председателя сельского совета, к которому все учителя часто заходят со всевозможными житейскими проблемами и личными просьбами.

Когда Ольга Васильевна управлялась с важным поручением знаменитого на все село мужа, она выносила, обычно задние ножки молодого теленка, на крыльцо, а муж взваливал на плечи, тащил к машине и прятал в багажник. Потом Ольга Васильевна доставала ключ, шла открывать ворота, за которыми толпились старухи с авоськами. В авоськах громоздились литровые банки со сметаной, домашней полу копченой колбасой, а также, в отдельных упаковках кусочки торта, печенье и прочее добро домашнего экологически чистого изготовления.

— Становитесь в очередь, — вежливо, но настойчиво командовала Ольга Васильевна. — Помните, что все продукты должны быть свежими, добротными и соответствовать санитарным нормам, потому как человек, который будет пользовать их — великий человек. Он постоянно заботится о вашем благе, думает о нас всех и ему некогда выращивать не только домашнюю живность, но и ходить по рынкам и магазинам в поисках продуктов.

— Так-то оно так. Мы не озражаем, тольки надо, шоб увеличили пензию и выплачивали кожен месяц, а не раз в полгода. А так мы сметанку, колбаску завсегда принесем и передадим этой Дискалюке — суке не жалеючи, — сказала бабка Маня, передавая авоську, в которой была не только сметана, но и свеча.

— А свеча для чего? — спросила Ольга Васильевна.

— Мало ли для чего. Даже великие люди подвержены смерти. А вдруг, переест, или сына Романа с крыши полезет снимать, поскользнется… и не изволит подняться больше. А свечи в доме нет. Вот ёна и пригодится, супруга президента района спасибо скажет. Вот для чего эта свеча, вы уж не брезгуйте, не обижайте.

— Тогда царствие ему небесное, — поспешила добавить другая благодетельница.

— Экие вы злые шутницы, — бросила Ольга Васильевна, возвращая авоськи владельцам.

— Передайте, шоб не подавился, — сказала баба Маня и перекрестилась.

Ольга Васильевна вернулась в дом, взяла две сумки, наполнила банками. Не все она упаковала для Дискалюка, большая часть даров осталась в семье. Они не меньше, а гораздо больше нуждались в благотворительности, чем Дискалюк. У них неоднократно бывали гости из самого, что ни на есть далека. В том числе и с сумками, а любая сумка требует наполнения.

Багажник машины был загружен основательно, так что машина немного просела.

Как только основательно рассвело, и можно было ехать с выключенными фарами, Лимон сел за руль. Если до Рахова он доедет за час с минутами, то успеет еще до того, как Дмитрий Алексеевич соберется на работу. Надо чтоб они встретились у ворот его особняка. «Он непременно поздоровается, спросит, почему так рано приехал, что за причина, а я отвечу: свежатины вам привез. Этого теленка специально откармливали, у него мясо — пальчики оближешь. Я малепусенький кусочек и себе оставил, жена потушила, так мы проглотили с косточками. Косточки-то там гнутся, съедобные, особенно хрящи, они полезны для мужчин, га — га — га, так и скажу и еще моргну при этом. — Он взобрался на Дилок — невысокий перевал, спустился по виляющей как змея трассе и хотел повернуть налево на центральную дорогу без остановки, но снизу налетели скоростные машины — иномарки, прошмыгнули прямо перед лобовым стеклом, да еще кто-то пальцем покрутил у виска. — Никакого уважения, хоть табличку вешай: председатель едет! Небось, Дмитрию Алексеевичу не посмели бы крутить пальцем у виска. Надо пробиваться выше. Вон этот Бамбалога уже с охраной ездит: мигалки, сирены, ГАИ и все встречные машины должны останавливаться. Вот это да, это я понимаю. В этой должности действительно можно Родине служить и только ей. И заниматься там не надо всяким строительством, резать телят и сдирать с них шкуру, упаковывать и ехать так далеко с этой так называемой гуманитарной помощью. Если бы Дмитрия Алексеевича перевели в Ужгород, или в Киев, он, наверняка, меня порекомендовал бы и тогда… это первая ступенька. Ведь еще в Советской Армии, когда я служил, говорили: тот не солдат, кто не мечтает стать генералом».

По пути его обгоняли другие машины из разных сел. Они тоже направлялись в Рахов, груженые всяким добром, предназначенным для работников Осиного гнезда. Обычно это происходило по пятницам и субботам, ну а те, кто по каким-то причинам не успел в субботу, как он Лориккэрик, спешили в тяжелый день — понедельник, руководствуясь принципом: лучше позже, чем никогда.

Он проехал половину пути в размышлении, и это размышление сулило радостные перспективы, головокружительную карьеру вплоть до президента страны. «А что? Кучма тоже маленького росточка, приземистый, как и я, а правит профессионально: ни одна газета, ни один корреспондент, ни разу не упрекнули его в присвоении государственного имущества, хотя он на Гаваях дворец для себя отстроил. Но это так, разговоры, трепотня. А, может, он и вовсе чист. Он только позволяет воровать другим, тому же Павлу Лазаренко, да Юлии Тимошенко и этого вполне достаточно. Вся страна ворует, а президент смотрит и улыбается. Делайте, делайте, детки, надо же создавать класс богатых. А Верховная Рада… Медведченко, да он скоро всю Украину прикарманит. Эх, в стороне бы не остаться».

6

После села Делового пошли ямы, пришлось снизить скорость. Машина стала подпрыгивать и ударяться днищем о бугры и камни, торчащие из дорожного полотна. В багажнике загромыхали банки со сметаной. Даже на первой передаче машину подбрасывало, как на камнедробилке. «Надо приспустить шины», решил Лимон и остановился. Эта операция дала свои результаты: машину не так подбрасывало, банки издавали более глухой звон, а потом и вовсе перестали, и сам хозяин машины не ударял лысой головой о крышу салона. Вот он и Рахов, великий город, с маленькими одноэтажными хибарками и одной — единственной мощеной улицей, переименованной не так давно в улицу Мира.

«Бог знает, что сюда влекло людей, что они тут поселились. Местность особой красотой не выделяется: от подножья одной горы до подножья другой можно перекликаться, — говорил про себя вслух Лимон. — Здесь раньше начинается зима, позже лето. Не созревает виноград. Зимой от Тисы тянет не только холодом, но и сыростью. Дом в дом. Людям негде картошку посадить. Работы нет, как они живут, бедные? Это же настоящий кошмар. Почему бы ни сделать столицей района Апшу, на худой конец Бычково? Вот где быть центру! А то Рахов — маленькая, неровная полянка у самой макушки гор. Скукотища. Хоть бы строили, как следует! Так, чтоб сияли домики… как в Швейцарии».

Он совершенно забыл, что Дмитрий Алексеевич переехал в бункер и, как всегда, направился к высотному четырехэтажному зданию, которое возвышалось над одноэтажными хибарками великого Рахова, где обычно жил Дискалюк. Закрыв машину, он поднялся на третий этаж и тут обратил внимание, что на входной двери квартиры шефа нет обивки из мягкой кожи, прибитой декоративными гвоздями. Что это? никак ограбили, а то и убили. В ужасе, смешанном с глубинной внутренней радостью, он нажал на кнопку звонка, но никакой реакции не последовало. В квартире никого. Он машинально нажал на вызов в квартиру с противоположной стороны.

— Где, господин… Дмитрий Алексеевич? что с ним? он — что, уехал в Испанию?

— Ни в какую Гишпанию он не уехал, кому он там нужен? Он переехал.

— Куда? Ради Бога, куда? Он мне — во, как нужен! — пел Лимон, прикладывая ребро ладони к горлу.

— Они в бункер переехали.

— А где этот бункер?

— Чего не знаю, того не ведаю, — ответила женщина, захлопывая дверь.

— А как же я теперь его найду? Ведь опоздать можно.

Лимон спустился на первый этаж, подошел к машине и прежде чем садиться за руль, обратился к дворнику в засаленном переднике. Женщина, как и в былые времена, когда здесь жил президент, убирала мусор и складывала в самодельную корзину.

— Вы, случайно, не знаете, где бункер?

— Куда переселился наш Лексеич?

— Да, тот самый.

— А вы кто будете?

— Я друг Дмитрия Алексеевича. Он мне свежатинку заказывал на шашлык, и вот я выполнил его заказ.

— Почто он вам свой новый адрес не дал? Могет вы того, теллорист? А где бункер, ей — богу, не знаю, хоть стреляй, не скажу. Да и сам он просил никому адреса не давать.

— Да что вы? я есть передовой председатель исполкома великого села, второе лице после Дмитрия Алекссевича; мы виделись три недели тому назад, — сказал Лимон с дрожью в голосе.

— Тады, ладно. Они с неделю тому назад, как переехали, — ответила женщина. — Ты, вот, что: езжай обратно и при въезде в город заверни налево, а потом направо и еще раз налево. Увидишь минеральный источник, чуть поднимешься на горку, оттуда весь Рахов как на ладони. Там и ищи. Найдешь. У его много посетителей. Под землей найдут. Ниде от вас спрятаться не озможно. Уж Мария Петровна, что только ни придумывала. Даже иртолет такой предлагала, чтоб в воздухе их держал денно и нощно. Да этот вариант отпал: в иртолете шумно очень.

— Ну и шутница же вы, как вас…?

— Аграфена Пантелеевна.

— А вы катались на вертолете?

— Никада. Не приходилось.

— Удачи вам, Аграфена Пантелеевна, — сказал Лимон, садясь за руль.

— Да будет мир с тобой, коротконогий.

Без особого труда Лимон отыскал этот бункер. Когда поворачивал в последний раз налево, то заметил, что на пересечении улиц, громыхает машина начальника милиции Ватраленко. Он сбавил скорость, пропустил машину и последовал за ней: куда та поворачивала, туда и он выворачивал руль. Недалеко от бункера хитрый начальник милиции стал лавировать, но не менее хитрый Лимон, не сдавался: он следовал за ним. Это чуть не кончилось трагически. Милицейская машина остановилась, Ватраленко моментально выскочил из нее, держа пистолет на взводе и, направляя дуло в лобовое стекло машины Лимона.

— Выходи, руки на затылок! Кто это еще смеет преследовать меня, начальника милиции?

Лимон поднял вначале одну руку, а затем, когда, захлопнув дверцу машины, и другую.

— Стоять, не шевелиться! — приказал начальник и стал приближаться.

— Лорикэрик что ли? Ну и дела! Опусти руки. Что ж ты, твою мать, делаешь, зачем ты — куда я, туда и ты? кто так делает? Все распознают машину начальника милиции, а ты ведешься, как иностранный шпион. Еще немного и прострелил бы башку.

— Я не могу найти бункер, а потому следую за вами, зная, что вы знаете, где он. Вы на прием, а где авоськи со свежей рыбой, форелью, скажем и всякими деликатесами?

— Так ты тоже к нему? — удивился Ватраленко, убирая пистолет в карман.

— Честь имею. Я получил задание, — солгал Лимон своему земляку.

— Врешь. Наш шеф никому никаких заданий не дает. Каждый смертный, кто под его началом и покровительством, должен сам угадывать все его желания и потребности и делать так, чтоб угодить. Я вот оленину везу ему и одну медвежью шкуру.

— Сам охотился? Оленя сам укокошил, или как?

— Да ты что? я охоту не люблю. Если я охочусь, то только за слабым полом и то очень редко.

— Почему редко? — спросил Лимон.

— В этом нет необходимости. Сами идут. Вон недавно была София со своей кавалькадой. Хочешь фитографии покажу? На полонине. Вот гляди. Тут я на нее, как кот на сало смотрю. Если бы не так много жлобов, которые от нее не отходят, я наверняка бы уговорил ее. Во, гляди, какие масленые глазки, хоть уже и старуха. Но к молодым ее тянет. Мне дважды моргнула, да так многозначительно, что меня дрожь пробрала. Но петь отказалась, плутовка. Она так: крякнет — уже выкладывай бабки.

Лимон с любопытством разглядывал певицу. Даже на фотографии видно было, как много у нее штукатурки на лице, бровях и ресницах.

— Слава певицы уходит с ее возрастом, — сказал Лимон. — Публика, которая еще вчера, горячо принимала, сегодня относится к ней с жестоким равнодушием.

— Не разводи философию, — сказал Ватраленко, убирая фотографии в рабочую сумку. — Покажи лучше, что у тебя там. Что ты привез нашему шефу?

— Свежатинки, сметанки, колбаски и всякой вкуснятины, понюхаешь — в носу щекотать начнет.

Лимон открыл багажник и ужаснулся: практически все стеклянные банки со сметаной были разбиты. Осколки стекла плавали в сметане, колбаса тоже покрылась белой жидкостью, как гашеной известью. Ватраленко посмотрел, расхохотался.

— Ну что, угодил ты в лужу, я тебя поздравляю. Можешь возвращаться обратно, откуда приехал, — сказал полковник и похлопал Лимона по плечу.

Лимон как бы впал в прострацию, он только глазами хлопал, а когда полилась роса с лица, достал тряпку называемую платком и стал вытирать лицо.

— Это не я виноват. Это дороги такие, черт бы их побрал. Ах ты Господи боже ты мой, что теперь будет, как я теперь появлюсь?

— Даже по таким дорогам надо уметь ездить. Так что не кивай на дороги. Лучше скажи, кто тебя собирал в дорогу.

— Ольга Васильевна, жена… а что теперь с этим делать, а?

— Я вижу: сумка не протекает. Передай так. Только сумку не требуй обратно. У них этих сумок полно. Иногда, я вижу, они сметану в корыто выливают, собак кормят, авось и это пригодится. Собака стекло не проглотит, она очень чутка ко всяким опасным предметам: сметану выберет, а стекло оставит.

— Это идея, — согласился Лимон. — Может они, того, и не разберут потом, где, чья сумка?

— Это на сто процентов так и будет, — согласился Ватраленко.

— Тогда поехали.

— Ты от меня должен ехать на довольно значительном расстоянии, чтоб не подумали: заговор. И потом, ради уважения…

7

Начальник усмехнулся, садясь за руль. Его джип рванул с места так, что не только дым из выхлопной трубы, но и пыль окутала лобовое стекло машины Лимона.

Тем не менее, Лимон не растерялся и тоже рванул, насколько позволяла мощность двигателя, и после первой, перешел сразу на третью передачу. Его машина завизжала, заскрипела, как старая не смазанная телега, но, благодаря настойчивости водителя, она вскоре очутилась у бункера. Здесь уже толпились благодетели. Два сытых пса дремали за высокими воротами, очевидно чувствуя, что благодетели не бандиты, а прихлебатели, именующие себя гуманитариями. К воротам изнутри еще никто не подходил. А Лимон со своим драндулетом был десятым в очереди. «Пропал я, — думал он, — Дмитрий Алексеевич не заметит меня. Когда наступит моя очередь, он уже будет на работе. Хотя бы Мария Петровна вышла пораньше. Все же муж и жена — одна сатана. Уже половина девятого. Ну, где эта Марунька, черт бы ее подрал? А вот и новый прокурор Комар стоит, за ним начальник таможни Борисов, далее главврач Богачек, начальник налоговой инспекции Попка, председатель райсовета Буркела, — вся элита здесь. Интересно, есть ли хоть один бедный председатель сельского совета? не видно что-то. А вдруг прогонят восвояси, иди, скажут, не знаем таких, не видели, не звали?»

Предположения Лимона подтвердились, и тревога усилилась, когда Марунька, жена Дискалюка вышла к воротам. Она раскланялась, расплылась в улыбке, оглядела всех приветливым взглядом и только когда убедилась, что здесь все знакомые лица, открыла ворота и приняла дары с большой благодарностью. Когда же дошла очередь до Лимона, Марунька изменилась в лице, тут же стала закрывать ворота.

— Погодите, Мария Петровна!

— Я вас не знаю, извините меня, пожалуйста, — пропищала Марунька, не попадая ключом в замочную скважину, дабы закрыть входные железные ворота.

— Я друг вашего мужа, уважаемого господина Дмитрия Алексеевича, — произнес Лимон с дрожью в голосе.

— У Дмитрия Алексеевича много друзей… неисчерпаемое количество и еще столько же желают ими стать, но Дмитрий Алексеевич не очень-то нуждается в друзьях. Его должность не выборная, а назначаемая губернатором области по согласованию с президентом, который сидит в Киеве. Так что… а потом, откуда я знаю, а вдруг в одной из ваших сумок заложено взрывное устройство? Хороша бы я была супруга великого человека, если бы я приняла такую сумку от незнакомого человека, унесла ее в кладовую и вдруг ночью, часа в три или четыре, раздается бы мощный взрыв и мы все взлетели бы на воздух. Вы поставьте себя на мое место, тогда вам легко будет извинить меня.

— А если за меня поручится этот полковник?

— Этот Ватраленко — Задраленко?

— Он самый.

— Вы ручаетесь за него? — спросила она у начальника милиции, который не спешил уезжать, в то время как все разлетелись по своим рабочим местам.

— Это наш человек и к тому же мой земляк. Дмитрий Алексеевич его хорошо знает. Можете быть уверенны в исключительной преданности этого коротышки вашему мужу, как президенту нашего района. К тому же, у него все с ножа, свежатина, которой не найти ни в Рахове, ни в Бычкове. Вон ваша одна собака все хвостом виляет, познакомиться хочет, зная, что ей перепадет.

— Ну, тады ладно, ежели собака, она у нас избалована свежатиной, чует, должно быть. Подъезжайте ближе, — согласилась Марунька. Лимон свободно вздохнул, повернул ключ зажигания вправо и подъехал к воротам. Ватраленко уже умчался, помахав рукой своему земляку.

— Ну, давайте выкладывайте, я должна посмотреть, что у вас там. Сейчас такое сложное время, сами понимаете. Ить не только взрывчатку можно подложить, но и отравленные продухты притащить. И не обязательно вы это можете сделать. Это может сделать и тот, кто резал этого теленка и даже тот, кто его кормил. Вы решились бы поручиться, что эти люди — честные люди и не питают к Дмитрию Алексеевичу никаких враждебных чуйств? Если можете — говорите, я поверю вам, если нет, то забирайте свои дары обратно, они нам не очень-то и нужны. Наши собаки сыты, они это мясо навряд ли есть будут, так что я право не знаю, что с этим скарбом делать? А откуда вы? скажите!

— Из Апши. Нет, из Апшицы.

— Как это так: Фига — здесь, Фига — там.

— Прошу простить: не Фига, а Фигаро. Дело в том, что в Апше я живу, а в Апшице я работаю. Все село приходило, умоляло меня дать согласие баллотироваться в председатели. Я такое согласие дал и теперь я — председатель, своего рода тоже не совсем того… маленький человек, как думают некоторые.

— А что у вас в той сумке, что за отрава оттуда сочится, ну — кося, откройте енту сумку!

— Да там…

— Откройте, я сказала. Эй, Бабурин, ко мне, живо!

Большая жирная собака лениво поднялась, подошла к хозяйке и подняла морду.

— Нюхай, что там?

Собака понюхала, вильнула хвостом и отошла на прежнее место. Марунька облегченно вздохнула. Теперь она сама бросилась открывать сумку.

— Ха — ха — ха! Битое стекло в сметане. Я многое в жизни видела, а такого еще не приходилось. Да вы что нам суете, голубчик? Я сегодня же доложу мужу о вашем неблаговидном поступке. Вы думаете, что наши кошки будут эту сметану хлебать? Да никогда в жизни! А если бы служанка, то есть я хочу сказать, домработница, позарилась бы на эту сметану, — что тогда? Ну, я этого Ватраленко— Надраленко надеру: он с полгода у меня во дворе не появится. Прохвост он, вот он кто. Короче все, уезжайте! вместе со своим битым стеклом.

— Но, Мария Петровна! Позвольте!

— Нет, не позволю. Зачем тащить в дом великого человека всякую рунду, типа битого стекла в сметане? Эй, Ромка, позвони отцу на работу. Тут фулиган из какой-то Апшицы битое стекло в сметане притащил. Убивец проклятый, ураг народа, ишь чего замыслил!

— Мария Петровна! Я, я уезжаю, не звоните только, умоляю вас. Мы друзья с вашим мужем и не надо вам звонить, я от души, честное слово. Я не виноват, что дорога такая плохая, машиной подбрасывало, и банки побились. У меня дома все были целы, клянусь вам, вот вам крест — Лимон перекрестился— я от всей души. А мясо, ну это просто прелесть. Хотите, я кусочек сырого съем, ради того только, чтоб вы убедились, что мясо высшего качества. У его, у этого мяса особый запах, сам Кучма взял бы такое мясо, да далеко ехать.

— Фи, далеко! каких-то восемьдесят километров.

— Восемьсот километров, Мария Петровна! вы что, того?

— Ах ты, жук навозный! Ну, откуси, а я посмотрю, как у тебя это получится!

Лимон распаковал одну ножку, марля уже немного побурела и выглядела не такой свежей, как вчера, откусил мякоти и стал активно жевать.

— Жуется? — спросила Марунька.

— А вы попробуйте!

— Еще чего? Ну, ладно. Свежатину, как ты говоришь, я так и быть, приму от тебя, а вот битое стекло в сметане вези обратно. Раздай крестьянам, как Ленин раздавал землю.

— У меня еще колбаса есть, — сказал Лимон, немного приободрившись.

— Кинь собаке кусочек, если съест— тогда возьму.

Лимон достал носовой платок, очистил колбасу от сметаны и бросил собакам, что лежали поодаль. Но ни одна из них не пошевелилась. Они уже насытились.

— Не вкусная у тебя колбаса, — вынесла приговор Марунька. — Колбаса в сметане, да я даже не слышала о такой мешанке. Кто паковал твою сумку, скажи?

— Жена.

— У тебя не жена, а жо… на…, вези ей обратно колбасу и сметану с битым стеклом и заставь ее все это съесть.

8

Марунька выставила Лимона за ворота, а сама повернула ключ в замочной скважине и исчезла в глубине подземного бункера. Мучения Лимона кончились, вернее, они только начались. Он тут же начал кручиниться из-за того, что не удалось увидеть шефа, козырнуть перед ним своими дарами и самое главное: он не увидел бункера. Он видел только ворота, двух собак и Маруньку, а больше ничего и никого. Он безразлично сидел за рулем, ухватившись за него одной рукой. Благо, движение в городе разрешено не более сорока километров: если два драндулета столкнутся, то можно считать, что они только поцеловались, потому что даже фары не пострадают при такой скорости, если принять во внимание тормозной путь. На человека наехать можно, но люди убегают от машины, как черт от ладана. Это не то, что в Киеве или Москве: пешеход лениво улицу переходит перед носом движущегося автомобиля и надо жать так, что тормоза визжат, и пот на лбу выступает, иначе беда.

Куда было ехать Лимону, — домой? Да ни за какие деньги. Эта худосочная коза Ольга Васильевна до невозможности надоела своим сюсюканьем и своими способностями вносить недоразумение в любое дело, за которое она берется. Это она виновата, что банки превратились в кусочки стекла и смешались со сметаной. Между банками надо было поставить прокладки из картона либо даже скрутить любую мешковину и проложить между ними. И не в багажнике такие вещи везут, а в салоне. Но, что делать, если на плечах вместо головы тыква?

Машина сама его привезла к Осиному гнезду, именуемому Белым домом. Не закрыв свой драндулет на замок, он поднялся на второй этаж и без задержки прошел в кабинет Дискалюка. Секретарь Леся встретила его приветливо и сказала, что Дмитрий Алексеевич только что освободился и наверняка не откажется от приятного общения со знаменитым председателем сельского совета.

— Ну, садись, дорогой, — улыбнулся Дискалюк и показал на стул в углу длинного и поперечного «т» образного стола. — Мне кажется, ты немного укоротился и глаза у тебя мигают, как у виноватого, — что случилось? Выкладывай, признавайся, а то подведешь не только меня, но и себя.

— Я привозил дары… свежатину, пальчики оближешь, все упаковано в чистую белоснежную марлю из аптеки, а вот по дороге вышел казус с банками со свежей сметаной. Я торопился, дорога плохая, машину все время подбрасывало так, что я головой до потолка доставал. Банки не выдержали такой тряски, превратились в мелкие кусочки, смешались со сметаной и ваша уважаемая супруга, дай ей Бог здоровья, она такая бдительная, настоящий Штирлиц, приняла это за провокацию и уже собиралась вам звонить. Пришлось мне падать перед ней на колени и просить не делать этого во избежание недоразумения. И вот весь я перед вами, ваша воля миловать или казнить меня, потому, как и моей вины здесь в этом неблаговидном деле больше чем достаточно: доверился, не досмотрел, не проконтролировал. — Лимон вытащил свежий платок и стал промокать капельки пота, выступившие на лбу, а потом очень тихонько и робко высморкался. — Вы бы, того, познакомили бы меня с вашей дражайшей половиной, а то я оказался в очень и очень щекотливом положении. Она меня не знает, подозревает и это естественно, а я никак не могу доказать, что я от чистого сердца, вот ситуация какая возникает. И никто в этом не виноват. Просто недоразумение. Мне это недоразумение нелегко пережить.

— Ерунда это все. Забудь об этом, считай, что ничего не было. Везти мне ничего не надо, у меня все есть, а если чего и нет, то…

— А чего у вас нет, Дмитрий Алексеевич? — испуганно спросил Лимон.

— Счастья нет. Вот, если бы ты мне подарил счастье, я бы тебе миллион долларов заплатил и еще обнял и поцеловал бы, — сказал Дискалюк, улыбаясь.

— Я с удовольствием, но как, что я могу сделать, чтоб вы были счастливы?

— Вот именно, ничего не можешь, и никто не сможет. Если мне деньги счастья не принесли, то кто мне его принесет? Человек это такое поганое животное, что ты его хоть манной небесной обливай, все равно будет недоволен. Я иногда думаю, что тот мужик, у которого жена клуша, и куча детей голопузых, вечно голодных, гораздо счастливее меня. Он тяжело работает, плохо питается, а когда получит жалкие заработанные гроши, его счастью нет конца. А меня эти процессы, возможности получения денег совершенно не радуют. Ну да ладно, это я так, слабость нашла… Я тебе, тут шестьдесят тысяч кирпича выделил… в качестве гуманитарной помощи… для пострадавших от наводнения. И еще три миллиона гривен на ремонт и возведение дамб. У тебя тоже какая-то речушка протекает, она у тебя не буянит в сезон дождей?

— Всякое бывает, Дмитрий Алексеевич.

— Ты только все оформи документально, чтоб росписи были в получении материалов и денег в особенности. Знаешь, всякие проверки, комиссии, жалобы… Чтоб нам с тобой не пришлось объясняться потом.

— Мне бы еще хоть тридцать кубов хвойного леса, — скромно запросил Лимон.

— Я подпишу такое распоряжение сегодня же. Потом пригласишь на новоселье.

— Но вы не придете, я заранее знаю.

— Приду, да еще напьюсь до потери пульса. Я от нечего делать, начинаю прикладываться потихоньку.

— Не стоит этого делать.

— А что делать? ну что делать, скажи? Скука… жить скучно — вот в чем вопрос.

9

Начальники любого ранга — это выходцы из рабочих и крестьян разной степени культуры, нравственности, мышления, которые из кожи вон лезли, чтобы дорваться до власти. Это такие же вчерашние плебеи, как все остальные. Разница только в том, что, получив неограниченные возможности, у них ослабевают нравственные тормоза, они не могут остановиться пред многочисленными соблазнами, они начинают уверять себя в своей исключительности и считают, что им все дозволено.

Осуждая своих начальников, мы должны осуждать и себя, потому что правители выходцы из нашей среды, они не явились к нам из другой галактики. Когда мы поносим их, мы не задаем себе вопроса, а какими бы мы были на их месте?

Смело можно сказать: зеркальное отражение нации — в ее правительстве.

В государстве, где нет ни экономической, ни политической диктатуры, порядок навести невозможно. Многие думают, что на западе полная свобода. Это неверно. Там свобода только политическая. Ты можешь кричать: долой президента, да здравствует мраксизм или марксизм! и тебе никто не скажет ни слова. Но ты обязан трудиться, ибо, если не будешь трудиться, создавать материальные блага, ты никому не нужен, никто тебя с ложечки кормить не станет. А ты кричи, дери глотку, сколько душе угодно. Это и есть экономическая диктатура, которой у нас не было при коммунистах, и нет ее в настоящее время.

Дмитрий Алексеевич понимал это, как никто другой. Он пришел к этому постепенно, а когда наступило просветление, равно как и то, что изменить уже ничего нельзя, его охватила скука. Жажда накопительства начала угасать.

Французы предложили ему особняк в Париже за пятьсот тысяч долларов, а он стал кочевряжиться: мол, подумаю, посмотрю, спрошу дочь, захочет ли она жить во Франции, не зная языка.

В банках четырех стран Швеции, Германии, Испании и Франции, у него в общей сложности скопилось восемьсот миллионов долларов. Теперь мелкие взятки от местных божков его мало интересовали и эту миссию — принятие по две три тысячи долларов, равно как и продажа должностей, постепенно начали переходить к помощникам и заместителям. И это был гуманный акт Дискалюка.

Он уже давно стал задумываться, почему он так одинок и… несчастлив. «Иосиф был руководителем огромного государства, в его подчинении были миллионы рабов, каждый из которых почитал бы за счастье дотронуться губами до его башмака. Он был так велик, что обычные люди, кто его окружал, походили на комаров и больше комара они для него не значили. Почему так? Да потому, что он был богом, а бог высоко. Я же не бог. Мне надо быть ближе к моим прихлебателям, подпустить их к себе, повеселиться с ними. Кстати, Иосиф тоже устраивал сабантуи с дикими азиатскими плясками. Экие противные жирные рожи окружали его, брр!»

Не позволяя больше всяким мыслям будоражить его мозг, он нажал на кнопку вызова секретаря, и когда вбежала Леся с неизменной улыбкой на лице, сказал:

— Мне нужен начальник милиции. Через десять минут я его жду.

— Слушаюсь, будет сделано, Дмитрий Алексеевич, — произнесла Леся и тут же повернулась к двери.

— Никого ко мне не пускай.

— Есть никого не пускать!

Начальник милиции Ватраленко примчался немедленно, уселся в кресло напротив Леси, часто дышал и вытирал пот со лба. Галстук съехал набок, молния на том месте, которое называется ширинкой, сползла, один сапог у него блестел, а другой серел от подсохшей грязи.

— Зачем так срочно, что-нибудь случилось, вы не знаете? Я… я ничего такого, за мной ничего не водится, я ничего такого не совершил, так малость, с подружкой побаловался, а подружка уж больно молодая, ей и шешнадцати нет. В ответственный момент она стала верещать, дескать, ее насилуют, требовала пять тышш. Тут я ее прогнал, а потом велел отстегать веревкой, вымоченной в ропе. Вот и все мои прегрешения.

— Что такое ропа? — спросила Леся ради интереса.

— Соль, разбавленная водой…

Леся только улыбнулась вместо ответа. Она невольно глянула на его брюки и закусила губу, чтоб не рассмеяться.

— Я должен был уехать в Среднее, — сказал Ватраленко, — там один злодей в нетрезвом виде изнасиловал несовершеннолетнюю девочку. Его уже поймали, но родители атакуют и просят выехать на место лично меня, пока делом не занялась прокуратура. Но, эту поездку можно перенести на завтра. Скажите, а шеф в хорошем настроении?

Леся пожала плечами.

— Тогда прошу вас, доложите, что я прибыл. А то опаздывать негоже. Я по себе знаю. Страшно не люблю, когда опаздывают.

Леся заглянула в кабинет шефа, а потом кивнула головой Ватраленко, который уже стоял с подрагивающей нижней губой. Полковник страшно робел в присутствии высокого начальства. Он поэтому и сам любил тех сотрудников, которые в его кабинете, стоя, опускали глаза и большую часть разговора смотрели в пол.

Выпрямив плечи и поправив фуражку, напрягся, прижал ладони к швам брюк, он стал брать штурмом приоткрытую дверь, задев козырьком фуражки о верхний косяк двери, отчего фуражка стала козырьком над левым ухом.

— Здравия желаю, Дми… Лексеич! По вашему приказанию полковник Ватраленко прибыл без опоздания и в полном боевом. Мои подразделения также находятся в полной боевой готовности, и ежели вы прикажите, они отдадут свои жизни за родину и за … вас, дорогой наш президент.

— Поправь фуражку и застегни ширинку! Ты что, готовился взять штурмом мою секретаршу?

— Никак нет, ДмиЛексеевич! Виноват, больше такого не допущу, слово офицера, — произнес начальник, левой рукой поправляя фуражку, а правой прикладывая ладонь к козырьку.

— В некоторых районах начальники милиции ходят в гражданских костюмах, может и нам так поступить, а?

— Не могу знать, ДмиЛексеевич.

— Сходи в магазин, подбери себе приличный костюм. Знаешь этот магазин?

— Не могу знать, ДмиЛексеевич!

— Да что ты зарядил: не могу знать, да не могу знать? Садись, вот пачка сигарет, угостись.

— Слушаюсь, ДмиЛексеевич! — Ватраленко шагнул к столу, выпирая грудь колесом, сделал движение сесть, но получилось мимо стула, и он очутился на полу. — Виноват, ДмиЛексеевич!

— Какой ты неловкий, а еще начальник милиции всего района!

— Так точно, неловкий, виноват, ДмиЛексеевич!

— С тобой кашу не сваришь.

— Так точно, не сваришь, ДмиЛексеевич!

— Ни слова больше! Цыц, козявка.

— Так…

— Молчать! — Дискалюк приложил палец к губам. — Спокойно, спокойно. Вы, господин полковник, находитесь у друзей, которые вам желают только добра и которые хотели бы посоветоваться с вами…

— Фи, что-то нашло на меня, — вдруг преобразился Ватраленко. — Видать, здесь, в вашем кабинете, какие-то невидимые токи господствуют, мешают, нет, не мешают — парализуют волю человека, как только он сюда войдет.

Дискалюк поднялся с места, зашел в потайную дверь за шторой, перед которой раньше стоял бюст картавого, вернулся с бутылкой водки и двумя стаканами.

— Пропустим понемножку, согреемся, и весь паралич, как рукой снимет.

10

Ватраленко после этих слов окончательно пришел в себя, и даже зеленое сукно поправил на столе. Потом его рука скользнула к молнии, чтобы убедиться, что все хорошо. Затем достал расческу, поправил волосы на голове и с радостью ухватился за стакан со спасительной жидкостью.

— За нашу независимую Украину! — предложил Дискалюк, вставая.

— За ее, родную, — произнес Ватраленко, сидя на стуле. — Шоб она процветала без матушки России, поскольку таких богатых людей как Дмитрий Алексеевич, раньше не было и не могло. Раньше москали вырубали лес и продавали… кому же они продавали? А вспомнил, они продавали мериканцам. Правильно я говорю ДмиЛексеевич?

— Скучно жить, — вдруг заявил Дискалюк, пропуская словесную тираду главного хранителя порядка Ватраленко.

— Что вы, наоборот. И потом, вам ли говорить об этом? ДмиЛексевич, голубчик, хотите пымаю врага?

— Я думаю, как сделать так, чтоб изменить образ жизни…

— Что вы? ничего не надо делать, решительно ничего не надо менять. Разве рай на пекло меняют, ДмиЛексеевич?

— Меня все это не интересует: я — одинок…

— Вы не одиноки. Мы все с вами.

— Ты, я вижу, меня не понимаешь. Когда-то я все силы, всю энергию отдавал народу, служению партии и жил, так себе, не шибко бедно, но и не зажиточно. Где-то, в подсознании, бурлила мысль, как бы выдвинуться, получать белее высокую должность, быть независимым не только политически, но и материально. Теперь у меня все есть… но именно теперь я начинаю чувствовать какую-то неудовлетворенность, чего-то мне не хватает…

— Мы вас все обожаем, чего же вам не хватает? Хотите, я на колени стану и начну вам клясться в своей любви и преданности! Да ежели бы я был на вашем месте, хоть в течение суток, я бы пел на радостях, я бы приказал заснять себя на видеокамеру и сыграл бы лучшую роль, каких просто нет ни в одном фильме. Давайте соберем форум где-нибудь на стадионе, я расскажу вашу биографию, ну, скажем на день вашего рождения, либо в день вашего назначения на этот высокий пост и вы увидите, и услышите ликование народа, тогда и сбросите с себя гнет неудовлетворения. Я и об этом расскажу. Неудовлетворение собой свойственно великим людям. Я тоже часто бываю, неудовлетворен собою. Вот и сегодня, к примеру, я не так, как положено полковнику, вошел в ваш кабинет. Эта фуражка, сбитая набекрень, ширинка, расстегнутая на брюках, будь она неладна, — разве тут будешь собой доволен? Что может подумать такой великий, такой аккуратный человек, как вы? Растяпа, наверняка вы так подумали. — Ватраленко при этом схватил и опрокинул стакан с волшебной жидкостью, забыл даже произнести тост. И тут же стукнул себя по лбу. — Вот опять ляпсус вышел, простите, ради Бога. Прежде, чем лакать, надо было тост сказать в вашу честь, либо подождать вашего разрешения, либо дождаться, когда вы поднимите, а тут… с расстройства, так сказать.

— Не переживай, не церемонься. Можно было бы позвать…

— Не надо звать: мы сами придем. Только разрешите.

— Я могу разрешить…

— Не надо разрешать, вы только голову наклоните… в знак того…

— Чего?

— В знак того, что вы разрешаете нам вас на руках носить. — Ватраленко еще подставил бокал, когда Дискалюк взялся за бутылку.

— Ты молодец, оказывается.

— Служу… вильной Украине.

— И мне.

— Вам в первую очередь, вам конкретно, а вильной Украине чисто символически. Разрешите тост.

— Разрешаю.

— Я поднимаю этот тест, то есть тост за вас, как руководителя района и хорошего семьянина. За ваших детей, за вашего погибшего мальчика Икки, царствие ему небесное, будь ему земля пухом, а его убийцы да горят в огне вечном. И за вашего сына Роблена! Он так мчится по городу на автомобиле, что даже работники милиции разбегаются во все стороны, разлетаются, аки куры при появлении ястреба. Я уже пердупредил всех: не сметь штрафовать Роблена Дискалюка, что бы он ни совершил, потому как у нас в Рахове только один такой смелый, такой шибкий мальчишка. Надо ценить таких ребят, а не наказывать. Другое дело, еже ли бы этот мальчик был из другой семьи: он бы из кутузки у нас не вылезал.

— Если он заслуживает наказания, что ж! надо наказывать, а то от нарушений недалеко до преступлений, — сказал Дискалюк.

— Что вы? Боже сохрани. И закона такого нет, чтобы детей начальства наказывать.

— Перед законом все равны.

— Неправда это, позвольте вам заметить. Вон, депутаты — неприкосновенны. Я помню, наш бывший депутат Жардицкий, трех девчонок изнасиловал сразу же после выборов, и мы ничего не могли сделать: он неприкосновенен. Депутат, а не член собачий. Это немцы нарушили международное право, право неприкосновенности и арестовали нашего славного депутата. А чем ваш Роблен хуже? Да он так крутит баранку на поворотах — душа радуется! Я раньше думал: надо автогонки устроить и наградить его за первое место в соревновании. А дочка ваша — просто прелесть. Она тут недавно на дискотеке голая плясала… а потом…

— Что ты болтаешь? — спросил Дискалюк, краснея.

— Клянусь моими тремя звездочками на плечах! Мои ребята дежурили на дискотеке и докладывали. Говорят, волосы у нее ниже пояса и все глядели на нее, раскрыв рты. Говорят, в Гишпании была, а там модны танцы в голом виде. Я бы тоже не прочь поглядеть.

— Почему ты мне раньше не доложил об этом?

— Не было подходящего случая, да и боялся я. А вот теперь вы создали такую благоприятную обстановку — все перед вами выложишь.

— Ну, погоди! Больше тебе, Реввола, Испании не видать, как свинье своих ушей.

— Говорят: у Париже обнаженных можно прямо на пляже встретить.

— Это нудисты.

— Что за буддисты?

— Не буддисты, а нудисты.

— Налейте еще, а то без стакана не разберешь, простите, что так нахально прошу налить этого зеленого змия. Это бывает так редко, не всегда я решаюсь промочить горло так, чтоб не першило в горле, га — га — га, — сказал полковник, хватаясь за стакан. — Жарко что-то. Позвольте расстегнуть китель и снять сапоги, жмут, проклятые.

Дискалюк кивнул головой, и полковник стал расстегивать китель, снял фуражку и сапоги.

Дискалюк стал замечать, что человек, который совсем недавно просто заикался в его кабинете, так осмелел и так преобразился, что с ним скоро могут возникнуть проблемы.

И действительно, вскоре Ватраленко полез целоваться.

— ДмиЛексеевич, ты мене уважаешь или не уважаешь? А я тебя уважаю, позволь, я тебя облобызаю! И давай соберемся все вмести, устроим сабантуй. Я найду голых девок, и они будут перед нами танцевать. Пущай Реввола их возглавляет. Она девка то, что надо, у ее такая грудь, такая грудь, закачаешься, я те скажу. А попка так это просто прелесть!

— А ты что, видел? — нахмурив брови, спросил хозяин кабинета.

— Дык я в следующий раз сам пожаловал на дискотеку в гражданском костюме с приклеенной бородой. Она мне тоже предложила раздеться, но я испужался…

Дмитрий Алексеевич побелел, а потом позеленел от обиды и от удивления и еще оттого, что не знал как вести себя в подобной ситуации. Ему в жизни не приходилось подобное выслушивать, да еще в адрес своей собственной дочери. И только повинуясь инстинкту высокого начальника, присущего только ему одному в этом районе, он встал, сжал кулаки и, вращая перед пьяной рожей начальника, стражи порядка и спокойствия граждан, закричал не своим голосом:

— Встать, бля…, смирно!

Ватраленко кое-как поднялся, опустил руки по швам, но прижать их к бедрам был не в силах, стоял, покачиваясь и пробормотал, что-то вроде: слушаюсь, есть, и так точно.

— Убью! Уволю! Шагом арш! Раз — два, раз — два! Кру — у — гом!

Начальник милиции совершенно потерял ориентацию и свалился на ковер. Тогда Дискалюк забрался в сейф, достал флакончик нашатырного спирта, налил воды в стакан, капнул несколько капель, открыл рот Ватраленко и залил содержимое вовнутрь.

Через какое-то время наступило значительное потепление, то бишь, улучшение: состояние сильного опьянения сменилось стыдом и чувством вины.

— А теперь уходи!

Ватраленко виновато молчал, стал глазами искать фуражку и даже вращать головой, но ничего не найдя, махнул рукой и вышел из кабинета полуголый. Леся облегченно вздохнула, потому что ей тяжело приходилось буквально стоять у двери, чтобы никто не вошел к шефу. Труднее всего ей приходилось с госпожой Дурнишак, которая заподозрила что-то недоброе, а уж если Абия Дмитриевна что-то заподозрит — держись.

— Может ты, ласточка, по доброте душевной, не такой водой наполнила графин и отнесла с утра в кабинет Дмитрия Алексеевича и он, выпив ее, а всякий мужчина пьет воду, гы-гы-гы, если его мучает жажда. Вот он, бедный, возможно и напился, а теперь сидит, солнышко, голову на руки опустив, будучи не в силах позвать на помощь. Так что давай, не кочевряжься, а отойди-ка лучше от дверей. У меня дело к нему. Дело, понимаешь? Я тебе не какая-нибудь финти — винти. Я есть Абия Дмитриевна, поэтому раскрой свои зенки — баньки пошире и посмотри!

— Не могу, Абия Дмитриевна, и все тут: приказано не пущать, значит не пущать и все тут, хоть кол на голове теши. Вы что — против порядка и законности? Тогда идите, проходите, и сами же отвечайте за свои поступки.

— Да я что, да я ничего, — уже более миролюбиво произнесла Абия Дмитриевна. — Я, деточка, только одним глазком в щелочу, замочную скважину, так сказать, не более того. — Абия Дмитриевна оттеснила Лесю к тому месту, где дверь вращается на петлях, а сама приложила ухо к замочной скважине и приложила при этом палец к губам. В это самое время Дискалюк как раз стукнул кулаком по столу, чтобы привести в чувство начальника стражи порядка.

— Ой, драка, ребята, бежим отсюда, — испуганно произнесла госпожа Дурнишак, к всеобщему изумлению всех сидящих в приемной с твердым намерением попасть на прием к великому человеку для решения проблем в интересах народа. Таким образом, приемная была очищена в мгновение ока.

— Ну, слава Богу! — вздохнула секретарша. — Ну, Ватраленко, сорвут с тебя погоны полковника. Это уж точно.

Легок на помине, Ватраленко открыл дверь, посмотрел на секретаршу, как бы ища в ней сочувствие и сказал:

— Ну, все, пропал я, как пить дать, пропал. Пойду, застрелюсь, другого выхода нет.

— Пойдите, проспитесь, как следует, — сказала Леся, — а то, в таком виде в цель не попадете. — И расхохоталась.

11

Что ей нравилось в этой работе, так это, что она в свои годы уже успела увидеть и понять так много, как большинство граждан во всю свою жизнь увидеть не смогут. Те, кто в глазах простых людей, всегда выглядел божком, королем местного значения, был у нее как на ладони и имел вид далеко не самый лучший.

Как только шеф остался один, его сотрудники, тут же, поразительно, как они унюхали, что он, наконец, свободен, налетели в приемную, как мухи на навоз. Дурнишак изображая счастливую улыбку на лице, от имени всех ждущих, ринулась в кабинет. Она решительно открыла дверь и еще с порога начала раскланиваться:

— Добрый, предобрый день, Дмитрий Алексеевич, как ваше здоровьице, как вам спалось, как ваша драгоценная супруга, уважаемая Мария Петровна проживают и доченька Реввола? Кто это так долго занимал ваше драгоценное время и даже сильно утомил вас, что и бровки свои вы начали хмурить и личико сереть начало? не колет ли где в бочку, не гудит ли в желудке?

— Что вы хотите, Абия Дмитриевна? — сухо спросил хозяин.

— Что я хочу? а что я могу хотеть? я хочу одного: чтоб вы, наш дорогой шеф здравствовали, чтоб у вас усегда настроение было самым хорошим, потому как ваше настроение это есть наше настроение, ваш покой есть наш покой. Мы почти срослися усе тутечки, И это было бы на сто процентов, если бы разные отделы Белого дома так не враждовали между собой, не доносили друг на друга. Поломайте, дорогой наш президент. Мужики даже дерутся, в кулачные бои вступают друг с другом, а бабы их подзуживают, и потирают руки от удовольствия. Вот и у меня тут заявление на земельный отдел. Они все гребут под себя, понимаете вы меня, под себя.

— Я уже устал от ваших дрязг. И от шептуньи устал. Голова от вас всех болит.

— Правду сказывают: у нас настоящее Осиное гнездо, Дмитрий Алексеевич. Но все мы лишь одним озабоченны.

— Чем?

— Чтоб вы были в добром здравии, потому как вы для нас — все! Каб не вы, мы все занимались бы одним и тем же.

— Чем?

— Писали бы жалобы президенту. Друг на друга.

— Давайте ваш донос сюда.

Абия передала целый трактат на десяти страницах.

— Вот тут все и описано, — сказала она.

Но Дмитрий Алексеевич изорвал ее докладную на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину.

— Что вы натворили, солнышко красное? да я же целую неделю трудилась над этим трахтатом.

— Вы не на именинах, Абия Дмитриевна, говорите конкретно, кто, чем занимается!

— Если говорить конкретно, то мы, значит, с самого утра причесываемся, прихорашиваемся, улыбаемся перед зеркалами, коих у нас полно у тувалетах, благодаря вашей неустанной заботе об укреплении быта, санитарного, так сказать требования, шоб чистота была в колидорах и тувалетах…

— Мавзолей! — кликнул Дискалюк. — Убери эту длинную балаболку, я не могу сосредоточиться на важных государственных вопросах. И заходите все, все!

— Благодарствуем, — произнес Мавзолей. — Ну-кось, посторонись, Абия Дундушак. Дай дорогу молодому поколению.

Все зашли за Мавзолеем следом, и расселись без приглашения за длинный стол.

— Я вот что вам скажу, помощники мои дорогие и коллеги в общей борьбе за благо народа. Работать надо! Работать! и еще раз работать. Прекратите эту грызню между собой.

— Работать! — повторил Мавзолей.

— Работать! — добавил Дундуков.

— Работать, работать, работать, — не отставала Дурнишак и захлопала в ладоши.

— Среди сотрудников нашей администрации есть еще и такие… кто может заложить за воротник и доводит себя до такого состояния, что просто стыдно.

— Стыдно, стыдно! — поддержала Дурнишак.

— Учитывая современную обстановку, в условиях, когда империалисты, простите, законодатели других стран, в том числе США, пытаются диктовать нам свою волю, дают указания, какие законы мы должны принимать, от каких отказаться, что нового ввести в нашу жизнь, — учитывая все это, мы должны примириться друг с другом, сплотиться вокруг… меня. Это позволило бы снять с нашего «Белого дома» неблагозвучное название «Осиное гнездо». Может быть, и я готов пойти на это, нам организовать поход, устроить пикник на природе, пригласить коллективы художественной самодеятельности, а то и батюшку, чтоб прочитал молитву, — вышел с предложением Дискалюк.

— Ура! — закричала Дурнишак.

— Все это делается без учета нашего характера, без учета специфических условий и национальной черты нашего великого народа, — произнес Ганич. — Дадим всем достойный отпор.

— Загоним всех за Можай! — призвал Мавзолей.

— Некоторые наши сотрудники излишне много закладывают за воротник, чем ослабляют нашу национальную экономику и способствуют, тем самым, нашей зависимости от других. А мы должны быть независимы.

— Полностью и окончательно! — произнес Дундуков.

— Ближе к делу, товарищи коммунисты, простите, господа, — поправилась Дурнишак. — Я за пикник. Это укрепит и сплотит наши ряды в борьбе за экономическое процветание нашего свободолюбивого народа.

— Даешь пикник! — поддержал Мавзолей. — И да воцарится мир между нами на этом пикнике.

— Воскресение наш день, — предложил Дундуков.

— Я согласен, — сказал Дискалюк. — На этом краткое совещание считаю закрытым.

12

Все встали, а Дурнишак замешкалась. Она достала маленькое зеркальце из дамской сумочки и любовалась накрашенными немного сморщенными губами и при этом не то причитала, не то напевала мелодию партийного гимна.

— Абия Дмитриевна…

— Я сейчас. Вы Димитрий Алексеевич в последнее время совсем стали игнорировать меня. Даже ночью я просыпаюсь и думаю: может, я не так работаю, не так одеваюсь и все не так делаю. Ежели я обшибаюсь — поправьте меня для успокоения моей души. Я могу, так известись, что стану как щепка, тоненькая, от ветра шатающаяся. Тут эти иностранцы шастают с фитоаппаратами, как запеленгуют меня… на весь свет опозорят нашу администрацию и вас коснуться, скажут: Дискалюк содержит Освенцим. Видите, как я исхудала, работая под вашим началом, а почему? Да потому…

— Что вы хотите сказать, Абия Дмитриевна.

— Ой, забыла совсем…, а декольте мне можно увеличить?

— Вы можете на пикник явиться в купальном костюме.

— В мини — бикини?

— Вот именно.

— Если бы вы мне поручили подготовить пикник, я была бы счастлива, а вы довольны.

— Я не возражаю, но боюсь, что вам одной не под силу. Стоит ли взваливать не себя такую ношу? Может, с кем-то в паре?

— Если вы не разжаловали этого мильтона, то я могла бы с ним в паре поработать. Кроме того, пусть он своих бездельников заставит собрать все шишки в лесу. А то идешь, наступишь, она, эта шишка твердая, как шишка, понимаете? поскользнуться и… ухватиться можно.

— Не всякая шишка твердая. Бывает и очень мягкая, веревку с такой шишки вить можно.

— Грош ей цена, — сказала Дурнишак. — Женщины к таким шишкам относятся брезгливо. Я одна из них. Так вот, ухватишься за твердую шишку, и бум на землю. Я в молодости чисто случайно набрела на такую шишку, не выдержала, упала и копчик повредила, так, знаете, до сих пор дает о себе знать.

— Я очень сожалею.

— И что, больше не попадалось?

— Почти…

— Правда, что ли?

— Истинная правда, Дмитрий Алексеевич.

— Ну, как-нибудь…

— Что как-нибудь? Что значит «как-нибудь?» О Господи, Боже ты мой!

— Ну, знаете, мне уже пора, меня ждут, я опаздываю…

— Вы никогда не опаздываете, вы задерживаетесь, — Дурнишак отошла от зеркала и сделала шаг к Дискалюку.

Он измерил ее холодным, почти ледяным взглядом. Он испепелил ее.

— Мне, пожалуй, тоже пора. Меня ждет дома… кошка.

— Знаем мы эти шуточки.

— Если не верите, пойдемте со мной, и вы сами убедитесь в том, что я права.

— В другой раз.

— Точнее?

— Я уже опаздываю.

Сама Дурнишак несколько позже удивлялась своей смелости, и ей казалось: еще немного и крепость могла бы сдаться на милость победителя. «Я должна увеличить декольте и укоротить юбку, ноги у меня еще ничего, а если надеть чулки капроновые, так вообще ножки у меня как у молодой. А под лиф можно подложить ваты. Платье надо с высоким воротником, чтоб складки на шее спрятать. Вот только мешки под глазами… может, примочки помогут? А если дело дойдет до того, чтобы…, то все только при выключенном свете, никакого лицезрения не должно быть. Я наклоню его голову и начну шептать… милый, дорогой, желанный, мужественный, сильный, и поцелую его в мочку уха. Это возбуждает. Какая прелесть! Заполучить такого мужчину может не каждая. Думаю, что со своей Марунькой они уже давно спят в разных кроватях. Я должна воспользоваться этой ситуацией. Вопрос только, где и когда. Можно у меня, мой дом — пустой, только приходи, наслаждайся. Может, после пикника. Лишь бы Маруньки не было рядом, она его, небось, оберегает, как реликвию. А если она будет — надо ее накачать вином. Она, когда пьяная, поет украинские народные песни и плачет. Сама видела. Кто бы мог подумать, что эта Марунька такого мужика отхватит? Ох, как ей повезло!»

Обуреваемая этими мыслями, госпожа Дурнишак отправилась на поиски начальника милиции, предварительно обойдя всех обитателей Осиного гнезда, чтобы обговорить сценарий знаменитого праздника под именем «пикник» или «сабантуй».

Ватраленко сидел у себя в кабинете, опустошая бутылки с минеральной водой, создавая в организме водный баланс.

— Я, должно быть, отравился, — сказал он, как только вошла Дурнишак в его кабинет. — После краткого совещания у Дмитрия Алексеевича, зашел в чайную выпить чашечку кофе, и буквально через пять минут у меня начался… понос.

— Давайте понос отложим до завтра, а сейчас пойдем выполнять важное государственное задание.

— Какое?

— Организацию пикника.

— Пикника? Сам… президент велел?

— Разрешил, я его просила об этом, — сочинила Дурнишак.

— Неправда, это я такую идею подал Дмитрию Алексеевичу, — сказал Ватраленко.

— Нет, я.

— Нет, не вы. Это я имел честь отравиться вчерась у него вином, вернее коньяком с шампанским, — не сдавался Ватраленко.

— Не будем ссориться, тем более, что сам президент сегодня, вот только что призвал к примирению, к сплочению вокруг него, в связи с активизацией американского империализма и великорусского шовинизма. Так-то, дорогой и… симпатичный плутковник, — примирительно сказала Дурнишак.

— Вот теперь я согласен и беру на себя обязательство обеспечить охрану исторического мероприятия…

— Это слишком мало, — сказала Дурнишак, — такой человек как вы, способен на большее.

— Это сказал сам Дмитрий Алексеевич?

— Да, это он сказал. Он так сказал и больше собрался сказать, да я сделала жест, давая понять, что мы сами с усами.

— Служу Советскому союзу! простите, вильной Украине, — произнес Ватраленко скороговоркой и вытягиваясь в струнку.

— Садитесь, плутковник, — предложила Дурнишак. — Давайте составим план мероприятий сейчас здесь, а остальное обсудим с членами… нашего коллектива. Вы соберете свой милицейский коллектив, а я выступлю на нем с трехчасовым докладом.

— Не забудьте включить парад под духовой оркестр.

— Но это же пикник, плутковник. Тут нужен интим. Это должен быть хороший стол. Чтоб вино — рекой, коньяк — бочка. Хоть десять баранов на шашлыки, двух молоденьких телок, нет, лучше бычков, одного кабана, посуда, скатерти и все остальное. Так сказать, это только материальная часть. Теперь увеселительные мероприятия…

— О, это по моей части, — сказал полковник. — Я поставлю голых девок, пускай пляшут.

— Ты что, спятил, плутковник? Уж если нужен стриптиз, так, давайте, я исполню, но чтоб были аплодисменты, гром аплодисментов. Я это сделаю, так и быть, у самого президента перед глазами.

— Да вам обручи нужны, Абия Дмитриевна.

— Я не рассыплюсь, не волнуйся, плутковник.

— А вдруг? я же о вас забочусь.

— Нахал.

13

Жители Рахова, как и любого провинциального городка, затерявшегося на огромных просторах пост советской империи, последние полгода скучали по причине отсутствия не только перемен в жизни, но и отсутствия каких-либо новостей о наступлении светлого будущего, когда все будет от каждого по возможности, каждому по потребности. Этот многообещающий постулат был простым и ясным, как божий день. Он был понятным каждому простому рабочему и крестьянину.

А тут хоть бы одна баба поскользнулась на дороге, или кулачный бой кто устроил в центре районной столице. Но, увы, ни одной драки не произошло за последние три месяца. Прямо мрак, какой-то. В Киеве драки в парламенте, лазаренки вывозят капиталы за границу, а тут хоть бы кто-то чихнул на всю округу.

И вот, благодаря неписаному закону: все тайное становится явным, жители Рахова совсем недавно, кажется в четверг, узнали о предстоящем пикнике, который состоится в воскресение для работников Осиного гнезда, возглавляемого президентом района, господином Дискалюком.

Восторгам не было конца. Многие заранее стали присматриваться к местности предполагаемого проведения этого выдающегося мероприятия. А вдруг, в день проведения пикника, возможно, это будет в ближайшее воскресение, хоть одним глазом удастся взглянуть на высокое начальство в нерабочей обстановке. Если начнут возводить забор, огораживать местность, в щелку забора проникнет всевидящее око.

Не зря же раньше, при прежней власти, говорили: кто умеет хорошо работать — тот умеет и хорошо отдыхать.

— Наш президент решил отдохнуть, ну и молодец же он. А может он разогреется и с простым народом пообщается.

— Мы могли бы тоже принять участие в этом сабантуе, — сказал один пожилой человек, участник Великой Отечественной войны. — А что, бутылку самогона я с собой прихвачу, кусок хлеба, кусочек сала вот тебе и закусь. От бутылки я только отхлебну, а остальное им достанется. Это же выгодно. Я помню, командующий перед атакой вместе с нами рюмку пропускал и даже говорил: ну, с Богом, братцы.

— Я бы и украинского гопака станцевала, — предложила одна работница картонной фабрики, которую недавно сократили, поскольку фабрика перестала выдавать продукцию.

Все могло бы быть и так, как говорил участник войны и работница закрывшейся фабрики, если бы организаторы пикника не были так бдительны и так беспокойны, и если бы не думали, а вдруг что-нибудь да случится?

Начальник милиции Ватраленко в душе считал себя военным человеком, и в его планах само собой вкрапливалась военная тайна, строгая военная дисциплина и даже проскальзывали происки американского империализма. Если во время пикника возникнет взрывоопасная обстановка, или со стороны Румынии появится самолет с ядерным оружием, личный состав, в считанные минуты должен быть переведен на военное положение и тут же приступить к уничтожению американского самолета. Были и другие планы, но они пока хранились в тайне.

Госпожа Дурнишак по природе своей была идолопоклонницей. С тех пор как у нее отобрали Ленина с его заостренной бородкой, она всю силу своей любви переключила на своего шефа, и ревностно относилась к нему. На всех совещаниях, летучках, форумах и других коллективных встречах именно она выступала чаще, дольше и ярче, подчеркивая достоинства своего шефа, его доброту, его мудрость, отзывчивость и доказывала, что именно в этих чертах кроется некий признак… гениальности. А гениальность и порядок — близнецы и братья. Поэтому Абия Дмитриевна выдвигала идею строительства высоко дощатого забора, увенчанного колючей проволокой, чтобы место, где состоится пикник, было максимально защищено от проникновения случайных, а то и чуждых элементов.

Начальник милиции Ватраленко одобрял и окутывал эту идею в строгий милицейский порядок. Было решено провести пикник в единственном парке, вернее, это был еще не парк, а просто место отдыха Раховчан, что находится у подножья высокой горы, справа, ниже Рахова, и оградить его забором. Ватраленко тут же нарисовал план и по периметру расставил дежурных милиционеров для бдительной охраны территории.

— Их надо одеть в гражданскую форму, — сказала Дурнишак.

— Ни в коем случае, что вы, Абия Дмитриевна? Если мои ребята будут нести службу в гражданской форме, их никто слушать не станет, никто подчиняться не будет. И тогда любителей прикоснуться к барскому столу…

— К барскому вы сказали? Вы что считаете, что Дмитрий Алексеевич барин?

— Ну, не совсем так. Дмитрий Алексеевич — слуга народа. Но учтите, каждый слуга народа имеет право на барский стол.

— И слуг народа уже нет.

— Тогда кто же он?

— Он — наш президент, как в Америке Клинтон. Запомните!

— Тогда надо вызвать войска на подмогу.

— У нас войск маловато и они далеко. Украина — мирное государство, мы первые отказались от атомного оружия, разве вы не знаете? Так что обходитесь своими силами.

Ватраленко почесал затылок и в это время в его еще не начавшую седеть голову, пришла спасительная мысль. Надо обратиться к коллеге в Тячевский район, пусть он пришлет хоть двадцать человек, а мы с ним потом сочтемся.

— Я нашел выход, — сказал полковник. — Мне поможет мой коллега из Тячева Водокачка. Я попрошу его подбросить мне взвод бойцов.

— Ну, хорошо. Теперь остается самое главное — материальная часть. Я так прикидывала в уме и пришла к выводу, что нужно израсходовать как минимум три тысячи долларов, что составит, приблизительно шестнадцать тысяч гривен. Вы можете это обеспечить?

— Запросто. В нашем районе есть такое село Среднее Водяное, там, как вы знаете, живут румыны. Они богаты, чрезвычайно тупые, никто из них в жизни не прочитал ни одной книжки, постоянно дерутся, насилуют девушек, в том числе молоденьких. Эти действия подпадают под хорошую статью, и мне ничего не стоит поймать какого-нибудь верзилу и предложить ему: либо решетка, либо выкладывай тысчонок пять.

— Хорошо тебе, полковник, мне бы так, — пожаловалась Абия Дмитриевна. — А тут часто бывает так, что на рынок не знаешь с чем идти.

— А вы смелее, и почаще доите этого Пиццу. Чего стесняться?

— Этот прохвост, Пицца, непосредственно связан с Дмитрием Алексеевичем, он к нему запросто вваливается в кабинет, когда вздумается. Я не всегда могу войти к Дмитрию Алексеевичу, а он может.

— Дмитрий Алексеевич теперь имеет дело с иностранцами, и наплевать ему на таких, как Пицца. Пицца приносит крохи, а иностранцы — сумками.

— Что вы ересь распространяете, полковник? Дмитрий Алексеевич не позволяет себе подобное. Все идет в казну государства, уверяю вас.

— Ну, да, ну да, оно так и есть. Иностранцы не хотят стоять в очереди в банк, несут ему, а он вызывает работника банка и вручает этот портфель, полный купюр. Вот как это происходит.

— Откуда вы знаете?

— Если бы я не знал, я не был бы полковником милиции. У нас — слух, Абия Дмитриевна. Только, давайте, будем хранить это, как военную тайну.

14

В течение нескольких недель была проведена грандиозная работа по организации пикника, который предположительно должен был начаться в единственном парке с двумя скамейками и тремя соснами, носившим раньше имя Ильича, а теперь Степана Бандеры. Местные жители называли это место парком согласно указанию партии, которая заботилась о том, чтобы в любом селении не было церкви, священника, а вот бюстов Ильича на въезде и выезде, еще два в центре, еще несколько на пересечение улиц, один перед вокзалом, один у ресторана и один у входа в парк. Когда Ильич махнул рукой на Рахов, возник Степан Бандера, представитель генштаба Адольфа Гитлера. Он один заменил все двенадцать бюстов Ильича.

Работа по подготовке к празднику проводилась параллельно с работой Раховской администрации по благосостоянию жителей города Рахова, поселков и сел, вплоть до хуторов, где все еще проживала одна беззубая баба. Эта кропотливая работа состояла в том, что надо было составлять сметы, утверждать эти сметы, тщательно подшивать, собирать в папки и сдавать в архив. Такая работа не требовала практической деятельности и очень нравилась обитателям осиного гнезда.

Многие люди даже не ведали, что в селах строят дороги, возводят дамбы, оказывают помощь бедным, заботятся, чтоб в магазинах были продукты не только одна соль и водка. Жизнь по-прежнему текла своим чередом, воскресный день, день пикника, неумолимо приближался и радовал взрослое население города Рахова.

Практически ничего не было сделано, но работники Осиного гнезда во главе со своим президентом продолжали думать о благосостоянии своих подданных, и лишь Первому заму Дискалюка Мавзолею Ревдитовичу удалось отправить одну машину щебня на починку дороги, что соединяет Бычково с Апшой. Газета «Зоря Раховщины» три дня пребывала в восторге от этого знаменательного события.

А работа по подготовке к празднику отдыха, хоть и велась тайно, но была лишена словесного поноса, привычного хвастовства и переведена о область практической деятельности. Как только отстроили театр из картона, на сцене расположили столы на деревянных ножках. Каждый стол мог принять четырех великих людей и почетных гостей. Таких столов было пятьдесят штук, расположенных вокруг картонного домика со сценой. Поскольку сцена оказалась высоко и находилась на уровне забора, то зеваки и другие жители районной столицы запросто могли наблюдать, устроившись в кустах за поведением начальства: забор не спасал от проникновения любопытных взглядов. Организаторы пикника Ватраленко и Дурнишак поняли свою оплошность только в воскресение утром, когда предпринимать, какие-то шаги уже было поздно.

— Надо усилить охрану, — предложила Абия Дмитриевна. — Охрана может отпугивать зевак простым вопросом: а что вам здесь надо?

— Не получится, людей не хватает, — сокрушался полковник.

— Тогда нам самим придется стать на пост, — сказала Дурнишак.

— Я не могу, — заявил полковник, — мне надо контролировать все остальные посты.

— У вас есть заместители, пусть они осуществляют контроль, а вы становитесь на пост обозрения всех, в том числе и зевак.

— Эту акцию должен одобрить Дмитрий Алексеевич, — выдвинул последний аргумент Ватраленко.

— Ну и хитрый же ты, легавый, — с обидой в голосе сказала Дурнишак. — Тогда постой со мной на посту при входе на территорию парка хоть некоторое время, а потом отправляйся куда хочешь.

Пришлось начальнику милиции уступить и стать вместе с Абией Дмитриевной на пост номер 1 у главного входа.

Когда проходил сам президент района, не только полковник, но и госпожа Дурнишак вытянулась в струнку и приложила руку к пустой голове, произнося при этом: «Здравия желаем ДмиЛексеевич!»

Крики «ура» и гром аплодисментов раздались, когда «президент» поднимался по ступенькам на сцену, уставленную миниатюрными столиками. Исполнялись и частушки в его честь.

Пришлось ему, бедному, и здесь, за праздничным столом, держать речь. Правда, ему ничего не стоило произнести речь на любую тему. И здесь, прежде чем сесть за отведенный ему столик, он поднял руку кверху, как это делал Ильич, и моментально воцарилась гробовая тишина.

— Вольно, товарищи, простите, господа. Я здесь не президент, а такой же рядовой гражданин, как и все мои сотрудники, — сказал Дискалюк, широко улыбаясь. Но тут вновь раздались бурные, долго несмолкающие аплодисменты и крики: браво, а потом помощник Дундуков открыл занавес, под которым прятались три художественных полотна. Одно было с изображением Дискалюка, второе — смесь Дискалюка с Лениным, третье — смесь Дискалюка с президентом Кучмой.

— Экое мастерство, — сказал Дискалюк, — кто художник?

— Я. Имею честь представиться, — вытянулся небритый молодой человек в очках.

— Как фамилия, где работаете?

— Папарига. А работаю я в газете «Зоря Раховщины».

— Молодец, Папарига. Желаю успехов в работе и творчестве, — сказал Дискалюк и захлопал в ладоши, проходя дальше.

Столы, мимо которых он проходил, приходили в движение, люди поднимались, опускали головы, а некоторые, наиболее смелые, произносили: здравия желаем, господин Дискалюк; а потом поднялись все присутствующие, чтобы склонить головы.

— Я предлагаю тост за сплочение нашего коллектива в борьбе за счастье народа, — продолжил прерванную речь Дискалюк. — Забудем распри, обиды друг на друга перестанем сочинять доносы на своих товарищей по работе, — и я хочу заявить, что впредь не стану принимать ни одной кляузы, а если кто из вас сумеет все же подсунуть мне ее как-нибудь, я ее читать не буду, а выброшу в мусорное ведро. Все вы, здесь сидящие, значительно выросли не только духовно, но и профессионально и вполне способны принимать важные государственные решения, не мешая друг другу. Мне будет легче сосредоточить свои усилия на международной деятельности. Ради этого я готов отдать часть своих функций заместителям и начальникам отделов.

Оркестр заиграл туш. Абия Дмитриевна Дурнишак бросилась обнимать заместителей и помощников, а заместители не только аплодировали, но и на радостях, целовались.

— Наконец-то, — вздохнул Мавзолей.

— Дождались мы своего звездного часа, — пропел заместитель Ганич Андрей Федорович, который все это время находился в тени администрации. — Теперь мы, Асенька, осуществим все свои планы.

Ася посмотрела на своего мужа осуждающим взглядом и вместо восторга достала зеркальце из кожаной сумки и начала разглядывать свои красивые губы.

— Лапочка, солнышко, что ты молчишь? — спросил Андрей Федорович.

— Я хотела бы честным трудом зарабатывать на жизнь. Надо, чтоб тебе зарплату повысили, а воровство, грабеж к добру не приводят…

— Какое воровство, какой грабеж? — с придыханием спросил муж и даже принялся прикладывать палец к губам. — Ты думаешь, Дмитрий Алексеевич занимается грабежом (это слово он произнес шепотом). Если он и берет что-то, то только излишки, уверяю тебя. А это всего лишь крохи сладкого общественного пирога. Мы бы тоже не отказались, правда? Духу не хватило бы.

— Я догадываюсь, — сказала Ася и подняла голову, чтобы посмотреть на того, кто пользуется излишками. Их стол был третьим от стола шефа. Шеф тоже посмотрел в сторону третьего стола и его взгляд оказался прикованным к лицу молодой женщины, отчего он не переставал моргать глазами.

— Что это за баба? — спросил он у своего помощника Дундукова, сидевшего рядом.

— Это жена господина Ганича, вашего зама.

— Ты вот что: поменяйся с Ганичем местами. Пусть они садятся рядом со мной, а ты перейди с супругой на их место. Надо же оказать внимание и Ганичу, видишь, как он преданно смотрит в мою сторону и старается поймать мой взгляд. Так пусть посидит человек рядом, покайфует, а я развлекусь беседой с его прелестной женой. Правда, она красавица? А, ничего ты не понимаешь в женской красоте, темнота. Асей, говоришь, ее зовут? Ну и крастока! Как на картинке, подаренной мне в Испании. Давай срочно, пока я не передумал.

— За что вы меня так наказываете? — спросил Дундуков. Жена Дундукова, толстая как бочка, ущипнула его выше локтя, и Дундуков робко поднялся, взял свою Глашу под руку и направился к столу, за которым сидели Ганич со своей женой Асей.

— Дмитрий Алексеевич приказали пересесть за его стол, прошу уступить место. Впрочем, если вы не согласны, я вернусь обратно. Я так и доложу: не согласен господин Ганич и его прекрасная супруга тоже. — Дундуков так ждал, что Ганич или его жена отрицательно покрутят головой, и он сможет вернуться на прежнее место.

— Неужели? — воскликнул Андрей Федорович. — Ну, дорогая, повезло нам. Дай мне свою прелестную ручку.

— Я тут останусь, — заявила Ася.

— Да ты что, лапочка? Такая возможность предоставляется раз в жизни. Пойдем, дорогая, умоляю тебя. И… и… и… даже приказываю: пойдем, начнем пользоваться.

— Чудак, — сказала Ася вставая.

— Позвольте, Дмитрий Алексеевич. Мы с супругой так рады, что вы на нас обратили особое внимание, — пролепетал Ганич, раскланиваясь перед своим шефом. — Вы так добры, так добры… Вы такую умную речь произнесли… У вас данные настоящего оратора, народного трибуна. Правда, Асенька? Ну, подтверди, скажи, что ты согласна со мной. Дмитрию Алексеевичу наверняка приятно будет. Правда, Дмитрий Алексеевич?

— Садитесь, садитесь. У тебя жена… довольно мила, и я вижу ее впервые. Ты ее, видимо, держишь взаперти. Боишься чего-то. Впрочем, как вас зовут? Я, признаться, ни разу вас в Рахове не встречал.

— Я недавно вернулась из Москвы, у матери была, а мой бедный Андрюша один по-совместительству хозяйкой работал. А зовут меня Анастасией Ивановной.

— Очень приятно, — сказал Дискалюк, протягивая руку. — И все равно, я должен выказать неудовольствие Андрею Федоровичу. Нельзя такую прелестную жену держать на замке. Вот что, Анастасия Ивановна, будьте хозяйкой нашего стола. Я думаю, стол у нас не бедный и не однообразный, как вы находите?

— Дело не в столе.

— А в чем?

— Дело в том, кто за ним сидит, — загадочно сказала Ася.

— Да что ты, Ася? за этим столом сидят самые умные, самые талантливые умы района, — поспешил сказать муж, касаясь коленкой коленки жены.

— Дай-то Бог, — неопределенно произнесла Ася. — Только ты, Андрюха, не лебези, я не люблю этого.

— Товарищи коммунисты, простите, господа! — произнесла Дурнишак, что сидела за вторым столом от Дискалюка. — Позвольте провозгласить этот тост за здоровье нашего выдающегося президента Димитрия Алексеевича. Еже ли б не он, наш Рахов оказался бы под водой во время наводнения два года тому. Это он стоял на берегу Тисы и махал кулаком, грозя небесам, шоб ливень прекратился. Это он выбил пять мульонов на строительство дамб и других сооружений, которые еще предстоит возвести вдоль непокорной реки Тисы; это он продает лес иностранцам, так как лес задерживает таяние снегов в горах, в результате чего возникают наводнения. Наконец, Дмитрий Алексеевич, для всех нас, грешных, организовал этот пикник. Лично мне он отдал две свои зарплаты, шоб я приобрела закусь для всех. Ура — Дмитрию Алексеевичу!

— Ура! — закричал Ганич и захлопал в ладоши.

— Ура! — поддержал Мавзолей.

— Уря-а-а! — завопил Дундуков, чтобы прогнать обиду за то, что его отодвинули.

Раздалось громкое ура, за ним последовали аплодисменты, громыхание стульев, звон бокалов над всеми столами.

15

— У вас тут настоящий культ личности, — сказала Ася, когда аплодисменты кончились. — А культ мы давно осудили.

— Что ты, лапочка, это дань уважения великому земляку, — сказал муж дрожащим голосом. — Украина теперь стала независимой. Мы можем поступать как нам заблагорассудится. Хочешь, я разденусь и спляшу гопака в обнаженном виде и… и… и ничего: Дмитрий Алексеевич не накажет. Можно, уважаемый Димитрий…

— Ты, что — рехнулся? Независимой от кого, от чего?

— От России, от кого же еще, — с гордостью сказал муж.

— Можно подумать, что Россия, когда-то поработила Украину и украинцы только, то и делали, что работали на русских бар. Все это политическая трескотня, не больше, — отчеканила Ася.

— Ты, золотце, не понимаешь. Все ведь делалось в Москве. Там принимались решения, а Украина слепо их исполняла, не имея каких-либо прав вносить даже малейшие коррективы. А вспомни коллективизацию тридцатых — сороковых годов, когда наших не только разоряли, но и в Сибирь на поселения отправляли.

— Не трещи. Иногда мне кажется, что вы, хохлы, недалекий народ. Я выражаюсь несколько грубовато и возможно несправедливо, но ничего не попишешь. Да, то, что принималось в Москве ленинским политбюро, Украине приходилось выполнять, как ты говоришь слепо и безукоризненно, но ведь эти решения выполняла и Россия так же слепо и безукоризненно. От коллективизации в тридцатые годы пострадали больше всех русские. ГУЛАГ также на восемьдесят процентов был укомплектован русскими узниками. Общим врагом двух славянских народов был бесчеловечный ленинский режим — жидовская идеология, принятая нами и вами, но отвергнутая другими цивилизованными народами. И еще. Если бы воссоединение Украины с Россией не произошло триста лет назад, неизвестно, кем бы Украина была сейчас? Возможно, провинцией Польши, Турции или еще чьей-то. А так вы сохранили свои границы, свой язык, да еще получили королевский подарок от Хрущева — Крым. И не только Крым. Ленин подарил вам Новороссию, около пятнадцати миллионов человек, Сталин Закарпатье. Мы вас создали, вскормили и теперь вам продаем газ по смехотворной цене. И еще. Не надо забывать, что самыми жестокими комиссарами, сталинскими головорезами были не казахи, не русские, а украинцы, да и от родного языка сами отказывались, никто вас не принуждал балакать на российской мове. Ну, скажи, что я не права!

— Вы, Анастасия Ивановна, абсолютно правы. Давайте за это поднимем бокалы, — предложил Дискалюк, открывая бутылку шампанского. — Я всегда был горячим поклонником марксизма — ленинизма и сейчас я думаю так: ежели б все вернулось на свои места, члены партии Украины тут же вынесли решение о воссоединении со своими восточными братьями, поскольку коммунисты руководствуются единым принципом — пролетарии всех стран, объединяйтесь, или соединяйтесь.

— Хи-хи, вот именно: пролетарии. Уже однажды соединили всякую шваль — пьяниц, воришек, лодырей, уголовников, крикунов, — словом всех, кто был ничем. И вот тех, кто был ничем, сделали всем. И вот, что из этого получилось. Другие народы вздрогнули. И богатые задумались и более бедных допустили до сладкого пирога, сделав, таким образом, непреодолимый заслон для проникновения коммунизма в своих странах. В результате всего этого эксперимента, в проигрыше оказались мы, а не кто-то другой.

— Ну, я не знаю, — сказал Андрей Федорович, чувствуя, что он тонет, и что с такой супругой бесполезно спорить: любого задавит. — Как Дмитрий Алексеевич скажет, пущай так и будет. — Он сильно втянул голову в плечи и начал застегивать ширинку.

— Опасная жена у тебя, Андрей Федорович, очень опасная. С такой женой — ого — го! У меня моя Марунька такая клуша: чтобы я ни сказал, — со всем соглашается. Я тут ей на днях говорю: сходи в парикмахерскую, пусть тебе побреют голову, а то волосы у тебя слишком жидкие, может, пойдет щетина, давай испробуй, а? Так что бы вы думали? она на следующий же день побежала в парикмахерскую и теперь только с повязанной головой ходит. Я ее даже сюда на этот сабантуй пригласить не смог.

— Она у вас дура? — спросила Ася.

— Приблизительно.

— Я тоже дура, — загадочно произнесла Ася.

— Нет, вы — просто умница. Я впервые встречаю такую женщину. Если б у меня была такая жена, — я бы ее на руках носил. Послушай, Андрей Федорович, давай поменяемся, а? Получишь миллион долларов в придачу, — сквозь смех предложил Дискалюк.

— Вы так богаты, что хотите меня купить? Но друг Ленина Горький писал: человек — это звучит гордо, это великолепно. Я с этим согласна, и я не продаюсь.

— Асенька, милая, но ты Дмитрию Алексеевичу не перечь, они этого не любят. Они просто шутят, а ты воспринимаешь всерьез. Это хорошая шутка… миллион долларов… да с такими деньгами можно весь район купить. Вы и вправду, решили пошутить?

— В каждой шутке есть доля правды, ты что — не знаешь? — спросил Дискалюк.

— Нас этому не учили.

— А чему тебя учили?

— Марксизму — ленинизму, а теперь он издох, или, как говорится, дал дуба.

— Ну, хорошо, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Я пью за нашу встречу. Впрочем, вы мне нужны. Не подумайте что-нибудь плохого, мне нужен человек, который бы поехал в Испанию, посмотрел дом. У меня там магазин. Дает он прибыль, или работает с убытком, вам придется определить. Я жду вас завтра к десяти утра.

В это время выступил конферансье. Он объявил, что сейчас силами творческих коллективов Раховщины будет дан маленький концерт. Все повернули головы к сцене. Первым выступил детский хор и исполнил песню о президенте Раховщины.

16

Раздались аплодисменты. Смущенный Дискалюк встал во весь рост, трижды наклонил голову в знак благодарности, потом извлек из внутреннего кармана пиджака пачку гривен и, обращаясь к руководителю ансамбля, сказал:

— Раздайте ребятам по сотне каждому, остальное возьмите себе.

— Премного вам благодарен, господин президент, — пролепетал дирижер, сгибаясь в поясе.

Потом выступали танцевальные коллективы, но никто из них не удостоился такой благодарности, как первый детский хор. Дмитрий Алексеевич начал елозить на стуле. Ему уже надоели славословия, его внимание сейчас было приковано к лицу Аси, на котором отражались неудовлетворительные, саркастические гримасы.

— Я вижу, вам все это не по душе.

— Праздник хороший, но… лучше бы вот этого не было, — сказала Ася. Это смахивает на провинцию семнадцатого века, а вы выступаете в роли Петра Великого. Но это провинциальный Петр. Извините, конечно.

Дискалюк подошел к микрофону и сказал:

— Друзья, давайте будем просто веселиться, без этих слащавых дифирамбов в мой адрес. Я такой же человек, как и вы все, уверяю вас. Видите, у меня столько же пальцев на руках, как у вас, столько же глаз, я так же как и вы радуюсь, страдаю и даже могу заплакать, а вы меня до небес возводите. Мне неловко как-то.

— Нет, нет, неправда! вы есть мудрый, добрый, честный и мы без вас никто, ничто, — ревела поддавшая толпа, будучи на грани безумия. — Ура Дмитрию Алексеевичу! Уря — а — а — а! Да здравствует Димитрий Лексеевич наш президент! Слава президенту Митрию Лексеевичу, слава, слава, слава!

— Фи, стадо зомбированых баранов, — бросила Ася, но ее никто не слышал.

— Ну, вот видите, я ни в чем не виноват, — сказал Дискалюк.

— Дмитрий Алексеевич просто очень добрый, отзывчивый, к тому же он день и ночь трудится на благо своего народа, — заговорил Ганич, муж Аси. — Восторги граждан это справедливые восторги, человек заслужил это, и ему все далось непросто. Такого представителя президента, как Дмитрий Алексеевич нет ни в одном районе на всей Украине. Я о нем даже по радио слышал. Там так и сказали: на совещании в Ужгороде присутствовал глава Раховской администрации Дискалюк. Представляешь, золотце, как мне было приятно слышать это. Я даже обедать не ходил в этот день, — я был сыт духовно.

— Лизоблюд, — сказала Ася и тяжело вздохнула. Никто так не знает, никто так отчетливо не видит негативные стороны человеческой слабости, как собственная жена, прожившая бок о бок хотя бы год и разочаровавшаяся в своем муже. Асе уже довольно давно стало казаться, что ее муж по природе своей лакей и выйти из этого состояния он никогда не сможет. Она корила себя за то, что не могла, не решалась пока порвать с ним и ловила себя на том, что причиной этой медлительности, нерешительности было материальное благополучие.

Такое положение сохранялось не только на Украине, но и в России. Хорошо отстаивать свои принципы, придерживаться их, решительно бороться со всем, что неуютно для души, когда ты хоть как-то независим и нищета не стоит над тобой с когтями. «Я, может быть, ничем не лучше их, этих лизоблюдов, вчерашних дегенератов с Лениным в груди. Боже, помоги мне преодолеть свои слабости!» думала Ася.

— Дмитрий Алексеевич! — сказала госпожа Дурнишак, подойдя вплотную к столику, за которым сидели Дискалюк и супруги Ганич. — Дамский танец, позвольте вас побеспокоить.

— Простите, Абия Дмитриевна, я без настроения. Пригласите Андрея Федоровича, он ждет, не дождется.

Абия Дмитриевна побледнела, как-то неестественно махнула рукой, будто отгоняя назойливую муху, задела при этом шляпку, шляпа покатилась прямо под стол к ногам Дискалюка. Она смотрела на шляпку в нерешительности и страшно обиженная, готова была повернуться и уйти, но Дмитрий Алексеевич толкнул Ганича, показав глазами на шляпку, тот наклонился к шляпке, и вернул ее владелице.

— А теперь иди, потанцуй с дамой, окажи ей честь.

Ганич поднялся, он был ниже ее ростом и немного тоньше станом. Абия Дмитриевна опустила ему руки на плечи, но все время поворачивала голову в сторону Дискалюка и выглядела так, словно ей сухожилья на ногах подрезали.

— Вы жестокий солдафон, — сказала Ася. — Дама, возможно, влюблена в вас, а вы ее так оттолкнули. Это не по-мужски, не кажется ли вам?

— Я… я виноват немного. Если бы не вы здесь сидели, я бы, конечно, не отказал ей. Она немного своеобразная и, видимо, несчастная женщина. У нее никого нет. Дом хороший построила, а в нем жить некому.

— Ну, вот видите. Знаете, любое дело можно поправить. Вы, как только кончится этот танец, пойдете и пригласите ее сами. Хорошо?

— Если вам так нравится, что ж! придется. Только следующий танец — мой, я буду приглашать.

— Кого?

— Вас.

— Потерпите, не так сразу. Завтра весь Рахов будет о нас судачить, — зачем вам это нужно. У вас жена, дети.

— С вами трудно.

— Не только трудно, но и интересно.

17

Как правило, то, что мы в обычном состоянии прячем внутри себя от посторонних глаз, выползает наружу после нескольких рюмок спиртного. Ослабевает торможение, теряется ориентация, и дурные инстинкты, а в каждом из нас их не так уж и мало, выпирают, как из рога изобилия.

Так вышло и на этом празднике. Дискалюк проработал со своим коллективом восемь лет и мало знал его, вернее, много знал, но однобоко.

Первым, кто его удивил, был Мавзолей. Он сидел за третьим столиком от Дискалюка.

— За Дискалюку — суку! — кричал Мавзолей громче всех и после опорожнения стакана с водкой, кидал его на пол и топтал ногами, разлетевшиеся кусочки стекла. Дискалюк пытался урезонить его:

— Мавзолей Ревдитович, потише, пожалуйста, нельзя же так, голубчик, — но он, размахивая руками, еще сильнее кричал:

— Да я, вашу мать, не хуже этого… как его, короче, я не тот, за кого вы меня принимаете. Я достойный сын своего народа. Прав я, или не прав, ДмиЛексеевич? Ты молчишь? Ну, и молчи себе на здоровье, — видали мы таких.

Дмитрий Алексеевич поманил пальцем полковника Ватраленко и сказал ему:

— Уведите его домой, уложите, пущай проспится, а завтра я с ним поговорю.

Мавзолей был здоровый мужчина, два милиционера не могли с ним справиться, пришлось снимать с поста еще двоих. Только так: двое за руки, двое за ноги и смогли унести весельчака к собственной машине и, упрашивая, затолкать его на заднее сиденье.

Неприглядную картину представляла собой и госпожа Дурнишак. Она без конца стала исполнять дореволюционные русские и украинские плачи, сама при этом оплакивала свою горькую долю и даже пробовала рвать на себе волосы.

— Не подходите ко мне! — кричала она и размахивала руками. — Я всех вас ненавижу: у каждого из вас, чурок, что-то есть, какие-то крохи валяются, а у меня ничего нет, ну ничегошеньки. Так, сохну как щепа, отколотая от ствола дерева, и никто мне уже никогда ничем не поможет. Никому я не нужна, но и мне никто не нужен. Будь проклят этот праздник, на котором мне было только одно мгновение весело и то потому, что я себе сама нарисовала образ, несуществующий рыцарский образ.

У-у-у, бедная я, несчастная.

— Иди, успокой ее, — сказал Дискалюк Ганичу.

Ганич нехотя поднялся, подошел к госпоже Дурнишак, та сняла с себя шляпу и надела на голову Андрею Федоровичу.

— Ну, что женишок, станцуем? Твоя баба, я думаю совсем не обидится, она в компании Дмитрия Алексеевича, а с им, нашим родненьким, скучать не будешь, сама знаю. Я, как на его посмотрю, так душа прыжки совершает, да не куда-нибудь, а прямо в космос. — И Абия Дмитриевна повисла на шее Ганича под аплодисменты пьяных обитателей Осиного гнезда.

— Веселые у вас сотрудники, нечего сказать. Не кажется ли вам, что мы в двенадцатом веке? — спросила Ася Дискалюка.

— Пусть немного повоняют, завтра воздух чище будет в помещениях, где они работают.

— Если только так. А вы не боитесь, что и сами впитаете их запахи, ведь с кем поведешься, от того и наберешься, — сказала Ася, и в ее голубых глазах появилась торжественная насмешка.

— Я сам такой же, как они, — сказал Дискалюк. — Если поменять обстановку, скажем, посадить меня, где-то в окружении президентской администрации, а Леонид Данилович вышел бы и случайно чихнул в мою сторону, я бы очень долго аплодировал. Возможно, вы бы сделали то же самое, не так ли?

— Не знаю, думаю, нет. Хотя, мы не виноваты, нас заставили быть такими, маленькими, ничтожными и еще научили воровать. Еще я думаю, что Достоевский родился не в прошлом, а в этом веке, и своих героев с нас списывал.

— Достоевский это художник?

— Достоевский — писатель.

— Не люблю писателей. Я читал только Пушкина «Капитанскую дочку» и то в молодости, а больше никого не признаю.

— Что ж, жаль. Может, поэтому вам легче управлять этими двуногими…

— Животными. Говорите, не стесняйтесь.

— Хорошо, пригласите меня, — я танцевать хочу. Ваши подхалимы все пьяные, они уже ничего и никого не видят.

— Но я умею только вальс.

— Ничего, я вас научу. Тут ничего сложного нет: знай, переставляй ноги — вот и вся наука.

Андрей Федорович глядел в основном на танцующую парочку, любовался фигурой жены, тонкой как стебелек и фигурой своего начальника, несколько толстоватой и негибкой, но мягкой, как гнилая колода, хотя, в общем солидной и внушительной, каковой может обладать только президент района, либо другой очень высокий начальник областного масштаба, и вздыхал от зависти.

Ася была почти вровень партнеру, она держала длинные руки на его груди так, что локти касались могучего живота, а он своими ручищами сжимал ее талию. Потом Ася отталкивалась от него, прыгала, как козочка на месте, а он неловко переставлял ногами как слон, но старался, как и партнерша, быть живым и энергичным.

18

То, что Ася вела себя так независимо с выдающимся партнером, не липла к нему, не заглядывала преданно в глаза, не смущалась, когда он к ней обращался, радовало и тревожило Андрея Федоровича одновременно. С одной стороны ему хотелось, чтоб она понравилась «президенту», потому что за этим посыпались бы блага, а с другой он думал: «а вдруг? никогда нельзя верить женщине до конца, да и она сама себе верить не может: нельзя предсказать свое поведение на будущее. На поведение человека влияет окружающая обстановка, события, разворачивающиеся вокруг него. Это только революционеры могли быть до конца твердыми и упрямыми, как ослы. Вот Чернышевский звал Русь к топору и все тут. Хоть ты ему кол на голове теши, а он будет твердить одно, и тоже: к топору!

Молодец, Асенька, она заставляет его все время улыбаться. Но он улыбается скупо, боится, что обнаружится нехватка зубов во рту. Га — га — га, а у меня все зубы на месте. А чего это она жмется к его животу? А если он начнет жаться, так он же ее раздавит. Он не человек, это бык. Могуч, как всякий русский человек или как хохол, что одно и то же. А вот и она улыбнулась, это впервые, чтобы это могло значить, а?»

Наконец музыка умолкла. Ася взяла своего партнера под руку, привела к столу, казалось, он слегка пошатывался и пот выступил у него на широком лбу, усадила его и сама уселась напротив. Он стал шарить по карманам в поисках платка, но ничего нигде не обнаружив, тогда Ася открыла сумку, извлекла белоснежный платок и сказала:

— Что ж, придется пожертвовать в пользу бедных. Вытритесь, вы слишком энергично трудились… как в молодости. Может, это и вредно, хотя любое движение приносит только пользу. Вот и подбородок у вас в поту.

— Благодарю вас, — сказал «президент». — Я у вас покупаю этот платок. Первоначальная цена одна тысяча долларов. Андрей Федорович! может, ты дашь больше?

— Вы, видимо, шутите, Дмитрий Алексеевич! Да этот платок… Ася, подари Дмитрию Алексеевичу этот платок, у нас дома еще есть.

— Да что вы, мужики! этот платок стоит пять тысяч долларов, — сказала Ася смеясь.

— Я даю десять, — сказал Дискалюк.

— Я пошутила. Я вам его дарю, а подарок… он… деньги за него не берут.

— Я это знаю, — сказал Дискалюк. — Есть подарки, есть помощь. Когда-то мы помогали коммунистическим и рабочим партиям зарубежных стран и суммы этой помощи исчислялись в миллионах долларов. И наша помощь была безвозмездной. И я вам рекомендую, Анастасия Ивановна, создать дома подпольную партию за полную независимость от мужа, тогда я буду ее финансировать, га — га — га. Ты, Андрей Федорович, не спеши со своими возражениями. Иногда, потеряв малое, можно приобрести так много, что голова закружится. А впрочем, мы уже можем покинуть этот сброд. Как вы думаете, Анастасия Ивановна?

— Я бы еще посидела, полюбовалась вашими сотрудниками, ведь такими увидеть их, навряд ли, где возможно. Здесь они расслабились, как бы обнажились полностью. В обычных условиях они прячут изъяны не только своего тела под одеждой, но и дурные наклонности, своей злой души, придерживаются традиций, приличий, выработанных еще с детства и под прессом страха, как бы чего не вышло, не выпускают свои наклонности наружу. Я, возможно, несколько туманно выразилась, но…

— Я, так ничего не понял, — признался муж.

— Ты учился в университете марксизма — ленинизма, с тебя взятки гладки. Бедный ты мой незнайка.

— Ну, уж если вам так хочется…

В этот самый момент послышался чересчур громкий спор прокурора района Соломко с председателем районного суда Червяком по вопросам вынесения приговора гражданину Украины Комару, который в пьяной драке со своей женой, нанес ей тяжкие телесные повреждения, от которых она через неделю скончалась в местной больнице. Прокурор требовал десять лет строгого режима, а судья вынес оправдательный приговор.

— И ты за шесть тысяч гривен продал честь суда всего района? как ты посмел это сделать, жулик, взяточник, поганец?

— Ты видел? это клевета, это поклеп на честных людей всего районного суда! Да за период моего председательства количество преступлений по району сократилось в два с половиной раза, ты знаешь об этом? Если не знаешь, спроси у Дмитрия Алексеевича! — защищался Червяк.

— Конечно, если судить по количеству приговоров, то тут твоя правда, а если брать количество совершаемых преступлений, то надо за голову хвататься.

— Позвольте вам сказать, уважаемый товарищ, что это всеобщая беда и здесь мы все несем ответственность, и потому должны разделить ее пополам. Суд, прокуратура, милиция во главе с Ватраленко, да и Дмитрий Алексеевич… всем нам надо разделить вину за это поровну, — нашелся Червяк и даже палец поднял кверху от радости.

— А Дмитрий Алексеевич здесь причем?

Червяк встал и приблизился к столу, за которым сидел Дискалюк, так, чтоб тот слышал каждое его слово.

— А вот причем, господин Солома, вернее, пан Соломка. Дмитрий Алексеевич притом, что он, работая день и ночь, на благо трудящихся всего района, создает идеальные условия для увеличения благосостояния трудящихся, а сытые трудящиеся, в особенности бизнесмены, не зная, что делать, дерутся от скуки и даже грабят друг друга. Вы, ДмиЛексеевич, слишком много денег в казну приносите в результате продажи леса за границу. Попридержите лес, он еще пригодится, а то, что вы кормите своих граждан долларами, а они на эти доллары все для себя покупают, это забудется, уверяю вас.

— Ты пьян, закрой поддувало, — сказал Дискалюк, дергая председателя суда за полу расстегнутого пиджака.

— Да я искренне, да я от души, Дмитрий Алексеевич, вы не подумайте, что тут кроется закавыка, какая, нет, Боже упаси, — пробовал выйти из неловкого положения председатель районного суда. — А ты, Соломко, ты есть настоящий Ежов и пахнет от тебя ежовщиной. «Ежовы рукавицы» знаешь, слыхал про такое? Так вот знай: Ежовы рукавицы никогда не вернутся в независимую Украину.

Дискалюк поманил пальцем, стоявшего рядом Ватраленко. Тот наклонил ухо и прикрыл его ладонью правой руки.

— Уведи и этого дурака, он пьян, ему не место в нашем обществе.

— Слушаюсь!

19

Но удалить председателя суда оказалось не так просто. Он тоже наклонился к уху начальника милиции и сообщил ему, что отойдет в кусты по маленькой нужде и тотчас же, по возвращению они вместе с женой и сыном уйдут незамедлительно, дабы подышать свежим воздухом. Начальник развел руками, но тут же попробовал предложить, что надобность можно справить и по дороге домой, но Червяк только рукой махнул. Он тут же ушел и не возвращался долго, пока не забыли о нем. Не успел, окончится этот маленький скандальчик, как начался другой. Начальник налоговой инспекции Шишвак давно враждовал с начальником таможни Борисовым.

Еще несколько лет назад начальник налоговой инспекции пронюхал, что в Ужгороде зреет указ объединить все таможни области в одну единую и сделать такую таможню в Виноградове. С какой стати прибыль от всяких ввозимых товаров будут собирать районные чиновники, когда это могут делать областные? А Шишвак, каждый раз, когда бывал в Ужгороде, ходил, капал на Борисова, что, дескать, Рахов — это перевалочный пункт заграничных товаров, в особенности бытовой техники и никакой настоящий растаможки нет: Борисов просто берет деньги и кладет их себе в карман. В этом поклепе было восемьдесят процентов правды, и потому Борисов страдал. Ужгородское начальство приезжало разбираться, а чтобы от них отделаться, приходилось делиться. Начальнику таможни часто оставались крохи и он страдал до появления слез и битья кулаком по собственному кумполу, чего он где-то не так сделал, где допустил ошибку, где слишком ужался, кому не додал?

И здесь, на пикнике Борисов не мог спокойно смотреть на Шишвака. Особенно его раздражал кривой нос и отвисшая нижняя губа, благодаря чему видны были передние желтые с черными крапинками зубы. Когда Борисов хорошо накачался, он подозвал какого-то мальчишку, очевидно сына музыканта, слонявшегося между столами, и шепнул ему на ухо:

— Подойди к этому дяде и скажи, чтобы он закрыл пасть. И еще чтобы не выпускал пар из штанов, а то дурной запах на всю округу.

— Дядя, пасть только у тигра, — сказал мальчик.

— Нет, ты так и скажи: «пасть», вот тебе десять гривен на конфеты, иди.

Мальчик подошел к столу, за которым сидел Шишвак с Богачеком, зав рай здрав отделом.

— Тот дядя, вон он сидит с большой шевелюрой, просил передать, шоб вы закрыли плевательницу, то есть, простите, пасть, чтоб не стреляли, аки после горохового супа, потому как вонь на всю округу, — сказал мальчик, опуская голову.

— Хорошо, иди, — разрешил Шишвак. — Я сейчас подойду и дам в морду этой райкомовской крысе.

— Бывшей райкомовской крысе, — рассмеялся Богачек. — Это было бы очень забавно, я полностью тебя поддерживаю. У него такая красная рожа, если стукнуть, как следует — крови будет целое ведро. Иди, сделай доброе дело. Ну, иди, прошу тебя, будь мужчиной.

Шишвак поднялся, и немного покачиваясь, и не очень твердо стоя на ногах, направился к столу Борисова. Он крепко сжал кулаки и еще предварительно впереди пуза стукнул ими друг о друга, но противник был начеку и тут же встал.

— Ух, с — сука, я тебе чичас покажу кузькину мать, — сказал Шишвак, соединив оба кулака в области красного как помидор лица Борисова. У того тут же струйками потекла кровь из обеих ноздрей, отчего бывший первый секретарь райкома, первое лицо в районе, у которого было больше власти, но меньше денег, чем у Дискалюка, стал наливаться яростью, революционной ненавистью и тут же полез за ножом, спрятанным за голенищем сапога. Заметив такую агрессивность и услышав начало первого куплета партийного гимна «вставай проклятьем заклейменный» из окровавленных уст начальника таможни Борисова, Шишвак стал пятиться назад.

— Весь мир голодных и рабов! — продолжал петь Борисов. — Это есть наш последний и решительный бой…

Но тут подбежал Ватраленко с тыльной стороны агрессора и без труда выбил нож из рук вчерашнего выдающегося партийного деятеля.

— Что вы делаете? Хотите под суд? Нож — это холодное оружие. Три года минимум. Вы уже не секретарь райкома, чтобы ножом козырять.

Кто-то быстро принес графин с водой, да и жена, вторая жена Борисова, наконец, отняла руки от глаз и даже протерла их, прибежала, подставила ладони под струю и стала мыть наклоненную голову мужа. Еще молодая горячая кровь Борисова быстро свернулась, жена стащила с шеи шелковый шарфик и вытерла лицо мужа.

— На бюро его! исключить из партии эту контру! — не унимался Борисов.

— Хорошо, миленький, хорошо, в ближайшие дни ты так и поступишь, а сейчас, прошу тебя, идем домой. Уже три часа ночи. Слышь, петух поет!

— А, петух! Да здравствует петух, провозвестник мировой революции!

При этих словах кто-то захлопал в ладоши.

— Вон любопытных сколько, глядите, — сказала Ася.

И действительно, за чертой, где стояла милиция и не пропускала не только любопытных мальчишек, но и старшее любопытное поколение, светилось много глаз. Эти глаза, что видели и уши, что слышали, завтра разнесут по всему городу, а бабульки, торгующие семечками на рынке еще многое от себя прибавят, так, что получится красивая, долго живущая легенда, у которой если не все правда, но будет преподноситься как сто процентная правда. Дискалюк покраснел до корней волос. Он даже не предполагал, что из хорошего замысла может получиться такой неожиданный результат. Дурная слава о святых людях, обитающих в Осином гнезде, хуже наводнения прошлого года. Наводнение прошло, а если быть откровенным, оно принесло и еще принесет дивиденды, а дурная слава о слугах народа, будет только развращать этот народ.

— Пойдите, скажите музыкантам, пусть играют туш. Надо заканчивать эту бодягу, завтра на работу. Экие ослы, кто бы мог подумать?

— А вы не напиваетесь до такого состояния? — спросила Ася, глядя в глаза Дискалюка.

— Никогда в жизни, — гордо ответил он.

— Это похвально. Хоть один человек в районе— трезвенник.

— И я трезвенник, и я трезвенник, — сказал Андрей Федорович.

— Ты трезвый ягненок, а Дмитрий Алексеевич трезвый мужчина, — засмеялась Ася.

Вскоре заиграли туш, и руководитель ансамбля объявил в микрофон, что праздник окончен, и что руководство праздника в лице госпожи Дурнишак и полковника внутренних войск страны Ватраленко благодарит всех участников праздника и желает им спокойной ночи.

— Как вы смотрите на то, чтобы пройтись пешком?

— Я положительно, — как-то устало сказал Дискалюк.

— И я положительно, и я положительно, — залепетал Андрей Федорович.

— Ну, вот и хорошо, идемте.

Несмотря на все, еще довольно высокую температуру в течение дня, в районе двадцати пяти, двадцати шести градусов, ночь уже была довольно, если не сказать прохладной, то, во всяком случае, свежей. Казалось, звезды, низко мерцавшие над городком, расположенным на довольно значительной высоте в горах, посылали прохладу. Сейчас, после трех ночи, постоянные ночные сторожи, собаки, заснули крепким сном, и только петухи окончательно проснулись. Они ревели, как бы говоря: просыпайтесь, люди, беритесь за свои рабочие инструменты, готовьте себе пищу, зарабатывайте себе на хлеб.

Ася, взяв под руки обоих мужчин, своего и чужого мужа, медленно шагала между ними, как серна между волками. Рахов небольшой городок, который можно пройти от начала до конца за десять минут, поэтому Дмитрий Алексеевич отпустил свою машину и взялся провожать супругов Ганич до их дома на правом берегу Тисы. Да и сам он жил не так далеко от центра мира.

— Единственное, светлое пятно от этого вечера — это встреча с вами, Анастасия Ивановна. Спасибо вам. Я на днях пришлю за вами. Все, о чем я говорил, остается в силе. Я был абсолютно трезвым, вы это видели, поэтому прошу не сомневаться ни в одной проблеме, которую я затрагивал.

Он при этом схватил и поцеловал ее руку. Андрей Федорович стоял в стороне. Он чувствовал, что он здесь лишний и стал поворачиваться, чтобы уйти. Но Дискалюк опередил его. Он только раз оглянулся и помахал рукой, как в молодости.

— Во, мужик, а? Ну, как он тебе, Асенька?

— Я устала, оставь меня в покое.

— Я ничего, я ничего, я — так.

20

На следующий день, в десять часов утра, когда Андрей Федорович был уже на работе, у калитки Асиного дома появился Дундуков, помощник Дискалюка.

— Кто вы? — спросила Ася, хотя и видела его вчера на вечере.

— Я от Дмитрия Алексеевича. Он просил вам передать этот пакет, а я хочу, чтоб вы посмотрели на сургучную печать, убедились в ее целостности и сохранности, поскольку это печать, охраняемая государством.

— А что там?

— Не могу знать. Я думаю: какая-нибудь брошюра Ленина, типа, «Как нам реорганизовать Рабкрин» или постановление о новой десятой пятилетки.

— Мне макулатура не нужна, — фыркнула Ася.

— Мое дело вам передать, а вы делайте с этим, что хотите. Разрешите откланяться, потому как государственные дела не терпят отлагательств.

Ася взяла пакет, вернулась в дом, достала кухонный ножек, бережно разрезала тесемочки, которыми пакет был перевязан, и ахнула. В пакете оказались сто долларовые купюры. Их было так много, что ей показалось, что она пребывает во сне. Она бросила пакет на диван в столовой и больно ущипнула себя, дабы выйти из состояния аффекта.

— Больно! — вскрикнула она. — Деньги! Столько денег я никогда в руках не держала. Сколько их тут?

Она закрыла входную дверь на замок, занавесила окна, схватила увесистую пачку, высыпала содержимое на диван и принялась считать. Она считала быстро и, как ей показалось, четко. Когда дошло до ста, почувствовала слабость. «Неужели здесь больше десяти тысяч? Это богатство! Нет, я не верну ему эти деньги, их слишком много. Где он их взял, откуда? Конечно, не своим трудом он их заработал. Почему бы ни взять? Только… чем расплачиваться я должна? Ну, конечно своим телом. Фи, как мерзко! Я не пойду на это. Ни за что! Я не так воспитана».

Она стала считать дальше. Получилось столько же. Вышло двести бумажек по сто долларов, значит, двадцать тысяч.

«Нет, этот Дмитрий Алексеевич, он просто рыцарь. Отдать столько денег женщине, с которой он только что познакомился, это, знаете ли? это нетипично, это неестественно, в конце — концов. О Боже, что мне делать? Никогда не попадала в такую глупую, просто дурацкую ситуацию. Неужели этот медведь купит меня с потрохами? О нет! хотя, я должна как-то расплатиться, отблагодарить, разок там, как бы случайно… упасть в обморок, когда он обнимет своей ручищей и произнести: ах, что вы делаете! К тому же мой Андрей Федорович… просто… не могу подобрать это слово. О, вот оно — яичная скорлупа. Вот он кто. Небось, он сам меня толкает в руки этому медведю».

Разложенные доллары валялись у нее перед глазами, они закрывали весь диван, дурно действовали на ее психику. Она их стала собрать только тогда, когда избавилась от легкого головокружения, но тут же остановилась.

«Но, почему бы, ни вспомнить Гобсека, — я сейчас лягу на них, как Гобсек лег на груды своего золота. Он, обладатель огромного богатства, ходил в стоптанных башмаках, а я, гордая, независимая, хочу одеваться во все самое дорогое, когда в моих карманах гуляет ветер! Диссонанс, самый настоящий диссонанс! К черту принципы! Надо жить красиво, потому что жизнь — лишь одно мгновение».

Она легла и начала загребать под себя, так как это делал Гобсек, она это видела когда-то в кино, но никаких дополнительных чувств не испытала. Бумажки хрустели и только. «Надо их собрать и спрятать. Андрюша не должен видеть, он не должен знать об этом, иначе начнет ныть. Он нытик. И как меня угораздило выйти за него замуж? Надо было сидеть, ждать. А, может, это судьба. Все что ни делается, делается к лучшему, как говорит народная мудрость».

Она быстро собрала кредитки, сунула их в пакет, а пакет спрятала в дальний угол буфета на кухне.

Ася бросилась к холодильнику, но там любимого ее напитка шампанского не оказалось. Она решила взять сто долларовую купюру, забежать на рынок выменять ее на гривны и купить три бутылки шампанского, но тут загремел звонок. Ася вздрогнула, словно грабитель позвонил в ее дверь, чтобы забрать чужие деньги. Она протянула руку к трубке, но тут же, одернула ее. Но телефон звенел, не переставая.

— Я слушаю вас, — сказала она дрожащим голосом.

— Анастасия Ивановна, — как можно мягче сказал Дискалюк в трубку, — сходите в срочное фото, сфотографируйтесь. Получите фотографию и отнесите ее в паспортный стол, через три дня получите загранпаспорт, надо же в Испанию ехать, вы не забыли?

— Зачем вы мне прислали этот… пакет? что мне с ним делать, у меня голова разболелась от всего этого. Нельзя же так жестоко обращаться с дамами, Дмитрий Алексеевич!

— Это хорошо. Значит, вы не равнодушны. Но чтоб не возникало недоразумений, относитесь ко всему философски. Считайте, что есть некие силы, которые управляют нами, но не мы ими. Я и сам не знаю, как так получилось. Одно могу сказать: кроме благородных намерений по отношению к вам и вашей семье, у меня ничего нет. Вы в этом со временем убедитесь сами. Все. Ждите звонка.

Ася, прежде чем попасть в срочную фотографию, отправилась в парикмахерскую. Она ничего не видела, ничего не слышала, механически расплатилась, отдала столько, сколько ей сказали, а сдачи не взяла и отправилась в фотографию. Здесь тоже сдачу не взяла. Ее попросили посидеть, она посидела, получила фотокарточки и отнесла начальнику паспортного стола, которая обрадовалась ей как родной, хотя они до того раньше не виделись.

— А теперь за шампанским, — сказала она себе и тут же пошла на небольшой рынок, где к ее огорчению, шампанского не оказалось. Пришлось топать в ресторан. Цена теперь ее не интересовала. Она взяла три бутылки полусладкого шампанского и несколько баночек черной икры.

— Упакуйте мне все в сумку, у меня с собой ничего нет, — сказала она директору ресторана.

— Сейчас, сию минуту, подождите, пожалуйста, — сказал директор и бросился исполнять ее приказание.

— Теперь я — важная дама, — произнесла Ася, когда вышла на улицу и громко рассмеялась.

21

Положив трубку на рычаг телефонного аппарата, после окончания разговора с Асей, Дискалюк тут же нажал на кнопку вызова, соединяющую его кабинет с кабинетом зама Ганича.

— Андрей Федорович, зайдите ко мне на минуту.

— Слушаюсь, — радостно произнес Ганич и тут же захлопнул дверь, забыв положить ключ в карман. Его кабинет находился на том же этаже в конце коридора, рядом с лестницей, по которой он всегда поднимался. Он так торопился, чуть не сбил с ног двух сотрудниц, которые от безделья слонялись по коридору. Это хождение по коридорам, бесцельное посещение кабинетов с благими намерениями просто поговорить, в лучшем случае попить кофейку и поболтать о кавалерах или о дамах, осталось с добрых прошлых времен. Как ни стремились коммунисты, держать строгую, сознательную дисциплину не только на производстве, но и в учреждениях, но с этой производственной и управленческой разболтанностью ничего не могли поделать. И если Андрей Федорович бежал сейчас, как угорелый, даже умудрился стукнуться лбом с двумя сотрудниками по пути к шефу, то это потому, что он надеялся на перемены в своей жизни. Он, пожалуй, оставался одним из замов, кто не был допущен к кормушке полностью и окончательно.

Он лбом открыл дверь своего шефа и оцарапал кожу о шляпку гвоздика, коим не до конца была прибита кожа на дверном полотне.

— По в — вашему т — требованию п — прибыл Д — дмитрий Лексеевич, — сказал он, облизывая горящие губы кончиком языка.

— Садись, чего так запыхался?

— Б — бежал, Дмитрий Лексеевич, д — да еще стукнулся лбом о косяк д — двери, к — каналья.

— С кем ни бывает, — спокойно сказал шеф и протянул развернутый портсигар заму.

Ганич, хоть и не курил, схватил сигарету дрожащими пальцами, прикурил из зажигалки шефа и бурно раскашлялся. Дискалюк налил минеральной воды в чистый бокал, и поставил перед Ганичем на специальную подставку.

— Выпей и… успокойся. Ты ведь не первый раз в моем кабинете. Кроме того, разговор, который нам предстоит провести, обрадует тебя.

— Я… предчуйствовал это, потому и разволновался малость, кх — кх — кх.

— Так вот, дорогой Андрей Федорович… наша вчерашняя встреча вносит некоторые коррективы в отношении начальника и подчиненного. Теперь у нас две дороги. Одна — контакт и взаимопонимание, взаимопомощь и поддержка, а вторая — конфронтация. Мы сейчас здесь только вдвоем, нас никто не слышит, никто не видит. Как мы решим, так и будет. Извини, я и сам не думал, что так получится. Прошу понять меня правильно. Я ничего не требую, я только хочу, чтоб ты по пустякам не кукарекал на утеху тем, кто хотел бы видеть, как мы деремся, и извлекать из этого выгоды для себя. Как получится, — так получится. Я предлагаю необычный тройственный союз, где все будут одинаково равноправны — я, ты и твоя супруга. Что ты на это скажешь, Андрей Федорович? Ты можешь подумать и даже с женой посоветоваться, я не тороплю.

— Что тут думать, — сказал Андрей Федорович, не поднимая глаз от крышки стола и теребя пустой бокал в левой руке. — Как вы решите, пусть так и будет. На Асе свет клином не сошелся. Мне с ней трудно: давит она на меня, я у нее, как пони под увесистым ездоком.

— А вы с ней по любви поженились?

— Я не могу точно сказать. Знаю только, что она находилась в отчаянии и страшно торопила меня. Я выгреб все свои сбережения, чтобы дать взятку начальнику ЗАГСа, дабы нас расписали буквально на третий день после подачи заявления. Мне она всегда очень нравилась, да и сейчас нравится.

— Ну, хорошо. Ты только держи язык за зубами. А пока я тебе поручаю взять под контроль строительство дамб вдоль реки Тиса в наиболее опасных участках, где она в период паводка может выйти из своих берегов и принести новые беды гражданам свободной Украины. Дамбы также надо строить и по селам вдоль местных речушек, тоже непредсказуемых в сезон дождей. На эти цели отпущены миллионы гривен. Если проявишь аккуратность и инициативу, то сам не останешься в обиде. Только будь осторожен. Все должно быть документально оформлено, чтоб, как говорили раньше, комар носа не подточил. Не переусердствуй. Мне ничего не надо, я сыт по горло. У меня хватит даже детям моих внуков.

— А как же Мавзолей Ревдитович, не возникнет ли между нами вражда на почве зависти?

— Эта Пиявка насосалась вдоволь, хватит с него, — засмеялся Дискалюк.

— Господин Пиявко Мавзолей Ревдитович… он очень ревнив и опасен, вы знаете об этом. Кроме того, он имеет влияние на госпожу Дурнишак, а Дурнишак…

— Что Дурнишак? договаривай уж до конца.

— В магнитном поле Дурнишак находится ваш помощник Дундуков. Боюсь, что и председатель райсовета Буркела с ними.

— Хорошо, что ты мне сказал об этом, я теперь буду знать, хотя все они для меня — ноль без палочки. Закури!

— Спасибо. Я могу идти?

— Подожди. Твоя супруга Анастасия Ивановна через недельку — другую должна выехать в Мадрид, у меня там особняк. Надо навести порядок, уплатить всякие налоги, посмотреть, как работает магазин. Короче мне там нужен человек. Так что ты остаешься пока один.

— А вы тоже поедете туда вскоре?

— Нет, я не планирую. Может на следующий год и то на день на два не больше. Здесь много нерешенных проблем. Да и Киев меня не отпустит более, чем дня на три.

— А отпуск?

— Таким как я отпуск не положено. Отдохнем на том свете. Все, пока. А, приказ о перераспределении функций будет подписан сегодня к пяти часам вечера. Тебя вызовут для ознакомления.

22

Андрей Федорович с гордо поднятой головой направился к выходу и еще раз оглянулся, улыбнулся и неуклюже попытался взяться за ручку двери, рука повисла, и он снова отворил дверное полотно лбом.

«Чудак, — подумал Дискалюк, — но это-то и хорошо. С ним будет легко. Осталось согнуть Асю, нет, не согнуть, приручить, склонить на свою сторону. Возможно, мне придется попотеть, пока не выработается настоящая тактика. Здесь нужен революционный размах, ленинская напористость. Крепость должна быть взята. Во что бы то ни стало».

Вечером он вернулся домой не в духе. В самом конце рабочего дня Дундуков доложил ему, что французы, шведы и испанцы не выполняют взятые на себя обязательства согласно договорам. Так французы не поставили ни одного станка для изготовления и ремонта сантехнических изделий на Арматурный завод, что находится в Кобелецкой поляне, хотя, согласно договору, к этому времени уже должен был бы действовать один цех на сто шестьдесят рабочих мест при трехсменном режиме работ.

Шведы не поставили оборудование для организации столярной мастерской в Великом Бычкове, хотя этот пункт оговорен особо. И только немцы выполнили свои обязательства и то частично.

Эта проблема мучила хозяина Осиного гнезда до тех пор, пока он не переступил порог дома. В прихожей все было раскидано, разбросано, кошка оправилась прямо в центре коврика, холодильник на кухне оказался приоткрытым, крошки хлеба валялись на полу, а муравьи забились в сахарницу, равно как и мухи налезли в открытые банки со сладостями.

— Кто тама? это ты, Митрику? — раздался сонный голос из спальни.

Дмитрий Алексеевич бросил портфель на диван и заглянул в спальню. Марунька в грязном цветастом халате до пят лежала на диване с растрепанными волосами, по-прежнему глядела в потолок.

— Ты что разлеглась, еще светло на улице. Почему такой беспорядок в доме? Ты домработницу не хочешь, сама выступаешь в этом качестве, тогда почему же не содержишь дом в чистоте? Посуду, небось, опять не вымыла? Ты просто неряха, вот что я тебе должен сказать.

Марунька сладко потянулась, затем спустила ноги на пол, она была босая, поэтому грязные давно нестриженые ногти на пальцах ног неприятно бросились в глаза мужу, он брезгливо начал отворачиваться, но она проворно вскочила и повисла у него на шее. Смесь разных запахов, пота, не стираного халата, собаки — овчарки Пуго, бросились в ноздри Дмитрию Алексеевичу, и он схватил ее за кисти рук, крепко сжал и освободился от ее объятий. Ему казалось, что только сейчас он увидел ее одутловатое, морщинистое лицо, синеватые мешки под глазами и двойной подбородок. «У нее лицо такое, как у моей матери, где мои глаза были раньше? Ну и дела!»

— Где Роман, где Реввола, почему такой бардак в доме?

— Роман как ушел с самого утра, так еще домой и не озращался, а Рая, она на драмкружке в школе.

— Ты-то хоть в школе была? Хоть раз интересовалась, как дела у дочери?

— Не было уремени, по дому все.

— А ты знаешь, что наша дочь на вечерах без лифчика танцует с мальчиками?

— Только теперь слышу. Знаю, что Роман курит всякую гадость в компании мальчишек. Но ты отец — поговори с ним, меня он совершенно игнорирует и даже Марунькой называет, представляешь? Это ты виноват: воспитанием не занимаешься, все высокие материи в твоей голове крутятся, а уделить внимание семье — некогда. Ты уж меня испардонь, не только одна я виновата. Мне такой большой дом содержать в чистоте уже не по плечу. Роман и ты, вы только наследите, раскидаете, разбросаете, а за собой никто не уберет, привычки такой нет, Рая тоже — хвост пистолетом и была такова.

— Сама приучила. Дочь вся в тебя, она копия мамы. И неряшливая такая же, как ты.

Дмитрий Алексеевич снял костюм, повесил в шкаф и отправился в душ. Несмотря на итальянское оборудование, вода поступала плохо, ощущалась ее нехватка, особенно горячей воды недоставало, а кроме всего не было свежего полотенца. Пришлось принимать душ только до пояса и высыхать, как белье, вывешенное на улице. Раздетый до пояса, он ушел в гостиную и уткнулся в телевизор. Цифровая спутниковая антенна давала возможность смотреть программы со всей Европы и Азии.

Первым пришел Роман. Он напевал, какую-то блатную песенку, от него несло вином и еще чем-то непонятным.

— Здорово, батя. Сегодня я про тебя слыхал, что ты на том пикнике держал возле себя жену Ганича Асю. Она, конечно красивая сучка, ничего не скажешь, но уж больно нос высоко задирает. Мой друг Жора пытался…

— Не паясничай. Лучше расскажи, где был, что курил, с кем возился, не натворил ли чего в очередной раз?

— Все хорошо, старик. Знаешь, что? я тебе новый анекдотец протравлю, хочешь?

— Давай, трави, — согласился отец.

— Муж обращается к жене:

— Я пью не за твои пятьдесят, когда ты стала кислая, как щи. И не за твои сорок, когда ты была крепкая, как коньяк. И не за твои тридцать, когда ты была игристая, как шампанское. Я пью за твои восемнадцать, когда ты была нежная, как персик.

Жена в ответ говорит:

— А я пью не за свои восемнадцать, когда я была нежная, как персик, который, кстати, достался тебе надкушенным. И не за свои тридцать, когда была игристая, как шампанское, от которого тебе доставалась только пена. И не за сорок, когда была крепкая, как коньяк, который ты пил пополам с соседом. Я пью за свои пятьдесят, когда стала кислая, как щи: ты и рад бы похлебать, да нечем.

— Га, черт! ха — ха — ха! Анекдот хороший, — почесал затылок отец. — Ты только веди себя так, чтоб твоим родителям не пришлось краснеть. Тебя милиция ни разу не штрафовала?

— Я их посылаю к черту, папа, а то и на три буквы. Они давно знают, что я сын президента. Пусть попробуют, мы им обломаем рога, правда, пахан?

— Никакой я не президент, я просто глава администрации района, вот и все. Но если сменится власть в Киеве и мне придется искать работу, что тогда? чьим сыном ты тогда будешь, а?

— У тебя в мошонке, небось миллиончиков двадцать долларов плесневеют, правда, пахан? Нам с Ревволой что-то перепадет, правда? Ты ведь с собой их в могилу не возьмешь, не так ли?

— Я не собираюсь умирать так скоро, как ты думаешь.

— Ха, тебе уже скоро пятьдесят один. Сколько еще, лет пять и хватит, батя, а, как ты думаешь? Надо ведь и другим дорогу уступить, правда?

— Как тебе не стыдно, Ромик, дорогой? Да папочка в тебе души не чает, он каждый раз, когда звонит домой, спрашивает, как Ромик, где Ромик, что с Ромиком. Тебе такие блага, такие привилегии в районе, как у начальника милиции, а ты… эх ты, негодяй маленький. Чичас же извиняйся перед папой! — Марунка тут же подошла к сыну, обняла его и поцеловала в ухо. — Ну, давай же, вишь отец побледнел весь, а ему завтра на работу, а ночью он спать не может: о благе народа думает.

— Ну да! папа думает только о своем благе, но не о благе народа. Он рубит лес и продет его англичанам, нет, не англичанам, а немцам, французам и прочим швабам. За доллары. А доллары в мошонку складывает, как Гобсек. Сколько лет я прошу: купите мне подержанный «Мерсик», ну что вам стоит выбросить десять — пятнадцать тысяч долларов ради удовольствия единственного теперь сына? Икки тоже жил впроголодь во Львове, оттого он и связался с этой бандой. Это они его довели до трагедии. А кто виноват во всем этом? Конечно, пахан. Если бы он не зажимал доллары, все могло бы быть по-другому.

Дискалюк при этих словах вскочил, как ужаленный. Он схватил сына за предплечья и приподнял к самому потолку.

— Удавлю! Как щенка поганого, и никому не нужного!

— Я — чего, я ничего, я так, пошутил, — испугался сын.

— Да ты что старый дуралей, делаешь, а? Ну-ка, отпусти мальчика чичас же! Ему еще и двадцати нет. У него еще романтика всякая в голове бродит. Ты вспомни, каким ты был в двадцать лет. Помнишь? Когда нам было по двадцать лет, ты предложил мне повеситься вместе с тобой на одной яблоне перед окном моих родителей, которые были против того, чтобы мы встречались, помнишь?

23

Дмитрий Алексеевич опрокинул стул ногой и как был в халате, вышел из бункера подышать свежим воздухом. Вдали шумела Тиса. Тихий ветерок путался в трепещущей пожелтевшей листве берез и высоких сосен.

Роман вырвался из материнских объятий, схватил куртку — и был таков. «Пусть идет, — подумал отец. — Не мешало бы проучить этого молодого наглеца. Я не был таким в его годы. Видать, это беда всех отцов — руководителей. А сын Петра Первого, кто он был? Враг, заклятый враг своего отца. Трудно отцу казнить свое чадо, но Петр пошел на это. В наше время не казнят сыновей, и я не стану казнить своего оболтуса. Пусть живет, как знает, я ему ничего не оставлю, а если и оставлю, то крохи. Большая часть достанется дочери. А мне пора подумать и о себе. Мне действительно, осталось не так уж и много. К чему это накопление? И что я в жизни видел? А ничего. Почему бы мне ни поделиться, хоть чуточку своим богатством с Асей, например? что здесь такого? Ася — это нечто большее, чем женщина, чем постель, это другой, неведомый мне мир. А вам, неблагодарным наследникам я тоже кое-что оставлю. Когда подрастете, оцените. А если нет — не беда. Завтра же я должен встретиться с ней. А Марунька… пусть она подольше лежит на диване в не стираном халате и вспоминает свою молодость».

— Иде ты там, Митрику? замерзнешь, простынешь, небось, ходи в комнату. Наш сыночек так обиделся на тебя, так обиделся, я не могла с ним сладить, вырвался и убег на улицу. И не знаю я, что с вами, мужиками делать, как вас сблизить. Лишь один сынишка у нас остался, беречь его надоть, а не перечить, как ты. Если он к двенадцати не возвернется, я не смогу заснуть. Опять мне придется ночью по городу шастать, постовых милиционеров расспрашивать, не видел ли кто нашего Ромку?

— А ты не ходи.

— Как не ходить? хорошо сказать: не ходи. У тебя отцовское — не материнское сердце. Было бы у тебя материнское сердце, ты бы так не говорил. Старшенького мы с тобой упустили? упустили. Не надо было его во Львов отправлять. Львов — это бандитский город: там только и знают, что убивают молодых парней, да насилуют несовершеннолетних девчонок. Раю нашу я никуда не отпущу от себя, ни на шаг. Костьми лягу, но она со мной останется. Я их грудью кормила, ночей недосыпала не для того, чтобы их убивали, насиловали анчихристы проклятые ночью на неосвещенных дорогах. Это надо же! погибать в таком возрасте. Да в этом возрасте только жить, да песни петь. Вспомни, как у нас было! Ох, ты Божечку ты мой Боже, какая я несчастная, невезучая! За что мне такие испытания в мои-то годы? Мне теперь только на диване лежать, да в потолок смотреть, но не седую голову до крови расчесывать.

Дмитрий Алексеевич не все слышал, что говорила Марунька, да и не старался слушать и осмысливать, он знал ее причитания в минуты душевного расстройства и не придавал им значения.

Вскоре вошла Рая.

— Привет моим самим дорогим людям — мам уличке и папулечке.

Она бросила портфель на паркетный пол, пнула его еще не разутой ногой, подбежала к отцу на кухню, чмокнула его в щеку, вернулась в комнату, обняла мать и уселась напротив.

— Ты чего это, мамочка с глазами заплаканными, что с тобой приключилось? Ах, ты моя хорошенькая, ну не расстраивайся, все пройдет «как с белых яблонь дым». А у меня сегодня была самая удачная репетиция за последние полгода. Наш руководитель Семен Игнатьевич сказал, что меня уже можно выпускать на сцену без дополнительной подготовки. Я играла Еву. Все были в восторге от моей фигуры. Еще, правда, надо немного похудеть, или сделать так, чтоб талия была уже. Правда, маменька, раньше корсеты носили? где бы и мне достать этот корсет. Грудь у меня отменная, сам Семен Игнатьевич сказал. Пап, хочешь взглянуть?

Она тут же сняла кофту, а лифчика на ней не было.

— Я сейчас возьму ремень и исполосую твои плечики, так что твой Семен Игнатьевич тебя не узнает, — сказал отец и бросился искать ремень.

— Пап, да ты не волнуйся. Тут ничего такого плохого нет. Наше тело это красота, но не все понимают эту красоту. Ты не путай эротику с сексом. Секс — это другое дело. Это нечто такое, от чего… куда-то летишь, летишь, и остановиться не можешь. Но только с любимым…

— Оденься сейчас же! Кто тебя научил этому? Ты и танцуешь без кофты, мне уже говорили об этом, ничего себе дочка! Хорошую репутацию создаешь отцу, спасибо. А сейчас давай одевайся. Исполосую ведь, не пожалею, не сможешь показывать свою красивую фигуру.

— Похвалил бы лучше, комплимент сказал, тоже мне мужчина.

— Я для тебя не мужчина, я тебе отец, запомни это.

Рая достала другую кофточку с пуговицами, застегнулась до подбородка, села в кресло напротив отца и устремила на него свои выразительные глаза с накрашенными веками и ресницами.

— Ну вот, такая я тебе нравлюсь? Может мне еще и платок набросить на голову, так чтоб только нос торчал, и глаза светились? Тогда ты будешь гордиться своей дочерью. Ну, скажи, не так ли?

— Я в твоем возрасте был совершенно другим.

— Ты в своем возрасте был в двенадцатом веке и, наверное, большую часть жизни прожил в прошлом, а я не собираюсь. Я тянусь к цивилизации.

— Если у тебя животик начнет расти, и ты не будешь знать, кто тебя так осчастливил, это тоже будет продукт цивилизации?

— Пап, я в подоле никогда не принесу. Сейчас уже много противозачаточных средств.

— Не расстраивай меня, дочка. Ты у нас одна. Ты хорошенькая внешне и неглупая, а мы с мамой все еще думаем, что ты целомудренная, святая. Зачем ты заводишь эти разговоры, хочешь огорчить нас?

— Не собираюсь вас огорчать, я вас воспитываю и просвещаю, потому что вы темные люди. Конечно, вы с мамой сотворили меня под одеялом, при закрытых на ключ дверях и выключенном свете, а я… я так не собираюсь.

— Не перечь отцу, как тебе только не стыдно? папочка так любит тебя. И сегодня, как только вошел, так сразу начал спрашивать про тебя. Не будь такой вредной, прошу тебя, — начала упрашивать Марунька, гладя по голове Раю.

— Ты, мама, сиди не шевелись. Дай мне поговорить с папой. Папа мужчина, он больше понимает в жизни, чем мы с тобой, дуры. Может, он меня переубедить захочет и выдвинет такие аргументы, что я сразу руки кверху.

— Со многим я готов согласиться, но есть нечто другое в твоей молодой жизни. Ты в этом учебном году оканчиваешь школу. Я могу отправить тебя на учебу в Германию, Францию или в Испанию. Но это возможно только в том случае, если женихи и твои укороченные юбки, да танцы в полуобнаженном виде ты отложишь на потом. Горячее желание быть современной и взять от жизни немедленно все, может поставить перед тобой непреодолимые преграды к достижению того, о чем я тебе только что сказал. Я был бы очень огорчен, если бы все так быстро и так неудачно закончилось для тебя. То, к чему так стремится твоя молодость, всего лишь миг, но этот миг может испортить тебе жизнь. А теперь решай сама.

— Хорошо, папа, я со многим, что ты сейчас сказал, согласна, только быть такой, как бы это выразиться, ни рыба, ни мясо, что ли, я все равно не смогу. Можно окончить самый престижный вуз в Лондоне или Париже и остаться Дунькой с мыльного завода, как говорят, и будешь сидеть в девках до пятидесяти. Мир изменился, папа. Жаль, что ты этого не замечаешь. Достаточно мне нажать на пульт спутниковой антенны, и в телевизоре я увижу такое, что раньше, еще каких-то лет двадцать назад и вообразить себе никто бы не мог. Другие народы пользуются благами цивилизации, а мы здесь по-прежнему живем в пещерном веке. Спасибо надо сказать твоему кумиру Ленину, который отбросил нас на четыреста — пятьсот лет назад.

— Не кори меня Лениным, я в него никогда по-настоящему не верил. Так, мода была на него. Все кланялись, и я кланялся. Но не будем об этом. Я тут тебе компьютер заказал.

— Спасибо, папочка, — сказала Рая. — В Рахове такого чуда еще ни у кого нет. Я когда была в Испании, видела такую картину: молодежь сидит за столиками, прилипнув к мониторам, так похожим на наши телевизоры, нажимает кнопки, играет в игры и это так занимательно, так интересно, что кажется, о баловстве никто и не помышляет. Некогда. А еще, в какой-то интернет заходят. Так что купи мне, и я буду сидеть дома.

24

Так как, было уже около двенадцать ночи, Марунька начала собираться на прогулку по ночному городу в поисках сына. Это был как раз такой период, когда он должен появиться, а если не появится, то не жди до пяти утра.

— Мам, не ходи, Роман скоро явится. Я знаю, он в хорошей компашке. У них там вино, девочки, гашиш и все такое прочее, он покейфует и вернется. Девчонки-сучки увиваются возле него и даже дерутся на нем.

— В вашей, этой компашке, как ты говоришь, гашиш употребляют? о Боже! — схватился за голову отец. — Думал ли я, что мой сын станет наркоманом? Это ты, клуша старая, за ним не смотрела.

— Это я-то не смотрела? — с обидой в голосе произнесла Марунька. — Да им, моим родненьким я всю свою жизнь посвятила: ночей не спала, пока были маленькие, кровь им свою давала, чтоб росли и не болели, а когда подросли, стирала, гладила, по рынкам, да по магазинам шастала, стряпала трижды в день; никто из вас не кушал в обед то, что приготовлено утром, и ты еще говоришь, что я за ними не смотрела. Ты… на себя посмотри! Посмотри внимательно. И выйдет, что ты сам за своими чадами не смотрел и не смотришь сейчас. Ты весь в работе. Ты так углубился в свою работу, что даже в выходные уходишь из дому. Ты нас куда-нибудь пригласил, хоть раз? Ты нами пренебрегаешь, стыдишься, может быть…

— Да, папочка, я согласна с мамой. Я так хотела попасть на ваш этот коллективный пикник, о нем так много говорили, даже у нас в школе, и сейчас разговоры не утихают. Перепились вы все там, кулачные бои устраивали, а у вашей Абии Дмитриевны какой-то серебряный пояс утащили. Прямо с нее и сняли, потому что она пьяная валялась, не ведала, что вся обгадилась… с ног до головы. Ты-то хоть не напился до скотского состояния, папочка? Но, наверное, нет, потому как я бы уже знала. Мамочка, давай, и я с тобой пойду, я знаю, где находится этот хонурик.

Рая быстро оделась, и они вдвоем с матерью вышли из дому, и растворились в ночной мгле.

«Ну и семейка, — сказал себе Дмитрий Алексеевич. — Настоящий ад. Здесь нельзя отдохнуть после изнурительных трудов. Махнуть, что ли в Испанию и где-нибудь на берегу моря отлежаться, прийти в себя, а то сдвиг по фазе произойдет. Может Асю вовлечь в это мероприятие? вот было бы здорово. С Асей — совершенно другой мир, другие заботы, другие печали и радости другие. Только, может быть, слишком рано. Она может испугаться, или как-то расценить неправильно. Ей всего тридцать, а мне пятьдесят два, не слишком ли мы далеки друг от друга по возрасту? Но она как будто смотрела на меня с интересом и когда я руку жал ей во время танца почти никак не реагировала. Если бы ей было слишком неприятно, я мог бы это заметить по выражению ее лица. Но, ни один мускул на ее красивом личике не дрогнул. Андрей Федорович явно ей не пара. Он в доме, должно быть, на положении слуги. Это уж точно. А я… я предоставлю ей все блага жизни, даже ее увлечению не буду препятствовать. Мне нужно пять, ну десять лет другой жизни, а там что будет, то и будет. Мне надо подарить ей полдома в Испании. И еще два миллиона долларов в придачу. Я буду щедр, как король, который не знает, куда девать свое богатство».

Уже было полвторого ночи, когда Марунька с Раей привели под руки Ромика, всего окровавленного, со взъерошенными волосами. Блуждающий взгляд ни на ком не останавливался. Ромик тихонько ругался матом. Марунька с дочерью раздели его, и повели принимать прохладный душ до пояса. В области поясницы у Ромика были ссадины, руки до локтей исцарапаны, а в области кистей порезаны лезвием.

— Я все равно жить не хочу, оставьте меня, дуры проклятые. Это все эта сучка Машка виновата, она бортанула меня и к другому чуваку прилипла. Это все из-за нее, мама. Ты пойди завтра к ним и скажи: Ромик — сын президента, а не х. собачий, ты поняла, мать? Ну, скажи, что ты поняла и что завтра, ты разделаешься с этой сучкой Машкой и ее родителями.

25

В недавнем прошлом, когда весь советский народ был занят строительством коммунизма, и в то же время огромное количество анонимок поступало в горкомы, обкомы партии, партийные органы, как в центре, так и на местах вынуждены были создать огромный штат сотрудников для разбора и ответа на письма трудящихся. В основном, это были жалобы на произвол начальников, местных божков. Народ уже привык писать жалобы. По всякому пустяковому поводу. Жалобу накатал, подпись не поставил, никаких последствий не последует, а там пусть разбирают те, кому положено, а я посмотрю, что из этого получится.

И сейчас, в восьмой год независимости Украины, от этой привычки никто не отказывался, и жалобы летели во все концы, от самых западных границ до великого, древнего города Киева. Как и раньше, при коммунистах, жалобы трудящихся высылались на места для разбора.

Дискалюк еще не создал отдел для разбора писем и жалоб трудящихся, поэтому приходилось самому их просматривать: надо же было знать, чем народ дышит, как работают службы на местах, каково мнение народа о своих слугах.

В этот раз, чтобы отделаться от домашних дел, приглушить тяжелые раздумья о своих семейных делах, Дмитрий Алексеевич достал кипу жалоб трудящихся и стал просматривать наиболее объемные, адресованные главе областной администрации.

«Господин Бамбалога! Мы, жители двух сел, возмущены поведением председателя сельского совета Лимона. Лорикэрик Лимон получил на село много кровельного материала, цемента и несколько вагонов кирпича, а также два вагона одежды в качестве помощи, пострадавшим от наводнения. Но в селе ни один свободный гражданин не получил ни одного листа шифера, ни одного килограмма цемента, ни одного кирпича, за исключением ношеных тряпок, которые он привез на каком-то грузовом драндулете. Остальное добро он раздал родственникам, которые тут же и продавали на рынках в соседних районах. Наш председатель строит для себя трехэтажный особняк из полученных материалов в соседнем селе Апше. В этом можно убедиться, если выехать на место. Дом Лимона обещает быть самым крупным в Апше. Только стоимость возведения здания с подведением коммуникаций, без оснащения его мебелью равна приблизительно сто пятьдесят тысяч долларов США. А любому из нас, чтоб построить дом в три раза меньше по объему и в десять раз по затратам, надо собирать деньги в течение десяти — пятнадцати лет. И то заработать их негде. Разве что в России, от которой нас отсоединили эти Кравчуки, Чорновилы и всякая националистическая … бацилла.

Кроме того, Лимон получил определенные средства на строительство дамб. Он нанял людей, которые поработали с недельку, а теперь эти люди работают у него на строительстве дома. Нас не зависть мучает, а несправедливость. Глава администрации Раховщины, господин Дискалюк, сам купается в золоте от продажи леса зарубежным странам, по-отечески относится к Лимону, оказывает ему помощь, чем только может, и оба они, вероятно, делятся ворованным. Подписи ставить не можем — боимся за свою жизнь. Вы уж нас извините, господин президент Кучума, то есть, простите, Кучма. Мы за вас голосовали на выборах и ишшо отдадим свои голоса, если потребуется». Неразборчивых подписей было около восьмидесяти, и стояла дата — 4 октября 1999 года.

«Поеду, проветрюсь, — решил Дискалюк. — Посмотрю, на что этот хорек способен, насколько он размахнулся при строительстве собственного дома, заодно и свой дом в Бычкове проверю. Не нужен мне этот дом совершенно. Пустая забота. И поселить в него некого. Роман спустит его за наркотики в два счета. Рая… я Раю в Испанию отправлю, может там из нее, что-то получится. Если бы подружились с Асей, было бы здорово».

Он спустился вниз, сам сел за руль «Мерседеса» и сорокакилометровый путь до Бычкова проехал быстро и благополучно. На крутых поворотах, где Тиса делает изгибы, машина не визжала: скорость была небольшая, около семидесяти километров в час. Но стоило свернуть направо на выезде из Бычкова и подняться на Дилок, как дорога оказалась настолько исковерканной, что машине пришлось преодолевать расстояние буквально на пузе. Такой плохой дороги, как в Апшу и Апшицу невозможно было найти даже в Гвинее — Бисау лет сто тому назад.

«Так им и надо, этим дуракам, Апшанам, пусть на гужевом транспорте ездят. Нечего им дороги ремонтировать».

Но при въезде в село, машина распорола пузо об острый булыжник и вовсе заглохла. Он вышел, и сам вытолкал ее на обочину, а далее пошел пешком. Навстречу шли две старухи и спорили между собой:

— Я те точно говорю: при коммаништах было лучше, порядка больше. И енти партийные чинуши были более скромны. Никто двухэтажных особняков не строил, все жили скромно и если бедно, то все одинаково.

— Ты, Авдотья, ничего не понимаешь. У их тады все было в руках. Даже один преседатель колхоза владел тысячами гектаров земли. А секретарь партии сколькими? Да у его было сотни тысяч, хоть и все кричали о равноправии.

— Тетеньки, скажите, где тут Лимон дом строит? — спросил у них Дискалюк.

— Какой Лимон? мы яво не знаем.

— Да Лорикэрик Лимон.

— Ах, Лорюкэрик, так бы и сразу сказал. Вон тамычки, сейчас свернешь налево, а потом направо и увидишь. Это настоящий дворец, а не дом. А ты кто ему будешь?

— Я ревизор из области, — сказал Дискалюк.

— Ревизор? Ого! Тады, знай, милок, все тама, что увидишь — воровано у государства и у народа. И кирпич, и шифер, и цемент, и усе. Даже раб сила на его работает задаром. Разоблачи его, выведи на чистую воду. Мы давно думали, куда бы написать, пожаловаться, шоб его маненько пощипали, да побоялись. У него, сказывают, свои люди есть, придушить могут. Муфия на его работает.

— Не муфия, а мафия, — добавила другая, — сколько раз можно тебе говорить.

— А хрен с ней, что муфия, что мафия — все одно и то же.

— Хорошо, я разберусь.

26

Дискалюк без труда отыскал строящийся дом. Он обошел его вокруг и понял, что проект лучше, чем у него в Бычкове. Дом, хотя строительство еще не доведено до конца, уже сейчас выглядит более внушительно и величественно, чем его. Два гаража. Отдельное помещение, домик 10х10, что-то в роде летний кухни, с шашлычной, а поодаль огромная сауна. На углу дома бассейн.

— А где хозяин? — спросил он у одного рабочего.

— Не могу знать.

— Сколько вам платят в день?

— Пока никто из нас не знает. Мы считаемся на строительстве дамб.

— А почему здесь работаете?

— Лорикэрик нас сюда поставил, а нам, какая разница, где работать, лишь бы зарплата начислялась. Вот за прошлый месяц нам не выдали зарплату. А будем здесь работать, Лорикэрик обещал посодействовать. А вы кто будете, если не секрет?

— Я его родственник, — соврал Дискалюк. — Пока Лорикэрик подойдет, я с вашего разрешения, похожу по этажам, по подвалам, посмотрю, а может, и я такой же дом для себя построю.

— Мы вам сбацаем, — сказал рабочий, — у нас есть опыт, и инженер среди нас есть, он проектировщик. Нами чешские модели освоены хорошо.

— А почему не работаете в Чехии?

— Нас оттуда вытурили, к сожалению.

— За что?

— За драку. Мы, после получки, набрали водки, закуски, здорово накачались, поспорили, кто сумеет раздавить рюмку в кулаке, и на этом у нас вышла размолвка. Мой кореш давил, давил, и у него ничего не получалось, а я нажал дважды и стакан как мыльный пузырь лопнул, даже ладонь поранил. Тогда он говорит: давай испробуем, чей кулак сильнее. Вот так и началось. Тут бац полиция: цап — царап и в каталажку. Нам медведя в паспорта — и марш, откуда приехали. Так мы и очутились здесь… на строительстве дамб.

Дискалюк бродил по этажам, но недолго. Председатель сельсовета Апши Иван Иванович узнал «Мерседес» на обочине, страшно перепугался и начал расспрашивать всех подряд, кто видел мужчину высокого роста, могучего телосложения.

— Тудой, на строительство дома пошел. Лорикэрик, твой коллега из Апшицы знаешь, где строит?

— Знаю, как же не знать! — И Иван Иванович, сломя голову побежал на новостройку.

— Почему вы так далеко свою машину оставили, Дмитрий Алексеевич? — спросил он, прикладывая руку к пустой голове.

— Ну и дороги у тебя здесь! Сколько миллиончиков ты угрохал на ремонт дороги, скажи!

— Это не я, это управление дорожного строительства, — отрубил Иван Иванович.

— Но ты, же подписываешь им наряды и акты о выполнении объема работ. Иди, ищи мастера, пусть посмотрит мою выхлопную трубу, а то я не смогу вернуться в Рахов. Давай, живо! Одна нога здесь — другая там.

Иван Иванович не только разыскал авто слесаря, но и Лимона. Лимон прискакал немедленно и красный, как помидор, поднялся на балкон второго этажа, еще не отделанного, но уже приличного, откуда открывался красивый вид на горку, где веками стояла и стоит церквушка, когда-то католическая, а теперь православная.

— Как вы попали сюда, Дмитрий Алексеевич, разрешите узнать? — спросил Лимон, вытягиваясь в струнку.

— Опыт пришел перенимать у тебя. Ты, я вижу, не дом, а дворец строишь. Как это ты, при такой скромной зарплате, так размахался? Да тут триста тысяч долларов надо выложить, не менее того. Откуда у тебя столько денег? А мне гроши приносил. Зажимал, значит. Нехорошо, брат, нехорошо.

— У меня…, я… Дмитрий Алексеевич… у меня брат недалеко от Москвы живет и работает начальником милиции, это он мне материально помогает, клянусь честью.

— Пока мою машину ремонтируют, давай съездим на Дилок, перекусим. Я без завтрака сегодня. Что-то встал раньше обычного, еще все спали, а будить не решился: пожалел домашних… Оделся и отправился на работу, разбудил на проходной дежурного. А потом — сюда.

— Поехали на моей машине, только у меня не иномарка, — виновато сказал Лимон.

— На безрыбье и рак рыба, — сказал Дискалюк, — поедем, закажем обед, а пока готовят, погуляем в дубовой роще и обсудим строительство твоего дворца.

— Но подождите, одну минуту. А вдруг там закрыто? А там на этом Дилку почти каждый день закрыто, я сейчас позвоню. Даже номер помню наизусть: 38–398.

Он достал радиотелефон, набрал номер, но никто не ответил, хотя Лорикэрик набирал три раза. Он выключил свой телефон и после некоторого раздумья, предложил:

— А давайте зайдем ко мне, что здесь такого: великий человек у маленького человека в гостях? Я, будь на вашем месте, обязательно бы согласился. Конечно, у меня апартаменты скромны, как у любого сельского труженика, ничего особенного, но разве в этом дело? У меня дома и телефон есть, позвонить к себе можете. Перекусим, отдохнем, глядишь, и выхлопная труба вашего «Мерсика» будет готова. Ну, Дмитрий Алексеевич, соглашайтесь, сделайте мне праздник, прошу вас.

— Что ж, пойдем. Ты далеко живешь отсюда?

— Метров триста. У самой речки. Она знаете, своенравная, эта речка и в любое время может выйти из берегов в сезон дождей, так же как и Тиса и тогда наш трехэтажный, многоквартирный дом поплывет. Я этого боюсь, и поэтому решил построить для себя дом подальше от берега реки. И другие жильцы тоже боятся наводнения.

— Сколько семей живет в этом доме?

— Шесть. Учителя, врачи, агрономы. И у каждого есть небольшой земельный участок.

— Хорошо, показывай.

27

Когда они подъехали на машине Лимона к дому, Дмитрий Алексеевич, сказал:

— О, у вас тут все удобства: подвал, большая кухня, прихожая, как в городе и три большие комнаты. Даже у меня в Рахове такой не было. Потом я уж построил… бункер.

— Недавно евро ремонт сделал, — хвастал Лимон. — Три тысячи баксов выложил. Сумма немалая. Сейчас я позвоню в школу, жена прибежит, что-то сварганит, не нам же этим заниматься.

— Библиотека у тебя порядочная, — похвалил Дмитрий Алексеевич. — Небось, сельскую библиотеку оскопил. Смотри мне. А Ленина убрал?

— Не то чтобы совсем убрал, так, упаковал, уложил в ящики, пусть отдыхает Ильич. До лучших времен. Кто знает, а вдруг коммуняки вернутся. Я и партийный билет убрал подальше.

Пыль несколько затемняла стеклянные полки. Гость повел пальцем.

— О, тут расписаться можно. Жена не убирает, полки не протирает.

— Некогда ей. Она лучший преподаватель школы.

— Ты хоть одну книгу прочитал?

— Заголовки все прочитаны и даже коспект где−то валяется. А Толстого я наизусть помню. Все его произведения. Вот, например: «Что такое друзья народа и как они распивают бутылку с социалдемократами», или роман «Дым». Отсюда и сигареты «Дымок». К сожалению, времени не было и нет для углубления в текст. Я хоть и селом командую, но занят с утра до ночи и так каждый день. Я иногда думаю, как же вы с районом справляетесь? Да право же, вам памятник при жизни надо ставить, ведь сейчас такой трудный народ — ужас. Развели эту демократию, хоть она никому и не нужна.

— На тебя жалоба поступила, — вдруг сказал Дискалюк, — анонимная, правда, но все равно, жалоба. Нечетко работаешь, друг мой. Надо как-то так: и нашим и вашим.

— Это как у евреев. Тут скорее зависть людская. Ну что тут такого, если я красивый дом построю? Я же его не возьму с собой на тот свет, он здесь останется, когда нас уже не будет. Это раньше, при коммунистах, нельзя было строить выше первого этажа, а теперь-то свобода, делай, что хочешь.

— Кирпич, который я тебе дал, ты привез прямо сюда на стройплощадку?

— Нет, я его обменял на кирпичном заводе в селе Калины.

— А документ есть об этом?

— А вот про документ я позабыл как-то, — виновато сказал Лимон. — А что может приехать проверка из Ужгорода?

— А цемент куда девал? ведь этого цемента на два таких дома должно было бы хватить.

— Половину цемента я загнал, признаюсь, — не очень уверенно произнес Лимон.

— А шифер?

— И шифер туда же, такую его мать.

— А одну фуру с одеждой по линии гуманитарной помощи ты действительно реализовал на рынках других районов? Ты привлекал к этому родственников? Это надежные люди? Кто мог разболтать?

— Я немного выручил за эти тряпки. Кажется, всего шесть тысяч долларов, это крохи, сами понимаете, — признался Лимон. — К сожалению, среди моих родственников оказались самые настоящие хапуги, и более половины, вырученных средств, прикарманили. Недаром говорят: в семье не без урода.

— Я тебе почти миллион гривен отпустил на строительство дамб, почему рабочие у тебя на доме трудятся?

— Я спешу. Знаете, могут растащить. Никакие заборы не помогут, а нанимать охрану слишком накладно. Я уж думал, может продать немного леса, ведь за сельсоветом закреплены отдельные лесные массивы. Мне бы этак гектаров пять продать… Приобщили бы вы меня к кому-нибудь… скажем, к шведу. А почему бы нет?

Лимон открыл маленький железный сейф, что незаметно торчал в углу и извлек пачку долларов.

— Тут десять тысяч. Возьмите. Только присобачьте меня к шведу. Хоть с краешку, хоть к его доломану, хоть к мизинцу, а там я… мне стоит только зацепиться, я и шведа обгоню и вам буду полезный. Мало ли что может произойти? вдруг вы станете испытывать нужду, а я в запаснике, так сказать. Мне сейчас деньги — во как нужны! А где их взять, я право же не знаю.

— А ты что — распродал все земельные участки под строительство жилья односельчанам? Это ведь немалая прибыль, не правда ли. Все распродал, говори, не жмись.

— Почти все. Село так расстроилось — дом в дом, пар из штанов нельзя выпустить: сосед услышит. И потом сто долларов сотка это небольшие деньги. Потому я вот до леса хочу добраться. Вы только присоедините меня… к шведу, так хочется сладкого пирога попробовать, ну что вам стоит, а? А, вот и Ольга Васильевна! срочно закуску, видишь, какие у нас гости. Это надо на видео камеру заснять. Человек с дороги, к тому же с дальней дороги. Этот день я запомню на всю жизнь.

— И я запомню, — сказала жена и открыла широкий рот до ушей. — Со мной приключение случилось. Иду тропинкой к дому, вернее бегу и вдруг нищие дорогу перегораживают. Подайте копейку, подайте копейку! А у меня только десятка в кошельке. Нет, говорю, у меня ничего с собой, а одна нищая мне прямо в ноги — бац, обхватила ниже колен и не отпускает. Три дня не кушамши, говорит, подайте, ради Христа. И что вы думаете, пришлось разориться. На десятку, а это немалая сумма.

— Палкой надо было огреть по хребту, — сказал Лимон, но ты слишком мягкотелая, тебе нельзя носить деньги с собой. А если бы у тебя была сотня зеленых, ты бы тоже отдала? Но ладно: соловья баснями не кормят. Становись у плиты. Закуска должна быть через десять минут.

Дискалюк слушал того и другого, морщился, хотел стукнуть кулаком по столу, дабы они умолкли, но тут же ловил себя на том, что этот коротышка Лимон нравится ему, он такой энергичный, нигде не пропадет и чтобы не случилось, останется верным как собака дворняжка. Лимон как муха лип к гостю. Он тут же заметил и догадался по выражению лица, какие мысли будоражат мозг президента района. Он как раз держал в руках малознакомую книгу «Разборки», в которой реешь шля о переделах сфер влияния в нарождающемся бизнесе.

— Пора и вам написать книгу, — сказал он, глядя на Дискалюка сверху вниз. — Она могла бы называться «Восхождение».

— Я сам чувствую, что надо бы, но мне сейчас не до этого: работы много, — скромно сказал гость.

— Жаль, очень жаль. Мы могли бы устроить презентацию в каждом селе в день получения пенсии или в день зарплаты учителей… Ольга Васильевна, как у тебя дела? А, уже запахло! Это тушенка разогревается, а она с чесноком. Эх, какие ароматы! Коньячок или водочку, что предпочитаете? У меня и баранина есть. Шашлык может быть через двадцать минут. Мне только придется оставить вас одного. Ненадолго, разумеется.

— С шифером ты тоже…

— Только на десять минут я отлучусь. Или не будете шашлык? Тогда на сковородке поджарить можно. Ольга Васильевна, ты слышишь наш разговор? Но я отлучусь на несколько минут. О лесе потом погуторим, как говорится.

Лимон выбежал на улицу, но там под навесом уже горели угли и на вертелах томились куски баранины.

Хозяин района остался в столовой с большим фотоальбомом в руках. Он машинально переворачивал страницы, смотрел на одни и те же лица, но ничего не видел. Перед глазами стоял маленький, коротконогий человечек, с немного косящим левым глазом, с длинными прилизанными волосами, который его не только заговорил, но и как бы загипнотизировал. И странно, эта напористость понравилась ему. Все, что он собирался сказать своему подопечному, пришлось на ходу скорректировать, хотя, конечно, ни о каком присоединении к кормушке, связанной с продажей леса шведам, немцам или французам и речи быть не могло. Это уж слишком. И деньги лежали перед ним. Десять тысяч долларов. «А зачем они мне? У меня миллионы в банках разных стран. Пусть употребляет эти деньги по своему усмотрению. Пусть нанимает рабочую силу на стройку, надо ему сказать об этом».

28

Ольга Васильевна вошла с большим подносом, начала накрывать на стол. Дмитрий Алексеевич еще глубже зарылся в развернутый альбом, пристально рассматривая мужа с женой на Ялтинском пляже. У него ножки короткие и кривые, у нее тоже фигурка так себе, скромная, а точнее бесформенная. А личико худое, заостренное, носик маленький, приплюснутый и торчат большие уши.

— А вы симпатичная, — покривил душой знаменитый гость.

— Да? правда? вы находите? О, благодарю вас! Если бы слышал мой Лорикэрик! А то он всегда говорит на меня: уродина. Я мог бы и получше найти. Вот такие сегодня мужья. У вас наверно жена тоже очень красива, не так ли?

— Не такая как вы, но ничего, мириться можно. Только она старше вас. И я намного старше вашего мужа.

— О, вот он, легок на помине! Лорикэрик, если бы ты раньше вошел, ты бы услышал, шо Митрий Лексеевич сказал. А сказал он, шо я весьма и весьма симпатична, вот что он сказал, правда, Лексеевич? Я в молодости в актрисы хотела записаться, да родители озражали. Актрисы, говорил отец, это так себе: ни семьи, ни крепкого хозяйства с коровами, свиньями и другой живностью, а так не поймешь что, баловство одно. Все денежки у тебя будут уходить на мукияж, лучше быть училкой, потому как в деревне училка свинью может откормить, маленькую зарплату компенсировать. Так говорил мой отец.

— Истинно так, — сдался Дискалюк.

— Не Лексеевич, а Дмитрий Алексеевич, темнота. Это наш великий гость, какого не было со времен… строительства нашего дома. Я хочу предложить тост за нашего гостя, самого умного, самого доброго и справедливого человека на нашей районной земле. Под руководством Дмитрия Алексеевича наш район расцветает, как цветок, за которым все время ухаживаешь. Спасибо вам за покровительство, ибо если бы его не было… я не знаю, что было со мной. Короче, никакого строительства я даже не пытался бы затевать. Ты, Ольга Васильевна, садись рядом и ухаживай за гостем, я разрешаю, и ревновать не буду. За вас, дорогой Дмитрий Алексеевич.

— Спасибо. Только деньги убери, у меня сейчас нет никаких финансовых затруднений, а если появятся, я тогда напомню. Пусть будет за тобой должок. Ты строишься — тебе пригодятся. Будь поосторожнее со всякими там, как в народе говорят, махинациями, потому что ты на виду у всех и каждого. Каждая баба за тобой приглядывает, да и за мной тоже. И не становись хапугой, не греби под себя все можешь. Если Ватраленко тебя заметит…

— Мы с ним друзья, — сказала Ольга Васильевна. — Лорикерик выделил ему три земельных участка бесплатно.

— Вам проще, — сказал Лимон, — вы— наверху. Сверху всегда все видно, а снизу верх не просматривается. У вас один лес значит больше, чем все земли, которые я распределил между жителями села. Если бы вы мне немного леса разрешили продать за рубеж, я бы и для вас точно такой же дом построил в Апшице, например. Как бы это провернуть, а?

— Успокойся, — сказала Ольга Васильевна мужу, — ты уже и во сне начинаешь бормотать про этот лес. Ну, не получается, так черт с ним. Населению топливо нужно, раздай этот лес крестьянам, пусть греют свои зады у печек зимой.

— Ты молчи, ты ничего не понимаешь в колбасных обрезках. Я действую по Ленину: или сейчас, или никогда. Пока наш друг у власти, есть шанс воспользоваться его добротой и щедростью.

— Тут я тебе ничем помочь не могу. Никакой иностранец с тобой не станет заключать договор. У тебя леса на один железнодорожный состав, а им нужны тысячи. Возиться с таким мизером никто не станет, — сказал Дискалюк, уплетая очередной кусок шашлыка.

— Тогда присоедините меня к себе… вместе с моим лесом. Вам — девяносто процентов, а мне — десять, я согласен. Мне бы хватило сто тысяч долларов на первый случай, — не отставал Лимон.

— Договоры уже все составлены, и вносить в них коррективы никто не имеет право. Вот кончится двухтысячный год, начнем составлять планы по-новой, я что-нибудь постараюсь придумать.

— Ольга Васильевна, давай детей.

Вошли мальчик и девочка, стали у порога, сделали реверанс и начали исполнять частушки в честь гостя, типа:

— Га — ага — га! Развеселил, — сказал Дискалюк. — Так оно так, но не надо… короче во всех делах надо соблюдать меру.

Гость хорошо поел, а после этого Лимон вывел его на экскурсию по двору. Но во дворе их ждал сюрприз. Толпа нищих откуда-то узнала, что у Лимона знаменитый гость, или гиншпектор, который лазит по сейфам и считает доллары, толпой хлынули во двор, демократический, открытый двор, поскольку этим двором пользовались и другие жители элитного дома.

— Подайте на хлеб, подайте на хлеб! — пищали дети нищих.

— Ну-ка брысь отсюда! — пригрозил палкой Лимон.

— Подожди, не гони их. Это страшные люди, — с содроганием произнес Дискалюк. Он вынул пачку пяти гривенных купюр, и раздал каждому. Дети и их матери хватали руку благодетеля, покрывали холодными губами каждый палец. Он пытался одернуть руку, но одна нищая старуха так уцепилась, что Дмитрий Алексеевич поморщился.

— Благодетель ты наш, дай Бог тебе долгих лет жизни. Мы теперя будем приходить сюда через день и караулить тебя. Ты есть великий бузосмен, не то, что этот коротышка — воришка.

— Хорошо, хорошо, приходите, а сейчас очень спешу.

Огромный виноград, раскиданный по железной решетке, который начинался над крыльцом и заканчивался у небольшого деревянного домика с финской баней внутри. Правее пятнадцати метровый колодец из гладкого речного камня кругляка, увенчанный миниатюрным срубом с ажурной крышей, правее коптильня и шашлычная одновременно, большая кладовая с холодильниками и морозильными камерами, и детская площадка.

— Я, когда работал учителем, у меня ничего этого не было. Даже ремонта сделать не мог, зимой во все щели дуло. Дом на левую сторону начал клониться. Ужас какой-то. Обращался к директору школы, он только разводил руками. Словом, я вспоминаю работу в школе, как какую-то черную дыру, куда я попал по своей глупости и с великим трудом, благодаря божьей помощи, смог выбраться.

— Ну, теперь у тебя хорошая должность. Я вижу, ты и здесь евро ремонт сделал. Сколько на это ушло?

29

Лимон почесал затылок. Он хоть и подсчитывал все до копейки и знал, что уже перевалило за пятьдесят тысяч долларов, но назвал только половинную сумму: ему не хотелось выглядеть слишком расточительным. А хвастаться, что его бюджет приближается к миллиону долларов, было не в его интересах.

— А вот и ваша машина, — сказал Лимон.

— О, машина! Мне надо срочно, меня уже ждут, — как утопающий за соломинку ухватился Дискалюк. — Я тут забежал к тебе на минуту, а вышло вон сколько времени, пора и честь знать.

Он вытащил пятидесяти долларовую бумажку и протянул авто слесарю за починку «Мерседеса», но тот замахал руками и убежал, не оглядываясь.

— Тогда я дарю эту бумажку твоим деткам, они хорошо танцевали, пели и даже стихи читали в мою честь. Получилось, что я приехал с намерением поругать тебя за твое неосторожное воровство, расточительство и так далее, а уезжаю от тебя с чувством благодарности за оказанный прием. Ну и жук же ты, однако. Маленький такой, щупленький, но в тебе сидит… большой бес.

— Я, знаете, Дмитрий Алексеевич, у меня рост как у Владимира Ильича, сантиметр в сантиметр. А люди невысоко роста — сильные люди. И товарищ Сталин был невысокого роста, если вы помните. Я, как только завершу строительство дома, буду проситься на повышение. Вы возьмете меня к себе заместителем по сельскому хозяйству. Затем, когда вы станете главой области, я останусь на вашем месте. У меня четкий план. Это, может, звучит смешно, но это вполне возможно, это, во всяком случае, реально. Да и у вас интерес… я такой, я добро помню. Если десятый процент моих доходов будет направлен в ваш бюджет, то это будет значительная сумма. Во всяком случае на особняк в четыре этажа, где будет сорок комнат и три гаража, хватит. И все это в Ужгороде.

— Поживем — увидим, — сказал Диска люк, садясь в машину.

Немного подогретый спиртным, он, тем не менее, хорошо рулил, объезжая ямы на дороге и начал спускаться с Дилка. Перед ним открылась равнина, рассекаемая Тисой. На той стороне, на левом берегу — Румыния, которая тоже училась строить социализм, но в Бухаресте раньше, чем в Москве расправились с диктатором Чаушеску и установили у себя в стране нечто похожее на демократический строй. «Неужели коммунизму действительно конец? Жаль, хорош был строй. Мы такого строя теперь уже не внедрим, не хватит пороху».

Бычково изобилует однообразными домами, похожими на бараки, да так густо, дом в дом, а улочки узкие, машине развернуться негде и здесь на одной из улочек живет его престарелая мать Авдотья Семеновна, у которой он не был уже свыше полгода. Как она, что с ней?

Он резко свернул влево на улицу Шевченко и остановился у симпатичного домика из кругляка, отстроенного свыше пяти лет тому.

В небольшом садике, на скамейке, спиной к нему сидела сгорбленная седая старуха. Она периодически охала, покашливала, сплевывала и громко стреляла, не обращая внимания на птичек, которые взлетали при этом, переполошившись.

— Здравствуй, мама, — произнес он, присаживаясь на скамейку рядом с ней и прижимая ее горб к своему могучему телу. Она вздрогнула, повернула свои седины и заморгала потухшими подслеповатыми глазами.

— Это ты, сынок? Не ожидала. Уже думала: забыл совсем. Сколько раз ты проезжаешь мимо, хоть раз бы заглянул, может, я лежу в кровати, встать не могу. Ты решил навестить меня? вот спасибо. Я так одинока. В этом мире так одиноко и так скучно, и я все время прошу у Бога смерти, но видать, грешная я, потому что Бог не слышит меня и не внемлет моим просьбам. Дочка Пальмира не так далеко живет, на выезде из Бычкова, но не приходит проведать меня, забыла совсем. Поезжай, пристыди ее, сынок.

— Чего тебе не хватает, мама, только скажи, все у тебя будет.

— У меня все есть, слава Богу, и даже редко когда болит что-то. Только одиночество мучает, душа болит. Вас мне не хватает. А вы все так заняты и не вспоминаете про меня, я точно знаю. А кому нужен старый немощный человек? Никому. Даже смерть за ним идет неохотно.

— Зачем так пессимистично, мама?

— Затем, сынок, что и твой час вскоре наступит, и ты должен знать это и готовиться к нему. Это наша земная участь. Правда, есть счастливчики, которые угасают быстро, как только жизнь для них становится сплошным мучением.

— Я виноват перед тобой, мама. У меня работы много. Но знай: твой сын — обеспеченный человек. Если хочешь, у тебя будут служанки — домработницы, они все будут делать, что ты им велишь.

— Нет, сынок. Восемьдесят лет прожила без служанок, и остаток жизни проживу без них. Ты только, когда будешь ехать домой, загляни к Пальмире, пристыди ее немножко. Что — й это она про мать забыла совсем? Ну, поезжай, у тебя делов много — премного. Они тебя зовут, и ты иди, занимайся ими. А я как-нибудь… хотя, я все же скажу тебе напоследок, могет больше не увидимся в живых. Пальмира… она сучка хорошая, о матери не думает, но ты-то, почто ты построил мне клетушку и забыл о матери. Мне не доллалы твои не нужны, мне ты нужен. Почему не взял меня к себе в Рахов, я бы с твоей Марунькой последние дни коротала и тебя видела хотя бы через день. Ну да ладно, иди, пристыди Пальмиру, а то соседи тешатся: мол, какая мать, такие и дети, ни у кого стыда не было и нет.

30

С нехорошим чувством он направлялся к родной сестре Пальмире, чувствуя, что она ненавидит его, а если и нет ярко выраженной ненависти, то и любви, даже видимости любви к брату явно нет и уже довольно давно.

«Почему? что я сделал ей такого, что она терпеть меня не может? Зависть, должно быть мучает ее ущербную душу: брат достиг определенных общественных успехов, а она осталась никем незамеченная, никто ее не оценил. И замуж она вышла просто лишь потому, что боялась остаться старой, никем невостребованной девой. Экая кусачая эта зависть. Даже анонимные письма на меня строчила Брежневу, а затем и Горбачеву. Мне ее почерк хорошо знаком. Мать стыдила на людях, но бесполезно».

Машина въехала в село Луг, самое теплое место на Раховщине, миновала полуразрушенную в период наводнения школу, которую не успели отремонтировать, хотя деньги на ее реконструкцию выделили немалые, и за первым поворотом, он притормозил прямо напротив дома сестры. Собака с мятым хвостом не преставала тявкать, подчеркивая свою неприязнь оскалом хищных зубов и приседая, как бы готовилась к прыжку на чужого опасного, непрошеного гостя. Цепь на ней была довольно длинная, пришлось вооружаться первой попавшейся палкой, совать в рот собаке, иначе не пройдешь к крыльцу дома. Собака яростно грызла палку, так что кровь хлынула у нее изо рта. На собачий лай ленивой походкой вышел муж Пальмиры Иван и насупившись, прорычал:

— Убери палку и сунь ее себе в задний проход, а собаку мою не травмируй. Что за человек, а еще глава района! Наверное, всем палки суешь в рот.

— Ему только собак травить, — вышла в халате Пальмира с седыми волосами на голове, повязанными выгоревшим платком.

— Здравствуй, сестрица! Что ты, когда я прихожу, всегда не в настроении? И Ивана против меня настраиваешь, должно быть. Я же к тебе с открытой душой и чистым сердцем. Ты, Ваня, не слушай ее, я не такой плохой, как она тебе внушает.

— Закрой поддувало, нечего запускать агитацию, будоражить чужую семью. А я… всегда такая. Жизнь меня такой сделала. И ты приложил к этому немало усилий. Зачем пожаловал? говори или чеши, откель появился.

— Привет от матери передать пришел. Оскорбил тебя своим появлением? А мать ты забыла совсем. Нехорошо это…

— Что ж, раз пожаловал — заходи, гостем будешь. Так уж и быть. Не совсем желанным, но ничего не поделаешь, ты все же, редкий гость. Голову слишком высоко несешь, стыдишься своей единственной сестры. Ну да куда деваться. Что есть, то есть, перемен к лучшему, я уже давно никаких не жду. Ваня, — обратилась она к мужу, — сходи в погреб, достань бутылку. Надо как-то отметить визит брата, коль он не забыл наш дом, спустя энное количество лет. А что касается матери — разберемся как-нибудь без тебя.

— Печь колупать надо, — примирительно произнес Иван, сраженный милостью супруги, готовой разориться на бутылку по случаю визита знаменитого брата, и ушел со свечей в погреб.

— Мне угощения никакого не нужно, я зашел лишь на минуту…

— Мог и вовсе не заходить, мы не звали вас ваше сиятельство.

— Брось Пальмира рисоваться и говорить не то, что думаешь. Я хочу спросить тебя, почему ты к матери не заходишь? Помогла бы иногда ее комнатенку убрать, кашку бы ей сварганила.

— А я нарочно не иду. Пусть люди видят, какой у нее сын. Ты столько домов отстроил, сам живешь, в каком-то бункере, люди посмеиваются над тобой. Деньгам счета не знаешь, а мать, единственную мать не можешь обеспечить элементарным уютом. К себе взял бы ее, дом работницу бы нанял… Но ты жадный, как Бальзаковский Гобсек. Небось, миллионы долларов в мошне прячешь, а матери только небольшую клетушку построил, и то в ней зимой ветры гуляют. Ремонт уже пять лет никто не делал.

Из чулана вошли детишки, внуки Пальмиры, стали у порога с заложенными грязными пальцами во рту и уставились на незнакомого дядю.

— Пьявильно, бабуска, намыль этому дяди лысину какследовает, — сказала девочка, враждебно оглядывая чужого дядю.

Дмитрий Алексеевич стал шарить по карманам в поисках конфет или печенья, но ничего не найдя, вытащил и стал совать мелочь. Но никто ручки не протянул под суровым взглядом бабушки.

— Идите, детки, поиграйте, мы тут заняты, не надо мешать старшим. Дядя в другой раз, когда вы уже будете взрослыми, навестит нас и по конфетке вам сунет, а сейчас у него ничего нет.

— А ты прогони этого дядю из дому, что ему тут надо? — сказал мальчик, переступая через порог и не отворачивая глаз от гостя.

Вошел Иван с бутылкой самогона без пробки, испачканной в глине. Крепко стукнув ею о крышку стола, достал остаток хлеба домашней выпечки и грязными пальцами с давно не стрижеными ногтями, разломал его пополам. Пальмира достала головку лука и кусочек сала.

— Достань кружку, — сказал муж.

Пальмира принесла алюминиевую кружку объемом в пол литра, а Иван налил больше половины самогона, и сказал:

— За гостя!

Дмитрию Алексеевичу сразу захотелось домой, в Рахов. Он съежился, хотел, было подняться и тут же уйти, но не решился на такой шаг, зная, что это — соль на раны сестры.

— Твои мысли уже там, я вижу, — сказала Пальмира, и ее глаза засверкали ненавистью не то от обиды, не то от бессилия повлиять на брата, который едва присел на табуретку и уже ищет причину, как бы поскорее смыться.

— Может, помощь вам нужна какая, говорите, не стесняйтесь, — произнес брат, чтобы вернуть сестре душевный покой.

— Спасибо, нам ничего не нужно, — сухо ответила сестра сквозь зубы.

Дискалюк вытащил пятьсот долларов и положил на стол.

— Возьми.

— Нам подачки не нужны. Все равно мы останемся такими же нищими, неприкаянными: наша судьба такая. Тебе-то Бог дал другое, хотя ты в Бога никогда не верил. И мало того, принимал участие в уничтожении храмов, на своего картавого урода молился за то, что тот угнал лучшие умы за границу и уничтожил свыше тринадцать миллионов своих сограждан ни в чем неповинных.

— Не стоит отказываться от такой суммы, — сказал Иван, накладывая лапу на доллары. — Он эти деньги не заработал, а украл у народа. Твой братец вор, взяточник и грабитель.

— Убери лапу! — властно приказала Пальмира. Иван подчинился, но в знак компенсации за уступку, налил себе еще пол кружки крепака.

— Закурить-то у тебя хоть есть, Лексеевич?

— Да, пожалуйста, — сказал Дискалюк, доставая пачку дорогих сигарет.

31

Пальмира скомкала пять сто долларовых бумажек, как куски газеты и сунула брату в боковой карман пиджака. Она и сейчас доказывала, что независимость от брата ей дороже этих пяти сот долларов, которые не помешали бы ей с мужем и которыми они могли бы залатать многие дыры в ведении своего скудного хозяйства.

— Люди про тебя недоброе говорят, — сказала она полушепотом, поглядывая на мужа, который вот-вот окажется в полном отрубе.

— Что же говорят обо мне люди? — с любопытством спросил Дискалюк.

— Воруешь много, лес гонишь за границу. На ремонт школы выделено триста тысяч гривен, ты это в карман положил, а школа так и осталась, не ремонтирована, и малыши дома сидят, попки у печек греют.

— Ложь все это. Злые языки… Это все от зависти: не так живу, как другие, вот и завидуют, сердце у них болит. Но меня это мало тревожит. А что касается леса, лес рубят — лес растет, еще лучше прежнего. Мои коллеги в других районах делают то же самое, а чем я хуже их. Сейчас в стране такой порядок: все разрешается. Полная демократия, хоть президент и пытается подкрутить гайки, но это жалкие потуги.

— Когда тебя снимут с работы твои начальники, народ тебя закидает камнями. Ты не думаешь об этом? — Она взяла мужа за поясницу, обвела его руку вокруг своей шеи и увела на кушетку, где он свалился и вскоре захрапел. — Зачем тебе столько домов? На кой черт они тебе даже в Испании?

— В Испании? У меня там ничего нет, — с дрожью в голосе произнес брат. — Где ты слышала это?

— Слухами земля полнится. И потом: дыма без огня не бывает, ты знаешь. От меня-то скрывать незачем, уж признайся, как есть. Зачем испанцы к тебе приезжали, посмотреть на твое пузо? Если люди тебе не высказывают, что о тебе думают, то только потому, что боятся. А мне часто не дают проходу, представляешь? Они говорят: так похожа на брата, и душой и телом, и даже сердцем. Я уже не знаю, куда мне деваться.

— Пальмира, кто строчил на меня письма в ЦК КПСС? Ты? Ты, конечно. Но знай, если бы этого не было, мы сейчас жили бы душа в душу, как брат и сестра, а так…, я боюсь тебя, не могу даже пригласить тебя в свой дом.

— Я тогда злая была на тебя. Просила помочь в выделении земельного участка, а ты — что мне сказал, помнишь?

— Нет, не помню.

— Ты мне пел про партийную скромность и про отрицательное отношение партии к родственным связям. А секретарь райкома Габор за небольшую взятку, дал команду, и земельный участок нам выделили, не то бы сейчас сосед на нем дом уже отстроил. Ты всегда был, слеп и бездушен. А когда лопнул твой коммунизм как мыльный пузырь, ты быстро перекрасился. Когда я училась в школе, нам читали «Хамелеона» Чехова. Ты только не обидься, но ты есть настоящий Хамелеон. Если бы сейчас вернулись твои поганые коммуняки, ты снова стал бы инструктором обкома, не так ли? Мне и стыдно, и обидно, что у меня такой брат. А ты мне суешь какие-то доллары. Да подавись ты своими долларами, коль совести у тебя нет ни грамма.

— Пальмира! ты забываешься. Я все же, как — никак…

— Мне наплевать, кто ты. А если честно, то ты жалкий раб денежного мешка. У тебя даже семьи настоящей нет. Дети у тебя… — зеркало отца. Икки, Роблен, Реввола… да что это за имена? Стыд и срам на всю округу. Одна Марунька еще куда ни шло, но ты ее и в грош не ставишь. Ты второго сына потеряешь, вот увидишь. А Реввола станет проституткой. Ну, скажи мне, что это не так. Я бы на твоем месте спать не могла, волосы бы на голове рвала от ужаса. Какой же ты отец, куда ты смотришь, о ком заботишься, на кого работаешь? Ты думаешь, что миллионы, которые ты нахапал, вернее, наворовал и дома, которые ты понастроил, с собой возьмешь? Ничего подобного. Я вон бедно живу, но я спокойно в глаза людям смотрю. У нас была семья не такая уж и плохая. Это ты урод вышел. Я еще с детства тебя помню.

— Что ты помнишь такого компрометирующего?

— Ты петухам ноги отрезал и собачью будку поджигал, помнишь, как собачка скулила, когда у нее шерсть горела?

— Это было давно. Детские шалости.

— Это продолжается и сегодня. Знаешь ли ты, как живут простые люди? Да они без копейки в кармане бродят в поисках заработка. И нищие бродят толпами. А ты не знаешь, куда девать свои миллионы.

— Напиши на меня президенту Украины, пусть придут, наденут на твоего брата наручники, может тебе легче станет.

— Я писать никуда не собираюсь.

— Почему?

— Да потому, что все вы одним миром мазаны. Там наверху воруют точно так же, как и здесь, только в более крупных масштабах.

— Я, признаться, не знал, что у меня сестра такая грамотная и так хорошо осведомлена и если бы я был таким плохим, как ты думаешь, то мне ничего бы не стоило сделать так, чтобы эта ваша холупка, в которой вы живете и портите воздух, однажды сгорела как куча хвороста.

— Сделай это, сделай это, братец. Может, тебе просторнее станет. Тогда мы встретились бы на том свете. И там я бы тебе глаза выцарапала.

— Мне очень обидно, что одна — единственная сестра в таком плохом свете воспринимает меня. Я даже не знаю, что делать, как вести себя?

— Никак. Ты уже себе не принадлежишь. Кстати, ты … засиделся, тебя видимо ждут. Иди. Не обижайся. Только родная сестра может тебе сказать всю правду. Другие, кто лебезит перед тобой, обманывают, они врут не только тебе, но и самим себе. Они — твои самые опасные враги, хотя ты продолжаешь считать их друзьями.

32

С тяжелым настроением Дмитрий Алексеевич покидал дом сестры. Возможно, никогда так не скребли у него кошки на душе, как в этот раз.

Как-то безразлично крутил руль, достиг минимальной скорости, поглядывая то налево, то направо, не видя в роскошной зелени никакой прелести. Дорога была безлюдна, чистая, с многочисленными поворотами. Справа шумела Тиса, как будто предупреждала его о предстоящих еще более тяжелых испытаниях, которых нельзя миновать и нельзя оказаться победителем. Мотор работал почти беззвучно. На той стороне Тисы тоже горы, там Румыния, но дороги нет, даже пешеходной тропинки, хотя дома кое-где мелькают и даже жители в лаптях и домотканых пиджаках шастают, и коровы мычат голодные. Все это благодаря Чаушеску, великому вождю румынского народа, расстрелянному за свои злодеяния. Румыны оказались не так беспомощны и терпеливы, как мы, славяне. Наш картавый вождь уничтожил храмы, изгнал интеллигенцию, мозг страны, расстрелял и сгноил в лагерях около тринадцати миллионов безвинных рабочих и крестьян, вогнал страну в рабство, а мы считали его гением и благодетелем. И молились на него, злодея кровавого.

Дискалюк вспомнил о нем и улыбнулся, а потом уставился на забор, разделявший один социализм от другого. Колючая проволока провисла между столбами во многих местах. Нет пограничников. Нигде ни одного. Никто не стремится перейти границу ни с той, ни с другой стороны. Только птицы свободно летают туда — сюда, становясь нарушителями границы между Украиной и великой страной Румынией.

У Дмитрия Алексеевича невольно стали влажны глаза. Он выключил сцепление, нажал на тормоза, машина остановилась. Он обхватил руль руками и уронил голову на руки.

«Я, конечно же, одинокий, как никто на свете. Стоит мне сложить с себя полномочия, и никто не скажет: здравствуй, Дмитрий Алексеевич. Всем я нужен до тех пор, пока у меня власть в руках. Я ничего в жизни не умею, кроме как подавать команды, держать всех в кулаке и иногда делать деньги. Семьи у меня, считай, нет. Роман скоро встанет обеими ногами в болото; осталась Револа, то есть Рая. Надо спасти девочку, но как?»

Вдруг перед ним дико завизжали тормоза. Несколько машин окружили его, беспомощного. Из первой машины выскочила госпожа Дурнишак, схватилась за голову и закричала:

— Он мертв! Скорая! Иде ты, скорая помош? Спасайте Дмитрия Алексеевича, ау!

Она ухватилась за ручку передней двери, но дверь на таких машинах автоматически блокируется, и Дмитрий Алексеевич лежал, не поднимая головы. И смешно и грустно было ему одновременно, и он только один глаз чуть — чуть приоткрыл, чтобы посмотреть на искаженное выражение морщинистого лица.

— Мавзолей Ревдитович, дорогой! теперь вся надежда на вас одного. Только вы можете возглавить наш район, коль наш Лексеевич обезглавлен. Слава Мавзолею Ревдитовичу!

— Не торопитесь так, Абия Дмитриевна, — сказал Мавзолей и опытным оком заметил лукавую усмешку в углу губ своего шефа. — Наш, уважаемый Дмитрий Алексеевич жив и, надеюсь, здоров.

Он подошел к дверце автомобиля и постучал пальцем по стеклу достаточно громко, и Дискалюк поднял голову, будто проснулся. Абия Дмитриевна побелела со страху. У нее, правда, была маленькая надежда на то, что шеф не расслышал ее короткую присягу Мавзолею Ревдитовичу. Но Дискалюк вышел из машины и, смеясь, сказал:

— Что-то рано вы меня похоронили, Абия Дмитриевна. У меня голова крепко сидит на плечах, кто бы осмелился ее отделить от туловища?

— Мне показалось … мне показалось, что вам голову приставили к туловищу — так она, неестественно, лежала на руле. Я так испугалась, что с перепугу, начала говорить, черт знает что. Я, как только произнесла эту фразу, так сразу разочаровалась в том, что сказала, клянусь матерью родной, которая уже давно почиет…

— Ладно, говорите, что вас сюда привело, как вы здесь оказались.

— Ваш сын Роман… — начал Мавзолей и запнулся.

— Ваш сын, он мальчик резвый, все об этом знают, Дмитрий Алексеевич и…

— Говорите быстрее и точнее, что случилось. Напился что ли?

— Он не то, чтобы напился, он накурился этой дряни и…

— Что дальше?

— Я боюсь вас расстроить. Может, еще все и обойдется. Бог даст все будет хорошо. Может, мы с Абией Дмитриевной проявляем излишнюю нервозность, нетерпеливость, — лепетал Мавзолей.

— Мы оба боимся вас расстроить, — повторила Дурнишак, пристально глядя на своего шефа. — Ах, дети! наше горе и наша радость. Если бы у меня они были, ну, я не знаю, что бы я делала в таких случаях. Может, я бы держалась изо всех сил, может, рыдала бы. А вы, наш дорогой и горячо любимый Дмитрий Алексеевич, не расстраивайтесь, всякое в жизни случается.

— Я уже и так расстроен, так что давайте, добивайте, как говорится. Только не тяните.

— Врачи надеются, что…

— Мавзолей Ревдитович, вы в прошлом человек военный… ну-ка, сми — ирно! Равнение на средину! Доложить обстановку и немедленно, — прорычал Дискалюк, сжимая кулаки.

— Есть доложить обстановку! Итак, докладываю! Сегодня ночью, в двенадцать ноль — ноль по киевскому времени, Роман Дмитриевич Дискалюк, ваш младший сын, воспользовавшись тем, что его отец в отъезде, извлек ключи из тайника от автомобиля «Вольво», сел за руль, будучи в состоянии наркотического опьянения, развил большую скорость, совершил наезд на пешехода — десятилетнюю девочку, на крутом повороте. Ниже Рахова машина несколько раз перевернулась. Он был выброшен, вылетел через лобовое стекло, получил травму головы и перелом позвоночника. Не сразу удалось вызвать «скорую». Люди что видели это, про себя говорили: пущай полежит на камнях, стервец, он до смерти нам надоел. Девочка уже скончалась, а ваш сын в реанимации. Врачи делают все, чтобы спасти ему жизнь.

— О Боже! за что мне такое наказание? час от часу не легче. Давайте срочно поедем. Еще двадцать километров до больницы.

Он бросился к машине, смутно повернул уже вставленный ключ, нажал на педаль и помчался по направлению к городу, где недалеко от его резиденции, Белого дома, или Осиного гнезда, находилась районная больница.

33

Он, как вихрь влетел в палату, где лежал Роман, не приходя в сознание. Мать склонилась над ним, она не плакала, не голосила, а только всхлипывала. Громко рыдать не было сил. Она безразлично отнеслась к тому, что появился отец ее сына. Сестры Револы не было. Она не вернулась из школы в первой половине дня, когда произошла беда с Романом.

Подбежал главврач Ширинкин (Богачек уже работал главой администрации в Тячевском районе) и стал перечислять травмы, полученные Романом в автомобильной аварии.

— У Романа очень серьезные травмы и все наши врачи пришли к выводу, что все закончится летательным исходом. Я выражаю вам свои сочувствия. Что скрывать, утешать просто нет смысла. Долг врача всегда говорить правду. Ваш едва ли выживет. На это мало надежды.

— В областную больницу и немедленно! — распорядился Дискалюк. — Я сейчас позвоню господину Бамбалоге. Он мобилизует лучших врачей. Давайте, готовьте его, живо!

— Он не вынесет дорожной тряски. Вы сможете доехать с ним только до Бычкова, не дальше. Зачем приносить мальчику лишние страдания? Каждое движение для него мука, — сказал Ширинкин. — А вдруг наступит улучшение? Если надо будет, мы отвезем его на своей специально оборудованной машине. Он должен находиться в горизонтальном положении, а ставить его в другую позу просто недопустимо.

— Я не выпущу его из Рахова, — заявила мать и простерла руки над его кроватью.

— Спасите моего сына! Если вам это удастся, я вознагражу вас. Вам всю жизнь не надо будет работать, — вы понимаете меня?

Глава района впервые выглядел на людях беспомощным, растерянным и готовым на любое непредсказуемое действие.

— Мы… я постараюсь сделать все возможное и невозможное, Дмитрий Алексеевич. Я сам отец и понимаю вас, как никто другой, можете мне верить, — заверял главный врач Ширинкин.

Начальник милиции Ватраленко тоже стоял за дверью, не смея войти в палату, и только прокашливался. Он знал, что получит нагоняй от хозяина района, потому как работники ГАИ должны были предупредить эту аварию. Во всяком случае, могли. А коль могли, то и обязаны были. Если бы стояли на своих постах с жезлом в руках, если бы регулировали движение автотранспорта, но они ленились, доказывали, что торчать на въезде и выезде из Рахова, как пенек среди поля, не имеет смысла. Их доводы поддержал начальник ГАИ Пукман и, в конце концов он, Ватраленко, махнул на эту проблему рукой.

Когда ушел главврач и бригада врачей вслед за ним, Ватраленко на цыпочках вошел в палату и остановился за спиной Дмитрия Алексеевича.

— Дышит равномерно, но слабо, — произнес он тихо, но отец пострадавшего не повернул головы. — Если прикажете, я смещу начальника ГАИ за недостатки в идейно политической работе среди личного состава.

— К чему это? О чем ты говоришь, полковник?

— Я так, я так. Просто я думаю: надо кого-то наказать за это происшествие, вот и пришел посоветоваться.

Дмитрий Алексеевич даже не посмотрел в его сторону, а только показал пальцем на выход. Ватраленко, ступая, как можно мягче по паркету, скрылся за дверью и на радостях побежал домой продлевать сон. Некоторое время спустя, врачи снова пришли и определили, что у больного началась агония. Они забегали с флаконами, шприцами, начали давать уколы, но ничего уже не помогало.

Роман скончался в четыре часа пополудни в присутствие отца, матери и склоненной над ним сестры Револы.

Жители Рахова восприняли эту смерть с некоторым безразличием, если не сказать с облегчением, поскольку отныне, как они надеялись, никто не станет развивать такую бешеную скорость на иномарке по одной — единственной центральной улице города, где прохаживаются жители, начиная от подростков и кончая стариками.

Девочку, погибшую в результате аварии, хоронили днем раньше, а родители умершей получили солидную сумму в размере пяти тысяч долларов от отца Романа. В обмен на этот гонорар, они согласились представить дело так, будто сама девочка виновата: не реагировала на тревожные сигналы автомобиля, сначала как бы остановилась, а потом, по неизвестной причине буквально бросилась под колеса и явилась одной из причин повлекших за собой автокатастрофу.

Еще более пышные похороны были устроены последнему сыну Дискалюка, только народу было меньше, чем когда хоронили Икки несколько месяцев тому назад. В этот раз отпевать пришли три священника и целый хор певчих. Сам Дмитрий Алексеевич, как верный сын КПСС, всю жизнь признавал авторитет только своего кумира с торчащей кверху бородкой и совершенно игнорировал церковные обряды. В этот раз он как бы немного приобщился к многовековой духовной традиции погребения, кончивших свой земной путь жителей земли. Что-то сжимало его сердце, сдавливало мозг, и его внутренний голос все время спрашивал: почему, отчего, зачем так рано ушел этот почти еще безусый мальчик? Какие-то другие внутренние голоса шептали ему: твой кумир — ничтожество в образе Диавола, не стоит он того, чтобы поклоняться ему и даже вспоминать о нем. Есть нечто вечное, святое, неоспоримое и прекрасное. Обрети веру во Всевышнего, и тебе многое откроется.

Впервые он шел за гробом сына, как человек простой, ранимый, маленький под властью небес. Он не знал, что его ждет завтра и что надо сделать, чтобы это завтра прошло гладко, без стресса, без катастрофы.

Мокрый платок сжимал он в левой руке и не всегда вытирал щеки, вдоль которых почти беспрерывно текли слезы.

Мать Романа все время находилась в состоянии невменяемости, а Рая шла за гробом с опущенной головой и вытирала крупные слезы белоснежным платком. Ее горе смешивалось с каким-то другим дурным чувством, идущим изнутри. Она боялась признаться в нем, она просто знала, что сейчас она осталась единственной наследницей миллионов отца.

— Прощай, сынку, дитя мое! — сквозь рыдания, не дававшему ему говорить, как он обычно говорил с трибуны в зал, наполненный людьми. — Прости, что не сумел уберечь тебя от дурных поступков, вредных привычек и не стал преградой на пути твоего последнего шага. Я так надеялся, что ты продолжишь мой путь, что я некоторое время останусь в твоей памяти после своего ухода, а получилось все наоборот. Как тебе там будет в вечной мгле? Я не смогу позвать тебя, ты не сможешь откликнуться на зов отца родного. За что нас Бог наказал так обоих?

34

Когда опустили урну в яму, он первый бросил комок глины, комок, ударяясь о крышку гроба, издал сильный глухой звук и этот звук кольнул его в сердце. Это был толчок, очень сильный, от которого потемнело в глазах. А что было дальше, он не запомнил. Он очнулся только на следующий день утром. Над ним стояла группа врачей во главе с главным врачом Ширинкиным.

— Ну, слава Богу: кризис миновал, — сказал Ширинкин, озаряя прыщавое лицо радостной улыбкой. — Теперь дело пойдет на поправку. Не надо переживать. У вас был нервный срыв, а это сказалось на сердце. Мы вам ставим диагноз — микро инфаркт. Берегите себя.

После гибели второго сына, Дискалюк попал в больницу, а выйдя оттуда, значительно переменился, ходил черный, ни с кем не разговаривал, подолгу закрывался в кабинете на ключ, а управление районом полностью переложил на Мавзолея.

Неблестяще сложились дела и у Маруньки: она пребывала в невменяемом состоянии, и ведение домашних дел пришлось взять на себя дочери Рае. Но Рая была слишком неопытной хозяйкой, и стал вопрос поиска домработницы.

Мария Петровна каждый день ходила на могилу Романа. Она брала с собой кусочек хлеба и горсть пшеницы, шла в храм, становилась на колени, долго молилась, а потом отправлялась на кладбище. Кладбище маленькое, не огороженное, обычно безлюдное по будним дням. Это и нравилось ей. Она приходила на могилу сына, садилась на скамейку, клала кусочек белого хлеба на холм и рядом маленькое блюдечко с пшеницей.

— Ешь, мой дорогой, сынок. Кто тебя накормит, кроме матери? Ты в темноте пребываешь, зовешь, наверно, но здесь никто тебя не услышит, даже я, если ночевать буду рядом. Кушай, я еще принесу. У нас, слава Богу, достаток в доме. Тебя уже, мой Ромик, должно, ничего не болит, а кушать хочется. Хочешь я тебе песенку спою, как пела, когда ты был маленький?

Поодаль на верхушках высоких деревьев взгромоздилась стая ворон. Вороны, как бы оглядывая город, периодически кричали, переговаривались, возможно, они звали всех обитателей приземистых домиков районной столицы, которые воевали не только с нищетой, но и друг с другом за место под солнцем, звали их сюда, на кладбище, где вечный покой и полная гармония загробной жизни. Потом вороны спустились, начали кружить над кладбищем. Одна из птиц, самая смелая, покружилась над седой головой Маруньки и налету клюнула ее в макушку. Марунька испугалась и произнесла: Господи помилуй! А потом затянула колыбельную, стала креститься и плакать.

На следующий день в то же время приходила на могилу и убеждалась, что сын съедал и хлеб и пшеницу. На холмике ничего не оставалось ни одного зернышка, ни одной крошки.

— Надо и старшему сыночку Икки принести гостинца, зачем его обижать?

Точно такую же порцию она принесла на следующий день и на другую могилу, а потом убедилась, что и старший съедает, но не все. Несколько зерен оставалось как бы вдавленных в грунт.

— А он уж на небе. Сорок-то дней давно прошло, он уже там, а там кормят. Икки редко возвращается, чтобы угоститься.

Своими мыслями она поделилась однажды с другой незнакомой ей женщиной. Та улыбнулась.

— Вы знаете, ваши дары склевали птицы, а вы думаете… впрочем, продолжайте так думать. Все посещают могилы родных и близких и это с самих древних времен. Один Бог знает, что да как. Может, мертвым действительно приятно, когда навещают их. А что касается пищи, то с уверенностью могу сказать: птицы все поедают. Попробуйте прикрыть тарелкой, и вы увидите, что никто ничего не тронет.

Мария Петровна так и поступила. Она накрыла кусочек хлеба маленькой тарелочкой, а на другой день увидела, что верхняя тарелочка в стороне, а все припасы— съедены.

В одно из воскресений, когда Мария Петровна пришла на кладбище не только с хлебом, но и с печеньем и конфетами, тарелочек на месте не оказалось. Кровь бросилась ей в лицо. Сын забрал. Значит, ему нужно, они там тоже без посуды не обходятся.

35

Иван Иванович Жуганов, как самый богатый человек Апшицы, став депутатом Раховского районного совета, неохотно посещал сессии, потому что там, как и в прежние коммунистические времена, депутаты занимались сплошной болтовней, очень далекой от реальной жизни. Как и в прежние времена, его кандидатуру рекомендовали в Рахове, а избиратели, жители Апшици, только единогласно проголосовали за, одобрив, таким образом, указание сверху. По существу он был не избран народом, а назначен вышестоящим начальством.

Иван Иванович весьма неодобрительно отнесся к тому, что его назначили депутатом, ссылаясь на свою занятость: бизнес, который он разворачивал, требовал отдачи, работы по пятнадцать часов в сутки без выходных. А тут на тебе! Дополнительная, никому не нужная нагрузка: ездить в этот Рахов, торчать на сессиях, где, как и раньше, при коммунистах, ничего не решают, а переливают из пустого в порожнее. Единственное, что ему вменялось в обязанность, это поднимать руку «за», когда Раховскому начальству требовалось утвердить какой-то выгодный им документ.

Иван Иванович просто не ведал, какие блага может принести депутатская должность. И когда он убедился в этом, его радости не было конца.

Однажды, во время утверждения, каких-то документов, а эти документы всегда разрабатывала и представляла администрация, во главе которой стоял «президент» Дискалюк, Иван Иванович сидел рядом с молодым человеком и, ни во что ни вникая, подсчитывал убытки от своей пилорамы, установленной на обочине родного села.

— Ну что, дебит с кредитом сходится? — спросил сосед.

— А куда там? Сплошные убытки, — охотно ответил Иван Иванович. — Мне надо что-то другое, а то эта пилорама разденет меня до трусов. Я вот тут сижу, штаны протираю, а надо бы в Винницкую область поехать семечки подсолнуха закупить, да оборудование установить для производства подсолнечного масла.

— В Апше есть хорошая территория, там можно организовать рынок. Деньги будешь грести лопатой, — сказал сосед. — Я, если бы жил в тех краях — рынок уже бы действовал.

— Хорошее дело, — сказал Иван Иванович, — только вот беда: не менее полгода надо оббивать пороги Раховской администрации, чтобы получить разрешение на открытие этого рынка. А сколько надо выложить взяток? разоришься.

— Кто за то, чтобы утвердить это решение, прошу поднять руку! — пищал председатель районного совета Буркела. — Кто против, кто воздержался? Единогласно. Переходим к следующему вопросу!

Иван Иванович и его сосед, не вникая в существо вопроса, автоматически подняли руки «за», не прерывая своей беседы.

— Ты депутат? — спросил сосед.

— Депутат, а что?

— Так действуй. Я вот банк себе выбил. Слыхал — банк «Климпуш и К?»

— Слыхал, а как же.

— Так вот, знай: я не просто тут сижу. И все остальные тоже. Сейчас депутатский корпус от сельских советов до Верховной Рады имеет право ставить правительству палки в колеса. Правительство, чтоб утвердить свои решения, а только после нашего голосования эти решения принимают силу закона, должно быть уверенно, что мы проголосуем «за», а, следовательно, с депутатами нельзя вступать в конфронтацию. Так что ты с депутатским удостоверением можешь сделать за день то, что простой человек не сделает за год.

— Это действительно так? — с недоверием спросил Иван Иванович.

— Попробуй, убедишься сам.

— Спасибо. С меня магарыч и большой.

Иван Иванович с великим трудом дождался окончания сессии, а когда она, наконец, кончилась, направился к первому заму Мавзолею, ведавшему теперь почти всеми делами. Дискалюк все еще находился в состоянии траура.

В кабинете Мавзолея Ревдитовича было полно народу, и Иван Иванович, как его научил Климпуш, держал депутатское удостоверение в приподнятой правой руке на уровне груди, и в таком виде ворвался в кабинет, ни у кого не спрашивая, кто последний в очереди.

— Минутку, господа! к нам пожаловал депутат. Вы с депутатским запросом? как ваша фамилия, позвольте узнать?

— Тут все сказано, — протянул Иван Иванович удостоверение депутата.

— А, господин Жуганов! Садитесь, господин Жуганов! Видите ли, мы тут обсуждаем проблему добычи урановой руды и продажи ее за рубеж. Этот вопрос, конечно же, надо будет утвердить на очередной сессии райсовета. Как вы к этому относитесь? Может, вы бы и выступили инициатором этого утверждения, а мы вам в свою очередь поможем, о чем бы вы нас ни попросили.

— Да, у меня есть просьба. Мне надо оформить документы, вернее разрешение на организацию рынка в селе Апша. Мне достаточно полгектара земли. На большее я не претендую.

— Хорошее дело! — сказал Мавзолей. — Наши депутаты просто умницы. Я, правда, никогда не был в этой Апше, но, по-моему, это довольно большое и, кто-то мне говорил, красивое село, — почему бы, спрашивается, там не организовать рынок? Давно надо было это сделать, еще года два тому назад, это наше упущение. Мы ведь живем в период рыночной экономики, не так ли, господа? И вот что характерно: никому и в голову не могло прийти организовать и запустить там рынок. Никто к нам не обратился с просьбой: товарищи, извиняюсь, господа, помогите начать хорошее дело. А уважаемый депутат обратился. Это лишний раз говорит о том, что депутат — слуга народа, что народ выдвигает, лучших из лучших. Позвольте пожать вам руку, уважаемый Иван Иванович. Вот только это лучше оформить на вашу жену, либо на вашего родственника, вы сами подумайте, это так сказать формальная сторона дела, а кто будет распоряжаться прибылью, решайте сами…

Мавзолей привстал, протянул руку, но Иван Иванович понял, что зам главы администрации не только поздравляет, но и прощается с ним, поэтому он спросил:

— А куда же теперь?

— Андрей Федорович! это твой вопрос, — сказал Мавзолей, обращаясь к Ганичу, — возьми на заметку.

36

Ганич поежился, почесал затылок, потом громко высморкался и неуверенно произнес:

— Тернущак Юрий Николаевич уже скоро год как ходит, просит, чтобы ему разрешили открыть там, на пятачке, торговлю. Он готов внести первоначальный взнос в районную копилку в размере трех тысяч баксов, но этого недостаточно, я постоянно говорил ему об этом. Надо пять тысяч, как минимум.

— Мы впервые слышим об этом, — важно заявил Мавзолей. — Если этот Тенищук уже что-то внес, какую-то часть денег и об этом знает Дмитрий Алексеевич, тогда выдели ему несколько квадратных метров, для того чтобы он мог поставить одну торговую палатку, а все остальное передайте народному депутату. Нынче депутаты на улице не валяются, это вам не прежние, советские времена, когда депутат был ноль без палочки. У нас демократическая страна. Мы стремимся к парламентской республике, как в некоторых странах запада. Так что, Андрей Федорович, я вам даю три дня. Или, может, два?

— Да что вы, Мавзолей Ревдитович? — пропищала госпожа Дурнишак. — Ежели мы с Андреем Федоровичем… я право боюсь признаться… в присутствии депутата…

— Говорите, мы тут все свои, — сказал Мавзолей Ревдитович. — Кто не работает — тот не ошибается.

— Если мы не смогли с Андреем Федоровичем оформить этот рынок за восемь месяцев кропотливой работы, то, как же мы, господину депутату, как его Жугакину за три дня собираемся оформить? Да это просто смешно! Надо чтобы он написал заявление. Заявление это бумажка, а любая бумажка, как известно, должна отлежаться, это традиция еще с ленинских времен. Потом нужно согласование всех отделов РГА (районная государственная администрация), потом налоговой инспекции, милиции, санитарной службы, пожарников, техники безопасности, местных властей и прочее и прочее. Только на это надо потратить как минимум три — четыре месяца. А вы — три дня. Да вы что, Мавзолей Ревдитович? Еже ли так работать, то здесь, в Белом доме, надо оставить всего двух — трех человек, не больше, а нас тут около пятисот.

— Чуточку больше, — добавил Ганич.

— Давайте примем революционное решение. Господин Жуганов, вот вам бумага, ручка, пишите заявление на мое имя, я ставлю резолюцию в углу вашего заявления с печатью, вы возвращаетесь домой, и начинаете работать. В процессе работы собираете необходимые бумажки. Это крючкотворство нам досталось от старших братьев. Нет таких изощренных бюрократов и крючкотворов, как в России, ни в одной другой стране мира. Мы от этого должны отпочковаться на практике и повернуть свои взоры на запад.

— Я не согласна, — выпалила Дурнишак во гневе. — Сам наш президент не одобрит эту переориентацию на запад. Мы не готовы к этому. Наш народ, как и москали, наши старшие браться, чтоб им все время икалось, привыкли к аккуратности: мы любим порядок. Бумажку к бумажке со всеми резолюциями, согласованиями и проверкой временем, а вдруг что не так, должны лежать на полках, а потом в архивах. Следует помнить, что мы уходим, а бумажки остаются. Мало ли, какой историк начнет копаться с целью выяснения, а как же трудились его славные предшественники и наткнется на документ, в котором невозможно разобраться, нельзя ничего понять, — что тогда будет? К тому же, Мавзолей Ревдитович, вы забываете о том, что нас проверяют вышестоящие начальники, пусть не из Москвы, так из Киева. А киевские ревизоры похлещи московских.

— Я с вами согласен, — вздохнул Мавзолей Ревдитович, — но… перед нами депутат. А депутат — слуга народа, он наш слуга. Как же можно обижать нашего слугу, вы только подумайте, Абия Дмитриевна?

Ганич при этих словах засопел, а госпожа Дурнишак опустила голову.

— Тогда, в следующем году я тоже выдвинусь в депутаты, и вам от меня житья не будет, дорогой Мавзолей Ревдитович, — сказала Дурнишак, вставая, чтобы уйти.

— Ладно: слово не воробей… раз я сказал «а»… давайте ваше заявление, — торжественно произнес Мавзолей Ревдитович, ласково глядя на депутата.

Иван Иванович, получив важную для него резолюцию с печатью, счастливый, выскочил из кабинета и направился в банк к Климпушу не только похвастаться, своими непредвиденными и непредсказуемыми успехами и поблагодарить за подсказку, но и попросить кредиты. Но Климпуша куда-то вызвали. Куда теперь? Да как куда, в налоговую.

«И почему я раньше не пролез в эти депутаты, предлагали ведь, даже выдвигали мою кандидатуру заочно, да я с возмущением отверг все это, ссылаясь на занятость. Ах, если бы я знал, что значит депутат в демократическом государстве! я бы зубами грыз всякие препятствия на пути к этому депутатскому креслу. Ну, теперь я выбью разрешение на производство извести. Где мои бумаги застряли, в налоговой, у этого толстопузого Шишвака? Я покажу ему свое депутатское удостоверение, а если оно на него не подействует, — я прямо к Мавэолею. Я покажу вам кузькину мать, как говорил когда-то Никита».

Налоговая инспекция находилась на противоположной стороне улицы в двухстах метрах от Осиного гнезда. Иван Иванович, так же держа депутатское удостоверение в правой руке, влетел в кабинет начальника налоговой службы и со злости ткнул ему в нос. Тот захлопал глазами, побледнел от злости, потом позеленел от ужаса, — он больше всего боялся депутатов: депутаты утверждали его кандидатуру на эту престижную (денежную) должность, они могли потребовать сместить его и заменить другим, — а когда пришел в себя, уже ласково, как только позволяло ему его стрессовое состояние, сказал:

— Прошу вас садиться, успокоиться, настроиться на дружеский лад, потому как я намерен, это я сразу заявляю, еще не ведая, в чем состоит ваша просьба или требование, вникнуть в существо вопроса, разобрать его по косточкам и принять обоюдно выгодное решение, руководствуясь народной мудростью: чтоб и овцы целы, и волки сыты.

— Да какое тут обоюдно выгодное решение, о чем вы говорите?

— Тогда что? тогда что? Ну, пусть только для вас хорошо, а для осударства плохо, осударство не обеднеет, ежели один депутат извлечет выгоду для себя и, следовательно, для своих избирателей, поскольку депутат и избиратели это одно целое, неразделимое, нерасторжимое. Говорите, что вас сюда привело, я весь в вашем распоряжении.

— В моем распоряжении? вот это да! Но я…

— А понимаю, вы пришли с ревизией, — дрожащим голосом произнес Шишвак, — в таком случае, милости просим, как говорится. У нас, правда, сейчас цейтнот, счас так много работы, но если вы настаиваете на немедленной проверке… или, может, вы пришли просто для ознакомления, я уж не смею говорить для личного знакомства, понимая, что начальник налоговой службе так себе, должность маленькая, незначительная, так сказать. Быть начальником налоговой — значит быть на побегушках и всего ходить в виноватых. Не заплатил кто налога — начальник виноват, начинаешь более строго подходить к налогоплательщикам, они эти бизнесмены, жаловаться бегут. И знаете, куда? прямиком к Дмитрию Алексеевичу. А кто-то даже самому президенту на меня жаловался. Это же ужас, меня чуть инфаркт не хватил. А теперь вы! Ну, хоть вы будьте к нам снисходительны. Может, пойдем сначала перекусим, а? водочка, коньячок, икорка… перекусим и вернемся для проверки, так сказать деятельности налоговой службы. У налоговой службы есть и достижения и немалые. Если бы не налоговая служба, учителя, врачи раз в два года получали бы зарплату, а так раз в полгода получают. Это не идеально, конечно, но все же это лучше, чем ничего, правда, Иван Иванович, дорогой? Имя-то какое: Иван Иванович!

— Перестаньте тараторить, господин Шишвак!

— Есть перестать, прошу меня спардонить, или по-нашему извинить. Только вот насчет обеда, как? А так не обращайте внимания, я люблю поговорить, меня хлебом не корми, а дай поговорить. Это еще с коммунистических времен. Я, знаете, кто был раньше при коммунистах, при коммунистическом режиме, так сказать? Я был зав. идеологическим отделом райкома партии в соседнем районе.

Шишвак вдруг стал шарить по карманам в поисках ключа, но злополучного ключа ни в одном кармане не оказалось, а в выдвижном ящике стола, справа, лежала пачка долларов, которую ему только что принесли в качестве благодарности за одну очень важную услугу, буквально перед посетителем, что сейчас сидел у него в кабинете. Шишвак гордился этой услугой и считал, что сделал доброе дело, так как его же инспектор составил такой акт на одного бизнесмена, что надо было передавать в суд. Жена бизнесмена Сковородко Авдотья, что так же продавал лес под застройку местным воротилам, руки ему целовала, когда он выдвинул ящик, чтобы она положила туда десять тысяч долларов. И вот теперь этот депутат. Он так нагло ввалился и ткнул удостоверением в нос. Наверное, пришел с проверкой. О Господи Боже, святая Мария, спаси и помилуй!

— Что у вас так дрожат руки, господин Шишвак?

— У меня… трясучка, — лепетал он и навалился на ту часть стола, где был выдвижной ящик. — Вы… с проверкой?

— Перестаньте дрожать, — миролюбиво произнес Иван Иванович. — Я по личному вопросу.

— По личному? Почему же вы молчали? О, тогда мы договоримся. И никаких налогов с вас, вы понимаете меня? никаких налогов, клянусь. А от вас требуется… немного.

— Что от меня требуется?

— Поддержка, только поддержка. Вы должны только поднять руку, вот и вся ваша поддержка. Больше ничего от вас не требуется, клянусь вам, даже расписку могу дать. Вы никаких налогов платить не будете государству. Государство, оно не обеднеет, если один депутат, избранник народа, не будет отдавать ему, осударству, свои последние крохи. Ну, так или не так? А теперь, будьте любезны, изложите свои требования, я внимательно слушаю. Так мы назовем вашу просьбу: требование, или лучше — депутатский запрос.

— Мои бумаги на открытие цеха по производству негашеной извести лежат у вас уже около девяти месяцев. Почему? Я вам две тысячи долларов предлагал, а вы просили четыре. А теперь…

— А теперь ничего, ни копейки я не возьму с вас… и прошу не гневаться, все в жизни бывает. Кто не работает, тот не ошибается. И мы ошибаемся. Если мы собираем дань на развитие налоговой службы, то с нас тоже собирают дань на развитие налоговой службы в области, которой мы подчиняемся, а также немалая часть средств идет на развитие и содержание Белого дома. Это цепочка. Прошу не думать, что все до копейки оседает здесь, у нас. Но, коль вы стали депутатом, великим человеком, то с вас никто ничего брать не будет. Я вот в вашем присутствии заверяю ваши бумаги, я даю добро, а вы не держите зла за пазухой, хорошо, господин Жуганов?

— Пусть так.

— И еще. Коль уж мы по рукам, то знайте: никто в этом районе в течение двух лет не получит разрешение на производство подобной продукции. Я это помечаю у себя в специальном блокноте. Так что у вас не будет конкурентов, а будет режим наибольшего благоприятствования, как это бывает промеж осударствами.

— Спасибо.

— Но, взамен, ежели там, в депутатском корпусе возникнет недружеская ситувация, направленная в наш адрес, наша налоговая инспекция позволит себе возлагать надежду на вашу поддержку. Можете ли вы сказать мне «да» прямо сейчас, не отходя, как говорится, от кассы?

— Возможно.

— Премного благодарствую и жму вашу депутатскую руку. Да здравствует дружба и взаимопонимание между налоговой иншпекцией и депутатским корпусом на благо жителей всего нашего округа, простите, нашего района, возглавляемого Дмитрием Алексеевичем. Как он пострадал, бедный! Врагу этого не пожелаешь! Какой замечательный мальчик у него погиб! Кто бы мог подумать? Умница! языки знал — венгерский, русский, украинский, на местном диалекте со сверстниками общался, а как колоритно ругался, какие словечки произносил! Жаль что газета «Зоря Раховщины» ни разу не воспроизвела их. Это же развитие языка, его богатство. Я помню, один еврей, это было еще при советской власти, удрал в Израиль и там защитил докторскую диссертацию на тему «Русский мат». А почему бы нам что-то такое не опубликовать? Вы уже уходите, торопитесь? Очень жаль. Заходите, поговорим, подружимся. Я любитель травить анекдоты, посмеемся вместе.

37

Как на крыльях выскочил Иван Иванович из кабинета начальника налоговой инспекции, и помчался по главной улице районной столицы, и только пройдя ее всю от начала и до конца, сам себе задал вопрос: а куда я, собственно, иду и зачем так спешу?

Еще какие-то его бумажки лежали в отделах Осиного гнезда, в Отводе земель, пожарной инспекции и Общем отделе, но он решил, что на сегодня хватит. Нельзя все сразу: сердце не выдержит. Русский человек привык к разного рода препятствиям. В преодолении этих препятствий закаляется его характер, крепчает воля, вырабатывается выносливость. А если ко всему этому прибавить лишения, куда следует отнести и нищету, то смело можно сказать: нет в мире сильнее, закаленнее и мужественнее русского человека.

— В банк, к Климпушу! — закричал он так громко, что какой-то глухой старик, стуча палкой по асфальту остановился и сказал «га?»

— Где банк «Климпуш и К»?

— Га?

— Банк, говорю, где?

— Громче, не слышу. Я слуховой аппарат забыл, — сказал старик и махнул рукой.

Помогла довольно миловидная женщина, проходившая мимо. Она сказала:

— Свернете сейчас направо, потом налево и пройдете сто метров прямо, там банк. Игорю Онуфриевичу привет… от Стелы, — и приятно заулыбалась.

— Благодарю вас, — сказал он и тут же вспомнил, что он же был в этом банке часа три тому назад. Это Шишвак его заговорил, ну и болтун же он. Такие люди как Шишвак запросто, если им верить, а нет более доверчивого человека, чем русский человек, сможет доказать, что белое вовсе не белое, а черное. Возможно, этим качеством обладал и вождь мировой революции, не состоявшейся мировой революции Ильич.

Банк он нашел без труда и влетел в кабинет управляющего так же стремительно, как в кабинет начальника налоговой.

— Вот, — сказал он, бросая две самые важные бумаги на стол управляющего. — Я год оббивал пороги этих негодяев, особенно этого Шишвака и все бесполезно, а сегодня, за каких-то два часа, в конце рабочего дня я получил две бумаги, каждая из которых весит больше тонны. И все благодаря вам.

— И депутатскому удостоверению, — засмеялся Климпуш.

— Никогда не думал, что эта крохотная книжечка может иметь такой вес, — сказал Иван Иванович.

— У нас любят всякие книжечки. Раньше, помните, была книжечка с красными обложками, а на первой обложке бородка Ильича, поднятая кверху? Как она много значила! Словом, без нее, человек был попросту инвалид без права на пособие, он даже жене был не нужен.

— Я не состоял в партии. Я был простым работягой, и не нуждался в этой бородке. Я трудился на лесоразработках за Питером, а после падения коммунизма мой шеф приехал ко мне на родину и когда увидел, в какой халупе я живу, сказал:

— Я тебе помогу стать на ноги. И помог. Мне везет на хороших людей. Вот и вы мне попались, чисто случайно. Бывает же такое. Сам бы я и не догадался, как много весит мое депутатское удостоверение.

— Закурите, — предложил Игорь Онуфриевич, доставая пачку дорогих сигарет. — Депутат это трамплин. С этого трамплина прыжок в бизнес, в правительственные структуры, это ключ к министерским портфелям. Только не надо молчать. Практика показывает, что больше всего ценятся горлопаны, но не слишком тупые и твердолобые. Надо быть податливым горлопаном. До поры до времени идти против, а затем остановиться и занять выжидательную позицию. Тебя обязательно заметят и поманят пальчиком. Вот, к примеру, Виктор Жардицкий. Сначала депутат Верховной Рады, потом банкир крупнейшего банка. Потом почти девяносто миллионов марок, полученных от немцев в качестве компенсации пострадавшим от нацизма. Этот раб дорвался до власти, а ему нельзя было давать эту власть. Тут примеров бесконечно много. Есть еще такой влиятельный депутат Медведченко, который скупил все заводы в нашем крае и хотел бы прихватить заправочные станции главы областной администрации Берлоги. Не знаю, кто выиграет в этой войне, экономической, разумеется. Скорее Бамбалога лишится должности.

— А какие взаимоотношения у Дискалюка со своим депутатским корпусом?

— Дискалюк… один из богатейших людей на Украине. Он хороший чиновник, отличный интриган, жестокий и властный человек. Председатель райсовета Буркела у него под каблуком и весь депутатский корпус тоже. Правда, Дмитрий Алексеевич, на прямой конфликт с депутатами не идет и любые просьбы, особенно личного характера, как правило, удовлетворяет. Депутаты ведь тоже люди. Он это знает и безошибочно определяет их слабые места.

— Да, я сегодня это понял. И Мавзолей и Шишвак не только намекали, но и требовали от меня поддержки при рассмотрении тех или иных вопросов взамен того, что они, для меня сделали. А сделали они, признаться, много. Мне бы пришлось еще полгода топать и уйму денег выложить и то неизвестно, получил ли бы я то, что я сумел получить сегодня, не выложив ни одной копейки.

— Получается замкнутый круг, происходит сращивание по существу двух мафиозных структур — власти и депутатов. На почве этого сращивания процветает коррупция, совершаются различного рода экономические и должностные преступления. Депутаты всех партий едины в одном: они не принимают никаких законов в интересах собственного народа. Зачем им, скажем, принимать закон о частной собственности на землю? Ведь, приняв этот закон, они отдадут власть в руки народу, прекрасно понимая, что чем больше власти у каждого простого человека в руках, тем ее меньше у них самих. И это тянется не один год. Скоро десять лет, как коммунизм пал, а мы живем по законам принятым коммунистами. Можно только поражаться. Если бы за нас не взялись иностранцы, мы бы еще сто лет жили по старым коммунистическим законам. Сейчас парламент страны в Киеве — это сброд сомнительных личностей, среди которых, подавляющее большинство люди чрезвычайно скромного ума, а точнее — недалекого ума. И это цвет нации! Это позор нации. Это хапуги, воры, хулиганы. Это людишки с непредсказуемым поведением, исключая, правда, коммунистов. Коммунисты сплочены и дисциплинированы, и если бы они не были так зациклены на безжизненных ленинских талмудах, за них я бы отдал свой голос на следующих выборах.

— Игорь Онуфриевич! вы говорите о таких высоких материях, у меня голова кружится. Я в политике слаб, как в высшей математике. Мне бы…

— В наше время каждый обязан быть политиком. Пока у нас нет ничего за плечами, а идет сплошная болтовня о демократии, да интеграции в мировую экономику, а параллельно разворовывание инвестиционных средств, мы обязаны знать это и кричать: нет. Пока нам рты не заткнули.

— Мне бы получить…

— Вот журналисты, которые любят говорить правду, погибают. Как это так? Где свобода? Это ковбойская свобода, не так ли?

— Дмитрий Онуфриевич, не могли бы вы мне…

— Я только вам это говорю. Надеюсь, вы меня не продадите. Мне надо высказаться. Выскажешься, на душе легче становится. Так-то. Может, по стаканчику, а? Коньячку там, кофе? или перекусим, пойдем?

Вошла секретарь.

— Там Пицца просится к вам.

— Гони его в три шеи. Я ни копейки ему больше не дам.

— Еще какой-то там дожидается, — сказал она.

— Скажи им, что у меня человек из Ужгорода от самого Берлоги, и я сегодня никого не могу принять. Рад бы, да не могу.

— Этот Пицца меня знает, — сказал Иван Иванович.

— Наплевать на него. Хмырь болотный.

— Я тоже хотел просить… под проценты.

— Денег что ли?

— Да.

— Сколько?

— Сколько дадите.

— Говори, не стесняйся.

— Да мне этот рынок надо как-то оборудовать, — застеснялся Иван Иванович.

— Сто тысяч гривен хватит?

— Я думаю пятьдесят достаточно.

— Пять процентов годовых, идет?

— Согласен.

— Печать у тебя с собой?

— С собой.

— Давай, заполняй бумагу.

38

Иван Иванович долго не мог забыть этого четверга, когда он сделал так много и все то, что он сделал, длилось, жило и приносило плоды долгие — долгие годы. Сначала он оккупировал небольшой пятачок, огородил его деревянным забором, соорудил навесы и деревянные скамейки под ними, чтоб не мокли продавцы в период дождя, сделал рекламу и даже предоставлял транспорт для владельцев товаров, а потом народ сам повалил. Уже и места стало не хватать. Пришлось занимать территорию на другой стороне дороги и там строить навесы. Рынок работал дважды в неделю по вторникам и четвергам и приносил четыре тысячи долларов дохода в месяц. Никакой знаменитый певец, никакой известный писатель на Украине не смог бы похвастаться таким баснословным и стабильным доходом, который не зависел от вдохновения и какой-то кропотливой работы, а только от времени. Денежки сами текли в карман Ивана Ивановича, он только все больше и больше оттопыривал их.

А вот цех по производству негашеной извести оказался не только убыточным, но и разорительным. Немалые денежки, которые он ухлопал на возведение этого гигантского сооружения, канули в лету. И в этом был виноват Шишвак, начальник налоговой инспекции. Он обманул его. Мало того, он способствовал одному бизнесмену приобрести импортное оборудование, позволившее получать более дешевую продукцию. А потом негашеная известь потекла потоком из Венгрии и Чехии. Продукцию своих производителей никто не стал брать по причине того, что она уступала по качеству импортной буквально по всем параметрам.

Не принесла ожидаемых результатов и пилорама. Но Иван Иванович не унывал. Пока его вполне устраивала стабильная прибыль от рынка. Он так же заседал в районном парламенте, был свидетелем всяких эксцессов. Особенно ему нравилось, как Дмитрий Алексеевич отчитывал некоторых нерадивых депутатов, в основном за пьянство, распутство, да кулачные бои в семье.

— Скажите, господин глава нашего великого района, пользуюсь ли я, как депутат неприкосновенностью, али нет? — спрашивал депутат Мозоль.

— Каждый человек пользуется неприкосновенностью, господин Мозоль, а депутат тем более, — ответил Дискалюк. — А чем, собственно проблема, господин Мозоль?

— Да я, бывает, задерживаюсь по делам, прихожу домой, а жена хватает скалку, понимаешь, и по голове лупит, не считаясь с моей депутатской неприкосновенностью. Я говорю: ты шо, сдурела, ты не знаешь, шо я депутат?

— Наплевать мне на то, что ты депутат, — кричит она, — где был, почему от тебя несет, признавайся?!

— Может, она и правильно тебя лупит? — произнес Дискалюк под всеобщий хохот.

— В таком случае, я не могу дать гарантию, что буду присутствовать на каждом заседании нашего парламента, — сказал Мозоль.

— Мы прогульщиков будем вызывать на актив, — погрозил пальцем Буркела.

— Ладно, давай основной вопрос, — шепнул Дискалюк на ухо Буркеле.

— О да, да, прошу прощения. Господа депутаты. Вам предлагается утвердить решение администрации о продаже десяти миллионов кубов леса западным странам — Швеции, Франции, Германии и Испании. Договора уже заключены, лес пилят, увозят, денежки поступают на наш счет, и мы их уже расходуем на строительство дамб, на ремонт дорог и помощь бедным. Будем ли мы открывать дебаты по этому вопросу, или приступим к голосованию?

— Какие еще дебаты? у нас что — так много свободного времени? Я лично против говорильни. Это, конечно, дело депутатов. — Дискалюк все более распалялся и депутаты почувствовали, что обстановка может накалиться и выйти из под контроля.

— Чаво там? Давайте тащить руки вверх, — изрек депутат Мозоль.

— Я точно так же думаю, — высказал свою мысль Буркела, хотя к его мысли никто никогда не прислушивался и не принимал ее во внимание.

— Вопрос можно? — поднял руку депутат Климпуш.

— Можно, отчего же нельзя. Я думаю: Дмитрий Алексеевич, глава администрации, возражать не будет? — и Буркела тупо уставился на своего шефа. Дискалюк кивнул головой.

— На какую сумму заключен договор с иностранцами за рубку и вывоз леса? Будет ли конец этой хищнической рубке, или сами мы останемся без окружающей нас зелени?

— Вы, господин Климпуш, задавайте по одному вопросу, а то у вас сразу три вопроса. Ну, хорошо. Сколько именно денег поступает ежемесячно, я сказать затрудняюсь, потому что суммы разные. Придет ли конец рубке? когда все вырубим, тогда все и кончится. Без зелени не останемся: один лес рубят, а другой растет, это вечный процесс, так же как старые умирают, а дети рождаются.

— Короче, кто «за»? — спросил Буркела. — Поднимите руку, кто за! Кто против? Кто воздержался? Почти все «за». Таким образом, принимается, и это имеет силу закона. Мы можем поздравить друг друга с этим постановлением.

Буркела захлопал в ладоши, его поддержал Дискалюк и большинство депутатов.

— Благодарю вас, — сказал Дискалюк и удалился.

39

В отличие от своей супруги Маруньки, Дмитрий Алексеевич не смог все сорок дней находиться в глубоком трауре в связи с гибелью второго сына. По натуре он был деятельным человеком, не любил уединения, не склонен был к размышлениям и глубокому анализу событий; он стремился руководить, управлять людьми, неважно какими, неважно как. Эта привычка выработалась в нем еще с того времени, когда он работал инструктором обкома партии. Он оправдывал это стремление высшей целью — служить людям, не щадя живота своего в любой ситуации, при любых обстоятельствах. Уже через некоторое время после похорон сына, он появился на работе. Но работать ему не дали. И не только ему. Все обитатели Осиного гнезда в эти дни не работали. Одни сочиняли тексты с выражением соболезнования Дмитрию Алексеевичу, другие переносили эти тексты на плакаты и развешивали их в коридорах на всех этажах, третьи разучивали частушки и подбирали мелодию к ним, четвертые просто расхаживали туда — сюда с целью изучения обстановки и морально — психологического климата коллектива. А пятые, те, кто поближе к самому Дмитрию Алексеевичу, без конца входили и выходили из его кабинета.

Госпожа Дурнишак, вероятно, в пятнадцатый раз зашла и, сгибаясь до пола, произносила одно и то же:

— Дмитрий Алексеевич, примите мои соболезнования в связи с трагической кончиной вашего сына Роблена, который родился быть ленинцем, но которого смерть, эта старая и всесильная карга, вскормленная рядом империалистических разведок, вырвала из наших рук. Тут не обошлось без козней и заговора реакционных сил. Кто послал эту девочку прямо под колеса «Вольво»? Загадка. Кто накачал Робленочка наркотиками, хорошо зная, чей он сын? Опять же загадка. Позвольте пожать вашу мужественную руку и приложиться к ней преданными губами, по которым все время струятся горячие скорбные слезы.

И она прижималась к протянутой руке, слишком долго омачивая ее своими, струящимися слезами и елозя по ним слюнявыми губами. Дискалюк морщился, пробовал одергивать руку, но она еще крепче ее держала. Выручал Мавзолей: он тоже часто заходил, выхватывал занятую руку, оккупированную Дурнишак, и тряс ею так, что хозяин кабинета начинал морщиться от боли.

Ближе к обеду он совершил небольшую прогулку по этажам, чтобы размяться, и глаза его были поражены обилием плакатов с выражением соболезнований. А в конце текста стояли, как правило, неразборчивые подписи. На самом верхнем этаже распевали частушки погребального содержания с потусторонней мелодией. Он не поднялся туда, слишком угнетающими были частушки. В это самое время, когда он изучал обстановку на местности, в его кабинете загромыхал телефон правительственной связи. Он звенел так громко, что Леся встала со своего мягкого кресла, вошла в кабинет шефа и подняла трубку.

— Ето кто говорит, и куда я попал? — раздался писклявый голосочек с Олимпа.

— Это Леся, личный секретарь Дискалюка.

— Передайте, нет, запишите, понимаешь, шо звонил Тонконожко Савва Сатурнович со с кабинета господина Вопиющенко, премьер-министра, понимаешь; так, значит, понимаешь, пущай — кося он, тут же, немедля, как только появится, перезвонит мине, Савве Тонконожко, и шо, если не смогет дозвониться, пущай собираеть манатки и айда у Киев по срочному пре срочному делу. Это я говорю вам, Тонконожко из администрации пана Вопиющенко. Ась? Он уже пришел и может взять трубку, ну вот видите, как хорошо.

— Савва Сатурнович, дорогой! Как давно я вас не слышал, — пропел Дискалюк, а кивком головы подал знак, что Леся может быть свободна. Но она ушла, неплотно прикрыв за собой дверь. Все, что говорил ее шеф, она слышала, и это было совершенно не интересно. — Я — доктор экономических наук? Правда, что ли? О, это … как бы выразиться? очень и очень хорошо. Обязательно приеду. Отблагодарить соответствующих товарищей? Что вы, за этим дело не станет. Савва Сатурнович, мне бы еще миллионов десять; подбросьте, а? Для чего? Последствия наводнения. Оказалось, что дамб надо сооружать в два раза больше, чем предполагалось. Все будет решаться у вас в следующий понедельник? В четверг? Я успею, конечно, успею. Как всегда, спасибо.

— Шо у тебе такой голос, понимаешь, не бодрый, не раскатистый как обычно? горе какое тебя опутало, лес отказались у тебя покупать, али, гы-гы-гы, подружка к другому, более молодому переметнулась, ядрена вошь? Ты уж говори, как есть, шоб я знал и был морально готов, к утехе надо подготовиться, как следовает, выпивон хороший устроить, и так далее, понимаешь.

— Савва Сатурнович, дорогой! горе у меня, конечно горе, де еще какое! я с великим мужеством, можно сказать, его выношу. И сотрудники меня морально поддерживают. У меня второй сын погиб. Спровоцировали автокатастрофу, но, если быть совершенно объективным, то в большей степени он сам и виноват. Выпили ребята в компании, конечно, он сел за руль, разогнался, тут девочка выбежала на проезжую часть, может, ее подослали, ну и он в это время сильно вывернул руль, а машина скоростная — и в угол здания… здание мы уже отремонтировали, а вот сына спасти не удалось. Я думаю, что здесь имеет место недостаток в воспитании. Я на работе, от темна до темна. Тружусь на благо трудящихся. А семье некогда уделять внимание. Что — что? Медалью за мужество? Спасибо, дорогой. Что привезти, кроме … хрустящих, ничего? Ладно, на месте разберемся.

40

С самого утра начались звонки. Они поступали отовсюду. Даже одна представительная дама слезно умоляла оказать помощь ее внучке, которая сейчас находится в родильном отделении и никак не может разрешиться, а врачи разводят руками, многозначительно переглядываются, дают понять, что ей солидной даме, заслуженному работнику культуры не мешало бы позолотить им ручку.

Дмитрий Алексеевич со злости бросил трубку, поднял злые глаза кверху и увидел перед собой своего секретаря, которая тут же доложила, что в приемной сидит Анастасия Ивановна.

— Зови! — произнес он несколько громче обычного и постарался прикрыть лицо ладонью правой руки, дабы не увидела Леся, что он слегка покраснел.

Ася вошла величественной походкой с грустью в красивых глазах, слегка улыбнулась уголками губ и произнесла:

— Примите мои соболезнования, Дмитрий Алексеевич! Перенести все это очень, очень трудно, но при этом надо помнить, что жизнь продолжается. Казнить себя, находиться в постоянном нервном напряжении… все равно уже ничем не поможешь, ребенка не вернешь.

— Вы… я вас так давно не видел. Что вы делали все это время?

— Я получала заграничный паспорт. На это ушла неделя. Потратила немного денег, где-то сто пятьдесят долларов, а остальные у меня в сумке: я принесла их обратно.

— Оставьте деньги себе, я вам их п одарил, мы уже, кажется, говорили на эту тему, зачем возвращаться снова к этому вопросу?

— Но, Дмитрий Алексеевич, просто так, ни с сего, ни с того, я не могу принять такую сумму, поймите меня. Лучше скажите…

— Не надо ничего говорить. У меня денег так много, что я не знаю, что с ними делать, куда их девать. Они мне иногда и во сне снятся. Я раньше думал, что только деньги могут сделать человека счастливым, но жизнь показала, что это не совсем так. Мне надо с кем-то поделиться. Хотите, я вам подарю миллион. Если такая сумма сделает вас счастливой. А у меня счастья нет. Если что случиться с дочерью, мне даже некому их будет оставить. И то, что я вам послал, это все равно, что я взял горсть песка на пляже, вынул одну песчинку и кому-то отдал, в данном случае вам, — вот что значат для меня эти деньги. То, что вы здесь у меня сидите, и мы разговариваем с вами, стоит, я думаю, гораздо больше. Кроме того, вы уже наша сотрудница, и я собираюсь послать вас в Испанию. Коль у вас готов заграничный паспорт, поедемте в Киев, я как раз собираюсь туда по делу. В посольстве надо получить визу.

— Я не знаю языка, не знаю Мадрида, ни разу в нем не была, кроме того, я не в курсе всех ваших дел и какие мои обязанности по вашему особняку.

— Я пошлю с вами Револу, свою дочь. Вдвоем веселее. Ну, как, идет?

Дмитрий Алексеевич смотрел на Асю широко раскрытыми глазами, стараясь вызвать ответную улыбку, но лицо Аси стало еще более серьезным и, как ему показалось, суровым.

— Соглашайтесь, Анастасия Ивановна, — произнес он, немного отдаляясь вместе с креслом. — Предложение, мне кажется, довольно заманчиво. Не каждый может на него рассчитывать.

— Надо подумать, — сказала Ася. — А у вас какие дела в Киеве?

— Я еду защищать докторскую диссертацию, — без тени смущения заявил Дискалюк.

— Докторскую? На какую же тему? Развал коммунизма и обретение Украиной независимости? — Ася насмешливо улыбнулась.

— Нет, что вы! Я на сугубо экономическую тему. Избавление наших гор от лесных массивов и превращение их в луга для заготовки сена. Это сугубо экономическая тема. Я буду доктором экономических и сельскохозяйственных наук. Моя тема одобрена ученым советом академии.

— У вас высшее образование? Какое, если не секрет?

— Ну, в общем… две партийные школы. Одна после окончания семилетки, а вторая — высшая партшкола, после окончания первой.

— Странно. У вас высшее политическое образование, а точнее, детальное изучение ленинских талмудов, нереальных, далеких от жизни, как небо от земли. А причем здесь экономика? У вас, по существу нет среднего образования. И вдруг вы доктор наук… да еще экономических и сельскохозяйственных, ну и дела.

— Вы сомневаетесь в моих способностях?

— О, нет, это так, к слову. И когда же мы едем? Ну, улыбнитесь, вам это к лицу. Не мешало бы, правда, отремонтировать зубы в Киеве. Там, должно быть, врачи используют современные методы лечения. Дороговато, правда, но ничего: вы выдержите.

— Вот — вот, возьмите надо мной шефство, Анастасия Ивановна, а то моя клуша Марунька, как ее называют в народе, знает только, где что лежит на кухне и заперта ли входная калитка на дворе у дома. А больше ничего. Она за мной совсем не смотрит.

— Не очень хорошо поносить свою жену перед какой-нибудь смазливой особой в юбке. Вам нужна служанка, — улыбнулась Ася.

— Если бы такая женщина, как вы, согласилась, я бы ей хорошо платил.

— Вы плохо думаете обо мне. Мне это обидно слышать, я, пожалуй, пойду.

— Извините, я, конечно, не думал так, как выразился, а потом я сказал, что, если бы согласилась такая женщина как вы, а это вовсе не значит, что именно вы должны стать моей служанкой.

— Я имею в виду другое. Если бы я даже была вашей женой, вы все равно превратили бы меня в свою служанку.

— Боже сохрани. Я бы на вас молился.

— Молитесь. Кто вам мешает?

— И вы разрешаете?

— Я не возражаю при условии, что я никаких обязательств на себя не беру. Вы — отец троих детей, годитесь мне в отцы, но никак не в мужья и даже не в любовники.

Ася при этих словах внимательно смотрела в лицо хозяина кабинета. Оно помрачнело и как-то даже осунулось. Дмитрий Алексеевич молчал. Ася говорила правду, жестокую и очевидную, как, то, что человек с годами меняет свой внешний вид. Он уже готовился сказать, что-то резкое, но Ася опередила его.

— Конечно, все бывает в жизни. Иногда «дочь» может такое выкинуть, что «папочке» остается только ахать. Вы… не огорчайтесь: у женщины, что на уме, то и на языке. И я не исключение. Другая, может быть, обошла бы этот вопрос, а я выкладываю все, что думаю сию минуту, и часто себе во вред. Но завтра я могу думать иначе и тогда…

— Что тогда? Говорите!

— Тогда я могла бы стать послушной … дочерью.

Дверь приоткрыла секретарша.

— Кто там еще? — спросил Дискалюк.

— Абия Дмитриевна.

— Пусть подождет.

Но Абия Дмитриевна, не дожидаясь возращения секретаря, вошла в кабинет.

— Димитрий Алексеевич, солнышко мое ясное, я тут веночек из живых цветов для вашего дорогого сыночка приготовила. Всю ночь проплакала, живые цветочки слезами поливала… я хотела вас пригласить, шоб мы на машине вдвоем прокатилися прямо на кладбище, возложили эти цветы на могилку и вернулися к деятельности на благо наших дорогих граждан.

— Спасибо, Абия Дмитриевна. Примите мою признательность. Я сейчас очень занят. А вы скажите моему шоферу, он вас отвезет и доставит обратно.

— Жаль, очень жаль, — сказала Абия Дмитриевна, и слезы выступили у нее на глазах.

— Она вас любит, — сказала Ася, когда ушла Дурнишак.

— Возможно, но…

— Что «но»?

— Абия Дмитриевна вызывает у меня только грустную улыбку, не больше того.

— Бездушный вы человек.

— Почему?

— Пожалели бы бедную женщину.

— А вы умеете жалеть?

— Мужчин — нет. Их не стоит жалеть.

— Чем же они заслужили такое непочтительное отношение с вашей стороны?

— По природе мужчины сильнее женщин. Это, во-первых, а во-вторых, природа так нас создала, что все последствия контактов, ложатся на плечи бедной женщины. Вот почему вас, мужчин, жалеть не стоит. Жалеть надо женщин, они существа слабые.

Ася наполнила кабинет Дискалюка каким-то ароматом, чем-то сладким и, как ему казалось, неизведанным в жизни. Она уже сидела около часа, а ему показалось, каких-то пять минут, не больше. Как ее задержать подольше, что ей сказать такое, чтоб ей стало приятно, легко на душе, как ее размягчить? Она слишком уж жесткая, неприступная, как Брестская крепость.

— Кафа будете? — спросил он ни с того, ни с сего.

— Кофе, доктор наук. Кофе, пожалуй, я бы не отказалась. Только, я слишком долго нахожусь здесь у вас. Эта Абия, что сохнет по вас, разведет тут такое, что даже вам невозможно будет разобраться.

— Тогда поедем на перевал, там ресторан и там кофию, сколько хотите. Еще и пообедать можно.

— Я согласна, — сказала Ася. — Только не на перевал. Поедем лучше в Тячев. Это хороший городок. Я схожу пока домой. А через час буду стоять возле проходной. А кто поведет машину?

— Я.

— А шофер?

— Я его отпущу.

— Не стоит. Машину должен вести он, а то вы заедете не туда, куда надо. А я буду сидеть на переднем сиденье, рядом с шофером.

— Почему не рядом со мной?

— Если вы принимаете мои условия — я еду, если нет, я остаюсь дома. Итак, через час.

— Ну и дела, — сказал Дискалюк, когда Ася ушла. Ему не нравилось, что с ним вели себя, как с юношей, но ничего поделать было нельзя. Какие-то другие силы действовали на него. Он не знал, какие именно и как преодолеть эти силы. Лучшим выходом, было просто не думать об этом, отдаться на милость стихии, водному течению, куда вынесет, туда и ладно.

41

Дмитрий Алексеевич встал, подошел к большому зеркалу, посмотрел на себя и нашел, что весьма дурно выглядит. Плохо побрился: черные вперемежку с белыми волосинками то здесь, то там сверкают по подбородку, длинные белесые волосинки торчат из обеих ноздрей, брови не в лучшем виде, и лицо усеяно прыщами.

— Ну, конечно, куда мне там до Аси, такой красавицы. Я — урод. Урод в полном смысле этого слова. Богатство это еще, видимо, не все. Хотя, я осыплю ее золотом, привлеку своим богатством. Подарю ей дом в Испании. А зачем он мне? Так, деньги девать было некуда, надо же их во что-то вкладывать.

Он говорил еще долго сам с собой. И даже тогда когда вышел из своего кабинета.

— Что — что вы сказали? — спросила Леся, вставая.

— Скажи водителю, чтоб никуда не отлучался, я скоро появлюсь.

Он спустился вниз по грязным ступенькам и, очутившись во дворе, стал вспоминать парикмахерскую, куда он захаживал, будучи еще юношей. Такая парикмахерская была на улице Ленина, 50. Надо переименовать улицу, сказал он себе и направился к дому номер пятьдесят. В парикмахерской все переполошились, и это ему понравилось.

— Приведите меня в порядок, — сказал он самому старшему. — У меня важная деловая встреча, и я должен выглядеть соответствующим образом.

Его посадили в самое лучшее кресло, которое вращалось, удалив оттуда сидевшего в нем клиента. Клиент только поморщился, но не возмущался вслух, зная, что это хозяин района, а не какой-нибудь алкаш из Апши.

— Какую вам, короткую, или среднюю стрижку? — испуганно стал спрашивать парикмахер.

— Можно покороче, но сделай так, чтоб седых волос не осталось.

— Так мы вас можем покрасить, это безвредно и вы будете иметь вид юноши, честное слово.

— Если ты это удачно сделаешь — получишь пятьдесят долларов, понял?

— Так точно, понял. Только лысину никак убрать не сможем. И красить ее вроде нехорошо. А что касается пересади волос занимаются за границей, а у нас пока нет таких технологий. Если у вас жена молодая, возьмите ее с собой за границу, она будет вашим донором.

— Такой жены пока нет, поэтому делай, что в твоих силах, только побыстрей, я тороплюсь.

Парикмахер быстро намылил веночек вокруг головы, вымыл ее и стал наносить красящее вещество, а потом отвел его на просушку. Рядом сидели две женщины, но Дмитрий Алексеевич был так экипирован, что ни одна из них его не узнала. И это хорошо. Тут он тайно, мог услышать про себя. Это было то, что говорит народ, а не его чиновники, которые ему в рот заглядывают.

— Эта Дискалюка-сука только под себя гребет. В бункере живеть, говорят, пятьсот тысяч на его строительство потратил и ишшо такой же бункер собирается строить для своей дочери, или своей любовницы, — произнесла дама средних лет.

— Да брось ты, Феня, уж чего — чего, а любовницы у его нет. Кто на его глаз положит, такого пузатого, да гнилозубого? — проговорила вторя женщина, чуть поворачиваясь к собеседнице. — Уж чего — чего, а это я в точности знаю. Мне бы Абия Дмитриевна все порассказала, ежели б что было, она с им работает и сама надежду на него имеет, да он ни в какую, ни мычит, ни телится.

— А я бы с им согласилася, у его денег — куры не клюют. За кожную ночку бы тышшонку, чем плохо, а?

— Ишь ты, а, за просто так, и не переспала бы с хозяином района?

— На кой он мне нужен. Был бы молодой, может, и соблазнилась бы.

Тут прибежал парикмахер и сказал:

— Дмитрий Алексеевич, пора.

— Фекла… да это же он сам и есть. Что мы наделали?

— Ничего, не боись, теперича свобода: что хочу, то и говорю. Подумаш, какой барон. Да я ему в глаза могу сказать: пузо трон! Вот, кто ты есть. Га — га — га!

Дмитрий Алексеевич поспешно расплатился, он уже опаздывал, или задерживался и поэтому спешил. Он прибежал к Осиному гнезду, запыхавшись.

У входа уже стояла Ася, в костюме цвета табака, с пышными, хорошо уложенными волосами и когда увидела Дмитрия Алексеевича, раскатисто захохотала.

— Да кто вас так изуродовал? кто посмел? Зачем вам волосы покрасили, да еще так ярко и это издалека видно. Как же вы будете защищать свою докторскую диссертацию в Киеве? Да там за животы станут хвататься. Ну, ладно, показывайте, где ваша машина, я сяду, а то слишком долго я тут мелькаю перед глазами сотрудников Осиного гнезда.

— Садитесь вот в эту машину, а я сейчас, только сбегаю наверх, распоряжусь и обратно.

На третьем этаже ему встретилась Дурнишак. Она остановилась, раскрыла рот и захлопала в ладоши.

— Вы так помолодели и так волосы у вас блестят, ну прямо лет двадцать сбросили.

— Вы так считаете? — с интересом спросил Дмитрий Алексеевич и даже немного взбодрился.

— Я-то так считаю, — сказала госпожа Дурнишак, как будто начинала речь с трибуны. — Не знаю только, как считает эта дама, что ждет вас внизу, у проходной и ради которой вы решились на такую музыку.

— Да что вы, Абия Дмитриевна, Бог с вами. Это…

— Я знаю, знаю, мой дорогой Дмитрий Алексеевич. Эта дама, она жена вашего зама Ганича и зовут ее Анастасия Ивановна. Андрей Федорович, он, конечно, вынужден смотреть сквозь пальцы, а я, я не могу равнодушно глядеть, как она на вас разлагающе начинает действовать. Вы… с тех пор, как нас пригласили на пикник, там и увидели ее, изменились, значительно изменились, я вам должна сказать.

— Я рекомендовал бы вам, Абия Дмитриевна, заниматься своим делом и не совать нос, куда не следует, — гневно произнес Дмитрий Алесеевич.

— Слушаюсь и повинуюсь, только…, — она не могла договорить до конца, быстро повернулась, прикрыла глаза платком и направилась к себе в кабинет.

«Э, черт, сколько глаз за мной следит. Сейчас ничем не лучше того, что было, когда-то, когда друг следил за другом по заданию партии, а вернее, ее авангарда — КГБ. Как избежать этих любопытных глаз? Я еще и за ручку Асину не подержался, а тут уже всякие предположения… Без вины виноват».

42

Он вошел в секретарскую. Леся тоже широко раскрыла глаза, но сдержалась, ничего не сказала.

— Дурно, правда? — неожиданно для себя, спросил он у Леси, показывая на свою голову.

— Скорее непривычно, — сказала Леся. — Когда так мужчина делает, то говорят, что он влюбился.

— А если бы я влюбился, ты как бы отнеслась к этому?

— Положительно. Влюбляются только в молодости, и если вы влюбились в вашем возрасте, значит, вы еще очень молоды. Радоваться надо.

— Спасибо, детка, — сказал он и вытащил десять долларов из кармана. — Возьми, купи себе коробку конфет, раз ты такая умница.

— Спасибо.

Он проскочил к себе в кабинет, подошел к большому зеркалу и убедился, что не так уж и плохо выглядит. Только вот усы немного подводят. На голове нет белых волос, по крайней мере, по краям, потому что лысина по-прежнему сверкала и его прическа состояла из черного веночка, а вот усы… их следовало сбрить совсем.

Он спустился вниз, сел в машину на заднее сиденье, как это он делал раньше, когда хотел быть похож на слугу народа, работающего где-нибудь в Киеве и потому он сейчас не испытывал особого дискомфорта. Правда, шофер, этот неисправимый кот, слишком оживленно беседовал с Асей и даже рассказывал ей соленые анекдоты, а она не возмущалась, наоборот, слушала с интересом и временами раскатисто смеялась.

— Как прошла твоя проба на роль в новом фильме? — спрашивает муж свою супругу.

— Успешно. Режиссер лишь немного покапризничал, что у меня ноги холодные.

Муж входит в квартиру и видит, как сосед обнимает его жену.

— Боже мой, — кричит жена. — Это же хамство — врываться в чужую квартиру. Ведь мы живем этажом ниже.

— Я первый мужчина, которого ты когда-нибудь любила?

— Конечно. Интересно, почему все мужчины задают один и тот же вопрос?

— Я свои годы не скрываю. По — моему тридцать лет — прекрасный возраст для женщины!

— Разумеется! Особенно, когда мужчине за пятьдесят.

Дмитрию Алексеевичу понравился этот анекдот больше всего. Ему самому хотелось рассказать что-то, но он не помнил ни одного анекдота. Зато Ася помнила, но в основном политические еще со студенческих времен.

Как-то Сталин вызвал Горького и сказал ему:

— Алексей Максимович, вот вы написали замечательное произведение «Мать». Не могли бы вы еще написать роман «Отец»?

— Не знаю, товарищ Сталин, на это ведь нужно вдохновение. Но попытаться можно.

— Вот вы и попытайтесь. Ведь попытка не пытка, правильно я говорю, товарищ Берия?

Машина, в которой сидела Ася рядом с Дискалюком, петляла так же как Тиса, спускаясь вниз. Горы оставались позади, а ниже Солотвино начинались просто холмы. Ася молчала, любуясь красотой природы, которой она не видела даже на Кавказе.

— Этот край можно было бы превратить в курортную зону, если бы у некоторых господ была голова на плечах… а не тыква.

— Вот леса вырубим и превратим этот край в курортную зону, — сказал Дискалюк.

— Леса вырубать нельзя. Лес это тоже краса Карпат. Жаль, что вы этого никак не поймете, Дмитрий Алексеевич.

— Может, я и понимаю, но если я буду слишком много понимать, то лес начнут рубить другие, — сказал Дмитрий Алексеевич.

В Тячеве он, прежде всего, зашел к своему коллеге, а тот потащил и его и Асю в ночной ресторан с песнями плясками, в том числе, и в обнаженном виде. Асе понравилось, и когда ее головка стала кружиться от шампанского, она позволила своему могучему кавалеру прикоснуться к своей щеке, и сказала, что ей здесь нравится.

— Мы вернемся отсюда утром, вы не возражаете?

— Категорически возражаю, — сказала Ася, нахмурив брови.

— Почему? Я могу дать обещание, что буду вести себя порядочно и не причиню вам ни малейших неудобств.

— Не в этом дело, — мило сказала она. — Не забывайте, где мы живем, и кто нас окружает. Если вы хотите, чтобы завтра весь Рахов только то и делал, что перемалывал нам косточки,…то мы можем остаться. Не забывайте, что я жена вашего заместителя. Как это будет выглядеть?

Дмитрий Алексеевич был тоже подогрет спиртным, и ему было как-то все равно, что о нем будут говорить другие, лишь бы рядом была Ася. Каждый квадратный сантиметр ее тела издавал дурманящий запах, обладал притягивающим магнитом и чем-то еще, что парализует мозг и мужскую волю. Поэтому он делал все, чтобы эта ночь прошла вместе с Асей.

Губернатор Тячевского края набрался так, что не соображал, где находится, что происходит вообще, и только время от времени выговаривал какие-то непонятные слова, пропуская буквы.

— Ну, ты Дискалюко-суко, ты буш сегодня трах — бах, аль нет? баба у тебя то, что надо. Слушай, если там, в Рахове, еще есть такие красотки, приведи и мне одну. Мне здесь уже все надоели.

— Ася, не обижайтесь на него: он пьян, — сказал Дискалюк, ласково глядя на свою возлюбленную.

— Мне как-то все равно. Я беспокоюсь о том, что мой Андрей Федорович сейчас ворочается, заснуть никак не может и думает, где я и что со мной происходит.

— Беспокоится нечего. Ваш Андрей Федорович знает, где вы, вернее с кем вы.

— Вы что — сказали ему об этом?

— Да; и уже давно.

— Какой ужас! И он согласился?

— Приблизительно.

— И за сколько же вы меня выкупили?

— Секрет фирмы.

— Но я не продаюсь, знайте это.

— Не злитесь.

— Не подходите ко мне, я не хочу вас видеть. Ни того, ни другого!

Ася ушла в дамскую вытирать слезы. Было четыре часа утра.

43

После гибели второго сына Романа, Мария Петровна изменилась до неузнаваемости. Никого не принимала, ни с кем не вступала в пересуды, перестала интересоваться всякими новостями, забросила домашние дела. А обязанностей по дому было много. Каждый день с утра с кошевкой ходить на рынок за продуктами, сортировать их, готовить завтрак, мыть посуду, застилать неубранные кровати, мыть полы и вытирать пыль. Глядишь, за этой работой наступал полдень, муж садился за накрытый стол. Он только не являлся на ужин. И дочка Револа в последнем классе уже основательно загуляла. Как всякая мать Марунька переживала.

Муж не собирался нанимать домработницу, дабы супруга не померла от безделья. А тут случилась беда, и эта беда потрясла ее до основания. Аккуратно, каждый день стала собирать небольшой узелок и ходила на могилу сыновей, носила им хлеб, колбасу и даже вареную картошку, будучи уверенна, что глубокой ночью, когда небо чисто и мерцают звезды, могилы сыновей раскрываются, и каждый из них просыпается на запах снадобья, и с жадностью поедает все, что мать принесла. Ее вера подкреплялась еще и тем, что каждый раз, когда она приходила на могилку того и другого на следующий день, она видела пустые тарелки и такие же пустые, можно сказать чистые жестяные банки: пища словно испарялась, значит, так оно и есть, любимые дети потребляют то, что мать приносит.

— Как тебе здесь живется, Ромик мой дорогой? Здесь так тихо, уютно и птички все время поют. Иногда ветры дуют, дожди поливают травку, гром рокочет, музыка небес поет для тебя грустную песнью, а ты слушаешь ее и плачешь, потому что не можешь отлучиться, прийти в дом свой; метель зимой метет, а ты — глубоко, не мерзнешь, не слышишь всего этого. Здесь так хорошо. И я хочу к тебе. Жить на этой земле так скучно и трудно. Я ничего хорошего не вижу, и никогда не видела, за исключением тех редких минут, когда ты впервые стал на ножки и тянул ко мне ручки.

Она склонилась, трижды перекрестилась и поцеловала крест, воображая, что целует Романа в сомкнутые губы. На кладбище было тихо, уютно и немного страшно, как всегда бывает на кладбище. И только птицы, любители вить здесь гнезда на старых высоких деревьях, под корнями которых лежали останки тех, некогда живших, радовавшихся и страдавших, возможно сто лет тому, — сейчас кричали, пели, напоминали Марии Петровне, что все еще длится ее земная жизнь.

Мария Петровна не завтракала сегодня, она постилась. Пост заключался в том, что она кушала один раз в сутки, в пять часов пополудни. Весь день молилась, просиживая на кладбище, и иногда заходила в открывшуюся католическую церковь помолиться перед изображением Иисуса, стоя на коленях.

— Ромик, — продолжила она разговор с сыном, лежащим в земле, — сейчас я пойду, нарву тебе полевых цветов, а ты побудь здесь, ты любил и любишь цветы, мама тебе принесет их. Я думала: ты будешь их приносить мне, но ошиблась, судьба распорядилась иначе, Бог наказал твою мать, и она вынуждена это делать, а не наоборот. Но я тоже хочу к тебе, Ромик. Подожди меня. Это непременно случится, колесо времени катится быстро.

Она вышла за ограду, забрела в чужой огород, не огороженный забором и никем не охраняемый, рвала все, что цвело, и с тяжелым букетом в руках вернулась к могиле сына. В надгробье была вмонтированная большая фотография Романа, которую она каждый раз, когда сюда приходила, целовала и вытирала платком, смоченным слезами.

Такой же букет цветов она собрала и для старшего сына Икки, так же склонялась, целовала в глаза и губы старшего, но здесь ее материнская боль была меньше: вся ее любовь была сосредоточена на младшем сыне, он был часть ее, а может и гораздо больше. И ушел от нее совсем недавно, свежая рана болела невыносимо.

Солнце взошло не так давно и поднялось над восточным горизонтом не слишком высоко, как со всех сторон наползли черные густые облака, из которых стал накрапывать, а потом полил обильный дождь.

— Прощевайте мои сыночки, спите спокойно, я завтра снова к вам приду, пробуду весь день, а вскоре и вовсе к вам переселюсь.

Она гордо понесла голову, хотя и чувствовала слабость в ногах. Струи дождя она словно не замечала, не чувствовала, как тяжелеет на ней одежка и как холодная осенняя влага сковывает ее члены.

Дома никого не оказалось, калитка была раскрыта, правда, входная дверь оказалась на запоре. Видимо, Рая закрыла, торопясь ко второму уроку. Она всегда опаздывала, всегда что-то забывала, нередко возвращалась с улицы за линейкой, за карандашом, а то и за пачкой дорогих сигарет.

В доме Мария Петровна сбросила с себя мокрую одежду, швырнула в ванную и, дрожа от холода, бросилась на кровать под шерстяное одеяло. Она накрылась с головой, поджала колени к подбородку, но дрожь не у ходила.

Клацая зубами, поднялась, набросила на себя теплый мохеровый халат, достала грелку, наполнила ее в меру горячей водой и бросила в постель к ногам. Не снимая халата, легла и холодными подошвами уперлась в горячую грелку. Слабо горел зеленый ночник при закрытых шторах, рассеивая мягкий свет по всей спальне. Белоснежный пододеяльник стал излучать тепло, и Мария Петровна начала приходить в себя.

Случай, когда она так же простыла, и долго потом болела, произошел с ней в молодости, когда ей было шестнадцать лет. Она пасла единственную корову Белушу на колхозном пастбище в начале ноября, когда уже пасти было нечего, а корм для скотины был в страшном дефиците, все сено с лугов уходило в колхоз. Простому крестьянину, кто не мог расстаться с коровой — кормилицей, приходилось кормить сухим, жестким дубовым листом и то с колхозного дуба, поскольку Ленин в свое время подарил землю крестьянам только в цветочных горшках, не больше. Марунька, так звали ее в детстве, придя из школы, повела Белушу на пастбище. Корова забрела далеко в заросли, а когда полил прохладный осенний дождь, Марунька спряталась под дерево и голову накрыла старой кофточкой. Кофточка быстро промокла и она сама промокла до последней ниточки. Что-то подозрительно быстро поднялась речка, впадающая в Тису, и ей с коровой пришлось идти вброд. Когда они с коровой очутились на середине реки, вода как бы приподняла ее, и стала сносить по течению. Марунька испугалась, бросила поводок и закричала: спаси-и-те!

С той стороны парень, как был в одежде, так и бросился в воду, быстро подплыл к ней, взял ниже плеча за руку и вытащил на берег.

— Ты мокрая как мышь, беги домой! — приказал он и улыбнулся.

— Спасибо, — произнесла она, приходя в себя, и поцеловала его в щеку, а потом бросилась домой. Во дворе уже стояла корова, уставив на нее свои большие черные глаза.

— Молодец, Белуша, ты просто умница, нашла свой дом и меня подождала. Давай, поговорим.

Но Белуша мотнула головой и медленно побрела в стойло, смахивая хвостом рой мух, липнувших к ее мокрому хребту.

Ей тогда так же было холодно, а потом начался жар до полной потери памяти. Парень, что спас ее, навестил, принес яблок из колхозного сада и посидел у ее кроватки. Это и был Митрик, ставший впоследствии Дмитрием Алексеевичем.

«Судьба свела нас тогда, — думала сейчас Мария Петровна, чувствуя, как тепло от грелки передается к ногам, а оттуда теплой приятной волной разливается по всему телу. — Судьба и разлучит нас в скором времени. Я Митрику уже не нужна. Старая, холодная стала, в постели согреть его не могу, самой тепла не хватает. Жизнь выжгла мою кровь. Хоть никогда с ним не голодала, но и никогда с ним счастлива не была. Он, женившись на мне, отвел мне роль служанки и требовал, чтоб я довольствовалась этим. Я так и делала, а что я могла изменить: он был добытчик, он сила, а я так, человек второго сорта. Правильно делают восточные бабы, они всю жизнь наставляют рога своим мужьям и даже бросают их, уходят к другим мужчинам, более покладистым и добрым. А мой… что-то звериное в нем есть. Страшный эгоист. Только о себе и думает, себя выше всех ставит, а другие ему ничто, так, балласт пустой и никчемный. Да и сейчас он гуляет, небось, с женой Ганича. Пусть. Мне уже ничего не нужно. Скрипка свое отыграла, у кастрюли все дно в дырах, она ни на что не пригодна, ее надо выбросить. Лишь бы Раичка не повторила мою судьбу. Ей следовало бы выйти за простого парня, гораздо старше себя, никогда не напоминать ему, кто он и кто она, а жить в мире и согласии и еще в любви… не только постельной, но любви вообще, божеской и человеческой, не так как мы с Митрием. Если я держалась за него, висела на нем, как на дереве с шипами, и руки мои всегда были в крови, то это я делала ради детей, ради Икки, Романа и ради Раи, единственной моей живой души. Я, пожалуй, прощаю тебя, Митрику, и пусть Бог тебя простит за все грехи твои передо мной и перед другими людьми. Похорони меня только рядом с моими сыночками, с которыми я дружу и общаюсь даже после их кончины».

44

Так, в раздумьях, которые текли как плавная река, она провалилась, куда-то на мгновение, а это мгновение длилось долго, до самого вечера, когда она проснулась вся в жару. То ли во сне, то ли наяву, она находилась в деревянном домике, который горел, а выйти, спасись было никак. Она стала кричать: спасите, и проснулась.

Около одиннадцати ночи входная дверь широко распахнулась и тут же с грохотом закрылась. Ясно было, что ее открыли и со злостью и ногой толкнули обратно. В прихожей зажегся свет. Дмитрий Алексеевич, очевидно, как всегда поддатый, швырнул портфель на диван, снял обувь и с какой-то злостью произнес:

— Где ты, Марунька, кляча старая? дрыхнешь уже, что ли? Почему пожрать не приготовила, почему посуда немытая? А грязи сколько, стыдоба и больше ничего! Когда я воспитаю тебя, чтоб ты стала послушной и не ворчала по всякому поводу и без повода?

Держась за наличник двери, он ввалился в спальню, нажал на включатель, зажег яркий свет.

— Швабра старая! списывать тебя пора. Пора нанимать служанку, от нее будет гораздо больше толку, чем от тебя. Сейчас я тебя подниму.

Он бросился в ванную, наполнил черпалку холодной водой и вернулся в спальню, нетвердо держа черпалку в правой руке. Вода выливалась на ковер, но момент и эта вода охладит ее горячее как уголь тело. Мария Петровна лежала, не шевелясь, с широко раскрытыми глазами и ждала, что будет дальше. Дмитрий Алексеевич решительно направился к кровати с черпалкой, но вдруг возле кровати, остановился, его рука замерла. В эту минуту он так ненавидел свою клушу Маруньку, что даже воды ему стало для нее жалко.

С тех пор, как ему на глаза попалась Ася, он начал испытывать к своей жене, что-то похожее на патологическую ненависть и все время напряженно думал, как бы избавиться от нее. Он перебрал все варианты, от отравления до выстрела в голову из личного оружия, но, ни один из этих вариантов не годился. Слухи мгновенно достигли бы всех уголков района, которым он успешно управляет: президент жену застрелил. Они поползли бы и дальше, пока бы не всполошился сам Киев. Надо как-то так… извести ее, придумать что-то…

Если бы она садилась за руль автомобиля и каталась от безделья на бешеной скорости, как это делал Роблен! Но она все время в доме сидит, как мышка в норке, в магазин, да на рынок редко выходит.

— Ну, делай это, чего остановился? — слабым голосом произнесла она, но не пошевелилась.

Он уронил черпалку с водой на пол, схватил за угол одеяло и со злостью стащил его с лежащей супруги.

— Ты, почему в халате? Может, скоро и в пальто начнешь ложиться?

— Холодно мне чтой-то, Митрику! Пожалел бы свою Маруньку, а ты чуть ли не с кулаками набрасываешься! Нехорошо это. Жалеть будешь потом. Совесть тебя замучает, когда меня не станет. А это должно случиться, может быть скоро…

— Никогда не пожалею. Я давно тебя не лупил, вот ты избаловалась вся. Где Рая, почему ее нет дома? почему посуда немытая, почему никакого ужина нет?

— Я сама только вчерась поела, а потом во рту, окромя воды, у меня ни чего не было.

— Почему? Или я тебе в деньгах отказываю?

— Нет, не отказываешь.

— Тогда в чем дело?

— Пост у меня. Я за детей наших молюсь, я к ним на могилки хожу, кушать им ношу, и сама я к ним уже хочу насовсем перебраться. Сделай так, чтоб я померла поскорее, и похорони меня рядом с ними. Что ты с черпаком ко мне идешь, ты пиштолет вытащи, пристрели свою Маруньку, избавь ее от мучениев земных, это будет более благородно, чем издеваться над беспомощным человеком.

— Дура! — произнес Дискалюк и вздрогнул. — Я тебе жизнь не давал, и я отнимать ее у тебя не стану, не имею права. Руки… пачкать не хочу…

— Бог дал, Бог и отымет, ты потерпи немного, — сказала Марунька. Сейчас она чувствовала прилив необыкновенного тепла, даже жара и ей хотелось снять с себя халат, но этому мешал муж, который находился рядом. — Ты пойди, открой холодильник, там должно быть масло и баночка с красной икрой, а я тут полежу. Дюже мне было холодно, а сейчас горячо, кажись, горю вся.

Он положил ей руку на лоб и ужаснулся: лоб был горячий как раскаленная сковорода.

— Ну, лежи, что с тебя возьмешь, — сказал он и ушел на кухню. Ему стало жалко ее и страшно, он понял, что она не виновата и совесть стала мучить его уже испорченную душу, а потом вдруг стала отступать: образ Аси, теперь неотступно следовавший за ним, быстро вытеснил эту жалость и погасил, пробуждавшуюся совесть. То, что давно дремало в глубине его подпорченной души, еще до встречи с Асей, теперь проснулось вновь и полностью овладело им. И с этим нельзя было справиться.

«Лишь бы все хорошо кончилось, — думал он, уплетая бутерброд с икрой. — У меня не было бы никаких препятствий, чтоб жениться на Асе. С Ганичем я ее разведу. Это будет нетрудно, а что касается Маруньки, она никогда на развод не согласилась бы, и заставить ее невозможно. Если она будет достаточно разумной, она умрет, а я устрою ей пышные похороны. Скорее бы это случилось. Врача? нет, врача вызывать не буду, пусть все идет своим чередом».

Обнадеженный нахлынувшей на него фантазией, он достал бутылку водки и налил себе в стакан. Водка всегда притупляла страх за последствия в любой авантюре и способствовала рождению, какого-нибудь подвига. И сейчас он готов был совершить подвиг: убежать из дому, вызвать Асю и умчаться с ней куда-нибудь далеко-далеко.

Но этому замыслу помешала дочка. Она явилась около двенадцати ночи, вся покусанная, помятая, но страшно довольная. Видно было, что она побывала в хороших мужских руках.

— Ты где была, почему так поздно домой явилась?

— Трахалась, папочка! Ой, как хорошо! Ну, дай, я тебя поцелую! Сделай добрые глаза. Твоя дочь уже большая, высокая дылда, вполне сможет тебе внука родить. Если будешь плохо ко мне относиться, обижать меня, я досрочно, в отместку, сделаю тебя дедушкой. Может, ты тогда не станешь волочиться за этой сучкой Асей, — знаешь, как мама страдает? Где она, кстати?

Рая бросилась в спальню и тут же уронила голову на горячую материнскую грудь.

— Мама, что случилось, ты горишь вся! Врача! Папа! ну как ты можешь сидеть коньяк лакать, когда у матери под сорок? Подлец, подлец и больше никто! Ненавижу тебя! Не подходи ко мне! Срочно вызывай «скорую». Я не знала, что ты такой бездушный. О Боже! ну и семейка!

Она сама бросилась к телефонному аппарату и стала названивать в больницу. Сонный голос дежурного ответил, что все врачи давно ушли, но что, если беда, кто-то может прийти, он даст жаропонижающее.

Рая накинула кофту на плечи и как ошпаренная выскочила на ушицу. Дмитрий Алексеевич подумал, что нехорошо отпускать дочь одну в темень, а вдруг ей кто встретится и станет приставать, а она начнет, как всякая порядочная девушка защищаться, и выйдет драка не на жизнь, а на смерть. Обуреваемый такими мыслями, он тоже выскочил на улицу, но Рая уже была далеко и не слышала его голоса.

45

«Подожду с полчасика, и если ее не будет, начну будить начальника милиции, пусть поднимает взвод в ружье. Нечего им дрыхнуть, бездельники эдакие. Все им зарплаты не хватает. А все особняки строят. Значит, обдирают свободных граждан, как только могут!», думал Дискалюк по дороге домой.

В прихожей он снял плащ и тихонько заглянул в спальню жены. Та лежала по-прежнему, не меняя позы, на спине, несколько тяжеловато дышала, полу закрыв глаза. Возможно, она и слышала, что кто-то вошел и этот кто-то был ее муж, но она решила не подавать вида. Она вспоминала свое прошлое.

Картины прошлого, подобно ускоренной прокрутке киноленты, сами плыли перед ней. Вот ей девятнадцать лет, и она выходит замуж. На свадьбе много гостей. Она на всех смотрит ласковыми глазами, но никого не видит, кроме своего Митрика, высокого, стройного, худого, который, то и дело, норовит просунуть руку под длинное венчальное платье и ухватить ее за голое колено. И она крепче прижимается к нему, а когда он у цели, сладкая дрожь опоясывает низ живота и застывает где-то в глубине того самого места. Наконец, гости расходятся, и Митрик, на глазах ее родителей, берет ее на руки и уносит в спальню, где с ней делает то, чего она всю свою юность с тайным страхом и интересом ждала. Ради этого момента все и затевалось, это их сблизило, породнило и на целых пять лет сделало их единым целым. Где теперь этот Митрик, куда подевался, соколик? Тот, что был здесь недавно с черпалкой и хотел вылить на нее холодную воду, это совсем другой человек, а тот, Митрик, давно умер, или родился заново и стал таким трудным, если не гадким человеком от которого кругом одни беды.

Рая вернулась через двадцать минут, принесла лекарства, целый мешочек, но матери, хоть она и температурила, надо было дать поесть, поскольку организм ее был истощен голодом.

— Воды! — просила она, и дочь открывала бутылку с минеральной водой.

— Дочка, сделай мне бутерброд с икрой, если она еще осталась там.

Рая побежала на кухню, отец намазывал ломтик хлеба маслом, готовясь выскребать последние икринки из небольшой консервной баночки, но Рая выхватила у него из рук кусок хлеба, сама выскребла икру, и отнесла бутерброд матери. Она уселась у ее ног, и сама стала вытирать заблестевшие глаза чистым платком.

— Не торопись замуж, дочка, — вдруг изрекла мать едва слышно. — Видишь, что со мной творится. Если бы я была одна, наверняка мне не пришлось бы столько пережить. Единственная радость от замужества — дети. Но и с детьми у меня не вышло: оба сыночка ушли раньше матери и поэтому я жить не хочу. Одна ты у меня осталась. Постарайся сделать так, чтоб твоя судьба не была схожа с моей. Выходи за простого парня, гораздо старше себя, чтоб он тебя всегда любил, считал тебя молодой и не искал утешение на стороне. Мы, бабы, рано стареем, и мужики при нас крутятся петухами, все время поворачивая голову то влево, то вправо, не мелькнет ли где юбка перед глазами.

— Папа — поганый мужик, правда, мама?

— Во всем виновата та, жена Ганича, а может и не она, возможно, он сам ее преследует, он ведь начальник ее мужа. Но не в этом корень зла.

— А в чем, мама?

— У нас слишком мала разница в возрасте. Мне уже давно ничего не нужно, а он мужик еще хоть куда, вот он и глядит на сторону.

— Как давно это началось, мама?

— Лет десять назад.

— И ты все это время переживала?

— Конечно, не радовалась, а потом гибель Икки и Романа… — у нее снова потекли слезы из глаз. — Ты вот что, доченька… похорони меня рядом с Романом, я с ним буду пять столетий лежать, пока не превращусь в пыль.

— Мама, о чем ты говоришь? — сквозь слезы спросила Рая. — Пока я не выйду замуж, ты не можешь умереть. Слышишь, мама?

— Мне тяжело и скучно жить, я хочу к ним, к своим сыновьям. Ты останешься вместо меня. Ты будешь хорошей хозяйкой, и изредка будешь навещать меня.

Было два часа ночи. Дмитрий Алексеевич храпел, полулежа в кресле, а дочь, с какой-то брезгливой ненавистью смотрела на отца, обходя его осторожно, чтоб не задеть, не разбудить, ибо если бы он проснулся, она наговорила бы ему много обидных слов.

«Проклятые мужики, все они такие. Кобели, одним словом. А этой дылде Асе я глаза выцарапаю. Мне бы только увидеть ее. Ишь, присосаться хочет, при живой-то жене. Я ни за что не буду выходить замуж. Гулять стану, нервы мужикам портить, а потом подхвачу себе какого-нибудь богатого старичка, типа моего папочки, и он у меня будет крутиться, как веретено. Эта Ася, видать, не такая уж и дура. Если этот хорек, муж, ее не устраивает, могла бы и молодого подцепить, так нет, к старику прилипла, а точнее, к его деньгам. Я выскажу ей все, обязательно выскажу… все, что думаю о ней».

Она еще раз вернулась в спальню, и ей показалось, что мать спит. Только после этого она ушла в свою комнату и легла.

В десять утра пришли врачи, группа врачей. После предварительного осмотра был поставлен диагноз: воспаление геморроидальных узлов и мочевого пузыря.

— Вот причина высокой температуры, — сказал главный врач Раховской больницы Хвостик.

— Ее надо готовить к операции, — подтвердил старший терапевт Мозоль.

— Послушайте, вы случайно не ветеринар? Или у вашей супруги недавно был геморрой? Моя мамочка попала под дождь, промокла, у нее не было с собой зонта. Она простыла и у нее высокая температура, должно быть воспаление легких, какой тут может быть геморрой? Я не медик и то знаю, какой у нее может быть диагноз.

— Какой? ну-кось скажите, девушка. Это оченно интересно, — произнес терапевт, расширяя зрачки водянистых глаз.

— Двустороннее воспаление легких, вы что — глухой? Я уже сказала, — ответила Рая. — И колоть ее надо пенициллином.

— А что, в этом есть рациональное зерно, — сказал главный врач Хвост. — Давайте послушаем ее, где стетоскоп? Мозоль, где стетоскоп?

— Не взял, черт побери. Так быстро собирался, все в сумке есть, даже гвозди валяются, а стутоскопища нет.

— Тады придется забирать ее с собой у больничную палату, — вынес наконец-то правильное решение Хвост.

— Да у нее хрипы в обеих легких, я и без прибора слышу, — стал реабилитироваться Мозоль. — Срочно в стационар! Немедленно! В реамацию! Готовьте ее побыстрее. Промедление может обернуться летательным исходом.

— Носилки! — скомандовал главный Хвост.

Марию Петровну унесли на носилках, Рая тоже пошла следом, закрыв входную дверь, а также калитку. Отец куда-то умчался, поручив дочери присматривать за матерью, а сам обещал быть к обеду.

Больную поместили в отдельную палату, назначили ей уколы и приготовили целый пакет таблеток. Уколы она вынуждена была принимать, а таблетки складывала в карман халата, а потом, когда температура спала и она могла, держась за стенку, или, опираясь на руку дочери, сходить в нужник по маленькому, спускала все это горькое добро в толчок.

Спустя три дня, температура до 37,3, а к вечеру поднималась до 38 градусов, но она научилась так встряхивать градусник, что температура падала до нормальной. Когда, на четвертый день ее посетил муж, она стала просить его, чтоб он забрал ее домой.

— А вы как считаете? — спросил он у главного врача. — Может ли она пройти курс лечения в домашних условиях?

— Если температура нормальная, то отчего же? — сказал главврач Хвост. — Мы вовремя обнаружили очаг воспаления и тут же погасили его.

Уже в этот день Мария Петровна была дома. Она легла в кровать и не вставала в течение всего дня. Впервые кровать показалась ей очень уютной, очень удобной и встать, присесть к столу попить кофе, не тянуло. Ночь снова тяжело пережила, а утром, когда муж ушел на работу, а Рая в школу, Мария Петровна очень тепло оделась и вышла из дому.

По пути она нашла, что-то похожее на палку, подняла ее и, опираясь, как восьмидесятилетняя старуха, поплелась на кладбище на могилку к сыновьям.

— Скоро, сыночки, скоро, я уже близка к тому, чтобы поселиться к вам. Мы втроем здесь будем, скучать не придется.

Дождя в этот день не было, но ветерок дул прохладный. Мария Петровна не чувствовала этой прохлады, наоборот, ей казалось, что довольно жарко. Как и прошлый раз, ей здесь казалось хорошо и спокойно, и она просидела почти до заката солнца, а потом пробовала подняться, чтоб уйти домой, но не получилось.

— Отяжелела я что-то, — сказала она и попыталась встать снова.

В самом конце кладбища мелькнула фигура. Это обрадовало Марию Петровну. Она уже хотела, было позвать, попросить оказать помощь, но фигура стремительно приближалась и когда оказалась в трех метрах, она узнала свою дочь.

— Мама, что ты здесь делаешь, как можно? Ты ведь должна лежать! О Боже! Мне и в школу теперь нельзя ходить. Пойдем срочно домой. У тебя шикарный дом, у тебя муж, у тебя, наконец, твоя дочь, клуша непутевая.

— Скоро, девочка моя, я буду лежать, где-нибудь здесь, поближе. Хорошо, что ты пришла: у меня, что-то голова кружится и в глазах рябит. Я, пожалуй, сама не смогла бы добраться домой. Спасибо тебе, доченька, дитя мое милое. Как хорошо Господь предусмотрел: любовь родителей к детям, когда они маленькие, беспомощные, и любовь детей к своим родителям — старикам, когда они, как маленькие дети, нуждаются в помощи. Спасибо тебе, дочка, что ты не нарушаешь эту божескую гармонию. Ты и своих детей так же воспитывай. А вот муж… не всегда надежный друг.

— Вся разница в том, что мать одна, а жен много, — сказала Рая.

Мария Петровна почти повисла на плече дочери и едва переставляла ноги.

— Мама, посиди здесь, я сбегаю за папиной машиной, чего нам мучиться, — сказала Рая, пытаясь усадить мать на перекладину разрушенного забора.

— Не надо, дочка. Не хочу я на его машине ехать, там бабьими духами несет, а мне от этого еще хуже будет. Пойдем потихоньку, дотелепаемся как-нибудь. Когда ты была маленькая, я много раз тебя на руках носила, а теперь ты помучайся немного со мной.

— Да я ничего, я хочу, чтоб тебе легче было. Почему ты такая стала, мама?

— Прости меня, дочка.

46

На дороге, давно не ремонтированной и основательно разбитой большегрузными машинами, валялись не только камни величиной с ящик от махорки, но и большие глубокие лужи, наполненные водой, перейти которые можно было только в резиновых сапогах.

Иностранцы часто стали посещать Рахов и с удивлением смотрели на жалкие хибарки по окраинам районной столицы, а состояние дорог их просто возмущало. Они неоднократно предлагали свои услуги по ремонту единственного проспекта, пересекавшего Рахов, но Дискалюк не хотел терять часть баснословных барышей, получаемых за продажу леса. Иностранцы, конечно же, не построили бы дорогу за красивые глаза. Он заверял гостей, что дорогу отремонтирует своими силами, но сначала надо составить план, утвердить его в Ужгороде, а затем и в Киеве.

— Плановики уже на подходе, осталось только согласовать смету и послать дорожного мастера в Венгрию. Венгрия, она отсюда рукой подать и вот тебе Венгрия. Пусть переснимут опыт, а опыт — это во! Могу и в Швеция послать, — заверял гостей Дискалюк, а те просто хохотали.

— А чаво? План есть план, куда от него денешься?

Однако такой план им не был составлен даже много лет спустя.

Револа с матерью жались к обочине дороги, но все равно когда проезжал грузовик, их обеих забрызгивало грязью.

Наконец, они оказались дома. Рая уложила мать, обложила ее подушками и стала поить чаем.

— Папу срочно вызвали в Киев, — сказала она матери. — Он вернется, обещал, по крайней мере, дня через два — три, не раньше.

— Он… один уехал?

— А с кем же еще?

— Ну, может быть, он прихватил с собой эту, как ее…

— Асю, что ли? Да я, если узнаю, — глаза ей выцарапаю.

— Не надо, дочка. Выходит так, что она может стать… твоей мамой, вернее мачехой.

— Никогда в жизни. У меня одна мама. Это ты.

— Спасибо, дочка…

Мария Петровна погрузилась в сон. Это был кратковременный сон. Ночью у нее поднялась высокая температура и началась агония. Рая не спала, она видела и знала, что дни, если не часы, матери сочтены. Она лихорадочно мочила полотенца в воде комнатной температуры и обматывала тело матери, обнаженное до пояса. Полотенца быстро нагревались, а в некоторых местах подсыхали, а температура поднялась до критической отметки — сорока одного, без двух десятых градуса.

На рассвете они обе немного вздремнули. Утром Револа пыталась дать матери таблетки, но та решительно отказалась.

— Я пойду дам отцу телеграмму, — предложила дочка.

— Не стоит, доченька этого делать. Он мне ничем не поможет. Я не хочу, чтоб на меня смотрели и думали: когда же ты кончишься. Побудем вдвоем. Если были бы живы сыночки, они бы тоже находились рядом, и это было бы для меня утешением, а так… мир так сузился, что нам только вдвоем может хватить места, а больше никому.

К обеду приехала Авдотья Семеновна, мать Дискалюка. Она вошла, опираясь на палку.

— Чтой ты, невестушка, к смертному одру тянешьси, мне уже восемьдесят три скоро и то я еще харахорюсь, тебя вот навестить пришла.

— Проститься…, — с трудом произнесла Мария Петровна. — Сыну передайте, что я… прощаю его.

— Я ему накостыляю вот этой клюкой, — сказала старуха. — Рази можно, когда в таком состоянии жена, от дому отлучаться? Я не знаю, в кого он пошел, мы с отцом такими не были.

Старуха всплакнула, поднялась со своего места и поковыляла к машине, которая ждала ее во дворе.

Вскоре явилась и Дурнишак со свертком в руках.

— Мы дали телеграмму Дмитрию Алексеевичу, он, видимо, уже выехал из Киева и не сегодня-завтра будет здесь. Поправляйтесь, Мария Петровна, матушка наша. В этом свертке теплый халат, ношеный, правда, но очень добротный, вам в нем будет очень хорошо. Прощевайте, дорогая Мария Петровна и да вернет вам Бог согласие и взаимопонимание с мужем Дмитрием Алексеевичем.

Визит Дурнишак не прошел даром: Мария Петровна, вдруг, сама не понимая почему, с нетерпением стала ожидать мужа. Она хотела в последний раз заглянуть ему в глаза, такие знакомые и чужие. Как они будут смотреть на нее, как они будут прощаться с ней перед ее уходом в другой мир?

Из Осиного гнезда стали приходить сотрудники, в особенности те, кто был знаком с Марией Петровной. Мавзолея она приняла за мужа и уже хотела, было обратиться к нему, сказать, что прощает его за все и просит у него прощения, но Мавзолей опередил ее:

— Дмитрий Алексеевич сегодня вылетает самолетом во Львов, завтра будет здесь, — сказал он, наклоняясь к подушкам, где она лежала.

— А — а… — произнесла она и подняла палец кверху. Но рука тут же опустилась, ее всю как бы дернуло. Это душа покидала грешное тело.

47

Дискалюк привез Асю в Киев 2 декабря. Они поселились в одной из самых престижных и дорогих гостиниц, стоимостью в шестьсот долларов за номер в сутки, причем у Аси был отдельный двухместный номер: Дмитрий Алексеевич доказывал своей возлюбленной, что он настоящий рыцарь. Она тут же оценила рыцарский поступок и стала относиться к своему покровителю с неким особым вниманием, граничащим с проявлением симпатии.

— Благодарю вас. Я рада, что вы становитесь цивилизованным человеком и проявляете такт по отношению к женщине. Вы так щедры, хотя мы так малознакомы и вы хорошо при этом знаете, что…

— Вы можете быть абсолютно спокойны, уважаемая Анастасия Ивановна. Я на многое способен ради нашей дружбы. Я, если хотите, вообще не стану у вас появляться в номере. Если когда-нибудь подумаете обо мне и решите, что хотели бы меня видеть, я тут же прибегу, у меня развито чуйство, не беспокойтесь.

— Не чуйство, а чувство. А где тут выдают визы в Испанию? Мне ни разу не приходилось заниматься этим вопросом. Если раньше я и ездила в другие страны, то это было в составе делегации. Я только выбивала себе загранпаспорт.

— Завтра утром я познакомлю вас с человеком. Он займется этим вопросом, а вы только распишитесь в получении визы, возможно, придется пройти беседу с испанским консулом. А пока день у вас свободен. Вот вам пятьсот долларов на мелкие расходы. Меняйте только в банке. Возьмите себе такси на весь день. Вечером я приглашаю вас на маленький, так сказать сабантуй, по случаю вручения мне диплома доктора экономических наук. Там будет весь ученый мир Киева, и вы должны выглядеть, как принцесса.

— Мне нужно новое платье. Да и парикмахерскую не обойдешь. Мне этих денег может и не хватить, — сказала Ася почти нарочно, чтоб раздеть пылкого кавалера до трусов и потом посмеяться над его затеей.

— Какая мелочь, — сказал Дискалюк. — Вот еще тысяча долларов, нет две… три. Три тысячи должно хватить. И не забудьте пообедать.

Он вынул толстую пачку сто долларовых купюр и положил рядом с ее сумочкой, а сам, наклонив голову и немного согнувшись в поясе, удалился. Ася тут же схватила увесистую пачку с долларами, и стала их пересчитывать. В пачке оказалось не три тысячи, а десять. У нее никогда не было столько денег. Еще дома, в тайнике, о котором не знал муж, у нее хранилось 19530 долларов. И тут 10500.

«Эти будем тратить. Платье, кольца, браслеты. Я, пожалуй, становлюсь богатой. Этот бирюк все глубже запускает свои щупальца в мое шелковое тело и развращает мою чистую душу. Придется его отмыть, облагородить, привязать и подчинить себе. А точнее, продаться. Но у него много денег. Он у меня будет на побегушках. Он имеет власть над людьми, а я буду иметь над ним. Только, как с ним, таким пузатым, обниматься. Надо оттянуть это как можно на потом, а если уж, то… я что-нибудь придумаю. Будучи такой богатой и независимой, можно найти для души… для тела, какого-нибудь молодого красавчика. Это мог бы быть … испанец. Все мы, бабы, одинаковы. Можно всю жизнь ходить с гордо поднятой головой в рваных чулках и пользоваться дешевой помадой… если бы молодость так быстро не кончалась. Еще лет пять мне отведено, а там, наступит зрелость, когда мне надо будет самой проявлять инициативу, а точнее самой охотиться. Но я не умею и не хочу этого делать, пусть за мной охотятся».

Ася сняла трубку, позвонила в салон красоты и тут же отправилась туда на такси, едва перекусив на ходу, когда завтрак принесли ей в номер.

Новое платье, делающее ее фигуру еще более красивой обошлось в восемьсот долларов, туфельки в четыреста, а парикмахерская и макияж— в двадцать.

К шести часам вечера она уже была готова, сидела у себя в номере перед огромным, во всю стену зеркалом, и ждала стука в дверь. Она нравилась себе в этом наряде и была уверенна, что покорит весь ученый мир Киева.

Дмитрий Алексеевич опоздал на полчаса, был очень взволнован, и, похоже, наряд Аси не произвел на него должного впечатления.

— Ну, как я выгляжу, Дмитрий Алексеевич? Вы ничего не говорите, неужели вам не нравится это платье, ведь оно стоит … ого — го! Я для вас старалась, — живо говорила Ася, кружась перед ним, так что платье поднялось веером выше колен.

— Как передовая доярка, — пробормотал Дмитрий Алексеевич, — а ножки у вас, как у бойлерины, так и хочется прилипнуть к ним. А, неужели оно так дорого может стоить? Может того, вас объегорили тама?

— Ничего вы не понимаете в красоте, толстокожий пузо трон, — с обидой в голосе произнесла Ася.

— Мне больше нравятся… голенькие, аж под ложечкой сосет, — брякнул Дмитрий Алексеевич. — Однако нам пора. Я немного волнуюсь. Оказывается, я сам должен защищаться. Дали мне тезисы, приказали выучить и прочитать с трибуны. Я трибуны не боюсь, а вот ежели вопрос зададут… этого-то я и боюсь. Вся надежда на Тонконожко Савву Сатурновича. Он за меня — горой.

— Ну, тогда, чего бояться?

Ася впервые взяла его под руку, и они направились к лифту. В лифте она стояла так близко от него, что он почувствовал легкое прикосновение локтя и аромат неведомых ему духов. Все это опьяняюще действовало на него, и его глаза невольно опустились на покатые плечи сказочно красивой женщины.

— Вы так прекрасны, Ася… мне кажется: вас сам Бог мне послал. Я вообще-то везучий. За последние семь — восемь лет я стал богатым человеком и для полного счастья мне не хватает такой женщины, как вы.

— У вас жена. Что вы с ней намерены делать?

— Я не хотел бы говорить о ней сейчас в эти минуты, мы этот вопрос обсудим позже.

— Когда?

— На днях.

Машина уже стояла у входа в гостиницу, они сели вместе на заднее сиденье, и она позволила ему подержаться за свою ручку.

48

Защита диссертации в академии лесного хозяйства прошла быстро и легко. Дискалюк прочитала написанные для него тезисы, и ответил на два вопроса: чем отличается гладкоствольный бук от не гладкоствольного, и какую пользу приносят леса горному Закарпатью.

Диссертант подумал и сказал:

— У нас все буки гладкоствольные. Что касается не гладкоствольного, то он бывает таковым до десятилетнего возраста. Польза от лесов та, что лес можно продать иностранцам за доллары. Я на вырученные деньги собираюсь построить дорогу в центре районной столицы Рахове.

Влиятельный член комиссии по защите докторской диссертации Тонконожко, с интересом выслушав монотонное чтение тезисов, в которых защитник решительно ничего не понимал, а ответами на вопросы был настолько доволен, что тут же поставил вопрос на голосование. Он сам первый поднял руку, а остальные поддержали его.

— Поздравляю вас, господин Дисколюк с присвоением вам ученой степени доктора наук лесного хозяйства, — сказал председатель комиссии Замусоленко Прохор Арутюнович.

— И я тоже поздравляю, — добавил Токоножко. — А чичас, господа, от имени диссертанта, приглашаю всех на ужин в ресторан «Киев».

Ася сидела в последнем ряду в небольшой аудитории и скучала. Почти все мужики сверкали лысинами, как вымытыми розоватыми тыквами, облаченные мятые пиджаки и такие же рубашки с засаленными воротниками и галстуками набок, и решительно никто не смотрел в ее сторону; все вели себя так безразлично, будто ее здесь и вовсе не было. Одна старуха с растрепанными волосами только однажды завистливо и осуждающе посмотрела на нее, а потом уткнула свой длинный и немного засоренный нос в бумаги.

— А теперь комиссия просит гостей и тех, кто не является члена ВАКа, удалиться буквально на пять минут.

Дмитрий Алексеевич тоже было поднялся, но Тонконожко жестом руки приказал ему оставаться на месте. Тогда Дмитрий Алексеевич, как бы пришел в себя, сориентировался и даже вздохнул с облегчением и принялся открывать портфель, где у него лежали другие тезисы в виде зеленых хрустящих бумажек. Ася поняла это, как, возможно, и все остальные члены аттестационной комиссии.

В коридор вышли и другие люди, среди которых был и, сравнительно молодой человек. Он-то и стал пожирать Асю глазами. Но знакомство не состоялось. Вскоре вышел Дискалюк с легким пустым портфелем и тут же подошел к ней.

— Поздравьте меня, Анастасия Ивановна, лично вы! — сказал он, победно улыбаясь.

— От души, — сказала Ася, протягивая руку. Она приблизилась к нему почти вплотную и тихо (шепотом) спросила: — Во сколько это обошлось?

— В пятьдесят тысяч долларов и около десяти будет стоить ужин в самом шикарном ресторане Киева.

— И вам не жалко денег?

— Деньги текут рекой, чего я их буду жалеть?

— А это все не кончится плохо для вас, когда-нибудь?

— Вы хотите сказать, что меня могут посадить за то, что я купил всех профессоров и докторов наук?

— Конечно.

— Это мне не грозит. Я слишком со многими связан, а всех не пересажаешь.

В ресторане «Киев» собралось пятнадцать человек. Ася среди них была самой молодой и, может, потому скучала. Старики вели между собой умные речи о процветании украинской экономики после того, как Украина стала независимой от вечного диктата старшего брата, тянули дым дешевых сигарет, пили мало, но кушали так, будто три дня у них во рту ничего не было.

Когда в восемь часов заиграла музыка, большинство из них только поморщилось, потому что она мешала им вести беседу. Председатель комиссии явно страдал слухом, он все время переспрашивал и прикладывал к ушной раковине полусогнутую ладошку со скрюченными, худыми и бесцветными пальчиками, покрытыми белыми волосками. Он обычно произносил: ась? что вы сказали? повторите, сделайте милость.

Дискалюк тоже решил блеснуть своей эрудицией среди представителей ученого мира.

— В своем районе я поднял экономику на недосягаемый уровень. После вырубки всех лесов, начнем продавать золото, и цена его будет гораздо ниже, чем в России, потому как у нас рабочая сила дешевле. Она прахтически ничего не стоит. Люди работают за копейки, только кормить и поить их надо. Мы, кажется, идем немного впереди Китая. Там рабочая сила еще дешевле. И товары дешевле. Оттого мы и закупаем все товары китайского производства.

— Ась? что вы сказал, повторите, сделайте милость! — громче, чем требуется, сказал Замусоленко.

— Я говорю, значит, Прохор Арутюнович, — растерялся Дискалюк, — что куда ни кинься, везде китайский ширпотреб…

— Так, так, так. — Замусоленко даже привстал. — Но имейте в виду, молодой человек, как вас… а, Дископадлюка…

— Дискалюк, — поправил Тонконожко.

— Диколук, — повторил Замусоленко.

— Диск, положенный в люк, — членораздельно произнес Дмитрий Алексеевич.

— Так вот Диск, положенный в люк, — продолжил Замусоленко. — Китай великая страна, там свыше миллиарда человек, но товары у них — барахло: авторучки не пишут, измерительные приборы ломаются, техника не действует уже на второй день после покупки и нам с ними нечего заигрывать, нам надо свои товары выпускать. Вот вы лес продаете. А из леса можно, кажется, мебель производить, почему бы вам ни наладить производство табуреток, или, скажем, ручек для инструмента — лопат и так далее? Мы могли бы завалить весь Евросоюз табуретками и ручками для лопат. Там, должно быть, этот товар в дефците.

— Постараемся, зачнем, и если это даст экономический эффект — запустим. Завалим Америку и Австралию табуретками, — произнес Дискалюк под всеобщий хохот ученых мужей.

— Тогда я предлагаю тост за Диск, положенный в люк, — произнес Замусоленко нетвердо стоя на ногах. Он провел ладошкой по сивой, коротко стриженой бородке. — И, кхе — кхе, за его успехи в развитии экономического потенциала Запорожской области.

— Закарпатской области, — поправил Тонконожко.

— Извиняюсь и прошу, экскьюз ми, или, лучше сказать пардон, — Замусоленко философски улыбнулся и за весь нарочитый каламбур речи и философскую усмешку заслужил аплодисменты всех пятнадцати человек, кроме Аси. — Так вот, значит, за экономический потенциал, который, прямо надо сказать, замер у нас на независимой Украине. Мы стали независимы, хотя я считаю, что это сугубо философское понятие, и экономика стала независимой. Экономика замерла, а мы еще дышим, слава Богу. И потому такие люди, как Дископадлюка, извиняюсь, Диск, положенный в люк, представляют на сегодняшний день особую ценность, я бы даже сказал национальную гордость. За вас, мой дорогой, как вас звать-то?

— Дмитрий Алексеевич, — подсказал кто-то.

— …за вас, Дмитрий Алексеевич! Вы щедрый человек и добрый человек. Знаете, господа, наука тоже в бедственном положении, я бы добавил, катастрофическом положении. В особенности мы, ученые. Я три последних месяца сидел на картошке; я, правда, люблю печеную картошку, но мой несовершенный организм, требует мяса, рыбы, масла и молока, пущай порошкового, потому как цельного днем с огнем в городе не сыщешь. Многие мои коллеги драпанули на запад и там процветают, или, как говорят в народе, цветут и пахнут, ну а мы, здесь сидящие, не меняем Родину на сытый желудок. Это наш маленький патриотический подвиг. Он будет оценен потомками. Это совершенно точно. Спасибо, Дмитрий Алексеевич, за вашу так сказать, экономическую поддержку. Вы поддержали нас, а, следовательно, поддержали отечественную науку. Дайте, я пожму вашу руку.

Растроганный Дмитрий Алексеевич вскочил, схватил худую кисть руки ученого обеими ручищами, потряс так, что у Замусоленко очки свалились, и горячо выпалил:

— Я готов внести скромный вклад в развитие отечественной науки в размере сорока, нет, пятидесяти тысяч долларов США! — Тут раздались бурные, долго не смолкающие аплодисменты. — Я, как только вернусь домой, тут же перечислю деньги на ваш счет, либо выделю наличные из своих сбережений. Как прикажете, так я и сделаю.

— И то, и это хорошо, — сказал Замусоленко и едва не прослезился.

— Наличные лучше, они не облагаются налогом, — сказала седая дама, которая ведала экономическими вопросами в коллективе ученых.

— Ты поищи еще кого-нибудь, кому бы понадобилась ученая степень, — шепнул на ухо Дискалюку Тонконожко. — Мы это дело обмозгуем и провернем.

Дмитрий Алексеевич задумался, потом схватил пальчики Аси и с некоторой дрожью в голосе, произнес:

— Вот моя супруга, она ходячая энциклопедия, Московский университет окончила лет пять тому, я финансирую все расходы, связанные с подготовкой и защитой ее докторской диссертации.

— Нет, нет, что вы. У меня к этому свое особое отношение… короче, я не хочу, и не буду защищать никакой диссертации. Купить в наше время все можно, но мозги не купишь.

— Очень умно, очень тонко сказано, уже за одно это высказывание следует привлечь вас к научной работе, — сказал Тонконожко.

— Мне симпатичны ваши взгляды, — произнес Замусоленко, — но мне кажется… имея такого мужа, вы можете иметь все, что захотите.

— Мы еще…, — начала Ася и запнулась, — … не обговаривали этот вопрос в узком кругу. Я, конечно, польщена вашим вниманием и подумаю над этой проблемой. Есть люди, которые, если за что берутся, то отдаются этому с потрохами. Я отношусь к таким людям. А в данное время, я не могу себе позволить этого.

— Браво! — воскликнул Замусоленко. — В вас сидит кропотливый ученый с прекрасной перспективой. Как только решитесь посвятить свою жизнь науке, обязательно к нам приходите. Вас ждет успех, уверяю вас.

— Ты просил десять мульонов на строительство дамб, но мне удалось выбить для тебя только пять, — сообщил Токоножко Дискалюку. — К самому Вопиющенко ходил. Долго носом крутил, каналья, но я знаю его слабые места. Ты, тама, часть из этих денег, преврати в зеленую наличку, чтоб хрустели и при случае привезешь к нам, мы тоже должны развиваться, не сидеть же нам на картошке, как эти ученые.

— Как всегда, — неопределенно ответил Дмитрий Алексеевич.

— Ты у мене смотри! я за тебя горой — цени.

49

К двенадцати ночи, хоть еще не все было выпито и съедено, ученые, как и простые смертные, засобирались по домам. После прощальных объятий и поцелуев, сдобренных спиртным, все расселись по машинам и разъехались в разных направлениях.

Ася вошла в номер своего покровителя с тем, чтобы уложить его, а самой вернуться к себе, во избежание нежелательных для нее объяснений, связанных с более тесным контактом между ними, как мужчиной и женщиной.

Дмитрий Алексеевич был изрядно подвыпившим и необыкновенно покорным; она поняла, что может делать с ним все что угодно, и когда они вошли в его номер, тут же уложила его в постель, а он, недолго думая, как говорится, тут же засопел, а потом и захрапел.

На столе валялись разные бумаги, документы и тексты двух телеграмм. Ася развернула одну и ахнула. Там было написано: «Приезжайте, ваша жена скончалась сегодня, 6 декабря 2000года — Мавзолей». Вторая телеграмма, посланная двумя днями раньше, гласила: «Папа, приезжай скорей, мама в тяжелом состоянии — Рая».

— Да ее уже хоронить пора! — воскликнула она и стала тормошить Дмитрия Алексеевича за плечо. Но он только перестал храпеть и с великим трудом повернулся на другой бок.

— А, тебе ничего не нужно, даже я тебе не нужна, вепрь откормленный.

Она ушла к себе в номер и после теплого душа, в чем мать родила, легла в мягкую постель, стараясь отогнать все дурные мысли, которые тревожили ее мозг и душу, но поток этих мыслей проникал через толщу бетонных стен в мозг, и был сейчас сильнее ее воли.

«Есть ли граница человеческой подлости, рожденной эгоизмом и самолюбием, — спрашивала она себя и не находила ответа. — Как можно, после стольких лет совместной жизни, так относиться к своей жене? Муж пьянствует, пытается соблазнить другую бабу в то время, как его жена, мать его детей, лежит на смертном одре? Ведь это может быть с любой другой, в том числе и со мной. Подлый он мужик. Мне надо бежать от него, куда глаза глядят. В Москву надо возвращаться».

Утром около десяти принесли завтрак, она в халатике, без нижнего белья, села к столику и принялась кушать.

В дверь робко постучали.

— Войдите, — сказала она.

— Доброе утро, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Можно, я посижу с вами?

— А вы завтракали?

— Нет еще.

— Ну, тогда садитесь, — разрешила Ася.

— Я сейчас свой завтрак сюда принесу.

Он быстро вернулся с подносом в руках и направился к столику, за которым сидела его возлюбленная. Он загляделся на ее грудь, выпирающую из-под халатика, потом перевел глаза на стройные ноги выше колен, и чуть не уронил поднос. Она заметила его реакцию и одернула полу халата на груди и ниже талии.

— Вы, п — п — пожалуйста, т — так не делайте, а то я могу натворить глупостей, — начал он заикаться. — У в — вас тут вино есть?

— Есть. Пейте, сколько хотите.

Он с жадностью выпил первые два бокала и потом принялся поедать все, что было на столе. У Аси снова стал расползаться халат на груди. Дмитрий Алексеевич не отводил глаз, и все больше стал наливаться краской.

— Что, нравится молодой ягненок старому волку? — спросила она с некоторой издевкой. — Вы никогда не видели… обнаженной женщины?

— Никогда! — выпалил он громче обычного.

— А меня вы хотели бы посмотреть, в чем мать родила?

— О, да! Сто тысяч долларов гонорара.

— Они у вас здесь, в Киеве?

— Нет. Я вам их отдам, когда мы вернемся в Рахов.

— Вы даете слово, что не притронетесь ко мне, если я сейчас перед вами предстану в обнаженном виде? У вас достаточно силы воли? вы — сильный мужчина, или вы — тряпка?

— Клянусь честью, не подойду и пальцем не трону вас! — прокукарекал он.

Она встала, и халатик медленно начал сползать с нее, сначала показалась тугая грудь, большие шары, торчащие, как у девственницы, потом пупок, далее бедра, а потом, то место, покрытое густыми русыми волосами и длинные стройные ноги. Халатик упал на пол, она подняла руки, и скрестила их выше головы. Чувственная улыбка скользнула по ее красивому лицу. Затем она медленно повернулась на сто восемьдесят.

Дмитрий Алексеевич встал и застыл на месте. Он даже побледнел. Ася все время наблюдала за выражением его лица.

— Ну, как?

— Я н — никогда не думал, что женщина может быть такой красивой. Да эту красоту просто нельзя трогать, ею можно только любоваться, честное слово.

— Красотой можно не только любоваться, но и наслаждаться, — сказала Ася, надевая халат, и присаживаясь к столику.

— Я ж — ж — женюсь на т — тебе, Анастасия Ивановна, — пролепетал Дмитрий Алексеевич, снова заикаясь. — Я т — теперь свободный человек. Моя Марунька … того, представилась и нашему счастью ничего не мешает.

— Я не знаю: вы такой жестокий, или в последнее время вы потеряли рассудок? Возможно, вы действительно влюбились, но это не дает вам право быть последней скотиной. Вы должны были, получив первую телеграмму от дочери, немедленно поехать к больной и находиться там, у ее постели. Это ваш человеческий долг, я уже не говорю об обязанности мужа, — ведь вы ее муж. Как можно в такие дни устраивать комедию с защитой какой-то диссертации, пьянствовать и валяться у ног другой такой же бабы?

— Почему такой же?

— Мы… все одинаковы. Лет через двадцать и я стану такой же морщинистой и некрасивой, как ваша, теперь уже покойная жена. Кто знает, может у меня еще куча болячек прибавится, ко всему прочему. И вы, если случится так, что я действительно стану вашей женой, смогли бы поступить со мной точно так же, как вы поступили теперь со своей Марией Петровной.

— Никогда в жизни! Вы — божество, вы святая женщина, я буду молиться на вас, как на икону, только дайте мне шанс… хотя бы надеяться.

— Надейтесь.

— О, благодарю вас! А теперь приказывайте, я — ваш слуга, я исполню все в абсолютной точности, все, что вы скажите.

— Сейчас, после завтрака, вы закажите себе билет на самолет до Львова, оттуда возьмете такси, чтоб успеть на похороны. Ведите себя достойно, как подобает мужу. Вы же не просто случайный человек, какой-нибудь алкаш, вы — руководитель района, гарант нравственности. На вас смотрят не только люди вашего возраста, но и молодежь, им тоже создавать семьи в будущем. Я уезжаю в Москву, побуду недельки две с родителями. Если я не вернусь, не ищите меня. Но я обещаю вернуться и тут же отправлюсь в Испанию. Что касается наших отношений, то…

— Что? что «то»?

— Я не разведена с Андреем Федоровичем.

— Я это устрою, нужно только ваше согласие.

— Мое согласие будет, вернее, оно уже есть. На развод я согласна. Но вступить с вами в брак я смогу лишь через год, в крайнем случае, через полгода. Раньше никак нельзя. Нас окружают люди и не считаться с их мнением просто глупо.

— Да какие это люди?

— Такие же, как и мы. Может, даже честнее нас с вами.

— Почему?

— Они не воруют, живут честным трудом, в отличие от нас… но не будем сейчас углубляться в эту тему. Давайте действовать.

Дискалюк спустился на первый этаж, тут же достал два билета по паспортам на самолеты с двухчасовым интервалом вылета из Киевского аэропорта. Первой отправлялась Ася, и он поехал провожать ее.

— Я виноват во многом и обещаю исправиться, — говорил он по пути в аэропорт, — только я должен знать, я должен надеяться, что вы не оставите меня.

— Да теперь любая баба за вас пойдет замуж, чего вам волноваться. Может, так случится, что через месяц — другой и позабудете меня.

— Такое не может случиться.

— Откуда вы знаете? Человек сам себя не знает.

— Я себя знаю. Оставьте мне ваш московский адрес.

— Зачем?

— Я буду писать вам письма.

— Не стоит. Я сама вернусь.

До отлета оставалось сорок минут. Ася поцеловала в щеку своего будущего мужа и ушла на регистрацию пассажиров в регистрационный зал, а Дмитрий Алексеевич стал дожидаться своего рейса на Львов.

Теперь он с легкой душой отправлялся на похороны жены, которая поступила так разумно и вовремя, избавила от лишних хлопот, связанных с бракоразводным процессом.

50

Дискалюк с дипломом доктора наук в области лесного хозяйства был на вершине удовлетворенного самолюбия и от избытка обуревающих его мыслей не знал, что делать. Он только что проводил Асю на самолет, самолет с ней поднялся в воздух, увез ее далеко, но это только на время. Похоже, это уже его Ася и куда бы она ни улетела, она непременно к нему вернется. Ничто и никто не сможет заставить ее изменить решение. Ведь у него есть магнит, а Ася, как и всякая женщина состоит из мельчайших железных опилок. Стоит только приблизиться магниту, и опилки сами липнут, не отдерешь.

«Скорее бы все кончилось, — думал он, сидя в буфете и уплетая бутерброд с ветчиной. — Я должен успеть на похороны, отдать последний долг, хоть мое сердце и принадлежит уже другой. Люди с их нравами еще обвинить могут в черствости, в бездушии, нехорошо это. Я, пожалуй, не отпущу Асю в Испанию… как я один останусь? Только с Раей надо договориться».

Вскоре объявили посадку на самолет и вдруг он, пройдя все проверки, подумал: а вдруг что? Ведь так много самолетов разбивается, просто ужас. «Нет, этого не может быть. Со мной не должно этого случиться. Мои миллионы и Ася… кому это достанется, нет, нет, и еще раз нет».

Самолет благополучно поднялся в воздух, и постепенно набирая высоту, взял курс на запад. В салоне было тихо и как-то торжественно, как на похоронах. И террорист, слава Богу, не появлялся, но над Львовом внизу были довольно плотные слои облаков. Засветилось табло «Пристегните ремни» и самолет начал снижаться, правда, еще задолго до подлета к месту приземления. Солнце на чистом как слеза небе, клонилось к горизонту, а потом, когда самолет приблизился к земле, стало темно. Дмитрий Алексеевич сидел у иллюминатора со страхом всматривался, чтобы увидеть землю, но ничего не было видно. Более того, самолет делал круги, и как казалось, то взлетал ввысь, то опускался ниже, словно проваливался в воздушные ямы, но не садился.

Дискалюк вызвал борт — проводницу, чтобы спросить ее, в чем дело, но она только сказала: не волнуйтесь, господа. Плохая видимость в районе посадочной полосы, экипаж проявляет максимум осторожности.

Но Дмитрий Алексеевич заметил, что сама борт — проводница волнуется, значит она не все говорит, да и не положено ей, она и так уж сказала лишнее.

«Это все, конец, о Господи Боже! Неужели Марунька к себе зовет. Марунька, ты что? Ну, прости меня грешного. Я и сам не знаю, как так получилось. Предал я тебя, предал. Но сделать что-то, поступить иначе я был не в силах. Была бы ты на моем месте, ты поступила бы точно так же, не правда ли? — Нет, Митрику, — шепнул внутренний голос, я бы так никада с тобой не поступила, клянусь тебе. — Во Имя Отца и Сына, — шептал Дмитрий Алексеевич. Это было все, что он помнил с детства, когда каждое утро молился. — Неужели все так должно кончится?»

Самолет начал вздрагивать и как ему казалось наклоняться то в левую, то в правую сторону. Наконец легкий толчок и движение по твердой дороге на колесах, как на телеге.

«Пронесло, — мелькнуло у него в голове, — больше никогда на самолет не сяду».

В аэропорту его встретил помощник Дундуков и его личный шофер.

— Примите мои соболезнования, Дмитрий Алексеевич. Прямо напасть на вас. В течение года вы потеряли трех близких человек, — сказал Дундуков. — Мы тут, намедни, думали и обсуждали этот вопрос промеж себя. Дурнишак говорит: заговор международного империализма против вас, в том числе и русского шовинизма. Это, конечно же, не так, правда, Дмитрий Алексеевич?

Дискалюк отрицательно покрутил головой.

— Не гони, будь очень внимателен, — сказал он водителю, — все равно приедем только к рассвету, не раньше.

— Слушаюсь, есть быть внимательным, Дмитрий Алексеевич, — ответил водитель.

— Не лебези.

— Есть — не лебези, — сказал водитель, сбавляя скорость.

Марунька лежала в гробу уже третий день, накрытая до подбородка белым покрывалом с открытым лицом в черном платочке на голове, и все еще выглядела как живая. Дмитрий Алексеевич остановился, помолчал, потом наклонился и поцеловал ее в холодный лоб. «Прости меня, дурака старого… прости за то, что обижал тебя, за то, что предавал тебя, ибо я относился к тебе как к служанке. Ты была верной служанкой и женой, матерью моих детей».

Он смотрел в ее лицо, в закрытые глаза, словно ждал, что она их откроет и преданно на него посмотрит, но эти глаза были безразличны, они спрятались за холодными веками и не было такой силы, чтобы открыть их и зажечь в них свет жизни. И бледное, без единой кровинки лицо было совершенно безразлично ко всему окружающему миру. Марунька спала вечным сном и ни на что не реагировала. Она уходила из сознания ее бывших близких людей.

То что он будто читал в ее холодном лице: Мирику, я прощаю тебе все, пусть Бог простит тебя, было самообманом.

Никто не решался войти в помещение, где лежала Марунька, когда ее муж стоял у ее гроба и мысленно прощался с ней и только его, Дискалюка, мать тихонько вошла и сунула ему предсмертную записку Маруньки.

— Прочитай, легче станет, — шепнула она сыну и вернулась обратно.

Дрожащими пальцами он развернул листок, сложенный вчетверо и с трудом прочитал слабо выведенные буквы, которые иногда находились далеко друг от друга:

«С п а с и бо, что п ро жил со мной 25 лет, терпел меня, миловал и обижал меня. Я усе тебе прощаю, и ты прости, твоя, любящая тебя, Марунька».

— Прости — и!!! — громко произнес он, так что дочь вбежала, стала рядом, почувствовав, что-то недоброе, взяла отца под руку и увела его на кухню.

— Уйди, я должен побыть один, — сказал он дочери.

Как только дочь ушла, он схватил бутылку и потянул с горлышка. Жидкость обожгла его внутренности, затуманила мозг. Душа стала мягче, жалостливее, на глазах навернулись слезы.

«Я виноват, не так живу, это я убил двух сыновей и ее убил, господи, кто теперь на очереди. Ася, брось меня, ты не знаешь, кто я. Со мной у тебя счастья не будет: я приношу горе другим, такова моя планида и тут ничего не поделаешь».

Вскоре пришли священники, их было пять, началась погребальная служба. Он стоял у гроба своей жены ни живой, ни мертвый, а погребальное пение леденило его душу. Бренность земного бытия, как никогда раньше во всем своем ужасе расстилалась перед ним.

Он первый бросил горсть земли, когда опустили ее прах в глубокую яму, перекрестился и низко наклонил голову. Это было последнее свидание с женой, и чем толще слой земли покрывал ее гроб, тем дороже она ему вдруг стала казаться, и тем сильнее он испытывал чувство вины перед ней.

Уже все разошлись, а он все еще оставался у небольшого холмика, будто она могла проснуться и позвать его. Из вечернего полумрака вышли две женщины и приблизились к нему. Это была его дочь Рая и его мать Авдотья Семеновна.

— Пойдем, сынок.

— Пойдем, папа.

Они взяли его под руки, и повели к машине.

51

Самолет приземлился в аэропорту «Внуково» в первой половине дня. Только что прошел маленький дождик, и посадочная полоса стала мокрая, будто ее недавно поливали при помощи специальных машин. Ветер развеял низко летящие тучи, и с южной стороны, пробиваясь сквозь облака, выглядывало все еще ласковое осеннее солнце.

Ася с небольшим легким чемоданчиком в руках сошла с трапа самолета и тут же окунулась в огромный человеческий муравейник. Преодолев летное поле, она вышла правее огромного зала ожидания, кивнула головой подошедшему таксисту и последовала за ним к машине, стоявшей на площади.

— Куда вас везти? — спросил владелец машины.

— В сторону Варшавского шоссе.

— Как поедем, через центр, или по кольцевой?

— Через центр. Я давно не была в Москве и соскучилась по толчее, знакомым улицам, витринам магазинов.

— Вы не москвичка?

— Нет. Я родилась в Симбирской губернии на родине Ильича и выросла в тупике имени Ленина, — ответила Ася, кусая губы, чтобы не рассмеяться.

— Вы замужем? — спросил водитель.

— Да. У меня третий муж, с которым я тоже думаю развестись.

— Отчего так?

— А я не могу долго с одним, он меня не устраивает. Я пришла к выводу, что все мужики жлобы, яйца выеденного не стоят. И еще импотенты, а если нет, то слабаки. Разок там, кое-как, а мне нужно всю ночь. И чтоб… глаза на лоб…

— Вам нужен мужчина — гигант.

— Конечно.

— А, может, попробуем?

— Оставьте мне свой телефон, я позвоню вам. Но сначала я должна побывать у гинеколога. У меня недавно была гонорея, наградил меня один жлоб, надо провериться, а вдруг последствия остались. А может и… что-то более серьезное. А вы — гигант? А почему такой прыщавый? Сколько сантиметров?

— Сантиметров — чего? — удивился водитель.

— Ну, я имела в виду твое мужское достоинство… длина, толщина… когда ты на бабу взбираешься.

— Не измерял, не знаю, — засмущался водитель и прекратил всякие расспросы.

Она вышла у метро «Чертановская», отдав водителю триста рублей, не пожелав взять сдачи, и направилась в один из больших домов в микрорайоне «Северное Чертаново». «Экая я молодчина, сразу отбила охоту» подумала она и направилась к дому.

Дом стоял полу развернутой книгой на юг, было в нем двадцать этажей со стеклянными входными дверями, за которыми раньше торчал дежурный: этот дом, как и другие, в Северном Чертанове, строили по особому проекту и он считался домом коммунистического будущего. Таких домов было больше пяти. Об этом микрорайоне много и долго писали во всех центральных газетах, показывали по телевидению, но пальму первенства держала газета «Московская правда».

Сейчас дежурных вахтеров сняли, либо они сами ушли, как только перестали им платить деньги, но, по всей видимости, уборщица осталась. Это было видно по чистоте вестибюля. Не без волнения Ася нажимала на кнопку вызова лифта, а потом на пятнадцатый этаж. Так все знакомо: тот же скрип лифта, те же надписи на стенках кабины «Ваня плюс Маня равно любовь», тот же грохот, другого спускающегося лифта во время остановки на этажах. Наконец, пятнадцатый этаж, квартира 568. Перед дверью, оббитой все тем же черным дерматином, все тот же рыжий, истертый коврик из химического волокна. На этаже тихо, аж страшно. Ася робко нажала на кнопку звонка. С той стороны послышались шаркающие шаги, и потемнел дверной глазок. Дверь тут же распахнулась, и она увидела седого отца, бывшего партийного работника, а теперь уже никому не нужного пенсионера.

— Папа! ты жив? как я рада. Слава Богу, что я увидела тебя.

— Доченька! — воскликнула мать, пробираясь вперед отца и бросилась на шею дочери. — Ты одна? А где твой разлюбезный муженек? Ты не поссорилась с ним? Ежели чего оставайся у нас, мы будем рады.

— Все хорошо, мамочка, как твое здоровье?

— Так потихоньку, да помаленьку. Пенсия у нас нищенская, спасибо ты нас поддерживаешь, а то было бы совсем худо. Отец никому не нужен: времена другие, власть другая, бывшие партийные работники не в почете, а идти работать дворником никто из нас не решается.

— Я еще в партии состою, мы там боремся с нарождающейся буржуазией, у нас есть небольшие успехи. Думаю так: пока Ленин там лежит на парчовых подушках у Музолее, наше дело не может погибнуть. Мы поддерживаем связи друг с другом, и мне все время обещают, какую-то должность, — патетически говорил отец.

— Обещанного три года ждут, — сказала мать. — Сходи-кось лучше картошечки купи в овочном магазине. Дорого все так. Чаще на одной картошке и сидим. А ты, небось, проголодалась, моя касатка?

В ответ Ася вынула две сто долларовые бумажки, и сказал отцу:

— Сходи, папа, в обменный пункт, разменяй и на все двести долларов накупи самых дорогих продуктов. Дешевое ничего не бери. Мы устроим пир по случаю моего приезда.

— Это за много, дочка, одной десятки хватило бы нам, троим сытно поужинать.

— Папа, твоя дочь обуржуазилась и страшно избаловалась. Если ты наберешь ерунды, я все это выброшу в мусоропровод, и сама вынуждена буду бегать по магазинам.

Мать бросилась намывать ванную, доставать чистое белье, убирать постель в Асиной комнате, которая всегда ее ждала.

Ася, после душа, в халатике еще со студенческих времен, уселась напротив матери и долго смотрела ей в лицо.

— Ты сдала, мама. Твоя дочь разбогатела и теперь может оставить вам с отцом много денег, так чтоб вы ни в чем, решительно ни в чем, не нуждались. Ты мне пообещай, что не будешь складывать эти деньги в кубышку, а начнете жить на них с отцом, как белые люди.

— Как тогда, когда отец был секретарем райкома.

— Еще лучше, мама, гораздо лучше, — сказала Ася. — Тогда вы жили больше идеей светлого будущего, да меня пилили за мои прогрессивные взгляды. У дочери голова оказалась не такая, как у родителей.

— Твой муж стал бизнесменом?

— Нет, мама, он как был, так и остался замом. Он оказался довольно серой личностью. У меня любовник очень богатый.

— Любовник? да что ты говоришь, дочка?…Отец не должен знать об этом, слышишь?

— Он еще не любовник, я с ним не спала, но этого не избежать, мама. Он просто обожает меня, он женится на мне, и тогда я стану обладательницей миллионов.

— Он омманывает тебя, дочка, он хотит, чтоб ты легла с им в постель, а потом с позором выкинет тебя, и муж об этом узнает, беды не обберешься. Будь очень осторожна. А как, почему ты у него деньги берешь, расплачиваться надо…

— Я и буду расплачиваться… тем, что мы все прячем от мужчин и тайно мечтаем, чтоб они проявили настойчивость, пробрались туда до самого донышка.

— Какой срам, дочка, о чем ты говоришь? Мы с отцом совсем не так сходились.

— Знаю, знаю. Вы встретились, он был в красной фуражке с пятиконечной звездой, ты в сарафане до пят, вы оба состояли в комсомоле и сразу же сыграли комсомольскую свадьбу, на которой были только свидетели. В ЗАГСе вам пожелали успехов в коммунистическом строительстве. Хорошо, что вы мне не дали имя Сталина или Лениниана. А то бы я маялась всю жизнь.

— Не серчай, дочка, мать только добра тебе желает.

— Я знаю, мама, и потому не сержусь на вас. Мне бы надо тебе задать один вопрос…

— Задавай, дочка, с радостью тебе отвечу.

— Как ты думаешь, можно ли полюбить мужчину, которого ты в данную минуту совсем не любишь и даже с трудом выносишь его присутствие?

— Если он предан своей родине, не пьет, не курит, на хороший службе состоит, отчего же нельзя?

— И если он знает устав КПСС.

— Будет тебе шутить, дочка. Ты при отце ничего такого не говори, он волнительный, нервный, переживает за все. А, вот он шаркает, дверь открывает.

52

Ася никому из своих друзей не звонила, рано легла в этот вечер, а утром, после десяти, позавтракав, оделась потеплее, да поскромнее, чтобы не привлекать внимание, отправилась в Битцевский лесопарк на прогулку по знакомым и как ей все еще казалось, любимым местам. Лес сбросил свой золотой убор, тропинки в лесу были влажные, истоптанные и пахли сыростью. Что-то родное, зовущее было в них.

Она шла ускоренным шагом, пока не согрелась, а потом, когда солнышко выглянуло, пригрело, как мачеха лаской, Ася пошла бродить по Лысой горке, а вернее, на просторной поляне, окруженной лесом, и погрузилась в размышления о прошлом.

Именно этот, последний кусочек из ее жизни, волновал ее больше всего, поскольку он явился поворотным пунктом в ее судьбе.

Лет восемь тому назад, после распада Союза, когда все еще мало верили в то, что произошло, она поехала по туристической путевке Москва — Киев — Канев на байдарках по Днепру. В Киеве их группа несколько дней жила на островке в кубриках, давно списанных речных пароходов. Вечером можно было выйти в город на прогулку, посетить ресторан, или молодежную дискотеку. Для этого достаточно было подойти к лодочной станции: гребцы тут же вас сажали в лодку, и вы отплывали к противоположному берегу. Группа москвичей в составе восемнадцати человек, где было двенадцать парней и шесть девушек, весь день собирались «брать штурмом вечерний Киев» и присоединять его к Москве. Ася в матросской тельняшке почти весь день играла в настольный теннис. Она не только играла лучше всех, но и была самой красивой в группе. Никому из парней она не отдавала предпочтения, никого не выделяла, поэтому все двенадцать мужчин ухаживали за ней одновременно. Обыграв всех до одного, она вернулась в свой кубрик, и обнаружила, что на туфле на правую ногу каблучок приказал долго жить.

— Мне придется остаться сегодня одной, — сказала она девушкам, соседкам по кубрику. — Скажите ребятам, что участвовать в штурме Киева я не смогу. Не пойду же я в кедах.

Мужики заволновались. Все разглядывали каверзный каблучок, который подвел хозяйку так не вовремя, но никто не знал, что с ним делать. Это были в основном мамкины сыночки, ни к чему не приучены, у которых руки умели держать перо, а больше ничего в обыденной жизни. Они, очевидно, не знали, какая разница между молотком и лопатой.

— Ладно, идите и штурмуйте без меня. Только не влюбитесь, в какую-нибудь пышногрудую хохлушечку и не растворитесь в ее прелестях, а то я поставлю вопрос об исключении кое — кого из состава нашей боевой группы.

Все чистились, намывались, гладили брюки и юбки, а Ася взяла ракетки, и пошла к теннисному столику. Тут бродил какой-то незнакомый парень с густой черной шевелюрой, очевидно из другой группы.

— Эй, парень, давай сыграем на мороженное. Идет?

— Я — с вами? Я плохо играю, — сказал парень, краснея, как в четырнадцать лет.

— Ну, иди, не бойся.

Первую партию Ася поддавалась и проиграла, а все последующие выигрывала с первых же заходов. Напарник так старался, что вспотел.

— Жарко, правда? — спросила она, показывая свои белые зубы.

— Это от вас идет жар, — сказал напарник. — Если можно, скажите, как вас зовут.

— Ты хотел бы со мной познакомиться?

— Да, очень. Вы так красивы, мне просто дурно, когда я на вас смотрю.

— Разве? А я думала, что внушаю нечто возвышенное. Жаль…

— Я не так сказал, простите меня. Я хотел сказать…

— Ты влюбился с первого взгляда?

— Да. Похоже, что так.

— И я очень красива?

— Самая красивая на Украине.

— Но я москвичка…

— Я в Москву ездил в прошлом году, почему я вас не видел?

— В Москве много таких, как я.

— Это неправда. Таких во всей Москве нет.

— Гм, с тобой не соскучишься. Ты мне должен шесть порций мороженого. Пожалуй, я бы согласилась отправиться с тобой в город на прогулку и получить с тебя, причитающееся мороженное, но я, к сожалению, не могу.

— Почему?

— У меня каблук отвалился, и я не знаю, что делать.

— Я починю, — в восторге заявил Андрей Федорович.

— Посмотрим, на что ты способен. Кажется, все уже ушли в город, пойдем ко мне в кубрик. А как тебя зовут?

— Андрей.

— А меня — Асей.

В кубрике стояли три кровати, убранной оказалась только Асина. Вещи в кубрике были разбросаны, чемоданы раскрыты, окурки валялись на полу, а на спинках кроватей сохло нижнее женское белье.

Ася достала туфель, на котором не только каблук отваливался, но и ремешок был оторван.

— Тут нужны гвозди, молоток, иголка, нитки, — сказал Андрей. — Подождите, я сейчас вернусь.

Он пулей выскочил из кубрика, отыскал хозчасть палаточного городка, вернулся со всем необходимым и ловко справился с починкой босоножка.

— Ну, ты молодец, а я и не думала. С тобой не пропадешь. Какую бы ты хотел награду за свою работу.

— Я хотел бы поцеловать вашу руку, — застенчиво сказал Андрей.

— Ну, иди сюда, сапожник черноглазый.

Она скрестила руки у него на затылке и впилась в его губы, будто давно и безнадежно была в него влюблена. Он слабо ответил на ее поцелуй, но когда она отстранилась, воскликнул: еще!

— Ах ты, сластена. Но целоваться ты, как следует, не умеешь.

— Я хочу быть вашим учеником…

— Ну, хорошо. Раз ты починил мой туфель, поедем, погуляем по вечернему Киеву. По дороге ты мне расскажешь о себе. Я, как всякая баба, любопытная.

— Вы не баба, вы — божество. Я вас украду ночью и уведу далеко — далеко.

— Ты не похож на южанина, так что я тебя не боюсь, я сама кого хочешь уведу…

— Уведите меня. Это будет очень легко. Я сам побегу, если нападу на ваш след.

— В Москву захотел? Знаем мы вас.

— Я в Москву не стремлюсь.

— Тогда что же?

Последнюю фразу она брякнула просто так, сама не зная, почему.

— Я сейчас переоденусь и выйду, подожди меня у теннисного корта.

53

Они бродили по городу, держась за руки, заглядывали в магазины. Андрей купил ей недорогую сумку в подарок, а потом они посетили кафе. Когда она узнала, что Андрей студент университета и тратит на нее последние гроши, запротестовала и увела его на прогулку по освещенным киевским бульварам. Уже в двенадцатом часу ночи они подошли к пристани, где стояли все ребята из ее группы, схватили ее, чуть ли не на руки, враждебно поглядывая на ее спутника, который оказался причиной столь неожиданного переполоха.

— Мы думали, ты утонула, или попала под колеса городского транспорта. Хоть бы записку оставила. Разве так можно?

Андрей молчал, думая, что его могут сбросить в Днепр, а он плавать не умеет, и молчал, как партизан. Ася полностью покорилась своим землякам и уже не обращала никакого внимания на Андрея.

На следующий день группа отправилась в двухдневный поход, а Андрей остался, и кропал дешевые стишки в честь Аси. Когда группа вернулась из похода, Ася уже была другой, словно ее подменили. Она объяснила влюбленному Андрюше, что будучи в походе, она почувствовала вину перед своим женихом, которого она оставила в Москве и просила его забыть обо всем, что между ними недавно было. Но Андрей уцепился в нее, как маленький ребенок в материнскую юбку на безлюдном месте и расплакался.

— Ну, ну, будь мужчиной, разве так можно? Возьми себя в руки: не я первая, не я последняя.

— И первая и последняя, в этом-то все и дело, — сказал Андрей так искренне, что Ася не стала сомневаться в том, что он говорит правду.

— Ты, небось, девственник?

— Так точно, — ответил Андрей.

— Вот вляпалась-то. Сама не рада. У тебя есть мой адрес— пиши. Время — самое лучшее лекарство от всяких болячек, в том числе и от такой, как любовь.

Ася вернулась в Москву и стала получать влюбленные письма от Андрея почти каждый день. Она уже привыкла к ним и стала замечать, что если письма нет в течение двух — трех дней, ей чего-то уже не достает и она начинает нервничать, хотя отношения с московским женихом Сережей ровные, доброжелательные. Она ходит с ним в кино и даже дает ему губы в подъезде, он говорит ей о любви, но это не те слова, не тот восторг, не та интонация.

Однажды, перед самим праздником восьмое Марта, вдруг, ни с того, ни с сего, перед входной дверью на пятнадцатом этаже появился Андрей. Аси дома не было, она ушла на десяти часовой сеанс в кинотеатр, а мать сказала незнакомцу, что Ася будет поздно. Ее удивлению не было конца, когда она увидела его на лестничной площадке.

— Что ты натворил, Ромео? Куда тебя теперь девать, скажи? Пригласить тебя к себе я не могу, и ты сам в этом виноват. Надо было предупредить, я бы родителей морально подготовила к тому, что ты приедешь из далекого далека.

— Я на лестничной клетке буду ночевать, не беспокойтесь, — сказал Андрей, пытаясь поцеловать руку Аси.

— Дурачок ты, вот что, — пролепетала Ася и сама впилась ему в губы. Она и сама не знала, почему ее потянуло к нему, и она при этом даже оживилась. Они еще долго стояли и целовались, потом Ася вдруг стала вырываться.

— Знаешь, мой девственник, эдак ты можешь лишиться своей девственности, — я не такая уж робкая баба, как ты думаешь, возьму, и изнасилую тебя, что ты тогда делать будешь, а?

— Буду петь от счастья, — ответил Андрей.

— Подожди здесь. Если моя подруга дома, я что-нибудь придумаю.

Она спустилась этажом ниже, а когда вернулась, радостная улыбка освещала ее лицо.

— Все о’кей, идем.

Она устроила его ночевать к подруге, а на следующий день около двенадцати ночи, когда оба вернулись из ресторана, зашла в его комнату, а вернуться домой забыла. То, что она делала с Андреем, ему и во сне не могло присниться. Это не поддается описанию, такое можно увидеть только в специальном кино. Уже на следующий день, после бурного объяснения с родителями, она призналась, где и с кем была и добавила, что выходит замуж. Будущий муж приезжий из далекого запада хочет увезти ее из Москвы и она, пожалуй согласна.

Мать немого поплакала, отец возмущался, но сделать что-то было уже поздно. Когда, после свадьбы, Ася уехала с молодым мужем на его родину, она поняла, что в Москву не вернется. По крайней мере, в ближайшие пять — десять лет.

54

Сейчас Ася сидела на скамейке, болтала ножками, как в юности и думала, что совершила крупную ошибку в своей жизни. Андрей оказался не тем человеком, с которым можно пройти бок обок весь жизненный путь. «Он продал меня Дмитрию Алексеевичу, как он посмел, малодушный карьерист. И мне ничего не сказал. Быстро прошла его любовь ко мне. Почему? Что я такого сделала, что он, когда настал решительный момент, выбрал не меня, а свою должность и материальное благополучие? Во всяком случае, мы могли просто так расстаться, может, не было бы так больно и так гадко. Но я свое еще возьму, погодите вы, кобели малодушные».

Она вернулась домой, присела к телефонному аппарату и стала названивать своим подругам, с которыми она поддерживала связь, живя в Рахове. Она выбрала двоих разведенных, Розу и Тамилу и стала им названивать.

— Асенька, лапочка, ты приехала, как я рада, — сказала Роза, узнав голос подруги.

— Я приглашаю вас, тебя и Тамилу, поужинать в каком-нибудь хорошем кафе, либо в ресторане, ну скажем, нам бы подошел ресторан «Пекин».

— Ты что — разбогатела?

— Да, я богатая, независимая, вы не переживайте, ваши кошельки не отощают, — я не позволю этому случиться, потому что я так хочу, вот и все.

— Ты одна приехала, или со своим мальчиком? — спросила Роза.

— Одна, у меня никого нет, вернее есть, но это так… для тугого кошелька, для ума, но не для сердца и тела.

— Вот и хорошо. Тут Петя Платонов по тебе сохнет. Если хочешь, пойдем в баньку, я сейчас обзвоню этих чуваков, пусть они берут спиртное, а мы сварганим закуску. Ну, как, идет?

— Петя? Так он же… у него Алла Королева. Они что — разбрелись в разные стороны?

— Давно. Давай соглашайся. Я им скажу, чтоб баньку сняли на всю ночь… будем трахаться до утра.

Кровь бросилась в лицо Аси, какая-то сладкая истома опоясала ее талию и застряла в низу живота, а это место, которое уже пылало, активно начало выделять влагу. Она как бы застыла на месте с телефонной трубкой в руке и молчала.

— Ну, что, о чем ты думаешь? — спросила Роза. — Твой муж никогда не узнает, была твоя подружка в работе или нет. Эти губы можно сравнить с губами рта: чем чаще они принимают пищу, тем они лучше. Поведение должно оставаться ровным, вот и все. А еще прикинешься перед мужем, что соскучилась тогда просто лафа.

— Через час я буду на Черемушкинском рынке, там и встретимся, у входа.

Ася бросила трубку на рычаг, побежала в ванную, сняла с себя все и перед большим зеркалом осмотрела свою фигуру от ногтей на ногах до кончиков пальцев. «А вдруг надо будет раздеваться, — подумала она, — ничего не должно быть лишнего на моем теле. Как будет вести себя Петя, когда я предстану перед ним голенькой? Он не выдержит. Я и сама не выдержу. Натворю глупостей, потом стыдно мне станет. Ну, Ася, держись, не будь дурой!»

Она схватила ножницы, подравняла волоски на интимном месте, пустила теплый душ, тщательно намылилась, вытерлась свежим полотенцем. Тело стало пахучее, розовое, оно было налитое ненасытной страстью и требовало огня. Перед глазами Аси уже был Петя, он гладил ее плечи, целовал ее губы и рука его скользила по тому месту, где уже пылал огонь. Ася начала задыхаться.

— Что это? — громко произнесла она и пустила холодную струю на горячее тело. — Вот так, я должна обрести себя. Я никогда не была тряпкой, и не позволю себе стать ею и на этот раз.

Казалось, она совершенно успокоилась, пришла в себя, минутная слабость покинула ее и мозг начал контролировать и регулировать каждое ее движение.

Когда она приехала на Черемушкинский рынок, один из самых дорогих и престижных в Москве, Роза и Тамила уже ожидали ее у входа. После объятий и поцелуев, Ася сказала:

— Закуску берем самую дорогую и самую вкусную, а расплачиваться буду я. Не спорьте со мной. Я далеко не бедная, понятно?

— Какого-нибудь богатого старичка подхватила, не иначе, — сказала Тамила.

— Эх, мне бы поймать такого, — добавила Роза.

Ася выбрала копченый угорь, взяла по два килограмма осетрины холодного и горячего копчения, а Роза и Тамила набрали копченого мяса и большую банку черной икры.

— У нас королевская закуска, — сказала Роза. — Наши кавалеры обожрутся, и их потянет на сон, а мы будем страдать.

— Расшевелим их, — сказала Тамила.

— Хулиганки вы и развратницы, — произнесла Ася осуждающе.

— Каждая баба развратница, только не каждая может позволить себе расслабиться, — сказала Роза.

— Один раз живем, один раз у нас молодость. Это место у нас создано для массажа, а не для квашения огурцов, — сказала Тамила.

— Ну, ладно, хватит болтать, — сгибаясь от тяжелой сумки, произнесла Роза, — нам пора ехать. На трамвай сядем или на троллейбус?

— У меня такси, — сказала Ася, — вон машина, садитесь.

— Я с тобой вожусь.

— И я тоже.

Они подъехали к гостиничному комплексу «Россия». Здесь их уже ждали кавалеры. Петя поцеловал Асю в глаза, взял ее пальчики в свою ладонь и они начали спускаться в подвалы, держась за руки, как в далеком детстве, когда носили пионерские галстуки. Из спиртного на столе была дешевая водка и три бутылки сухого вина. Ася вытащила три тысячи рублей и сказала:

— Сходите в ресторан, возьмите французское шампанское по бутылке на каждого. Посмотрите хороший коньяк. Вот вам еще две тысячи.

Ребята захлопали глазами, но покорились. Таким образом, стол можно было накрыть истинно королевскими закусками и спиртным. Петя даже притих. Эта роскошь угнетала его, и он никак не мог сориентироваться, как же себя вести.

55

В предбаннике с притушенным светом, стоял большой квадратный деревянный стол и восемь кресел из обожженного дерева. Сложность состояла в том, что администрация сауны не обеспечивала клиентов посудой. На фоне закуски и выпивки, посуда была на уровне двенадцатого века, но это не особенно беспокоило завсегдатаев парилки, коими являлись Роза, Тамила и их кавалеры. Только Ася крутила носом, а Петя ни во что не вмешивался.

— Ну что, ребята, сначала отмоемся, очистимся, а потом возьмемся за закуску и за шампанское, или наоборот? Тут такие запахи— в носу щекочет, — я не прочь бы и перекусить, — предложила Роза.

— А я, сначала искупаюсь, хотя бы в бассейне поплаваю, а потом уж наброшусь на все это добро.

— Я поддерживаю, — произнес Юра бодрым голосом.

— И я тоже, — добавил Женя, кавалер Розы.

— Тогда пошли обнажаться, — сказала Роза и направилась в раздевалку. Она быстро вернулась голенькая, стала у стола, оперлась рукой о спинку кресла. — Вы что — стесняетесь? Ну-ка, живо в раздевалку!

Обнаженный вид Розы не произвел никакого впечатления на компанию, разве что Ася немного поморщилась. Тамила, Юра и Женя покорно встали и направились в ту же раздевалку. Ася с Петей остались на местах. Ася искоса посмотрела на голых мужчин и только смутилась, сделав каменное выражение лица.

— А вы что, голубчики? — набросилась на них Роза. — Вы что— оба девственники? Раздевайтесь добровольно, иначе я начну вас раздевать.

— Подожди немного, мне надо адаптироваться, — сказала Ася. — Нельзя же так сразу.

— И я того же мнения, — добавил Петя, хотя ему страшно хотелось посмотреть на обнаженную Асю.

Когда обе пары вышли из парилки и направились к бассейну, Ася поднялась, ушла в раздевалку и стала медленно раздеваться. Сбросив с себя все, осторожно, чтоб не скрипнула дверь, прошмыгнула в парилку, не глядя в сторону Пети. В довольно просторном помещении сауны, где был сухой горячий пар и человек выдерживал сто градусов, были двухъярусные полки на восемь человек одновременно. Ася вошла, плотно закрыв за собой дверь, и ее обдало жаром от головы до пят. Это ощущение не имеет ничего общего с тем, что можно получить в русской бане. Она устроилась на нижней полке, легла на спину и стала ждать. Она знала, что сейчас придет Петя, и ждала его. Легкая дрожь пробегала по ее телу, а то спокойствие и даже безразличие к тому, что должно произойти снова покинуло ее.

«Боже, как хорошо ждать этого светлого момента, когда придет возлюбленный, и мы соединимся с ним, пусть не навсегда, а на какой-то миг, но за этот сладкий миг, который длится минуты, за эту агонию, за этот провал в преисподнюю, когда теряешь сознание, можно отдать полжизни. Никого из живых существ, природа не наградила таким даром испытывать высшее блаженство от близости другого, подобного себе, как человека. Недаром мы держим все это в такой тайне и прячем от посторонних глаз под ворохом одежд. И правильно делаем, потому что если тайное становится явным, оно теряет свою прелесть, к нему пропадает интерес. По — моему, мои подружки слишком раскованы. Я на глазах у всех не смогу обниматься с Петей. А вот, если он сейчас войдет, обниму, прижмусь к нему и разрешу ему все. Ну, где же ты, мой дорогой соблазнитель, иди, соблазни меня, я жду тебя».

В это самое время дверь отворилась, и на пороге показался Петя. Он как бы застыл, на что-то решаясь.

— Входи быстрее, — чуть ли не шепотом произнесла Ася и опустила ножки на пол, чтобы принять сидячее положение. Она в мгновении ока оглядела Петю всего и поняла, что он готов к тому, чтобы войти в нее.

— Ну, иди ко мне, мой… милый, блудный сын, — сказала она слабым голосом, чувствуя, что задыхается. Он бросился к ее ногам и стал покрывать поцелуями ее колени. Она раздвинула их и рывком притянула к себе.

— Подожди, я лягу… поцелуй меня, — сказала она.

Петя не спешил впиваться в ее губы, он торопился к другим губам. Но едва она почувствовала прикосновение, как горячая струя обдала ее, а Петя беспомощно опустился на пол и обхватил голову руками. Все было кончено. Чувство сожаления, смешанное с чувством брезгливости и злости на него, как кипятком ошпарило Асю. Она вскочила, схватила полотенце и стала вытирать тело с какой-то злой поспешностью.

— Ты что — импотент? — громко спросила она, уже не испытывая никакого стыда, кроме раздражительности и сожаления по поводу того, что она здесь находится. — Чего молчишь, — у тебя проблемы? Тогда зачем шел сюда? чтоб расстроить меня? У врача был? Потаскун. Небось, спутался с какой-нибудь больной сучкой и вот результат.

Петя молчал. Он не знал, что отвечать. Это с ним случалось и раньше, но потом потенция восстанавливалась. Но это происходило с теми молоденькими девочками, которые решительно ничего не понимают в этих вопросах, и как бы вы с ними ни велись, они считают, что так и должно быть. А потом, не выслушивая никаких упреков, его психика приходила в нормальное состояние, он становился мужчиной, и даже мог быть неистощимым. А тут Ася слишком грубо среагировала на его срыв. Как ей объяснить это? Да и стоит ли? Все равно, это уже не та Ася, что была когда-то. Она стала барыней, а барыни подавай все сразу на блюдечке с голубой каемочкой.

Ася бросила полотенце в угол, схватилась за ручку двери и высочила, будто ее намеревались окатить кипятком. Она прыгнула в бассейн, долго плескалась, а потом вернулась к столу, сверкая все еще тугой грудью.

— Мне шампанского с коньяком, — скомандовала она недовольным голосом. — Продрогла я, что-то.

— Петя, согрей девушку, — сказала Роза. — Что сидишь, накуксившись?

Петя дул водочку гораздо большими дозами, чем Юра и Женя. Он слабо закусывал.

— Мне пора, — заявил он вдруг. — У меня важная встреча. Благодарю всех за компанию. До следующей субботы.

— Как тебе не стыдно? Такая красотка, кровь с молоком, где ты найдешь, что-то подобное, скажи?

— Не удерживайте его. Скатертью дорожка, — сказала Ася. — Он…

— Помолчи, Анастасия Ивановна, — произнес Петя, наливаясь злостью.

— Вы что, ребята — не поладили? — спросила Роза. — Так давайте поменяемся партнерами. Это очень интересно. Юра, иди, обработай Асю, да как следует, а ты Петруха оставайся, я быстро приведу тебя в рабочее состояние. Нет такого мужика, которого бы я не привела в готовность.

— Ася, идемте, — тут же вскочил Юра и схватил ее за руку. Ася, уже немного подвыпившая, но все еще злая, испытывая чувство неудовлетворенности, покорно встала, и последовала за Юрой в спальню, где было два дивана и куча смятого постельного белья.

Юра оказался крепким орешком, и Ася испытала нечто схожее с тем, ели бы ей дали подсоленной воды, когда очень хочется пить. А потом наступило чувство стыда и угрызения совести.

Потом, когда они вернулись к столу, Ася, усталая и злая, прилипла к бокалу с шампанским и с жадностью осушила его. Петя сидел напротив нее, рядом с Розой и поглаживал ее коленки. Роза, не испытывая никаких эмоций, словно ее колени лизала дворняжка, ехидно улыбаясь, сказала как можно громче, так, чтоб все слышали:

— Я твоего Петю вылечила, можешь его забирать обратно. Он, конечно, не гигант, но на безрыбье и рак рыба.

— Спасибо, но мне уже никто не нужен. Я уже и так стала … сучкой, так похожей на вас.

— Тогда возьми Женю. Тамила, ты не возражаешь? — сказала Роза, как бы не слыша упрека Аси.

Тамила опустила голову и промолчала. Женя оживился, он тоже был любитель разнообразия, но Ася опередила его намерение.

— Я коллективный секс не одобряю, — сказала она, — и вообще, мне тоже пора. Где тут можно вызвать такси?

— Мы тебя проводим, — заявили все хором.

— Спасибо, я доеду одна, а вы еще повеселитесь.

Она тут же бросилась к телефонному аппарату и позвонила домой, зная, что мать не спит, ждет ее возвращения, либо, хотя бы телефонного звонка. Было уже половина двенадцатого ночи.

— Мама, я жива, здорова, вы там, с отцом не тревожьтесь, я в гостях у своих подруг. Минут через сорок буду, пока.

Она тут же заказала такси и начала одеваться.

— Девочки, до завтра, — сказала она, — я завтра вам начну названивать, как только отосплюсь.

56

В такси она уместилась на заднее сиденье и беззвучно рыдала. «Боже, до чего я дошла. Воспользовалась чужим мужиком, чтоб удовлетворить свою животную страсть. Сучка, нет, сука. Была на случке. Дважды. Один раз неудачно, а другой раз… как от него несет потом. Он потеет в это время и его пот выделяет гнилой запах, да и делает он это так, словно кайлом землю долбит. Да эдак можно искусственный достать… Какая низость. И я еще выкаблучивалась перед Дмитрием Алексеевичем, да он, должно быть, во сто раз лучше этих самцов, которым все равно, на какую бабу взгромоздиться, хоть на старуху восьмидесятилетнюю. Если так буду поступать, я никогда не встречу настоящего мужчину, которому можно отдать не только тело, но и душу, всю себя, с потрохами. А я так хочу, хоть на год, на два, а потом, что будет, то будет. У каждого человека должна быть светлая полоска в жизни, пусть самая короткая, но яркая, как звезда на безоблачном вечернем небе. Неужели я так и останусь? В тени. Мне не нужны ни деньги, ни богатство, мне нужно счастье. Я буду бороться за это, я пожертвую собой ради такого счастья, — я уступлю этому лысому бирюку и буду обеспечена, независима. Это лишь первые шаги. Независимость даст мне возможность вращаться в настоящем обществе, а там я обязательно встречу настоящего человека. На днях я выезжаю, вылетаю во Львов, может, это случится даже завтра».

Ночь Ася спала, как убитая. Из всех многочисленных снов запомнился один: в буйной и мутной воде Тисы тонул Дискалюк. Он протягивал к ней руки, молил о помощи, она бегала вдоль берега с палкой в руках, но палка оказалась не только тяжелой, которой было трудно орудовать, но и короткой, а Дмитрия Алексеевича уже отнесло на середину реки.

— Не бросай мою дочь Раю, — закричал он в последний раз и скрылся под водой.

— Какой дурной сон, — сказала она утром, направляясь на кухню, чтобы подогреть кофе.

— Ты что-то сказала? — спросила мать. — Я уже тугая стала на оба уха, так что ты громче говори, дочка.

— Мама, если мне будут звонить, не зови меня к телефону. Лучше скажи, что я буду поздно ночью.

— Хорошо, доченька, так и скажу.

— Мам, скажи, через какое время я могла бы выйти замуж за человека, у которого жена умерла?

— Да когда хочешь, как только позовет, так иди, если любишь его, — ответила мать.

— Ну, мама, я знаю, что ты не веришь в Бога, ты жена секретаря райкома и я бывшая комсомолка, но есть что-то другое, человеческое… Я живу в другой местности, где другая мораль. У коммунистов нет, и никогда не было морали, — говорила Ася повышенным тоном.

— Тише, дочка, отец услышит, расстроится. Спроси у кого-нибудь еще. Вон старух полно во дворе, они даже в церковь ходят.

Ася спустилась на первый этаж. Во дворе, на скамейках сидели старухи, и что-то живо обсуждали. Ася подошла к ним, поздоровалась и без какой — либо подготовки спросила:

— У нас тут с подругой спор вышел. У ее жениха недавно жена умерла. Вдовец влюблен в нее до потери сознания и предлагает ей немедленно выйти за него замуж. Подруга колеблется, а я ей говорю, что нельзя так делать, это аморально. Должно пройти какое-то время, прежде чем вступать в новый брак. Кто из нас прав?

— Только спустя год, дочка, не раньше. Конечно, у анчихристов нет ничего святого. Но ты знай: счастья в таком браке не жди. Так и скажи, дочка, своей подруге.

— Спасибо, — сказал Ася, доставая двадцать долларов из кошелька. — Возьмите, это вам на лекарства.

— Храни тебя Господь, дочка, — произнесла старуха, не отказываясь от подарка.

Ася направилась в кассу аэрофлота, взяла билет до Львова, а затем зашла на переговорный пункт, заказала переговоры с Дискалюком. Ее соединили через десять минут.

— Дмитрий Алексеевич, это Ася, здравствуйте. У меня все хорошо. Родители живы, здоровы, друзей я повидала, знакомые места обошла и теперь как будто мне здесь делать нечего. Я решила заказать билет на среду. Встречайте во Львове в восемнадцать сорок. Хорошо бы заказать номер в гостинице: не поедем же мы ночью в такую даль. И потом, я не хочу возвращаться к себе домой… к Андрею Федоровичу. Как говорят: большое видится на расстоянии. Вот и я пришла к выводу… но об этом потом. Что — что? договорить до конца? Что вы? никаких секретов, вернее, ничего плохого я не думаю. Наоборот, теперь вы мне ближе, чем когда — либо. Что вам привезти? себя? О, это само собой разумеется. Ну, до встречи в среду! Позвоню ли я еще раз? Возможно перед вылетом. Как дочка? Нет — нет, ничего не говорите ей обо мне. Ни в коем случае. Вы только навредите себе и мне, короче нам обоим.

Ася повесила трубку и еще долго находилась под впечатлением разговора с Дмитрием Алексеевичем. «Во всяком случае он мужчина с положением. Уравновешенный, стабильный и кажется чрезвычайно влюбленный. Может, в постели с ним не так интересно, как с молодым, стройным, ненасытным и ласковым, но постель это лишь одна часть нашей жизни. Это мгновение, секунда и оно спадает, а дальше наступает реальная жизнь. А какие браки были в дореволюционной России? и что же? Наташа Ростова не больно страдала со своим старичком Безуховым. Он был точно такой же толстячок, как и Дмитрий Алексеевич, правда, гораздо умнее и образованнее. А что поделаешь. Я этого бирюка обучу всему. Он у меня и книжечки начнет читать, и музыку западную слушать, и Шекспира читать. А дом в Испании… это же сказка. Я должна побывать в этой Испании. Я немедленно туда отправлюсь».

— Мама, я улетаю в среду.

— Да ты что, дочка? побудь хоть две — три недельки с нами, — стала упрашивать мать.

— Мама, я должна уехать в Испанию: у моего будущего мужа там особняк — свой, ты понимаешь это? Я и вас с отцом заберу к себе. Там, должно быть, очень тепло и очень красиво, — призналась Ася матери, ласково гладя ее по голове и посматривая на реакцию отца.

— Интересно, Долорес Ибарури жива? Я с ней в Кремле встречался раньше, руку ей жал. Если она жива, то я не прочь был бы снова поручкаться с Долорес. Боевая женщина, ничего не скажешь, — оживился отец. — Но, если мы останемся здесь, ты про нас не забывай, дочка, коль так получилось, что ты наша единственная опора и надежда.

— Наше светлое будущее, — добавила, смеясь, мать.

— Я буду с вами общаться по телефону из Мадрида.

— Звони, дочка, по воскресениям: скидка на телефонные переговоры, — подсказала мать.

— Как получится, мама, не переживайте за меня, себя берегите. Хорошо питайтесь. Я оставляю вам шесть тысяч долларов на полгода, надеюсь, вам хватит этих денег.

— О, нам на всю оставшуюся жизнь хватит, — сказал отец.

57

В каком-то вакууме находился Дмитрий Алексеевич все сорок дней, после смерти жены и не знал, чем его заполнить. На работе ему не давали покоя весь день. Дурнишак через каждые пятнадцать минут приходила и обдавала его слащавым словесным поносом, что он уже вынужден был ее выпроваживать за дверь, но это не имело никакого значения для нее. Ровно через какое-то время она приходила снова, то с гвоздикой, то с диким бурьяном в руках, который она только что подобрала на берегу Тисы.

— Мужества вам Дмитрику Лексеевич и усякого благополучия на ниве одиночества. Ежели оченно затоскуете и места себе не сможете найти, я ваша верная рабыня Дурнишко Альбина Дмитриевна у ваших ног тут как тутечки появлюся, согрею, накормлю, напою.

— Абия Дмитриевна, вы свободны, вы уже план на сегодня выполнили на сто пять процентов, идите домой, затопите печку, может я того, загляну опосля работы, но никак не позже двенадцати, а то и после первых петухов.

Абия Дмитриевна пулей выскочила из кабинета Дмитрия Алексеевича. Она не слышала его последних слов своего шефа о последних петухах и побежала топить печь, от которой распространялось тепло по всему дому.

Начальники отделов тоже носились по коридорам Осиного гнезда, как угорелые. Кто с тортом, кто с бутылкой, кто с жестяной банкой пива. Даже том Ленина то-то держал подмышкой. Но начальник общего отдела Закрой Поддувало всем объявил, что Дмитрий Алексеевич пребывают в трауре и решительно никого не изволят принимать. Если только пожар возникнет в лесу и то за пожаром наблюдает Ганич, кого бросила супруга и укатила в Москву на вечное пребывание.

Но ближе к концу рабочего дня заместители гурьбой ввалились в кабинет шефа, и первый зам Мавзолей произнес короткую речь, касающуюся хорошего настроения великого человека Раховщины. А посему было принято коллективное решение посетить ресторан, единственное место, где можно отпочковаться от любой душевной невзгоды и посмотреть на окружающий мир добрыми, веселыми глазами.

Но Дмитрий Алексеевич даже после третьего стакана думал об Асе: где она, что с ней, почему не звонит, не шлет телеграмму. Ася была тем спасительным якорем, за который он мог бы ухватиться, будучи таким одиноким в этом море жизни. Но Ася долгое время не подавала никаких признаков жизни. Он уже решил обратиться к заму Ганичу, чтобы тот дал ему московский адрес, и вдруг звонок! Ее голос, такой раскатистый, звонкий, полный энергии и жизни, это ее голос и она сообщает, что возвращается. Они будут вместе, с ней и только с ней он обретет себя заново. Он бросит продавать этот проклятый лес, перестанет набивать мешки долларами, увеличивать счета в иностранных банках, к черту эти банки, эти счета, из-за них еще и погореть можно, как это случилось с Павлом Лазаренко. Только бы все ладить с дочерью. Но… хватит и дочери, всем хватит, надо только согласие, согласие между ними должно установиться, зачем отравлять жизнь друг другу. Он немедленно поговорит с дочерью, сегодня же.

— Ребята, вы тут гуляйте хоть до утра, а я пойду, что-то в боку покалывает.

— Сердце? — спросил Ганич.

— Нет, в правом боку, переел, должно быть. Все, бывайте!

День вылета совпал с плохой погодой. Первый снежок в Москве сопровождался усиленным ветром с резким понижением температуры. В такое время лучше сидеть дома, но Ася в бешеном темпе собиралась в дорогу и ее багаж, хотя в этом не было необходимости, был довольно увесистым и объемным. Из съестных продуктов она набрала то, чего в Раховских магазинах никогда не было и не могло быть, поскольку Рахов хоть и считался столицей края, но тем не менее, это был провинциальный городок с единственной улицей, усеянной дорожными выбоинами и украшенный тремя магазинами, один из которых водочный, да крохотный рынок.

Если Дмитрий Алексеевич шиковал, то только благодаря тому, что почти каждую неделю ездил в Киев не только по делам но отоваривался.

Из продуктов она набрала всякой рыбы — балыка, угря, осетрины и две большие банки черной икры. Но еще один багаж это ее одежда— пальто, сапоги, зимние платья, кофты, шкатулки, маленькие зеркала и теплые тапки.

Теперь Ася уезжала в другое государство. Количество пассажиров в аэропорту Внуково на этот рейс оказалось небольшим из-за дороговизны билетов. Билет на самолет стоил в пять раз дороже, чем билет на поезд. Ася даже переживала, что рейс будет отменен. Но все оказалось благополучно. В самолете, когда он поднялся в воздух и набрал высоту, выдали по бутерброду и по чашке кофе. Через полтора часа самолет приземлился, и Ася направилась к выходу. За стальным забором во Львове, где было необыкновенно тепло и ярко светило солнце. Дмитрий Алексеевич стоял, вытаращив глаза.

— Почему не позвонила в день вылета? Я ждал почти до двенадцати, а потом гнал машину по плохой дороге со скоростью восемьдесят километров в час. Этак разбиться ничего не стоит, — бурчал он, хватая ее сумку.

— Ну, не сердитесь. Не позвонила— значит не вышло. Бегала, как ошалелая в последний день. Москва это целый муравейник, но вертеться в этом муравейнике надо гораздо интенсивнее, чем это делают муравьи. А свою вину я искуплю, может даже сегодня.

— Чем?

— А вот прямо сейчас, — сказала она, вытягиваясь на носках, чтобы достать губами до его щеки.

— За такие испытания — маловато, вернее, чересчур скромно.

— Все еще впереди, — загадочно сказала она.

— Хорошо, поедем, там разберемся.

— Лучше нам остаться в гостинице, куда так торопиться, — неожиданно произнесла Ася. — Надеюсь, вы уже заказали номер?

— Номер? Га, не подумал, не пришло в голову. Это можно исправить, прямо чичас, не успел. Вот голова — два уха. Это же надо, встречать гостью и не заказать номер.

Асе нравился его провинциальный говор, страдавший грамотностью и изобилующий искренностью. И Львов, западноевропейский город, казался ей необычным и привлекательным. Они ехали по узким улочкам, устланным булыжником с одной трамвайной колеей, и ощущение небольшого дискомфорта чувствовалось в машине.

Ася уселась рядом с ним на переднее сиденье и, пользуясь тем, что он прикован к дороге и указательным знакам, развешанным над узкими улочками, повернулась в полуоборота, и стала изучать его лицо. Оно казалось ей мужественным и даже добрым. Она сейчас была настроена на все положительное и искала в нем только хорошие черты. Она настраивала себя на хороший лад, и это ей удавалось. «Я отдамся тебе сегодня, — думала она, испытывая слабый восторг от своего решения. — Я сделаю это, чтобы получить тебя, поработить тебя, сделать своей собственностью, чтоб никакая другая баба не увела тебя от меня. Ты сам этого добивался и добиваешься, ну, так получи, коль ты такой везунчик».

Дмитрий Алексеевич подъехал к гостинице для иностранцев, взял у Аси паспорт и подошел в регистратуру.

— Это моя племянница, она иностранка, — сказал он и положил в паспорт пятьдесят долларов. — Выделите нам один двухместный номер, а если сомневаетесь в чем, то два двухместные квартиры.

Женщина взяла паспорт, перелистала, уставилась на него и сказала:

— Она из России, то, что она иностранка это верно, но вы-то — свой, как с вами быть, я право не знаю.

Дискалюк вытащил еще полсотни и положил уже в свой паспорт.

— Ну, что с вами поделаешь, придется выкроить один двухместный номер, а там разбирайтесь сами. Только шоб не было шкандала. Знаем мы этих племянниц. Она вам такая же племянница, как и я. Но это не мое дело. Не мое тело— не мое дело.

Дискалюк вернулся к машине, где сидела Ася, и с некоторым волнением произнес:

— Только один номер удалось выбить, и то с трудом.

Ася на это ничего не сказала. Она, похоже, не собирается возражать, а это значит, что он будет ночевать в одном номере с ней, дышать с ней одним воздухом. Как это много.

Они поднялись на четвертый этаж в свой номер. Ася сразу отправилась в душ и вышла в халатике, чуть выше колен. Она села на мягкую постель, закинула голову на подушку и устремила глаза к потолку. Дмитрий Алексеевич сидел в кресле, не шевелясь. Он с восторгом смотрел на свое сокровище и не решался приблизиться к ней.

— Пойдем, перекусим, — вдруг сказала она и как девчонка вскочила на ноги. — Я сейчас переоденусь.

Она, как будто не стесняясь, сняла халатик и осталась в нижнем белье.

— Какое плате надеть, то или это, какое больше нравится, вернее, в каком я лучше выгляжу?

— В любом. И в том и в этом вы просто прелесть.

— Ну, хорошо, тогда это, без рукавов.

— Ася, вы так не делайте…

— Что не делать?

— О — о — одевайтесь лучше, и — иначе, я за свои поступки не отвечаю.

— Вы меня можете изнасиловать? Я расскажу вам притчу. В суде рассматривается дело об изнасиловании. Судья спрашивает потерпевшую: гражданка, скажите, как вас изнасиловали?

— Во — изнасиловали! — ответила потерпевшая, поднимая палец кверху.

— Шутница вы большая, — сказал Дискалюк, а дальше не помнил, что делал. Ася верещала, как маленькая девочка и в то же время прижималась к нему и искала его немного слюнявые губы. Она кусала его, царапала ногтями, а когда он свалился бревном, осталась лежать на спине, устремив глаза в потолок. Было так хорошо, так легко и великолепно, она просто не ожидала, что этот бирюк способен на такие вещи. Она только теперь поняла, что ее муж Ганич умер для нее, его больше нет, он ей совершенно чужой человек. Как она могла находиться рядом с ним целых два года?

58

После хорошего ужина в ресторане, Ася с Дмитрием Алексеевичем вернулись в двухместный номер, уселись в мягкие кресла напротив друг друга и стали потягивать шампанское. Ася смотрела на своего бойфренда другими глазами. В этих глазах сверкали искорки еще не угасшей молодости, она в этом году, в конце декабря собиралась праздновать свое тридцатилетие, а в тридцать лет женщина обладает такими качествами, какими не обладала в восемнадцать, не будет обладать в сорок и уже никогда. Она понимала, что полюбила не самого Дискалюка, пятидесятилетнего мужчину, у которого начала седеть шевелюра, а его миллионы, хотя в этот раз, после физической близости, он казался ей очень и очень милым и… перед ней сидел такой мужчина, который на дороге не валяется. И то, что она его покорила, явилось для нее великим благом. Муж Ганич — просто серая мышка и жизнь у нее была бы с ним серая.

— Пойдем, поспим, завтра рано вставать. Триста километров до Рахова, а дорога просто ужасная, — сказал вдруг Дмитрий Алексеевич ни с того, ни с сего, словно перед ним сидела не красавица, а Абия Дмитриевна.

Ася широко улыбнулась, но улыбка не подействовала и он стал смотреть на нее не с восторгом, а с укором и сделал движение, чтоб покинуть кресло, но Ася не растерялась. Она живо подняла руку, и как бы придавливая его к креслу раскрытой ладошкой, четко сказала:

— Не торопи меня. Я не хочу ехать с тобой в Рахов.

— Почему, что случилось? Что могло произойти? Ты хочешь меня бросить?

— Да нет уж. Ты — мой. А своих не бросают. Мы должны отпраздновать медовый месяц. А я что — вернусь к Ганичу, или мне идти в твой дом, где все вещи пахнут твоей недавно ушедшей супругой. И даже не в этом дело. Знаешь, как весь твой Рахов начнет судачить, нужно ли это тебе? Поедем лучше в Испанию, если не на месяц, то хотя бы недельки на две. Возможно, через две недели я тебя отпущу проверить свои дела, а потом ты снова можешь вернуться.

— Ты правду говоришь, ласточка. Я полностью с тобой согласен. Только как это сделать. У меня и денег с собой нет и вещей никаких, может ты тут побудешь, а я вернусь в Рахов на два — три часа? У меня дома под ванной целый мешок денег. Я возьму один мульон и тебе подарю.

Ася расхохоталась.

— Мне миллиона мало.

— Два, пять, десять мульонов.

— Мне ты нужен, а не твои миллионы, уразумел?

— Ася, ты получишь гораздо больше. У меня сбережений… восемьсот миллионов долларов, а может уже и больше. Наследников у меня двое — ты и дочь Рая. Тебе четыреста миллионов хватит, если я умру через какое-то время.

— Не говори глупости, я тебе не дам умереть, не надейся. Ты мне нужен и это будет длиться очень долго, пока ты жив. Я много передумала в Москве, и все вышло так, что я все и всех бросила и сломя голову, примчалась к тебе, заранее зная, что соблазню тебя и привяжу к своей юбке. Только ты должен слушаться меня и в чем-то уступать мне. Не ради моего каприза, а ради нашего будущего. Мне кажется, я на многие вещи смотрю более трезво, чем ты.

— В чем это должно выражаться?

— Ты очень богат экономически, теперь надо обогащаться культурой, знаниями, ты должен быть цивилизованным человеком, как богатые люди в Америке, Англии, Франции.

— Тогда поедем ко мне домой, я познакомлю тебя с дочерью. Мы предварительно можем зарегистрировать наш брак. Знай, мне все можно.

— Ни в коем случае. Я не разведена с Андреем, у тебя только что умерла жена и раньше года мы не должны вступать в брак. То, что я тебя соблазняю, это мой грех, но идти венчаться — нет. Это… так могут поступать только негодяи, которым наплевать на вековые традиции. Я консультировалась еще в Москве по этому поводу. Отвези меня в Испанию и как можно быстрее, потом, через некоторое время я тебя отпущу на недельку, потом снова вернешься на целый месяц, мы побудем вместе, сходим к местному батюшке, и если он скажет да, поженимся и уже поставим всех, в том числе и твою дочь, перед свершившимся фактом. Потом я уж стану жить там, где будешь ты. Только мне надо с Андреем развестись.

— Это я беру на себя, — сказал Дмитрий Алексеевич. Мне надо вернуться домой за документами, — сказал Дмитрий Алексеевич.

— Зачем? Поручи это своему Мавзолею, он зайдет к твоей дочери, все объяснит, она ему все отдаст: деньги, заграничный паспорт, въездную визу и мы послезавтра сможем отправиться в Киев и самолетом на Мадрид. Если у тебя в Рахове так много дел и без тебя их некому решить, побудешь со мной денька два и вернешься обратно.

— Обратно? Э, нет. Я в такие игры не играю, — сказал Дмитрий Алексеевич и тут же взялся за телефонную трубку. Мавзолей оказался в кабинете, все внимательно выслушал, тяжело вздохнул, либо притворился, но тут же позвонил директору школы и приказал лично доставить ученицу Револу в его кабинет в течение часа. Но Револа прискакала через пятнадцать минут, ворвалась в кабинет, протянула ручку и сказала:

— Целуй.

Мавзолей повиновался и тут же стал излагать приказ отца.

— Ты вот, что, детка, папу срочно вызывают в Испанию, а у него с собой ни пачпорта, ни визы, ни денег. Срочно иди собирай, а я к тебе зайду и тут же, через Перевал и прямиком во Львов, у самый аэропорт. Денег положи в сумку… тысяч сто долларов, не меньше, мало ли там расходы какие будут.

— Знаю, знаю, небось эту сучку Асю с собой везет, бабник старый.

— Я ничего не знаю, это не мое дело. Вернется папа, разбирайся с ним сама, а я тут ни причем, детка, время дорого, чеши, куда следовает, время дорого, сама видишь. Время такое: сегодня — здесь, а завтра — там. Вот кончишь школу, выйдешь замуж, у тебя начнется то же самое.

Револа хоть и зудела, это она взяла от матери, но дома все нашла, аккуратно сложила и в пакет завернула не сто, а двести тысяч долларов. И даже записку настрочила карандашом: «Папа, не умри на молодухе, она, сучка, ненасытная — Револа».

Как Мавзолей не старался, как не жал на педаль, чтоб увеличить скорость но четыре часа пришлось потратить по пути до Львова. Он надеялся застать любовников номере вдвоем, но этого не произошло. Ася отправилась в город, шастала по магазинам, ходила пешком по улицам и даже спросила молодых ребят, как пройти к университету.

— Пани, москалька? Давай, трахнемся, идем с нами.

— Барзо дзянкуе, пановы, — бросила Ася короткую фразу и посеменила дальше.

— Наша, — сказал один из бандеровцев.

Она больше ни у кого ничего не спрашивала, только подняла руку, чтоб остановить такси. Когда она вернулась, Мавзолей уже уехал. Он даже обрадовался, что его отпускают, поскольку теперь он поедет на медленной скорости, включит музыку и будет наслаждаться поездкой, а когда вернется в Рахов, в три, в четыре утра, не имело значения. И Дискалюк был рад, что все так вышло, поскольку еще вчера он и подумать не мог, что Ася окажется в его руках и увезет его в сказочную страну на золотые пляже, где еще можно погреться и окунуться в соленое море.

59

Прожив две недели с Асей в роскошном особняке на недалеко от моря, Дмитрий Алексеевич, стал рваться в свой Рахов, зная, что во второй половине февраля или в начале марта снос снежных лавин, а затем под воздействием солнечных лучей, начинают таять и вода с невероятной силой устремляется вниз, наполняя Тису. Может это глубокое ущелье образовалось еще несколько тысяч лет тому, но все равно Тиса ежегодно выходит из своих берегов, перекрывая единственный путь от Рахова на запад. Он никак не мог понять, что в этом и его вина. Если эти горы полностью очистить от лесов, вода прибавится. Деревья не только задерживают снега, но еще и пьют воду.

Ася всячески отговаривала его от этого поспешного шага и он слушался, но к концу месяца вдруг неожиданно засобирался, он уже показал билет на самолет и ей пришлось смириться.

В аэропорту она долго махала ручкой, бежала вслед за самолетом, когда он взлетел и вернулась домой с мокрыми глазами.

Дискалюк вернулся из Испании, и тут же сразу приступил к строительству дамб на сумму пять миллионов гривен, выделенных советом министров по настоянию Тонконожко.

Целый отдел строительного управления под руководством Ганича Андрея Федоровича в течение месяца разрабатывал документацию сооружения дамб вдоль правого берега Тисы на участке от Рахова до Солотвино. Предусматривалось сооружение десять дамб высотой от двух до четырех метров на наиболее опасных участках. На каждую дамбу отводилось пятьсот тысяч гривен.

Андрей Федорович так загорелся, что даже несколько раз выезжал на речку, высматривал, где именно будет строиться дамба. Он с трудом определил только три наиболее опасных участка, где просто необходимо развернуть строительство, дабы предупредить выход реки из берегов и затопление сел. Это ниже Рахова, где Тиса делает крутой поворот вправо и на углу поворота почти впивается в гору, вымывая жалкое дорожное полотно и это в любое время может прервать сообщение с западным миром. Второе опасное место — Луг и третье — Бычково.

— Тут в первую очередь и надо строить, — вынес вердикт Андрей Федорович в присутствии начальника строительного управления Великомученика Семена Ивановича, и проектировщицы Толстолобовой.

— Да, да, конечно, я тоже так думаю, это истинно разумное и приемлемое решение, — поддержал Ганича Семен Иванович.

— А как на это посмотрит Дмитрий Алексеевич? — спросила Толстолобова.

— Он согласится с нашим мнением, я уверен в этом, — сказал Андрей Федорович.

— Это было бы хорошо: мы сэкономили бы деньги.

— Огромные деньги, — добавила Толстолобова.

— За экономию средств полагается премия, — сказал Великомученик.

— Я постараюсь добиться поощрения для всех сотрудников вашего отдела, — пообещал Ганич.

Когда Андрей Федорович вернулся в Рахов, Дискалюк уже ждал его. Леся постоянно названивала ему в кабинет по внутреннему телефону и когда, наконец, дозвонилась, обрадовалась, как какой-нибудь находке.

— Срочно к Дмитрию Алексеевичу, он вас все время спрашивает, с двенадцати часов дня, — говорила Леся в трубку Ганичу. — Бросайте все, а то получается так, будто я виновата, что вас нет на месте.

— Бегу, — произнес Ганич, — только бумаги соберу и бегу.

У него было много бумаг на утверждение, в том числе и раскладка по строительству дамб. Получилась пузатая, увесистая папка, которую он положил под мышку и зажал левой рукой. У входной двери начальника он зацепился ногой за порог, чуть не грохнулся на пол, но папка все же выпала, издала звук, как упавший на деревянную поверхность, тяжелый предмет.

— Что у тебя там? — почти вскричал Дискалюк.

— Бумаги, Дмитрий Алексеевич, только бумаги, честное партийное, вернее, честное слово гражданина независимой Украины.

— Покажи! Расшнуруй папку! Сейчас же, немедленно!

— Слушаюсь!

Ганич дрожащими руками раскрыл папку, перелистал бумаги на глазах у Дмитрия Алексеевича и принял выжидательную позу. Дискалюк измерил его недобрым взглядом и пробурчал:

— Ладно, садись.

— У меня такое чувство, что вы меня все время в чем-то подозреваете. Во всяком случае, не доверяете мне. Могу я узнать причину? — Ганич по-прежнему стоял, не решаясь занять кресло.

— Видишь ли, Андрей Федорович, пока ты с Асей состоишь в законном браке, я поневоле думаю, что ты прячешь камень за пазухой против меня. Согласись, поставь себя на мое место. Я-то ведь отнял у тебя твою законную жену, не так ли? Так уж получилось, что теперь поделаешь. Не на дуэли же нам драться. Надо как-то разрешить этот вопрос раз и навсегда.

— Так что вы прикажете мне делать, покончить с собой? — спросил Ганич, потирая руки дрожащими пальцами. Я-то никак не озражаю, ни с какой стороны. Что мне следует делать — приказывайте, и я выполню незамедлительно и без проволочек.

Дискалюк вытащил из сейфа заявление Аси о том, что она просит развод в судебном порядке, отдал его Ганичу и сказал:

— Ты должен написать заявление такого же содержания и отнести судье Невыносимой Наталье сейчас же, сию минуту. Как только ты оформишь развод, всякие подозрения будут сняты, и мы сможем стать близкими друзьями. Это и будет доказательством твоей лояльности, преданности своему непосредственному начальнику.

— Я согласен и сейчас же отправляюсь к ней, — сказал Андрей Федорович.

— Ну вот, молодец, хвалю за послушание.

— У меня есть еще одна инициатива.

— Какая, говори. Кратко, четко: у меня нет времени.

— Что касается строительства дамб, то мы, в составе…

— Короче, Андрей Федорович.

В это время вбежала Леся и доложила, что начальник милиции Ватраленко прибыл и ждет вызова.

— Пусть подождет, — буркнул Дмитрий Алексеевич.

— Ну, значит, того… можно сэкономить миллиончика три, если не больше. Мы определили, что только в трех местах надо возводить дамбы, но никак не в десяти. Я с отделом строительства выезжал на место. Мы видели такие пейзажи, голова кругом идет от этой красоты.

— Ты, Андрей Федорович лирик. Стишки случайно не кропаешь?

— Было дело в молодости…

— Небось Аси с сотню сочинил, так? Так вот знай, поэт, ничего мы строить не будем, а за пять миллионов должны отчитаться. Таково указание сверху. Строительство этих поганых и дорогих дамб — только на бумаге. Если ты справишься с этой работой, оформишь все отчеты так, чтоб комар носа не подточил — получишь десять тысяч долларов. Если подкачаешь — сразу ищи себе другую работу. Эти денежки, все пять миллионов, я должен отвезти в Киев в наличном виде. Это получится около миллиона долларов. Мне от этой суммы практически ничего не перепадает. Если там, на месте, что-то отстегнут, я буду бесконечно счастлив и благодарен. Есть ли вопросы?

— Скажите, ведомости на зарплату рабочим с их росписями в получении зарплаты тоже должны быть в порядке?

— А ты как думал? А вдруг ревизия, а вдруг проверка? Если документация в порядке, никто не станет искать рабочих и выяснять, получали ли они зарплату, или нет, — наставительно сказала Дмитрий Алексеевич.

— А могут быть мертвые души, либо фамилии от фонаря? — спросил Андрей Федорович.

— Как это от фонаря?

— Просто выдуманные.

— Знаешь, это не мои проблемы. Делай, как хочешь, только делай так, чтоб никто ни к чему не мог придраться.

— Я буду над этим напряженно думать. Могу я быть свободен?

— Конечно. Как только побываешь в суде, доложишь мне, на какой день назначено слушание о разводе.

— Без нее нас могут и не развести, — сказал Ганич.

— Она сейчас в отъезде, но я вызову ее, на несколько дней, если не удастся без нее организовать развод.

— Я постараюсь, сделаю, что смогу.

— Возьми тысячу долларов, вложи между заявлениями, она станет податливее, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Я не хочу связываться с председателем суда по этому вопросу.

Ганич вышел из кабинета Дискалюка и ушел к себе, закрылся на замок, пересчитал еще раз сумму, подумал немного и поделил ее пополам.

— Невыносимой хватит и пятьсот долларов, — сказал он тихонько и побежал в народный суд.

Невыносимая Наталья расплылась в улыбке до ушей, принимая эти два заявления, между которыми были вложены пять зеленых бумажек, и сказала, что хоть эту просьбу мог бы удовлетворить и ЗАГС, поскольку у них нет детей, но, если уж он, заместитель самого Дискалюка, так просит, ничего не поделаешь, придется решать ей.

— Через три дня придете, а если уж вы будете заняты, я сама занесу в ваш кабинет.

60

Не успел Ганич выйти из кабинета Дискалюка, как в дверь вошел начальник милиции Ватраленко. Он остановился у порога и стал вытирать ноги о ковер. Так делали только аккуратные, интеллигентные посетители вроде начальника милиции, да госпожа Дурнишак, а другие посетители, в том числе и Мавзолей, заходили просто так, оставляя следы на ковре. И хотя ковер у порога был вытерт настолько, что превратился в простую тряпку с белыми нитками из химического волокна, Дмитрий Алексеевич не осуждал поведения старательных посетителей.

— Господин президент Раховского района! — прогремел страж порядка, прикладывая руку к фуражке и выпячивая массивный живот. — Рарешите доложить! На территории, контролируемой нами под вашим руководством, как представителя президента независимой Украины, никаких, из ряда вон выходящих ЧП, не произошло, за исключением двух драк на почве пьянства и алкоголизма в Рахове, одного убийства с целью ограбления в Бычкове и одного изнасилования несовершеннолетней в Белой Цекви. Ишшо есть мелкие дорожно-транспортные происшествия, где пострадали три автомобили и восемь человек находятся в больнице. Один приказал долго жить, ишшо один находится при смерти. Кроме того, на бытовой почве, в результате выпивона в домашних условиях жена порезала мужа ножом, но не сильно, так что ему медицинская помош понадобилась, и гаманные урачи решили его госпитализировать. А что касаемо других нарушений, то это так мелкие: разбитые окна трех магазинов, разрушено десять торговых палаток и один мужик на почве наркомании повесился в своем доме.

— Хватит!

— Так точно: хватит. Есть: хватит. Разрешите сесть!

— Нет! постой!

— Есть: постой.

— И ты говоришь, что нет никаких из ряда вон выходящих правонарушений? Да этих правонарушений хватит на всю область. Плохо милиция работает, вот что я должен сказать. Твои подчиненные особняки строят, значит, берут взятки, и выходит, что преступлений еще больше. Скоро на улицу не выйдешь. Ты-то сколько особняков отгрохал? Только не лги.

— Заканчиваю третий, господин президент. Так скромненький особнячок на сорок комнат, всего девяносто два окна… три этажа…

— Зачем тебе так много?

— Я следую за модой, господин президент, иначе, какой же я буду начальник милиции с одним скромным домом и одним окном? Потом дети… кожному надо жилье построить, иначе беда.

Дискалюк измерил его недобрым взглядом, но решил, до поры, до времени не углубляться в этот вопрос, поскольку и сам грешен: строил седьмой особняк… в Испании два, и начал вести переговоры с французами о покупке дома в Париже, если одобрит Ася.

— Ты в Ужгород докладывал о правонарушениях?

— Никак нет, господин Дискалюк, не было указаний.

— Ты правильно сделал, нечего раскрывать карты без предварительной подготовки. Но готов тебе сказать правду матку, ты знаешь, я всегда люблю правду и только правду.

— Так точно господин президент Раховского района. Я тоже, глядя на вас, шпарю правду и только правду.

— Так вот твои дебилы не умеют и не хотят работать.

Начальник милиции, думая что слово дебилы значит хорошие ребята, вытянулся в струнку, и, прикладывая руку к пустой голове, выпалил:

— Потому что их начальник, то есть я, стоящий перед вами, тоже дебил с самого рождения. И отец мой дебил и мать дебилка, бабушка дебилка, а потому выходит, что я дебил в третий степени.

Дискалюк посмотрел на него недобрыми глазами и сказал, что дебил может быть свободен.

— Будут ли дополнительные указания, господин президент? — все еще стоя навытяжку, спросил Ватраленко.

— Ладно. Садись, посиди.

— С великой радостью и горячим моим удовольствием: у вас такой просторный кабинет и так светло. А у меня темновато, настольная лампа у меня горит весь день, не могу добиться экономии электроэнергии.

Приглашение посидеть в кресле начальник стражей порядка почитал за великую честь. Он, обычно, возвратясь к себе на работу, собирал своих заместителей и долго им рассказывал, какой чести удостоилась вся милиция района в его лице, как он долго сидел в мягком кресле в просторном кабинете и пил ароматный кофе, выслушивая похвалу в адрес всех сотрудников милиции и его персонально.

— Закуришь? — спросил хозяин кабинета, доставая пачку сигарет из ящика стола.

— Почту за честь из ваших рук. А я не отравлю вас дымом?

— Никогда в жизни! А рюмку хочешь?

— С превеликим удовольствием из ваших рук.

— Печенье подать к кофе?

— С превеликим удовольствием из ваших рук. Благодарю за честь, господин президент. Я, гы-гы-гы, тоже так делаю: заходит ко мне бузосмен с толстым кошельком: я его сперва усаживаю в мягкое кресло, правда, не такое, как ваше, потом достаю сигареты «Дымок», сую ему в нос, потом стаканчик крепачка предлагаю, самогончика то есть, потом ломтик черного хлеба с солью. Гляжу: мой бузосмен рад до смерти, сияет весь от радости и счастья. Я у вас этому научился и премного вам благодарен за науку.

— Молодец, действуй в таком же духе.

— Рад стараться, господин президент. Даю слово плутковника милиции, что приложу максимум усилий для наведения порядка и недопущения беспорядков на вверенной вам территории, что входит в состав независимой Украины.

— У меня есть одно боевое задание. Оно касается тебя, дебил.

— Клянусь выполнить его с честью, господин президент, — произнес Ватраленко, снова вскакивая с места и прикладывая руку к пустой голове.

— Вот тебе фитография этой дамы, сделай ей украинский паспорт и оформи гражданство Украины. Даю тебе максимальный срок… десять дней. Это супруга Ганича. Он затеял с ней развод и грозится выселить ее из квартиры и ликвидировать вид на временное жительство. А она нужна нашей администрации. Она уже состоит у нас на службе в качестве связной между нашим районом и Испанией по экспорту леса. Ты должен сохранить операцию, связанную с выдачей украинского паспорта и гражданства, в строжайшей тайне. Только два человека могут знать об этом — ты и начальник паспортного стола.

— Я и руками и ногами за это, но не знаю, как начальник паспортного стола на это будет смотреть, она чересчур уж принсипиальная.

— Если она начнет выкозюливаться, пусть ищет другую работу, намекни ей на это.

— Будет сделано, Дмитрий Алексеевич. Завтра же я уволю начальника паспортного стола, — брякнул Ватраленко.

— Да не с увольнения надо начинать. Воспитывай, воздействуй, у тебя много всяких рычагов, почаще нажимай на эти рычаги и увидишь: это даст положительные результаты.

— Когда должен быть пачпорт гражданина, вернее, гражданки Украины?

— Максимум через две недели.

— Я постараюсь раньше, я нажму, буду давить на эти самые рычаги, гы-гы-гы, как умно сказано: рычаги. Иде вы такое слово откопали?

— Это ленинское слово. Когда мы коммунизм строили, мы нажимали на эти самые рычаги так, что капиталисты от страха только глазами моргали. Эх, были времена!

— А давайте, в нашем районе переворот сделаем. Милиция под моим руководством возьмется за оружие. Пистолеты, водометы, кастеты — все в ход пойдет.

— Поздно уже. Капитализм слишком глубоко в нас запустил свои щупальца. Мы с тобой, начальник милиции, уже не такие бедные люли, как были раньше, не так ли?

— Так точно, Дмитрий Алексеевич. Я уж тоже «Мерсик» собираюсь приобрести, а значит уже не бедняк, или как сказали бы раньше, не пролетарий. Не люмпен, значит.

После ухода начальника милиции Дискалюк задумался над проектом возведения дамб. После долгих размышлений, он пришел к выводу, что пропускать все пять миллионов гривен через одни руки, руки Ганича, несколько рискованно. А вдруг что? Миллиона два надо было бы раскидать по селам, подобрать верных председателей, типа Лимона, и вперед. Кто станет разъезжать по глухим селам и выяснять, как использовались деньги и что построено на них? Но вот беда: председателям сельских советов надо что-то дать, они за просто так, работать не станут: будут искать лазейку, где бы пролезть и украсть. Это ушлый народ. А Ганич — свой человек, не то, что эти, ненасытные. Сколько гуманитарной помощи они разворовали, по родственникам распихали? Это просто стыдоба.

«Уже иностранцы за нас берутся, — продолжал он размышлять с некоторым страхом. — Вон Павел Лазаренко скрылся в Америке со своими миллионами, в надежде обосноваться там, уже и особняк купил за сорок миллионов долларов. Так американцы за решетку его посадили и по всей вероятности судить будут. Надо и мне осторожно с этим лесом. У меня уже восемьсот миллионов, как у Лазаренко. А Жардицкий, наш депутат? Они, эти американцы, хотят, чтобы мы жили по демократичным законам, как у них. Не получится, шиш. Сначала разбогатеем, а потом начнем принимать демократические законы. Хорошо им там, в демократию играть, да законы соблюдать. Народ работает, выпускает качественную продукцию, исправно платит налоги, а у нас что? лодырь на лодыре сидит и лодырем погоняет. А если что и выпускают, то качество на уровне двенадцатого века. А потом все потихоньку прибирают, вернее, подбирают все, что плохо лежит. Я с собой на тот свет ничего не возьму, детям останется, а дети оставят внукам. Побольше богатых отцов, побольше богатых дедушек и, глядишь, вся страна богатой станет».

Он всегда находил, чем себя успокоить. Теперь после похорон жены, когда у него определились отношения с Асей, он все чаще подумывал о том, что хорошо бы бросить свою должность, перестать накапливать деньги и переселиться в Испанию, пожить лет двадцать вместе с молодой женой и насладиться жизнью на старости лет. Всех денег не заработаешь, а того, что у них с Асей теперь есть, хватит на сто лет вперед. «Вот еще последний миллион долларов прихвачу и уеду», подумал он мимоходом, но эта мысль так понравилась, что он прибегал к ней всякий раз, когда думал о себе или об Асе.

61

В Осином гнезде стали зарождаться нехорошие слухи о том, что, дескать, эта красивая юная волчица, не зря ушла от Ганича, скромного, работящего и не пьющего мужчины. Возможно, она, каким-то образом отравила Марию Петровну и в скором времени Дмитрий Алексеевич устроит пышную свадьбу. То-то будет смеху, ведь он рядом с ней — пугало огородное.

Любой слушок перерастал в слух, слух становился новостью, а новость не вмещалась в мозгах обитателей Осиного гнезда и выползала наружу. Первой, кто выпустил воробья из клетки, была госпожа Дурнишак. Она не могла не поделиться новостью со своей школьной подругой Параболой, как прозвали Оксану Петровну Балаболко, которая до сих пор работала в школе в младших классах. Преисполненная гордости Парабола, рассказала учителям, а потом поделилась на рынке с продавщицей семечек, и этого было вполне достаточно, чтобы новость о связи «президента» с женой своего зама, некой Анастасией Ивановной, пришлой москальке, охватила обитателей всего города.

Однажды, когда он вернулся домой, дочь стояла вся в слезах перед портретом матери. Она фыркнула, как только отец открыл дверь, и убежала в свою комнату.

Дмитрий Алексеевич разделся и собрался пройти в ванную, но услышал всхлипывание в девичьей, зашел в спальню не то встревоженный, не то испуганный.

— Что произошло с вами, Раиса Дмитриевна? — спросил он великосветским языком, как любила выражаться его дочь, которая активно теперь готовилась стать студенткой университета в Мадриде, или Париже. Всхлипывания прервались, но Рая не встала, чтобы чмокнуть отца в щеку, как это было раньше. Он постучал пальцем о косяк двери. Никакой реакции. Он постучал повторно и дернул закрай одеяла: Рая лежала на диване, уткнув личико в подушку.

— Ты что — поссорилась со своим молодым человеком? Ну-ка признавайся отцу. Я ему накостыляю. Бросить дочь такого знаменитого человека, да как это можно?

— Мне никто не нужен. Я всех мужиков ненавижу после того, как мать умерла, — заявила она, не поворачивая головки и не глядя на отца.

— А причем тут мать? Срок пришел — она умерла. Продлить ее жизнь было не в наших силах, — сказал отец, садясь на диван у ног дочери и гладя ее по плечу.

— Она умерла раньше времени и в этом виноват ты, вернее эта сучка, как ее — Ася. Я ей глаза выцарапаю, как только увижу ее.

— Анастасия Ивановна здесь ни причем, уверяю тебя. … Она не так плоха, как ты думаешь. Ты ее просто не знаешь, в этом вся проблема.

— Ты женишься на ней?

— Кто тебе сказал об этом?

— Люди говорят. Да я и сама догадывалась.

Рая поднялась, вытерла глаза влажным платком и уставилась на отца глазами, полными упрека и осуждения.

— Я собирался поговорить с тобой на эту тему, но не сейчас, но коль ты такая догадливая…

— Я не желаю о ней слышать, папа. Или ты хочешь и меня загнать в могилу в мои годы?

— Откуда у тебя такие нехорошие мысли, дочка?

— Ну, пойми ты, папа. Эта Ася тебе в дочери годится. Она всего на восемь лет старше меня. И я ее должна звать мамой? Или, может быть, мы с ней вдвоем будем посещать бары и трахаться с кавалерами, меняя их всякий раз. Ты думаешь: она тебя любит? Да она любит не тебя, а твои деньги. Она хочет завладеть твоим состоянием, она разорит тебя и выкинет, как подгнившее полено. Неужели ты так слеп? Неужели все мужчины такие, как ты, мой папочка? И мне следует ждать того же, что произошло с матерью? Не выйду я замуж, не стану детей рожать. Так буду гулять лет до сорока, а потом в монастырь уйду грехи замаливать. Пусть моя доля того богатства, на которое я имею право, как твоя единственная дочь, перейдет в собственность монастыря.

Она говорила так убедительно, но, главное так мрачно, что отец, слушал ее, не перебивая и не шевелясь. Наступила долгая, тягостная пауза. Над его лысой головой все время кружила и жужжала муха и, наконец, села и укусила его за макушку. Он как бы пришел в себя, провел рукой по темени и едва слышно произнес:

— Нельзя так мрачно смотреть на жизнь, дочка.

— Уж если мрак в нашей семье, то что говорить о других семьях? И выходит, что этот мрак создал ты. Почему погибли два моих брата, почему нас оставила мать в таком возрасте? Да она могла жить еще лет двадцать. Почему ты только о себе думал, да и сейчас думаешь? Ты даже не знаешь о своей дочери…, решительно ничего не знаешь. А я-то уж два аборта сделала, и врач мне сказал, что я не смогу родить ребенка.

— Да что ты говоришь, дочка? Ты ли это говоришь своему отцу? О Боже! — воскликнул он, поднимая руки кверху. Потом схватил ее за плечи и стал трясти, так что у нее голова стала болтаться. — Как ты смела? В твои-то годы! Ты хоть понимаешь, что ты наделала? Кому достанутся мои миллионы с таким трудом нажитые? Не допущу! Мне-то теперь в самый раз родить ребенка, я еще гожусь на это. Но не мне рожать, ты сама знаешь, ты уже взрослая. Мне жена должна родить. Я не позволю, чтоб мое добро какой-то монастырь прикарманил. Я свободой рисковал и рискую, наживая это добро.

Он вскочил, бросился к холодильнику, извлек бутылку самой дорогой водки и выпил два стакана подряд.

Это был очередной жизненный удар за долгие годы сытой, безоблачной и бесконфликтной жизни. Как и любой чиновник такого масштаба, он не знал поражений и не имел иммунитета по отношению к суровым законам жизни. При первом же столкновении с неурядицами, которые так неожиданно предстали перед ним и то из уст дочери, он растерялся, как маленький ребенок, отставший от матери в многолюдном месте.

62

Рая поняла, что допустила оплошность, раскрыв перед отцом свои секреты. Можно было и не говорить об абортах, во всяком случае, сейчас. Это может ускорить его сближение с этой волчицей Асей.

Она встала, умылась в ванной, достала в холодильнике колбасу сервелат, нарезала мелкими кусочками и на тарелочке положила перед отцом.

— Выпей еще и закуси, это для тебя полезно. А то в твоем возрасте тебя может хватить удар, или инфаркт, что тогда будет? А насчет двух абортов… я, малость, присочинила, извини.

Она налила ему третий стакан, хоть уже и заметила, что отец повеселел. Он схватил стакан и залпом осушил его.

— Ты, дочка, не того… ну, давай со мной выпьем, уважь отца. Не водку, конечно, это мужской напиток, вино там достань, ведь у нас всякого вина вдоволь, иди, доставай… шумпанское.

— Я, папочка, потягиваю, ты не переживай. Иногда и с друзьями. Особенно после смерти мамы. Ты часто стал отсутствовать, а я одна. Не помирать же мне от скуки. И с тобой я сейчас выпью.

Она побежала в погреб, принесла две бутылки шампанского и бутылку коньяка.

— Вот, папочка, сейчас сделаем ерша. Это любимый напиток твоей дочери. У нас еще есть икра. Посиди, я сбегаю, принесу. Еще мамочка, царствие ей небесное, положила ее под морозильную камеру.

— Ладно… я… того… согласен, значит. «Реве та стогнэ Днепр широкий…», — запел он сначала негромко, а потом все громче и громче. Пьяная слеза скатилась вдоль небритой щеки. Он размазал, посмотрел на мокрую ладонь, и волна жалости к себе опоясала его грудь и застряла где-то в левой стороне, там, где бьется сердце.

— Что с тобой, папочка, никак ты плачешь? — спросила дочь, открывая банку с икрой.

Отец долго смотрел в одну точку, подпирая подбородок ладонями рук, слезы хлынули из обоих глаз, он уже не смахивал их, не стыдился своей слабости перед дочерью, которую, казалось, еще не так давно он носил на руках, и это существо всегда казалось самым слабым и беззащитным существом на свете. И сейчас она смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными тревоги и удивления и таинственно молчала, как бы ожидая, что будет дальше.

— Что происходит с тобой, папа? — повторила она некоторое время спустя.

— Похоже, жизнь не удалась… она омманула меня. Сейчас… полный крах. Если что произойдет с тобой, я останусь один. Но ты все равно уйдешь: у тебя будет муж, а я так… в стороне. И вы с мужем будете ждать, а когда же уйдет с дороги этот скверный старик. Деньги… они зло, омман, они есть, а счастья все равно нет… и не было никогда, я тебе первой признаюсь в этом. А что касается Аси… Может, эта Ася и вправду не ко мне, а к деньгам моим тянется. Ты, поди, да спроси ее, но рази она правду скажет? … А что касаемо матери, Ася здесь ни причем, клянусь тебе честью отца. Она, как узнала, что мать умерла, тут же сбежала… В Испании она сейчас за нашим домом смотрит. Я думал и тебя туда послать, но ты, как раненая волчица, выпускаешь когти и обнажаешь клыки при одной мысли о ней. Я еще ни разу не произнес ее имя в твоем присутствии, а ты уже к кровавой мести рвешься. Я не могу ее потерять. И тебя я не могу потерять, ты у меня — единственная. Кто нас рассудит? Бог? У Бога слишком много таких, как мы.

— Папа… еще не прошло и сорок дней — что люди скажут, ты подумал об этом?

— Я брошу эту работу, и мы все уедем в Испанию, и… там станем жить. У нас восемьсот миллионов долларов и если ты будешь умницей, они все достанутся тебе… после нас с… Асей. А если ты не согласна, то триста миллионов я немедленно переведу на твое имя. Этого хватит тебе, твоим детям и внукам.

— Выпей ерша, папа, — сказала Рая, наливая коньяк в бокал, и разбавляя его шампанским. Она и сама налила себе полный бокал, опрокинула его залпом, как изголодавшийся по спиртному мужик, а потом протянула руку за бутербродом с икрой.

— Еще по одному, — предложил отец, немного повеселев.

— Была, ни была! Где наше не пропадало, — согласилась Рая. — А теперь я тебе спляшу. Ты хочешь посмотреть, как твоя дочь танцует.

— Не откажусь.

— Тогда еще по одной!

Но этот бокал она только пригубила. Достав кассету, она включила магнитофон, приняла исходное положение и, пропустив первые аккорды, пустилась в неистовый пляс. Здесь были и национальные танцы, и русские классические, и современные молодежные. Она следовала за музыкой, записанной на магнитофонной кассете.

— Да, не зря ты посещала танцевальный кружок, — промолвил отец, но Рая его не слышала.

Последний танец изображал смерть матери. Возможно, из-за этого последнего танца, она и затеяла все это. Отец уже собирался, было аплодировать, но она посмотрела на него уничтожающе и начала медленно опускаться на колени, а потом и вовсе приняла лежачее положение, скрестив руки на груди. В таком положении с закрытыми, полузакрытыми глазами, пролежала несколько минут, а затем резко встала, убежала к себе в комнату и разрыдалась в подушку на убранном диване.

Отец с трудом поднялся и, шатаясь, направился в комнату дочери. Он резко открыл дверь и остановился, словно замер.

— Поплачь, дочка, это полезно, — процедил он как бы сквозь сон.

Рая не слышала его голоса, не чувствовала его присутствия. Ей было так страшно и одиноко в этом шумном, многолюдном мире, где так много друзей и подруг, но все они вместе взятые не могли заполнить ту пустоту, которая образовалась в ее душе после ухода матери.

— Теперь я буду ходить к тебе, мамочка, каждый день, как ты ходила к моим братьям и носить тебе не только цветы, но и пищу. Я, пожалуй, хочу к тебе, мамочка, потому что только там и есть настоящий, вечный покой, а здесь одна маета.

Было два часа ночи. Рая так и заснула, не раздеваясь, а отец сидел за столом в одиночестве, потягивал коньяк с шампанским, скрипел зубами и напевал мелодии песен юности, не раскрывая рта. Свет ярко горел во всех комнатах. Это был единственный дом в Рахове, не погрузившийся в ночную мглу. Он жил. Но какой жизнью? Никто из сограждан не знал: все в это время видели сны.

63

Дмитрий Алексеевич избегал разговора с дочерью по поводу семейных дел и своих планов бросить все и уехать в Испанию, чтобы жить с молодой женой. Рая тоже молчала. Ей стало казаться, что отец начал забывать об этой коварной виновнице всех их бед. Она уже разыскала домработницу Жужику, вменила ей в обязанности не только убирать дом, но и готовить пищу, покупать продукты на рынке. Жизнь постепенно стала входить в нормальную колею. Отец аккуратно являлся домой всегда трезвый, подтянутый с мажорной улыбкой на лице.

Между тем Дмитрий Алексеевич, соблюдая, глубокую конспирацию, как истинный марксист, делал свое дело. Регулярно, дважды в неделю, звонил в Испанию, общался с Асей по телефону, докладывая ей о проделанной работе в связи с получением паспорта, гражданства, а также свидетельства о разводе. Каждый раз он настоятельно предлагал ей приехать в Рахов, хоть на несколько дней, чтоб зарегистрировать брак, а потом обещал отпустить ее снова, или они втроем, он, она и Рая, поедут в эту солнечную страну. Но всякий раз Ася находила убедительную причину отказа от этого несколько поспешного шага и предлагала перенести регистрацию брака на апрель, в крайнем случае, на март месяц следующего 2001 года. Лучше всего на восьмое марта, чтоб у нее получился двойной праздник.

К веским аргументам Аси прибавилась и процедура освоения пяти миллионов гривен, полученных на строительство дамб вдоль Тисы. Нельзя же было освоить такую сумму даже на бумаге за каких-то два — три месяца. Это было бы просто не реально и могло бы вызвать подозрение у каждого чиновника любого ранга. Зачем подводить себя и высокое начальство? Да и Ганич с пеной у рта доказывал, что пять миллионов не освоить раньше марта.

— Надо представить, что мы действительно возводим эти дамбы. Что получается? Техника подвозит грунт, вернее сначала камни, эдакие огромные булыжники и самосвалы сваливают их в реку. Эти камни надо засыпать другими, более мелкими камнями, потом уложить, а потом насыпать и утрамбовывать грунт, и снова камни уложить на цементном растворе, потом обтянуть сеткой — рабицей. Да тут год нужно работать и очень напряженно.

— Андрей Федорович, ты хорошо говоришь, но ведь есть метод ускоренного строительства. Сделай, вернее, покажи работу в три смены, и тогда ты сократишь до… двадцатого февраля. Это крайний срок. Двадцатого все отчеты должны быть у меня на столе. Будут ли там мертвые души фигурировать в платежных ведомостях, или вымышленные фамилии, от фонаря, как ты говорил прошлый раз, меня нисколько это интересовать не будем. Если липа, так липа от начала и до конца. Только это должна быть правдивая липа.

— Хорошо, я постараюсь показать работу в три смены без выходных. Это будет похоже на правду, — сказал Андрей Федорович.

— Вот и молодец. И с разводом ты молодец. Так что теперь, Андрей Федорович, старайся вникать в работу администрации в целом. Я планирую, после этого отчета о возведении дамб, уйти в отставку, и тогда ты займешь мое место. Ты заслужил это, надо честно признать. Ты честный парень, я в этом уже перестал сомневаться.

— Да что вы, Дмитрий Алексеевич? Вызывайте Асю сюда, и живите здесь с ней вдвоем и да будет вам брачное ложе вечной радостью. Мне легче работать под вашим началом, чем самостоятельно. Я лидер не такого масштаба, как вы.

— Я хочу пожить в Испании. Я и дочку с собой заберу. Мне и пенсии хватит. А если вернусь когда, ты мне предоставишь какую-нибудь небольшую должность. Гривен этак на двести — триста в месяц.

— Я и вашу супругу определю, на какое-нибудь место и дочку тоже, я человек слова, можете мне верить. Я еще никого никогда не подводил и данного слова не нарушал.

— Я верю тебе, а пока иди, дорогой, — сказал Дискалюк и протянул руку своему заму.

Дмитрий Алексеевич, сам того не замечая, становился другим человеком. Его сейчас беспокоило только одно. Как бы побыстрее отчитаться за эти пять миллионов, будь они неладны. Надоело все: и это рабское преклонение, пока ты начальник, и постоянные взятки, к которым уже все привыкли, и сами несут, и в выдвижной ящик стола складывают, преданно улыбаясь при этом, и те огромные суммы в банках, которые так же опасны, как и хороши. Погорел же Павел Лазаренко со своими миллионами, арестован Жардицкий, а ведь оба были депутатами.

«Нет, надо искать норку, спрятаться там, влезть туда ночью, так чтоб ни одна душа не увидела, ни один глаз не заметил… вместе с Асей и с ее божественной красотой. С ней, как в раю: радостно, тихо, уютно. И дочку надо определить. Где мы — там и она. Нечего ей икру метать, да слезы лить по матери. Что было, то прошло, уже не вернешь», размышлял он, стоя у окна. Эти размышления прервала секретарша Леся.

— Уже все собрались в актовом зале, у вас сегодня совещание с председателями сельских советов, или вы забыли?

— Ах, да. Я действительно запамятовал, так много всего.

Он спустился этажом ниже, вошел в актовый зал, переполненный людьми. Кроме председателей и секретарей сельских советов, тут сидели работники всех служб исполкома, среди которых сельские начальники просто затерялись. Если председателей сельских советов насчитывалось менее двадцати, то обитателей Осиного гнезда перевалило за три сотни и стало приближаться к четыремстам.

Заместители Дискалюка, собрались в специальной комнате, как в старые добрые времена, когда во главе всего и всех стоял первый секретарь райкома партии. Даже здание то же самое, те же кабинеты, тот же актовый зал. Только вывеска изменена, да название должностей изменилось. И, пожалуй, прибавились… неограниченные возможности, почти легально набивать собственные карманы.

Но теперь здесь они и ожидали главного человека — Дмитрия Алексеевича.

Андрей Федорович вытянул голову и устремил глаза на входную дверь, а когда Дмитрий Алексеевич открыл ее, привстал и попытался захлопать в ладоши, но коллеги не поддержали его. Правда, все дружно встали и наклонили головы.

— Пойдемте, товарищи, простите, господа. Скоро десять лет, а все не отвыкну, недаром говорят: привычка — вторя натура, — сказал Дискалюк и дружелюбно улыбнулся. — Ты, Андрей Федорович, хорошо подготовился к докладу?

— Две недели недосыпал, а три последних ночи вообще не ложился, — пролепетал Ганич.

— Тогда ты должен наизусть прочитать, — поддел его Мавзолей.

Мавзолей в последнее время стал косо смотреть на Ганича, и это для всех стало ясно, почему. До сих пор Мавзолей считался первым замом не только по приказу, но и фактически, а теперь на первые роли стал выходить Ганич, скромный и тихий парень, как будто ни на что особенно не претендующий. Все долго ломали голову над этой метаморфозой, пока в этот вопрос не внесла ясность госпожа Дурнишак. Она совершила маленькое предательство по отношению к своему шефу, которого она, казалось, по-прежнему боготворила.

Ганич тащил увесистую папку с докладом, прижимая под мышкой, сколько было сил, и только мурлыкал. Он действительно изучил текст почти что наизусть. Дело в том, что после распада коммунизма, стало входить в моду произносить речи с трибун без бумажки. Раньше это было категорически запрещено, хоть и не официально, но все знали, что если вождь прилипает к тексту на трибуне, как муха к дерьму, то, какой же умник, может позволить себе говорить без бумажки, простым, понятным и доступным языком? А теперь все изменилось. И в этом немалая доля вины западных лидеров, с которых теперь все стали брать пример, и подражали буквально во всем, за исключением искренности, ответственности за свои слова и непричастности ко всякого рода махинациям и воровству.

— Ты не открывай свою папку, не позорься, — повторил Мавзолей.

— Да я… только краешком глаза, изредка, по мере необходимости буду заглядывать, уважаемый Мавзолей Ревдитович, — виновато произнес Андрей Федорович, устремляя свой взгляд на Дискалюка и ища у него поддержки и защиты.

— Мавзолей шутит, — моргнул Дискалюк, подбадривая Ганича. — Пойдемте, господа. В исключительных случаях, когда нужна астрономическая точность, или когда произносятся исключительно важные мысли для жизни нашего свободолюбивого народа, не грех и прочитать текст от начала и до конца. Я сам к этому прибегаю.

— Да, да, конечно, я тоже так думаю, — поддержала госпожа Дурнишак, — я сама в этом убедилась: наш президент Кучума, а также его коллега, президент Клиптон, часто придерживаются бумажки, показывая образцы ораторского искусства.

— Сколько раз можно говорить, Абия Дмитриевна: негоже искажать фамилии великих людей. И Кучма и Клинтон могут обидеться, — как тогда будет выглядеть наш район в глазах мирового общественного мнения? — с возмущением произнес помощник Дискалюка Дундуков.

— Пойдемте, господа, — в третий раз предложил Дискалюк, — мы уже на сорок минут задерживаемся. Простим Абии Дмитриевне, ее политическую близорукость, она уже раскаивается в своей оплошности, я вижу по ее лицу.

— От всей души благодарю вас за поддержку, господин президент Раховщины, — пропела Дурнишак. — Позвольте, в знак благодарности, войти в зал с вашем портретом!

Но Дискалюк уже открыл дверь и направился к столу президиума, полагая, что Абия Дмитриевна просто шутит. Зал встал, зааплодировал, а когда вошла Дурнишак с развернутым портретом Дискалюка, аплодисменты перешли в овацию. Кто-то в зале достал фотографии хозяина района, и поднимать их высоко над головой. Только сейчас Дискалюк повернул голову к Гафие Дмитриевне, скромно нахмурился и громко сказал:

— Уберите это, Абия Дмитриевна. Я не поощряю зарождение культа личности в нашем районе, хоть и благодарен вам всем за искреннюю любовь и почитание.

— Ура! — кликнул Лимон из зала. — Дмитрию Алексеевичу, народному президенту уря-а-а-а!

— Сла-ава! — воскликнул Ганич из-за стола президиума.

— Слава! Слава! Слава!

Пришлось и самому Дискалюку аплодировать. Нельзя было омрачать настроение своих сотрудников, лишать их радости.

Наконец, все уселись, довольные и счастливые. Начался доклад Ганича. В нем рисовались радужные перспективы для жителей района, как-то: ремонт дорог, возведение дамб вдоль Тисы, введение в строй, застывших, лет десять тому, предприятий и увеличение количества рабочих мест; ликвидация трехмесячной задолженности по зарплате учителям и медицинскому персоналу, обеспечение больничных коек подушками, одеялами и простынями, потому что больные тащат из дому мешки с соломой, а вместо одеял овечьи шкуры, и многое, многое другое. После обстоятельного доклада, начались выступления рядовых членов Осиного гнезда.

Ораторы высказывали благодарность руководству за заботу о благе народа и давали клятву, что сделают на местах все возможное и невозможное, чтобы выполнить и перевыполнить те грандиозные задачи, которые ставит администрация района во главе с выдающимся сыном новой демократической, независимой Украины Дмитрием Алексеевичем Дискалюком.

Подслащенные речи стали традицией в администрации Дмитрия Алексеевича. Иногда, правда, корреспондент газеты «Зоря Раховщины» позволял себе непозволительное: лез перед батьки в пекло, ставил вопросы, куда деваются деньги за проданный лес иностранцам, почему такое катастрофическое состояние дорог, какое нельзя было лицезреть в начале двадцатого века. Вот и сейчас маленькая статейка в газете под названием: «Будет ли укрощена Тиса?» Конечно, будет. Но какое твое собачье дело, писака задрипанный? Будешь высовывать коготки — тебе их живо укоротят, как Гонгадзе.

Конечно, Дмитрий Алексеевич выступил с заключительным словом, оно было кратким, но содержательным, с перчиком.

— Господа! — произнес он патетически. — Выслушав довольно содержательный доклад Андрея Федоровича, а он у нас молодой, но очень активный и также активно растет, как руководитель, а также все выступления участников нашего форума, невольно приходишь к выводу: все и везде у нас хорошо и благополучно. Но так ли это, господа? Почему такая задолженность за электроэнергию и коммунальные услуги? Почему во многих селах продолжается самовольный захват земельных участков, и строятся дома без визы районного архитектора? Почему такое низкое поступление налогов со стороны обменных пунктов валюты, от частных магазинов, заправочных станций, мастерских по ремонту автомобилей? Этих «почему» за весь день не перечислишь. Налоговая служба исключительно плохо работает, участились грабежи и изнасилование в основном несовершеннолетних. Угрожающие размеры приняла проституция и наркомания, процветают грабежи и воровство. А господин Ватраленко сидит и в зубах ковыряется (смех в зале), начальник налоговой инспекции сидит с закрытыми глазами, не выспался, товарищ (смех в зале). Наряду со всем эти находятся (семья не без урода) и любители мутной воды. Вот, к примеру, корреспондент, а вернее, работник, или писака газеты «Зоря Раховщины» небезызвестный Чверкун умудрился накарябать жалкую статейку под названием «Будет ли укрощена Тиса?» Конечно, будет! Получим обещанные деньги и вперед, господин Чверкун. Только не надо лезть перед батьки в пекло, как говорится, а то можно обломать рога (смех в зале).

64

Собрание закончилось в пять часов пополудни по киевскому времени. Дмитрий Алексеевич вместе со своим верным замом направились в ресторан пообедать, а господину Мавзолею Ревдитовичу и госпоже Дурнишак ничего не оставалось делать, как перейти в оппозицию, прежде всего к Ганичу, а в будущем, в зависимости от обстоятельств, при тщательном анализе, всех за и против, — и к самому Дмитрию Алексеевичу. А что особенного, Дмитрий Алексеевич — бог что ли. Знаем таких! Сам Хрунька слетел в свое время, когда ему наш Брежнев, шо с Днепродзержинска родом, ножку подставил. А Дмитрий Алексеевич, подумаешь бузосмен!

— Ганич продал свою жену, — шептала на ухо Дурнишак Мавзолею Ревдитовичу, — в обмен на должность. Вот у чем дело. Это онавиновата, шо тебя подвинули на вторые роли. Мне недавно, по большому секрету, рассказывала судья Невыносимая Наталья, что сам Андрей Федорович прибежал с заявлениями о разводе, и на коленях умолял ее оформить бумаги, так как этого требуют объективные обстоятельства и что от этого зависит благополучие раховских граждан. А что это за обстоятельства, нетрудно догадаться. Дмитрий Алексеевич, как великий стратег, он, конечно, человек с большой буквы, этого мы отрицать не можем, прячет ее, где-нибудь в склепе, под десятью замками до поры, до времени. Сказывают так же, это информация из других, но достоверных источников, что эта Ася подсыпала яду в продухты, которые потом доставили Марии Петровне, жене Дмитрия Алексеевича. От этого она и скончалась раньше времени. Тут можно было покопаться, что-то откопать, но кто будет этим заниматься, Ватраленко? У его у самого рыльце в пуху.

— Интересно, а дочь Раиса об этом знает? — как бы, между прочим, спросил Мавзолей.

— Я уже кое — какие шаги предприняла, шоб эта информация до нее дошла и кажись, птичка уже у цели: девчонка теперь все ходит с платком в руках и вытирает слезы, чего раньше с ней не бывало.

— Ну и?

— Шкандал был, это точно. Он просто не мог не быть. Я, кажись, во сне это видела. А мои сны всегда сбываются. Это я вам в точности говорю, Музолей Ревдитович.

— Этого слишком мало, — посетовал Мавзолей. — И не искажайте мое знаменитое имя. Знаете, оно мульоны тонн золота стоит. Мавзолей… это же… глыба… и Красной площади светится.

— Ну, передонюсь, пердонюсь, Мавзолей. Кстати, кто лежит в этом Мавзолее — сатана? А что касаемо информации, я сделала все, что в моих силах, — сказала Дурнишак.

— Надо вступить в контакт с девушкой, — сказал Мавзолей.

— Что вы, Мавзолей Ревдитович, Бог с вами! Я могу лишиться работы. Дочь, конечно же, скажет отцу, откуда ветер дует. Я бы на ее месте сделала то же самое. Тут надо, что-то другое. Но, мне кажется, надо направить острие нашей критики, прежде всего против Андрея Федоровича. Неплохо бы его скомпрометировать. Ну, скажем, подсунуть ему какую-нибудь нашу сотрудницу, ею могла бы быть ваша секретарша Оксанка, а он, мужик, чай голоден, истосковался по женскому телу… и их вместе сфитографировать, и у газету «Зоря Раховщины».

— Гм, Оксанка не согласится. А, может, вы бы попытались его соблазнить, как вы на это смотрите, Абия Дмитриевна?

— Я бы не прочь, конечно, но у меня уж больно много морщин на молодом лице. Косметолога надо бы посетить, да где его возьмешь? Это надо в Киев ехать. Но не исключено, что после косметолога, он меня и вовсе не признает. Надо что-то другое придумать. Вы умный человек, Мавзолей Ревдитович, за вами последнее и окончательное слово.

— Надо настрочить президенту. Это наш долг. Мы должны честно, все как есть по порядку рассказать, откуда что берется, и с чем его едят. Почему два сына его погибли, почему жена отравлена, почему народ работать не хочет и налоги платить не желает, почему взрослые мужчины в Чехию, да в Россию на заработки убегают, куда исчезла Ася, жена Ганича и почему он с ней тайно развелся? Все, понимаете? Дмитрию Алексеевичу немножко намылят шею, но шея у него как у быка, она от этого только чище станет, да и сам он как бы очистится, изменится, и тогда всяким там Ганичам не будет места в нашем дружном коллективе. Никто нам не станет мешать напряженно трудиться на благо наших граждан, во имя процветания нашей независимой Украины.

— Вы думаете, что это помогло бы самому Дмитрию Алексеевичу? Это было бы в его интересах, как при коммунизме, когда нас стегали плетью, драли с нас шкуру в наших же интересах? Мой дедушка по материнской линии был расстрелял работниками НКВД в интересах народа. И меня заставили это признать… публично, вы понимаете?

— Совершенно верно, Абия Дмитриевна, совершенно верно.

— Ну, тогда, какие могут быть вопросы? Я сегодня же сяду за сочинение трактата о червоточинах, сумевших проникнуть в организм нашего дорогого Дмитрия Алексеевича, и попрошу президентскую администрацию изыскать эффективное лекарство, дабы искоренить паразитов, подтачивающих организм выдающегося государственного деятеля Раховщины и всей Украины. А вы, Мавзолей Ревдитович, будете не только моим консультантом, духовным наставником, но и редактором; надо, чтоб все было грамотно изложено, поскольку я уже давно не работаю в школе, и у меня обнаруживаются нелады с грамотностью.

— Можете не сомневаться, Абия Дмитриевна. При одном условии, конечно.

— При каком условии, Мавзолей Ревдитович?

— Ни одна живая душа, даже кошка в вашем доме не должна знать, что вы пишете, куда пишете, зачем, с какой целью вы это делаете, кто шефствует над вами, кто помогает вам в этом благородном и полезном деле.

— Да что вы, Мавзолей Ревдитович? Да я согласна накарябать этот трахтат при выключенном свете, при сиянии луны, шоб никто не подумал, что Абия Дмитриевна сидит ночами, коль у нее свет горит всю ночь и что-то там замышляет, над чем-то работает, а то и переворот в Рахове обмозговывает.

— Подписи мы, конечно, никакой ставить не будем, пусть так идет петиция по назначению, как в старые добрые времена. Авось, к ней прислушаются, — сказал Мавзолй.

— А ежели нас разоблачат?

— Это исключено. Ваш роман о загнивании в нашей администрации будет пропущен через компьютер, выведен на бумагу через принтер, — поди докажи, кто сочинял этот выдающийся труд.

— Ох, и голова у вас, Мавзолей Ревдитович! не голова, а дом советов. Пошла я, надо браться за работу.

65

К концу февраля 2001 года все отчеты о возведении дамб вдоль правого берега Тисы на территории горной Раховщины были составлены, утверждены высшем руководством и убраны в архив на вечное хранение. Любая проверка, если бы она по какой-то причине нагрянула, не смогла бы обнаружить в этих бумагах решительно ничего крамольного. На всем советском пространстве и это уже стало традицией, любой проверяющий ковырялся только в бумагах. Если бумаги в порядке, то и все в порядке. А если тот, кто осмелится настрочить анонимку, неудовлетворенный результатами проверки, то эта анонимка несколько месяцев пролежит в высоких инстанциях, а там, глядишь, наступит время весеннего половодья, когда Тиса смывает всякие сооружения, в том числе и дамбы, поди, тогда докажи, были ли, или не были они возведены.

Дмитрий Алексеевич положил три миллионы гривен в карман, а остальную сумму, за исключением небольшого гонорара Ганичу, да сотрудникам строительного отдела, работникам бухгалтерии, отвез в Киев господину Тонконожко.

Тонконожко принял его без задержки, провел по длинному коридору в отдельное помещение с зашторенными окнами, не спрашивая, как он доехал, не боялся ли везти содержимое рюкзака, усадил его напротив и указал взглядом на чашку кофе с лимоном.

— На тебя тут анонимку настрочили, — сказал Савва Сатурнович. — Хочешь, покажу?

— О чем? — удивился Дискалюк.

— Гм, о чем еще, как не о лесе, который тысячами кубов уходит за рубеж. И… и о том, что ты вовсе не возводил никаких дамб. Теперя, я знаю более подробно всю твою жизнью и должен прямо сказать: несчастный ты человек. Я тут думаю, не выйти ли с предложением, шоб тебе президент наш Левонид Данилыч дал героя Украины за заслуги перед отечеством? Потерять двух сыновей, жену, остаться фахтически одному, — да кто это выдержит? А если у тебя и завелась подруга, дык это все естественно, ты же живой человек, а живое о живом думает. Завистники проклятые. Женишься на этой, как ее, — он начал листать анонимку объемом в тридцать страниц, долго не мог найти, а когда нашел, широко улыбнулся, просветлел, — а этой, Асе Ганич, запамятовал, то это твое личное дело. Она, правда, красивая баба?

— Очень, — не задумываясь, пролепетал Дискалюк.

— Молодец, тады поздравляю тебя от имени Левонида Данилыча, президента всея Украины. Незалежной Украины, благодаря нашему западенцу Левониду Кравчуку. Он, Левонид, далеко смотрел. Жаль что ему не дали избираться на второй срок. Сколько дач он не достроил, бедный, сколько мульонов долларов потерял! Просто ужас. Почему— мериканцам не понравился, а может поскупился и потому пострадал. Мериканцы тоже берут на лапу, я их знаю, как облупленных. Негодяи они, вот что.

— Спасибо, Савва Сатурнович. Просветил. Я вернусь и начну следить за шведами, они тоже… не наши. Спасибо за моральную поддержку. Теперь о деле…

— Тс… потише, как можно тише. Лучше шепотом, кто его знает, вмонтирован жучок, где-нибудь, или даже на улице в десяти метрах, кто нас подслушивает? Сейчас, брат техника — закачаешься.

— Я тут привез… лечебную соль, как договаривались. Только я не накрывал ее зеленью, у нас этой зелени нет в таких количествах, — едва шевеля губами, сообщал Дмитрий Алексеевич.

— Разберемся сами, что поделаешь. Я помещу ее в зеленый мешочек, который хрустит в руках, а затем… с коллегами поделюсь по— братски. А ты возвращайся домой, готовься к свадьбе и да будет тебе всегда сладко с молодой женой.

— Я заберу этот пасквиль с собой, можно? — спросил Дискалюк.

— Бери, почитаешь в дороге. И сделай выводы. Это дело рук твоих ближайших помощников. Никто так не знает наши слабости и наши сильные стороны, как наши ближайшие помощники, которым мы, по наивности своей, всегда доверяем.

Савва Сатурнович принял увесистый мешочек, в котором был миллион четыреста пятьдесят тысяч гривен в крупных купюрах, что составляло двести девяносто тысяч долларов. Слишком дорогая соль хранилась в мешочке.

Окрыленный поддержкой могущественного человека, Дмитрий Алексеевич поехал в аэропорт, чтобы в тот же день вылететь во Львов, откуда до Рахова рукой подать. Анонимка рассмешила его и насторожила одновременно. «Это работа Мавзолея, он метит на мое место. Слишком ревностно относится к Ганичу. Ну, погоди, дундук необразованный, ты у меня перейдешь на последние роли, а там и вовсе будешь изгнан из моего аппарата. Предатель!».

Кадровые перестановки он сделал сразу же после возвращения домой: Ганич стал первым заместителем, а Мавзолей Ревдитович был понижен до третьего зама. Дурнишак, правда, осталась на своем месте, на нее не пало подозрение, хотя Абия Дмитриевна так нервничала, что через каждые десять минут бегала в дамскую комнату и долго засиживалась там. Это заметили сотрудники, шептались между собой, но пока истинной причины, почему через каждые десять минут она бегает в дамскую, никто не знал.

Дискалюк теперь уже не скрывал, что намерен жениться, потому что он не может быть один. Одиночество сказывается на его работоспособности и внешнем виде: костюм мятый, рубашка не свежая, туфли не чищены. Об этом заявил госпоже Дурнишак, а та, как колокольчик, раззвонила по всем этажам.

— Позвольте войти и сообчить, уважаемый Дмитрий Алексеевич, — дрожащим от волнения голосом произнесла она, спустя, примерно два часа после сообщения ошеломляющий новости. — Все сотрудники почли бы за счастье быть на вашей свадьбе, и если вы позволите, я могла бы, вернее, я уже сделала оповещение, и все с радостью начали готовиться к этой знаменательной дате. Только када?

— Вы, Абия Дмитриевна, становитесь параболой. Но, коль вы уже все передали в эфир, то мне ничего не остается делать, как согласиться, — сказал Дискалюк. — Оповестите всех: восьмого марта состоится помолка, а бракосочетание осенью, после годовщины смерти жены.

— Надо сократить этот срок, все требуют и я, ваша покорная служанка, нет, ваша покорная почитательница, ваш друг.

— Не могу раньше, народ не поймет.

— А шо народ, лишь бы мы поняли и одобрили.

— Посмотрим, посмотрим.

Как только Дурнишак вышла, он позвонил в Мадрид Асе и еще раз напомнил ей, что надо прибыть в Киев не позже 6 марта, а то и 5, если получится; день у них уйдет на переезд от Киева до Рахова, а там еще подготовиться нужно. Все граждане города ждут нашей помолки, а свадьбу сыграем позже.

— Хорошо мой дорогой, — сладким голосом пропела Ася. — Как только закажу билет и получу его на руки, я тебе тут же перезвоню и продиктую номер рейса и сообщу время посадки самолета в Киеве. Целую тебя и с нетерпением жду встречи.

Радости не было конца. Дмитрий Алексеевич расхаживал по кабинету, поглаживал себя по животу, приговаривая: «Ай, да молодец, Дмитрий Алексеевич. Счастье само тебе в руки лезет. Если бы я оставался с партийным билетом, я бы воскликнул: слава Ленину, а теперь я говорю: слава тебе, Господи! Только сейчас моя звезда всходит и начинает по настоящему сверкать. Если мы уедем в Испанию — очень хорошо, если мы останемся здесь — тоже хорошо. Везде хорошо!»

В этот раз он прибежал домой обедать и уже с порога бросился обнимать и целовать дочь. Еще вчера она сообщила ему, что не намерена препятствовать его браку с Асей, если он убежден, что именно эта женщина может скрасить его старость. Правда, взамен она потребовала такой же свободы и для себя в плане выбора спутника жизни, даже если это будет цыган, или мальчик, балующийся наркотиками.

— Ладно, будь по-твоему, — согласился он. — Я так рад, что между нами нет больше разногласий. Это позволяет мне надеяться, что вы с Асей будете жить в мире и согласии. Все десять лет у меня не было отпуска, теперь я возьму отпуск на полгода, и мы втроем махнем в Испанию. Поживем и определимся, возвращаться ли обратно в этот Рахов, зажатый горами, или там остаться. Вы с Асей станете испанками. Ася уже чешет по-испански, будь здоров! Ну, а я буду при вас. В свободное время стану ходить на бой быков, это занимательное зрелище.

— Я останусь в Испании, поживу с десяток лет. А мы могли бы взять… а, забыла, тут тебе приглашение из Ужгорода. Оно пришло, как только ты уехал в Киев. Надо тебе быть в Ужгороде, поздравить губернатора области, то ли с юбилеем, то ли еще с какой-то датой. На месте узнаешь, — сказала Рая, подавая приглашение.

— О, я теперь поеду, куда угодно, хоть к черту на кулички, — сказал отец, уплетая ветчину. — На какое число?

— На третье марта 2001 года к 10 утра, — сказала Рая.

— Я поеду на джипе.

— Моего водителя возьмешь?

— Гену, что ли? А что значит «моего»?

— Моего дружка. Ты что думал, я всю жизнь должна проводить время в одиночку? Как бы не так! Ты вон, какую молодуху себе отхватил! И не для того, чтоб на нее смотреть, любоваться на ее прелести. А мене еще и двадцати одного нет. Я …, короче, не будем говорить об этом. Возьми его, он хороший водитель, такой же, как и любовник.

— Любовник? Разве он твой любовник?

— Я пошутила, папа. Что-то сегодня льет с самого утра, — ты не боишься ехать, а вдруг дороги под водой окажутся? — перевала она разговор на другую тему. — Было же наводнение в позапрошлом году. Может, тебе не стоит ехать? Пошли ему телеграмму, этому Берлоге.

— На этом джипе можно и под водой ехать, — сказал отец, — это классная машина. Я за нее сорок восемь тысяч долларов отдал, — сказал отец с какой-то радостью и гордостью, которая у него раньше очень редко замечалась.

Рая поняла, что теперь отец и на луну отправится, только предложи ему. И она не стала больше отговаривать его.

— Ну, как знаешь. Только один не поезжай. Гена опытный водитель и главное, выносливый.

На следующий день, они встали очень рано, попили кофе. Рая накинула на себя непромокаемый плащ и вышла во двор, чтобы проводить отца, чмокнуть в губы своего дружка Гену. Правда, получился затяжной поцелуй, так что отцу пришлось отвернуться. А потом Рая сказала:

— Ну, пока мои дорогие, желаю вам успешного путешествия. Двести километров не так далеко, но и не близко, будь осторожен, Генка, слышишь? Я жду вас обоих, и тебя и папу. Если что — звоните, я все время буду дома.

Дорога на Ужгород показалась довольно длинной, трудной. Это узенькое шоссе с выбоинами, кое — где разделенное сплошной полосой, которую водители всегда пересекали, если не было встречного транспорта. Ее всегда ремонтировали, засыпали битумом лужи, которые дождь тут же размывал. Дорожники, начиная с 44 года, набивали себе карманы, из тех денег, которые выделяло государство: социализм — это такое общество, где вор на воре сидит и вором управляет. Преодолеть почти двести километров по этим выбоинам — задача не из легких. Дмитрий Алексеевич утешался только тем. Что у него Раховщине дороги точно такие же — не хуже и не лучше. Едва они очутились в Тячевском районе, как пошел проливной дождь: дворники на лобовом стекле работали бесперебойно, и казалось уже начинали слегка уставать. По дороге их трижды останавливали и дважды оштрафовали работники ГАИ, да и скорость на узеньком полотне дороги особо не разовьешь.

В Ужгороде они были только после обеда.

— Эх, дороги, пыль, да туман, — хотелось запеть водителю, но «тесть» все косился на него, ворчал и выговаривал за опоздание к назначенному времени.

Но тревога оказалась ложной, информация в приглашении неверной. Надо было явиться не к десяти, а к шестнадцати часам, то есть после обеда. Это несколько меняло ситуацию. Дмитрий Алексеевич планировал в тот же день вернуться обратно, ведь Ася могла позвонить в любую минуту и сообщить номер рейса и время вылета из Мадрида. А тут выходит, что вернуться можно будет только четвертого марта.

Главы администраций других районов области тоже приехали раньше времени, к десяти утра. И не напрасно. После экскурсии по кабинетам и отделам, взаимного рукопожатия с заместителями губернатора, в двенадцать часов их всех собрали для проведения инструктажа на предмет поздравлений юбиляра и вручения скромных подарков стоимостью от десяти до ста тысяч долларов.

В этом общем гуле и толчее, Дмитрий Алексеевич как бы позабыл, что ему сегодня желательно бы возвратиться обратно и в душе благодарил инструктора за его информацию и советы, потому что всю дорогу мучился: а что же подарить новому губернатору. Ведь с Устичко, предшественником нынешнего главы области, все было ясно: он брал наличными, а вот, как мыслит и что требует этот, пока одному Богу известно. А тут тебе прямое указание. Что может быть лучше указания сверху? Некоторые его коллеги бросились в панику: не каждый мог выложить такую «скромную» сумму. А Дмитрий Алексеевич, он кум королю, для него это были семечки.

Третье марта была суббота, следовательно, они могут вернуться только в воскресение.

66

Дискалюк разыскал водителя Гену и приказал ему позвонить дочери и сообщить, что будут в воскресение к вечеру, а если нет, то в понедельник, чтоб она не переживала.

После церемонии «скромных» подарков главе знаменитой на всю Украину области, в восемнадцать ноль-ноль начался банкет, который продлился до четырех ночи.

На столе был полный коммунизм: ешь, пей, сколько душе угодно. Тут тебе и музыка и танцы девушек в мини юбках, но не обнаженных: глава области был скромным человеком. К тому же он не желал благословлять эротику или, упаси Господь порнографию, зная, что главы администраций районов, если у себя и устраивают, что-то подобное, то в глубокой тайне, боясь огласки, как черт ладана. Что же касается горячительных напитков и всяких закусок— пожалуйста, сколько душа просит.

Главы районных администраций, испробовав необыкновенно вкусной водки, потеряли бдительность и так нализались, что некоторых пришлось выносить на руках из банкетного зала. А глава администрации Тячевского района Богачек и председатель районного совета Кошарко, при этом выговаривали нецензурные слова и для видимости своего могущества, размахивали кулаками. Остальные облегчались через рот, где-нибудь в углу, либо под столом, в корчах от страшной боли, произносили нецензурные слова и грозили каким-то воображаемым личностям.

Сам же Дмитрий Алексеевич — ни в одном глазу, как огурчик, даже пожалел, что не накачался. Ему так хотелось понаблюдать за губернатором, как тот будет себя вести, сколько стаканов опустошит, сколько бутербродов скушает, но ничего не вышло: новый губернатор не пил, и мало кушал, как и он, Дискалюк. И исчез неожиданно. Как в воду канул. Хоть бы попрощался, пожал ему, трезвеннику, руку и поблагодарил за скромный подарок, так нет же, исчез, каналья.

Банкет проходил за закрытыми дверями, без фотокорреспондентов, без журналистов областных газет, одна из которых выходила и на венгерском языке, а также без вышибал; а это красноречиво свидетельствовало о том, что здесь собрались высокоинтеллектуальные люди, цвет области, цвет украинской нации. И если среди этих, отмеченных судьбой, мужей, кто-то и позволил себе загнуть трехэтажным матом или оправиться через рот от обильной пищи и пере дозировки спиртного, то никто, ни одна простая душа не сможет узнать об этом.

Это в Верховной Раде не слишком сообразительные народные избранники, устраивают драки прямо перед телекамерами на посмешище своих граждан и на удивление всего цивилизованного мира. Ничего подобного не может быть в областной администрации, руководимой новым губернатором, образованным и интеллектуальным человеком.

О том, что в субботу, 3 марта 2001 года, весь день и всю ночь на 4 марта, шел проливной дождь, никто не обратил внимание. Дождь еще больше усилился ночью: он лил, как из ведра.

Дмитрий Алексеевич подремал в гостинице, бывшей гостинице обкома партии, вместе с шофером в двухместном номере на третьем этаже, а потом стал у окна, отодвинул занавес, но ничего не видел. Сняв верхнюю одежду, улягся, как положено, а когда заснул, сразу же погрузился в тяжелый сон, да такой яркий, так похожий на правду, что, проснувшись, долго не мог прийти в себя, чтобы отмежеваться от только что происшедших с ним событий. Он с группой своих коллег направился на экскурсию в братскую Венгрию, но по дороге у автобуса отвалилось переднее колесо, в результате чего автобус свернул с шоссе, опрокинулся и загорелся. Ему удалось выскочить через разбитое стекло, ранив при этом руку, и стал убегать, что было сил. Вдруг его настигла вода, он поплыл, тонул, кричал о помощи, а когда выплыл, то оказалось, что он раздет до трусов. Ни денег, ни документов нет. Как вернуться обратно, он просто не знал и от обиды стал плакать. На этом сон прервался, он понял, что это всего лишь сон и обрадовался. Накинув халат на плечи, подошел снова к тому же окну, отодвинул штору и увидел, что на дворе светло и дождь все также льет.

— Гена, вставай, ехать пора! — стал он будить водителя. — Что-то мне этот дождь не нравится. Не подождать ли нам? Хотя это тоже опасно. На ужгородскую равнину могут хлынуть воды и затопить город, где найти спасение в этом случае? Давай драпать в горы!

— А что нам дождь? Дождь сам по себе, а мы сами по себе. У нас джип, поедем. Вы же сами сказали, что он и под водой двигаться может, — привел веский аргумент Гена, протирая глаза.

— Если так, то поедем, — согласился Дискалюк. — Тем более я жду звонка.

Они даже не стали спускаться в ресторан, чтобы перекусить, а сели в машину, заправились на выезде из города соляркой, залив полный бак в девяносто литров и взяли курс на Мукачево. Развить скорость более 60 километров в час было невозможно из-за сильного ливня и то по прямой дороге и при отсутствии встречного транспорта.

— Остановись в Мукачеве, я бутылку возьму, что-то в горле пересохло, выпить хочется. Вчера грамма в рот не брал, а надо было напиться, как все мои коллеги, гм, жалко, но, что было, то прошло. Вдобавок, нервничаю немного, а почему и сам не знаю.

67

У поста ГАИ их догнала машина мэра города Мукачева Сизько, который сам сидел за рулем, посигналил им, велел остановиться.

— Вы, ребята, осторожнее, — сказал он коллеге. — Выше Хуста началось наводнение, оно движется сюда к нам с довольно высокой скоростью. Вы можете не доехать до своего Рахова.

— Откуда у тебя такие сведения? — спросил Дискалюк.

— Сведений не собирал, я просто так думаю, — ответил Сизько.

— Тогда не пугай людей, мы бывалые. К тому же наш козлик может прыгать и под водой, вон водитель Гена подтвердит.

— Что ж! тогда хорошего пути! — произнес Сизько и поехал дальше.

На выезде из Мукачева Гена остановил машину у частного магазинчика. Дискалюк вышел, закупил почти все, что здесь было, и они снова двинулись в путь.

— Может, остановишься, перекусим и по рюмке тяпнем, — сказал Дискалюк водителю.

— Доедем до Хуста, там, у автовокзала, есть забегаловка, займем какой-нибудь столик и перекусим, как белые люди.

— Добро.

Когда проехали село Широкое, и начали спускаться с горки, перед ними, как на ладони, оказался Хуст в дымке и мареве ливня со слившимися в единую массу крышами домов; в низине заблестели первые лужи, похожие на маленькие озера. Это усилило тревогу, а водитель еще сильнее стал нажимать на газ, пренебрегая опасностью. Он даже не остановился в Хусте, как бы забыл, что надо остановиться. За Хустом вода стала вровень с дорожным полотном. Чем выше они поднимались в горы, тем сильнее шумела Тиса, разливая свои воды в большей части в правую сторону, как бы больше оказывая внимание Украине, чем Румынии. Потом дорога слилась с водой, и проехать можно было наобум, ориентируясь по посадкам деревьев с обеих сторон.

Дмитрий Алексеевич открыл бутылку водки и отпил половину из горлышка, а затем предложил водителю.

— Потяни, но немного. Мало ли что?

— Не хочу рисковать, — сказал водитель.

— А вдруг мотор откажет и пешком брести до ближайшего селения придется? Простудиться можно, ты не думаешь об этом?

— Этот мотор никогда не откажет, даю гарантию, — сказал Гена, снова выходя на дорожное полотно, не залитое водой.

— Ну, слава Богу, вода кончилась, — сказал Дмитрий Алексеевич и приложился еще раз. Он стал замечать, что с каждым глотком ему становится теплее, внутренняя дрожь постепенно уходит, а беспрерывный ливень убывает.

— Еще по одной, — мысленно произнес он и снова приложился к горлышку.

— Будет вам, батя, — неожиданно произнес водитель.

— Я тебе не, батя, ты еще не мой зять и… никогда им не будешь, — несколько грубовато произнес он.

— Посмотрим, посмотрим. Все будет зависеть от нас двоих, от меня и вашей дочери Раи. Во всяком случае, она как женщина, уже давно моя. В постели ей нет равных.

— А ты что — всех в Рахове перепробовал, потаскун? Как ты можешь сравнивать? С кем ты ее сравниваешь?

— Всех, конечно, нет. Но добрую половину да, признаюсь, грешен, — сказал Гена.

— Подлец же ты. Присосался к единственной дочери. Вернемся в Рахов — я оформлю на тебя акт об изнасиловании, и тебя посадят. Лет десять отсидишь, а Рая за это время уже троих детей родит.

— Не получится: Рая любит меня. Ей не найти такого мужчину, как я. Я могу такие вещи делать, что даже вам, старику, и во сне не снились. Если бы вы были более лояльны ко мне, я бы вас посвятил во все тонкости секса. Это пригодилось бы вам, как нельзя лучше, ведь у вас невеста чуть старше Раи, вашей дочери, не так ли?

— Рая что — все тебе про меня рассказала?

— А то, как же! Это я ее уговорил не препятствовать вашей женитьбе на Асе.

— Ты?

— Я.

— Поклянись.

— Клянусь честью, — сказал Гена и перекрестился, — вот те крест!

— Ну и дела. Ты, парень, далеко пойдешь. Но в мои планы не входит выдавать Раю замуж в ближайший год — два. Она должна поступить в Мадридский, либо Парижский университет. Я готов, если ты согласишься, дать тебе немалый гонорар, чтоб ты отстал от нее, так сказать, выкупить ее у тебя; идет?

— Десять тысяч долларов, и ваша дочь — свободна, как птица, — сказал Гена.

— По рукам!

Гена протянул руку, но левой не удержал руль, и машина чуть не врезалась в дерево.

— Будь осторожен.

— Слушаюсь, — козырнул Гена.

«Ну и подлец же ты, — подумал Дмитрий Алексеевич, — такую девочку продать за десять тысяч долларов. Да я свою Асю и за миллион не отдам. Бедная, глупая девочка. Я все тебе расскажу, как только вернемся домой, или, может, в Испании. Жаль, что у меня нет с собой записывающего устройства, как бишь его, диктофона. Я записал бы твой паршивый предательский голос и сегодня же вечером продемонстрировал дочери, и тогда бы у нее не возникало никаких вопросов. Немного слез, возможно, истерика, и на этом было бы все кончено. Эх, как жаль! И как это я так прошляпил, упустил момент»?

— О чем задумался, папаша?

— Я тебе не папаша, поганец ты этакий. Десять тысяч долларов твои, а дочь — моя и ты забудешь о ее существовании, раз и навсегда.

— А как же случайные встречи?

— Пока мы не уедем в Испанию, ты исчезнешь из города, понял? в противном случае, ты не получишь ни гроша.

— Жестокий вы человек, однако.

— А ты наглец и проходимец, жлоб и прохвост. Я бы свою возлюбленную не продал за миллион, а ты такую девушку отдаешь за каких-то десять тысяч долларов.

— У меня нет выхода.

— Почему нет выхода?

— А потому что, если я не откажусь, у меня голова слетит с плеч. Вы уже не одного отправили на тот свет, вы думаете, я не знаю? Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, а я бы перефразировал и сказал: человек выбирает, что лучше. В данном конкретном случае — смерть, путем удушения, или жизнь с десятью тысячами долларов.

— Гм, черт, а ты оказывается, прав. Но ты хоть любишь мою дочь?

— И люблю и боюсь…

— Кого?

— Вас.

— Неужели я такой страшный?

— Я думаю так же, как и все.

— Ну, парень, может мне удастся разуверить тебя. А пока давай забудем наш разговор. Где мы сейчас?

— Подъезжаем к Бычкову. Вон залило все.

— Жми, давай!

В отдельных местах джип погружался до верхних ободков колес, а в районе Луга по лобовое стекло, но машина, хоть и медленно, но упорно преодолевала водную стихию.

— Надо было возвести эти проклятые дамбы, — сказал Дискалюк. — А то может быть беда. Чем выше, тем хуже. Нижним районам достанется завтра и после завтра.

— Что вы сказали?

— Ничего, это я так, про себя.

Теперь он вспомнил письма, которые ему периодически присылали члены партии зеленых о пагубных последствиях вырубки лесов. Он обычно выбрасывал их в мусорную корзину и ни разу не дал ответа авторам писем. Были случаи, когда некоторые депутаты робко поднимали вопрос о защите окружающий среды и необдуманного вмешательства человека в природу. В горах, — доказывали горе— депутаты, видимо ученые, — толщина снега намного выше, чем в низинах и если весной, во время интенсивного таяния снега идет дождь, то начинает образоваться непропорциональное количество воды, в результате чего, и образуется наводнение. Лес удерживает, замедляет таяние снега, и реки справляются, успевают пропустить горные потоки, и Тиса не выходит из своих берегов. Бесконтрольное уничтожение леса — одна из основных причин наводнения.

«Гм, неужели эти щелкоперы правы, — подумал он, доставая колбасу из целлофанового пакета. — Действительно ли лес может делать такие чудеса? Не может этого быть. Лес предназначен для рубки и вывоза за границу. Это же валюта. Это золото и его добывать не надо в муках, а просто подпиливать, валить, транспортировать. Подумаешь бук — ценная порода. Да его здесь еще лет на десять, не меньше!».

— Послушай, Гена, как ты думаешь, может ли сплошная вырубка лесов сказываться на экологии? ну, скажем, на состоянии погоды? — повернулся он к водителю.

— Может, еще, как может, — ответил Гена. — Об этом в газетах пишут, а раз в газетах пишут, значит, так оно и есть. Я помню, при советской власти, тоже лес нещадно уничтожали, но ведь и посадка его осуществлялась. А теперь что? Варварство сплошное. Вам, конечно, наплевать, что будет потом, и как будут жить будущие поколения. Зеленый змий помутил ваш разум, — извините, конечно, за откровенность.

— Я тоже планирую осуществить посадку леса… на пяти гектарах, а там посмотрим. Ты только жми на педали, а то можем не доехать до Рахова. Как бы дорогу не размыло перед въездом в Рахов.

Гена жал, колеса скрипели на крутых поворотах, тормоза визжали, Тиса гудела, наполнялась, выходила из своих берегов, покрывала дорогу в местах, где уровень проезжего полотна был всего лишь на метр — два выше берега реки.

А вот и знаменитый поворот перед въездом в город. Он весь залит водой, Тиса почернела, но какая толщина воды над дорожным полотном, никто определить не мог. Когда джип погрузился в кипящую воду по лобовое стекло, пути назад уже не было.

— Жми! — приказал Дмитрий Алексеевич.

— Мы сейчас поплывем.

— Жми, твою мать! — закричал Дмитрий Алексеевич, и в это время целая гора черная и неумолимая накрыла джип, и он отделился от твердой почвы, закачался и стал неуправляемым.

— Жми-и-и-и…

Машина потеряла контакт с дорожным полотном, колеса как бы вращались в воде, она сильно наклонилась и опрокинулась. Она опрокидывалась еще много раз, затем ударилась об что-то твердое, стекла полетели и вовнутрь хлынула вода. Как бы автоматически Дмитрий Алексеевич пытался открыть дверь со всей силой, но следующий удар, очень сильный и он вылетел через лобовое стекло, сильно ударился головой о что-то твердое. Место удара стало кипеть, полилась кровь и он начал терять ориентацию и память. Но боли не было, был жуткий страх. Страх еще держался глубоко внутри, он, то сжимал, то отпускал сердце. В этом страхе он плыл вниз с невероятной скоростью. Вода несла и переворачивала его, руки и ноги коченели от холода, и не слушались его сильной воли. Но он греб, пытаясь добраться до берега.

Вдруг он стукнулся плечом о камень почти у самого берега недалеко от Делового. Тупая боль пронзила его тело, но страх был так велик, что силы опять вернулись к нему.

— Помо-о-ги-и-те! По-мо-ги-те! Ася, про-ощай! — кричал он из всех сил, когда всплыл над темной водой. Кто-то на берегу ниже Делового махал ему руками с крыши дома, который тоже утопал почти по макушку. Никто и догадаться не мог, что это сам хозяин района, президент, взывает о помощи. Плыл мужик, размахивал руками и снова уходил под воду. Но жители, те, кто видел, сами находились в опасности. К тому же и грузовые машины с прицепами, груженые лесом тоже плыли, наверное, водители там были и утонули.

Дождь хлестал с какой-то яростью, десятки речушек и ручейков с бешеной скоростью бежали с гор в Тису, делая ее могучей, непредсказуемой и неуправляемой. Дмитрий Алексеевич лихорадочно пытался выбраться из этого водоворота и подплыть к берегу, но ледяная вода сковывала его мышцы, а быстрое течение уносило его, как и круглые бревна разрушенного дома, и предметы домашней утвари. Похоже, этот хаос переходил в апокалипсис.

Последнее, что он ощутил и, казалось, ясно осознал, был еще один удар в голову тяжелым твердым предметом, возможно, стремительно плывущим бревном, после чего стала наступать вечная мгла.

68

Ася взяла билет на воскресение 5 марта и названивала еще в субботу по прямому проводу Дмитрию Алексеевичу, но никто не поднимал трубку.

«Суббота — выходной, как и воскресение, подумала она, — а что если я не дозвонюсь ни сегодня, ни завтра? Придется одной добираться от Киева до Львова, а затем нанимать такси до Рахова. У меня и денег не так уж много, но до Рахова хватит. Однако, где же он, ведь договорились же! Домой, что ли позвонить? Скажу дочери, что звонят из Киева, она не догадается, кто». Домашний телефон тоже не отвечал. Но есть еще один день. Завтра вылет во второй половине дня. Ася упаковала свой чемодан — большую сумку на колесиках, какие в центральных городах России и Украины только входили в моду. Здесь, на западе дороги — яйцо можно катить, не разобьется, и маленькие колесики катятся беспрепятственно, не надо надрываться с ручной кладью. Ася упаковала дорогое венчальное платье и костюм для жениха, которого, как ей казалось, она уже успела полюбить. Она долго и мучительно шла к этому, постоянно казнила себя, что идет на сделку с совестью.

Ася начиталась романов девятнадцатого века, а это был золотой век не только расцвета литературы и других видов искусства, но и нравственности. Герои любимых романов Аси готовы были жертвовать жизнью ради любви, они влюблялись навечно, на всю жизнь, руководствуясь сердцем, а не умом и всякие там материальные блага совершенно не принимались в расчет. Влюбился же Нехлюдов, представитель высшего света в Катюшу Маслову, простую девушку из романа Толстого «Воскресение». А герои Тургенева, Мопассана, Флобера, Бальзака…

«Но теперь другие времена, другие нравы, — успокаивала себя Ася, — может, теперь в самый раз годится пословица: стерпится — слюбится. К тому же мне в моем возрасте совсем не грешно разделить любовь на духовную и телесную. Он обожает меня и будет все делать для меня, как мать для своего первенца. Душа моя будет петь всякий раз, когда он будет восторгаться мной. А что касается тела… я заведу любовника, когда он совсем угаснет, а, может, и раньше, как это делали дамы в восемнадцатом и девятнадцатом веках. И совесть меня мучить не будет. Какой роскошный особняк здесь, в Мадриде. Он обещал мне его подарить и многое другое сделать. Надо быстрее оформить наш брачный союз, закрепить его законодательно, тогда и у меня появятся кое — какие права. Еще десять месяцев ждать, это очень тяжело. Я, пожалуй, соглашусь, если он мне предложит этот дом в качестве подарка, а то у меня ничего нет. Случись что с ним, я останусь на бобах. Прав-то у меня никаких ни на что. Двадцать тысяч долларов, что он мне подарил почти подошли к концу. Когда мы поженимся, тогда и дочь Дмитрия Алексеевича вынуждена будет смириться, а так, кто я? Пожалуй, зря я все оттягивала церемонию бракосочетания, все проверяла себя, спрашивала, что мне делать и не находила ответа. А теперь ответ есть. Скорее бы настало это восьмое марта, помолка это уже что-то». Она лежала на мягкой перине, долго не могла заснуть в предвкушение всего светлого и радостного, что ее ждет после вступления в брак с очень богатым человеком.

Утром, зная разницу во времени в несколько часов между Мадридом и Киевом, она бросилась к телефону и начала звонить домой Дмитрию Алексеевичу.

Трубку сняла Рая. Ася очень обрадовалась, не зная, с чего начинать и как представиться. Но, как всегда бывает в таких случаях, когда человек волнуется, он начинает выкладывать то, что есть на самом деле. И Ася поступила точно так же.

— Это говорят из Мадрида, меня зовут Анастасией Ивановной… мы с Дмитрием Алексеевичем… короче, он сегодня в восемнадцать часов должен встретить меня в Киеве в аэропорту. Он уже выехал, вы не скажете?

— Он не вернулся из Ужгорода. У нас тут дожди, будет наводнение, вернее, оно уже началось. Я думаю, что отец просто выехать не может: дороги под водой. Я жду его звонка с минуты на минуту. А вы добирайтесь сами. Папа мне говорил о вас… Все, не будем занимать телефон, — ответила Рая и положила трубку.

Ася облегченно вздохнула. Рая не встретила ее враждебно, не бросила трубку, значит, она все знает и, очевидно, смирилась с тем, что другая женщина войдет в их дом вместо родной матери.

«Кроме того, Дмитрий Алексеевич, мог сесть на самолет в Ужгороде и улететь в Киев и оттуда будет мне названивать, а я возьму, да и прилечу, вот будет потеха. Надо предупредить экономку Изабеллу: если позвонят, пусть скажет, что я улетела в Киев и мой самолет приземлится в восемнадцать часов».

Когда Ася спустилась по трапу самолета, прилетевшего минута в минуту и, вместе с другими пассажирами покинула летное поле, у входа было много встречающих с цветами в руках, но среди них не оказалось Дмитрия Алексеевича. Она долго стояла на площади аэровокзала, поворачивая голову во все стороны, и всякий раз, когда подходили таксисты и спрашивали, куда отвезти, она коротко и сухо произносила: спасибо, не надо. Через час бесполезного ожидания, когда уже никто к ней не подходил с предложением услуг, она, потеряв всякую надежду на встречу, сама стала искать таксистов, чтоб добраться до какой-нибудь гостиницы.

Уже было девять часов вечера, когда она очутилась в трехместном номере, где были еще две женщины. В десять вечера Ася снова стала названивать домой Дмитрию Алексеевичу, но никто не брал трубку.

И тогда страшная, недобрая мысль закралась в ее душу. Что с ним, где он, жив ли он? Не могло такого быть, чтобы кто-то не приехал встречать, даже если Дмитрий Алексеевич не может выбраться из Ужгорода.

В Рахов она добралась на следующий день к вечеру и, отбросив все условности, направилась к дому своего будущего, но, увы, все еще не состоявшегося мужа.

Дом был погружен во мрак, входная калитка закрыта на замок. Ася не могла повернуться и уйти, так ничего и, не узнав, почему Дмитрий Алексеевич не встретил ее в Киеве.

Ливень уже прекратился, но десятиградусная температура способствовала интенсивному таянию снегов, поэтому Тиса наполнялась еще больше и ревела, как раненая волчица. Ася дрожала от этого воя. Наконец, ей удалось нащупать кнопку звонка с внутренней стороны калитки, и это обнадежило ее. После нескольких непрерывных звонков, входная дверь отворилась и на площадку, переваливаясь с ноги на ногу, с завязанным горлом, выползла экономка Жужика.

— Нет их, — сказала она сиплым голосов, — видать утопли. Уз Ужгорода ишшо в воскресение утром выехали, и до сих пор нет их.

Ася побледнела, вздрогнула и не смогла совладать с собой и громко вскрикнула:

— Лжете, не может этого быть! Быть этого не может, слышите?

— Если бы я лгала, было бы прекрасно, но…, — у нее потекли слезы из глаз. — Все руководство поднято на ноги. Из Венгрии вертолеты вызваны, все ищут, но результата нет. Нет нашего благодетеля, и никогда мы его не увидим. А вы кто такая будете?

— А где Рая, дочь Дмитрия Алексеевича?

— Все на поиски брошены, вся милиция поднята на ноги. И Рая тама по всей видимости, — произнесла Жужика и направилась в открытую входную дверь. — Простите, простымши я, не могу долго на сырости быть.

— О Боже! что мне теперь делать? — произнесла Ася и повернулась, что бы идти. А идти было некуда.

69

Ася взяла такси и сказала водителю, что хочет проехать вдоль Тисы, а вдруг ей удастся, что-то узнать о судьбе Дмитрия Алексеевича, так как она только что вернулась из Испании и у нее слишком много к нему неотложных деловых вопросов.

Водитель кисло улыбнулся, оглядел ее недобрыми глазами и сказал:

— Я вас знаю, дамочка и зачем вы приехали, догадываюсь. Но, похоже, вы опоздали. Вашему любовнику капут, награбленные миллионы вам все равно не достанутся, у него дочь есть. Если ее не укокошат, то… она единственная наследница награбленного добра.

— Вы слишком много знаете, не кажется ли вам? — спросила Ася, пряча не просыхающие глаза. — Может, мы поедем, или мне другую машину искать?

— Нет, дамочка, туда мы не поедем. Ниже Рахова дороги нет. Дорога размыта. Я могу вас довезти до обрыва, а там перейдете пешком, и сядете на автобус, либо на такси, и можете ехать хоть до венгерской границы, что начинается за Чопом.

Ася молча кивнула головой.

Проехав два — три километра, Ася вышла, и ужаснулась: дорогу как языком слизало. Тиса все еще мутная и стремительная, все еще ревущая и страшная впивалась в крутую почти отвисшую гору, вымывая грунт из корней могучих дубов и буков, не спиленных, к счастью, и не увезенных в Испанию.

Она поднялась по утоптанной тропинке в гору, затем спустилась к шоссе и села на первую попавшуюся грузовую машину. Водитель грузовика все поворачивал голову и пытался заговорить с Асей. Ему так нравился запах духов и сноп волос, ниспадающих на плечи.

— Вы, видать, иностранка, едете смотреть, в какое бедствие попал наш бедный народ. Тысячи людей лишились крова. Откель вы, если это не осударственная тайна.

— Спаньола, ми Спаньола, — промолвила Ася.

— Испания что ли?

— Ес, — ответила Ася.

— Куда вас везти, приказывайте, — сказал шофер. — Вы по-русски можете балакать.

— Могу, — сказала Ася. — Я дочь русских эмигрантов. — Фирма, в которой я работаю, закупает лес у господина Дискалюка, хозяина Раховского района. Он даже не вышел встречать нас, чего раньше не было и не могло быть. Вы не знаете его? Что с ним могло произойти?

— Они погибли вместе с водителем. Когда я сюда ехал, видел ниже Тячева толпу. Там, кажись, труп водителя нашли, а самого хозяина, кажись, нет ниде.

— Скорее едем туда. Я плачу … пятьдесят долларов, мне нужно убедиться, это очень важно для нашей фирмы и для меня лично. Он должен мне много денег. Если бы вызнали, как я много теряю, если это действительно так…

Дрожащими пальцами она раскрыла кошелек, извлекла сто долларов, и сказал:

— Вот, берите, это все вам, только помогите мне. Если что, вы получите больше, гораздо больше… Дмитрий Алексеевич очень богатый человек и я… я его невеста. Вы понимаете меня? Помогите мне.

Въезжая в Грушево они увидели страшную картину после наводнения. Наводнение здесь прошло, Тиса унесла свои воды, а вот ниже Мукачева и еще до него, в Виногадово, а затем в Берегово стихия только разбушевалась.

— Я в вашем распоряжении сегодня весь день, — сказал водитель, пряча сто долларов в карман. — Это, пожалуй, много, но бензин и все такое прочее, сами понимаете.

Он остановил свой грузовик ниже Тячева, откуда-то достал для своей подопечной резиновые сапоги, и они направились вдоль илистого берега Тисы. Во многих местах равнина оказалась затопленной. Здесь валялись бревна, целлофановые пакеты, стропила разрушенных домов и даже два непознанных трупа.

Вдруг показался гусеничный трактор с прицепом, заполненным людьми. Ася вскоре убедилась, что это работники Осиного гнезда.

— Пойдем к ним, — сказала Ася.

— А, вот и она, глядите, — громко сказала Абия Дмитриевна. — Что тебе, милочка, здесь нужно, кого ты ищешь?

— Того же, кого и вы, — спокойно ответила Ася.

— Мы ищем нашего президента, а ты кого? Он тебе муж? Ты ему жена? Ты никто, ты проклятая соблазнительница и в его трагической гибели ты виновата. Не было б тебя, не было бы той трагедии, которая теперь ниспослана на наш бедный народ. Лучше убирайся отсюда, пока я тебе глаза не выцарапала.

Мавзолей, Дундуков, начальник милиции Ватраленко и даже Ганич, с которым Ася теперь была в разводе, — все молчали, в рот воды набрав. А молчание — знак согласия. Но Ася все же сказала:

— Абия Дмитриевна, я понимаю, насколько глубоко вы меня ненавидите, но все же скажите, есть надежда? Я думаю, то, что случилось выше наших, бабьих раздоров…, а что касается меня, то я руководствуюсь принципом: The pride dies, but does not surrender.[2]

— Чаво, чаво? — испугалась Абия Дмитриевна, услышав непонятные слова.

— Нет надежд. Мы день и ночь ищем. Водителя Гену вчерась нашли, цел и невредим, но мертв, утопленник, а Дмитрия Алексеевича нигде нет. В Румынии и Венгрии по левому берегу Тисы тоже ищут. Пропал человек и все тут, как в воду канул.

— Пусть присоединится к нам, не трогайте ее, Абия Дмитриевна, — сказал Мавзолей. — Ася не виновата в том, что произошла эта трагедия, в результате которой Дмитрий Алексеевич, покойный…

— Нет!!! — изо всех сил закричала Ася, обливаясь слезами, и повисла на руках водителя грузовика.

Две недели поисков не дали никакого результата. Правда, был найден джип, искореженный, выброшенный сильным течением ниже Тячева. В нем нашли картуз Гены, одну нераспечатанную пачку «Мальборо» в уцелевшем бардачке и рассыпанную мелочь. Члены поискового отряда все это тщательно собрали, произвели опись и приобщили к делу.

А что касается Дискалюка, то его ищут и по сегодняшний день. Если найдут — торжественно похоронят, со всеми почестями, как подобает хоронить великого человека. Жители Рахова и всего района не теряют надежды на это. И Ася тоже.