Осколок солнца

Глава 11
ЛИЧНАЯ ТАЙНА

Ночи становились холоднее. От зеркального поля, нагретого за день, струилась приятная теплота.

Сегодня Нюра, сославшись на нездоровье, осталась в комнате. За окном слышался смех, оживленные голоса, а Нюре было очень грустно. Она ругала себя за глупую выходку, с болью вспоминала искаженное страхом лицо Кучинского, хотела просить у него прощения, но не решалась.

До разговора с ним она не думала, что Павел Иванович заинтересован аспиранткой, но потом, сопоставив некоторые факты, убедилась в правоте Кучинского и сделала еще один вывод: Лидии Николаевне Курбатов небезразличен, — она ищет его общества, поздними вечерами подолгу сидит у него в кабинете, а перед тем тщательно причесывается перед зеркалом. Конечно, это мелочи, но если места себе не находишь, если сердце обливается кровью при одной мысли, чем это дело может кончиться, то каждый пустяк болезненно ранит. Сколько месяцев страдала Нюра, боясь хоть чем-то выказать свою робкую любовь, а тут прилетела чужая женщина, ученая, образованная, умеет обо всем разговаривать… Прошла неделя, и Павел Иванович только на нее и смотрит!

Все понимала Нюра. И то, что она не такая красивая и не такая умная, как Лидия Николаевна, и то, что платья у нее самодельные, с ватными плечами, каких теперь уже не носят, и то, что слишком далек от нее Павел Иванович, что он особенный, как говорил Багрецов, «с осколком солнца в груди».

Но разве будет счастлив Павел Иванович с этой москвичкой? Резкая, упрямая, она возьмет его в руки, станет командовать им. Ведь он очень добрый, сероглазенький, все видно в его глазах: и горе и радость. Никогда он не прячет глаз от людей. Ему труднее жить, чем Лидии Николаевне, — хитрости нет. Кто защитит его в тяжелую минуту, кто морщинки его разгладит, кто ходить за ним будет? Ведь он же большой ребенок, ничего не умеет сделать сам — ни поесть вовремя, ни пуговицу пришить. Рукав у костюма обтрепался, галстуки мятые… Неухоженный он, никто о нем не заботится.

— А ты думаешь, Лидия Николаевна за ним смотреть будет? — как-то однажды поделилась Нюра своими сомнениями с подругой. — Нет, Маша, у нее своя жизнь, ей самой до себя.

— Ну и правильно. Она же не меньше его зарабатывает, чего же ей в няньки-то итти? А ты как была дома нянькой, такой и останешься.

— Да разве я о том? Работала бы, училась, но жила бы только для него. Ведь людей таких мало на свете. Беречь его надо, пылинки с него сдувать, чтобы покоен был, чтобы работе его ничто не мешало. А Лидия Николаевна никогда этого не поймет. Даже сейчас, пока незамужняя, спорит с ним, сердится и, чтобы на своем поставить, тащит его ночью в лабораторию. Другая бы пожалела, а она не станет жалеть его, коли себя не ниже считает.

— Да это уж как водится, — согласилась Маша, — будет он у нее по струнке ходить.

Нюра больше не откровенничала, а сегодня, вспомнив об этом разговоре, особенно остро почувствовала, сколь справедливы Машины слова. Как защитить счастье Павла Ивановича, как уберечь его от женщины, которая идет по жизни твердыми мужскими шагами? Скоро она будет кандидатом наук, потом, вероятно, доктором, и никогда Павел Иванович не узнает, что есть на свете настоящая женская преданность и самопожертвование во имя его ни с чем несравнимых дел, во имя его прекрасной души. Ведь сам-то он не сможет себя оценить…

А для Лидии Николаевны и без того дорога к счастью не заказана. У нее талант, красота и тысячи друзей в Москве.

«Зачем тебе нужен Павел Иванович? — уткнувшись носом в подушку, мысленно ее спрашивала Нюра. — Неужто за ним ты прилетела в пустыню?» Она не верила, что та могла полюбить его сразу. Значит, просто блажь. Но потом, потом всякое может случиться. Месяца два поживет здесь Лидия Николаевна, и тогда уже будет поздно. Если б не знала, не слышала, что сказал Кучинский, смотрела бы также в ее глаза, а сейчас не может без ненависти и боли. О, как она ее ненавидит!

Послышались легкие шаги. Это она.

Вспыхнул яркий свет. Нюра зажмурилась, и на ресницах ее выступили слезы.

— Что с тобой, Анечка? Ты плакала?

Она не отвечала. Лидия Николаевна положила на стол тетрадь, села к Нюре на кровать, погладила ее по волосам.

— Нельзя ли горю помочь?

«Да, — чуть не вырвалось у нее, — только ты можешь это сделать. Уезжай, уезжай поскорей». Но вместо этого Нюра сказала первое, что пришло в голову: получила письмо от тетки. Она болеет, ей трудно с ребятишками, и Нюра не знает, как быть.

Письмо от тетки Нюра действительно получила, и тетка в самом деле жаловалась на какие-то недуги, но сейчас Нюра думала не об этом.

Лидия Николаевна посоветовала взять отпуск, поехать в Запольск и все разузнать на месте. Тогда можно что-нибудь придумать.

— Если хочешь, я сама поговорю с Павлом Ивановичем.

Только этого недоставало Нюре! Ее отправят, а сердобольная Лидия Николаевна останется здесь. Нет уж, лучше наоборот. Не хотелось Нюре хитрить, да и вообще разговаривать, но пришлось.

— Тогда я вас уже не застану.

— Нет, Анечка, увидимся. Работы еще много.

Откуда Нюре знать, что Лидия Николаевна уже давно закончила проверку, о которой говорил Кучинский, и что после испытаний плит на восьмом секторе она займется диссертацией! В голове у Нюры крепко засела мысль, будто Лидия Николаевна остается здесь ради этой проверки. Она нарочно ее затягивает.

Ненавидящими глазами Нюра следила за каждым ее движением. Вот подошла к зеркалу, поправила волосы; не желал красить губы, слегка покусала их, чтоб покраснели, перевернула флакон духов и влажной пробкой провела за ушами; щеточкой пригладила брови и, улыбнувшись своему отражению, повернулась к Нюре.

— Если все будет хорошо, то откроется новая лаборатория. Поедете с нами, Анечка?

— С кем это? — прошептала она побелевшими губами.

— С Павлом Ивановичем и со мной. Машу тоже возьмем. Кучинский напросился, хотя это не тот человек, который нам нужен. — Лидия Николаевна взглянула на часы, открыла ящик стола, сунула в него тетрадь и снова села возле Нюры. — Там все будет по-другому. Аккумуляторная…

— Лидия Николаевна, — послышался за окном голос Курбатова, — я жду.

— Потом расскажу, Анечка, — заторопилась она. — Бросьте кукситься, все обойдется. Наверное, ничего страшного. На Жору тоже хандра напала, бродит как неприкаянный, — и Лидия Николаевна выбежала из комнаты.

Нюра упала на подушку с глухими рыданиями. Все кончено. Поедут вместе, а ее из вежливости приглашают. Вроде как домработницу? Обед готовить, белье стирать… Нет, еще не все потеряно. Куда, они пошли?

Она спрыгнула с кровати, босой ногой отшвырнула лакированные туфли и потушила свет. Отдернув занавеску, выглянула из окна. Никого не было. Вдали светилась беседка, откуда слышался негромкий голос Багрецова.

На нижней ступеньке главного здания под фонарем сидел Кучинский. Нюра его окликнула.

В первую минуту он испугался, вздрогнул, потом усмехнулся и, похлопывая прутиком по ноге, направился к окну.

— Добрый вечер, сеньора. Чем могу служить?

— Простите меня, Жора, я тогда случайно…

— Когда в тебя кидаются тяжелыми предметами, то, поверьте опыту, это не бывает случайно. — Он снял шляпу. — Полюбуйтесь, сеньора, на свою работу.

Нюра всхлипнула и, дотронувшись до синяка, по-детски спросила:

— Больно?

— Ничего себе, но я вас прощаю, Нюрочка, потому как сочувствую. Сейчас только и разговоров, что о новой лаборатории. Некоторые ею особенно интересуются. А мне это дело — нож острый. Обидно смотреть, как другие ловчат. Работы на три дня, а они ее растягивают… Новую еще придумали, — Кучинский опасливо посмотрел на заплаканное лицо Нюры. Сейчас она уже не гневалась, как в аккумуляторной, и это его ободрило. — Я же для вас стараюсь, Нюрочка. Решайте, пока не поздно.

— А если Павел Иванович узнает? — у Нюры пугливо дрогнули ресницы.

— Откуда? Да и вообще вы все усложняете. Подумаешь, секреты! Я не могу достать этот журнал, номера не помню, а то бы выписал из Москвы. Ну, да ладно, — Жора приподнял шляпу, пожелал покойной ночи, но не уходил.

Отвернувшись, Нюра до боли стиснула зубы и, помолчав, спросила:

— Какая страница?

Кучинский ответил шопотом:

— Тридцать вторая, — потом замурлыкал: — Ради счастья, ради нашего… ни о чем меня не спрашивай, не выпытывай ничего…

Бессильно опустившись на кровать, Нюра долго сидела в темноте, рассеянно перебирая бусы.

Сквозь кружева занавески светила луна. Черные узоры лежали на чисто вымытом полу, на белом покрывале постели Лидии Николаевны, на ее столе, на страницах книги. Ящик стола был без ключа и слегка выдвинут.

Закрыв глаза от жгучего стыда, ощупью, как слепая, Нюра подошла к столу, скользнула пальцами по ящику, потянула его к себе, взяла тетрадь и прижала ее к груди.

В глазах стало все красным. Испуганно приподняла веки. С потолка лился ослепительный свет.

— Это еще что за новости? — услышала она голос Маши. — Ты в своем уме али нет?

Нюра стояла у открытого ящика, обнявшись с тетрадью. Страх и стыд она почувствовала не сразу, но потом, будто обжегшись, выронила тетрадь и, ступая неверными шагами, пошла к постели.

Маша подняла тетрадь и положила на место. Сурово глядела она на подругу. Девчонка совсем обалдела от ревности. Ясно, что искала какие-нибудь письма от Павла Ивановича, может быть подарки.

«Но почему она держала тетрадь? — подумала Маша и тут же догадалась: — Хотела прочесть дневник! Многие девчата пишут про любовь. — Она допускала мысль, что и Лидия Николаевна могла обнаружить эту слабость. — Значит, Нюрка пронюхала насчет дневника».

Но как она решилась? Маша считала это бесстыдством, позором. Если бы не видела своими глазами, никогда бы не поверила, что подруга ее способна на такую низость.

У Маши и в мыслях не было, что дневник этот технический. «Может, там стихи переписаны?» — мелькнуло предположение. Но совесть не позволила заглянуть в чужую тетрадь. Она подошла к Нюре, положила руку на вздрагивающее от рыданий плечо.

— Что в тетрадке? Стихи?

Нюра отрицательно мотнула головой и еще громче заплакала. Ей было горько, стыдно перед подругой, которая всегда считала ее честной. К тому же обидно: испытавши позор, она ничего не добилась.

— Реви, реви, бесстыжая, все равно не пожалею. — Маша ходила по комнате, ожесточенно двигая стульями. — Расскажу Павлу Ивановичу, тогда будешь знать, как по чужим ящикам лазить.

— Не скажешь! — Нюра повернула к подруге мокрое от слез лицо. — В пески убегу. Смерти моей хочешь?

Маша презрительно дернула плечом.

— Нужна ты мне очень. Живи, — она повязала косынку и решительно направилась к двери.

— Куда?

— Куда хочу. Отчета давать не собираюсь.

Хлопнув дверью, Маша остановилась. Действительно, куда? Ни за что на свете она бы не сказала Павлу Ивановичу о Нюркиной ошибке. Девчонка гордая, обидчивая. Разве она здесь останется, если Павел Иванович все узнает? Надо молчать. Но такие вещи не прощаются. А потом, можно ли поручиться за эту сумасшедшую, что она не выкинет какую-нибудь штуку похлестче?

«Лидия Николаевна тоже хороша, — думала Маша, выходя из общежития. — Прятать надо свои любовные дневники, коли видишь, что девчонка мучается. Нет, наверно, она не догадывается».

Новая забота: как бы предупредить Лидию Николаевну. Пусть прячет дневник. Кому же приятно, если посторонние люди тебе в душу залезают. Мало ли что может писать Лидия Николаевна? Ой, как нехорошо все складывается! Надо с ней посоветоваться. Намекнуть бы ей, что Нюрка страдает, тогда Лидия Николаевна будет запирать ящик.

Маша походила возле главного здания, заглянула в лабораторию, но нигде не нашла Лидии Николаевны. «Видать, у начальника», — подумала она и решила дождаться ее в беседке, где после сегодняшнего утомительного дня отдыхали Димка и Бабкин.

— Маша, — обратился к ней Вадим, — насчет моей шляпы ничего не слыхали? Может быть, нашел кто?

— В песках разве найдешь.

— Да ведь она сразу же у ограды упала. Тяжела, далеко не могла улететь.

— За такие игрушки ноги надо вырывать, — пробурчал Тимофей. — Теперь ищи ветра в поле. Мало ли в какие руки попадет кусок этой плиты! Дело, конечно, не секретное, но все же…

Не повезло Димке Багрецову. Как говорятся, неудачный эксперимент. Захотелось изобретателю облегчить свою шляпу-холодильник, снял он с плиты лишний слой пластмассы, коробку с сухим льдом запрятал в карман и решил к вентиляторному моторчику пристроить крылья побольше, не пряча их внутрь шляпы. Надел сооружение на голову, нажал кнопку, и шляпа взвилась, точно вертолет. Вадим ясно видел, что над оградой вертушка отскочила, а шляпа с плитой опустилась за деревьями. Но пока он выбежал за ворота, пока добрался до того места, где должна быть шляпа, прошло немало времени, и ее кто-то взял. Неприятная история, но можно и позабыть о ней, когда успешно идут дела на восьмом секторе.

— А здорово мы сегодня поработали, Машенька, — с удовлетворением сказал Вадим. — Спину не разогнешь.

— Это вам в охотку, — ответила она, напряженно вглядываясь в окна курбатовокого кабинета. — Я-то привычная и вообще…

Сегодня Маша свивала провода и припаивала к ним контрольные лампочки. Все это делалось на месте, то-есть возле восьмого сектора, где не было ни столов, ни скамеек, приходилось сидеть на корточках или становиться на колени, что было довольно утомительно. Но сейчас даже приятно — спина сладко ноет и по всем твоим жилочкам разливается спокойная усталость.

Багрецов и Бабкин завели какой-то непонятный технический спор. Маша в ожидании Лидии Николаевны забилась в темный уголок и чуточку подремывала. Измеряя напряжение на серебряных шинках, Багрецов случайно прикоснулся к одной из них тонким проводничком, соединенным с другим полюсом. Проскочила бисерно-крохотная искорка, и проводничок прилип к шинке. Вадим осторожно подергал его, но тот держался крепко. Пробуя десятки проволочек разной толщины, Багрецов нашел наивыгоднейшую, подобрал нужный ток, и задача надежного и быстрого присоединения выводов к ячейкам была решена. Но что делать с Бабкиным? Он типичный консерватор, противится всему новому, зажимает ценные изобретения.

— Ретроград, — выпалил Димка в пылу спора и даже сам удивился, откуда у него в языке появилось столь древнее слово. — Зажимщик. Эх, знал бы Павел Иванович!

Бабкин скользнул насмешливым взглядом по лицу Димки.

— Ну что ж, поди посоветуйся. Предложи ему свою гениальную идею, как искрой насквозь прожигать соединительные полоски. Он тебе покажет ретрограда.

Несомненно, Димка добьется своего, полоски останутся целыми, и сварка окажется надежным способом соединения. Но ведь для этого надо время! А кроме того, зачем рисковать? Пайка — дело проверенное. Так думал Бабкин.

Было и еще одно обстоятельство, почему Тимофей по примеру отъявленных бюрократов мог замариновать Димкино предложение. Совестно, конечно, коли про это узнают, — приклеят тогда Бабкину кличку эгоиста, а ведь он, если разобраться по-человечески, не виноват ни в чем. Что такое сварка по Димкиному способу? Ткнул проводничок — и готово. А пайка — искусство, тончайшее мастерство. Сегодня Бабкину дали одну плиту. Если бы вы знали, с каким наслаждением он зачищал красно-медное жало им самим сделанного тонюсенького паяльника, как, приблизив его к щеке, чувствовал зарождающееся в нем тепло, как жадно вдыхал дымок канифоли! Да что там говорить! Бабкин, прищурив глаз, любовался каждой пайкой, радовался, если оловянная бусинка блестела, как слеза, хмурился, коли она тускнела.

Потом новая задача: положить перед собой часы и стремиться к тому, чтобы с каждым новым десятком паек все больше и больше сокращать время, потребное для этой операции. К концу четвертого часа Бабкин стал работать вдвое быстрее. Он чувствовал себя точно в едином заводском потоке, когда твой труд нераздельно связан с другими.

Димка, конечно, этого никогда не почувствует. К тому же его предложение в корне убивает искусство. А еще говорят, что у него поэтическая душа!

Маше надоело слушать технические споры, — все равно она в них ничего не поймет, а кроме того, она боялась пропустить Лидию Николаевну. Заснешь еще, пожалуй, — разговоры больно мудреные. Вот стихи, это дело другое.

Маша встала и, прихрамывая, — ногу отсидела — пошла к главному зданию. Как раз во-время: по лестнице спускалась Лидия Николаевна. «Сколько же у нее платьев? — с легкой завистью подумала Маша. — Что ни день, то новое. А ведь как приехала, из одного платьишка не вылезала. Нюрке с ней не тягаться. Вот дуреха!»

Лида смотрела себе под ноги и никого не замечала. Только что она беседовала с Павлом Ивановичем. Он опять заинтересовался результатами химического исследования осколка пластмассы, переданного Лиде. В прошлый раз, объясняя задание, он потребовал определить химический состав пластмассы в местах излома. Лида брала пробы с разных участков осколка и, к своему удивлению, обнаружила следы едкого калия, которого никак не могло быть в пластмассе. Вот об этой странности и состоялся разговор. Лида ничего не знала о причинах, побудивших Курбатова предлагать ей подобный метод анализа, не знала и о том, что этот осколок выпал из кармана Багрецова. Техники, предупрежденные Курбатовым, не могли ей рассказать об этом, а у начальника лаборатории были свои основания не открывать раньше времени цель исследований.

— Лидия Николаевна, — окликнула ее Маша. — Можно, я с вами поговорю?

Она нервно подсовывала под косынку выбившиеся волосы. Лида заметила ее тревожное состояние.

— Пожалуйста, Машенька. Ты не знаешь, что случилось с Нюрой? Захожу, а она плачет, говорит, тетка больна. Но нельзя же так убиваться. — Лида обняла Машу и повлекла за собой. — Пойдем, расскажешь.

Прошли мимо беседки, где спорили Багрецов и Бабкин. Димка хотел было увязаться за девушками, но зоркий друг его считал, что благоразумнее Димку не отпускать — опять начнет вздыхать, как в прошлом году.

— Сиди. Не видишь, что ли? — Девушки направлялись к самой дальней скамейке. — Пусть посекретничают.

Маша села, вытряхнула песок из туфли и, снова надевая ее на босую ногу, сказала:

— Вообще это все глупости. Он на нее и смотреть не хочет, а Нюрка из себя выходит, думает, что другая виновата.

— Кто он? Кто другая? — удивилась Лида. — Ничего не понимаю.

— Тут и понимать нечего, а только я вас очень прошу насчет писем или вообще дневников… Держите их подальше. Нюрка, как бешеная, рыщет всюду… Вам же будет неприятно. — Маша замолкла, испугавшись, что сказала лишнее.

— Спасибо, Машенька. Но у меня нет ни писем, ни дневников.

— А клеенчатая тетрадь?

— Там только лабораторные записи. Вряд ли они заинтересуют Нюру.

Маша облегченно вздохнула. Разве она могла предполагать, что именно эти записи нужны Нюре? Если бы кто намекнул ей об этом, рассмеялась бы: совсем обалдел человек! Нюрка Мингалева, ее закадычная подруга, и — вот нате вам! — подозрительная личность, вроде шпиона! Да Маша горло за нее перегрызет. Глупость какую придумали!

Помолчав, Лида спросила:

— А почему, Машенька, вы сказали о тетради? Она была у меня в ящике. Разве Нюра доставала ее?

— По ошибке. Но раз там ничего нет такого…

— Как ничего? Результаты исследований, формулы.

— Это ей ни к чему, она про любовь искала, Лидия Николаевна, — Маша порывисто сжала ее руку. — Простите эту дуру. Избави бог, если Павел Иванович узнает. Я уж надеюсь на вас. А то Нюрка от стыда сгорит. В пески убежит.

Она встала, оправила складки платья и уже на ходу сказала:

— Пойти валерьянки ей накапать. Ревмя ревет.

Оставшись одна, Лида попыталась собраться с мыслями. Значит, Нюра, или, как она ее называет, Анечка, любит Павла Ивановича. В этом Лида не находила ничего удивительного — сердцу не прикажешь. Человек он интересный, умный, и душа у него чистая. Есть за что полюбить. Но при всех этих великолепных качествах Лида не видела в нем человека, с которым бы могла связать свою судьбу. К тому были особые причины. Но почему Нюра рылась в чужом ящике? Как она могла подумать, что в техническом дневнике, который Лида приносила из лаборатории, записывались любовные переживания? Лида терялась в догадках, Она не сомневалась, что Нюра мучительно переживает невысказанную любовь, но что она искала в дневнике? Если какие-нибудь технические данные, то ей самой они не нужны, — в химии она безграмотна; если хотела передать другому, то должна бы понимать, что этим она принесет вред не только Лиде, но и любимому человеку. Значит, и эта догадка не подходит. История, по меньшей мере, странная.

Как бы должен поступить любой честный советский человек на месте Лиды? Прежде всего признаться в своей ошибке: нельзя хранить лабораторные записи в незапертом ящике. Затем сообщить руководителю о совершившемся факте, — записями интересовался посторонний человек. Да, посторонний, так как никакого отношения к ее работам Нюра не имела.

Но Лида колебалась. Во-первых, она не сама обнаружила этот факт, а узнала от Маши, которая просила ничего не говорить Павлу Ивановичу. Во-вторых, Лиде очень не хотелось выдавать девичью тайну. Ведь Анечкина любовь — дело сугубо личное. Кроме того, не подумает ли она, что Лида с нею соперничает, а потому и пользуется ее ошибкой, которую Павел Иванович никогда не простит.

Но самое главное, что удерживало Лиду от необходимого шага, это вера в человека. Уж очень несовместимыми в ее глазах были поступок Нюры и она сама — простая рабочая девушка, наивная, робкая. Разве она могла на это решиться? Никогда. Здесь какая-то ошибка.

— Скучаете, Лидочка? — спросил Багрецов, усаживаясь рядом и поднимая воротник светлого плаща. — Разрешите? Или Кучинского прислать для развлечения?

— Покою он вам не дает, только о нем и думаете.

— Не могу иначе. Жорка мне даже во сне снится. Закрою глаза, а он уж тут как тут: «Здорово, старик, как поживаешь?» — Вадим откинулся на спинку и уныло добавил: — Раньше детям домовые снились. Счастливые были ребята.

Лида давно знала Багрецова, в детстве дружила с ним, делилась горестями и радостями. Почему бы сейчас не посоветоваться? Он никогда не воспользуется ее откровенностью для каких-нибудь своих целей. Болтать тоже не будет.

— Тимка спать пошел, — зажмурив глаза, лениво бормотал Вадим. — Любит он это занятие, и снится ему Стеша, а не Жорка.

— Послушайте, Вадим. Хоть на пять минут можете вы Кучинского позабыть?

— Постараюсь.

Лида спрятала руки в рукава и поежилась.

— Прохладно. Не знаю, как быть… Очень странная история… Но если я попрошу, вы никому не скажете?

— Даже Тимке?

— Да.

Вадим нерешительно ответил, что это ему будет трудно, — от Тимки ой ничего не скрывает, — но если Лида требует, значит так нужно.

Лида передала Багрецову разговор с Машей, свои наблюдения и, наконец, спросила, что он об этом думает. То-есть могла ли Нюра интересоваться техническим дневником или она действительно искала в нем что-либо похожее на интимные записки?

Запустив пальцы в свою курчавую шевелюру, Вадим молчал. Ему так же, как и Лиде, не верилось, что Нюра осмелилась рыться в чужих тетрадях, но вряд ли Маша это выдумала.

— Кучинский! — Вадим решительно тряхнул головой и, заметив удивление Лиды, пояснил: — Нюру не могли интересовать лабораторные записи. А Жорку? Почему бы и нет?

— Ну, знаете ли, — Лида всплеснула руками и собралась уходить. — Ваша ненависть к Кучинскому заходит слишком далеко. Это нечестно. И на вашем месте я бы поостереглась от подобных обвинений.

— Почему на моем месте?

— Потому, что все знают, как вы к нему относитесь. Да если бы Кучинскому нужны были технические сведения, записанные в моей тетради, он получил бы их без тайных посредников. Чего проще обратиться к Павлу Ивановичу. Потом, не забудьте, химией он не занимается. Она его не интересует.

— Значит, интересует кого-то другого, — спокойно заметил Вадим. — Жорка на все способен. Я видел, как он вертелся у Нюры под окном. Серенады ей пел. А она и уши развесила.

— Вот так логика! Смешно назвать ее женской. Детская логика! Вам же известно, что Нюра влюблена в Павла Ивановича, а не в Кучинского. При чем же тут серенады?

Вадим не нашелся с ответом, но чувствовал, что здесь есть какая-то связь. А вдруг у Жорки и Нюры нашлись общие интересы? Конечно, это лишь подозрения, неясные, беспочвенные, на них ничего не построишь, но и отмахнуться нельзя.

Лида резко поднялась и протянула ему руку.

— До завтра. Одумайтесь, Вадим. Сейчас я жалею, что проговорилась. Теперь вы совсем загрызете бедного Жору.

Крепко пожимая ей руку, Вадим подавил вздох.

— Лидочка, простите, но, может быть, вы никогда больше не протянете мне руки.

— Стоит ли на вас сердиться?

— Пока нет, но завтра вы меня будете избегать.

— Почему завтра?

Багрецов посмотрел на освещенные окна кабинета Курбатова.

— Я должен предупредить его, пока не поздно. Значит, кто-то серьезно интересуется здешними работами. Надо остерегаться. Сегодня им понадобилась ваша тетрадь, завтра что-нибудь другое…

— Вы смешны, Багрецов. И мне вас жалко. Хотите оклеветать Кучинского? Но вы этого не сделаете, потому что я не хочу. Я вам доверилась и выдала чужую личную тайну.

— Нет, Лидочка. Она не может быть личной. Это серьезное дело.

— А вы подумали о Нюре? Ведь я знаю, что в записях у меня нет ничего секретного, а девочка может пострадать.

— Уверен, что Нюра почти не виновата. Ее обманули.

— Кучинский, конечно?

Вадим кивнул головой.

Лида круто повернулась и сказала зло:

— Идите. Торопитесь показать свою бдительность. Выслуживайтесь!

Ни минуты она не могла оставаться с ним рядом. Неужели он не понимает, что его поступок потянет за собой множество неприятностей? Хочет насолить Кучинскому, а пострадает Нюра. Нашел, с кем бороться! Пострадает и она, Лида, за то, что оставляла тетрадь в общежитии. Павел Иванович сделает ей внушение. Кроме того, она навсегда потеряет доверие Маши и Нюры. Бедные девушки, как им приходится расплачиваться — одной за искренность, другой за любовь.

Лида ушла, а Багрецов, перебирая пальцами шевелюру, согнувшись, еще долго сидел на скамье. Он не раскаивался в своем решении и знал, что его ждет. Лида не простит. Девушкам тоже все будет известно — она постарается оправдаться и укажет на истинного виновника их бед. Поговорить бы с Тимкой, но Вадим не мог нарушить своего обещания.

Но далеко не все предвидел Багрецов.

Немного спустя он уже сидел в кабинете Курбатова и рассказывал:

— Поймите, Павел Иванович, что каких-нибудь конкретных данных против Кучинского у меня нет. Но я много думал эти дни. Он хотел завоевать доверие девушек, прививал им легкое отношение к жизни, к труду, говорил, что здесь им не место…

Свет лампы под абажуром падал на лицо Курбатова и делил его на две части. Вадим видел лишь сжатые губы и выпуклый подбородок. Нельзя было понять, как инженер воспринимает его нечеткую, сбивчивую речь.

— Они не так наивны, как вы думаете, — оказал Курбатов и поискал под газетами спички. — Не поверят.

— Жорка хитрый. Любым шантажом, наконец подлостью добьется, чего нужно, — вспылил Вадим, чувствуя, как в нем разгорается гнев. — Он боится, что его не оставят в Москве. Юлит, подлизывается. Ради карьеры способен на все…

Вадим чувствовал, что говорит совсем не то, но уже не мог удержаться. Слова, ранее облюбованные им, куда-то разлетелись, а вырывались другие — ненужные и пустые.

Говорил он, что знает Жорку давно, что в Москве живут они в одном доме, что Жорка попал под дурное влияние, а сейчас и сам источник заразы. Говорил необдуманно, высказывал подозрения, что третий кусок зеркальной плиты наверняка подобрал Жорка и что он, Багрецов, в этом уверен, так как больше некому.

Павел Иванович торопливо закурил и знаком остановил Вадима.

— Мне думается, вы пришли сюда из лучших побуждений. Завтра я вызову Мингалеву и узнаю насчет тетради. Но при чем тут Кучинский? Не знаю, что вы с ним не поделили, меня это не касается. Однако я не хочу потворствовать крайне ненормальным взаимоотношениям, сложившимся в лаборатории. Они мешают работе. И если так будет продолжаться, придется вас откомандировать в Москву.

Вадим широко раскрыл рот, будто задохнувшись:

— А Кучинский останется?

— Несомненно. В отношении вас он ведет себя вполне достойно. А вы над ним издеваетесь даже в лаборатории. Место, прямо скажу, неподходящее для сведения личных счетов.

Лицо Вадима налилось кровью.

— Не могу я хорошо к нему относиться. — Багрецов неосторожно повернулся, уронил со стола вазочку с карандашами. — Простите, сейчас подберу, — и, ползая по ковру, говорил хрипло: — Не могу улыбаться ему, руку жать, когда знаю, что он за тип. А еще комсомольский билет в кармане!

— Вот и докажите, что Кучинский его недостоин. На то есть комсомольская организация. Поговорите с товарищами.

Вадим собрал карандаши и поставил вазочку на стол.

— Что же я могу сделать? Особых преступлений за ним не числится.

— А вам хочется их найти? — Курбатов ткнул недокуренную папиросу в пепельницу. — Стараетесь, но неумно. Человек был за сотни километров отсюда, а вы подозреваете его, что в это время он раскалывал плиты. Мингалева брала тетрадь, а виноват тот же Кучинский. Все это дурно пахнет, молодой человек.

— Что вы хотите сказать?

Курбатов развернул газету, как бы давая этим понять, что Багрецова он не задерживает.

— Примите мой дружеский совет: позабудьте, что ваши личные враги обязательно должны быть врагами общества. Я тоже постараюсь забыть о вашей ошибке.

— А если я не ошибаюсь?

— Дорогой мой, вы плохо знаете жизнь. — Курбатов поднял неулыбчивые глаза. — Трудно поверить, что всего лишь за несколько дней Мингалева воспылала такой огромной любовью к Кучинскому, что ради него могла пойти чуть ли не на преступление. Надо лучше думать о людях.

— Дело не в Кучинском, — вырвалось у Вадима. — Ведь она не его любит.

— А кого же?

Ответь на этот вопрос Багрецов, и все бы обернулось иначе. Павел Иванович осмыслил бы его подозрения в новом свете, кое-что показалось бы ему справедливым, заслуживающим внимания. Но Вадим не ответил и тем самым разрушил и без того шаткие, ничем не укрепленные позиции. Уж если он решился итти к Курбатову с серьезным подозрением против своего недруга, то надо было отбросить лишнюю деликатность и говорить все. Порой ничтожная ложь, как иногда называют ее «ложь во спасение», оборачивается против тебя и становится непреодолимым препятствием на пути к доверию, которое ты хотел бы завоевать.

Так получилось и сейчас. Если Курбатов вначале не сомневался в искренности подозрений Багрецова, — парень вспыльчивый, дал волю чувствам, все ему кажется непонятным в поведении Кучинского, — то теперь Курбатов уже ничему не верил. Злая клевета, мстительность. Ну и характерец созрел у юного товарища! Что же будет с возрастом?

Одна ошибка влечет за собой другую. Знал бы Вадим, что сейчас думает о нем Курбатов, постарался бы избежать случайных поступков, выдающих его с головой.

— Мне понятна ваша деликатность, — с холодной вежливостью сказал Курбатов. — Вам доверили личную тайну, ну и держите ее при себе. Если нужно, я узнаю другим путем.

Вадим вскочил, будто его подбросили пружины.

— Только у Нюры не спрашивайте! — Он умоляюще прижал руки к груди. — Очень вас прошу. Я не знаю, что с ней будет! В пески убежит!

— С вами, что ли? — грубо спросил Курбатов. Эта комедия начала ему надоедать. — И здесь Кучинский мешает?

Вадим лишь жалко улыбнулся. Пусть думает что хочет, только бы не выдать Нюрину любовь, к ней надо относиться бережно — она первая. Лида тоже не будет в претензии: что мог, то скрыл, а насчет Кучинского предупредил.

— Не торопитесь, — оказал Курбатов, когда Вадим, пожелав ему покойной ночи, пошел к двери. — Я вас задержу на минутку.

Открыв дверцу шкафа, инженер вынул оттуда соломенную шляпу («вот она где!» — мелькнуло в сознании Багрецова), развязал марлю и, указывая на блестящий круг пластмассы, спросил:

— Ваша идея?

Опять, как и в прошлый раз, когда Курбатов застал его за выпиливанием этого круга, Вадим покраснел и лишь кивком головы сознался, что не только идея, но и шляпа его.

— Зачем вы перебросили ее через изгородь, кому?

— Я не перебрасывал.

Курбатов еле сдерживался, чтобы не вспылить. Да ведь в караульном помещении все звонки звонили, когда переброшенная через живую изгородь шляпа пересекла невидимый луч фотоблокировки. Тут же, возле стены, ее и нашли. Сначала удивились — кому это пришло в голову так развлекаться? Но потом, когда сняли марлю, дело обернулось иначе. Остроумный способ маскировки! Загадка осложнялась еще и тем, что вскоре выбежал техник Багрецов, искал то ли шляпу, то ли еще кого. Проследили. Однако до самого вечера к стене никто не подходил.

— Как эта штука оказалась за оградой? — спрашивал теперь Курбатов.

— Улетела и… все.

— Без ветра?

Ну что мог ответить Багрецов? Ему отвратителен был этот допрос, а еще противнее показать себя мальчишкой, увлеченным всякой чепухой вроде холодильных шляп, когда решается судьба зеркальных полей, когда песок под ногами горит. Разве можно признаться в этом? Оскорбительно для всех курбатовских дел.

Курбатов медлил, ждал ответа, наконец бросил шляпу на стол и сказал:

— Уходите, Багрецов. Мне неприятно вас видеть.

Стиснув зубы, чтобы не сорвалось резкое слово, Вадим выбежал из кабинета. До чего же люди несправедливы! Он чуть не плакал от досады. Ничему не верит Павел Иванович. Скажи ему, что шляпа была с мотором, разозлится еще пуще. Да что с него взять, не каждый поверит в такую чепуху. Главное, уж очень тошно оправдываться, чувствуешь себя идиотом.

Но не это мучило Димку, а то, что пока еще рано признаваться, что он не игрушками занят. Нельзя. Ведь может воспротивиться Павел Иванович. «Кто разрешил загружать техников посторонними делами?» — спросит он, и рухнет вся затея. А что делать с Нюрой?

Ничего хорошего Вадим не ждал.