Осколки обсидиана

Я держал его в руке — смертоносный осколок обсидиана размером с половину ладони, его острые края все еще хранили на себе следы крови. По черной поверхности рябью пробегали зеленоватые отражения, а сам камень мелко дрожал, окруженный аурой, которая для меня была связана с загробным миром — в ней смешались кровь, боль и смерть. Мягко говоря, странно. В доме мертвого воина не ожидаешь подобных находок.

Я перевел взгляд на судью Масиуина, который стоял на расстоянии нескольких шагов, внимательно наблюдая за мной.

— Где вы нашли это? — спросил я.

Судья пожал плечами:

— Осколок засел в сердце, и довольно глубоко — нам со стражниками пришлось повозиться, прежде чем мы смогли его вытащить.

— Почему вы решили вскрыть грудную клетку?

Масиуин помрачнел:

— Тело выглядело так, словно смерть наступила от остановки сердца. Но соседи слышали крик. А когда мы раздели труп, то увидели слева на груди небольшое пятно крови, слишком маленькое для того, чтобы быть раной. Просто… метка. Что ты об этом думаешь, Акатль?

Я был жрецом бога мертвых. Я обряжал трупы, читал нужные молитвы и приносил положенные жертвы. А в тех случаях, когда смерть была напрямую связана с загробным миром — вот как сейчас, — я помогал советом судьям, таким, как Масиуин.

— Значит, обсидиан вошел прямо в сердце, почти не повредив кожу. Здесь не обошлось без магии, — я зажал осколок в кулаке.

Мне и раньше приходилось держать обсидиановые лезвия. На этот раз ощущение было неправильным — слишком гладкие грани, слишком много скрытой силы. Однажды так уже было, но…

— В нем заключена магия мира мертвых, но я не могу сказать, какая именно. Пока не могу.

Масиуин спросил:

— Хочешь увидеть тело?

Мы покинули двор и вошли в дом, где за трупом присматривали двое стражников.

Ничего необычного я не увидел. Тело лежало в спальне на тростниковой циновке, на лице застыло бессмысленное выражение, свойственное мертвым. На дальней глинобитной стене виднелось изображение Тескатлипоки, бога войны и судьбы, и его вечного противника, Кетцалькоатля, бога-создателя, покровителя знаний. В когтистой руке Тескатлипока сжимал обсидиановое зеркало, хранилище Его силы, а Его лицо исказилось от дикого хохота, словно смерть была для Него лишь развлечением. Кетцалькоатль стоял рядом с Ним, держа в руке череп. В Его глазах застыла печаль.

Стражники Масиуина вскрыли грудную клетку покойника, чтобы извлечь осколок: неровные разрезы отмечали края раны. В комнате пахло так, как пахнет в алтарной зале большого храма, пол которого покрывает высохшая кровь сотен жертв.

Кроме разрезанного на две части сердца, все остальное выглядело вполне обычно. Я не первый раз видел рассеченную грудь и кое-что знал о строении человеческого тела.

Масиуин сказал:

— Его звали Уитшик. Он был воином и пользовался уважением своего клана. Но мне неизвестно ничего, что объясняло бы осколок у него в сердце. Я надеялся, ты мне поможешь.

Он едва сдерживал нетерпение и беспокойство. Для него убийство с помощью магического обсидиана было чем-то непонятным, неведомой опасностью, вторгшейся в его жизнь. Для меня… Я не был знаком с покойным. Но подобный осколок я уже видел семь лет назад в груди Паяшина, моего ученика.

— Обсидиановый Вихрь, — при этих словах я ощутил в сердце холод. — Стражник, оберегающий границу между нашим миром и миром мертвых.

— Обсидиановый Вихрь? И с чего бы ему приходить сюда и убивать Уитшика?

Лицо Масиуина ничего не выражало, но в его голосе слышался страх. Наверное, он ждал, что я объявлю это убийство обычным преступлением, не имеющим ничего общего с загробным миром. Но нам не повезло.

— Скорее всего, Уитшик нарушил границу, — сказал я. — Каким-то образом стер ту грань, что отделят мир мертвых от мира живых.

Масиуин отвел глаза, не желая встречаться со мной взглядом. Он выглядел слишком обеспокоенным, даже если учесть всю необычность случившегося.

— Что ты скрываешь? — тихо спросил я.

После долго молчания он ответил:

— Он не первый, кто умер таким образом. Те случаи мы списали на остановку сердца. Как списали бы и этот, если бы соседи не услышали крик.

Услышанное мне не понравилось. Вихрь мог убить одного человека, но нескольких?

— Сколько человек так умерло?

— Еще двое. У них на теле была такая же метка, но до сегодняшнего дня я никак не связывал ее с причиной смерти, так что их просто похоронили. Они тоже были воинами, — добавил Масиуин. — Похта совсем недавно захватил своего первого пленника и сбрил детскую прическу. Итлани, первый из умерших, был текуиуа.

Текуиуа[1]. Тот, кто делает подношения. Не самый последний человек. Я раздраженно тряхнул головой.

— Три смерти.

— Да, и все жертвы — не простые крестьяне. Мне нужны объяснения, Акатль, и чем быстрее, тем лучше. Если они и в самом деле нарушили границу, я хочу знать, как.

— Не только ты, — мягко сказал я. — Если они сумели вызвать нечто из загробного мира, опасность грозит всем нам.

Я знал, что за чудовища обитают в мире мертвых: питающиеся человеческим мясом твари-из-тени, огромные птицы, пожирающие глаза людей, и уродливые двуногие создания, у которых вместо кистей рук росли когти. Мне становилось не по себе при мысли, что кто-то из них сейчас бродит среди людей.

Обсидиановый Вихрь убивал нарушителей границы, но на этом его обязанности заканчивались. Равновесие поддерживали жрецы и в особенности Хранители, которые не пускали чудовищ в наш мир.

Я вздохнул. Посмотрел на осколок обсидиана, который по-прежнему держал в руке. Обсидиановый Вихрь. После смерти моего ученика что-то во мне надломилось. Я больше не мог доверять Вихрю, который слишком легко сеял смерть.

И все же… и все же я был жрецом бога мертвых, что налагало на меня определенные обязанности.

— Я вызову Обсидианового Вихря, — сказал я. — Посмотрим, что Он скажет.

— Хорошо, — ответил Масиуин. — А я пороюсь в записях. Возможно, найду что-нибудь интересное.

Он двинулся было прочь, но передумал.

— Совсем забыл, — он подозвал к себе одного из стражников и что-то забрал у него. — Это мы сняли у него с шеи.

Масиуин протянул мне небольшую нефритовую подвеску с двумя выбитыми на ней глифами.

— «Четыре» и «ветер», — прочел я вслух. — День его рождения?

Масиуин покачал головой:

— Согласно записям, он родился в первый день Кролика.

— Странно.

На выходе из дома мы расстались; Масиуин вернулся в суд, а я направился к себе в храм. Идя по заполненным людьми улицам — здесь можно было встретить кого угодно, от воинов в уборах из перьев до скромных крестьян в одних набедренных повязках — я размышлял о предстоящем ритуале вызове.

Мне совсем не хотелось его проводить.

Жрецы смерти не селятся рядом друг с другом. По переулкам Кольуакана разбросано немало храмов, похожих на мой, с такими же невзрачными фасадами. В каждом из них одинокий жрец ждет скорбящих родственников. Иногда вместе с ним ждет ученик, постигающий наше ремесло под руководством наставника. После смерти Паяшина я учеников не брал.

Вернувшись в храм, я положил осколок на низкий столик. Время близилось к полудню, и высоко поднявшееся солнце порождало на поверхности обсидиана все новые отражения, отмеченные касанием смерти: образы воинов, бесславно умирающих от старости или болезни, вдали от поля боя, или женщин, хватающихся за грудь и падающих с искаженным от боли лицом.

Загробный мир. Обсидиановый Вихрь.

«Четыре» и «ветер». Если это не дата рождения убитого воина… остается только одно объяснение.

До того, как возник наш мир, было еще четыре мира, четыре эпохи, и каждая из них получила название по своему последнему дню. Бог-создатель очередного мира становился солнцем в небе, подателем тепла и жизни. У каждого солнца были свои почитатели — до тех пор, пока боги, утомившись, не уничтожали свое творение.

Наша эпоха была Пятой и должна была закончиться в первый день Движения. Говорят, что Тескатлипока, Дымящееся Зеркало, разрушит мир землетрясением, сорвет с неба Пятое Солнце и сам займет его место, положив начало Шестой эпохе.

Но для чего умерший носил эту подвеску?

Возможно, ответ мне даст Обсидиановый Вихрь, если только я осмелюсь спросить его.

Я еще долго мог бы тянуть с ритуалом, откладывая тот момент, когда мне придется произнести слова, зная, что стоит мне ошибиться — и Вихрь убьет меня, как убил Паяшина.

Нет, чем быстрее я покончу с этим, тем лучше.

Я снова вышел из храма и направился в торговые ряды. На то, чтобы пробраться между навесами, ушло некоторое время. Повсюду взгляд натыкался на иноземные товары, один причудливей другого — плащи из перьев, желтая краска, которой женщины покрывают свои лица, длинные рубахи, расшитые золотыми и серебряными нитями…

Наконец я добрался до того места, где расположились торговцы птицами. Воздух звенел от резких криков. Я переходил от навеса к навесу, пока не увидел то, что искал: сидящую в плетеной клетке небольшую серую сову, затерявшуюся среди других, более ярких птиц, которых продавец держал из-за их оперения. Он согласился обменять ее на медную чашу. Всю дорогу до храма сова недовольно ухала — ей не нравился солнечный свет.

После смерти Паяшина я не вызывал никого из обитателей загробного мира, тем более — Обсидианового Вихря. Моя жизнь шла без Его участия.

Я опустился на колени за небольшим алтарем и открыл плетеный сундук, в котором хранил свое имущество. Внутри лежала нефритовая табличка, по размеру намного превосходившая найденную на теле Уитшика подвеску; на ней были изображены странствия души по всем девяти уровням загробного мира — путь от Реки Душ к подножию трона Миктлантекутли, бога мертвых. Следом я достал небольшую костяную фигурку паука.

Оба предмета я положил на алтарь, рядом с осколком обсидиана и клеткой с совой. Потом добавил к ним кое-что еще: еще один кусок обсидиана, который я нашел в сердце Паяшина и хранил все эти годы.

Когда обсидиановый нож коснулся ее груди, сова забилась, но я привычным жестом удержал ее. Брызнула кровь, заливая руки и рубаху. Кончиком лезвия я подцепил крохотное сердце и положил его на алтарь. Затем кровью нарисовал квадрат и провел через него две диагональные линии. Сведя линии в одну точку в центре, я положил нож так, чтобы он острием указывал на середину нефритовой таблички. На четвертый уровень загробного мира.

Я начал произносить ритуальные слова; руки у меня дрожали.

— Прочен нефрит, Бога мертвых почтил я совою и пауком. Я взываю к тебе. С четвертого уровня загробного мира я призываю тебя. Приди.

Ничего не произошло, и я уже решил было, что ритуал не удался. Но затем на меня надвинулась тьма, охватив плотным кольцом. До боли знакомое ощущение пустоты в животе пробудило старые воспоминания и страхи.

Поднявшийся ветер нашептывал мне слова скорби.

Обсидиановый Вихрь соткался из тьмы за алтарем. Я видел лишь размытый светящийся силуэт, составленное из множества обсидиановых осколков подобие человеческой фигуры с головой чудовища и сверкающими глазами. Он давил на мой разум, бился о возведенные мною преграды, пытаясь прорваться сквозь них. Но я не собрался сдаваться.

— Ты призвал меня, — голос Обсидианового Вихря нес в себе стоны мертвых душ.

— Господин, мне нужны ответы.

— А ты храбр, — похоже, мои слова его позабавили. — Я никому не даю ответов.

О чем я прекрасно знал. Он не отвечает никому, даже из жалости.

— Но я выслушаю твои вопросы.

Я поднял дрожащую руку и указал на два осколка обсидиана на алтаре.

— Один из них этим утром обнаружили в теле умершего мужчины. Я хочу знать, почему ты убил его.

Плавным движением он протянул руку к алтарю. Пальцы на ней были обсидиановыми лезвиями, отражаясь в которых, солнечный свет становился холодным и безжизненным. Они сомкнулись вокруг осколка, найденного в груди Уитшика.

— Это принадлежит не мне, — произнес Обсидиановый Вихрь, поворачивая осколок на свету.

Не может быть.

— Я не…

— Ты мне не веришь? Опасный путь для жреца бога мертвых.

Я помотал головой:

— Я…

Он протянул ко мне руки. В каждой из них было зажато по куску обсидиана. Левый, тот, который я получил от Масиуина, сохранял зеленоватый блеск даже в холодном свете загробного мира. Правый, который я когда-то обнаружил в теле Паяшина, оставался черным и тусклым.

— Это мое, — сказал Вихрь, поднимая правую руку.

— Ты оставил его в теле Паяшина.

— Твой ученик нарушил границу. Законы тебе известны.

— Да, — с горечью ответил я. — Законы мне известны. Он хотел всего лишь вызвать призрака, чтобы утешить вдову.

— Тогда ему надо было с большим вниманием отнестись к ритуалу. И не вызывать меня.

Наш спор мог продолжать бесконечно, но пользы от него не было никакой. Поэтому я уклонился от ответа и вместо этого спросил:

— Тогда чей?

— Магическим обсидианом может воспользоваться любой жрец, — пожал Он плечами. — Меня это не касается.

Его голос изменился. Будь Он человеком, я бы решил, что Он врет. Но, конечно же, я не мог обвинить Его во лжи, как бы ни хотелось мне разобраться в причинах смерти Паяшина.

— Это все? Ты не знал покойного? — я запнулся, вспоминая имя. — Уитшика. Он ничего для тебя не значит? Похта? Итлани? Они нарушили границу?

Его заботило только соблюдение правил.

— Я не убивал его, — порази меня боги, но на этот раз Его голос звучал искренне. — Ни его, ни двух других.

— А подвеска? Подвеска с символами Второй эпохи? — спросил я, но Он помотал головой, смазав четкость обсидиановых граней.

— Я достаточно сказал тебе.

— Мне надо знать, нарушили ли они границу. Кого они вызвали.

— Из загробного мира они никого не вызывали, — ответил Вихрь, постепенно тая в воздухе. — Я пресекаю все нарушения границы.

Он исчез. Я остался один, содрогаясь от одного воспоминания о Его приходе.

Наконец я отложил в сторону осколок Паяшина и привел в порядок алтарь, пытаясь понять, что же Вихрь скрыл от меня.

— Эти смерти связаны между собой, — сказал мне Масиуин немного позже, пока мы с ним шли вдоль канала. В его голосе звучало беспокойство. — Я зашел в храм, просмотрел записи. Наши покойники принадлежали к одному религиозному культу.

— Что за культ?

— Братство Четырех Эпох, — ответил он.

Четыре Эпохи. Это объясняло подвеску. Я сказал об этом Масиуину, и он кивну, соглашаясь.

— В записях упоминаются имена четырех человек. Я выяснил, где живет четвертый.

— На твоем месте я бы за ним присмотрел, — предложил я.

— Может быть, — Масиуин потер лицо. — А у тебя что?

— Они не нарушали границу. По крайней мере, так сказал Обсидиановый Вихрь. И Он их не убивал.

Масиуин отвел взгляд.

— И среди нас не бродят чудовища?

— Нет.

Одной заботой меньше, и все же… даже если Вихрь тут ни при чем, кто-то убил этих людей. Мне происходящее совсем не нравилось. Культ. Что ж, я знал, кого можно расспросить о культах. Не то чтобы мне нравилась эта идея.

— Есть одна женщина, — начал я, подбирая слова. — Возможно, она кое-что знает об этих людях.

— Кто?

— Хранительница Кольуакана, — мрачно ответил я.

Масиуин скривился:

— Не знал, что вы знакомы.

Я пожал плечами:

— Последний раз мы виделись много лет назад. Не уверен, что она меня вспомнит. Но в ее обязанности входит присматривать за религиозными культами, на тот случай, если один из них нарушит равновесие мира и вынудит ее вмешаться, чтобы восстановить порядок.

Поразмыслив, Масиуин ответил:

— Она подчиняется только другим Хранителям империи. Если границы не были нарушены, она едва ли захочет тратить время на расследование убийства.

— Нет. Может быть, и не захочет. Но попытаться стоит.

На этом мы с Масиуином распрощались. Он собирался допросить последнего оставшегося в живых члена культа, я же направился туда, где мог разузнать о самом культе и о том, почему умерли его приверженцы.

Увы, но могло случиться так, что сейчас я шел к тому самому человеку, который убил их. Потому что в Кольуакане Сеяшочитль знали не только как Хранительницу: много лет назад она уничтожила членов безобидного культа — хладнокровно выследила их и убила, вспоров им грудь обсидиановым лезвием.

Тогда она заявила, что культ мог навлечь беду на империю, и дело замяли.

Она сказала, что это было правосудие.

По-моему, это было убийство.

Сеяшочитль жила в районе Теопан — Месте богов. Ее дом стоял в нескольких шагах от главного храма. Каждый день она смотрела на устремляющуюся в небо величественную пирамиду, на вершине которой стояло посвященное Солнцу святилище, слышала крики жертв, чья кровь заливала алтарь. Но я не знал, поклоняется ли она сама хоть кому-нибудь. Хранители признавали существование богов, но не служили им.

Порядок поддерживают не боги. Это мы, люди, предотвращаем конец света. Наша жертвенная кровь заставляет солнце двигаться по небу, а Хранители постоянно наблюдают за происходящим в мире, чтобы не пропустить тот момент, когда сила богов начинает слабеть.

Рабы Сеяшочитль отнеслись ко мне с холодной вежливостью, давая понять, что мне здесь не рады. Я уселся под сосной во дворе и приготовился ждать.

Наконец раб пригласил меня в приемный покой. На покрывавших стены фресках Тонатиу, Пятое Солнце, поднималось со своего погребального костра в небо, и мир расцветал под его горячими лучами. Наблюдавший за Ним издалека Тескатлипока уже вытянул руки, словно готовясь положить конец новой эпохе еще до ее начала.

Сеяшочитль выглядела старше, чем при нашей последней встрече: время продернуло проседью ее черные волосы и проложило первые морщинки на лице. Но ее спина оставалась все такой же прямой, а глаза замечали все вокруг.

Рядом с ней на возвышении стоял низкий столик с принадлежностями для незнакомого мне ритуала: три обсидиановых ножа и мясистые листья агавы.

— Акатль. Не ожидала.

Удивленной она не выглядела. Я подождал, пока она предложит мне сесть, и лишь после этого заговорил:

— Ты знаешь, зачем я пришел.

Она вскинула брови:

— Откуда бы?

— Меня интересует один религиозный культ.

— Без причины я ничего никому не рассказываю, — сказала Сеяшочитль.

— Причина есть. Умерло три человека. Уитшик, Итлани, Похта. Эти имена тебе о чем-нибудь говорят?

— Успокойся, — осадила она меня. — Да, мне знакомы эти имена. Что это меняет?

— Они умерли из-за того, что кто-то пронзил их сердца осколками обсидиана.

Сеяшочитль вздохнула:

— Мне об этом ничего не известно.

Ее голос едва заметно дрогнул, или мне показалось?

— Известно.

— Ты обвиняешь меня? — ее пальцы сжались, сминая ткань юбки.

— Однажды ты уже убила целый культ безо всякой причины.

Она бросила на меня гневный взгляд, заставивший пожалеть о неосторожно вырвавшихся словах.

— С тех пор прошло много лет. И со временем они все равно стали бы опасны.

— Это ты так сказала. А город тебе поверил.

— А почему нет? — язвительно спросила она. — Я тут не единственная, у кого на совести трупы. Твой ученик…

— Паяшина я с тобой обсуждать не стану.

— Ты решил, что можешь управлять мной, Акатль? В моем собственном доме? Твой ученик не удосужился закрыть защитный круг. Учитель из тебя неважный.

— Ты…

Мне стоило больших усилий сдержаться и не наброситься на нее. Я вспомнил, как нашел тело Паяшина, отброшенное с такой силой, что у него сломалась шея. Он умер мгновенно, осколок обсидиана в сердце не оставлял в этом никаким сомнений. Тогда я опустился на колени, собрал разбросанные предметы, которые ему так и не понадобились, и вознес молитву за его душу. Слез не было. Плакать было бессмысленно. Но Обсидианового Вихря я так и не простил.

Сеяшочитль внимательно смотрела на меня, в ее глазах читалось что-то вроде веселого удивления.

— Тебе не удастся обратить его смерть против меня, — тихо произнес я.

— В самом деле?

Она выдержала паузу и продолжила:

— Хотя ты прав. Оставим пустые ссоры. Я действительно знала этих людей, но я не убивала их.

Лгунья. Ее руки по-прежнему дрожали.

— Кем они были? — спросил я.

— Братство Четырех Эпох? Они были глупцами, как и многие другие жители Кольуакана, да и прочих земель империи. Глупцами, которые возомнили, будто могут остановить солнце в небе или призвать тварей из подземного мира, чтобы вызвать землетрясение и стереть нас с лица земли. Они даже взывали к Тескатлипоке, как будто это так просто — призвать Дымящееся Зеркало. Глупцы, вообразившие, что Тескатлипока вознаградит их, когда в Шестую эпоху станет новым Солнцем.

— Значит, они были опасны, — медленно произнес я.

— Они? Они даже не понимали, с чем имеют дело. Их способностей к магии не хватило бы, чтобы наполнить медную миску. Они даже мелкую тварь не могли вызвать без того, чтобы не наделать ошибок в ритуале.

— Тогда почему они умерли?

— Понятия не имею, — ответила Сеяшочитль уже более спокойным голосом. — Я не вру тебе, Акатль. Они никого не могли вызвать.

Сейчас ее слова звучали правдиво, и все-таки я не до конца верил ей.

— Понятно, — соврал я. — У них были нефритовые амулеты?

Сеяшочитль пожала плечами:

— Символы прошедших эпох. Четыре подвески, по одной на каждую. Итлани был у них главным, он носил подвеску со знаками «четыре» и «ягуар», потому что в ту эпоху правил Тескатлипока.

— И он умер самым первым.

Ответа я не получил. Она явно не хотела больше со мной разговаривать. Я неторопливо поднялся, чувствуя, как затекли ноги и спина.

— Спасибо.

Сеяшочитль продолжала сидеть, и я смог рассмотреть разложенные на столике ножи. У них были острые лезвия, отливавшие необычным цветом. Не зеленым, как мой осколок, а родственным ему зеленовато-голубым.

Прежде чем она смогла остановить меня, я положил руку на лежащий слева нож и ощутил, как бьется заключенная в нем сила. Такая же, как и в осколке, убившем Уитшика.

Лгунья.

— Ты слишком много себе позволяешь, — холодно сказала Сеяшочитль.

Я убрал руку с лезвия.

— Что это за ножи?

— Они отмечены божественным прикосновением, — Сеяшочитль упорно отводила глаза. — Это все, что тебе нужно знать. А теперь убирайся из моего дома.

Я ушел. Продолжать разговор не имело смысла.

К тому времени, как я добрался до своего храма, я валился с ног. Я отправил посыльного к Масиуину и провел остаток вечера за подношениями жертвенной крови. Мои мысли то и дело возвращались к Сеяшочитль. Три мертвых воина — Итлани, Похта и Уитшик, в сердце которого нашли осколок обсидиана. Осколок, который не принадлежал Обсидиановому Вихрю и от которого исходила та же сила, что и от ножей Сеяшочитль. Трое верующих, поклоняющихся Тескатлипоке в надежде, что Он положит конец Пятой эпохе. И четвертый, пока еще живой, под присмотром Масиуина. Им не хватало знаний и способностей. Скорее всего, тут Сеяшочитль сказала мне правду. Но это ничего не меняло. Она была Хранительницей и вполне могла устранить их.

Этой ночью я спал без сновидений и проснулся от сердитого крика:

— Акатль!

Надо мной нависло лицо Масиуина. В мгновение ока я стряхнул с себя остатки сна и сел на тростниковой циновке.

— Что случилось?

Снаружи все еще было темно. До меня доносилось уханье сов, воздух пропитался запахами парных бань и вареной кукурузы.

— Он мертв, — ответил Масиуин.

Наятлан, последний приверженец культа, умер так же, как и его товарищи; его нашли лежащим на спине на тростниковой циновке у себя в спальне. На его теле обнаружилась уже знакомая мне метка. Тремя быстрыми надрезами я вскрыл ему грудную клетку и извлек застрявший в сердце обсидиановый осколок, такой же, как в сердце у Уитшика.

Масиуин с мрачным выражением лица стоял рядом с циновкой. Я протянул ему окровавленный кусок обсидиана, и Масиуин кивнул в ответ. Из соседней комнаты доносился плач — там находилась жена Наятлана.

— «Четыре» и «дождь», — сказал я, поднимая нефритовую подвеску.

Третья эпоха, сгоревшая в огне насланного богами пожара.

— Как мы и думали, — Масиуин со вздохом опустился рядом со мной на колени, чтобы взглянуть на тело. — Ничего неожиданного, и все же…

— Твои люди присматривали за ним.

— С улицы. Только представь, какой поднялся бы вопль, вздумай я поместить стражников в доме почтенного воина.

— Представляю, — я покачал головой. — Но опасность слишком велика.

Он не ответил.

— Тебе удалось допросить его?

— Удалось. Не сказал бы, что удачно — он всё отрицал.

Я безрадостно рассмеялся:

— Ну конечно. Как и Сеяшочитль.

— Хранительница? Я получил твое сообщение, но…

— Она в этом замешана, — сказал я.

— Это серьезное обвинение, Акатль. Тебе есть чем подкрепить его?

— Нет. Возможно, здесь удастся что-нибудь найти.

Мы обыскали весь дом; вдова помогала нам, показывая короба, в которых покойный держал самое ценное свое имущество. Тщетно.

Последний плетеный короб изнутри был не настолько глубоким, как казался снаружи. Я посмотрел на Масиуина, который держал в руках охапку одежды, и вдвоем мы перевернули короб, вывалив его содержимое на пол.

Под вторым дном обнаружилось множество набросков и бумаг. Дрожащим от горя голосом вдова Наятлана поклялась, что никогда раньше не видела их. Письмена выцвели и утратили четкость.

— Мне нужно время, чтобы изучить бумаги, — сказал я.

Помолчав, Масиуин ответил:

— Возможно, придется передать дело столичным судьям. Я с ним не справляюсь.

— Не стоит. Ты мне нужен.

— Зачем?

— Все четверо мертвы, — объяснил я. — Она выполнила задуманное. Чем дольше мы прождем, тем меньше доказательств у нас останется.

— И что мне теперь делать?

Я посмотрел на верхний листок: на нем был нарисован Тескатлипока, Дымящееся Зеркало, который правил миром людей в Первую эпоху.

— Поставь охрану вокруг дома Сеяшочитль. Пусть за ней внимательно наблюдают.

Мы коротко переговорили с вдовой Наятлана, но она даже не знала, что ее муж был членом культа. Расспросы ни к чему не привели.

Время между пробуждением и жертвоприношениями в память об очередном усопшем (у меня ведь были и свои обязанности) я потратил на изучение рукописей. Записанные в них заклинания были старыми и такими мощными, что необученные фанатики вряд ли смогли бы воспользоваться ими.

Рядом с одним из заклинаний виднелись пометки, вроде бы пояснения к наложению, но половина глифов отсутствовала, из-за чего остальное почти не поддавалось прочтению. Призыв, возможно, вызов какой-нибудь твари. Хвала богам, у них ничего не вышло. Я готов был поблагодарить за это Сеяшочитль, не будь она такой надменной. Ей уже доводилось убивать невиновных.

Остальные бумаги интереса не представляли: восхваления Тескатлипоке, его магии, дарующей жизнь и смерть. Выцветшие гимны прославляли Дымящееся Зеркало, который держит в своих руках судьбы мира и будет править империей. Здесь я тоже обнаружил сделанные рукой Наятлана пометки и кое-как смог разобрать их. У него был сын, который утонул в раннем возрасте. Глупец надеялся, что в Шестую эпоху Тескатлипока вернет ему ребенка.

Глупец. Но смерти он не заслуживал.

Время от времени я получал весточки от Масиуина, но ничего нового он мне не сообщал: Сеяшочитль не покидала дом, ни в тот день, ни в следующий. Судья приказал обыскать дома остальных трех умерших — безрезультатно.

Наконец ко мне пришел сам Масиуин и сказал, что его отстраняют от расследования. Последний убитый был воином-орлом, и его высокое положение требовало, чтобы делом занимался кто-нибудь чином повыше младшего судьи. Масиуину пришлось отозвать своих стражников и ждать прибытия более знающего чиновника.

Следующей ночью я сам следил за Сеяшочитль. Ничего не произошло. Всю ночь я просидел на крыше соседнего дома, с которой открывался вид на ее патио, и к тому времени, как я вернулся в храм, моя одежда промокла от росы.

Три осколка обсидиана — два орудия убийства и тот, который я нашел в теле Паяшина, — я оставил лежать на алтаре. Каждый раз, приходя в храм, я смотрел на них и вспоминал, что погибли невиновные.

Во вторую ночь Сеяшочитль вышла во двор, неся в руках клетку с совой. Я увидел, как Хранительница раскладывает рядом с собой нефрит, резное изображение паука и обсидиановое лезвие. Потом она убила птицу и ее кровью нарисовала квадрат.

Я увидел, как она призывает Обсидианового Вихря. Он явился на ее зов и остановился перед ней, блестя в свете луны сотнями обсидиановых лезвий. Сеяшочитль что-то шепнула Ему.

Нет. Я поднялся со своего места, которое так долго служило мне укрытием, и едва не свалился с крыши. Но по-прежнему до меня не долетало ни слова из того, о чем они говорили. Наконец Сеяшочитль отпустила Вихря, и Он исчез, унеся с собой ощущение холода и отчаяния.

Невозможно. Тогда слова Вихря показались мне правдивыми.

Или нет? В конце концов, что я знал об обитателях подземного мира? Мои умения распространялись только на людей. Сверхъестественные создания оставались выше моего разумения.

Я вернулся в храм на рассвете, дрожа от холода, и отправил посыльного к Масиуину с просьбой прийти ко мне. Прошло много времени, прежде чем я получил ответ. Чумазый мальчишка принес смятый клочок бумаги: «Сейчас я не могу помочь тебе. Вечером, когда я покончу со своими делами».

Что-то затевалось. Зачем Сеяшочитль понадобилось еще раз вызывать Обсидианового Вихря? Не собиралась ли она убить еще кого-нибудь, очередных глупцов, которые никогда не осмелились бы совершить то, о чем болтают их языки? Или…

У меня похолодело в груди. Или она решила убить меня и Масиуина?

Я отправил Масиуину ответ, прося проявить осторожность, и снова приготовился ждать.

Лежащие на алтаре куски обсидиана поблескивали в свете солнца: по двум из них пробегала зеленоватая рябь, третий оставался черным.

Казалось, солнце едва ползет по небу; я смотрел, как тени от осколков то удлиняются, то снова сокращаются. Свет из золотистого стал белым, потом опять золотистым.

Осколки…

Я взял в руки оба осколка с зеленоватыми отражениями и всмотрелся в них. Они и в самом деле не походили на тот, что я извлек из сердца Паяшина. Я положил их на ладонь правой руки. В одном месте края совпали, образовав узкую полоску почти в два раза длиннее каждого из осколков. Части разбившегося лезвия?

Как бы я ни крутил их, ничего похожего на лезвие не получалось. И все же была в них какая-то странность…

Солнце все еще стояло высоко в небе. Я завернул все три осколка в кусок хлопковой ткани и направился в квартал ремесленников.

Найти ножовщика, который согласился бы поговорить со мной, оказалось не так-то просто: все они были заняты куда более важными делами, чем общение со жрецом Смерти. Наконец из одной мастерской показался глубокий старик.

— Тебе нужен ножовщик? У меня есть время.

Слезящиеся глаза не помешали ему заметить сомнение у меня на лице.

— Я не так уж стар, парень.

Я со вздохом протянул ему сверток:

— Знаешь, откуда взялись эти осколки ножа?

Он хохотнул и зашел в дом. Я последовал за ним.

— Из какой каменоломни, хочешь сказать? Тут как получится. Если обломки достаточно большие…

Он развернул ткань и склонился над осколками. Готовые ножи лежали на низком столе, свидетельствуя о мастерстве старого ножовщика — острые лезвия, искусно изготовленные рукоятки. Пол был усыпан обсидиановой крошкой.

Наконец старик поднял на меня глаза:

— Эти осколки не от ножа.

Я похолодел.

— То есть?

Он взял один из собственных ножей и показал мне край лезвия.

— Лезвие ножа, оно… особенное. Чтобы сделать его, мы по одной снимаем с камня чешуйки, и остаются следы, — он взял осколок, убивший Паяшина. — Вот это — обломок лезвия. Им можно резать. Если присмотришься, увидишь по краю насечку.

— А остальные два? — спросил я.

— Их отполировали.

— Но они все равно острые.

Старик покачал головой:

— Они острые в местах слома. Края обсидиановых обломков всегда острые.

Следующий вопрос я задал с осторожностью, поскольку не знал, куда меня заведет ответ:

— Тогда откуда они взялись?

— Вообще-то мое дело — ножи. Но…

Он положил нож на стол и посмотрел мне в глаза:

— Это зеркало. Обсидиановое зеркало, какими обычно пользуются женщины.

Зеркало.

Я поблагодарил его, собрал осколки и пошел домой. Мысли разбегались, и я тщетно пытался сложить из разрозненных кусков цельную картину. Тескатлипока, Дымящееся Зеркало. Обсидиановое зеркало, дарующее жизнь и смерть.

Осколки зеркала, в которых я ощущал силу смерти. Не загробного мира. Загробный мир тут ни при чем. Смерти, потому что Тескатлипока был богом войны и судьбы.

Вопреки всему, что сказала мне Сеяшочитль, вопреки всему, что обнаружили мы с Масиуином, культу удалось призвать какую-то сущность. Не из загробного мира. Иначе их убил бы Обсидиановый Вихрь. Нет, они метили выше.

Они призвали Тескатлипоку, чтобы он положил конец Пятой эпохе. А Тескатлипока, который был богом разрушения и перерождения, убил их одного за другим.

В Кольуакане был лишь один человек, который мог бы справиться с Ним, только один человек, чьи знания и сила могли сохранить Пятый мир.

Сеяшочитль.

Я ошибался. Она вызвала Обсидианового Вихря не для того, чтобы убить отступников. Ей нужна была защита. Но Вихрь не в силах противостоять богу.

Надо было спешить. Я снова отправил посыльного к Масиуину, понимая, что я остался в одиночестве, что он все равно не доберется до меня вовремя.

В храме я снарядился для битвы. Мое вооружение выглядело жалко, как и я сам, который так и не смог защитить Паяшина от сил загробного мира. За пояс я заткнул три обсидиановых ножа, на шею надел нефритовую подвеску в форме змеи — символ Кетцалькоатля Пернатого Змея, извечного врага Тескатлипоки.

А затем побежал к дому Сеяшочитль.

Когда я добрался туда, вокруг дома стояла тишина; воздух сгустился и стал тягучим, как смола. Едва переставляя ноги, я дошел до входной двери.

Во дворе все было пропитано магией, пульсирующей в такт сердцебиению. Бушевавшие здесь энергии намного превосходили мои возможности. Но я упрямо двигался вперед, чувствуя, как горят легкие, а кожу омывают потоки стихийной силы. Я опоздал.

Сеяшочитль я нашел на возвышении в приемном покое: она лежала на спине, на рубахе темнели пятна крови. Вокруг виднелись следы ритуала: сова с перерезанным горлом, резная фигурка паука на столике, нефритовая табличка. Рисунок остался незавершенным: квадрат должен был символизировать табличку, но место четвертого угла занимала лужа совиной крови, медленно стекающей со стола. Сеяшочитль не успела провести диагонали. Ей не хватило времени, чтобы закончить ритуал.

Над ее телом возвышалась сама тьма: бог Тескатлипока во всем его пугающем великолепии.

— Стой.

Я хотел прокричать это слово, но язык словно застрял между зубами.

— Стой, — повторил я, вытаскивая из-за пояса обсидиановый нож.

Бог рассмеялся — так смеются безумцы, а не бессмертные. Одним нечеловечески плавным движение он развернулся ко мне, и там, где у него должно было быть горло, я увидел приглушенный тенями блеск нефрита. Даже на таком расстоянии я видел символы. «Четыре» и «ягуар». Что натворили эти глупцы?

— Жрец, — произнес он. — Тебя здесь не ждали.

Он двинулся ко мне, и меня захлестнули потоки Его силы. Я поднял руку и метнул в Него нож, но тот упал в нескольких шагах от Него. Бог даже не замедлился.

— Я выступаю против тебя, — сказал я, перемещаясь в сторону столика и тела Сеяшочитль. — Ты — Итлани. Первый из умерших членов культа.

— Уже нет, — ответил бог. — Итлани — лишь сосуд. Я вернулся, жрец.

Я метнул второй нож, но Тескатлипока отбил его. А затем Он выбросил вперед руки, похожие на когти, схватил меня за плечи и поднял в воздух.

Я задыхался. В глазах помутилось, окружающие предметы расплывались и превращались в искривленные размытые пятна. Вцепившиеся в меня руки были обсидиановыми лезвиями, по которым пробегали зеленые всполохи магии. Разбитое зеркало бога. Осколки, несущие смерть.

Презрительным жестом Он отшвырнул меня к стене. Я упал на пол, сильно ударившись. Спину пронзила боль. Кровь текла из оставленных Его пальцами порезов, из глубоких ссадин на ногах и руках, которые я ободрал о грубую поверхность стены. Болели ребра.

— Все кончено, жрец.

Тескатлипока нагнулся, чтобы снова поднять меня. Я увернулся, стиснув зубы, чтобы не закричать от боли. Его руки поймали только воздух.

— Зачем длить мучения? Я убиваю быстро.

Как убил Сеяшочитль. Я снова откатился в сторону, чувствуя, как накатывает слабость. За поясом оставался только один нож. Подумать. Надо… подумать.

Зеркало, дарующее жизнь и смерть. Фанатики, призвавшие Тескатлипоку, но допустившие ошибку в ритуале. Они разбили зеркало, и осколки вошли в тело Итлани. Осколки, благодаря которым он затем восстал в виде тени. Они дали жизнь и отобрали жизнь.

Бог еще не полностью вошел в наш мир. Он проник в тело Итлани. Но это тело, еще не мертвое, но уже и не живое, в равной мере принадлежит миру людей и загробному миру. Тело нарушает границы. Я быстро пополз к столику рядом с Сеяшочитль, на время позабыв о терзающей меня боли.

Я нащупал один из оставленных Сеяшочитль ножей, обмакнул его кончик в совиную кровь и быстро завершил рисунок, проведя диагонали таким образом, чтобы они сошлись в точку над четвертым уровнем мира мертвых.

Тескатлипока бросился на меня, и я шарахнулся прочь. Его рука прошла через то место, где я только что был, вспоров мне кожу на предплечье. Я этого почти не заметил. Надо было произнести слова.

— Прочен нефрит, — я запнулся, не в силах продолжать. Язык отказывался мне повиноваться.

Бог опять надвинулся на меня. Я отполз от стола, перед глазами снова все плыло. Мне удалось поднять дрожащие руки, но удержать их поднятыми я уже не смог. Мне… Я должен…

Слова призыва намертво въелись мне в память. Я быстро произнес их, смутно сознавая, что мир вокруг меня все быстрее сжимается и погружается во тьму.

— Бога мертвых почтил я совою и пауком… Я взываю к тебе… С четвертого уровня загробного мира я призываю тебя… Приди.

С последним словом я закрыл глаза, зная, что сделал все возможное. Рядом с собой я ощущал присутствие бога, Его давящей силы. Но я был слишком слаб и не мог встать.

Поднявшийся ветер донес до меня далекие погребальные плачи. Воздух стал холодным, как бывает рано утром, в животе образовалась такая знакомая пустота. Я почти обрадовался ей.

«Акатль, — раздавшийся у меня в голове голос походил на стенания мертвых. — Я пришел».

Я все-таки смог открыть глаза и увидел, как Обсидиановый Вихрь сражается с Тескатлипокой. Двумя сцепившимися черными ураганами они скользили по комнате. Обсидиан с отвратительным треском бился об обсидиан.

Я снова подполз к Сеяшочитль, не обращая внимания на боль. За мной тянулся кровавый след, пересекаясь сам с собой.

Сеяшочитль лежала на прежнем месте. Я положил ей на грудь дрожащую руку и ощутил слабое биение сердца. Она все так же смотрела в потолок. Губы дрогнули, выталкивая мое имя:

— Акатль…

— Побереги себя, — прошептал я, чувствуя себя таким же обессиленным, как и она.

— Этого… не… достаточно.

Обсидиановый Вихрь и Тескатлипока продолжали обмениваться ударами. Тело бога перешло грань, но Он все равно оставался богом. Обсидиановый Вихрь не мог убить бога, и я чувствовал, что Он слабеет. Недостаточно. Проклятие, этого недостаточно. И что делать?

Сеяшочитль по-прежнему не смотрела на меня.

— Мы… Акатль… Мы… поддерживаем…

Мы. Человеческая кровь. Ну, крови тут хватает. Я подавил истерический смешок.

Мысленно я обратился к Обсидиановому Вихрю, как Он сам обратился ко мне при появлении: «Тебе понадобится кровь».

Он кружил вокруг Тескатлипоки, время от времени пронзая тени клинком.

«И ты дашь мне крови, Акатль?»

«Да».

«Мне нужна не только кровь, — ответил Вихрь, едва увернувшись от удара когтем. — Мне нужен ты. Твое доверие».

«Я доверяю тебе».

«Нет. Это всего лишь слова. Ты доверяешь мне, Акатль?»

«Я…»

Я снова вспомнил Паяшина, его мертвое тело.

«Ты убиваешь без причины».

«По необходимости. Или ты хочешь, чтобы по миру бродили боги и чудовища?»

«Нет, — мысленно закричал я. — Ты…»

«Я делаю то, для чего был создан», — сказал Вихрь.

Он убил Паяшина. Он…

Нет. Вину надо было делить на двоих. Если бы я лучше обучил Паяшина, он не стал бы так безрассудно подвергать себя опасности. Он понимал бы, что делает. Я тоже был виноват в его смерти, и эта вина долгие годы грызла меня изнутри, заставив отвернуться от мира мертвых. Так больше продолжаться не могло. Я больше не мог жить под грузом вины и ненависти.

Обсидиановый Вихрь все еще скользил по комнате, но его движения замедлились.

«Акатль!»

Я закрыл глаза.

«Я доверяю тебе», — сказал я, открываясь Ему.

Я словно поднимался вверх по бурному потоку: все Его мысли были чужды мне, созданные Его сознанием образы пугали и не давали сосредоточиться. Перед глазами мелькали черепа и пятна крови, но я держался.

Не прибегая к словам, Он показал все, что мне надо было знать. Человеческая кровь. Человеческая кровь растворит осколки, если к сердцу ее направит человеческая рука.

Я медленно поднялся. Рука потянулась к поясу, за которым еще оставался последний нож. Закусив губу, чтобы не заорать от боли, я неуклюжим движением всадил лезвие в рану на левом плече. Затем поковылял туда, где еще сражались тени.

— Ты дурак, — сказал Тескатлипока, и в Его голосе загрохотало землетрясение, которое разрушит наш мир. — Дурак.

Я шел к Нему, держа к руке покрытый кровью обсидиановый нож. Я шел, и Обсидиановый Вихрь с удвоенной силой набросился на Тескатлипоку, ухитрившись прижать Его к стене. В то же мгновение я вонзил нож в грудь темного бога, туда, где было сердце.

Я чувствовал, как крошится и рассыпается под лезвием обсидиан. Вихрь отпустил мое сознание и теперь все глубже и глубже вгрызался в извращенный разум воплощения Тескатлипоки. Перед нашим напором ничто не могло устоять.

Бог завопил. Никогда до этого не приходилось мне слышать крика, пронизанного таким страданием.

— Я должен был править, — провыл он.

Осколки выскользнули у него из рук, потом начали сыпаться из всего тела. Его грудная клетка быстро наполнялась кровью, пока наконец колыхавшаяся передо мной тьма не окрасилась алым.

— Я должен был…

Последний осколок упал на пол, и мертвое тело Итлани рухнуло к моим ногам; на его лице застыло выражение ужаса.

Я едва держался на ногах. Не в силах справиться с дрожью, я таращился на труп и не верил, что все осталось позади, что кошмар закончился.

Чья-то рука мягко легла мне на плечо, заставляя повернуться. Передо мной блестели грани обсидиана.

— Акатль. Все конечно.

— Он вернется? — медленно спросил я.

— Может быть, — голос Вихря звучал равнодушно. Холод распространился по плечу, спустился ниже, к сердцу, пока я наконец не утратил все ощущения. — Это будет непросто.

— А Сеяшочитль?

Он повернул голову и посмотрел на лежащую без сознания Хранительницу.

— Возможно, выживет.

Мне хотелось лечь и забыть обо всем. Хотелось, чтобы загробный мир отступил, чтобы ушел холод.

— Все кончено, — прошептал я.

Вихрь кивнул:

— Я тебе больше не нужен.

Я уставился на Него, сомневаясь, правильно ли я Его расслышал. Никогда раньше Он не произносил этих слов. Казалось, Он ждет от меня ответа.

— Нет, — выдавил я, едва шевеля языком. — Ты мне больше не нужен.

Он начал таять еще до того, как я закончил говорить; обсидиановые грани словно растворялись в воздухе.

Когда прибыл Масиуин со своими людьми, одного из которых он тут же отправил за лекарем для Сеяшочитль, Вихря уже не было. Но я все еще слышал его прощальные слова:

— До встречи, Акатль.

Я стоял над телом Итлани, шатаясь от слабости и потери крови.

— Акатль, тебе придется объясниться, — предупредил Масиуин.

— Да.

Я подождал, пока лекарь перевяжет меня, и выслушал его причитания. Масиуин задавал мне вопросы, но я был слишком слаб, чтобы отвечать на них.

Близился вечер, в дом постепенно вползал сумрак, но я знал, что придет время, и этот сумрак рассеется под лучами солнца. Пятая эпоха продолжалась.

«До встречи, Акатль».

Оставалось еще много нерешенных вопросов, так что на следующие несколько часов Масиуин был завален работой. Меня оставили сидеть на возвышении, на котором еще виднелись следы ритуала; в голове у меня по-прежнему звучал голос Обсидианового Вихря.

Паяшин мертв. В его смерти виноваты мы оба — или вообще никто. В конце концов, он был самостоятельным человеком и сам отвечал за свои поступки. Я не мог и дальше отгораживаться от загробного мира и питать ненависть к Обсидиановому Вихрю. Он был прав, сказав, что действует лишь по необходимости.

В окружавшем меня ночном безмолвии я тихо произнес:

— До встречи.