СТРАЖ И ЦАРИЦА
9.00–13.00, а потом 14.00–18.00.
Офис находился на втором этаже, а два пролета между входной дверью в подъезд и лестничной площадкой второго этажа всего на балл отличались от фона в подъезде, где жил Игорь. То есть, четыре. Это небольшое, но ощутимое все-таки отличие происходило из более высокой зарплаты для здешней уборщицы: она обязана была привести в порядок большее количество поверхностей. Ее жалованье явно относилось к категории классических представительских расходов. На территорию фирмы можно было зайти через единственную дверь, представлявшую собой подлинный бастион. Сталь в коже. Камера — через нее охранник видел все, что творилось перед дверью. Фонарь (освещать лица подозрительных персон). В комплекте с кожей, сталью, камерой и фонарем пребывал также пневматический пистолет А-20, чудо русской конверсии: на него не требовалось никаких разрешений, но, как сообщил Игорю с доверительным выражением лица один из караульных, «в случае чего, с десяти шагов черепную кость на раз дырявит». Охранников Игорь почти не замечал, поскольку они были исключительно точно подогнаны в качестве необходимой приставки к дверному комплекту. Дверь — два (новая), камера никак не воспринимается, вне шкалы; «караульный» стол за дверью — три, так как всякая стандартная офисная мебель оставляет впечатление тупости и неудобства, а это было именно оно: годовалое черное приобретение, каких в московских офисах 90-х годов двенадцать на дюжину, к тому же с микроскоплениями пыли в микротрещинах крышки. Охранник тоже три, причем независимо от конкретного человека, одетого в дешевый пиджак с дешевым галстуком, повязанным на дешевой рубашке, но при выдающейся стойкости стрелок на брюках, при общей высококачественной опрятности; собственно, без немного тревожных воспоминаний о том, как эти самые стражи бастиона принимают водку после ухода начальства — военные все-таки по способу жизни люди, традицию пить можно приглушить, но никак не вытравить — и становятся порой уж больно задиристыми (а ну как и полная невменяемость улыбнется когда-нибудь хамской своей рожей!), без этих воспоминаний — два, а с ними верное три. Тут уж ничего не поделаешь.
Вообще, второй, третий и четвертый этажи принадлежали еще с советских времен гостинице, тихо сдавшей в обход всех указов второй этаж фирме, где работал Игорь, а четвертый какому-то туристическому агентству. «Туристы» проявили неуемную инициативу, испортив все лестничные клетки дома отвратительными плакатами: море-солнце-пальмы, стерильная женщина до половины из воды, на лице нарисована барби-улыбка. Мужчины — все, вне зависимости от возраста, национальности и сексуальной ориентации — примерно одинаково оценивали перспективы близости, которая могла бы последовать за знакомством с таким экземпляром: приятнее всего было бы дать пинка, чтобы посмотреть, как затрепещет спортивная попка; на прочее никого не тянуло. Наиболее угрюмые личности по дороге домой обращали к резиновым бедрам укоризны: «А ты поживи, попробуй, на наши триста». Или: «Ну и жуй свое поганое баунти».
Между прочим, перед дверным бастионом и в непосредственной близости от море-пальм в давние времена поставлен был стол и два стареньких кресла для курильщиков. За столом сегодня сидела благородная Елена Анатольевна. Реальность «паровозного» стола гармонизировала реальность боевого поста охранников; роскошь Елены Анатольевны уравновешивала кошмар баунти в купальнике. Игорь восхитился этому блистательному перекрестку. Шкала предлагала очень разные баллы для эмпирики стола-кресел-дамы и для общей, более высокой по интеллектуальному уровню эстетики перекрестка.
Стол охранника Игорь воспринимал как место официальное, с легкими оттенками торжественности и даже незначительной угрозы со стороны системы, учредившей это место. А вдруг пропуск не в порядке? Курительный оазис, несомненно, представляет собой островок вольности, демократии и прочих раскрепощенных состояний. Охранник, кстати, обязан тихонечко записывать всех тех, кто задерживался в малюсеньком гайд-парке дольше, чем на пятнадцать минут; об этом по секрету было давным-давно рассказано всем сотрудникам, кроме жестковыйных особ, скупых на «доброе утро» или «здрассьте», или рукопожатие. Для курильщиков приспособили маленький журнальный столик: полировка покоробилась и пошла мелкими трещинами по краям, грубые ботинки и нежные туфельки испещрили нижнюю часть крошащихся дээспэ черными отметинами. Пять-шесть. В центре — неизбежная банка из-под кофе с окурками. Нет, явно шесть, слишком много пепла рассеяно вокруг псевдопепельницы. У огромного большинства людей собственные размышления ценятся много выше, чем способность следить, куда летит стряхиваемый пепел. Эта иерархия далеко не всегда оправдана. Рядом со столиком — два красных кресла, в незапамятные времена неисправимо продавленные и потерявшие форму. Шесть. Положительно шесть, особенно, если учесть эти грязные разводы на обивке: когда на тебя несколько тысяч раз садятся в брюках и юбках очень разной степени стиранности, невозможно остаться без таких вот разводов.
Да, но зато оба стола — на равном расстоянии от двери, и несокрушимый бастион служит почти что символом барьера для вечной дуэли между official power и фрондой интеллектуалов. Эстетически это даже красивый минус к хаотизму и мерзости мира.
Особенно если в одном из кресел сидит Елена Анатольевна, улыбается и глазами добавляет к улыбке особый невысказанный смысл. Красивые женщины, в сущности, ничем не хуже котов. Они могут срезать до трех баллов. Особенно молча. Больше трех баллов не убьет даже Клаудиа Шиффер или какая-нибудь Мерилин Монро.
Елена Анатольевна здоровается сущностно точной и очень щедрой для женщины фразой:
— Приятно видеть Вас, Игорь.
— Вы очень красивы, Елена Анатольевна, — если отвечать в тон, получается прекрасная игра.
— После часа на метро и перед восемью часами работы славно отдохнуть взглядом на вас.
— Я рад, что могу подарить Вам такую возможность. Впрочем, вы дарите большее.
— Мне хотелось бы верить в это.
Наталья Николаевна Гончарова золотом своей блистательной близости к Пушкину намного роскошнее вычурного серебра альтмановской Ахматовой. Елена Анатольевна из породы того же золота — правильной обольстительной женственности. Такое золото выше иронии и выше страданий. Даже выше таланта.
Эта красавица врожденным женским талантом знала, что дама с куревом в руках хорошо выглядеть не может по определению; исключение составляет сеньора в карибском стиле с изящным длинным цилиндриком в длинном же мундштуке. Но длинный мундштук по российским меркам означает либо социальный статус ого-го, либо самые сливки полусвета: судя по сведениям газет и журналов, не дешевле трехсот пятидесяти долларов за ночь, причем далеко не с улицы. А это совсем не Карибы. У Елены Анатольевны больших денег не было, сил отказаться от дурной привычки — тоже не было, поскольку ради кого, собственно? Она прекрасно понимала, что запах изо рта и что легкие, и что зубы. Курила умеренно. Она всегда, в любой позе и при любом освещении была чудо как хороша. Природное богатство, то, что имиджмейкер может только испортить. Она была хороша настолько, что все мужчины фирмы знали ее возраст: тридцать пять лет. Одиночество было способом ее жизни вот уже два года или около того. Возможно, иногда ее посещали мужчины-на-ночь-на-две, но Елена Анатольевна несла в себе полное нежелание делиться секретами интимной жизни с кем бы то ни было. Кое-кто в офисе хвастался, что «завалил ее как-то раз». Но доказательств представить не удавалось, причем Игорь точно знал, в чем причина отсутствия доказательств: в отсутствии самих фактов. Здесь ей было не с кем. Поразительная красота Елены Анатольевны пребывала на том отрезке женского пика, который уже заворачивал слегка к низу. Через три-пять лет разрушение приступит к своей ужасной работе. Это Россия, и здесь небогатой женщине после тридцати и с дочерью одиннадцати лет чрезвычайно трудно уподобиться Джейн Фонде. Подиум плакал по ней: высокая, стройная, с небольшими, но эффектными грудками, волосы каре светлый каштан, походка и прямая гордая осанка балетной юности, грация превосходного, хотя и не столичного танцевального училища. Никаких мышц, спорта — чуть-чуть кремов и огромная даровая женственность. Елена Анатольевна эти три-пять лет могла бы сиять. Но рискнув верной работой ради подиума, можно и сорваться, а ребенок — существо довольно дорогостоящее и требует благоразумия. Лицо Елены Анатольевны, надо полагать, моделировал некий анатом эпохи Возрождения: в чертах присутствовала точная геометрия: классический прямой нос, высокий лоб, тонкие, изогнутые полукружиями брови, маленький, чуть строгий рот. Почти полное отсутствие косметики, только немного тона для кожи и блеска для губ. Должно быть, анатом бывал в Леванте, а то и в византийских землях: по миндалевидному разрезу глаз легко угадывался его восторг и тайное преклонение перед восточными женщинами. Дороги судьбы однажды должны были привести анатома-итальянца в места не южнее Ютландии. Эскиз лица Елены Анатольевны наложили на белую скандинавскую кожу. Какой потомок конунгов привез в родной фьорд добычу из гарема, чтобы его внук помог своей жене зачать северную турчанку, сирийку, левантийскую красавицу? Елену Анатольевну чертили с очень древних и очень классических образцов. Надо полагать — да кой черт полагать — чувствовалось за версту, что внутри этой женщины была спрятана примерно такая же по принципу действия, как у Игоря, шкала, но только в отношении мужчин. Бог весть, действовала ее шкала на сознательном или подсознательном уровне, одно явно — действовала. То, что внимательный мужчина мог счесть внутренним благородством, играло роль точного механизма, определявшего: кто получает право на благосклонность и близость Елены Анатольевны. И то, и другое, в тонком устройстве шкалы оценивалось как награда за некие достоинства, за рационально не определимую мужскую настоящесть, довольно редкую для современных городских условий. Игорь, чуть ли не единственный из сотрудников фирмы, проходил тест…
Так вот, зная, что курящая женщина не сумеет, как бы ни подыскивала способ, позу, сложение пальцев, выглядеть изящно, Елена Анатольевна курила так, чтобы сигарета была спрятана от наблюдателя. Сигарета в ее пальцах неизменно пребывала ниже уровня крышки стола.
Губы Елены Анатольевны улыбались дружелюбно и невинно. Ослепительный темперамент Елены Анатольевны языком темно-карих зрачков в миндалевидных восточных глазах обещал в тысячу раз больше губ; он обещал страсть. Не погибель какую-нибудь, а преданную, нежную, заботливую страсть, о которой с отрочества мечтает мужчина и которую до самого гроба не получают девять из десяти мужчин. О!
Женские глаза — великое орудие обмана. Так мало слушает мужчина свою избранницу, так мало думает о ее характере! и даже по телу может томиться не столь уж сильно. Но обещающие глаза женщины плетут экзотические сказки о чудесной близости душ, о прекрасном диалоге на всю жизнь — как не быть тут любовному пыланию в простоватом мужском сердце; нельзя сказать, что близости такой и диалога быть не может, но абсолютное большинство обладательниц обещающих глаз никогда не видели, не чувствовали, не знают, как это бывает, и никогда не смогут сотворить больше чем на неделю — то, что обещают глазами навек. Однако и не обещать не могут: природа сильнее. Обманувшись, глупцы кричали, кричат и кричать будут: ты такое мне сулила; на что получают резонный ответ — нет мол, не говорила я ничего такого; и правда, вроде бы не говорила. Но что же было такое обещающее, ведь было что-то? Кто в таких случаях вспомнит глаза! Труп так и не понял, чем его закололи.
Елена Анатольевна… видела, чувствовала, знала и могла. Обещала правдиво. Неудобная, конечно, разница в возрасте: у молодого человека сколько там весен? Двадцать шесть? Двадцать восемь? Но и годы ее уходили, а предназначение быть наградой не сбывалось из-за отсутствия достойного награды. Так что лучше и правильнее выходило обещать, чем опускаться до случайности.
Елена Анатольевна вполне подходила Игорю: один балл (летом показала коротковатой своей миди вены, руки застираны, курение). Мелочи, в сущности. Но, во-первых, Игорь вот уже четыре месяца занят. И так прочно занят, что даже Елена Анатольевна… Во-вторых, эта женщина не могла быть на год или на полгода. Ее благородство столь высокорожденно, что любое слово и действие с нею означают некоторое обязательство. Так что мог получиться со штампиком, без штампика ли, но только брак и ничего другого. Ее ребенок и его привычки превращали брак с Еленой Анатольевной в нечто весьма серьезное; о таких вещах умные люди думают крепко. Кроме того, у Игоря было странное чувство, что боги на сей раз сплели для него и этой красавицы слабо ощутимое, но ощутимое все же предназначение. Что-то вроде да, но не сейчас, не сейчас. Решиться на Елену Анатольевну было нелегко даже теоретически, требовалось мужество. Возможно, став с нею близким, Игорь совершил бы самый смелый и самый правильный поступок в своей жизни. Возможно. Было чувствование чего-то в этом роде.
Он молча пообещал ей незатейливыми мужскими глазами серьезное отношение к поставленной проблеме, нажал кнопку звоночка охраннику и на щелчок отмыкаемого замка вошел в офис.
Елена Анатольевна еще держала несколько времени его воображение. Риск физиологии добавлял в-третьих. Очень все-таки коварный этот риск, сплошная русская рулетка. Было бы ужасно и подумать о таком, но потом, когда-нибудь, когда Игорь станет свободным (от чего Господи упаси) и Елена Анатольевна явно окажется лучшим изо всего, он… возможно… вероятно… скорее всего… на все сто процентов попросит ее о пробе; при всей своей гордости Елена Анатольевна согласилась бы. Ставки слишком высоки для ошибок, да и ночь с достойным если и не закончится наилучшим образом (то есть жизнью с достойным), то все же будет маленькой службой предназначению. Да, да, попусту рисковать физиологией — то же самое, что попусту рисковать жизнью. Урок уже имеется.
…Не так уж много дней в году Балтийское море бывает ласковым и теплым. Лето, август, казалось бы, черноморский полдень томителен, египетский — прямое убийство, а тут, под Сестрорецком, почти осень. Ясный ветреный холод весь в каких-то зябких блестках, весь в солнечных зайчиках, играющих на полянах редкого и невысокого приморского леса; нельзя плавать, самые храбрые и горячие в прямом смысле этого слова люди отваживаются загорать; одинокие лежаки уходят в долгий отпуск; кошки с особым понурым замедлением бродят по домотдыховским асфальтовым дорожкам; дикие пляжи дичают до совершенно безлюдных эр; устроившись на прохладном песке, можно обозревать прозрачную архаику йотунского времени… Как будто растленный цивилизацией Гильгамеш еще не повержен седым варварством Энкиду, а в Атлантиде только-только принялись оплакивать гибель последних городов арктической прародины на тонущем острове Туле.
Никогда Игорь не любил загорать, а грязная прикурортная жижа (шесть-семь, прочно все двухнеделие) отбивала охоту наслаждаться прелестями купания. Зато холод, песок, небо и особенно ветер были здесь древними. Игорь часами мог сидеть в песке у моря и чувствовать их.
В тот день ненадолго стало чуть теплее, и пляжная полоска, отгороженная от аборигенов сеткой, собрала одиннадцать тел. Благообразная семейная троица с трех- или четырехлетним надрывным басом. Два классических гуляки-холостяка при пузиках, пивке, картишках и цветастых рубашках, словом, жизнь. Смуглая тощая дурнушка в старом, кое-где зашитом купальнике, лет тридцать, при ней дочь — такая же тощая дурнушка, у обеих на лице написаны ночные бдения с Серебряным веком и развод — у мамы свершившийся, у дочки — предстоящий. Еще — красивая пара: она — высокая, крашеная, хищно-гибкая, около сорока, очень богатая женщина — подтяжки, откачка жира и пластические операции безумно дорогих тарифов, но черт, они того стоили! он — гора мускулов, ему не надо было денег, он эту бабу брал с подлинным исступлением — какая девочка, какие загибоны знает, ему три раза плевать было на ее бабки; они жили великолепной плотской страстью и взаимным обожанием. Секретная прапорщица — полуспортивная, маленького росточка, почти под бокс, да! хотела выглядеть на тридцать шесть и рассветами встречать романтику. Белобрысый парень, худой, стройный, альбинос, двадцать один-двадцать три, по виду немножечко недоариец; наверное, студент: все на море мечтательно смотрит, зовут Игорь.
После заезда прошла уже неделя. Вдруг явилась пантера. Добыча, где ее добыча! Это было ясно с самого начала: именно с ее приездом обязательно должна была испортиться погода! Все против нее! С чего тут собирать урожай? Что тут лежит? Что тут водится, что бегает без пользы? Бугра, как обычно, уже получили другие. Этот холод! Отмерзнет все. Если надо, она влезет в это гадкое море, чтобы потом ее тонкий корейский халатик, почти-кимоно, аппетитно прилипал к телу; но уж такое оружие — только на крайний случай. Супруг на цепкой привязи. Хорошо, не галька. Ноги, конечно, будут увязать, но уж спортом-то я им тут позанимаюсь. Ну, кто? Студентик ничего, беленький, кожа чистая, если что — стихи почитает, приятно. Но несолидный какой-то, мосласт. А эта ей не конкурентша, малявка стриженая. Тоже, небось, не прочь, караказябра малорослая. Из армейских: даже лежит и то строем. Этот, без кепки, тоже сошел бы, брюхо, оно хоть и улыбается во весь пупок, зато волосатенький, да и ухватку видно. Интеллигентши не в счет. Второй уж больно жирен, я без мотора такого борова с бока на бок не перекачу. Притом еще трехдневная щетина не опалена. Пошел он! Жалко все-таки, что бугра уже разобрали.
Пантера легла так, чтобы от Игоря и пузатеньких ее тело оказалось на равном расстоянии, а от супругов подальше: курица точно будет ревность разыгрывать, вон брови уже в струночку сошлись.
Она была хороша: чуть выше среднего роста, немного полновата, но эта полнота лишь придавала привлекательности: вся трепещущая Пантерина плоть выглядела как единый гимн округлости и женственности — никаких юнисексов, бизнес-вуменов, полупарнишечьей стати, за пристрастие к которой ругал бисексуальных эллинов Иван Ефремов; возраст не определил бы даже самый блистательный специалист по женщинам, но уже то, что подобный замер не вытанцовывался, явно свидетельствовало: двадцать восемь скрылось за кормой, все в пенных бурунах смертных лет, и пришли времена некоторой конспирации. Полнота изнутри натягивала темно-оливковую кожу (и это существо приехало загорать!), лишая морщины малейшего шанса. Кожа поблескивала не то чтобы шелковисто, а даже как-то глянцевито. Крупные бедра, тонкая талия, резко расходящийся к плечам треугольник. Груди. Что сказать о них? Упругие, округлой формы, упрямо стремящиеся растоптать мужчину? — одним словом упряглые груди; купальник-боди, неестественно яркого канареечного цвета как сигнал: у вас есть десять секунд, чтобы дать дорогу или покориться; под самым почти обрезом «декольте» соски убедительно преодолевают силу синтетического натяжения; невозможно увидеть, но чувствуется, что нежная кожица вокруг них должна быть темно-серого цвета. Пантера, это совершенно ясно, не чуждалась шейпинга и вовсю работала с дорогими кремами. Волоски в подмышках — сбриты начисто.
Игорь отчетливо понимал, что моногамия для этой женщины играет роль бортов и железочек в детской игре, когда на небольшом разрисованном поле железный шарик, выстреленный из железной пушечки, отскакивая от всякого рода стенок, вертушек и проволочек, везде находит призовые лунки. Она должна была находить везде. Прежде чем спросить, замужем ли она, любой мужчина сообразительнее дауна осознавал, что на курорт Пантера приехала без мужа. В древности таких женщин любили брать жрицами любви в таинственные храмы — за неукротимость; их даровали воинам после победы в кровавых битвах на одну ночь, и ради такой ночи те желали еще войн и еще побед; раз в году их выпускали на священный луг, поили вином до вакхического исступления и посылали убивать царя-мужчину — для свершения обряда традиционной смены власти… XX столетие для Пантеры было мучительным пленом.
Пантера происходила из какой-то ориентальной породы, не среди берез ее зачали, да хоть бы и среди берез: неистовый юг, утомительно жаркий восток расплавили бы смолистую, медленно текущую славянскую кровь. Лицо ее до крайности не соответствовало телу (внешне это была единственная деталь, определявшая пантеру на два): слишком длинная тонкая шея и слишком цивилизованное, изящно профилированное греческими мелкими чертами лицо. Но уж пухлые чувственные губы, чуть раскосые глаза и черные вьющиеся волосы подарили этой ориентальной породе неистовые сельджуки или свирепые османы: из поколения в поколение они насиловали женщин Пантериного рода, насиловали ко взаимному удовольствию, растлевая цивилизацию неискусной, но бурной своей силой.
Лукавый призыв полупрятали ее глаза. Как у какой-нибудь Феодоры. Но нет, не Феодора, на царская стать, проще, проще — для воинов.
Долго и со знанием стриптизного дела Пантера натиралась антизагаром. Дело небесполезное. Если даже не учитывать прямую его капканную суть, то настоящий профессионализм в уходе за собственным телом состоит прежде всего в непрерывности: какой свет, сколько жара, сырости, какова сила ветра много всего рискованного соприкасается с единственной подлинной драгоценностью. Не будь на пляже ни единого человека, то есть мужчины, она натерлась бы с неменьшим старанием (быть может, не так медленно), да она натерлась бы даже во сне, даже в гробу! Курица отворачивала рожу своего, студент плюнул глазеть на море, даже пузатенькие вдвое замедлили режим отхлебывания пива.
Тело так победительно кричало, что Игорь не обратил внимания на цвет глаз: какие они были — зеленые? карие? серые? Нет, кажется, не серые.
Ориентальная Пантера встала, поставила ноги на ширину плеч, развела руки… И, Боже, Боже мой, Господи, какие это были упражнения! Какие наклоны, какие приседания это были. Женщина просто разминалась и разогревалась перед купанием в неласковой балтийской водице. Но этот мостик — уже на грани с запретными зрелищами… А этот перенос тяжести с одной ноги на другую? Хоть когда-нибудь, хоть кто-нибудь видел такие переносы?
Она дразнила их минут десять или пятнадцать. Даже запыхалась. Положительно, очень не хотелось лезть в серые, едва пригретые солнышком волны. Одна пока что была польза: курица увела своего этого со своим этим, а военная гномша демонстративно повернулась на бок: к аттракциону задом. Ну что же вы, ребята, больше смелости! Зашевелился, кажется, студентик.
У Игоря никогда прежде не было женщин. Двадцатилетие осталось позади, немало было приятных знакомств, но близость всегда представлялась делом слишком важным, чтобы лечь на случайную девицу. Девственник! Ну и что? Утописты, во всяком случае некоторые из них, не рекомендовали брак до двадцати пяти лет… А прыщи сводила импортная химия. Пантера была два. Ему встречались достойные кандидатки от одного до трех, но никак не складывалась ситуация, или же чувствовалось, что их от одного до трех только с виду. Но не страдал он как-то. Нет, положительно не страдал. В некоторых случаях играла, конечно, нерастраченная мужская сила, но играла она не фатально. Одним словом, танец живота как раз показался ситуацией, которая сложилась, поскольку он звучал в пляжной почти-зябкости громче и яснее хунвэйбиновского вопля «Да здравствует Мао!» Иероглиф, который трудно не прочесть, даже не зная китайского языка. Игорь чувствовал, что какая-то неправильнинка здесь присутствует, что женщина эта — не его; но такое понимание — на генеральном плане, на уровне жизненной стратегии, а вот в частности, уж больно удачно сложилась эта ситуация. Он подошел и сказал безо всякого смущения:
— Я хочу с вами познакомиться.
Ну хорошо, думала Пантера, я немного тороплюсь. Но ведь должны же какие-то вещи соблюдаться. Студенты должны быть робкими или нагло-развязными, мужчины посолиднее должны изображать, что они ищут какой-то предлог. А этот вот — здрассьте! На вот тебе какой купон откалывает. Игорь присел, ожидая ответа, а Пантера несколько отстраненно оглядывала его, определяя адекватную форму ответа на этот наскок.
— Елена, — только и сказала она.
В обойме ее бесконечного опыта имелась только одна нишка для такой ситуации: если мужик настоящий, да к тому ж и ничего себе, то с ним можно не финтить. В конце-то концов, время не казенное, а она и так уже профитилила неделю. А этот ничего. Молоденький. Ну, допустим, окажется, что настоящий, правильный то есть мужик — так хорошо. А если не окажется, то и потеря невелика, бортануть всегда сможем, зато игры какие с таких вот быстрых поворотов начинаются.
В жизни Пантера Елена хорошо умела делать две вещи (если не считать того, что умела нравиться мужчинам). Во-первых, она была выше среднего в постели, а это уже не худо по нашим бездарным и эгоистичным в отношении секса временам. Во-вторых, из той самой древней тайной выучки в храмах богинь, которые ежегодно требовали жертвовать им царское тело, сквозь череду поколений, сквозь унылые столетия Нового времени, дошло до глубинных психологических слоев маленькой девочки Лены искусство взгляда. Нет, это не тот взгляд, который обещает, не тот, который используется для возбуждения или привязывания мужчин. Не взгляд любви, конечно, какая у вакханок любовь, какая любовь у жриц! Исступление и искусство, но не любовь, естественно. Когда истерзанное, полуживое тело царя клали на священном лугу на каменную плиту алтаря, перед тем, как полоснуть обсидиановым ножом по горлу, жрица дарила ему этот взгляд. Он сообщал вчерашнему царю и завтрашнему пеплу, что боги есть и что жизнь его не напрасна, и что в мире живо нечто непредставимо прекрасное, частью своей присутствующее в этом взгляде. Царь умирал спокойно.
Игорь молчал и принимал подарок с трепетом, как вор, в лачуге лесника обнаруживший россыпь золотых червонцев. Елена всегда чувствовала, что ей следует быть поосторожней с этим взглядом, что-то в нем было не то. Не из сладостей. Но сколько она не того в жизни наделала. Замуж вышла? А на что вышла, черта ли в нем, в муже этом, за неделю всего его до самых потрохов узнала и теперь шестой год сопли чаду утираю. И то, статус какой-то замужний, а разницы между мужиками все равно мало, редко что-нибудь стоящее попадается. Так что разведешься, еще неизвестно за кого выскочишь. А черта ли в статусе? По ее натуре, так вовсе без мужика жить, а нужен он только для понятных забав. Сердцем она западала на одних лишь военных, дух от них шел особый, даже от чисто вымытых, только им и следовало отдаваться, да где ж всякий раз военного найдешь? Так и спим с разными. Так что на, студентик, колдунский мой взгляд, смотри какая сильная я ведьма!
Многое что в жизни Игоря прояснилось от этого взгляда; за пять десятилетий до смерти обещано было ему оправдание всей жизни и нечто непредставимо прекрасное, хотя и не ему предназначенное.
— Пойдем в кафе. Ты такой славный, — она встала, встряхнула полотенце (надо надеяться, кой-что до армейской шпингалетки долетело), нашарила ногами вьетнамки…
— Ну что же ты, собирайся, — Игорь дернулся в сторону своих вещей. Какой милый, как я ему нравлюсь. Ведь я ему нравлюсь. Надо будет почаще задавать этот вопрос: «Я тебе нравлюсь?» Так размышляла ориентальная Пантера, ощущая удовольствие от двух вещей: во-первых, как она его! Во-вторых, она направлялась в кафе и, несмотря на полное неудобство хождения в дешевых вьетнамках по асфальту, умело заставляла попку работать на зрителей; этот тоже смотрел, нагоняя ее, но он уже готов, а приятность идет от самого умения вот так работать попкой при этих кретинских вьетнамках. Игорь молча шел рядом, и Пантера думала, что молчит он от смущения ее бесподобными красотами, хотя на самом деле он молчал, потрясенный воздействием магии взгляда — не на него и не для таких дел рассчитанного. Тогда Елена на секунду остановилась, спиной приняла Игореву неспособность очнуться и притормозить, пожала плечиками и триумфально спросила, полуобернувшись:
— Знаешь, что ты забыл?
— Да?
— Ты забыл сказать, как тебя зовут, — должен же он понять и осознать, насколько увлекательно зрелище ее тела, можно просто память потерять.
— Игорь. Прости, я просто память потерял. Ты замечательно выглядишь, — ей должно быть приятно.
— Игорь? Красивое имя. Князь Игорь, — она рассмеялась. Куда этим простодушным мужчинам понять, уж куда понять им, что не над ними посмеиваются женщины, а радуются тому, как признана и как оценена их женская краса.
Прикосновение его белой городской кожи к спине было приятно. Сухая гладкая кожа. Мышцы.
В маленьком припляжном кафе, сидя на грязных пластиковых стульях, они пили из пластиковых стаканов красное вино и заедали его сосисками с горошком из пластиковых тарелок, поставленных на пластиковые столы, отвратительно запятнанные сигаретными ожогами. Тонкий слой пыли на столах. Шесть-семь. Очень слабое место для удачно сложившейся ситуации. Телам было прохладно, почти что зябкий ветер трепал бахрому, свисавшую с огромных полосатых зонтов, раскинутых над столами. Оба не хотели друг друга. Игорь волновался, адреналин устроил ему приступ холодного озноба. Пантера понимала, что рано или поздно захочет его, но не спешила; нужна для желания нега, нужен уют. Равнодушный балтийский ветер — плохая повитуха желанию.
Обоих беспокоило то, что стулья грязны и что кожа бедер соприкасается с пыльной поверхностью, обильно политой выделениями чужих потовых желез.
Оба знали: кафе лишь полустанок, на котором нельзя пребывать долго. Но знание их было разного сорта. Он знал на уровне инстинкта, она — на уровне навыка. Он не понимал, куда им следует отправиться после этого, она — еще не решила. Дикое мужское предчувствие подсказывало ему, что постель близко. Ее женский госплан просчитывал, когда именно.
— Кто ты?
— Женщина, все остальное ты видишь, — мужчины всегда ставят себя в проигрышное положение, считая почему-то своей святой обязанностью развлекать женщин разговорами. Молчаливый мужчина — победитель.
— Я ведь ничего не знаю о тебе.
— Я предметница.
— ?
— Преподаватель средней школы, географ, — в этом месте Игорь остро почувствовал, сколь сильно ненавидят ее коллеги, особенно коллеги за сорок пять… — Для детей я Елена Анатольевна, можешь себе представить?
— Какой ужас. Это немыслимо, — Игорь прекрасно представлял себе это, но Пантера не может не чувствовать себя вечно-девятнадцатилетней.
— Очень даже мыслимо. Но ведь кто-то должен это делать, — тоном оправдывающегося палача-профессионала ответила Пантера.
Студент что-то еще лепетал, лепетал, а она оценивала. Конечно, не атлет. Но жилистый такой, кожа чистая, нежные волосики. Альбиносик ты мой. И вот еще что: очень спокойный, уверенный голос. Ему положено сейчас волноваться, и он волнуется: видно, видно по всему. Но какой при этом спокойный, уверенный голос, какой приятный баритон, ему бы в дикторы. Она посмотрела на красные Игоревы сосочки и отключилась от разговора, нимало не волнуясь, как будет воспринято ее молчание. Как воспримет, так и воспримет. Она смотрела на его молоденькие, аппетитные сосочки и погружалась в баритон. Он говорил, что-то говорил, потом замолчал, заговорил вновь и вновь затих, бормоташка мой. Когда самый низ купальника-боди промок по-настоящему, решение замаячило перед ее мысленным взором.
Переодеваться все равно придется. Можно разойтись по номерам, потом пойти в город, погулять, зайти в ресторан… после этих сосисок с рестораном придется обождать; неэффективно набивать брюхо, так сказать, в преддверии. Просто погулять. Сосны, вечер, пустынные дорожки парка, она даст ему прикасаться, а потом потрется щекой; первый поцелуй будет шаловливым, почти не поцелуем, а игрой; потом пауза, во время которой накачиваются серьезные чувства, и второй поцелуй, глубокий. Еще и еще. Хорошо бы найти лодочную станцию и целоваться на лавочке под стук качающихся лодок о причал — очень романтично. Скорее всего, если он ничем не испортит дело, ничем не разочарует, они лягут часа через три. При малейших сомнениях, можно отложить на завтра — ночь покажет, насколько она будет томиться по парнишке, простить ли ему еще пока не замеченные недостатки. Но скорее всего — через три часа. Первый раунд — при дневном свете, в преддверии вечера. Приятно. Не забыть купить еще вина.
— Пойдем.
— Что? — она была настолько поражена этой репликой, что чуть не поперхнулась вином.
— Пойдем. Сейчас, — он добавил второе слово, чтобы оставить Пантере одну-единственную интерпретацию. Кое-кто сообщал по секрету, что в таких знакомствах решительность и суровость многое дают. Говорят, нетерпеливых орангутангов женщины любят.
Мужчинам перерыв между «я тебя заметил» и «сейчас я кончу» не нужен. Они сообщают женщинам: «Младший брат уже встал» — даже не с гордостью, а просто требовательно: давай! — и древний мужской миф прикрывает это нетерпение малообоснованным тезисом, что так «легче всего их завести». Десять процентов, наверное, заведутся, кроме того, по тонкости внутреннего устройства еще тридцать процентов из разных побуждений сделают вид, что завелись. Остальные… Ах, бедные, славные мужчины. Так что ритуал ухаживаний они в большинстве своем считают данью традициям, чем-то вроде сложного танца, в котором не грех пропустить половину па. Совсем немного среди них умников, которые сознательно ищут любовь и жену. Мужчина, даже в XX столетии, несмотря на манную кашу цивилизованных городских нравов, сильнее, а потому и неразборчивее женщины; ему ни к чему осторожность, он идет на капканы, которые увидит через месяц после первой ночи или через год после свадьбы. Когда их уже не снимешь с искалеченных конечностей.
Женщинам такие мышеловки с придавлением лап совершенно не нужны. Слабость учит их видеть опасности вокруг подозрительно пустынной полянки с мужским сыром. Маньяки, уголовники, грязнули, грубияны, альфонсы, неявные зануды, слабопотенты — никаких напроломов!
Женщины во время ухаживания не столько радуются острословию павлинов, силе тигров и подаркам тельцов, сколько ревизуют со всем тщанием, то ли это, не опасно ли это, подходит ли это — одним словом, не поставлен ли капкан. Они оценивают перспективы как сторона, рискующая большим.
Игорь ошибся, но ошибся очень удачно. Молчание Пантеры он принял за сигнал заканчивать болтовню и приступать к делу. Кто его знает, когда именно к нему надо приступать, но говорят, что женщины любят, когда за них решают, когда их ведут; они как будто постоянно неявным (а иногда и совершенно непонятным) образом на это намекают.
Пантера, разумеется, ни на что не намекала. Ее планы, как обычно, были чудом филигранной техники. А этот нетерпеливый орангутанг, как и все нетерпеливые орангутанги, все начал портить, начал куда-то спешить. Он не опасен, это ясно, как Божий день. Какое он вообще имеет право решать за нее. Но так это сурово было сказано: пойдем! Пойдем, сказал этот белобрысый смельчак, и что-то сладко заныло там, внизу. Может, опытный попался мальчик, техничный такой, как год назад на юге. Должны, конечно, соблюдаться какие-то вещи. Но я же все равно справлюсь с ним в случае чего. Пожертвовать прогулкой и медленным сближением?
Но только не правом оставлять решение за собой! Ситуацией надо управлять. И мягче, мягче, мы что, орангутанги?
— Пойдем. Мне как раз надо было переодеться. Ужасно холодно, ты не чувствуешь?
Это его устраивало. Согласилась, так или иначе. Они быстро расплатились и направились к дому отдыха. Они уже хотели друг друга.
Игорь, в отличие от большинства мужчин, видел смысл в ритуале ухаживания. Глухари токуют, коты дерутся, павлины распускают хвост. Естественный отбор всего самого здорового. Красивого, сильного и голосистого. Видимо, в женщин встроен аппаратик тестирования: кто самый сильный и голосистый, а кто не самый и не подходящий, таким образом; быть может, этот аппаратик и реагирует на капканы; быть может, ему-то и нужно для проведения контрольных замеров то время, которое тратится на ритуал ухаживания. Но и у мужчин есть свои потаенные механизмы, свои засекреченные индикаторы. Игорь, например, знал не только то, что Пантера Елена Анатольевна не будет ему женой и даже постоянной любовницей, но также и то, что она изначально не предназначена для такой роли. Он мог ошибаться во многом, но архаические знаки вакханки были видны ему лучше неоновой рекламы.
Брак определялся в его системе координат как ноль, долгая и правильная любовь — примерно один-два (древние законы как смысл жизни выше ставили семью), красивая страсть с искусной жрицей — три-четыре, на грани запретного и позволенного. Для последнего случая упрощенный ритуал ухаживания вполне позволителен.
Игорь зашел к ней в номер, хотя мог бы подождать за дверью, в кресле; зашел тем не менее — поскольку правильно было бы зайти, не зайти было бы глупо. Ориентальная Елена Анатольевна немного растерялась от того, сколь стремительно увертюра переходила в аллегро. Да черт с ним! Черт с ним, с упертым. Как кавказец. Даже приятно чуть-чуть от его настойчивой упертости. Она опустилась на корточки и порылась в сумке, отыскивая белье для первого раза; показала ему накопления ударницы. Очень уверенные в себе мужчины бросались… Она удерживала альбиносика деловитыми интонациями:
— Сдвинь кровати. Подушек должно быть две, одеяло одно в ногах, поправь простыни, деревяшки в середине закрой свернутыми покрывалами. Понял? — голос удержал его, хотя взгляд чувствовался. «Пожалуй, я все-таки смогу управлять им», — подумала Пантера не без удовольствия.
— Понял.
Она выпрямилась, отыскав необходимое, обернулась и сделала шаг к ванной. Подчиняясь почти профессиональной импровизации, Елена Анатольевна провела по груди Игоря ладонью, едва касаясь кожи, а потом легонько сжала плоть мальчика двумя пальцами; божественное молодое пылание, просто персик! это так чувствуется; добавила в голос грудных тонов:
— Увидишь. Должно получиться замечательно, — он вдохновлял ее на дерзости. Было бы роскошнее отдаться бугру, быть поверженной, взятой, сжатой, биться искрой неистовства под грудой тупых славных мышц, подчиниться. Но и мальчик радовал Пантеру, вдохновлял Пантеру.
Она скользнула вперед и закрыла за собой дверь санузла. Хороший дом отдыха, кафель чистый, горячая вода в изобилии…
Ворочая кровати, Игорь представлял себе: они будут обниматься стоя, рядом с постелью… нет, он нежно погладит ее, едва обнимет, и поцелует в шею под ушко… потом сожмет руку и потянет на простыни…
Снимая купальник, Пантера возбуждалась от одного этого действия и представляла себе: он сожмет ей руку и усадит на простыни в позу лотоса напротив себя… сначала они будут только смотреть друг другу в глаза и ласкать руки и плечи друг друга, легко касаясь пальцами, не более того, как в том фильме о восточных драках и сексе в номере отеля…
Сворачивая покрывала в жгуты, Игорь представлял себе: он будет легко касаться ее пальцами, сидя напротив… потом обнимет за шею и притянет к себе… они застынут в объятии…
Направляя теплую струю душа себе на клитор, Пантера сильно возбуждалась от одного этого действия и представляла себе: они застынут в объятии, потом он положит ее на спину и примется покрывать шею, плечи, лицо мелкими сладкими поцелуями… она обнимет его бедрами и чуть сожмет…
Натягивая простыни, Игорь представлял себе: она обнимет его бедрами и чуть сожмет, он будет долго и нежно осыпать ее поцелуями, их пальцы сплетутся, потом она станет гладить ему ладонями лицо, выгнет спину…
Натягивая черные кружевные трусики с золотой каемочкой (покупала в Москве, на Кузнецком мосту, в итальянском магазине, но есть у нее вещи подороже и позавлекательнее), Пантера уже изнемогала и представляла себе: она выгнет спину и страстно замотает головой по подушке… поможет ему войти и застонет, застонет…
Ложась и выбирая наименее скованную позу, Игорь представлял себе: она, наверное, будет стонать… а он будет как вихрь, и они сольются в последнем сладостном усилии…
Стоя у дверей и чуть колеблясь: надевать ли верх, впрочем, ладно, сегодняшний стиль — дерзость, пусть восхищается ее грудями, — Пантера чувствовала собственное превращение в мартеновскую печь и представляла себе: он будет как вихрь… а потом еще и еще… она может много (одиннадцать раз точно, но как-то на вечеринке с огромным негром она ушла так далеко, что сбилась со счета и вообще едва очнулась).
Она шагнула в комнату и встретилась с добычей взглядом. Целое мгновение Игорь и Пантера чувствовали себя единомышленниками.
— Я тебе нравлюсь?
— Да. Да! Да.
— Уау! — ответила ему Пантера, хотя ей хотелось издать какой-то победный рокот: Р-р-р-р-а-а-у-а-у-у-а-у-у-р-р-а-у!
Двумя пальцами она взялась за уголок полосатого махрового полотенца и принялась разматывать его. Длинное испанское полотенце с изображением карты солнечной Каталонии было трижды обернуто вокруг ее бедер, и Пантера получила возможность трижды сделать эффектное движение двумя пальцами вокруг головы, то показывая, то закрывая груди. Сосочки подрагивали, вокруг них, как и ожидалось, оказалась нежная кожица темно-серого цвета. Во время второго движения у Елены Анатольевны чрезвычайно широко раскрылись глаза: как у человека, который чем-то очень удивлен, испуган или гениально кокетничает.
«Она гениально кокетничает», — восхитился Игорь. Он ошибался: Пантера неожиданно осознала, что запамятовала ввести контрацептив. На протяжении всего слегка затянувшегося третьего оборота полотенца она раздумывала, как выйти из положения. Игорь уже потянулся было, чтобы встать рядом с ней: «Обниматься стоя, рядом с постелью…» Но она жестом остановила это движение — первым пунктом приходилось пожертвовать. Не первый сорт, но и не завал: лучше все-таки, чем извини-подожди-еще-немножечко-я-сбегаю-в-ванну. В ванной лежали свечи «Фарматекс», отличная вещь, презерватив уже ни к чему. Но в тумбочке дожидался приказа командования резерв: тоже «Фарматекс», но только крем с пластиковым шприцем. Это на случай второго раза. На вокзале ей копеек буквально не хватило на вторые свечи, а крем… крем совсем не та картинка, я в гробу видела жадных фармацевтов, да и разрешить ему будет можно только через десять минут, а со свечами — так сразу.
— Подожди, мой нетерпеливый. Я тебе кое-что покажу.
Она кинула в его сторону полотенце. Может сойти за игривость. Во всяком случае, внимание добычи будет на секунду рассеяно. Некрасивый бросок к тумбочке и борьба с упаковкой иногда могут уложиться в одну секунду. А через мгновение Пантера уже сидела прямо перед Игорем в такой романтической позе лотоса. Пальцы за спиной неудобственно наполняли кремом шприц. «Может, она немного стыдлива. Стесняется…», — недоумевал, глядя на ее девичьи прыганья, Игорь.
Ее складочки на животе…
Пантера наклонилась к его плечу и нанесла семь особых скользящих поцелуев. Целуя, она производила губами приятный звук, вроде как большие капли дождя по глубокой, теплой луже. Потом потерлась о его грудь щекой.
— Смотри.
Будь альбиносик мужиком поопытнее, в затее пропал бы всякий смысл. Но «Фарматекс» только-только вошел в моду, он вряд ли имел в свои двадцать-сколько-там-лет шанс увидеть, как этим средством пользуются. Она постаралась положить свой голос на роскошный слой едва сдерживаемой страсти:
— Смотри! Смотри… — Елена Анатольевна показала ему шприц и вложила пластиковый цилиндрик между ног:
— Это особая вещь. Очень возбуждает. После нее я буду с тобой, как пылающий тростник.
«Вводит контрацептив, — подумал Игорь, — но как изящно».
Она страстным движением отбросила шприц в сторону и обнаружила, что альбиносик наклонился и, полуобняв ее, целует бедра. Это, конечно, довольно красиво, но сам факт потери инициативы подействовал на нее раздражающе.
Она хотела бы, она бы так хотела, чтобы все было медленно и томно, как в фильме про французскую женщину Эммануэль. Но разве можно спрятать извержение вулкана в товарном вагоне? Натуру не обманешь! Мягкости и терпения хватило Пантере только для того, чтобы красивенько и спокойненько исправить возню студентика. Она тоже наклонилась и глубоким засосом взяла его щеку. Прием проверенный, молодые мало что не фонтанируют сразу. Игорь, действительно, почувствовал, как уходят из его тела холодки робости; Пантера провела ему пальчиком между лопаток, все ниже и ниже, до впадины между ягодицами. Игорь знал, конечно, что сегодня все должно получится, но когда знаешь, что все получиться, допускаешь, все-таки шанс на неудачу; а вот когда почувствуешь, что оргазм неизбежен, тогда и шанс этот сам собою исчахнет. Он почувствовал веселую неизбежность. Мальчик, подросток, юноша, молодой человек, раз почувствовав эту неизбежность, становится мужчиной.
Пантера перевернула его на спину и тонко, с оттяжкой, поцеловала в нежную молоденькую шею. Забросила бедро Игорю на бок.
— Чуть приподнимись.
Второе бедро пробило себе путь снизу. Пантера ласково гладила Игорю виски и щеки, но с несоответствующей силой сжала его бедрами. Перевернула на спину. Его это привело в настоящее буйство. Он ответил сильным, грубым объятием, прессуя груди Елены Анатольевны, сминая их о свое тело и чуть только не ломая ей позвоночник. В жизни обычной это обоим доставило бы боль, боль и ничего кроме боли. Но Боже, Боже мой, Господи, какой славный мальчик попался ей сегодня, как хорош, и какое неистовство вселяла в него эта крупная женщина намного старше по биологическому возрасту, как хороша! Она к черту кинула все эти ласки и стиснула Игореву голову ладонями, неотвратимо подводя губы студентика к своим губам.
Они лежали в очень древней позе. Мать-земля от неба произвела племя инеистых великанов-йотунов. Потом она испугалась силы своего потомства и решила извести сыновей. Она душила их бедрами или сворачивала шеи могучими руками. Но вот устала, и один из великанов, изловчившись, прокусил ей горло, а пока она билась в предсмертных судорогах, овладел ею. Тело первоматери превратилось в континенты и океаны, а из мертвого лона вышли смертные расы. Игорь и Пантера не знали этого, но могучая магия этой позы придавала им неукротимой силы. Страсти учила вакханка хранителя врат.
Она облизала его губы, укусила, опять облизала, опять куснула, играючи, потом глубоко втянула Игореву нижнюю губу и чуть помассировала зубками; провела языком изнутри, отпустила, втянула опять, опять отпустила, мелко поцеловала и медленно-медленно взяла на средний засос уголок губ: она то почти выталкивала его изо рта, то забирала поглубже — вперед-назад; в это время Пантерин язык разжимал неподатливые губы паренька и забирался все дальше за щеку.
Она брала его. Он бился под ней. Он отдавался, он не мог вести. Она была мастером, а он салагой. Она обрушила на него каскад ошеломительных ощущений. Он думал, что женщин можно целовать, обнимать и доходить с ними до тесной близости. Он и представить не мог, что с ними можно так много, так ошеломляюще много. Он не понимал, как простые и не очень гигиеничные движения могут вызвать такое смятение и такой шторм. Она как будто делала на его теле сложную операцию, включив анестезией механизм умопомрачительно сладких иллюзий.
Елена Анатольевна самую малость отстранилась и высунула язык:
— Открой рот, высунь язык, толкайся с моим языком, борись с ним, Игорь не умел, но темперамент заставлял его быть упорным, и это оказалось совсем неплохо для нее. Она натешилась борьбой на языках…
В этот момент Игорь почувствовал, что появилось какое-то несоответствие, что-то сбивало его, хотя и совсем не сильно.
…на языках и захотела простого удовольствия, как у тупеньких школьниц после просмотра какого-нибудь «Клубничного десерта» по TV (дуры, мастурбировать надо, а не эстетикой наслаждаться); короче, старый добрый прямой поцелуй. Она тыльной стороной ладони протерла губы и сглотнула слюну, чтоб не потекло не вовремя. Он не умел, как выяснилось, целоваться. Держал губы жестко, как противотанковую оборону, дурашка, и все норовил встретить ее поцелуй лоб-в-лоб, нос-в-нос, мальчонка-то совсем юный. Она приказала пареньку:
— Расслабься, подчини голову моим рукам, делай только то, что я скажу и покажу тебе, как делать. Губы расслабь, будто здесь никого нет. Как ты их всегда держишь, так и сделай. Еще расслабь, совсем расслабь. И так и оставь. Все хорошо, а будет еще лучше.
Его вставший член щекотал ей попку, самое анальное отверстие и около него. Великолепно. Никогда еще не испытывала такой пункт в ассортименте.
Она поначалу еще не знала, к какому классу опытности и таланта отнести паренька; зная, она не пыталась бы использовать его тело для целей, более сложных, чем те, которые ставятся перед резиновой куклой для секса. В этой неопределенности была своя изюминка: парнишка небезнадежно заменял опыт буйством. Его тело в итоге давало намного больше, чем неорганизованная резина.
Пантера поцеловала его. Победителя врагов, гоплита. А потом, не отнимая губ, втянула Игорев язык и сжала. Но только так, чтобы не было больно. И сама начала терять контроль от наслаждения. В попку ударила горячая струйка, другая… Она отпустила его голову, стиснула руками торс в смертоубийственном объятии, оборвала поцелуй и заорала, ничуть не сдерживаясь:
— А-а-рррррррр-аааа!
— Оооооооо! — ответили ей снизу.
Пантера кончала после восьми дней воздержания сладко и победно, она с полминуты издавала радостный вой варварской конницы в последней атаке. Ее клитор крепко терся о какое-то его ребрышко, ее руки распластывали обширные синяки на его спине. Он кричал, освобождаясь от всего, что было в нем разумного. Ему было больно внизу, сперма как будто прочищала от застоя и окоченения определенный ей природой канал. Спину и затылок холодил каменный пол какого-то сумасшедшего храма…
Ах, Елена Анатольевна! Ну, Елена Анатольевна! Не будь тебя и таких как ты на свете, было б до смерти жаль.
Она лежала, даже не пытаясь отдыхать от оргазма, ей хотелось еще и еще. Не ее стиль — кончать по формуле один-один. Но она очень хорошо представляла себе, какие депрессии начинаются у большинства мужиков (да и у некоторых женщин) сразу после оргазма. Все что было мило, сладко и насладительно, становится противно, может до смерти раздражать. Ты его лишний раз погладишь-поцелуешь, а он гавкнет, псина такой, и попой к тебе, попой! Или такая псина, девочки-женщины у нее тоже бывали разок-другой, для разнообразия. Все-таки совершенные мы существа, женщины! Насколько красивее кобелей этих! Впрочем, двигались и работали девки даже хуже мужиков. Большинства мужиков. В этой ситуации позволительны успокоительные ласки. Кое-что Пантера все-таки позволила себе: четыре раза поцеловала мускулистый животик Игоря и сжала посильнее плоть крепенького мужчинского бедра. О-о! Потом принялась гладить мальчика по головке:
— Хороший мой, сладкий мой. Ты такой сильный. Такой могучий. Я тебе нравлюсь?
— Очень, — он еще не отдышался как следует, пот струями. «Надо бы помыться».
«Что-то мало. Сперму размазать по нему? По себе? Смутится. Отложим это дело».
— Как тебе понравилось? — «Я, конечно, итак знаю, вопило, как тебе понравилось, но ты не поленился бы все же раскрыть рот и расхвалить меня, небось не помрешь от таких агромадных усилий».
«Надо бы ее похвалить, говорят, это нравится женщинам, хотя, конечно, минут через десять, отдохнув, я бы сказал намного больше. Да и намного лучше»:
— У меня никогда ни с кем не было, как с тобой, — «Правда, и вообще ни с кем не было, но женщины, кажется, любят быть эксклюзивными, ей понравится. Формально, неправды в этом нет». — Ты как нежный цветок лотоса, не сгорающий в пламени страсти, — «Откуда у меня этот кошмарный лотос выплыл, семь, а! она в позе лотоса сидела». — Ты удивительная, настоящая Афродита, вышедшая из пены морской.
«Афродиту слышала, хорошо, лотос тоже хорошо, цветочек такой восточный, образованный, умеет отчудить изящненько так. Только шла я не из пены, а со стороны домотдыха, или это он для красивости?»
— Я буду твоим лотосом, милый. Я буду твоим цветочком. Срывай меня, когда захочешь.
«Какая трогательная наивная простота. Как просто и прекрасно они живут там у себя, в народе. Настоящая народная женщина».
«Сейчас он, дурашка, по поводу моей свежести, простости и наивности радуется, наверно. Вишь, как заулыбался».
— Милый мой, милый.
Проблема такая: если у него короткая отдача, то надо его ставить на второй раз, в конце концов, до серьезного дела даже не дошло, не расходиться же на прелюдисловии…
Проблема такая: он совершенно не понимал, что делать дальше. Точно, что надо бы сходить в ванную. А дальше-то? Он обследовал себя: желание совсем невелико. Никакого почти желания. Ее тело по-прежнему очень нравилось ему, но не вызывало такой сильной жажды, как пятнадцать минут назад. По рассказам знатоков, надо бы остановиться, передохнуть, восстановить желание. Но как это сказать столь нежной и страстной женщине? Будет неудобно, если она обидится. Как люди могут заниматься этим часами? Хотя, если знать столько, сколько она знает, судя по тому, что было показано, то можно и часами. Заняться с ней еще раз, через силу? А получится?
…А вот если длинная отдача, то плохо. Сейчас мы ждать будем, набираться сил, да? еще заснем, чего уж там. А потом вообще непонятно, какое именно будет желание, да и прочее все такое отношение. Забрезгуем, испугаемся. А я тут лучшие звезды своей любови пальцами буду вынимать вместо мужчинского инструмента, да? Так дело не пойдет. Лучше уж как-то его обмануть, потихонечку разогреть, чтобы и сам не заметил, как втянется.
Однажды у нее был мужчина на десять лет старше, желтые ногти, горлом он страдал, бедняга, температура тридцать восемь и шесть, не мужик заваль. Так она подняла его дважды…
Так неужели молодого не поставит? Тихонечко так. Чтобы сам и не понял, в какие дела его привели. Ну, например, как будто учит его.
Пантера бегло осмотрела то, что раньше скрывали плавки. Ни обрезания, ни циркумзиции (по техническим делам, как говорила одна ее подруга, это один черт). Русский. Русский, с мощной крайней плотью, которая скрывает сам корень почти совсем. Не видно головки. Если резко с ним работать, может треснуть крайняя плоть, больно, молодые парни говорят. Наша, говорят, мужская дефлорация. Вводить надо будет аккуратно: все такое нежное под этой крайней плотью, слизистая, можно сказать, чуть в волосики вильнет — орать станет, что неприятно, шипеть начнет. Обрезал бы уж давно, я бы вдоволь-то напрыгалась бы. Как хочется сжать в ладони!
Кроме того, короткий, толстый, хорошо откликается на легонькие ласки.
Она решила начать с мокрого полотенца. Так естественно!
— Подожди, милый. Я оботру тебя влажным полотенцем. Чтобы не вставать, — метнулась в ванную, полилась вода, по дороге попка влево-вправо — машинально, как навек заученная реплика из дебютной роли.
Игорь не был против похода в ванную; более того, он хотел туда пойти: не приняв пристойной порции гигиены до слияния с Пантерой, он чувствовал весьма настоятельную необходимость сделать это сейчас. С полотенцем Пантера сделала промашку. Но ни она, ни он еще не почувствовали серьезности этой промашки. Он потом поймет, она — никогда. Понимать — не ее стиль. Так же машинально, как Елена Анатольевна работала попкой, Игорь мысленно определил: «Пять». Но он прочно передал управление ситуацией своей женщине и ломать упорядоченную психологическую структуру было бы те же пять, но только в сторону шесть.
…Елена Анатольевна теплой водой намочила два угла полотенца, холодной — третий, и сухим оставила четвертый. Она аккуратно собирала сперму, одновременно стараясь поймать взгляд парнишки. Ее семьдесят девятый. Хороший. Довольно хороший. Насколько он еще пригоден, насколько перспективны будут ее усилия? Один теплый угол использован. Она вытерла сухим. Легонечко сжала его член.
— Я тебе нравлюсь?
— Мне с тобой чудесно.
Елена Анатольевна использовала свой коронный номер: протерла холодным углом низ его живота. Взгляды встретились.
— Мой милый.
Член не отпускала. Сжала еще разок. Еще раз холодным, потом теплым по внутренней стороне его бедер.
Член!
Пошел его член, пошел.
— Мой милый, милый… — а хотела бы сказать: «До чего ж ты золотой парень, хотя и студентик. Такой клевый парень, уже стоишь, уже строишься».
Елена Анатольевна с большим чувством поцеловала член спереди, где уздечка, восемь раз. Погладила, помассировала, подула на головку теплым. Еще поцеловала. Сверху брать в рот противопоказано: толстый инструментишка, зубами можно покорябать, тогда все расстроится. Теперь поучим. Она вогнала Игорю колено между бедер, чтобы член не терял контакта с ее плотью, наклонилась вперед и положила левую грудь на ладонь, как пирожок. У нее очень приличные груди.
— Тронь язычком сосок. Давай, тронь, — он приподнялся, тронул. — Еще! Не переставай! Возьми его губками, — взял, чмокает, неплохо чмокает для первого раза. Член просто персик. Аж загнулся от напряжения! К дьяволу полотенце, уже лишнее.
— Я тебя научу. Возьми сосочек губами, потяни его (был бы он поопытней, разрешила бы зубками ухватить — умелые зубки это такая сласть!), дальше потяни. Отпусти. Еще разок. Еще давай. Еще, — Боже, Боже мой, Господи, он начинает делать очень приятно… — Понял?
— Да.
— Тебе это нравится? — еще бы ему, неучу, такие дела не нравились.
— Да. Как это может не нравится?
— Тогда резче давай. В смысле чаще. Давай же! — и положила его ладошку себе на сладкий бок. Давай, парнишка, давай альбиносик. У меня уже все течет с кремом пополам. Так что дава-ай!
Она тихонечко, как бы раздумчиво, застонала. Потом еще и еще разок. И еще, чуть громче. Мужики от этого шалеют.
Игорь весь ушел в ритм, в ожидание близящегося чуда. Его женщина закрыла глаза и мерно покачивалась назад-вперед, стонала. Чертовски приятно стонала. Потом горячие губы нащупали его шею; мгновенная боль — часть шейной плоти втянулась ей в рот, зубки женщины не пускали ее назад. Даже чуть-чуть страшно. Она втягивала и втягивала, ему становилось больнее, но у порога настоящей боли совершенно неожиданно все подавил шквал наслаждения. Как будто отдраили люк в затопленный отсек, не зная о затоплении; хлынуло!
Он уже искал членом, что там у нее есть между ног. Тыкался. Пантера больше всего любила этот момент. Сквозь туман желаний она очень хорошо почувствовала свою женскую победу. Поторжествовала секунду и принялась помогать ему ручкой. Нежно так, аккуратненько вложила, немножечко подтолкнула. О! О! Глаза-то как блестят. Положила его ладошку себе на клитор.
— Гладь, как я тебе пальцами показываю, я от этого с ума схожу, — не так, конечно, гладил, балбес, слишком сильно, но тоже ничего. Она принялась раскачиваться тазом, сначала вниз-вверх, нежненько, классически. Ойкнула, сжала его пальцами, пошел первый оргазм. Потом сладостно озверела и плюнула на все эти нежности, ну поболит кожица, не мужик что ли?! Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад! Пошел второй и с ним слился третий.
— У-у-ммм-ааа? А-а-а-а-а! Ой! А-а-а-а-а-а-а-аа-аа-ааа! — она выла самой утробой, завывала как милицейская сирена, ничего не помня: ни себя, ни уж тем более его.
Сначала Игорю было очень хорошо, он уже было настроился кончить во второй раз. Но второй раз так просто не приходил: то ли сперма была истрачена слишком недавно, то ли Пантера делала какие-то не такие движения, может, она сознательно продлевала? Говорят, некоторые умелые люди так могут. Да и больно немного. Как бы она чего-нибудь не сломала. Несмотря на великолепное, очень хорошо воздействующее на самоуважение зрелище Пантериного бешенства, член стал тихонечко уменьшаться.
Елена Анатольевна хотела четвертый в том же темпе, но вовремя одумалась: что-то не то у ее орудия, у мужчинки. Надо его кончать, дальше похудшеет. Она сделала несколько круговых движений тазом, взбадривая член; улыбнулась парню, наклонилась, дважды поцеловала скользящим образом, чтобы он не успевал ответить. Член опять пошел в гору. Тогда она сжала парнишку бедрами, нужной мышцей сделала «членопожатие» и нанесла несколько резких ударов лобком прямо вперед. Изверглась мужчинская лава, изверглась, родимая! Четвертый! Хороший, чистый, горячий четвертый, парнишка — золото. Штук пять будет синяков на ляжках.
У Игоря что-то сместилось в сознании в момент оргазма: будто он не здесь и не сейчас, а в каком-то фантастическом мире, будто величайшая истина должна ему вот-вот открыться. Отходил медленно. Растопыренные пальцы едва оторвал от ее прекрасных бедер.
Она вынула член, легла, потерлась о щеку, обняла за плечо. С минуту молчали. Чудо как хорош, совсем неплох.
Он был счастлив.
— Сколько у тебя было?
— Четыре сейчас и один тогда, — одно и то же спрашивают. Каждый второй мужик про «сколько раз». Но отвечать ей не было неприятно.
Совсем разомлела. Перевернулась на спину. Опять повернулась на бок. Погладила ему лицо.
— Лена, это… это… я даже не знаю, что тебе сказать. Какое бы слово я ни вспоминал сейчас, все они кажутся мне слишком низкими и пошлыми. Это как нечаянная радость.
— Полдень мой жаркий. Витязь мой могучий (вспомнила о члене). Князь мой спасительный. Молчи. Все у нас вышло хорошо, ведь правда. Тебе понравилось со мной?
— Да. Здесь нужно какое-то особенное ДА. Простое да слишком слабо.
Она рассмеялась. Сейчас ей даже слова не были нужны. Разомлевшую, ее всегда тянуло на какие-то деревенские распевы, очень жизненно. Она повторила:
— Полдень мой жаркий. Витязь могучий. Такой славный.
Еще полежали и помолчали. Отдыхали. Сладкая, томительная слабость. Она принялась легонько гладить его и сказала в первый раз за весь полудень вполне искренне:
— Знаешь, уже все было, но мне так приятно просто поласкать тебя немного. Ты не против?
— Нет. Гладь. Мне хорошо, — ему нравилось. Ласка ее была мягкой. Даже какой-то сестринской была ее ласка. В том смысле, в котором все люди братья и сестры. Что-то такое в ней было, в этой ласке, что заставляло ценить ее очень высоко. Чуть ли не выше оргазмов.
Жрицу бы учили, как ставить и ставить мужчину в течение многих часов, дали бы травяные отвары, специально для таких целей изготовленные. Но ориентальная Елена Анатольевна была жрицей лишь по сущности, а не по образованию. Сделав свое дело, она любила угомониться и чуть попечалиться. Немудреная ее беспутная душа котиком пушистым грелась под боком у мужчины. Оттаивала, желанья утолив на время. Как-то ей одиночилось. Гостевала в такие минуты в сердечке Елены Анатольевны пустылость. И даже затеи все вылетали из головы. Простой такой бабьей любви хотелось, чтобы грел ее мужчина своим боком всегда и наверняка, а еще бы не давал никому обижать. На эти чувства, как на крючок, попалась Пантера много лет назад, вышла замуж и никогда больше не попадалась. Ее судьба — не любовь, а буйная постель, и нечего вздором нюнистым забивать себе голову.
Он не остался ночевать с нею. Не желал рисковать впечатлением. Она не держала: завтра они смогут повторить, это точно. Они поцеловались на прощание почти холодно. Он пришел в номер, встал под душ (мерзкий резиновый квадратик перед ванной, ребристый, неприятный для ступней, шесть). Долго отскребался. Ее тело было сплошным наслаждением, он не ощутил нечистоты прикосновений ее кожи, но отскребался он всегда, а сегодня казалось, омовение приобрело какую-то ритуальность и потому требовало особого тщания.
Игорь чувствовал небывалое торжество. Инициация произошла. Порог перейден.
По шее, как по лугу, порхала фиолетовая бабочка.
…Проснулся с чувством, что, скорее всего, такое счастье повториться не может. Даже и думать про второй раз не стоит. Можно спугнуть. Кровать скрипела на пять, холодный пол и полное отсутствие тапочек. Он необыкновенно быстро умылся, никогда не умывался с такой торопливой небрежностью, совсем недолго постоял под душем. В зале, где накрывали столики, ее не было, хотя завтрак уже заканчивался. Опоздал? Она не знает номер его комнаты, отвратительная каша, сьел хлеб с маслом и колбасу, отвратительный чай, отпил и почти побежал. Дверь ее номера была закрыта.
Умная Пантера с вечера правильно рассчитала использовать его стук вместо будильника. Тихонечко лежала, ждала, когда славный альбиносик угомонится и пойдет искать ее. Так и есть, на часах завтрак уже окончился. Выйти с этими нечесаными патлами, в пижаме для мужа или одиночества, без нарисованного лица? Благодарю покорно. Двенадцать лет таких ошибок не допускаю; ну, если только с самыми испытанными друзьями. Она умылась, нарисовалась, выбрала вчерашний тонкий халатик из Кореи (на многие случаи жизни вещь, а совсем недорого) и… и… торопиться не стоило. Для решающих натисков любви у нее было три хороших набора. Во-первых, строгое, гладкое бикини вишневого цвета… но она сейчас слишком загорелая, такая загорелая, ух! Во-вторых, очень дорогой подарочный от Янчика из Кракова комплект: белые трусики и лифчик в кружавчиках, трусики спереди повторяют линии живота, сидит как влитое. Но мужики знакомые говорят, что во время петтинга тереться членом о кружавчики та еще радость; можно, конечно, студентику милому не дать петтинга, но она привыкла импровизировать, как известный скрипочник по телевизору или саксофочники, а вдруг ей в этот самый момент взбредет в голову дать петтинг? В-третьих, и это лучше всего подойдет, бежевый боди, плотный, на кнопочках, расстегивается внизу, бретельки можно снять, будет и на грудях держаться. Она в этом боди как сладкий подарочек взрослым детям на Новый год: на себя в зеркало смотришь и лизнуть хочется. Да, да это самое. Он точно умопомрачеет. Он ей будет ноги целовать и бедра лизать. Даже теплится там, где надо, что-то тянкое от одной только мысли, как он будет ей вылизывать ляжки. Вложила свечку. Минут через двадцать заявится.
Игорь обежал пляж, спортивную площадку, кафе, беседки, зашел в парк на лодочную станцию и решил еще разок заглянуть к ней, перед тем как отправиться на поиски Елены Анатольевны в город. Что Пантере там делать? Как серьезный человек, Игорь хотел поговорить с нею, узнать, кто она в душевном смысле. Интуиция с полной гарантией сообщала ему, что о браке речь не идет, но все-таки надо было решить важный вопрос: любит он ее или не любит. В городе на рынке была прекрасная цветочная палатка с удивительными орхидеями. Он любил стоять перед ними, иногда тратил на это по часу, делая вид, что придирчиво выбирает. В его комнате на подоконнике стояли четыре экзотических пришелицы. Стоило зайти в палатку, чтобы купить ей цветов… да-да! это должно ей понравиться.
Через двадцать шесть минут Пантера в умопомрачительном боди открыла ему дверь; халатик служил признаком перехода от пробуждения к жизни (его присутствие), а также должен был в недалеком будущем сыграть роль индикатора: мы начинаем (его отсутствие). Все было продумано. Кофе с лимоном еще не остыл. Медовые пряники, ветчина. Елена Анатольевна затворила дверь, дала ему сделать два шага и, закрыв глаза, приятно поцеловала Игоря в губы. Не едва коснулась, но и не на засос взяла, не как они чмокаются сразу после признания в любви в американских мелодрамах. Одним словом, очень точно и завлекательно поцеловала. Не удержалась и на секунду приобняла его за торс. Хороший мужчина. Даже не ожидала. Но ответного объятия не позволила, легонько увернувшись.
— Будешь завтракать? Я ждала тебя, я соскучилась по тебе.
— Я тоже. Я очень хотел тебя видеть. Прости, что пришел к тебе без цветов.
— Садись. Я покормлю тебя. Пусть у меня будет такое маленькое удовольствие: покормить тебя. Да?
— Давай. Ты даже не представляешь себе, как мне хорошо от одного только твоего присутствия!
Она рассмеялась. Такой приятный мальчик.
— Я тебе нравлюсь?
— Ты красива.
«Почему же он не сказал, как я одета? Положим, я и сама знаю, что одета сногсшибательно, но он-то должен был обратить на это внимание!»
— Ты ничего не сказал о моем боди, — она делала вид, что ответ мальчика ей безразличен, наливала ему кофе и касалась боком его локтя.
— Боди? — «Body, по-английски тело, как хорошо, что можно дарить ей комплименты и не лгать при этом». — Твое тело прекрасно.
Ветчина была чуть кисловата, несвежая.
Она съела два медовых пряника и не дала ему заняться разговорами. Встала сзади, погладила шею, велела не останавливаться и принялась целовать затылочек, спинку, чудненько. Обняла сзади, залезла под майку, пальчиками подразнила сосочки.
Игорю очень хотелось поговорить. И совсем не было желания набивать живот… но в таком положении трудно беседовать. Цепкие женские ручки мягко, но решительно удерживают на месте, уютный голосок все напевает:
— Ешь-ешь, милый, мне это так приятно!
Пантера уложила его в постель просто классически. Дождалась, когда мальчик выпьет кофе побольше (чтобы кусочки еды во рту не скапливались), села на краешек сдвинутого со вчерашнего дня спального тандема, откинула голову…
— Посмотри на меня.
И медленно-медленно пополз халатик с плеч. Дружок смотрел на нее во все глаза, а дружок дружка готовился к восстанию. Намечал, как будет Зимний штурмовать. «А у нас тут совсем не Зимний, у нас тут очень даже летний», вздохнула про себя Пантера, отдаваясь его неумелому поцелую. Вылез мальчик из-за стола, обнял ее за плечо, другой рукой неуклюже оперся о матрац и давай целовать ее. Готово дело!
…Она кончила шесть раз. Сделала ему больно. Опять не дала сходить в ванную, когда нужно. После ее четвертого раза он на время совсем утратил желание. Она не почувствовала, он недоумевал, почему она не почувствовала. Елена Анатольевна погрузилась в глубокое исступление, но Игорь обнаружил в этом темном океане очевидную мель и оттуда вербализовал ей прямо в ухо необходимость прерваться. Черта с два. Даже если бы ему объяснили, что у Пантеры все мужчины в значительной степени одноразовые и церемониться с ними нет особых резонов, Игорь не поверил бы. Он это сам поймет… намного позже. Милашка альбиносик! На столе остались крошки, пролитый кофе.
Хуже всего было другое. Он обнаружил, что именно сбило его в первый раз и продолжало сбивать вновь. Запах был у нее изо рта не очень. Острый запах желудочной недостаточности, который пряниками не отобьешь: надо жевательной резинкой обзаводиться на такие случаи жизни, а Елена Анатольевна в подобных мелочах была неразборчива. Она всегда была мастерицей завлечь, а удерживают пускай те. Кому замуж надо! Словом, на шесть потянул этот запах. И это был конец, потому что, раз всерьез включившись на Пантеру, шкала щелкала дальше без конца. Нитки, торчащие из интимных нарядов. Крошки, крошки, крошки. Грязные ступни. И как она говорила! Ведь в их диалогах при всем желании оказалось трудно отыскать хоть каплю глубины. Разговоры точно играли роль какого-то третьестепенного элемента в обрамлении акта, единственно значимой для нее вещи.
Запах теперь преследовал его в постели. Игорь отворачивал голову, отвергал, изумляя Елену Анатольевну, ее страстные поцелуи. Купил даже пачку жевательных резинок. Пантера с чуть оскорбленными интонациями пообещала непременно пользоваться ими, но сейчас же, надо полагать, забыла о своем обещании. Во всяком случае, при нем ни разу не воспользовалась без особого напоминания.
Запах пробивался сквозь любые фруктовые миазмы.
Игорь недоумевал, как он раньше-то, в первый день этого не почувствовал. Еще одна близость, и еще одна, а потом он стал упорно избегать ее. Уходил с утра в город. Ссылался на головную боль. В пятый раз Елена Анатольевна просто распяла его напоследок, оставив затеи. Наутро он с некоторым смятением вновь искал ее, чтобы объясниться и навсегда расстаться. С причала увидел ее, смеющуюся, довольную, на водяном велосипеде в паре с давешним пивным пузанчиком. С тем, который получше.
Что ж, умна была Елена Анатольевна, умела вовремя отрезать от себя то, что стало ненужным.
Ничего, кроме облегчения, Игорь не испытывал. Камень с души свалился. Не его это была женщина. Ни на что, помимо краткого наслаждения и жизненного опыта, она не годилась. И научила-таки Игоря тому, что физиология — очень значимая вещь, невозможно пренебрегать ею. В его глазах нынешняя Елена Анатольевна стояла неизмеримо выше той, прежней, ориентальной особы. С пляжной Пантерой можно было все, и все — без труда, без последствий — судьба могла отдать обратно. С ренессансной Еленой Анатольевной… если когда-нибудь… либо все, либо единственная встреча, которую оба впоследствии смогут заставить себя считать случайной. Если какой-нибудь запах или нечто иное того же ряда… Проба, одним словом.
Как обычно, он появился на рабочем месте первым. Старшой Колян знал на все сто, что приходить раньше подчиненных — прямое западло. Галина Степановна вообще была недовольна новыми временами; ей оставалось не менее полутора десятилетий до пенсии, но всякий понимал по каким-то неуловимым нюансам ее походки, движений, выражения лица, что вся жизнь Галины Степановны — в прошлом, что она человек, можно сказать, старой закалки, а сегодняшнее мельтешение просто предосудительно. Тогда, лет двенадцать назад, она, возможно, почла бы своим долгом не опаздывать к началу рабочего дня ни на минуту. Пожалуй, она бы даже высказала кое-кому из молодых легкомысленных особ, насколько важно дорожить временем, отпущенным на труд. Но те времена миновали. И пусть говорят, что она немного ворчлива, но никто не посмеет обязать ее пунктуальностью в отношении настоящего. Для этого настоящее должно заслужить у Галины Степановны подобающее уважение, что крайне маловероятно. Одним словом, Игорь приходил вовремя, лишь изредка опаздывая минут на пять-семь (это само по себе три), Галина Степановна с завидной аккуратностью являлась на двадцать минут позже Игоря, а Старшой на то и Старшой, что мог прийти хоть к обеду, и плевать ему было на укоризненные взгляды этой клячи пожухшей. Охранники незаметно фиксировали минута в минуту опоздания всех сотрудников ниже начальника отдела. Кляча ни о чем подобном и не подозревала. Вся фирма по секрету об этом знала, а кляче никто не пожелал сообщить. Уж больно укоризненными получались у нее взгляды. Если бы хоть немного менее укоризненными получались они, то рассказали бы непременно. А так — не рассказывали.
Галине Степановне полагался штраф за нарушение трудовой дисциплины, чего не хотели осознать те, кто скрывал от нее правду об охранниках, да и сама она.
Игорю повезло с работой. Попади он в какую-нибудь суперкомпанию или в банк высокого полета, ему повезло бы еще больше. Но когда он имел возможность выбирать, то выбрал местечко, подходившее ему интегрально. Во-первых, это была работа по его профилю: сложная компьютерная верстка. Во-вторых, за нее платили в разное время от 400 до 600 долларов рублями по курсу. Совсем не худо. Игорь прекрасно осознавал, что в стране миллионы очень умных, отлично обученных и дисциплинированных компьютерщиков сидят без куска хлеба или просто получают гораздо меньше. А если сравнить с пенсионерами, провинциальными рабочими и столичными библиотекарями? А если всерьез сравнить, по-настоящему, без скидок на иронию разок подумать о том, что его кусок хлеба с маслом где-нибудь в Брянске, Костроме или Ельце покончил бы с бедствиями двух-трех семей? Лучше сидеть тихонечко и не думать о таких вещах, а то легко додуматься до Авроры. То, что существует, нарушает древние законы ежесекундно и повсюду, а то, что теоретически способно исправить существующее положение вещей, будет гораздо большим нарушением. Все действительное неразумно, все разумное еще более неразумно, чем действительное. Конечно, можно пожелать большего. Но всегда — рискуя тем, что уже есть. В-третьих, зарплату выплачивали регулярно. А это… это… он понимал, до чего странно, сколь много людей видят в регулярности такого рода несбыточную мечту. В-четвертых, на работе было чисто, и ему никто не мешал сделать вокруг своего стола зону, где было на двадцать процентов чище. В-пятых, к нему никто не приставал. Никто не лез ему в душу, никто не просил инициатив, никто не ставил вокруг него запретительных красных флажков, никто не теребил с проверками, сверхурочными, никто не пытался его унизить. Одним словом, от Игоря требовали от сих до сих, с девяти до шести. Работа подходила ему интегрально, по сумме параметров. Он готов был давать то, что от него требовали, лишь бы эта хорошо планируемая, спокойная жизнь продолжалась.
У Игоря была нормальная работа. Как ни крути, большая редкость по нынешним временам.
Эта нормальная работа в среднем тянула на три-четыре. Если у Галины Степановны не случалось приступов язвы. Или если Старшой не напивался до откровенности. Вполне приемлемый фон. Счастье еще, что он проводил по трети суток в месте, где хаос и зло держались на уровне три-четыре бесконечно долго.
Средняя фирма. В машинном зале три компьютера. Пентиум Игоря, ни единой игры, ни единого лишнего файла. Пентиум Старшого, короче, с такими наворотами, что как положено. Тройка Галины Степановны, я вижу в нем просто печатную машинку с электронным приводом, простите.
Компьютер сам по себе высокорожденная вещь. Вещи делятся на знать и простонародье точно так же, как и люди. Потные маслом, грязные, вечно страдающие ржавой усталостью, с образованием на уровне ПТУ — гаечные ключи, отвертки, дрели, токарные станки, компрессоры, амбарные замки. Из женщин: сковороды, разделочные доски… Чернь, общение с которой в лучшем случае выливается в пять-шесть. Выше — какие-нибудь ренегаты, вроде тестеров, прожекторов, термосов, одежды, которая вся — слабого пола. Их происхождение корнями уходит в те же гаечные ключи, два-три почти всегда. Техникум. Удивительно, что чернь никогда не прощает подобного ренегатства: стоит положить тех, кто немного преуспел, на одну полку с прочими, и они очень скоро начинают выглядеть на балл или два хуже, как будто их регулярно избивают или по ночам пачкают их одеяния грязью. Наконец, господа телевизоры, ковры, холодильники и микроволновые печи — держатся всегда особняком; порою некоторые экстравагантные стиральные машины позволяют себе филантропично содержать на крышке стираное белье… но не более того; все это заигрывание с демократией до добра не доводит. Обыкновенно — вуз, не ниже. Аристократия (автомобили) всегда и неизменно следит за собственной репутацией. Автомойки для того и существуют, чтобы не выносить грязное белье из дому. Люди покупают машины по разным причинам: кто-то по заведенной обществом привычке, кто-то не интересуется ничем, кроме транспортной функции в чистом виде, кто-то не может пренебрегать статусом (положение обязывает). Многие хотят иметь прекрасную игрушку: сверкающую, прочную, комфортную, столь выпадающую из всеобщей хаотической грязи. Можно и не ездить на ней, лишь поглаживать, натирать до немыслимого блеска. Автомобиль с помятым крылом все равно что промотавшийся помещик, а разбитая фара свидетельствует о блудливом характере виконта. Все они учились в дорогих частных пансионах и получали высшее образование в столичных колледжах. Но куда им до компьютеров. Эти, хоть и не из денежных тузов, тоже своего рода аристократия: интеллектуалитет. Без труда первыми на курсе заканчивали университет, получали ученую степень, кое-кто тайно становился сотрудником в исследовательских центрах военного ведомства. Есть не для всех понятный шик в постоянном общении с компьютерами. Все равно что быть допущенным в королевский дворец. Для Игоря компьютер был чем-то вроде высокопоставленного приятеля, который готов при уважительном отношении оказать некоторые услуги.
Работа, позволявшая иметь знакомства в аристократических кругах, обязывала его к безупречности. Воротничку положено быть накрахмаленным, перчаткам не положено быть заштопанными. По субботам Игорь тратил четыре-пять часов на свежую литературу и освоение глубоко запрятанных опций в новых программах. Его не очень прельщало обычное верстальническое житье: инсталлировали программу, что-то в ней все равно такое же, как и в прежних версиях, так что стоит несколько часов/дней погонять ее, почитать описание, качаясь на стуле и сбрасывая пепел в неизменный стеклянный стаканчик, поспрашивать у собратьев: «Колян, ты с этим дело имел, „резинка“ не стирает, как ее?» — и ладно. Образ жизни Игоря диктовал ему полную самостоятельность, он должен точно знать, что именно умеет делать и в какой срок. Никакой гипотетичности. Никакого энтузиазма вот-мы-сейчас-в-минуту освоим. Никаких советов со стороны. На работе он — в автономном плавании.
Игорь неизменно соглашался взять много работы, очень даже много. Когда Коляну надо было, короче, смотаться, Игорь брал чужую работу и на честные мужицкие предложения старшого, короче, отработать, всегда отвечал вежливым отказом. Короче, не требуется. Но если объем превышал все мыслимые возможности, Игорь так же вежливо отказывал. Это единственная ситуация, в которой он позволял себе спорить с любым начальством. Нет, и все тут, работы на пять суток, и до среды он не успеет. Надо успеть? Нельзя успеть. Да, я понимаю ваше положение. Да, я понимаю положение отдела. Да, положение фирмы мне понятно. Нет, не успею. Как почему, потому что это невозможно. Превышение около десяти рабочих часов. Нет, никак нельзя ускорить. Да, я согласен искать другую работу. Нет, никак нельзя ускорить.
Он был готов покинуть, в самом пиковом случае, насиженное место. Врать на-раз «да, успеем» и на-два «объективные обстоятельства» было выше его гордости. Восемь в чистом виде. Словесная вонь. Разумеется, никто и не думал выгонять его. Да о чем вы говорите, он пашет дай бог каждому! Как вы не понимаете, пришлось бы на том же самом месте платить две зарплаты. Да-да, еще одна штатная единица. Просто строгость, вы понимаете, нужна. А то на шею сядут, понимаете ли.
Чаще всего оказывалось, что начальство по привычке держало в голове резерв сутки-двое и вовсе не обязательно было торопить и нажимать. Но, черт побери, взбесительно, когда подчиненные все делают в естественный срок, а не по плану. Тут ведь как выходит — не наказать и не поощрить… И как любить подчиненного, который сам больше всего любит фразу: «Из 24 часов не получится 48». Каков умник выискался!
Зато работник ценный.
Интеллектуально компьютеры, конечно, хорошая компания. Но эстетически они фальшивы, как театральные декорации. За столом ноль-один, в зависимости от количества пыли, а борьба с нею ведется безжалостная. Но от дверей! Фу, от дверей три-четыре. Все эти кабели, разъемы, адаптеры, источники — чистой воды внутренности. Террористы перебили патруль, после чего из какого-то запредельного национального форса вскрыли животы и разбросали кишки по полянке. Кишка сержанта заканчивается в животе ефрейтора, кровь и дерьмо ефрейтора вступили в отношения диффузии с кровью и дерьмом другого ефрейтора. Следователь из военной прокуратуры, вышагивая по гибельной травке, инстинктивно придерживает штанины, а туфли уже все… Одно время Игоря преследовала мысль поставить что-то вроде самодельной ширмочки, которая скрыла бы тыльное безобразие его компьютера. Старшой был абсолютно трезв, когда Игорь подошел к нему с длинным и сильно адаптированным объяснением, что именно и почему он хочет сделать. Старшой понял на четвертой фразе, хотя и 15 % заготовленной информации не успело перетечь ему в мозг. Он сказал: «Мы тут тебя знаем, но я, короче, твой начальник отдела, и перед другими ты из меня кретина не сделаешь».
На столе Игоря в его отсутствие никогда ничего не стоит, не лежит и не ходит (о часах речь), кроме компьютера и принтера с их обязательными приложениями. Все остальное заперто в ящиках стола на замок, бережно врезанный мастером на собственные Игоревы деньги взамен стандартного офисного рвани-посильнее, к которому у всех имелся свой плохо-поворачивается. Рядышком принимал парад стол старшого Коляна, на котором, короче, так получалось, что даже из трех прибамбасов всегда выходила куча долбаного хлама, хоть святых на хрен выноси. Старшой Колян, между прочим, всегда знал, где и что у него лежит, хотя никто другой разобраться бы не смог. В списке глубоко презираемых Коляном предметов и лиц на одном из первых мест пребывали женщины, пытавшиеся раз навсегда навести порядок; презрение усугублялось, если раз навсегда случался раз в неделю; на третью неделю Колян их, короче, по-тихому бортовал, о чем извещал весь офис: «Опять ну такая ты прикинь попалась ну вилы! Я что говорю: они годны на одно только дело, да и то через раз».
Старшой Колян нашел в Игоре отличного бойца. Сам он, кажется, хотя, может быть, это только кажется, никогда ничего не осваивал методически. Была в нем какая-то природная сила, природное свойство в отношениях с компьютером. Может ли быть так, чтобы побратимство с кучей железа было природным? Ведь не в коляске же младенец Николай совершил первое знакомство с IBM и ведь не на детском дырявом стульчике впервые пожал электронную лапу! А по всему выходило — природное. В Коляне все было дикое, природное, слегка агрессивное, да так, что это самое слегка могло моментально актуализироваться в виде пары изрядных синяков. К нему шло старинное русское слово «лихой». Причем во всех значениях — вплоть до атаманства у лихих шильников и головников с большой дороги. Никто никогда не слышал в офисе, как свистит Колян, но Игорь неведомо каким рудиментарным инстинктом постиг, что свистеть старшой умеет громко и заливисто. Свистни он с ветки сторожевого дерева, и никто из бородачей не сойдет в нетчики: все как один придут обоз разбивать… Колян не давал спуску посторонним, но для своих в отделе был батькой в тридцать лет, обижать их не позволял, короче даже эту кошелку потертую. А уж за ценного, работящего мужика Игоряна всегда был горой.
Ни один человек в здравом уме и твердой памяти не соединил бы в голове два диаметрально противоположных понятия — «Колян» и «начальник отдела». Фактически Колян и не был таковым; за слово «начальник» он, вероятно, приняв такой наезд в падлу, шмазнул бы по фасаду, так, чтобы чевокалки по сторонам посыпались. Но «старшим отдела» он, конечно, был, причем фирменное главнокомандование смотрело сквозь пальцы на всю его неоразинскую фронду, поскольку работа шла, и, следовательно, среди прочих «старших» Коляна числили на хорошем счету.
За тысячелетия, и в особенности за последние пять веков, истерлись понятия «царь», «жрец», «воин», «супружество», «служение», «добро» — и еще много других некогда блистательных предметов. Кое-какие из них превратились в собственную противоположность, но это произошло так давно, что мало кто в состоянии припомнить оригинал. Сегодня почти невозможно докопаться, с чего началось: возможно, бедствие пришло еще в тот гибельный год, когда воины страны Ашшур тщетно отдали жизни за Харран; или когда развратный юг во главе с Вавилоном оказался выше сурового Аккада. А может быть, проще: не стоило Мартинам торопиться с тезисами, а Генрихам следовало укрощать грешную плоть. Или сложнее: надо бы одному правителю из Уммы крепче держать в руках оружие, выходя против жестоких воинов бородатого Саргона. Разумеется, искажение накрыло мир не сразу, а волнами, наплывая то на одни территории, то на другие; кое-где назло всему сохранялись островки незыблемо стоящих древних законов. Кое-где время от времени начиналась реконкиста, и нечисть немного отступала. В целом же положение вещей медленно, но верно стремилось к полной катастрофе. Даже верные в большинстве случаев не знают, чему они верны и почему должны хранить верность. Из мира улетучивается знание будущего и прошлого, осталось только инстинктивно хранимое воспоминание о том, что в конце может случиться бой или суд, или одно из двух, но в любом случае это будет кошмарно.
Игорь радовался уже одному тому, что его старшой сохранил почти в чистом виде один из очень древних типов. Носителям этого типа всегда и неизменно древние законы предписывали смертную казнь за все их мятежные или разбойные дела. Но когда государи перестали быть государями, а воины воинами, приходится с извратительным восторгом воспринимать любую неизменность, хотя бы и то, что вожак бунтарей и бандитов остался вожаком бунтарей и бандитов.
Когда Игорь входил в комнату, Колян предлагал зрителям пейзаж восемь-девять. То есть лежал в кресле, неудобно упираясь ногами в ковер-гармошкой до самого системного блока, и тяжесть башнеобразного системного блока всю ночь, видимо, не давала ему сползти на пол; волосы и лицо имели вид позавчерашнего бутерброда, одиноко уродствующего на блюде. Из-под свитера широкой каймой выглядывала рубашка, устроившая себе роскошный выпускной бал. Струйка слюней из уголка рта уже почти до локтя. Ну и, разумеется, ботинки, с их перепутанными шнурками и ногами, невынутыми с вечера; Игорь не почувствовал запаха, но по определению запах должен был присутствовать, и его восприятию мешала только дистанция между столами. Под столом стояли пустые бутылки — одна из-под водки, две из-под белого вина (вкус Фаечки), на столе присутствовали завершающие аккорды «Жигулевского» и беспорядочные торосы бумажек, пробок, окурков-мимо-пепельницы, липких разводов, мерзких огрызков пищи.
Слава богу, Старшой бывал в таком неопределенном состоянии редко. Можно, конечно, жалеть пьяницу, но уважать его затруднительно, а уж любить и вовсе невозможно. Исключение делается только для двух случаев: либо когда он трезв, либо когда ты сам пьян.
Вот эти самые слюнки, огрызки и ботинки ничего, кроме отвращения, разумеется, не вызывали. Игорю нужно было преодолеть барьер восемь-девять, чтобы избавить Коляна от служебных неожиданностей: генеральный директор и учредитель фирмы Иван Филиппович имел обыкновение раз или два в неделю ровно через полчаса после начала рабочего дня обходить светлые чертоги основы процветания; указанные полчаса можно было определить как снисхождение к человеческим слабостям; сам дозор классифицировался как синкретичное наследие двух почти противоположных традиций — во-первых, даже Армагеддон не способен вытравить из души бывшего старшины-сверхсрочника любовь к порядку и тягу к контролю за исполнением, во-вторых, как и многие крепкие староверы, переехавшие в столицу из глухой провинции и сделавшие здесь хорошую карьеру, Иван Филиппович сочетал в своем характере непонятную для неверных почти высокомерную нравность с глубочайшим подчинением стихии строгого и аккуратного старообрядческого уклада; приняв уже все и всяческие новины, даже в армии отслужив семь лет противу воли семьи, он не желал принимать суеты и беспорядка; Иван Филиппович никогда не курил, никто не слышал от него бранных слов, не любил он риска, никогда не пил на людях и чуждался непокорных женщин; слюнки и торосы на рабочем столе вызвали бы у него беспредельный гнев. Немилосердное оставление Старшого на волю азарта судьбы было бы десять, так что Игорь все-таки решился потормошить его, но день сегодняшний судил избавить его от соприкосновения с нечистотой.
Атамана пришли спасать библейские глаза и округлый, идеально округлый подбородок. Изящная еврейка Фая пришла спасать возлюбленного русского разбойника, рассудив тысячелетней мудростью, что другого ждать и не приходится. Еврейкой она была только по названию. Фая родилась от Сарры и Соломона, от природы получила выдержанную, по-иерихонски древнюю красу, но не ходила в синагогу, не соблюдала мицвот и не отличала субботу от прочих дней недели. Ее речь была во втором поколении избавлена от слов, интонаций и сущностной иронии идиш. Зато среднегородского молодежного мусора в ней было на пять, в иных случаях до семи.
Полгода назад Игорь испытывал острое желание к девушке из бухгалтерии Фае. Она умела сфокусировать на себе внимание. Светло-фиолетовая юбка: сверху обтягивающая, затем складочки-оборочки (неведомые Игоревой мужской простоте плиссе, гляссе или гофре) ярусами чуть ниже колен. И так напевно обтягивало это сооружение бедра, что выше все, вплоть до самого лица, визуально почти не воспринималось — какое-то фиолетовое пятно, вторая, верхняя часть того места, где вот эта самая штука замечательно обтягивает. Голову Фаечка неизменно держала с легким наклоном: чтобы густая прядь слегка вьющихся черных волос не закрывала правый глаз. Восхитительно! Но не эти ударные элементы ее арсенала заставляли трепетные швейцарские механизмики его либидо играть нежнейшую мелодию, а только две тонкострунные подробности: округлый (идеально округлый) подбородок, выдававший породистую, концентрированную женскость, и большие темно-карие глаза, выдававшие породистую, почти археологическую этничность. На свете осталось не так уж много вещей с полностью выраженной сутью. Стопроцентная храмовость храма (не музейность, не патриархальность, не архитектурность, не видовость, а именно храмовость) столь же редка, что и стопроцентная урновость урны. Стопроцентный хлопок еще попадается, хотя и намного реже, чем обещают ценники. Но стопроцентная любовь, честь, возрастность, женскость или этничность — почти никогда. Всесмешение столь победительно, что порою совмещает почти противоположные вещи, и при этом рассудок обманывается какой-нибудь научной или этической иллюзией, позволяя безумию и хаосу отвоевать еще один маленький плацдармик. Немыслимое дело: венчаться, вступив в брак «на пробу», — для психологического здоровья и приобретения жизненного опыта. Еще ужаснее монархия, существующая в качестве мельхиоровых сережек на элегантных ушах республики. Совершенно нелепы журналистика в качестве конкурса на самую красивую ложь и власть, как конкурс на умение манипулировать журналистикой. Старик почти всегда молодится, молодой упрямо держит в глазах тусклые огоньки мудрого всеведения. Женщина так часто хочет мужеподобно бить мужчин ногами, мужчина так часто жаждет женоподобно испытывать боль от женских ударов! Русский чуть-чуть красится под европейца, белый под черного, компьютер под книгу, президент под государя. Добрый человек должен быть немного злым, чтобы не прослыть психом. И чем злее, тем лучше, тем правдоподобнее. Игорь почти всерьез опасался того, что лет через сорок каждому Кириллу потребуется стать немного Максимом, а каждой цифре 8 — отчасти буквой «ч». Имена совершенно утратили тягу к исправлению, аутентичность подсознательно ценилась теми, кто не полностью утратил внутреннюю неизменность, но ее высокая ценность внешне параноидальным образом оправдывалась высокой ценой… Игорь любовался в Фае тем, что никого почти не заставляло восхищаться в полдневном мире, — но лишь по той причине, что мир сам исказился и со временем искажается все больше. Округлый (идеально округлый) подбородок мог бы рассказать о том, как это удивительно и прекрасно: готовность принять в себя мужчину и беду, счастье и всю неумолимость судьбы, принять и пленить их в себе, ничуть не изменяя внутренней сущности. Большие темно-карие глаза сообщили бы тому, кто способен расшифровать такое сообщение, что несколько тысячелетий назад по пустыням кочевал малочисленный, небогатый, но бесстрашный и отмеченный печатью Бога народ. В Фае осталась пленительная форма, когда потерялось содержание; в мехи ее женскости почти невозможно влить вино правильного брака, поскольку на сто мужчин не более пяти знают, что это такое; в ножны ее этничности почти невозможно вложить клинок веры, поскольку даже крепчайшая вера иудеев опошлилась политикой и разнообразными атеистическими обстоятельствами истории.
Эта пленительная форма заставляла Игоря наведываться в бухгалтерию и заводить куртуазные прелиминарии, в то время как все его инструментальные завершения будоражила зрелая Фрейя; конечно, Фая безошибочным чутьем отыскивала в нем викингскую эманацию и всеми доступными современной дипломатии средствами семафорила о необходимости конгресса; какая южанка не мечтает оказаться возлюбленной яростного норманна! В сущности, у Игоря в голове месяц или около того вихрилось наваждение. Помилуй бог, не ухаживать же за всякой, чья физическая оболочка несет признаки древних ценностей! Да он знать не знал, что такое Фая, что с ней делать помимо очевидного… Но, разумеется, все подобные рассуждения импотентны в бою против глупой, но могущественной плоти. И если у Игоря не случилось близкого знакомства с изящной еврейкой, то заслуга тут совсем не за той мастерской мозга, где производятся благомысленные теории.
Помешал опыт. Опыт предупреждал: острое желание сродни занавесу из полупрозрачной ткани. Выставленное на сцене (тело и собственное нестерпимое — дай!), приковывает к себе внимание, в то время как личность, одетая в желанное тело, да и вообще все, — от того, что бормочет партнер в полусне до милой привычки сморкаться, зажав пальцем ноздрю, — все это полностью скрыто от восприятия; между тем, общий балл объективно может доходить до десяти: можно себе представить — регулярный оргазм от какого-нибудь необъяснимо притягательного вида со спины до пояса, хотя постель приходится делить с дурнушкой, истеричкой и стервой. Гипнотическое воздействие деталей бросает такие цепкие якоря в джунгли подсознания, что никакой психоаналитик, скорее всего, не поможет избавиться от самодержавной власти вида со спины до пояса… или, скажем, чуть ироничной улыбки, или драгоценной привычки во время прелюдии крепко брать за запястье… и так далее. Власть, богатство, творчество, любовь к матери, к родине, к поэзии все сядет на прочную цепь в конуренке при доме, где поселился волшебный вид со спины до пояса. Но вдруг стрясется нечто необычное, привычный ход вещей поплывет, поплывет… восприятие сфокусируется на втором плане и сделает его первым. Боже! Дурнушка, истеричка, стерва, ноги моет раз в две недели, ходит вся в элегантных фантазиях дауна, ест с хрюканьем и чавканьем! Властительная вещь — вид со спины до пояса или крупноячеистые черные колготки, или очень короткие шорты… Дикую страсть к виду со спины до пояса легко спутать с любовью. Да и когда рассеивается любовь, эффект «с кем я жил, все так мерзко и насквозь фальшиво» наступает с той же пугающей обязательностью, что и при рассеивании убийственной жажды овладевать видом со спины до пояса. Разница одна: после любви люди чувствуют себя как на пепелище родного города, а после подобной жажды они испытывают ощущения как на полях аэрации родного города.
Игорь без последствий пережил свою неожиданную страсть к миленькой девушке Фае из бухгалтерии. То, что управляет мужчиной снизу, бунтовало; там полыхало и все отыскивало лазейку в сторону необдуманных поступков. Там горячие геологические силы рвались наружу. Но так уж устроено современное общество, что мужскую необузданность с детства учат сдерживать себя. Столь много психологических и физиологических способов с успехом делать это, что мужчина в конце концов либо овладевает собой и может в очень большой степени (в большей, чем позволяет ему этика) управлять своими чувствами, либо не овладевает и вечно рискует заработать славу кретина или срок, либо просто превращается в импотента.
Так вот, Игорю помешал сорваться прежний (двухлетней давности) опыт страсти к барышне на крепкие пять. Причем в здравом уме и твердой памяти он не стал бы ни на мгновение допускать мысль о связи с женщиной выше трех. Это была его вторая женщина после ориентальной Елены Анатольевны, звали ее Вилика, и она шла вне шкалы, поскольку ее исковерканные латы и бледный живот забивали механизм оценки так же, как два года спустя этот механизм пришел в расстройство от округлого подбородка и библейских глаз Фаи.
«Латы» поразили его в первые же минуты знакомства. Молоденькая рокерша в черной коже на голое тело и таким количеством металлургии на голове, шее, руках, ногах, что ее вполне можно было принять за княжну из правдивой повести в стиле рыцарской фэнтэзи, попавшую в бою под выстрел ультразвуковой пушки. Ультразвук разрушил большую часть латного покрова, но кое-что от поручей, поножей, кирасы, шлема и кольчуги все же уцелело. Черная куртка, шорты, браслеты входили в странную, дурманящую гармонию с бледной кожей обнаженного живота и бедер.
— Кент, ты чо хайло-то расхлябил? Тащимся? Закрой хлеборезку, фауна влетит.
Десятки раз он впоследствии просил княжну Вилику ложиться в постель, не снимая кожаной амуниции.
Не представлялось возможным определить ее возраст: от четырнадцати до восемнадцати. Государыни ушедших тысячелетий становились женами в тринадцать и матерями в четырнадцать, так что Игорь не видел в этой связи неправильности, даже не пытался выведать заветный год — а Вилика не желала рассказывать. Витала в ауре их близости статья за растление малолетних, но безвозрастная малолетняя повидала куда больше своего растлителя. Русые волосы в принципиальном беспорядке, но всегда чистые, без сала. Слабое тело, невысокие грудки, тощенькие ножки — как у девочки из средних классов.
— Ты крутое железо, кент. Отымел в корень дуба, таски. Как удав по асбестовому шнуру.
— Что?
— Чего-чего, я торчу, вот чего. В натуре наколбасилась. Чувство приходной отыметости, всасываешь?
— Да, понимаю, кажется. То, что было у нас сегодня, тебе понравилось.
— Врубился, кент. Ну не топырься, как чучело на голом бугру. Неси кофе.
Игорь был близок с нею двадцать восемь раз.
А потом неожиданно подумал, откуда взялось необычное имя Вилика? «Владимир Ильич Ленин и Крупская» в женском роде, вот откуда. Разок рокерша явилась, запасшись демонстрационной версией экзотического нижнего белья, состоявшего из разноцветных полосок шелка на месте трусиков и такого же разноцветного шелкового ожерелья на месте лифчика. Это было из какого-то иного мира. После, в одиночестве Игорь прикинул: россиянка upper-middle в принципе не может иметь деньги ни на что подобное. Это такое reach, что просто дух захватывает. Вилика никогда не оставалась на ночь, абсурдно объясняя свой уход: «Кент, ты чо, я должна в твоей поганой койке до утра тусоваться? Киляй!» — причем однажды как-то уж больно неуместно назвала его по ходу этой неизменной реплики буржуем.
Явно прочитывался бунт против родителей с самого верха. Ночевать вне дома, видимо, не разрешали они.
Вилика поначалу все хотела отведать чего-нибудь остренького в сексе, попробовать запретной любви. То наручники приносила, то декоративную плетку, то забавную конструкцию из ремней и цепочек для мазохисток. Но никогда ничего из этого арсенала в дело не шло. Они ложились, и всякий раз Вилика испытывала счастье от самого факта, что в нее входит мужчина, что она добилась разрушения давнего строгого запрета на мужчин, которые могли бы входить в нее; никакого оргазма, конечно, добиться на этой освободительной волне было невозможно. Требовалось проделать немалую работу, чтобы восторг от нового прорыва, подтверждающего свободу-свободу-свободу! переходил в сильное желание. Собственно, оргазм открыл Вилике Игорь. Она была поражена до такой степени, что поначалу приняла свои ощущения за болезнь, род сумасшествия или нечто предельно извращенное; так девочки, превращаясь в девушек, нередко принимают первую менструацию за неведомую хворь. «Кент, оборзел? Ты что ваще себе позволяешь?!» Потом извращение в виде оргазма было признано сладким и дозволенным, но радость отдаться мужчине, по новой доказать им всем и себе тоже, что вот имеет она право и все у нее получается как у людей, — эта высшая радость даже оргазму не давала шансов поконкурировать. В такие моменты кричала она божественно, словно каждая близость становилась решающим, переломным событием в ее судьбе.
Однажды Вилика принесла бутылочку с любрификантом. Крутая, сказала она, вещь. Через час, сбросив ножки с кровати, рокерша посмотрела на нетронутую бутылочку, скорчила гримаску и вполне резонно отметила:
— И на хрена он мне? Как зубы в жопе.
После этого он был близок с нею еще двадцать шесть раз. Благо, она не пила. Поначалу хотела пузырь, но потребляла такими глоточками и настолько ничего не могла доказать Игорю самим фактом потребления, что быстро бросила это. Она молча слушала металлику, молча смотрела фильмы по видео. Рассказывала, как «они с кентами тусовались» и чью-то хату «чисто под корень раздолбали», как гоняли на мотоциклах, слушали каких-то «отпадных мухоморов» (оказалось, так называется рок-группа), потом кто-то кому-то тыбло чистил, и в общем, все такое разгульное и крутое. Игорь мало что рассказывал о себе, гладил Виликину попку, лежа рядом, перед экраном видео. В центре всегда оставалась близость. В ее жаргоне он различал странное смешение пластов: настоящая рокерская тусовка, что-то школьное и пара-тройка уголовных словечек. Жаргон был маскарадный. Иногда Вилика считала необходимым поругаться, чтобы кент всасывал, кто в доме хозяин. Ругались всегда не до разрыва; не было необходимости ругаться до разрыва. А эмоции выплескивались в постели.
Кому-то она показывала Игоря издалека на улице. Видно, и своим крутым тусовщикам надо было доказать, что зависимость от них не беспредельна: есть парень, и притом вполне ничего себе парень. Не курила она тоже из чувства независимости.
Вилика подолгу простаивала под душем и забрасывала унитаз горами туалетной бумаги; это очень тешило сердце Игоря, поскольку телесная чистота была его идеалом. Партнер по сексу может позволить себе пахнуть, если его запах нравится (Вилика пахла привлекательно, а чаще никак не пахла), но запах большинства женщин и подавляющего большинства девушек казался Игорю неприятным; бедная Елена Анатольевна!
Это могло бы длиться очень долго, хотя у Игоря глубоко внутри постепенно копилось чувство неправильности, тупиковости. Он не должен был спать с этой женщиной; точно, что свыше ему Вилику не предназначили. Он что-то крепко нарушал. Или укрывал под своим одеялом нарушительницу древних законов, становясь соучастником.
Глобальное нарушение обнаружилось, когда Вилика пришла к нему с огромными зрачками, плохо справлялась с координацией рук и ног, никак не могла добраться до оргазма и так и не добралась. В Игоревой памяти сидело несколько выражений из лексикона бабки, простой деревенской женщины, вольно распоряжавшейся своей народной речью. То, что несла весь вечер Вилика, бабка обозначила бы так: «Понос слов, запор мысли». Это был пятьдесят пятый раз. И последний.
Древние законы гласили, что принимать наркотики любого сорта можно было лишь по большим религиозным праздникам (в основном, для участия в ритуалах), перед битвой (как допинг) или в целях мистического общения с кем-то из сверхъестественных существ. Пользоваться ими для сладкого безумия было запрещено под страхом смерти. Шкала сразу же заработала и выдала пять-шесть: угловатая худоба, ненормативная лексика, наглость, грубость, да и вся эта связь с мотоциклетным миром… Тут уж ничего не помогло: больше Игорь не хотел ее. Вилика горько плакала и впервые за все их знакомство применяла в перерывах между рыданиями нормальный человеческий язык, объясняя, какой он мерзавец. Потом два раза позвонила. Через полгода получила срок за распространение — ей нужны были деньги, чтобы ни в чем не зависеть от родителей. Игорь жалел ее, он не раз задумывался, нельзя ли было исправить Виликины нарушения с наркотиками, да и все остальное подправить, хотя бы до трех. Ему было плохо от сознания, что это молоденькое экспансивное существо добунтовалось до несчастья. Но существо-то само выбрало, когда Игорь предложил: или я, или твое поганое ширево (сам такой лексике ужаснулся, но в тот вечер было не до розовых бантиков). В общем, выбрала.
С Фаей никакого душевного неудобства не вышло.
Потом, после того как наваждение сгинуло, Фая легко отклассифицировалась на три-четыре, и это было совсем неплохо, но Игорь очень хорошо осознал, что оказался бы в одной постели с человеком, который ему не нужен. Возможно, в древности, еще до победы простого моногамного брака, в эпоху власти жутковатых сект, благородных каст и борьбы монотеизма с политеизмом, был строгий закон, каравший смертью за неудачный выбор партнера; это слишком ответственно, чтобы подчиняться легкомыслию и мартовским инстинктам; правильная любовь и правильная постель тоже могут убивать или почти убивать — но только тех, кому эта судьба предназначена богами.
Артмены (люди искусства; нет слова «артмен», но лучше изобрести его, чем пользоваться тощим в этой сфере арсеналом языка) часто любуются сильным, глубоким чувством, которое расцветает в отбросах. Любовь вора и проститутки. Любовь нищего и наркоманки. Любовь тупой, во всем бездарной металлистки и киллера. Она заслонила его своим телом от выстрелов. Он поделился с нею последней понюшкой и умер от ломки. У него дрогнула рука, и пуля попала в ногу вместо черепа, когда он вспомнил о ней. Они прыгнули с утеса в пропасть, спасаясь от полиции. Они украли миллион и прожили счастливую жизнь на Гавайях. Они так любили друг друга! Но до чего же страшен мир, где любви надо расцветать в нужнике, благоухать криминалом, быть облепленной грязью подворотен, в осенние месяцы стонать от прежних ран и видеть по ночам кошмары о каких-нибудь мерзких притонах…
Фая любила Старшого всем своим маленьким пугливым сердцем, которое трепетало от самого ощущения большого чувства, поселившегося там, где ничего, кроме видеоклипов и родного дома не умело угнездиться прочно. Ей все грезился жутковатый какой-нибудь финал ее любви. Что с ним приключится пока еще невидимая гадость. Или что он окажется совсем не таким. Или что вообще что-нибудь невообразимо плохое, из темного прошлого, как в фильме про Ворона и его напарника.
Когда-то Фая отважилась покинуть бухгалтерию, зайти к верстальщикам и реставрировать проверенными девичьими приемами угасший интерес Игоря к ухаживаниям. Насколько мужчина бывает прост и незамысловат, когда преследует женщину словно добычу, и как легко добыче заполучить охотника на блюде под сметанным соусом, настолько же беззащитна и почти глупа женщина в попытках вернуть охладевшего мужчину, и так безразлично-холоден этот мужчина, особенно если он уже получил хоть немного житейского опыта с другими умными добычами. Словом, по-хорошему вернуть Игоря не удавалось. Лучшее, что Фая могла теперь от него получить — доброжелательная корректность. Игорь оказался отвратительно вежливым типом. Тогда подруги посоветовали ей заставить Игоря приревновать: верное дело, все они, мужики, уязвляются и начинают по новой, ты его еще потом вволю помучаешь, пускай знает. Фае Старшой, грубый такой хахаль (в смысле все время хохочет), развязный такой и со своими кретинскими шуточками, запил у него чисто на анекдотах, казался вдвое отвратительнее Игоря. Но поскольку никого ближе не обнаружилось (ревновать можно заставить только на близком расстоянии, на дальней дистанции хоть эксгибиционизмом занимайся — все напрасно), то выпало на Коляна. Она все оглядывалась в сторону Игорева рабочего стола, да вдруг оглядываться перестала и даже забыла злиться на Игоря. Верх нелогичности — их диалог, случившийся в отсутствие Старшого недели через две после фальшивого израильского десанта на Колянову Малую землю:
— Слушай, ты тут к нам ходил-ходил, подарил мне когда-то красивую ручку, ты не обижаешься, хочешь я ее тебе верну?
— Я за тебя очень рад, я готов тебя поздравить, — никаких предметов быта, он, конечно, не дарил. Велосипеды не кукарекают.
— С чем это? Что, вернуть?
— С тем, что у вас все так хорошо и весело.
— Либо это я торможу… либо это ты такой отморозок, что вообще. Как же ты можешь не сердиться. Ты должен меня простить.
— Не знаю за что, но прощаю.
— На самом деле это я тебя должна простить. Я тебя прощаю. Ты настоящий отмороженный, как будто дикий. Мне хорошо-хорошо. Но ты не грусти. Ты ведь простил меня, да?
— Да.
— Ты тоже ничего себе, неслабый, но ручку я тебе все-таки верну, — и в порыве всепрощения даже поцеловала Игоря в щеку, хотя и не имела к тому ни малейшего намерения. Чем он заслужил?
Кажется, у нее было какое-то смутное чувство вины перед Игорем, не мог же он ее бросить, она ведь его бросила, так? Значит, надо было немножечко извиниться, ну и чтобы понял, что у нее все хорошо, а у него все плохо. Но этот Игорь, он такой отмороженный, что ничего не понимает. Она свое сделала, а дальше пусть живет, как хочет.
Старшой не сказал ей за все время знакомства ни единого матерного слова. Он ходил с ней на торчательные тусовки, и хотя был намного старше, оказался классным парнем. Он вообще многих помнил, в которых уже никто не врубался. Когда все тащились еще от Макаревича, он водил знакомство с серьезными парнями. «Арию» — вообще от и до. Короче, зауважали. Разок он одному такому гнусному типу в рожу заехал, а потом надавал таких ему, что она просто отпищалась. Между прочим, защищал ее. Чтобы никто ей не хамил. Этот факт был настолько огромен, почти как в «Настоящей любви», даже поверить невозможно, сознание куда-то спрятало такое чудо, надо же было его куда-то спрятать, иначе вдруг окажется ненастоящим, обалдеть можно, в глухую по беспределу, она его только целовала-целовала, сказала, что это ужасно романтично, он похохатывал, никто никогда не ценил ее так сильно и так высоко не ставил.
Старшой, конечно, понимал, что родители не позволят Фае стать его женой, потому что, скорее всего, издавна был ей припасен солидный муж-еврей. Он не задумывал на сто лет вперед их совместную судьбу, ему просто, короче, нравилась эта добрая такая баба, безо всяких бабских хитростей, еще не научилась Файка. Хорошая она. Даже пить с ним пьет, даже с его парнягами, только что не водку, он даже чуть-чуть их стал сторониться, народ все-таки суровый, с бабой плохо монтируется, короче, ни поссать, ни сказать… а она хорошая, Файка моя. Охренел, когда узнал, просто короче, охренел, я говорю, когда она и говорит: я говорю, короче, за него не пошла — значит, правильно, короче, я думал, знакома мне их еврейская натура. Но эта-то моя Файка, против родителей за меня пошла, я просто охренел. Стоящая, вижу я, что это, короче, баба, а не то что сунул-вынул, одни простынки на уме. Ну я, понятно, горой за нее, за мою Файку. Думаю, надо деньгу зашибить, чтобы, короче, независимо, чтобы уже, ты видишь, какая-никая семья, чтобы уже, короче, детишки. Сам смущаюсь, такие дела.
Она старалась почаще бывать рядом с ним, не отходить от него ни на шаг. Девчонки в бухгалтерии смеялись, но что они там все понимают… Даже пила с ним, пьянеть научилась. Фая покинула его вчера вечером, около одиннадцати часов, Коленька был к тому времени нетрезв, но собирался остаться и доделать заказ налево, днем рискованно, а деньги им понадобятся. И заснул, видно, бедный мой.
Файка торопливо разбудила Коляна, вытерла ему лицо влажным носовым платочком, убрала со стола и всяческий бутылочно-пробочный компромат с пола, выдала банку пива (сколько еще в городе найдется женщин, которым не нравится, что их любимые пьют, но хватает милосердия избавить от похмельных мучений?) и причесала. Колян улыбался ей, как ребенок, но сказал только одно: «Я доделал, сегодня еще получим, скоро уже хватит». Последние движения Фая проделывала под нарочито шумное двиганье стулом: Галина Степановна считала правильным показать свое отношение к человеческой грязи.
…Чаще всего Игорю доставалось все второстепенное, все технически нудное, времяемкое. Между ним и Старшим было немое соглашение, какое бывает у салаги и старослужащего, если старослужащий сохранил человеческий облик: один размечает контуры окопа, другой роет, а если у роющего жабры захлопают чересчур реанимационно, отдыхающий и неборазглядывающий, ворча, поможет. Игорь получал в свое ведение сканирование, цветоделение, цветокорректуру, внесение редакторской правки и т. д. Старшой сохранял за собой сливки, собственно верстку, творение макета.
Есть в книгах своего рода магия: нелепица разрозненных операций (пишут, набирают, редактируют, цветоделят, фальцуют и т. д.) постепенно переходит в либерлагородство. Чудо претворения еще-не-книги в книгу почти невозможно зафиксировать, любой наблюдатель пожалуется: отвернулся-де как раз в самый момент. Ан нет, у профессионалов надобно спрашивать, профессионалы скажут, что простецкое вино обретает контуры крови, скорее всего, на стадии верстки. Поэтому верстальщик сродни кузнецу — всякий непредубежденный человек понимает, что оба прочно связаны с нечистой силой и рая им не видать; не от Бога эта Гутенбергова магия. И кто только позволил совершать им службу логосу, чай, не священники…
Игорь был вполне удовлетворен таким положением дел. Когда Старшой болел, он бесхлопотно делал его работу, а затем бестрепетно выслушивал металлические рыки поставленного на ноги, ежели тому требовалось показать себе и окружающим, сколь худо и небрежно занимался магией подчиненный. Но творческая ипостась верстки представлялась ему ничуть не важнее и не почетнее вечной роли повивальной бабки при рождении макета.
Для Игоря священнодействия с полуфабрикатами, предназначенными в пищу жадному зверю печати, имели явственный характер ритуала, почти обряда. Ритуал требовал педантизма, а педантизм — идеальное укрытие от хаотической стихии. В их верстальной паре Колян занимал место творца-хаотика, а Игорь жреца, упорядочивающего творческий хаос в четко структурированный космос. Он чувствовал в себе почти призвание: стоять на часах у храма безупречности. Шлифовать заусеницы, доводить до совершенства, убивать досадные недочеты, отыскивать и распинать непростительные мелочи.
Весь колоссальный восьмичасовой отрезок суток, по необходимости навек отданный Игорем, как и большинством жителей евроцивилизации, прокорму, не давал плодородной почвы амбициям. Не растет в этих местах смысл жизни, во всяком случае, его смысл жизни. Частоколы здесь произрастают, заборы то есть, чугунные тумбы в три обхвата да колючая проволока буйно колосится на мягких травах ранней старости. А цветы приживаются так редко… Игорь когда-то забавлялся подсчетами: каков процент тех, кто нашел в работе мечту, кто занимается тем, что дает счастье, кто, на худой конец, совмещает заработок с творчеством. Трое из сорока опрошенных. Работа оказалась деталью в инфраструктуре жизни. Никак не больше того. Лет семь назад Игорь мечтал о том, чтобы труд оказался игрой, чудом, творчеством. Вышло совсем другое, то вышло, чего не миновать: труд — никакое не творчество, а всего лишь способ заработать деньги, чтобы в свободное время заняться творчеством, судьбой или хэппенингом.
На несколько часов до обеда и после обеда вокруг Игоря вырастала небольшая зона, где древние законы выполнялись. В ней всегда чисто. В центре нее умиротворенный человек занимается делом, которое он прекрасно знает и к которому не питает отвращения; даже, черт побери, испытывает к этому самому делу своего рода уважение. Трудится честно, на совесть, не торопясь, без суеты. Так, чтобы с первого раза получалось наилучшим образом. Делает свое дело солидно, можно сказать, со вкусом, как хороший работник обедает после трудов праведных. Время в этой зоне неизменно течет как praesent continious, качеством же perfect. Нечего сказать о работе Игоря: она медленным солнышком восходит утром, упорно стремится к зениту и заходит к концу рабочего дня, бег ее важен и не спор; но зато и неостановим. Еще это похоже на тонкую упрямую струйку воды, без устали вытачивающую клин в сомкнутом фронте хаоса.
Спокойный труд вышел из чести. Излюблен блеск, сверкающее мнение, искусство эффектной самопродажи, умение презирать, не умея. Желание работать, высказанное вслух, обретает в психологическом портрете место непростительного штриха. Лежебока испытывает чувство колоссального морального превосходства над трудягой. Он почти псих, этот трудяга, он конь, трудоголик, он совершает постыдное дело, упершись рогом в работу; вероятнее всего, он уделяет мало внимания родным и близким, дети редко видят его; друзья посмеиваются над простым, тупым, честным — все-де ему некогда, коняге… Да что Игорю до лежебок? Он посидит-посидит в своей зоне и к вечеру бывает доволен: честно все-таки зарабатывает деньги, можно сказать, добротно зарабатывает, как тому и надо быть.
Изредка в эту зону вторгались нежеланные пришельцы из окружающего мира. Например, милая хохлушка Ксюша из Белой Церкви; милая, поскольку незлобивого нрава и с огромными темными глазами, щедро распахнутыми навстречу любому сколько-нибудь стоящему мужчине. Как описать ее характер и умственные способности? Если б та самая Оксана, исказнившая капризами кузнеца Вакулу, похожа была на Ксюшеньку, то прослыла бы беспамятной дурой и вертихвосткой. В темные времена таких людей много, поскольку их устройство дает приличный шанс на выживание: беды стекают с них легкими обильными слезами, быстро расстаются с памятью и тают в бесконечной дали позавчера. Ксю приехала в российскую столицу от бедности. Родители инженеры-пенсионеры, брат погиб в армии (на пустом месте, в мирное время: получил пулю от какого-то психа-наркомана, поставленного в караул), торговый техникум, шесть месяцев нищеты на базаре, два месяца нищеты вне базара, подруга подсказала поехать в Москву, подработать на Тверской. Клиентам невысоконькая, веселая хохлушечка нравилась, пожилые дядьки охотно покупали ее, иногда поили-кормили-одевали, как какую-нибудь внучку, а потом отпускали бездельно. Чаще, конечно, просто так не отпускали, да и всякого разбора братва искала развлечений ближе к полуночи, любой кошмар мог случиться в простой панельной судьбе: на то и профессия ночная, хоть и престижная, более или менее денежная по нынешним временам, но все ж рискованная донельзя. Наконец, один постоянный клиент из «дядьков» по доброте душевной пристроил нищую хохлушечку на роскошное место в секретариат фирмы, где работал Игорь. Здесь Ксюшу приметил Иван Филиппович, познакомился с нею поближе, переспал раз, другой, повысил в должности и предложил взять со всеми потрохами на содержание, снять квартиру, избавить от работы, дать денег впрок. И его сухую и расчетливую душу радовала «внучка». Поразмыслив, Ксюшенька еще раза два легла под одно одеяло с Иваном Филипповичем, но от постоянного статуса отказалась: уж больно он был стар, дрябл и неказист. Иван Филиппович проявил подлинное благородство: хотя квартиру не снял, но зато и с работы не выгнал, даже не понизил в должности. Ксюше нравились восемь мужчин из разных отделов фирмы, и всем она сделала положенные намеки. Один уже порадовал ее, другой скоро непременно приобретется, знает она все эти нехитрые мужские как бы сомнения, из прочих же Игорь занимал предпоследнее место по перспективности. Хорошенький, конечно, парнишка, но такой нелюдим, что прямо вежливый, чисто из какого-то фильма. Так, для галочки заходила к нему как бы по делу время от времени, улыбалась, конечно, побалтывала, но без всякого озорства. Не выгорит с этим нелюдимом вежливым, видит Бог, не выгорит. Хотя и хорошенький парнишка. И что ему, жалко что ли? Такой-то малости.
Если б только знала Ксюшенька, что ее тупая болтовня по получасу враз (Старшой все волком поглядывал-поглядывал, потом рычал на хохлушечку: «Ты мне тут эти кадроны не разводи, не видишь, мужик делом занят!»), ее вечная неопрятность (на что только аккуратист Иван Филиппович купился, недоумевали буквально все), боязнь на всю жизнь испачкаться об эту самую «малость» (а вот не хочет он, чтобы это считалось «малостью», не хочет, и все тут) заставляли Игоря не хотеть веселую хохотушку на прочные семь! И очень, очень отвлекали ее ненужные посещения от работы.
…Сигнал к началу обеденного перерыва подала Галина Степановна; о! она умела подавать этот сигнал с такой необыкновенной точностью, что часы всей страны можно было сверять по движению ее левой руки… Бег секундной стрелки, казалось, должен замедлиться в тот миг, когда Галина Степановна начинает ненавязчиво использовать свое право на отдых. И пока левая рука подтягивает к столу пакет с домашней снедью, правая уже шарит по электрическому чайнику, преданно ожидающему команды на старом стульчике с выпотрошенным паралоновым достоинством. Движение правой руки с полнейшей неизменностью всегда оказывается фальшивым: Галина Степановна, погладив чайник, как доброго семейного пса, заигравшего у ног хозяйки на кухне, даже как-то полуулыбнувшись милой собачке, фокусировала все свое внимание и усилия обеих рук на холодильнике… прошу прощения! — на пакете. Псина с некоторой обидой должна была всякий раз наблюдать появление четырехсантиметровой толщины квадратного куска хлеба, изрядного куса колбасы и восьмисотграммовой банки с домашним салатом. Пакетики с чаем, ложки-чашки-вилки только из дому, уж не думает ли кто-нибудь всерьез, что Галина Степановна способна оставить интимнейшие принадлежности в этом… в этом… словом, здесь? Потом газетка из ящика стола: замызганный до полной потери самоуважения «Труд», на который шестьсот двенадцать раз выставлялись харчишки Галины Степановны (по числу проведенных здесь рабочих дней за вычетом по больничному и два раза отпросилась). Только после этого хозяйка вновь оборачивалась к собачинке, и дело сдвигалось в сторону скорого кормления. Но вместо ароматного сырого мясца, или уж на худой конец бодрящего чаппи-вискаса песик получал захлебывательную порцию холодной воды из-под крана и кипел негодованием до тех пор, пока вероломная хозяйка не освобождала его от сырья для чая через нос — как болел и чесался потом нос! — впрочем, освобождала, так и не накормив. Так что первое многообещающее поглаживание правой рукой всегда получает иллюзорную роль: усилить впечатление от нормообразующего движения левой руки, которым полноправный гражданин заявляет собственное право на отдых. Хватит, наработались мы на них.
Бог весть, почему Галина Степановна уродовала свои молодые и еще не лишенные способности функционировать губы отвратительно яркой старушечьей помадой. Задавая чайнику водяной корм, она на время обеда стирала помаду и одним этим улучшала внешний вид с семи до шести; зато прочие шесть оставались в безнадежной незыблемости. Вечная розовая кофта, вечная темная, бесформенная юбка, которую уста не осмелятся поименовать миди, поскольку никакое это не миди, а просто старая юбка, утюгу не подруга; полусапожки светло-коричневой не в тон юбке кожи с металлическими квадратиками, которые должны что-то украсить, но уже не способны выполнить эту работу, поскольку блестящее желтое покрытие с них в основном сошло, позорно обнажив матовый белый оригинал; коротко подстриженные (чтобы не возиться), иногда подсаленные и небрежно покинутые на голове волосы. Странно, странно видеть, как женщина бредет по жизни, утратив интерес к своему пленительному саду, хотя кожа ее свежа, тело не расплылось и есть твердое десятилетие в резерве. Лишь глаза излучают женскую смерть. Не потому уродует Галина Степановна свои губки кошмарной кровоцветной замазкой, не потому она не желает подыскать замену сапогам-ветеранам, что нет у нее денег, времени или бытового мужества ходить по магазинам и выбирать, выбирать, выбирать… Просто путь ее окончен. В ее жизни уже было все, что положено: школа, работа, немного влюбленности, покладистый и почти непьющий муж, двое детей. Долг ее исполнен, осталось лишь детей поднять и научить жизни. Чтобы не забывались. Работать, конечно, приходится, но по нынешним временам, везде, знаете, ворье, а муж, Василий Васильевич, он такой беззащитный, такой нелепый и бестолковый, что где ему с такими пронырами заработать как следует.
Или, вернее, Галина Степановна уверена в том, что путь ее окончен и нет на свете магии, которая победила бы самостоятельно наколдованную преждевременную старость.
Интуиция подсказывала Игорю, что через год или два у Галины Степановны будет нехорошо пахнуть изо рта, а может быть, и от всего тела. Во всяком случае, уже сейчас она жевала правой половиной рта, стараясь не попасть колбасой, а особенно неподатливой хлебной корочкой на дуплистые зубы с другой стороны. Всяческие советы озаботиться-пломбами-а-то-будет-хуже она встречала пожатием плеч: какое, мол, там хождение по врачам, семейные, мол, дела, недосуг.
Даже просто смотреть на Галину Степановну всегда было как-то заразно. Чем дольше смотришь, тем беспощаднее нарастает необоримое внутреннее утомление. Силы уходят, как кровь из раненого, который потерял сознание и до сих пор не найден санитарами.
Что уж тут такого омерзительного в неаккуратно одетом человеке, который рвет копченую колбасу правой половиной рта, а через год или два будет дурно пахнуть? Для подавляющего большинства современных людей ничего неприятного в подобном ландшафте нет. Лишь некоторые странные личности, вроде Игоря, выходят за дверь в самом начале зрелищного мероприятия. Кто объяснит, из-за чего они чувствуют в безвестных наборщицах мрачную невидимую силу, превращающую безвестных наборщиц чуть ли не в самых влиятельных лиц, главных законодателей, исполнителей и судей? Впрочем, и эти диковинно устроенные люди оформляют свой рывок в направлении отсутствия как медленный и нетревожный, желают приятного аппетита, стараются не вызвать у ближних подозрений в избыточной брезгливости. Ушел человек — и ушел, привык, стало быть, к общепиту…
13.00–14.00.
Образ жизни, который вел Игорь, кое-что позволял и не менее того требовал. Позволялось истратить на обед 80-160 рублей. Не позволялось истратить 200 рублей, ресторанчик, даже самый дешевый, отпадал. Требовалось не носить на работу баночек со снедью из дому; компьютер будет морщиться, морщиться от такого плебейского соседства, вся кристальная зона пропахнет кухонными испражнениями. Или вот еще, столовский вариант: есть такое заведение через квартал — изрезанный пластик столов, густо хлорированный линолеум, курица с душком, какая-то тотальная липкость, липнет даже побелка со стен в коридорчике, дверь в кухонный цех вечно распахнута, и оттуда, как из верхних кругов преисподней, веет горячим влажным муссоном в мозаиках металлических грохотов. Восемь. Господи, спаси и сохрани. Оставалось кафе. Дорогое столичное кафе, лучше всего что-то вроде погребка, трудолюбиво извлеченного из прежнего сырого полуподвала (тоже своего рода магия: помещение боится одичать, пока в нем живут люди — накажут!).
Нашлось такое в пяти кварталах. Три. На грани. Но уже то замечательно, что в пяти кварталах расцветает подобное три. Стены отделаны каким-то пенородным материалом, производящим льдистое впечатление. Недешево, конечно. Чистые прозрачные занавески. Прилавок — полированное дерево в бронзоватых металлических панелях, тоже недешево, но дээспэ — это так ужасно, уже через несколько месяцев незыблемые, казалось, плоскости плакали бы десятками подгнивающих ранок. Столы с белыми скатертями-невестами, предлагавшими каждому посетителю без трудов приобрести их непорочность. Утюг, как видно, регулярно дефлорировал невестушек, пятна человеческой жизнедеятельности, если и бывали, жались в с стыдливом испуге к углам, не веря в собственный долгий век. Все кафе — от занавесок до скатертей — застыло в ритуальном поклоне гостеприимства и лепетало, лепетало приглушенным контральто безупречно-скромной горожанки: приветим мы вас, приветим-приветим-приветим, будем привечать. Три здесь набиралось по мелочам. Например, пять предметов чеканки местного искусника на темы языческого славянства (или славянского язычества); тьфу, пропасть, как сверкали чеканки эти, если их как следует начистить, какой добротный старый металл! По искуснику плакал электрический стул или его более древний аналог — молния искаженнообразного Перуна. Игорь в течение недели искал такое место, где не видно ни одной чеканки; все вспоминались ему инструкции как создавать японские сады камней: один да не будет виден. Как близко! Да не будет видна ни одна. Пол, тут уж ничего не поделаешь, в духе подъездов и казарм: серые каменные плиты с беляшками, которые выделяются на общем фоне подобно жиринкам на кружке совершенно несвежей колбасы. Некий мерзавец, вероятно, в порыве пьяного восторга пнул ботинком стойку бара (то есть прилавок в его облагороженном именовании) и оставил несмываемый позор черной полоски. Игорь искренне надеялся, что нанося удар, гипотетический пьяница сломал о возмущенное дерево хотя бы один палец.
Хозяин кафе проявил удивительную мудрость — главным лозунгом его кухни было: не портить продукты. На уровне маленького погребка баловать посетителей убийственными деликатесами оказывалось совершенно нерентабельно. С другой стороны, все в истории человечества попытки заменить деликатес ловкой подделкой неизменно вызывали у посетителей изжогу. Поэтому основные усилия местного шеф-повара сводились к сохранению естественного вкуса: мясо должно оставаться мясом, а рыба — рыбой. В меню стояло: жареная свинина, паровая рыба (такая-то) и т. д. Никаких котлет, жульенов, галантинов: все равно как надо не получится. Исключение было сделано лишь для салата оливье, но тут уж никуда не денешься: фаянсовую тару с квадратным раструбом и горкой салата оливье внутри правильно было бы сделать гербом Российской федерации. Не есть герб — сродни государственной измене.
И герб, надо признаться, прекрасно держал удар. Да и рыба держала удар прекрасно.
Игорь отложил книгу. Ее надо было постоянно держать одной рукой, поскольку мягкая глянцевитая обложка не позволяла как следует разогнуть страницы, да так и оставить — нет-нет, развалится моментально. А если не держать — захлопнется. Приходилось освободить обе руки для сложных манипуляций с венским рулетом и чашкой кофе. Рулет ужасно привлекал тем, что всякий раз бывал сделан весьма правильно: не слишком сух и не слишком влажен, бисквит, а не хлеб с водой, крем безо всяких кислинок и притом в достаточном количестве. С кофе дело обстояло сложнее. Надо полагать, европейцы обнаружили у аборигенов какой-нибудь сложный ритуал изготовления напитка, или уж во всяком случае, непростой кулинарный рецепт. По обычаю, гости-завоеватели выиграли во времени за счет качества. К чему им эти сложности? В главном функционирует? Вот и прекрасно, это и есть деловой подход. За века внутри кофе появилась настоящая иерархия. Тот-самый-кофе-каким-он-должен-быть остался для аборигенов, если только они выжили и смогли сохранить секрет. Кофе-в-максимальном-приближении — для людей весьма состоятельных. Кофе-ничего-себе — как продукт кофемолок, кофеварок и «восточных» жаровень с песком. Кофе-для-всех быстрорастворимый, любимый миллионами за экономию времени. Эрзац-кофе — для военных эр и прочих голодных годов. В этом кафе хозяин сделал выбор между истерическим визгом кофемолки и честным пользованием непрестижной баночкой в пользу баночки. Никогда Игорь не был знатоком кофейных ароматов. Данный конкретный кофе не испускал флюидов жженой резины, и слава богу.
Кроме того, здесь было тихо. Ни одна проклятая соковыжималка (стареющая кофемолка) не пыталась возмущаться несчастливой личной жизнью. Здесь было раза в три тише, чем наверху, на улицах.
Отложив книгу, Игорь осознал, что добрая тишина испорчена металлическими скрипами. Он захотел было поискать глазами источник, э-э-э, омерзительный скрипучий источник, но потоки техно сейчас же прекратились, и вкрадчивый голос, весь в бархатных академических перекатах, зазвучал в неприятной близости:
— Я, конечно, завсегдатай в этом кафе всего лишь два или три месяца, но и это не так уж мало. За все это время я не видел ни разу, чтобы кто-нибудь добавлял в салатик по вкусу философское чтиво. Тем более, не чаял в наши дни, в центре Москвы увидеть молодого человека, искренне заинтересованного Эволой, этим махровым консерватором. Что у вас на очереди? Макиавелли? Или «Техника государственного переворота» Курцио Малапарте? Логично было бы закончить Малапарте, начав Эволой!
— Добрый день.
— Да-да. Здравствуйте, молодой человек.
— Вам не дашь и сорока пяти.
— Мне сорок один. А причем здесь это?
— Вы не до такой степени стары, чтобы называть меня «молодой человек».
— Ха-ха. Хм. Извините, профессиональное. Привык, знаете ли, со студентами. Семнадцать лет преподаю, знаете ли. Доцент Механико-технологического института, кафедра философии. Леонид Григорьевич.
Игорь недобро покосился на Леонида Григорьевича. Недобро-недобро, как пес в подъезде косится на не-хозяина, когда хозяин рядышком. Бульдожки при этом выразительно работают бровью: вверх-вниз-вверх-вниз — в тональности угрожающего презрения. Бровью Игорь так не умел, а попросту изречь ритуальную формулу «отвалимужикченепонял» не смог бы даже в сильном подпитии. Леонид Григорьевич вальяжно расположил свое безногое тело в инвалидной коляске. Видимо, коляска двигалась, откликаясь на нажатие кнопочек, обильно разбросанных по пульту управления. Эта черная коробочка облюбовала правую ладонь доцента. Доцент победно поглядывал на Игоря, наметанным глазом определив ту степень цивилизованности, которая напрочь исключает «отвалимужикченепонял». Будем общаться, знаете ли. Быть может, вступим в диспут. Все в Леониде Григорьевиче пело победную песнь «попался, не уйдешь», все, а не только очи. Эспаньолка победно топорщилась кверху, немыслимая какая-то борсалина, надетая по-щегольски набок (как будто женщинам нужны безногие калеки), победно загибала поля, часики победно поблескивали, золотой корпус, кажется. С каких это пор доценты по кафедре философии столько получают в России? В целом восемь. Или даже девять. Господи Иисусе, кошмар какой.
Игорь тоскливо вздохнул: не избежать. Какая еще нужна этому миру философия, чтобы вторгаться в его душу и его покой? Какой еще доцент? Какая математико-технология? Или механико-…? Положительно, Леонид Григорьевич твердо решил использовать все преимущества собственного увечья. Никак нельзя отказать его незваному вторжению в мирных переговорах или приграничном сражении.
— Игорь.
— Очень приятно. Но, знаете ли, продолжаю не скрывать своего удивления: молодой человек, в наше время, полное самых сверкающих перспектив… нет, правильнее было бы — «самых манящих перспектив», увлекается архаичной ахинеей. Невероятно! Консервативная революция, солнечный дух, неотразимое превосходство… Надеюсь, вы понимаете, что все решают наука, техника, информация? Мечтатели были во все времена. Но эти три компонента торжествуют, на их стороне сила. Вернее, они сами — основа силы. Будущее мира сейчас определяется в знаках техники. В математических, я бы сказал, символах.
— Вы позабыли о финансах.
— Да, может быть. Это явления одного ряда.
— Не стану спорить.
— Уже не первый год я сотрудничаю с Международным центром по развитию высоких технологий. Вы представить себе не можете, как далеко видно оттуда, но не в пространственном смысле, а в темпоральном, так сказать. Оттуда я обозреваю будущее и не только, знаете ли, его ближайший отрезок.
— Это приносит вам немало удовольствия, надо полагать, — Игорь с неприязненной ленью размышлял о том, сколько доценту философии потребуется реплик, чтобы в открытую предложить работу. Раз уж начал с манящих перспектив, значит, какая-нибудь коммерция. Девять, вызывающее девять, ясно, откуда золотые часики.
— Я вижу, вы понимаете меня. Не верю, что современный человек, в здравом, так сказать, уме и твердой памяти, беспочвенные мечтания о новом средневековье предпочтет живой жизни со всеми ее ярчайшими реалиями, «Ритор какой! Боже упаси с болтунами связываться, — все с той же неприязненной ленью размышлял Игорь на фоне оратории. — Только не спорить будет еще хуже». — Полагаю, что любой умный, образованный человек, если ему не мешают предрассудки, способен воспринять правила игры, которые предлагает современность. Неужто стремительная стрела сегодняшнего дня ставится вами ниже затхлых традиций, рутинного какого-то язычества! Вы вообще-то христианин?
— Да.
— Любопытно, знаете ли, как вы это понимаете, Игорь. Что для вас быть христианином?
— Верую во Святую Троицу, в Иисуса Христа, распятого и воскресшего… Вы, как образованный человек, текст символа веры, конечно, знаете. Постую по средам и пятницам, а также в прочие положенные дни, молюсь, бываю в церкви на службах, исповедуюсь и причащаюсь. Вином и квасным хлебом. Не слишком часто, к сожалению. Надеюсь, что Он простит мне этот грех. Что вам еще сказать о моем христианстве?
— Вы вновь удивляете меня. Весь мир постепенно движется к единству, универсальности, так сказать. Видны первые, самые общие очертания той религии, которая, когда-нибудь, знаете ли, овладеет всеми умами. Будет общей для всего человечества. Общее направление — к синкретизму. Всеобщая любовь и социальное милосердие — таким я вижу место религии в современной цивилизации; смягчать нравы, не допускать войны всех против всех. Не столь уж важно, в какой форме: Троица, Тримурти… А у вас? Воистину средневековье. Даже по отношению ко всемирному христианству вы избыточно православны. Знаете такое слово — партикуляризм?
— Знаю, не пугает.
— На мой взгляд, истовая односторонность, да еще вкупе с обрядоверием, слишком часто приводит ко вратам фанатизма. Если… хм… Бог потребует у вас принести в жертву любимую, вы сделаете это?
— Я буду молиться, чтобы Он избавил меня от подобного испытания.
— Ну а если все-таки не избавит?
— А как вы ног лишились? Расскажите.
— Простите? Как нелепо! Не могу не подчеркнуть: вы — невежливый человек. Впрочем, я, как преподаватель со стажем, готов к любым неожиданностям. Извольте: несчастный случай, поезд сошел с рельсов. Первый год я ужасно переживал… Но потом, знаете ли, успокоился. Человек я обеспеченный, так что супруга осталась при мне. Лекционный курс я также не потерял. До института меня подвозят на машине, затем в назначенное время забирают домой. Кресло замечательное, английской работы, управление полностью электрифицировано. Правда, в сырую погоду… э-э-э… бьет током. И, представьте себе, довольно болезненно. Но тут что поделаешь, Париж стоит мессы! Глупо было бы не пользоваться техникой столь высокого класса из-за мелких побочных эффектов. От хулиганствующих субъектов, надеюсь, смогу защитить себя с помощью вот этого пистолетика. Пневматика, чудо русской конверсии. Оружие, как вы понимаете, это единственная сфера, где русские всегда были на высоте. С десяти шагов проделает дыру в непочтительном черепе.
— А теперь простите, Леонид Григорьевич, мне придется откланяться. Обеденный перерыв на исходе, надо идти.
— Вы хотите вот так, на полуслове, прервать нашу беседу! Я ведь даже не успел вам изложить суть своей позиции. И потом, я хотел, быть может, кое-что вам предложить в смысле э-э-э трудоустройства. На более высоком уровне.
— Еще раз прошу простить. Честь имею! — Игорь разложил на столе купюры, кивнул нежеланному собеседнику и устремился к выходу, не обращая внимания на укоризны. Леонид Григорьевич что-то такое отбивал пальцами на пультике, возможно хотел привести кресло английской работы в движение, чтобы загородить проход. «Чушь какая в голову лезет, — подумал Игорь, — но все же любопытно, откуда ему знать мой нынешний уровень, чтобы предложить более высокий. По одежде этого не определишь. Я одет достаточно дорого. Или он в состоянии обещать все золото мира?» Не успел доцент философии, если даже и хотел, предпринять какой-нибудь экстремизм. Но вот странное дело: между его скрипучим агрегатом высокого класса и входной дверью дистанция по прямой составляла метров пятнадцать; хорошее расстояние для дуэли; дуэль состоялась. На авариях. Игорь почувствовал дурноту («А мне казалось, готовят вполне сносно!»), задел ногой высокую ступеньку, упал, ударился о косяк, ужасно больно. Господи, Господи, до чего же больно, как больно мне. Потерял на секунду сознание. Господи, помоги. Как же все-таки больно, почти нестерпимо. Встал, отряхнулся, вышел. Уже в дверях услышал, как кричит Леонид Григорьевич:
— Чертово электричество! Как больно.
18.40–23.00.
Ожидая любимого человека, волнуются по-разному. В добрых парах ждут наверняка обещанную радость, дыхание остается ровным, придверный поцелуй нежным и спокойным. Ничего, кроме символа, поцелуй этот не означает: мы опять вместе, это хорошо, твой приход приятен для меня. В парах неравных, когда любит один, или же когда один любит сильно, а второй не испытывает особого любовного жара, отсутствие любимого пережидают с нервной горечью. Придет, как всегда опоздает, будет не в том настроении, скажет что-нибудь этакое от самых дверей — на грани шутки и злобного протуберанца в сторону беззащитной души, отпихнет, отпихнет, какие уж там поцелуи… И, конечно, привяжет расспросам тяжелый камень на шею, да кинет в реку: свободный я человек, что пристал? Какое — скажет — такое твое дело? Ну что тебе в этом часе лишним? Может быть человек занят? Черт ли таким холодным или, быть может, уставшим сердцам в свободе? Уж тут одно приходится выбирать: либо любовь, либо свобода; свободой любви не суждено быть. Пары, пылающие страстью, в дверях норовят соприкоснуться телами. Руками, конечно. Губами… обнять, обнять! Какое наслаждение встречать ответное стремительное желание, жужжать молнией на его куртке, запускать руки под его свитер, прижимать его спину к едва-едва только что закрывшейся двери, чуть отстраняясь, заставлять поздороваться лоно и то, чего так ждет оно, это лоно, сразу обещать ему: не волнуйся, будет все так же горячо и прекрасно, как в прошлый раз, ты чувствуешь? Да! да! Ты, конечно же, чувствуешь! Пары, еще не знающие тесной близости, еще полные огня робкого, боязливого пламени, еще балансирующие у самой буйственной пропасти, которая все подмигивает им снисходительно, все приманивает их лениво и уверенно: чему быть, того не миновать, — такие пары трогательны и отвратительны. Чувства обострены до предела, до нездоровой, опасной оголенности, когда кожа снята, снята кое-где и плоть, а кости беспокоятся, не сломают ли их вмиг, быстро и безжалостно? Все выходит угловато, неуклюже, нелепо, тонко, как седьмая степень мокрых цветов сирени на фоне предрассветных отблесков солнышка. Будет, будет скоро солнышко, будет пропасть, будет буйство! А пока два умных и нерешительных переговорщика от двух чужих, почти враждебных племен, да еще на совершенно незнакомой территории, все ищут такой способ договориться о соседственной жизни, такой компромисс, чтобы высокие стороны получили побольше взаимной безопасности. Быстрее договариваются те, кто милосерднее. А как плохо в тех парах, где любовь отцвела да схлынула, но бывают еще нежданные и почти пугающие сполохи на темноватом небе будней! Привычка, привычка — когда и хороша ты, не всем же семьям круглосуточно пылать? — таким бываешь ты замечательно прочным предохранителем от острых, от ножевых, от сокрушительных чувств… есть за что благодарить тебя… Но как томительно бывает чмокать холодную, заснеженную щеку, на миг припоминая — зачем оно болит еще иногда, зачем тревожит безнадежные какие-то пласты покоя? — как когда-то не жалко было ничего, даже жизни самой, быть может, за эту щеку, за глаза, за губы, за ту далекую, постылую теперь любовь, и как много пришлось потом платить за нее, но только медленно, горько, платить и терять, платить и все равно терять по частям…
Игорь ожидал спокойно. Одним из самых незыблемых ритуалов Василисы было царственное постоянство. Каждое ее слово стоило, казалось, невероятно дорого, не дешевле золотой монеты, добытой из подводной могилы испанского галеона. Она обещала прийти в 19.30, и это слово, несомненно, дешевле прочих цениться не могло. Возможно, чуть-чуть раньше, но ни минутой позже. Собственно, Василиса не столько обещала, сколько повелевала готовиться к ее приходу. Игорь точно знал, когда он увидит свою государыню, и готов был ей служить телом, жизнью, советом и оружием — если понадобится.
Он спокойно ожидал Василису четвертые сутки. Восемьдесят третий час. Беседовал с Еленой Анатольевной и ждал Василису, верстал и ждал Василису, стонал от боли на ступеньках кафе и ждал, ждал, ждал…
Поневоле Игорь давно стал мастером отыскивать и строить бастионы правильной жизни в мире сем. Главная цитадель годами создавалась в двухкомнатной квартире, доставшейся от родителей. Львиная доля денег, которые Игорь зарабатывал верстальным трудом, уходила на поддержание подъемных мостов, прочных стен с зубцами и несокрушимого донжона в боеспособном состоянии. Квартира пережила три убийственных ремонта; теперь из нее исчезло все ржавое, неказистое, потертое, поцарапанное, способное накапливать пыль-грязь. Безумно дорогая кожаная мебель — одна — способна была привлечь внимание квартирных воров кратким взмахом длинных ресниц: только дверь пошире открой, счастье без промедления поспешит к тебе. Но игра стоила свеч. Кожа Игоря всегда приносила ему лишние заботы: тонкая, как настоящий китайский фарфор, она раздражалось от самой малости… По квартире Игорь имел обыкновение ходить голым, только голым, даже когда батареи и обогреватели разводили под натиском мороза промышленными руками, пожимали коленчатыми плечами — никак, дескать, не сдюжить нам. Любая одежда металась от нестерпимых восьми до двух-трех (на грани); любая мебель, предназначенная служить подставкой для седалища, раздражала от двух до шести — верное купеческое слово. Кожаные кресла и диван были один. Один! Да многие ли понимают, чего это стоит, когда extra sensitive sceen нежится о единицу?
В спальне, на высоте человеческого роста к стене была прибита полочка с небольшой иконой простого новейшего письма. Бог весть, как давно прибил ее хозяин квартиры.
Здесь всегда было чисто и чуть-чуть неуютно. Как в необычайно высокопоставленном конференц-зале… или как в казарме гвардейских мотострелков. Бастион всегда хранил дух свежести, легкой тревоги, холодок дружил с этими стенами, с этими башнями, с этими книжными шкафами. Жилище Игоря, принаряженная московская квартира, каких тысячи тысяч в русской столице, всякому гостю какими-то микроскопическими взвесями, невидимыми какими-то эманациями давала осознать собственную легкую военизированность.
Чистотой здесь занималась домработница Анна Михайловна, спокойная, молчаливая и незаметная женщина лет шестидесяти; в родню ее некогда ворвались непобедимые немецкие гены, их размытой силой питалась опрятность Анны Михайловны: ей подчинялось трудное искусство не быть тряпичной старухой, не кутаться, не пахнуть дурно, не забалтываться безудержными пожилыми потоками опыта и жалоб, словом, утратив естественную женскую красу, избегнуть безобразия. Невысокая, сухая как палка. Внятный почерк. Муж, дети, внуки. Всегда застегнута на все пуговицы. Три.
В течение многих лет Игорь очень хорошо чувствовал: впустить в дом чужого человека — почти ожог. Это ощущение, быть может, врожденное. Или было врожденным у отдаленного предка, научившегося передавать его в сперме. Весь мир обжигает, только боли бывают разными: от ласковых троек транзитом через нестерпимые девятки к летальным дюжинам. Но ежеминутно опасаться ожога в собственной цитадели — это верх легкомыслия, как если бы крепость на полчаса открыла ворота и… ради бога, ежели хотите, мы можем разместить вашего шпиона на нашей жилплощади, как раз над пороховым погребом. Хотите?.. Сколько вариантов: неопрятные домработницы, нерадивые, недобрые, вороватые… Выбор прислуги никогда не был сильной стороной русских интеллектуалов, Игорь чувствовал себя несколько выродком. Но он всего-навсего не хотел видеть и слышать прислугу, которая никак не соответствовала тем статьям в древних законах, где ясно говорилось, какой прислуга не должна быть: неопрятной, нерадивой, недоброй, вороватой, болтливой… Цена такому ожогу — не меньше семи, высокая повторяемость, верхний порог неопределим. Анну Михайловну Игорь стремился видеть и слышать как можно реже, несмотря на ее три. Для цитадели три — тоже многовато. Анна Михайловна с пониманием относилась к этому; с каким-то твердым и осмысленным пониманием, даже несколько жутковато, не слишком ли далеко простиралось ее понимание? Впрочем, Игорь почти шестнадцать лет формулировал для себя, что именно понимает Анна Михайловна (хотя и познакомился с ней не более трех лет назад), однако сколько-нибудь связный ответ ему даже не мерещился. Домработниц тоже было шестнадцать. По одному дню продержалась каждая. Анна Михайловна — семнадцатая.
Без прислуги было неудобно. Время требовалось на безмятежные встречи с Василисой, на те книги, которые хотелось или нужно было читать, на профессиональный апгрейд собственных мозгов. Но то же время нужно было на квартиру, на блистательную и неуютную чистоту ее. Наконец, на инби. Не то чтобы Игорь всерьез верил в свои любительские умения… Скорее, он не верил в них. Нет, не верил, конечно. Толпа молодой шпаны забьет его вмиг. Да и не толпа даже, а какой-нибудь нежный оригинал, который специально для спарринговых экспериментов просто-напросто накачал правую руку так, чтобы уж раз — и наверняка, чтобы второго раза не нужно было, никакой не пояс, не дан, не кю, а так, могучий мерзавец, наверное, расправился бы с Игорем. О том, что именно несчастливый оборот скорее всего примут еще нечаемые уличные экстремалии, сообщали Игорю его собственные зарисовки столичной жизни в вечернем освещении, да и чужой опыт.
Однажды, еще летом, он чинил в секретариате принтер и внимательно слушал, как рассказывает Ксюша двум другим барышням современную love story: «Очень было холодно, мороз стоял, ноги и попа даже в машине мерзли. Понедельник, потому и показов мало, ну, показ, это когда мамка девочек перед клиентом строит. На выбор. Тут какие-то крутые подъехали, „круизер“ у них, походочка вся такая на шарнирах… Ну мамка нас беречь не стала, потому что, когда клиентов много, может же по-человечески поберечь, а эти ну чисто бандюганы. Даже не выбирают, капусту вынули, отсчитали, ну, она нас зовет из машины. Ленка из Костромы, давно уже на точке работает, по типу права качать: „Я с этими не поеду“. А мамка ей: „У тебя долгу четыреста баксов, давай, не тормози“. Ну, поставила она им четырех девчонок. Меня, Ленку и еще двух. Они ей: „С телом все в порядке? Шрамы, язвы, перетяжки от беременности? Если есть, за возвратом быстро явимся, нам фуфло не нужно“. Она им: „Да что вы, у нас такие красивые девочки, еще не рожавшие, у всех размер груди хороший“. Ну, попробовала она им впаривать, типа: „Только анального секса не надо“. Они только: „Ладно-ладно, грузи давай!“ Ну, ботало коровье, когда бабки отдавала, не спросила насчет анала, теперь хорошо так треплется, с понтом позаботилась. Мы что? Ясное дело, грузимся, а что делать. Ленка мне говорит, типа, мол, попали на гимор. Эти шарнирные нам: „Не ссыте, мы вообще на день рождения едем, вы у нас за подарок“. Приехали через три часа. Дом такой, круто упакованный, в дорогие мебели обутый. Стол там, виски-мартини, аппаратура классная. Но братвы человек двадцать. Ну, думаю, точно — гимор. Как бы, думаю, полегче с этим делом? У них там старший был, такой серьезный мужчина. Лицо у него еще такое крепкое. Ну, суровое. Я к нему: „Хочу, — говорю, — выпить с вами“. Он так типа усмехается, глазами щупает: „Ну, — говорит, — давай, малышка“. Выпили. Я к нему на коленки. Прижимаюсь так, трусь, как котяра. Он тихо так говорит, мол, не дергайся, ты сегодня только моя. Мне аж полегчало. Этот мой, он такой… ну, страшный. Не то чтобы здоровый бык. Высокий, конечно, мужчина. Ни цепочек, ни гаек, ни потом я видела каких-нибудь наколок. Несидевший, значит. Даже не матюкается. Но они там все его боялись, я тоже его боялась до ужаса. Он как-то так тихо посмеивается, все у него словечки уменьшительные, и смотрит на тебя, вроде не грозит ничем таким… А меня все холодок такой пробирает, я так чувствую, что если ударит разок, то моментом убьет и даже водкой не запьет. Так мне страшно! Нам сначала все нормально, как у людей, дали покушать-выпить. Я все на коленях. Рядом Наташа из Донбасса — нас, хохлушек, там вообще много — вся дрожит, у нее третий выезд, у нее такие груди были дряблые, не очень хорошие груди. Ну, эти с первого захода к Ленке: „Давай мы тебя по-собачьи отделаем, визжать будешь от восторга“. Ленка принямши уже, она это дело любила, дала жару: „Хрена, мы так не договаривались“. Они ржать, и поволокли ее. Потом он меня к бассейну: „Освежимся“ — говорит. Мы в воде, Наташку что-то не видно, Маринка тоже раздевается. Она красивая такая была девчонка, волосы черные, во-от такие длинные, свои. Кожа тоже темная, смуглая такая, а сама высокая. Тоже россиянка, из Подмосковья. До кризиса где-то за двести — двести пятьдесят баксов шла, иногда даже за триста. Они ее хлопают по ляжкам — что надо. А у них там одна баба была, морда ящиком, здоровая такая, мне, говорит, эта девочка нравится, я ее первая буду. Ей, типа, да ты че, ты здесь за главную че ли? А один говорит: „А че? Только здесь давай, мы на лесбос посмотрим“. Ну, баба с мордой не против, а Маринка давай залупаться. Ну, им надоело, одна бурая, другая бурая, работы не видно, тот, который лесбос предлагал, встает, и на нее. Хрусты, мол, отмаксовали — шурши! А то хуже будет. Ну, она баба такая была крепкая, гордая, в стойку встала. Дзюдо она какое-то там год или два учила, все нам пела, что наглому клиенту спуска не даст. Братва — ржать: давай, кричат, разберись с Болтом, мы тебе триста баксов дадим, если ты его уложишь. Этот тоже разозлился. Дура какая-то, надо же по уму, а она с быком себя показать хочет. Ну, она хвать его как-то по-хитрому и хотела об кафельный пол хрястнуть. Этот Болт развернулся да как шваркнет Маринку головой об стену. За волосы, значит, схватил ее и конкретно по зубам разок навернул, еще раз и третий раз воткнул, тоже по зубам. Бросил ее, она лежит на кафеле, хотела на этот кафель здорового мужика бросить, а теперь лежит на нем, вся в крови, мослы разбросаны. Мой мне говорит: ну, пойдем. Вышли мы из бассейна, а Маринку братва туда скинула, как мешок с костями, натурально — мешок с костями. „Сергей, — говорят, — вылез, теперь эту соску освежим“. Мой положил меня, кровать там была еще такая, что ну просто как у помещиков на свадьбу. Мягкая такая постель, большая, шелком шуршит конкретно, он на меня забрался и говорит: „Будешь мне пальцы смоктать“. И три пальца в рот мне сует. Я чуть не рыгнула. Жалко, водки мало выпила, пошло б полегче. Но, думаю, все лучше я ему пальцы обсмокчу, чем так, как Маринку… — услышав такое забавное слово, обе барышни, внимавшие Ксюшеньке, весело засмеялись. — Ну, оттрахал он меня, ничего, кстати, особенного, хоть он там и весь из себя такой по типу жуткий. Покурили, заснули. Утром братва еще не вся очухалась, надо сваливать. Где, думаю, девчонки? Они у стола. Ленка, стерва, еще вся мутная, говорит, шесть человек через нее прошло, внизу все стонет, а жратву себе в сумочку — шасть! Я говорю: „Сваливать надо со скоростью света“. Погоди, говорит, тебя ждали, они типа предупреждение хотят вписать. Маринка, вся черная, передний зуб сломан, на полу лежит. Ей, значит, ночью два стакана водки влили и оставили так лежать. Наташка тоже лежит, как падаль, вся пластом, значит, лежит, я спрашиваю: „Ну чего, убили, что ли?“ — и сама так вся сжалась. Ну страшно же! Нет, Ленка, пьяная, мне говорит, двое хохлов ей сказали: „Мы тебя не трахать взяли, а бить“. Ну и били, понятно, ухо синее, лицо в крови, коленки в крови, за бок держится, чуть живая. Бык здоровый к нам выходит: „Шмары, — говорит, — дешевые! Если своим пожалуетесь, мы их завалим и до вас доберемся. Мы Сергеевские. Так и скажите. Всосали? А теперь вон отсюда!“ Мы и рады, что хоть живы. Ушманались оттуда, Маринку держим, Наташка, вроде, сама идет. Какие они там Сергеевские, хрен его знает, приключений себе на пятую точку лишних не надо никому. Разбираться не стали. До Москвы сто двадцать километров, у нас бабок нет, паспортов нет, прикид как у подтирки… Ну, один мужик согласился подвезти, только, говорит, одну ему подавай отыметь. Девчонки некондишн, я дала ему. Хороший такой мужик оказался, в смысле, ну, активный такой мужик… Довез нормально. Вот и весь мой анекдот про жизнь у девчонок, не думайте, что бабки легко получать», — тут Ксюша подмигнула Игорю и принялась отвечать на вопросы, а, собственно, сколько?
Итак, не было причин доверять собственному удару: когда хаос накатывает толпой кулаков, ножичков, тяжелых тупых предметов и всерьез норовит раздробить переносицу сапожной подковкой, искусство защищать собственную плоть собственной плотью задержит его ненадолго. Но задержит все-таки. И пока медлит, покуда теряет время сила темная и беспощадная, быть может, свершится нечто, способное разрушить ее… Игорь все пытался почувствовать этот механизм, это было чертовски важно! — где-то именно здесь. под нехитрым шифром, скрывалось его предназначение. Нечто военное. И притом исполненное непредставимо-третичной древностью. Он сам не умел творить. Ничего, кроме порядка. Он даже не умел творить добро, помимо добра инстинктивного, которое выходит из души, не спросив о директивах текущего момента, выходит, подчиняясь команде того, кто создавал души и тела людей, программировал их на весь мимолетный театр человечества; волею высокой помещенное в тело это добро не подчиняется теловладельцу, оно — само по себе. Иногда в жизни появлялся свет, покорный той же воле, — порой в мелочах, не заметных большинству на фоне мутной воды обыденности. Но Игорь видел его очень хорошо. Всякий раз его тянуло встать рядом и отстаивать, отстаивать, отстаивать ото всех угроз, а если не будет битвы, то все же постоять рядом, покуда это требуется, покуда опасность располагает хотя бы призрачным шансом. Инби — чтобы стоять в эти часы крепко. Шпана ли, нежный ли урод, еще ли какой-нибудь монстр с докторским званием, заранее не предугадаешь… Возможно, ему удастся отбиться и отбить то, что потребует обороны. Возможно, он покалечит кого-нибудь из шпаны или убьет урода — тоже неплохой вариант, даже ценой своей жизни. Единоборства учат не думать о том, чтобы сохранить свое тело целеньким и не прервать свою биографию; требуется победа, а цена за нее — та, которую спросит ситуация боя. Жизнь, так жизнь. Черт, возможно, ему удастся нанести хотя бы один стоящий удар: вспоминая этот удар, они десять раз подумают перед тем, как лезть в драку в следующий раз.
Странно, как странно. Он несет свою судьбу по этому миру, воздвигая против агрессивной мерзости всех сортов крепостные стены. Он бережет себя, очень вдумчиво и очень расчетливо бережет. Но для чего? Неужто жизнь влита в это тело, как вино в простенькие мехи, или, скорее, как кипящее масло в простенький сосуд, ради того, чтобы рука великая всегда имела возможность плеснуть из этого сосуда в лицо Врага? И вся его жизнь — преддверие того единственного порядочного удара? Если так, он готов платить: за счастье недолго смотреть в глаза настоящего, серьезного неприятеля, а потом ударить его. Не пропустить его!
…Игорь долго принимал душ. Почистил зубы. Дезодорантом пользоваться не стал: Василиса отучила его от этого. Игорев запах ей нравился, ее запах приводил Игоря в состояние прочного безумия. Было в нем что-то от одуряющих ароматов цветущего луга. Вымыл волосы. Он долго не решался купить этот шампунь-плюс-дезодорант — очень дорого, невероятно дорого… Но царица даровала ему свою близость. О деньгах думать было бы неправильно; собственная нерешительность приносила неприятное ощущение. Он сам — сам! вытягивал с такими мыслями на шесть-семь. Высушил волосы феном. Потом они будут блестеть. Приоткрыл дверь в прохладный коридор, чтобы не вспотеть, выйдя из ванны: очень тесно, с вентиляцией никогда ничего не удавалось сделать, теплый пар висел низко. Насухо вытерся пушистым полотенцем. Если бы он мог очистить свою душу, промыть внутренности и наполнить сосуды горячим сухим ветром вместо крови, то сделал бы так. Игорю все казалось, что очищения водой мало. Мир въедался в него тысячами невидимых маленьких щупалец. Они кололи, как маленькие зубки какого-нибудь микроскопического хомяка. Иногда ему казалось: вся жизнь по своему глубинному содержанию предназначена для того, чтобы даровать бесконечные мучения. Но это, конечно, неправда. Просто сегодня стоит время боев и тьмы; от него немудрено устать.
У Игоря оставалось ровно столько времени, чтобы приготовить кофе по рецепту Василисы. С корицей и взбитыми сливками. И еще с травами, названий которых он не знал. Как-то раз она принесла маленькую баночку с зеленоватым порошком и сказала, сколько и в какой момент сыпать в кофе. Пить — из очень маленькой чашечки глотками-каплями. Запивать холодной водой. Похоже на горчайшее лекарство. Царица смеялась: взбитые сливки нужны только на первые два-три раза, чтобы легче привыкалось. Он так и не привык. Василиса пила с ним заодно с ненужными сливками — по ее мнению, не следует заражать человека чувством собственного ничтожества. «Ты! Нет ничего большего, из того, что я жертвовала когда-либо мужчине ради близости с ним», — это было самое откровенное признание за все время, пока они вместе. Кофе мог поднять мертвеца из гроба. Игорь никогда не пробовал наркотики, но счел, что сходство определенно есть. После первых четырех глотков-капель счел. Василиса угадала его мысли и ответила с неожиданной строгостью: «Надеюсь, ты понимаешь, между мной и наркотиками невозможна никакая связь. Совершенно так же, как между мной и любой магией». Разумеется, Игорь не понимал. Но какой-то потаенный инстинкт подсказывал ему: да, так и есть. Бог весть, какая тут причина, но ведра на утюгах не женятся. И трагики в мультфильмах не играют. Книги несъедобны, дубы не пляшут. Василиса не может иметь ничего общего ни с наркотикам, ни с магией. Но Ее кофе должен быть необычным. Точно так же, как Ее поцелуй, например.
Поставив кофе, Игорь помолился. Потом снял турку с огня, разлил состав по наперсткам. Присел, посмотрел на часы, отчего-то принялся подсчитывать секунды. На цифре 20 услышал звонок…
Василиса улыбнулась ему и вошла. Других приветствий не полагалось. Она никогда не носила платков и шапок: «Мои волосы краше…» Волосы, светло-русые, такие длинные, что доставали до пупочка в те минуты, когда обнаженная Василиса стояла перед зеркалом, действительно, были бы краше любых шитых мехов, заведись они на царицыной голове невесть какой причудой. Но суть дела состояла, конечно же, в другом: головы, которым так идут короны, не терпят иных головных уборов. Игорь повесил на крючок ее куртку, приютив мимолетное дыхание холода и сырости. Василиса повернулась к нему, положила обе ладони на грудь и потерлась о щеку. Ее пальцы скользнули вниз и сжали руку Игоря у запястья. Прежде, в самом начале, он все пытался в такие моменты обнять, поцеловать царицу, но она раз за разом терпеливо объясняла ему, что эту красивую ласку правильно просто принимать, не пытаясь ответить. Прикосновения, из которых сложен ее узор, сильны и значат необыкновенно много. Любой ответ — уже перебор.
— Сколько я у тебя сегодня? Ты не говоришь, сколько я — один? Три? Семь?
— Ты всегда была ноль. Ты невозможна.
Ее брови взметнулись, рисуя график легкого замешательства:
— Ты никогда не говорил об этом.
— Не так уж это важно.
— Не знаю. Возможно, гораздо важнее, чем ты думаешь. Кроме того, приятно быть яблочком в твоей мишени.
— Пойдем. Твой кофе. Твое присутствие. Мое блаженство.
— О, нет. Сегодня все будет иначе. Я хочу, чтобы это произошло сразу.
Нимало не интересуясь реакцией Игоря, она вошла в комнату и принялась колдовать с заколками.
Происходило нечто невероятное. Господь с ними, с холодеющими наперстками. В них ли дело! Василиса всегда была мастером выстраивать ритуалы, придавая простым словам и действиям символический смысл. Сколь много среди женщин таких мастеров! Они ткут из жизни ковры престранных церемоний; попав в обойму необходимых па подобной церемонии, жест или фраза получают заряд какой-то первобытной силы. То есть силы первоначального их значения. Мужчина не понимает, как много значит для него, обернувшись у подъезда, увидеть в окне третьего этажа улыбку и прощальное движение ладошки его любимой. Не понимает год, два… Однажды происходит ссора, в запальчивости оба говорят обидные слова, кипят гневом и почти готовы ударить. Но церемония вяжет прочно, нарушить или изменить ее волен только тот, кто создавал; и вот мужчина машинально поворачивает голову, выйдя из подъезда… Нет в окне ни улыбки, ни движения. И так больно ему, такая мука терзает его сердце, что прогреми две минуты назад слово «развод» или слово «ненавижу», и то рана была бы не столь глубока. Василисины ритуалы не прятали ловушек на будущее, но всегда бывали чрезвычайно прочны. Заведя какой-нибудь порядок, царица придерживалась его с недюжинным упорством, а Игорь следовал за ней. Ритуал кофе рассчитан был на две пары наперстков и час беседы. Василиса почти ничего не рассказывала о себе, он даже не знал, где она живет, кем она работает, не знал домашнего ее телефона. Царица могла снизойти к нему, даруя редкий телефонный разговор или визит. Ей нравилось говорить о книгах. Иногда она очень подробно рассказывала, о чем прочла, особенно если это касалось древней истории или мифов. Порой Игорь ловил ее на необычных высказываниях, как будто она знала исправный список истории, протограф, по сравнению с которым все прочие версии — вторичны. Чего стоила ее оценка какого-то Лугальзагеси: неуравновешенный человек, слабый, жаль, что Бог одарил Умму таким государем в эпоху великих битв. Или еще того горше: некий Энкиду, «знаешь ли, действительно существовал»… Иногда Василиса приносила что-нибудь с собой и повелевала прочитать к следующему разу. Ни разу не случалось, чтобы она забыла спросить его мнение. Еще она любила слушать, как прошел его день, желала знать все до мельчайших подробностей, порой спрашивала, что именно чувствовал Игорь, произнося четыре часа назад какую-нибудь фразу из числа проходных. Она очень точно чувствовала его стиль и даже поправляла: «Нет, ты не мог так сказать. Ты бы сказал вот так…» Чаще всего Василиса не ошибалась. Царица интересовалась его родословной; по бесстрастному лицу ее невозможно было определить: то ли Василиса оценивает степень презрения, которая уместна по отношению к человеку, не знающему собственного прадеда, то ли распутывала какой-то интеллектуальный клубок без особой надежды на успех. Однажды, к изумлению Игоря, она сказала: «Как жаль, что невозможно узнать, откуда берется кровь, способная на чистоту». Царица оценивала его поступки. Не стеснялась жаловать одобрением, еще меньше стеснялась выносить приговор. Ее оценки почти всегда совпадали с цифрами на внутренней шкале Игоря, причем время от времени шкала оказывалась недостаточно строга. Однажды Василиса разгневалась: он поведал, как согласился сделать для рекламного отдела работу, которую знал не слишком хорошо, — в тот день Игорь чувствовал страшную головную боль, переходящую в преддверие гриппа, ему не хватило энергии отказать. «Это неправильно, — сказала она, — это недостойно. Весь этот мир состоит из миллиардов маленьких согласий и отказов. Я надеюсь, ты понимаешь?» Василиса ушла тогда, пробыв всего полчаса и оставив его ошеломленным. Как правило, он говорил, говорил, и его ладонь оказывалась в ладонях царицы, его ладонью гладили царственную шею, его ладонь покрывали пленительными поцелуями, не сводя внимательных глаз с лица и не давая прерваться. Вскоре после этого она просто говорила: «Пойдем». Чем больше ей нравился день или несколько дней Игоря, тем скорее она брала его руку и звала его в постель.
Теперь она звала его не так. Рвалась какая-то невыносимо тонкая нить, которой нет имени, поскольку имена не полагаются тысячам мельчайших, вечно воскресающих кресок, ериков и диезов любви.
…Государыня была сероглаза. Она спокойно ожидала Игоря на обнаженной постели; одеяло никогда не бывало им нужно до самого конца. Одетая по-зимнему и лишенная белья, как сейчас, Василиса никогда не имела роста и возраста. Она могла быть выше и ниже Игоря в зависимости от выражения лица и тона голоса. Она играла свои годы, как с детства заученную сонату, всегда умея опустить кое-что из не совсем необходимых нот или добавить длительную импровизацию. Игорь знал ее тело как свое собственное, но не мог определить: девятнадцать или тридцать пять. Ее подавляющий опыт лепетал подсказки в сторону побольше, побольше, но и способности даны женщинам разные — одни простушками остаются после десятого любовника, другие в первую ночь с первым мужчиной блистательны. В ней было слишком много для женщины прямых линий: прямой тонкий нос, заостренный прямой подбородок, стройная соразмерность всего, танцевальная осанка, как у Елены Анатольевны — офисной конечно, не пляжной, — впрочем, Василиса стояла выше, и сравнение это неприлично. Только маленькие, чуть пухловатые губы помнили какие-то давние капризы, позднее усмиренные волей. Тело. Хорошее женское тело, избавленное от полноты, худобы и угнетающей спортивности. Оно было бы ничем не примечательно, когда б не ослепительная белизна кожи. Этого невозможно описать, иногда Игорю казалось, что он видит легкое сияние, исходящее от кожи царицы. Василиса, конечно же, была глубокой северянкой. Ее север измерялся колодцами.
Она завязала ему глаза. Чуть помедлив, нанесла легчайшее прикосновение. Еще. Ее пальцы скользили по ладоням Игоря, выше, выше, потом вновь опускались и вновь медленно поднимались, останавливаясь, меняя направление движения; у самого лица их стремление прекращалось, чтобы вскоре возобновиться. Потом эти легкие перемещения почувствовали грудь и бедра. Василиса избегала всего, что должно реагировать сильно, хотя ее тело уже наполнилось жаром. Пальцам иногда помогали волосы, а потом соски грудей. Подчиняясь царственной воле, они свершали свое путешествие с нестерпимым замедлением. Игорь потерял ощущение времени. Она уводила его из этих мест; где-то вдалеке течет теплая река любви, ее отблески и брызги достаются иногда великим счастливцам; но когда-то легко было каждому войти в благословенные воды, не так цепко держал людей мир. Она знала чудом уцелевшие тропы. Ей нетрудно было распорядиться телом любимого так, чтобы теплые воды накрыли его полностью, лишь не прекращая дыхание. Игорь давно и безоговорочно признал ее власть. Так же неуместно было бы спорить с ней, как неуместно пожирать пищу, когда Некто является, облекшись в белые одежды.
Подчинение составляло его добродетель. Игорь стоял намного ниже, его желание устроено проще, его страсти нужен разбег, чтобы сравняться с ее страстью. Она дарила этот разбег, она поднимала его низость до своей высоты, она возвышала его страсть. Что мог он с женщинами до нее? Получать наслаждение и впадать на краткий срок в буйство. Когда он пытался демонстрировать нажитые за два романа технические навыки, она снесла это. Она стерпела. Она показала божественное искусство, заставив его смириться, как смиряется деревенский колдун, опрометчиво заключивший пари с очень старым магом. Ее помощь была наградой за его роскошное смирение. Сколько мужчин, если набрать их около сотни, смирились бы на его месте? Да не более трети от одного. У него, к счастью, получилось. Она могла бы начать Это от дверей. С равным. Подчинение позволяло ей на время сделать из Игоря подобие равного.
…Она заставила его застонать, дотронувшись до того, что чувствует сильнее всего прочего. Сделай она это в самом начале, он не ощутил бы ничего. Трижды вызвав его стон, царица показала: прелюдия окончена; отсюда ее ласки будут любовью, а не умением.
Ее язык нежил ему грудь. Кружил, изредка добираясь до сосочков. Ее губы ласкали ему шею. Влажное тепло путешествовало по коже, как августовский дождь, превращающий сухой зной земли в паркую негу. Ее волосы ласкали ему лицо. Ветер сдувал пену морскую со лба, щек и губ. Его рукам позволено было гладить ее плечи.
Царственные губы коснулись его губ. Приблизились вновь и отдалились. Ее уста попрощались с родными и отправились в долгий поход по его верхней губе, чуть сжимая и отпуская ее; они вернулись другой дорогой — по нижней губе, уже чуть покусывая.
Пауза.
Сухие теплые губы сближались и расходились в быстрых предпоцелуях, когда уста готовы раскрыться созревшим бутоном навстречу жаркому рандеву, готовы побороться со створками чужой раковины, готовы впиться в приблизившийся цветок с силой, которая неизбежно принесет боль, а боль захватит с собой восторг; но страстной страды не происходит, лишь мимолетное свидание недолго удерживает их; так случается, если два любимых встретились на старом постоялом дворе у лесной дороги, они не виделись год, но имеют всего час времени… о! неистовство их жадно… как мало дано им испытать, сколь много остается ожидать им от новой встречи, — таковы и сладкие почти-поцелуи, поцелуи, прерванные после первой главы длинного романа. Свидания ее губ и его губ утратили четкий ритм, перерывы были неровны и делались все короче и короче. Вернее, ритм существовал, это ритм поплавка, уходящего вниз и возвращающегося вверх под действием рывков обезумевшей рыбы. Наконец, паузы исчезли, обещания и подарки слились в один длительный миг обладания.
Она дала себе первое безумие, подведя к тому же порогу и его. Прижатые друг к другу губы не двигались. Сама их близость была как открытие или врожденный, но позабытый дар. Губы не двигались, не двигались! В такт сердечному пульсу происходило взаимное пожатие, какое может быть у рук, у ладоней, но кто знал, что и у губ оно возможно? Близость губ, столь головокружительная, продолжилась объятием, и это было как ступень вниз, или, может быть, как зависание саней в мертвой, самой медленной точке на американских горках. Тогда она сделала несколько движений, придавших наибольшую полноту их близости. И это было как следующая ступень и стремительное падение саней в глубокий провал. Подчиняясь высшей фазе первого безумия, они сделали несколько импульсивных движений, не разжимая губ и объятий. Потом она остановила его. Освободилась от объятия.
Пауза. Только ее волосы обрушивали ниагарские каскады на его лицо. Долгая пауза.
Она сделала пробное движение вперед. Он напрягся, он натянулся, как звенящая струна на доброй скрипке или гитаре. Ритм ее движений внизу повторял прежний ритм предпоцелуев. Он закинул руки за голову. Он не встречал ее стремления, как прежде встречал губами. Он уходил, он был добычей, она — охотником; она стремилась поймать его своим телом так, чтобы уйти было невозможно; он ускользал, ускользал, ускользал… Она играла с его телом, извлекая из него движения так, как виртуозный музыкант извлекает совершенную мелодию из своего инструмента. Он служил ее пальцам глиной. Даже его обманные уходы были ее наукой и ее беззвучным приказом. Второе безумие, осознанное и отточенное безумие, которому невесть какие сверхъестественные существа, по Божьей воле или против нее — кто знает? научили людей, это второе безумие подкатывало к самой колыбели их слияния. Слаб и случаен прометеев подарок перед искусством отточенного безумия.
Оба кричали. Объятие вернулось на поле их сражения несокрушимым резервом.
Наконец, она совершила круговое движение, еще, еще и еще. Наступила пора, когда жар становится нестерпимым и любой июль должен переломиться под его тяжестью. Собирался ливень, плоть превращалась в сталь, из стали отливались прекрепкие оковы, оковы свивались в нерасторжимое, во взаимных оковах бился бег навстречу: глубже, глубже, как можно глубже в другого, под взаимной сталью кричало взаимное неистовство.
Пошел дождь.
Боже! Не странно ли, что такое иногда происходит? И не ужасно ли, что жизнь почти всех и почти всегда лишена такого? Шифр, наложенный на эту дверь прост, но язык, на котором он составлен, известен ничтожной капле океана мирского…
— Как ты описываешь, то она прекрасна. Более того, она — из высокорожденных, хотя, возможно, сама не подозревает об этом.
— Я знаю только, что она благородный человек. Елена Анатольевна не терпит приближения грязи.
— Мне кажется, я не столь уж плохо знаю тебя. Твои описания таковы, что можно сделать лишь один вывод… Мысль о близости с ней должна тебя волновать.
— Это так. Но…
— Дай мне еще кофе. У тебя нет причин волноваться. И уж конечно, нет даже микроскопических причин перебивать меня. У нее есть ребенок?
— Дочь. Одиннадцать лет.
— Это важно. О тебе следует сказать больше: ты хотел бы супружества с нею. У вас одна порода.
— Я размышлял об этом. Есть несколько серьезных препятствий. Но в сущности, серьезное препятствие лишь одно. Ты. И я не хотел бы его исчезновения.
Василиса молчала. Слишком долго. Столь устрашающего перерыва никогда не бывало в их беседах. Игорь чувствовал: взрывается еще одна опора у того моста, который возведен между его миром и миром царицы. Одна уже оказалась разрушенной в тот миг, когда Василиса призвала его к немедленной близости.
— С сегодняшнего дня этого препятствия нет. Я должна уйти от тебя.
Он, конечно, понимал, что иначе и быть не может. Государыня стояла слишком высоко. Однажды она призвала его служить любовью. Он и помыслить не мог о подобном счастье. Он дважды в судьбе своей получил больше, чем мог рассчитывать: тот давний взгляд несостоявшейся храмовой блудницы Елены Анатольевны — пляжной, не за победы подаренный, и эта неравная близость. Древние законы делали его почти что рабом, продолжением пальцев царицы, один ее благосклонный взгляд — уже ослепительная награда. Близость с нею невероятна, немыслима; даже во времена, пребывающие чуть ли не на пике искажения, она есть снисхождение; либо государыня покинута, и нет рядом никого из высоких, чтобы играть роль ближнего слуги — тогда и он, какой-нибудь храмовый страж, наверное, подойдет; либо она любит его, совершая тем самым нечто близкое к преступлению. И уж конечно, она имеет право уйти, не объясняя обстоятельств, которые заставляют ее покинуть Игоря…
— Ты не спрашиваешь — почему? Я не могу объяснить тебе всех обстоятельств. Твоей вины здесь нет.
…более того, она имеет право не просить прощения. Даже не право, а в сущности, обязанность, которую налагает ее статус. Но ему нужно столько отваги, чтобы выдержать, чтобы выдержать…
— Я не спрашиваю. Ты имеешь на это право. Ты слишком высока для меня. Царица и храмовый страж.
Изумление. Смущение: Василиса краснела, краснела! Ничто не приводило ее в такое состояние. Она, даже обнажив свое тело, умела повелевать взглядом. Как будто она впервые осознала, что Игорь способен увидеть ее наготу.
— Ты понимал? Ты знал? Отчего же ты… — она замолчала, в замешательстве не зная, как поступить. Если бы она не любила Игоря, смертью бы наказать такую насмешку!
Впрочем, даже видя метаморфозы, происходящие с ее лицом, Игорь уже не мог их анализировать. Его отваги хватило на одну-единственную фразу. Было бы лучше лучше лучше лучше лучше, когда б она ушла сейчас же. Перед ним разверзался черный провал. Он падал, падал, и горькая свобода падения наполняла его стремительным ужасом, лихим, захватывающим чувством: я пропал! Он не должен был так вести себя. Это недостойно. Прежде она должна уйти… Но он не мо-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-г. Он обрушивался внутрь самого себя, теряя способность слышать и думать…
— …знал, что ты храмовый страж, кто объяснил тебе? Почему ты не отвечаешь? Откуда ты знал, кто я?
Падение его не останавливалось и было сродни сумасшествию. Мужество сдалось. Какое мужество не сдалось бы? Не то время, чтобы скоро сыскать мужество, способное не сдаться в такой миг. Падал, падал…
Тогда он выходил из зала в Театре Ленкома, прямо посреди действия, шумно выходил, здесь к этому не привыкли, гневался, шикали, прямо посреди действия. «Сорри». Его добила скамеечная романтика в позапрошлых юностных воспоминаниях. Автор хотел показать нечто невероятно тонкое, он даже почувствовал какое-то движение настоящей жизни, подобно глубоководному течению незаметно определяющей многое в этом мире, но в навозе цветы не растут, все больше шампиньоны, да и не понял творец в этом движении ровным счетом ничего, кроме его силы… Игорь гневался. В фойе к нему подошла женщина с длинными русыми волосами и спросила, почему он уходит. Очень спокойно спросила, без тени осуждения. Не нравится спектакль. — Почему? — В десяти предложениях, кратко, горячо, почти что с яростью, кажется, сказал чуть больше, чем можно говорить. — Да, вы совершенно правы. — Очнулся и взглянул на нее. О! — «Пойдемте со мной», — приказала ему Василиса первый раз в их совместной судьбе. Их роли известны были с первого мгновения. Она выше, очень высоко, он ниже, странно, что с такой высоты можно было его заметить.
Падал, падал…
— …некоторые неосознанно понимают суть настоящей жизни. Понимают, не понимая. Но умеют хотя бы оценивать, а иногда кое-что осознают все-таки, например, собственную функцию, предназначение, полученное еще в материнской утробе. Может быть ты…
У него никогда больше не будет ничего подобного. Знал это, знал это, но знать — одно, а… Падал, падал!
— Встать! — кажется, он застонал.
— Встать! — он подчинился и безумие его схлынуло. Она говорила долго и, значит, любила его. Но ее любовь всегда ниже ее власти. Теперь на него смотрела царица, а не любимая.
— Выслушай то, что тебе надлежит сделать, стоя. Возможно, это приведет тебя в чувство, — так и было, пропасть исчезла, долг взял верх над хаосом эмоций.
— Нам невозможно видеться впредь. Заметив меня на улице или где-нибудь еще, ты отведешь глаза, ты даже не повернешь головы в мою сторону. Ты женишься на Елене Анатольевне. Срок на размышления и все подготовительные действия — не более полугода. У вас должны быть дети, хотя бы один ребенок, а лучше два. Чистая кровь не должна пресечься. Ты страж? Она будет твоим храмом, ее ты будешь охранять от зла и хаоса. В этом твое предназначение. И еще одно: никаких проб. Не делай себе легко. Скорее всего, и без них близость будет правильной и красивой с высокорожденной. Но если нет, все равно, ты приобретаешь очень много: то, что она даст тебе не телом. Ты готов повиноваться?
— Да. Я сделаю все, как ты сказала.
— Выполни все в точности, — Василиса встала. Чуть помедлила. Дала душе своей одну маленькую, незаметную секунду. Даже внутри стали иногда попадается сердечная плоть. Коснулась его груди пальцами.
— Прощай.
— Прощай, царица.
23.00–23.45.
Игорь стелил себе на полу, рядом с постелью, послужившей в последний раз ложем для них с Василисой. Он хотел, чтобы запах любви остался ничем не оскверненным до завтрашнего утра, когда ему суждено рассеяться. Впервые за много лет он не встал под душ перед сном. Цветущий луг благоухал у него на плечах, на груди, на ладонях… Пусть проживет он свой краткий век, да не смоет его очищение, ведь чистоту очищать не стоит…
Игорь нимало не сомневался в том, что последнее повеление было даровано ему Василисой. Это дар, а не урок. Царица на прощание милостиво подарила судьбу.
Так же, как исчезнет любимый цветущий луг с его кожи, уйдет понемногу боль из сердца. Сейчас этого невозможно представить, но так будет. Он с первого мгновения их близости знал, что надобно готовиться к неизбежной разлуке.
Завтра он, конечно, не подойдет к Елене Анатольевне. И послезавтра. И через неделю. И через месяц. Но через месяц он уже сумеет вновь улыбнуться ей, придав улыбке значение возможности. Как сегодня. Василиса мудро дала ему большой срок. Однажды это случится — его ладонь коснется ладони высокорожденной. Он будет учтив с нею. Он не сделает ни единого торопливого шага, ни единого суетливого жеста. Она примет близкое знакомство с благодарностью, она будет желать его сильно, однако нетерпение никогда не победит благородной неторопливости в их отношениях. Их близость станет избавлением от отсутствия судьбы. Для обоих. Нет сомнений, что это произойдет. Она готова принять его сейчас, он будет готов… он не позволит себе медлить дольше заветного срока. Но повеление царицы — не принуждение и не плен. Он не обязан приказом Василисы к любви. Он обязан к отваге. Василиса была в его жизни чудом, Елена Анатольевна — путем. Отвага нужна, чтобы решиться вступить на путь, выбрав одно из многого. Его суженая высокорожденная слишком хороша, чтобы не полюбить ее, не покоряясь, а выбирая то, что и так суждено. Одна женщина освободила место в его сердце, другая займет. Их свяжет страсть, а не один долг. Он будет нежен с нею и быстро научится желать ее всегда.
Прощай, царица…
Страж высокорожденной заснул спокойно. Он до самого утра спал без сновидений.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги