Осколки

Глава 20

«План у него есть, как же», — думала Элль, пока ее вели по коридорам Башни Реджиса. Первое время она еще пыталась запомнить маршрут, но вскоре с раздражением забросила эту идею. Башня была уникальным произведением архитектуры хотя бы потому, что планировка этажей почти не повторялась. Лестницы в разных частях могли вести на два этажа ниже, чем нужно или вообще вели в тупики. Реджис сам утверждал проект этой башни. Он верил, что так ему удастся надежно запереть незримое искусство и направить дар алхимиков на пользу обществу, просто посадив их в лабиринт из белого камня.

Пенни Лауб рассказывала, что за последний год их движению удалось полностью обжить башню и не попасться на глаза Верховной Коллегии. У них даже была своя оранжерея, чтобы обеспечивать повстанцев, как они сами себя называли, продуктами. И около десяти лабораторий внутри здания. Элль слушала и кивала. Ей было страшно. Чтобы не бояться, она решила направить энергию в русло гнева, поэтому теперь ее злило буквально все. Прогулочный шаг и непринужденная манера старухи. Грязный серый цвет, окружавший их со всех сторон. Плевшийся рядом Ирвин, то и дело бросавший на Элль внимательные взгляды. Он остался на ночь в ее комнате. Это обстоятельство тоже раздражало. Элль страшно продрогла, стоя на балконе, но поняла это, лишь оказавшись в комнате. Ирвин, как верный слуга, предложил согреть ей кровать и, игнорируя все «не стоит» разделся и залез в постель. Элль была слишком уставшей чтобы спорить и легла рядом. Из головы не шел его разлагающийся на глазах образ. Элль невольно принюхалась, пытаясь уловить запах гниющей плоти, но была только сырость не до конца просохших простыней. Ирвин заметил это и попытался отшутиться. Элль стало не по себе. Она решила не извиняться, чтобы случайно не усугубить ситуацию, брякнула что-то неловкое, попросила Ирвина отвернуться и легла к нему спиной. Утром Пенни зашла в комнату и застала ее, нежащейся в объятиях заклинателя. Ирвин утверждал, что она сама во сне попросила обнять ее. Причем говорил это с такой умиленной улыбкой, что Элль хотелось выбить ему все зубы один за другим. Не время для нежностей. Или трепетных взглядов украдкой, закадычных перемигиваний — даже если очень хочется.

У них был простой план. Элль должна была найти способ проникнуть в лабораторию, где создавали зелье, которое поддерживало в Ирвине жизнь или ее подобие, понять, как ее воспроизвести, а после этого заклинатель разведет воды Солари и они прямо по морскому дну отправятся на Архипелаг. На подходе к береговой линии прикинутся жертвами кораблекрушения, сделают вид, что у них амнезия и попросят об убежище. Это звучало самонадеянно и глупо, но у Элль не было идеи лучше. По крайней мере, пока что. Она в целом была согласно с первой частью плана, а дальше — будь что будет. Пока нужно было адаптироваться и ждать, а в этом Элоизе Фиуме не было равных.

В висках пульсировало: «Ты справишься, я верю в тебя». Ирвин сказал ей это, пока она утром боролась с завязками на рукавах рубашки, отвергая всякую помощь. Конечно, его слова не касались дурацких тесемок. И это было даже мило, но Элль все равно захлебывалась от злости. А что, если она не справится? Ей столько раз доверяли ответственность, а она проваливалась.

Хотелось выть и рвать на себе волосы, но вместо этого Элль только сильнее впечатывала каблуки в пол.

— Реджис предполагал, что алхимики смогут проводить здесь всю жизнь, от младенчества до глубокой старости. Конечно, он планировал как-то контролировать рождаемость, были отдельные этажи для мужчин и женщин, они не могли пересекаться даже в столовых. На всякий случай медицинский пункт был оборудован родильным отделением, а также было что-то вроде дома престарелых. К счастью, этому масштабному плану не удалось осуществиться даже наполовину. Башню строили почти пять лет, а под закат Реджиса в ней находился только приют или интернат. Взрослые алхимики ушли в подполье, а остальных держали на отдельных островах, ожидая открытия башни, — рассказывала Пенни. — Сейчас мы, например, на мужском этаже. Ничем не отличается, кроме оснащения ванных комнат.

— Вы здесь все так хорошо знаете, — отметила Элль, прилагая все усилия, чтобы голос не звучал резко или едко. Она запросто могла себе представить, как выглядела бы жизнь в башне, будь она наполнена людьми согласно плану Реджиса, и от нарисованных фантазией картин девушку бросало в дрожь. Ей сразу вспоминался храм Рошанны с ежедневными молитвами и работой над зельями.

Но Пенни не смутилась. Наоборот, кокетливо отбросила назад выбившуюся из серебристого пучка челку и взглянула на Элоизу поверх плеча.

— О чем речь, дорогая Элли? Я сама участвовала в строительстве этой башни.

— Что?

Элоиза на всякий случай перевела взгляд на Ирвина, но тот был мертвецки спокоен. То ли уже знал, то ли ему было абсолютно плевать. В целом, подумала Элль, уже можно было не переспрашивать, не задавать уточняющие вопросы и не удивляться, каким бы абсурдным ни было каждое следующее открытие. В конце-то концов, должен был у судьбы рано или поздно исчерпаться запас жестоких шуток.

— Конечно, — всплеснула руками Пенни. — До начала всех Чисток мой первый муж был важным лицом в тогдашнем городском совете. И мы решили, что если эта вся история не загнется в первый год, то надо будет придумать что-то, чтобы и сети были целы, и барракуды сыты. Мы решили создать крепость, в которой алхимики будут в безопасности от Реджиса, пока он думает, что стены защищают от алхимиков его самого.

— И он ничего не заподозрил?

— Мы смогли грамотно подать эту идею. А когда еще несколько влиятельных алхимиков подключились, выражая тем самым поддержку его правительству, он решил, что мы выбросили белый флаг.

— Но было же еще Подполье.

— Ах, да, наша дорогая Летиция и не менее дорогая Амаль. Как ты думаешь, кто был их профессором в старой Академии? — Пенни развела руки, и стала напоминать богиню, смиренно глядящую на предательство превзошедших ее учеников. — Надо отдать им должное, тогда еще совсем молодые, они прекрасно справились с задачей. Башня обеспечивала их информацией о заказах и планах Реджиса, а они эти планы обрывали, нарушали цепочки поставок. Все были в выигрыше до самого свержения этого безумца.

Превеликие боги, сколько лет уже тянется эта история. Элль попыталась сосчитать, но бросила это дело. Виски ломило от количества вопросов.

— Спрашивай, дорогая, — польщенно позволила старушка.

— Но вы не продолжили совместную… э-э-э… работу?

— К сожалению. После революции был форменный хаос, а девушкам, как выяснилось, очень понравилось чувствовать себя во главе, и они составили уже собственную партию. Разделили Темер на сферы влияния и списали старую профессоршу со счетов. Обидно, конечно, но спасибо им за уважительное отношение к моему возрасту. Я уже была не в той форме, чтобы руководить разборками. Да и подковерных игр мне хватило, хотелось встретить спокойную старость.

— И все же, вы здесь.

— Не могла остаться в стороне, когда увидела, к чему они ведут наш славный очищенный от скверны предрассудков Темер. К тому же появился Учитель. Мы работали прежде в Академии, он был профессором богословия и истории, и его идеи… они дали мне веру. И надежду, что мы не позволим городу пройти еще раз по этому кровавому пути. Мы хотели добиться бескровных перемен, но, знаешь, дорогая, я в это уже почти не верю. После того, что люди Летиции сделали с моей бедной Милли… — она шумно всхлипнула, так что Элль ни на секунду ей не поверила, но все-таки спросила.

— Милли? Которая служила в храме?

— Да, моя бедная девочка. В первую очередь она служила «Роху» и добывала для него информацию, чтобы правда поддержала справедливость. Но, видимо, Летиция вычислила ее, и мою пташку жестоко убили. Учитель даже отказался показывать ее тело.

«Учитель», — фыркнула Элль. Уже несколько раз это прозвище звучало в стенах башни. Пенни и сама прежде всего торжественно объявила, что господин Учитель желает встретиться с девушкой. Элоиза заведомо окрестила его психом и фанатиком, но сопротивляться не стала — для осуществления их с Ирвином плана ей нужно было узнать, как они додумались до оживления людей и что используют.

Чем выше они поднимались, тем больше Элль убеждалась, что этот Учитель явно не отличается особой скромностью. Как оказалось, он отвел под свои покои целый этаж в самом верху башни. Позерище. Элль без труда могла представить, что там, как и в случае с Летицией, за тяжелой дверью общая скромность и чистота сменялись массивной мебелью, изящными тарелками и бокалами, зеркалами и — почему-то — винным шкафом.

Но нет. Дверь была такой же, как везде. Деревянной, будто выбеленной морской солью. За ней оказались такие же коридоры, как и на этажах ниже. В глаза бросались черные узоры для нумерации комнат.

В одну из них Пенни открыла дверь — там оказался кабинет. Возле высокого, во всю стену, круглого окна стоял совершенно обычный письменный стол. Настолько обычный, что под две его ножи были заткнуты сложенные в несколько раз листы бумаги. Вдоль стен и до самого потолка тянулись стеллажи с книгами. Даже стена, в которой был дверной проем, была заставлена фолиантами. Видимо, поэтому при входе можно было увидеть табличку: «Уважительная просьба не хлопать дверью». Если задержать дыхание и прислушаться, можно было услышать, как стонут деревянные полки под весом возложенных на них знаний.

У окна стоял мужчина. Прямой, как струна. Невысокий и сухой, как повалявшаяся на пляже коряга, из которой соль выела весь цвет. Одиноко мерцала в свете солнца лысина — вокруг нее намечалась еще остававшаяся на голове поросль, от которой учитель тщательно избавлялся с помощью бритвы. Одеяние у него было простым, серым и немного старомодным. Он обернулся к вошедшим, отложил толстую книгу, которая до этой самой секунды безраздельно владела его вниманием.

У Элль перехватило дыхание. Она знала эти внимательные карие глаза, этот нос с горбинкой и треугольный подбородок, эти впалые щеки и хитрый прищур. Раньше он носил усы и бороду, но раз в год брился, чтобы отпустить растительность вновь. Мужчина — язык не поворачивался назвать его стариком — улыбнулся ей и распахнул объятия.

— Моя дорогая Элли, — тихо и тепло проговорил он, и его голос, как и раньше, звучал треском углей в камине и шелестом переворачивающихся страниц. — Как долго я тебя не видел.

— Папа, — только и выговорила Элль, парализованная, будто увидела призрака.

***

— Не хочешь рассказать мне, как это получилось? — спросил папа вечером. Весь день мама ходила за ним и во всем старалась помогать, а если он просил ее просто постоять и не мешать, то тут же принималась рассыпаться в комплиментах. Чуть ли не падала на колени, благодаря богов, что ей достался такой дивный муж.

Папа сперва смеялся, думая, что это шутка, но через несколько часов уже сам смог нащупать новую нить, неумело сплетенную руками Элль и до того прочную, что сам он не мог ее оборвать. Новое волокно резало и обжигало руки, не оставляя ни следа на коже, но заставляя нервы гореть от боли.

— О чем ты? — со свойственной подросткам раздражительностью спросила Элли, накручивая на кончик пальца черный локон, но внутри она светилась от ликования. Она долго плела эту нить, выцепляла для нее только лучшие волокна.

— Что ты сделала с мамой?

— Я просто напомнила, как она любила тебя раньше, когда вы не ссорились каждый день.

Она нахмурилась, готовая отбиваться, защищать свое творение, даже если ее будут стыдить и ругать. Но отец лишь скрестил руки на груди и хмыкнул.

— Наконец-то ты добралась до настоящей алхимии, — и потрепал ее по голове. — Ослабь натяжение нити, чтобы мама не сошла с ума от любви, хорошо?

И Элль сделала, как было велено. И все было хорошо, даже славно. Несколько лет они жили почти счастливо, пока папа не уехал в освобожденный Темер, чтобы попытаться вернуть их деньги, оставшиеся в темерском банке. Нить между ним и Фрэн натянулась — хоть ослабленная, она все еще была прочной, и через расстояние начала бередить душу женщины. Мама не находила себе места, металась как полоумная, писала письма и сжигала их, потом садилась и писала вновь. Она ходила к местным гадалкам, чтобы хоть как-то успокоить взбесившееся сердце, Элль даже сама начала делиться с местными тетками своими сбережениями, чтобы те давали правильные прогнозы, но это не успокаивало Фрэн. Мама начала худеть. Потом перестала подниматься с кровати. Потом пришло письмо с черной печатью и соболезнованиями от людей, которые знали семью Фиуме только по документам, и мама закрыла глаза, позволяя нити выдрать ее сердце из груди.

***

Ханнеса не смутило, как замерла Элль, он подошел сам и обнял дочь, прижал к впалой груди. Руки без перчаток осторожно коснулись плечей, а в следующую секунду мужчина и сам отстранился. Потом вежливо попросил Пенни подать им чай. Смерил недовольным взглядом Ирвина.

— Ты. Вон отсюда. Позови Доминика.

Колко, хлестко. Элль вздрогнула от такой разительной перемены в голосе. А Ирвин кивнул, склонил голову и больше не поднял, пока за ним не закрылась дверь. Только когда он вышел, Элль нашла в себе силы спросить:

— Что здесь вообще происходит?

— Ты о чем, Элли?

Ее усадили в глубокое кресло, на журнальный столик поставили чайник и несколько разномастных чашек. Все внутри Элль сжалось. Она широко распахнула глаза, будто только так могла убедиться, что перед ней — не призрак, а настоящий живой человек. Ее отец, учивший справляться с алхимической силой, научивший слышать и чувствовать весь мир вокруг себя. Человек, который объяснял, зачем ей ходить в местную школу с другими Галстеррскими детьми и дома занимался ее магическим образованием. Человек, который после революции отправился обратно в Темер и пропал без вести на несколько лет.

— По почте вернули твои вещи, — с трудом выговорила она. — Сказали, ты умер во время стычки банд.

Ханнес прищурился и усмехнулся.

— Так складно получилось, что было неловко говорить, что следствие ошиблось, — улыбнулся он. — К тому же, моя дорогая Фрэн ни за что не согласилась бы вернуться в Темер. Ее исключительно устраивала жизнь на Архипелаге, так что я решил, что всем так будет лучше.

— Лучше?!

Перед глазами вспыхнула за несколько дней постаревшая на годы мама. Вся ее мягкость и доброта закаменели, ощерились. У нее будто сердце вырвали, а Ханнес улыбался, как будто принес мир в каждый дом и обставил все так, что все оказались в выигрыше.

— Отлично, значит, гнев ты ощущаешь, — кивнул он и принялся мерить шагами кабинет. — Это любопытно.

У него и раньше была такая привычка. Когда Ханнес думал, то просто не мог устоять на месте, а молчать — тем более. Постоянно бубнил себе что-то под нос, абсолютно не смущаясь возможных слушателей. Фрэн раньше ворчала, но Ханнес говорил, что в его голове просто слишком много мыслей.

Через пару мгновений Элль поняла, что он не просто задумчиво топчется, а ищет что-то на стеллаже у противоположной стены. Элоиза поднялась было, чтобы нагнать его с очередным вопросом, но устроившаяся в соседнем кресле Пенни Лауб положила руку поверх ее предплечья. Смиренная и кроткая старушка всем своим видом подавала пример: смотреть на Ханнеса можно было только с восхищением, не перебивать, не вмешиваться, не отвлекать. Очень напоминало правила, которые действовали в их доме для Фрэн, но Элль так или иначе позволялось их нарушать.

— А, вот оно! — мужчина вцепился обеими руками в тонкий корешок и, приложив немалые усилия, вытянул с полки походную тетрадь. Элль сморщилась, от пронзивших ее воспоминаний. Серая картонная обложка, проклеенный коричневым корешок, непонятного цвета листы из плохо переработанной бумаги. У Ханнеса был целый ящик таких тетрадей, и раз в несколько месяцев он закупал новые, потому что эти стремительно исписывал — так, что даже обложки с двух сторон были покрыты его заметками и набросками. О чем он писал? Элль никогда не интересовалась и не пыталась запомнить. Вроде, там был учебник по истории алхимии.

Она прикрыла рот ладонью. Мозг еще не доплел нить размышлений до конца, но все тело охватил леденящий ужас. Ханнес тем временем раскрыл тетрадь и уложил ее на стол. Коршуном навис сверху и принялся перелистывать страницы, бормоча что-то себе под нос.

— И давно ты… тут? — подала голос Элль.

— Довольно давно, — бросил мужчина, не отвлекаясь от своего занятия. — Сперва я подумывал о том, чтобы вернуться в Академию и снова заняться исследованиями, но, оказывается, масштабная история алхимии больше никого не интересовала. Как мне сказала при личной встрече госпожа Амаль Мартинес, мы должны сфокусироваться на переживании опыта Чисток, чтобы никогда не допустить их повторения. Какая изящная вышла насмешка судьбы.

Хотя в кабинете было довольно тепло, руки Элль будто покрылись морозной коркой. Девушка стиснула пальцы в замок, уперлась локтями в колени. Получилось совершенно неженственно, но было уже плевать. Отец явно заметил перемену позы, но ничего не сказал.

— Лучше расскажи ты мне, моя дорогая, как тебя угораздило попасть в самое сердце подпольной империи Летиции Верс?

— Я…

Она осеклась. На секунду застыла пораженная тем, что для отца не была секретом или загадкой ее жизнь. Но если так — то почему он не появился раньше? Почему не попытался помочь?

— Я была влюблена в ее сына, — ответила Элль. Ханнес довольно кивнул, будто спрашивал не о жизни племянницы, а принимал у нее экзамен. Пока что, судя по его выражению лица, Элль отвечала правильно.

— А, конечно. Доминик Верс, самое слабое место в броне Летиции и ее самое страшное разочарование. Мы пытались добраться до нее через него, но мальчишка был просто неуправляем. Ни таланта, ни мозгов, ни дальновидности. Я в какие-то моменты даже понимал, отчего бедная Летиция хотела выслать его куда-нибудь подальше на Архипелаг. Но потом в его жизни появилась ты… А Летиция решила через тебя вернуть сыночка в лоно семьи, — он всплеснул руками с театральным умилением.

Элль вскинула бровь.

Сейчас был идеальный момент, чтобы вспылить. Разозлиться, начать бросаться обвинениями, размазывая слезы горькой обиды по раскрасневшимся щекам. Ее вновь использовали. Это уже даже не возмущало. Просто оставляло на душе паршивый отдающий пеплом осадочек с примесью мысли: «Ну вот, опять». Опять ей с улыбкой на лице рассказывали, что она ничего не значит, и у ее бед и страданий на самом деле была великая цель — сделать другим хорошо.

— Надо отдать ей должное, она создала все условия. Если бы мне нужно было, скажем, привести любимую дочь в организацию с сомнительной репутацией, я бы тоже обеспечил ее возлюбленного теплым местечком и всем необходимым. Все ради того, чтобы она хотя бы раз изволила прийти на встречу, — сказал Ханнес и посмотрел прямо на Элль. В его глубоких глазах тускло мерцала застарелая тоска.

— Ты мог прийти сам, — ответила Элль. Ханнес покачал головой.

— Не мог. Верные птички донесли, что Амаль Мартинес запросила для меня самое суровое наказание. Якобы за то, что я оправдываю Чистки. В моей квартире был проведен обыск, найдена запрещенная литература… Кстати, ты знала, что со времен Чисток список запрещенной литературы почти не изменился? Только пополнился, если быть точными. Так вот, вскоре после приезда я начал скрываться. Если бы не дорогая Пенни, я бы, наверное, был вынужден вернуться на Архипелаг к тебе и Фрэн.

— Вынужден? — Элль была уверена, что вот-вот задохнется от возмущения. Это была бы ужасно нелепая смерть, но в творившемся вокруг безумии она была бы даже уместна. Но Ханнес даже не обратил внимания на эту вспышку. С мученическим смирением и всеобъемлющим пониманием он посмотрел на Элль и улыбнулся.

— Именно, дорогая. Ты еще молода, ваше поколение уже иначе относится ко многим вещам. Но все годы, что мы жили в Галстерре, меня мучил вопрос — почему я вынужден бежать из собственного дома, который люди равняют с землей просто потому, что считают, что у них есть на то право. Почему я должен быть жертвой? Почему такие же, как я, должны скрываться, если наши силы во много раз превосходят возможности тех, кто захватил власть и переписал законы себе в угоду? Я помню времена, когда все было иначе. Когда алхимиками восхищались, к нам прислушивались. А потом один фанатик заполнил наш мир гнилью своих страхов, и ему принялись потакать.

— И ради этого ты использовал «Поцелуй смерти»? Чтобы показать, что алхимики не так слабы? — вскинула брови Элоиза. И снова мягкая улыбка вместо ответа.

— Ты смотришь на вещи очень поверхностно, моя дорогая Элли. Мы показывали, что пора изменить правила игры. Заклинатели и Верховная Коллегия могут думать, что достигли баланса, запихнув алхимиков в тиски, но это не так. У них никогда не будет власти над нами. Ты и сама понимаешь это, раз решилась отступиться от Летиции.

Элль потупила взгляд. Она лихорадочно перебирала слова, искала среди них весомые аргументы, но любая идея утрачивала всякий смысл. Казалось, что земля уходит из-под ног, а саму девушку мотыляет во все стороны лихо закрученными потоками речей отца. Он говорил складно и уверенно, и проще всего было бы с ним согласиться, но Элль разъедало изнутри пульсирующее возмущение. «Так нельзя», — отдавало эхом в висках. Это бесчеловечно, жестоко — как угодно, но точно не справедливо.

— Я вижу, что ты не согласна, — проворковал Ханнес. Он наконец нашел нужную страницу и поднес раскрытую тетрадь племяннице. — Сейчас вас учат, что все маги равны и ценность их одинакова, разница лишь в точке приложения сил и возможностей. Но это самая наглая ложь, которую только могла породить Верховная Коллегия и ты тому доказательство.

Элль подняла глаза на Ханнеса. Улыбка не сходила с его лица, как пришитая, и придавала всему его облику выражение, будто он ни на секунду не переставал верить, что вот-вот Элоиза даст правильный ответ вообще на все вопросы этого мира. Но девушка молчала. Ей казалось, что каждое слово заводило ее глубже в лабиринт, созданный папой. И она просто позволяла ему говорить.

Мужчина положил ей на колени тетрадь. Разворот был испещрен заметками и знаками. Жирным были выделены отдельные слова: «рана несовместимая с жизнью», «без вмешательства целителя». Многократно обведено было слово: «ресурс» и окружено десятком знаков вопроса. Неожиданная эмоциональность для папы.

Дверь скрипнула, Элль повернула голову, надеясь, что это Ирвин с его дурацкими шуточками и нежным — таким успокаивающим взглядом. Но на пороге оказался Доминик. Поймав взгляд Элль, он хмыкнул и ухмыльнулся криво, жадно. Затем подошел к Ханнесу и, едва не сияя от гордости, пожал ему руку.

— Я только из лаборатории. Что-то срочное? Мы пытаемся восстановить еще пару заклинателей, — столько важности, аж тошно. Ханнес поджал губы и, вопреки ожиданиям Доминика, не выпустил его руки. Наоборот, развернул молодого человека лицом к Элль.

— Вот, твой легендарный опыт, о котором написано только в запретных книгах. Превращение неживого в живое — высшая алхимия, — свободной рукой он ухватил Доминика за подбородок и заставил поднять голову, обнажая сетку шрамов на горле. — Помнишь эти раны?

Элль поморщилась. Вместе с образами в памяти вспыхнул запах гари и выкипевших смесей, крови и раскаленного металла.

Ханнес принялся водить пальцами над шрамами.

— С такими ранами не живут. Он бы не дотянул до приезда целителей. Да больше того, он должен был умереть на месте, да. Но не умер. Каким-то чудом жизнь не то, что теплилась в нем, она била ключом и не давала ему умереть несмотря на боль и потерю крови.

— Даже глаза закрыть не удавалось, — добавил Доминик, испепеляюще глядя на Элль. — Я был в полном сознании, когда Эллиот вынимал из меня осколки и сращивал заново артерии, выгонял кровь из легких. А когда он перешел к пазухам черепа… Ни с чем не сравнимые удовольствия.

Элль поежилась, стискивая пальцы. Вмиг из новообретенной дочери и возможной союзницы она стала преступницей на допросе.

— Я не знаю точно, что произошло тогда, — попробовала оправдаться она и тут же захотела дать себе пинка. Это было жалко. И после всего, что ей пришлось пережить, уж точно не она должна была извиняться и объясняться.

— Птички, близкие к кругу Летиции напели, что после всех событий ты перестала кое-что чувствовать, — ответил Ханнес.

Он забрал тетрадь с коленей Элль и принялся листать, показывая все новые и новые записи.

— Мы пытались восстановить твой опыт. Стимулировали области мозга, отвечающие за эту функцию, но без особого эффекта, так что пришлось прибегнуть к другой методологии из позапрошлого века. Тогда двоих людей связывали и переливали жизненную энергию из одного в другого. Как в Галстерре перегоняют электрический заряд от дома к дому. Есть, конечно, издержки. Восстановленный человек недолговечен и вскоре начинает заново разлагаться, если не поддерживать в нем жизнеспособность. Грязная работа, но, к сожалению, пока это наш лучший результат.

— Зачем вам это? — только и спросила Элль, хоть почти сразу догадалась, что моментально пожалеет об этом.

— Чтобы найти подтверждение, — улыбнулся Ханнес. — Заклинатели управляют силами природы. Целители могут спасать и отбирать жизни, но только алхимики могут властвовать над жизнью и смертью по-настоящему. А восстановленные

— К тому же, восстановленный заклинатель — хороший заклинатель, — ухмыльнулся Доминик. — А еще он невосприимчив к магии и прекрасно выполняет приказы.

— И сколько таких вы собираетесь создать?

— Достаточно, — проговорил Ханнес, — чтобы нас восприняли всерьез. Так что, Элли, дорогая?

Она молчала, пытаясь свести все новые факты в единый образ, а три пары глаз с нетерпением смотрели на нее.

— Я ведь столькому тебя научил, а ты даже превзошла меня. Ты же не хочешь, чтобы твой талант канул в небытие?

***

Торжественного воссоединения семьи не случилось. Не то, чтобы Элль на него рассчитывала. Она даже не была уверена, что хотела его. Несколько лет назад она свыклась с мыслью, что ее семьи больше нет. Что отец умер где-то там, куда всегда стремился, а мать испустила дух из-за ее колдовства. Ей было проще представить, что папа, также как и мама, лежит где-то, измельченный в пепел в хрупких объятиях урны. Тогда ей не пришлось бы объяснять ему, что мамы, так нуждавшейся в нем, так горячо любившей его, не стало из-за наивных и самонадеянных чар самой Элль. Ей не пришлось бы сталкиваться с осуждающим взглядом или — того хуже — усмешкой, которая значила бы, что Элль усвоила очередной урок, вроде того, что нельзя протирать глаза руками, если до этого чистила острый перец.

И все же… в глубине души она как будто надеялась, что однажды он найдет ее. Обнимет и скажет, что все будет хорошо. Что они отстроят новый дом, свободный от призраков прошлого, создадут новое будущее.

И вот, после стольких лет, он стоял перед ней и будничным тоном говорил о делах. Показывал Элль ее кабинет, приглашал других алхимиков, про между прочим говорил, что это его дочь, что смогла вернуть к жизни мертвеца, а те кивали, будто Элль всегда была здесь и уже успела всем изрядно поднадоесть.

А если бы Элль не оживила Доминика, попытался бы Ханнес ее найти? Почему он не попытался выйти с ней на связь раньше? Он мог бы просто передать с Домиником какую-нибудь зачарованную вещицу, она бы тут же узнала узор его магии!

Но ответ напрашивался сам собой — до тех пор она просто была ему не нужна. Не интересна в своем девичьем желании выйти замуж и создать семью, в которой была бы настоящая любовь, не сотканная из чар.

Элоиза едва дождалась, когда пытка с очередной обзорной экскурсией и лекцией о величии алхимиков закончится. Еще в самом ее начале Доминик ускользнул, и Элль даже пожалела об этом. Пока он был рядом, в ней было достаточно гнева и отвращения, чтобы держать в руках свое отчаяние. А теперь она вся бурлила, и когда отец великодушно отпустил ее отдыхать, пожелав, чтобы завтра она изучила все записи и легенды о восстановлении мертвецов, Элль кивнула и, пошатываясь, направилась в свою комнату.

Ей не нужно было, чтобы он обнял ее искренне. Ей не хотелось, чтобы он по-настоящему, до слез, обрадовался тому, что просто может видеть ее перед собой. Не было необходимости в том, чтобы немолодой уже мужчина крепко обнимал ее, боясь хоть на минуту отпустить, чтобы спрашивал о ее жизни, чтобы рассказывал другим о безудержной радости, что его дочь наконец-то с ним. Но правда была в том, что Элль желала этого… пусть и считала, что загнала это желание глубоко под лед своего охладевшего сердца.

Она зашла в свою комнату, привалилась к двери и разрыдалась.

По другую сторону двери, как сторожевой пес, стоял Ирвин.