Особенный год

ДРУЖБА, СКРЕПЛЕННАЯ КРОВЬЮ

На рассвете четвертого ноября 1956 года на опушке леса в Будаёрше сосредоточилась советская танковая рота, получившая приказ подавить гнездо мятежников в одном из районов Буды. В некоторых танковых частях вместе с советскими офицерами в качестве проводников находились и венгерские офицеры. В одном танке со старшим лейтенантом Шипицыным был и Ласло Хафнек.

Когда рота находилась на марше (случилось это как раз на берегу Дуная), артиллеристам мятежников удалось попасть в танк Шипицына. К счастью, пробоина оказалась неопасной, и старший лейтенант приказал продолжать бой. Поздно вечером танки пробились в Буду, где на подходе к площади Деже Костолани колонну советских танков остановил майор Хафнек.

— Прежде чем въезжать на площадь, нужно как следует все разведать, — посоветовал майор Шипицыну.

Взревел мотор, и головной танк на скорости выскочил на площадь. В считанные секунды командир успел разглядеть пушку — это была зенитка, длинный ствол которой угрожающе смотрел в сторону танка, — а сбоку от площади виднелись силуэты двух танков мятежников. Улицы, выходившие на площадь, были забаррикадированы.

Увидев на площади советский танк, мятежники открыли по нему огонь из всех видов оружия, какое у них только было. Пули дзинькали по броне, а те, что не попадали в танк, врезались в стены окружавших площадь домов, обивая с них штукатурку и куски кирпича.

Танк старшего лейтенанта Шипицына, стоявший на краю площади, развернулся на месте и дважды выстрелил из пушки.

Майор Хафнек, прильнувший к смотровой щели, видел, что оба снаряда попали в цель.

Враг открыл ответный огонь по командирскому танку. Машину несколько раз сильно встряхнуло: значит, снаряды попали в танк, но крепкая броня выдержала.

Шипицын приказал механику-водителю подать танк назад, под арку дома, чтобы обезопасить себя сзади. Но в тот момент, когда машина почти достигла указанного места, раздался грохот, и танк сильно тряхнуло. Загорелся мотор, и едкий дым заполнил кабину машины.

— Покинуть машину! — приказал старший лейтенант экипажу.

Шипицын и механик-водитель Орманкулов быстро вылезли из танка и, спрятавшись, начали отстреливаться от мятежников из пистолетов. Их примеру последовали еще двое танкистов. Последним покидал горящий танк венгерский майор. С непривычки он никак не мог протиснуться в люк.

Увидев это, к майору, не сговариваясь, бросились Шипицын и Орманкулов.

Не успел старший лейтенант пробежать и десяти шагов, как был ранен, но, не обращая внимания на рану, ловко вскочил на броню и с большим трудом потащил полузадохнувшегося от дыма майора через люк. На обратном пути в укрытие Шипицын получил еще одну пулю, затем еще, но все же успел не только потушить горевшее на майоре обмундирование, но и затащить его в подворотню.

И тут силы оставили русского офицера…

Старший лейтенант Шипицын и рядовой Орманкулов пали в этом бою смертью храбрых, спасая жизнь венгерского майора.

Вскоре на площадь выехали остальные советские танки. Огнем их пушек и пулеметов мятежники были уничтожены.

Спустя полчаса площадь и прилегающие к ней улицы были освобождены от мятежников.

В госпитале на проспекте Каролина венгерские врачи во главе с доктором Гурином оказывали помощь раненым советским солдатам.

Корни настоящей, крепкой дружбы советского и венгерского народов уходят в прошлое.

В дни празднования двадцатой годовщины освобождения Венгрии от гитлеровского ига мне рассказали о героическом поступке бывшего батрака Иштвана Жори, которого уже не было в живых. Эту историю поведал мне односельчанин Иштвана, тоже бывший батрак, по фамилии Кетелеш.

С наступлением темноты гитлеровцы подошли к небольшому хутору, в котором проживало всего несколько семей. Несколько дней назад, узнав о приближении фашистов, солдаты роты гвардии старшего лейтенанта Федяева ушли с хутора, забрав с собой раненых солдат. Но один тяжелораненый боец был нетранспортабелен, и его оставили на хуторе.

Старший лейтенант Федяев немного говорил по-венгерски и, зная доброту тетушки Жори, у которой он стоял на квартире, попросил ее:

— Спрячьте, пожалуйста, раненого до нашего возвращения.

Муж тетушки Жори, присутствовавший при этом разговоре, кивнул в знак согласия.

— Только не в доме, — посоветовал офицер. — Гитлеровцы никого не щадят, даже раненых.

Дядюшка Жори, отличавшийся недюжинной силой, осторожно поднял раненого и понес его к сараю, где у него хранилось сено. Раскопав сено, он положил туда солдата, знаками объяснил ему, что скоро вернется.

Не прошло и часа, как на хутор пришли гитлеровцы. Обыскав каждый дом, они оставили в хуторе около взвода солдат. Обыскали и дом дядюшки Жори.

— Рус есть? — спросил один из солдат и заглянул под кровать.

Тетушка испуганно уставилась на мужа, который покачал головой, а жене бросил:

— Да не трясись ты, ради бога! Все в порядке!

О том, что в сарае у Жори прячется раненый русский солдат, кроме самих хозяев дома знал еще дядюшка Кетелеш, но он умел хранить тайны и не сказал об этом даже своим ближайшим друзьям.

— Хуторок у нас маленький, — рассказывал мне Кетелеш. — Всего несколько дворов. Все мы гнули спину на помещика. Своей земли мы почти не имели. Терять нам было нечего, поэтому мы никуда и не уходили с хутора. Кому нечего терять, тому и бояться нечего.

— А когда вы узнали о русском раненом?

— Вечером того же дня.

— Какого именно?

— Сейчас скажу точно, вот только вспомню. — Старик на миг задумался. — А было это тринадцатого декабря. Все помню, как будто это вчера было… Советские товарищи очень нас жалели и решили дать бой фашистам не на хуторе, а немного левее, в стороне… Тихо-тихо стало у нас. Стрельба доносилась откуда-то издалека. Вечером зашел ко мне сам Жори и вызвал во двор.

«Спрятал я у себя в сарае одного русского, — сказал он. — В сене».

Я так и обомлел: на хуторе гитлеровцев полно, а тут тебе русский. Буркнул я Жори что-то непонятное.

«Не бойся, я сам о нем позабочусь. А тебе сказал только на тот случай, если вдруг со мной что произойдет… Нужно же кому-то знать о живом человеке… Раненый он, и ему помочь нужно».

Жори ушел, а я время от времени стал поглядывать в его двор (мы с ним соседями были). Видел не раз, как он с вилами на плече, как ни в чем не бывало, шел в сарай, а у самого все карманы оттопырены: еда там была для русского. В сарае он подолгу бывал, а когда выходил оттуда, то нес охапку сена для лошади, чтобы подозрения никакого не вызывать.

— А разве гитлеровцы сеновал не обыскивали? — поинтересовался я.

— Однажды они туда зашли, но Жори так укрыл раненого, что не нашли они русского… Да и не догадывались даже об этом. На следующий вечер Жори снова зашел ко мне.

«Послушай, Иштван, — сказал он мне. — У русского очень плохая рана… Не нравится она мне. Перевязал я его, но этого мало… Врача ему нужно».

«А где ты возьмешь врача? — удивился я. — В Берхиде, правда, есть доктор, но туда идти сколько придется, да и кто пойдет к тебе перевязывать русского, когда кругом фрицы?»

Мы немного помолчали.

«Долго он там оставаться не может, — ткнул Жори пальцем в сторону сарая. — С такой раной шутить нельзя. Ему лекарство нужно и чистые бинты. Моя старуха прокипятила чистую простыню, но это совсем не то, что нужно».

Пробормотав еще что-то, он ушел и не появлялся у меня целых два дня. Только на третий день я снова увидел его.

«Черт бы их побрал, этих немцев, что-то они не собираются уходить отсюда. Нужно что-то делать».

«Что же ты хочешь делать?» — спросил я.

«Отнести его нужно к русским, пока не поздно…»

«Это при фрицах-то?!»

«Ночью отнести, а ночью они и сами боятся… Ну и, конечно, смотреть нужно в оба».

Жори ушел, а я стал наблюдать, что он делать станет. А он взял вилы и пошел в сарай. Видимо, оттуда посматривал, когда дорога будет свободна. Вскоре в хутор приехала немецкая машина, но через несколько минут укатила по направлению к селу… Дверь сарая вдруг распахнулась, и в дверях показалась мощная фигура Жори, на спине которого как мешок лежал раненый. Иштван быстрым шагом направился к аллее и скоро скрылся из виду.

Встретился я с ним только утром следующего дня.

«Удалось?» — спросил я.

«Думаю, что да. Через линию немецкой обороны я его перенес и оставил на ничейной земле. До русских окопов рукой подать было… Русский сказал, что он теперь и сам доползет до своих».

Оказалось, что раненого подобрали русские разведчики, которые отнесли его на перевязочный пункт, где он и рассказал своим о том, как его укрывал у себя в сарае неизвестный венгерский крестьянин.

Спустя двадцать лет старший лейтенант Федяев решил разыскать человека, который в войну спас жизнь нашему бойцу.

Позже удалось установить, что того крестьянина звали Иштваном Жори…

И МЫ НЕ СОЛДАТАМИ РОДИЛИСЬ

Повестку из военкомата мне прислали как раз в то время, когда у нас в клубе демонстрировался советский фильм «Солдатами не рождаются».

«Пожалуй, это верно», — подумал я, прочтя на афише название фильма. Сказать, чтобы мне особенно хотелось идти в армию, я не мог, однако прекрасно понимал, что идти нужно. Идут же другие служить, но я, возможно, не протестовал бы, если бы меня по чьей-нибудь протекции не призвали. Хотя, откровенно говоря, я и не люблю протекций.

На заводе, где я работал до армии, иногда случалось, что мне, как бригадиру молодежной бригады, денег начисляли больше, чем другим членам бригады.

— Ну, вот и наш заработок стал расти, — сказал я ребятам однажды, получив больше денег.

— Это тебе прибавили, чтобы послушнее был! — пожав плечами, выпалил один из парней.

А я-то думал, что нам всем повысили расценки. Я тут же пошел к начальнику смены и спросил его, почему он так сделал.

— Ты бригадир, тебе и следует больше других получать!

— Если другим по-старому будете платить, тогда и мне ни на форинт больше не давайте! — решительно заявил я.

Моя настойчивость привела к тому, что всем членам бригады повысили расценки, условившись, что мы увеличим выпуск продукции на два процента.

И хотя я ненавидел протекцию, я все же не стал бы протестовать, если бы кто-нибудь помог мне избежать призыва.

Интересно, почему это так? Да потому, что я еще плохо знал самого себя. Настанет время, когда я буду еще ожесточеннее выступать против всякого отлынивания, намного ожесточеннее, чем до армии на заводе. Хотя там мы работали сдельно и, следовательно, дело упиралось в зарплату, а тут…

Словом, могу сказать, не стесняясь: я очень изменился. Да и не только я один. Кто знает, как у человека появляются симпатии к тому, от чего он раньше старался держаться в сторонке?

Как сейчас, помню первый вечер в казарме. В комнату вошел сержант и спросил, кто желает немного поработать (нужно было перенести стулья из одного помещения в другое). Из строя вышли только двое.

— Ну и подлизы! — прошипел им в спину кто-то из солдат.

Но таких теперь мало! В последнее время у нас в подразделении шел спор о том, почему до сих пор еще не все солдаты сознают, что любой номер артиллерийского расчета обязан действовать только на «отлично».

Расскажу об одном случае, который глубоко запал мне в душу…

Я его помню так, как будто это произошло вчера.

Мы находились на стрельбах. Цели тащил за собой на длинном тросе самолет. Подготовка к стрельбам прошла хорошо. Все действовали слаженно и точно. Солдаты надеялись, что если и эти стрельбы отстреляем на «отлично», то не миновать нашей батарее почетного звания «Отличная батарея». Однако на самих стрельбах все наши надежды были развеяны в пух и прах одним-единственным человеком. Им оказался наводчик орудия рядовой Хетени.

Когда я увидел, что наши снаряды рвутся на значительном расстоянии от цели, меня чуть было удар не хватил. Хотелось заорать от злости. Я даже не подошел к Хетени, боялся за себя: вдруг не сдержусь и скажу ему что-нибудь недозволенное. И хотя результатов стрельб нам еще не сообщили, я и без того знал, что цель ушла невредимой. И все из-за одного Хетени. Трудно было понять, как при столь благоприятных для нас условиях можно было не поразить цель.

Я отошел от орудия подальше, но остальные солдаты набросились на наводчика.

— Мазила сонный! — крикнул ему рядовой Нондор Креч. — Еле шевелился!

— Думаешь, ты попал бы? Не удалось, — значит, не удалось! Возьму осенью да демобилизуюсь! — оправдывался Хетени.

Меня эти слова сильно возмутили. Я, конечно, понимал, что неудача может постигнуть любого человека, но чтобы вот так реагировать на замечания товарищей… Такое отношение Хетени возмутило не только меня, но и всех солдат.

Под вечер на батарее вышел свежий номер стенгазеты. До этого случая выпуск стенгазеты у нас всегда проходил со скрипом — как правило, из-за того, что не хватало статей. Кому вдруг пришла в голову мысль выпустить газету, я так и не узнал. Да и не в этом дело. Важно, что номер вышел. Ребята охотно написали для него свои заметки, в которых критиковали Хетени.

Так, например, в заметке Креча были такие слова:

И Креч откровенно высказал свое мнение о Хетени.

А рядовой Тибор Хорват, один из лучших солдат, член комсомольского бюро, писал в своей статье:

Далее Хорват сравнивал условия мирного времени с военным. Возможно, тут он был не совсем прав, однако в самом конце своей статьи он поднял совершенно правильные вопросы:

Последние слова статьи были довольно серьезным обвинением в адрес Хетени, чего нельзя было не заметить.

На них обратили внимание все солдаты, в том число и Хетени. Он чуть не с кулаками набросился на Хорвата, так как, разумеется, у него и в мыслях не было никогда и капли злого умысла. Разве что он не очень умело оправдывался, и только.

Большинство солдат батареи были расстроены тем, что все их усилия пошли насмарку. Однако статья Хорвата заставила и их по-иному взглянуть на результаты неудачной стрельбы.

— А в самом деле, что будет, если наводчик и в боевой обстановке станет вести себя подобным образом? — спрашивали солдаты. — Такие, как Хетени, заботятся только о себе!

Начались разговоры о том, имеет ли право солдат своими действиями ставить под угрозу успех общего дела, успех целого воинского коллектива.

Разговоров велось так много, что пришлось организовать собрание личного состава батареи. Речь на нем шла не столько о Хетени, сколько об отношении солдат к выполнению своего воинского долга.

— Может, твой отец владельцем завода был до освобождения, что тебе не дороги наши успехи? — прямо в глаза сказал Хетени рядовой Иштван Шок. — Мы тоже простые солдаты, но мы хотим честно выполнять свой долг. И не ты решаешь, где тебе сейчас следует находиться: здесь, на батарее, служить или сидеть дома, держась за мамину юбку!.. Если тебя призвали в армию, так служи как следует!..

Солдаты один за другим просили слова. Большинство из них, возможно, только сейчас поняли, что нельзя кое-как служить родине, не отдавая службе все свои силы.

Хорошо выступил ефрейтор Бела Салкаи. Он сказал:

— Мой старший брат погиб в прошлую войну в излучине Дона. Ему, видимо, тоже говорили о том, что он защищает свою родину. Но была ли она у него, вот в чем вопрос! До освобождения вся наша семья жила впроголодь. А когда вслед за братом в хортистскую армию забрали и отца, матери нашей даже пособия никакого не назначили, так как сельский судья заявил, что моя мать достаточно молода для того, чтобы работать вместо отца. После освобождения я выучился на агронома. В двадцать один год мне доверили половину посевных площадей нашего села! Меня и сейчас ждут дома, и я знаю, где мое место, и я знаю, что у меня есть настоящая родина. Мы в селе все вопросы обсуждаем сообща, спорим, где, на каком поле посеять пшеницу, на каком ячмень или рожь, какой скот выгоднее всего разводить, и тому подобное. Все важные вопросы в нашей жизни становятся общими. Интересы родины — это наши кровные интересы.

Салкаи говорил долго, пространно, другие говорили короче, но примерно в таком же духе.

В конце собрания слова попросил Хетени. Он сказал, что осознал свою ошибку и постарается сделать все, чтобы стать лучше.

Я уверен, что, когда этот мой рассказ прочитает молодой новобранец, он, наверное, скажет, усмехаясь: «Стоило ли об этом писать?» Но тот же самый новобранец будет очень переживать, если подразделение, в котором он служит, из-за какого-нибудь его упущения не добьется хороших показателей. И хотя все мы действительно не родились солдатами, но хотим с честью служить своей родине.

МИНУС ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

С командиром взвода Андором Релле я встретился в поле при двадцатишестиградусном морозе. Об этом случае я уже рассказал в газете «Непхадшерег», а спустя несколько месяцев, собирая материалы о солдатах, подлежащих демобилизации, снова встретился с Релле.

Я напомнил ему о прошлогодней суровой зиме и об учениях, на которых мы оба тогда присутствовали.

— Читал я, что вы тогда обо мне написали, — сказал он.

— Ну и как, понравилось? — спросил я.

— Поправилось, да только…

— Что только?

— Только не совсем так это было.

— А как же?

— Вернее, было-то так, но я бы по-иному об этом написал.

— Как именно?

— Так, чтобы читатель почувствовал тот собачий холод, который стоял тогда.

— Знаете что, расскажите мне, что вы тогда чувствовали, что переживали…

— Рассказать-то можно, да вот беда, говорить красиво я не умею. Ну да ничего, вы потом подправите, хорошо?

— Согласен, а вы прочитаете то, что я напишу, и подпишете.

— А это зачем?

— Для большей достоверности.

Зима в тот год была необычной. Во второй половине декабря начались сильные морозы, ртуть в термометре падала так низко, будто ее кто насильно толкал вниз. Морозы застали нас в зимних лагерях, где мы проходили горную подготовку.

Однажды мы выехали на местность. Солдаты сидели в кузове машины. Мороз щипал щеки, слезы застилали глаза. И хотя путь от лагеря до гор был небольшим (ехать нужно не более получаса), он показался нам ужасно длинным.

Я смотрел на солдат. Большинство из них сидели, втянув голову в плечи. Воротники шинелей от дыхания покрылись инеем. Кто-то недовольно ворчал, что мороз пробирает до самых костей…

Перед отправкой в горы нам сказали, что термометр показывает минус двадцать шесть.

«Двадцать шесть, если без движения, — подумал я. — А в кузове открытой машины, на ветру, намного больше. Но говорят, что так, без брезента, безопаснее. В случае аварии брезент помешает нам соскочить с машины…»

Шоки, вытянув шею, посмотрел на дорогу.

— Километров пять осталось! — бросил он и заерзал на месте, усаживаясь поудобнее.

— Да перестань ты наконец, — заворчал на него рядовой Янош Адачи.

— Ноги у меня замерзли, — словно оправдываясь, заметил Шоки и начал хлопать рукавицами по коленям.

Но вот машина остановилась. Лейтенант приказал солдатам сойти с машины.

Обычно солдаты мигом соскакивали из кузова на землю, но тут, одеревеневшие от мороза, едва шевелились.

Адачи помогал им спуститься с машины.

Шоки самостоятельно слез на землю и, попрыгав, пританцовывая на одном месте, с улыбкой сказал:

— Вот теперь хорошо.

Дойдя до склона горы, все стали на лыжи, облачились в белые маскхалаты и по команде медленно заскользили по склону. Первое отделение вел младший сержант Ференц Барди. Движения его были спорыми и ловкими. До армии он жил в Кесеге и Двендеше и там много ходил зимой по окрестным горам…

Младший сержант подал команду, и отделение стремительно помчалось вниз по склону. Барди прокладывал лыжню, поднимая на поворотах маленькие облачка искрящейся на солнце снежной пыли.

Следом за командиром спускался рядовой Пал Гурта. Вот он ускорил бег, но, делая поворот, потерял равновесие и упал. Солдаты, идущие за ним, не успели объехать его, кто-то громко чертыхнулся… Образовалась куча-мала.

Поднявшись, Гурта прибавил шагу и, решив про себя? «Будь что будет!», стремглав съехал вниз. Остановившись у подножия горы, он оглянулся и увидел копошащихся в куче товарищей, которые, наверное, ругали и его, и крутой неровный склон. Через минуту и они уже были у подножия.

Для меня лично такой спуск не был трудным, так как я с шести лет регулярно занимался спортом и отлично ходил на лыжах. Поднявшись до самой вершины горы, я стремительно скатился вниз, делая большие петли, и, резко затормозив, остановился как вкопанный перед солдатами.

Осмотрел тяжело дышащих ребят, большинство из которых неделю назад впервые увидели лыжи.

«Ничего, у нас еще достаточно времени, — подумал я. — Научатся».

Прокатавшись более часа по склонам гор, мы спустились в долину.

Лейтенант остановился перед взводом и скомандовал:

— Лежа заряжай!

Меня, как младшего командира, эта команда не касалась. Я обязан был проверять, как солдаты выполняют команды. Они улеглись на снегу и изготовились к ведению огня. Я подошел к рядовому Бенце, проверяя, как он лег, и шепотом спросил:

— Обмундирование теплое?

Он удивленно вскинул на меня глаза и ответил:

— Обмундирование-то теплое, но вот руки ужасно мерзнут. — И, секунду помолчав, добавил: — Да и автомат так настыл, что пальцы прилипают к металлу.

Командир взвода видел, как неуклюже ложился на снег окоченевший пулеметчик. Хождение на лыжах для пулеметчика не новинка, так как дома до армии он немало походил на них по Ноградским холмам. Но там все выглядело совсем по-иному. Тогда он оказывался на снегу только случайно, когда падал. А здесь он должен ложиться на снег по команде, и не один раз, а двадцать и больше…

Командир взвода подошел к пулеметчику и объяснил ему, что стрелять метко он сможет только тогда, когда правильно и удобно заляжет.

На лице рядового Бенце словно написано, что в данном положении он чувствует себя отнюдь не удобно. Услышав слова команды, он машинально бросился на землю, не спуская глаз с дороги. И так несколько раз подряд.

— Черт возьми, куда запропастилась наша машина? — шепнул он соседу. — Пора бы уже подвезти завтрак.

— Лишь бы чай горячим привезли, не как вчера… — бросил ему сосед.

Этот беглый разговор был прерван новой командой лейтенанта:

— Лежа заряжай!.. Встать!.. Лежа заряжай!..

Бенце стащил с руки перчатку, в которой было неудобно и держать автомат, и целиться. А он хотел научиться стрелять в горах, так как через несколько дней у них должны начаться настоящие боевые стрельбы. Бенце, конечно, мог бы сделать вид, что целится, но он не хотел этого. Зачем? Кого он этим обманет? Никого, разве что только себя. Цель-то все равно нужно будет уничтожить самому…

Он подышал на руки, чтобы хоть немного согреть, растер их, Качая головой, на чем свет про себя ругал он мороз. Солдаты то и дело поглядывали в сторону дороги.

«Куда же запропастился этот Арокаи? Уже полчаса назад следовало бы позавтракать», — думали они, ничего не спрашивая.

Офицер, словно отгадав их мысли, успокоил солдат:

— Скоро приедет, не волнуйтесь.

Бенце бормотал что-то сквозь зубы, по-видимому, ругал Арокаи. В машинах он ничего не смыслил, но стоит только Арокаи застрять, как Бенце уже жалит его своими нелестными замечаниями.

Команда «Лежа заряжай!» раздавалась все реже. Лейтенант понимал, что сейчас самое время подкрепиться горячим чаем с бутербродами.

— Нужно посмотреть, где застрял наш Арокаи! — громко проговорил он.

— Конечно, нужно, — поддержал командира Бенце, лихорадочно соображая в это время, как и, главное, на чем можно отправиться на поиски шофера, который привез их сюда, а сам на своем «чепеле» уехал за завтраком да и пропал.

Лейтенант жестом руки подозвал меня к себе, и я, оттолкнувшись несколько раз палками, ловко подъехал к нему.

— Вам это не трудно сделать! Езжайте на дорогу, посмотрите, не застрял ли где в снегу наш «чепель».

Я обрадовался этому приказу, так как мне уже порядком надоело поправлять солдат, изготовившихся к стрельбе лежа на снегу.

«Чепель» я нашел стоящим посреди дороги на полпути от лагеря.

Арокаи заметил меня, когда я подъехал совсем близко. В руках он держал два ключа.

— Ужасный холод, — сказал он. — Берешь ключ, а он выпадает из рук.

Забравшись на крыло, он склонился над мотором.

— Что случилось? — спросил я.

— Мотор почему-то заглох, — пыхтя ответил шофер и начал колдовать над карбюратором. — Ехать нужно, а он, как назло…

Лицо у Арокаи покраснело, на лбу выступили капли пота. Растерев немного руки, он снова склонился над карбюратором. Одной рукой он трогал жиклеры, а другой опирался о крыло.

— А железо-то на морозе кусается! — проговорил Арокаи, согревая дыханием то одну, то другую руку.

Я хорошо знал Арокаи. Он слыл толковым шофером, хотя профессию эту освоил уже в армии. Прежде он работал на текстильной фабрике техником и был довольно-таки далек от автомобиля.

— Помочь тебе? — спросил я.

— Все равно ты ничего не сможешь, — ответил Арокаи, немного помолчав. — Черт бы побрал этот мороз!..

Вскочив в кабину, он включил зажигание, но тщетно. Тогда он снова склонился над мотором, трогая топливный насос.

— Мне уже давно пора быть на месте! — Арокаи рассерженно задышал.

— Да, ребята тебя ждут, — тихо заметил я, умолчав о том, какими словами они его крестят.

— Знаю, как они меня там кроют, — сказал шофер. — Ты вот видишь, как я вожусь с мотором. А эти горлопаны разве разбираются в технике? Они знают только, что им холодно, и поэтому хотят горячего чая. Что такое холод, я и сам чувствую… А они завернутся в шинель и… Но что я могу поделать, если мотор не запускается?.. — Арокаи говорил, а сам тем временем старался отыскать неисправность.

Каждые полминуты он дул на руки, тяжело дышал. Сквозь шинель на спине проступили темные пятна пота и вскоре замерзли. Арокаи старался изо всех сил, зная, что двадцать солдат в горах с нетерпением ждут его. Они уверены, что он приедет, пусть и с запозданием, но приедет обязательно. Он уже не просто шофер, который работает на гражданском предприятии и в случае поломки вызывает техпомощь и ждет. Он солдат, военный водитель, которого ждут двадцать товарищей…

С лица Арокаи прямо в снег падали крупные капли пота, но он даже не вытирал их. Потрогав еще раз диафрагму топливного насоса, он соскочил с крыла на снег, открыл дверцу и сел в машину. Включил зажигание, но безрезультатно. И так несколько раз…

Когда мотор наконец зачихал, Арокаи дал газ и выровнял работу двигателя. Прогрев мотор, он захлопнул крышку капота и сел в кабину. Лицо его было измазано маслом и копотью. Рукавом шинели он провел по лицу, но еще больше размазал грязь.

— Ну вот видишь, все в порядке. — Шофер улыбнулся.

Я кивнул и сказал Арокаи, что пойду на лыжах, так как все равно буду там раньше и успокою ребят.

Когда я вернулся к солдатам, они уже не занимались. Грелись, топчась на месте. Несколько человек все еще ругали Арокаи. Я рассказал о том, что случилось с машиной… Однако солдата, когда он голоден, ничем иным, кроме еды, нельзя утешить. Я не стал больше ничего говорить в защиту Арокаи, потому что понимал: слово за слово, и можно наговорить очень много, а затевать спор не было никакого смысла…

Вскоре пришла и машина. Чай в термосе оказался горячим, и солдаты с удовольствием закусили и погрелись.

До обеда нам предстояло выполнить еще одно ответственное задание. Лейтенант позвал меня с собой. Пока солдаты завтракали, мы с лейтенантом спустились к пропасти, через которую тянулся канат. Собрав хорошую вязанку дров, мы прикрепили ее на крюк и пустили по канату. Вязанка, плавно раскачиваясь, медленно поплыла вниз.

Опущенные клапаны моей шапки заиндевели, я рукой стряхнул иней и тут только заметил, что товарищ лейтенант так и не опустил клапанов шапки. Я сказал ему, что так он легко может отморозить себе уши. Но командир взвода посмотрел на меня и, покачав головой, ответил:

— Мороз им уже не страшен: они у меня давно обморожены…

Через несколько минут к нам подошли солдаты, оживленно обсуждавшие, что им предстоит. Никому из них ни разу в жизни не приходилось переправляться по канату через пропасть.

— Ничего страшного, товарищи, — начал я успокаивать их. — Все очень просто! — И стал растирать себе щеки.

Я бросил взгляд на лейтенанта: ему сейчас тоже приятнее было бы сидеть в теплой канцелярии, но занятие есть занятие. Нам что: отслужил свои два года — и по домам, а ему и дальше служить. Сейчас он нас обучает, а потом — тех, кто придет в армию после нашей демобилизации. И всегда вдали от родного дома, в разлуке с семьей. Но он никогда не жалуется, знает, что мы берем с него пример…

Солдаты со свойственной новобранцам неторопливостью застегивали на себе пояса с петлей-карабином. Боялись. Оно и немудрено: длина каната сто пятьдесят метров, а под ним сорокаметровая пропасть.

— Ну, кто пойдет первым? — громко спросил лейтенант. Он сказал это для всех, но посмотрел только на меня. Это и понятно: я младший командир и уже не раз переправлялся по канату даже без страховочного шнура.

Ничего не говоря, я подошел к канату и, пристегнув к нему свой карабин, начал перемещение. Дул слабый ветерок и раскачивал меня из стороны в сторону. Благополучно переправившись через пропасть, я коснулся ногами земли возле высоченной ели.

— Хо-хо! — громко крикнул я солдатам, стараясь этим звуком приободрить их.

Из кучки солдат, толпившихся вокруг лейтенанта, отделился один и подошел к канату. Узнал я его только тогда, когда он добрался до середины каната… Это был Бенце.

Вслед за ним пошли и другие солдаты. А Бенце, едва коснувшись ногами земли, заявил, что хочет попробовать еще разок…

Ветер подул сильнее, началась метель. Арокаи стоял, переступая с ноги на ногу, рядом с машиной, но в кабину почему-то не садился. Возможно, из солидарности со своими товарищами… А может, из-за боязни, что они начнут подсмеиваться над ним…

Резкие порывы ветра швыряли им в лицо снег, который колол щеки ледяными иглами.

После занятия мы в кузове открытой машины вернулись в часть. Слезли на землю и, весело толкая и хлопая друг друга по спине, чтобы разогреть замерзшие руки и ноги, направились в теплую казарму.

День был суровым, но мы выдержали испытание…

— Ну как, прочитали?

— Прочел.

— Подпишетесь?

— Конечно.

Я РАЗГОВАРИВАЮ ПО-РУССКИ

Однажды со мной произошел необычный случай. Но прежде чем рассказать об этом, должен заметить, что я солдат медицинской службы. За время службы в армии мне пришлось многое повидать, многому научиться.

Посчастливилось мне познакомиться и с нашими боевыми друзьями, русскими солдатами и офицерами, так как по соседству с нашей частью располагалась советская воинская часть, с которой мы поддерживали дружбу. Казус, случившийся со мной, имеет прямое отношение к моему знанию русского языка, в котором я, откровенно говоря, почти совсем не разбираюсь. Ну, да об этом несколько позже.

Скажу откровенно, что с советскими товарищами нас связывает самая настоящая дружба, которой можно позавидовать. Довольно часто мы обращались к ним за помощью, и не было случая, чтобы нам не помогли. Часто мы просили их дать нам то или иное лекарство, которого в данный момент по какой-либо причине не было в нашей санчасти. Советские товарищи охотно давали нам это лекарство даже тогда, когда у них самих его имелось не очень много. Иногда мы даже спорили, но спор разгорался из-за того, что русские врачи никак не хотели брать у нас лекарство, когда мы возвращали им долг..

Помню, в районе, где расквартировывались наши части, вспыхнула эпидемия гриппа. В городе и в воинских частях был объявлен карантин.

Начальник санитарной части поднял весь медицинский персонал среди ночи. Его интересовало, не замечено ли где вспышки. Особенно были обеспокоены известием о приближающейся эпидемии гриппа командиры подразделений, у которых вот-вот должны были начаться боевые стрельбы.

Весь медперсонал был поставлен на ноги, работать нам тогда приходилось днем и ночью. Мы проводили дезинфекцию помещений, измеряли температуру у солдат, которые жаловались на недомогание, а тех, у кого она была повышена, немедленно изолировали в стационар.

Однажды утром на прием к врачу пришли восемь солдат, и все с высокой температурой, около тридцати девяти градусов.

Начальник санчасти немедленно позвонил командиру полка и сказал, что случилось то, чего мы так боялись.

Я стоял рядом с начальником и слышал весь их разговор.

— Сделайте все возможное, если нужно, немедленно пошлите в Будапешт машину за лекарством, короче говоря, вы лучше меня знаете, что нужно делать в подобных случаях, — сказал командир полка начальнику медслужбы.

— Против распространяющегося сейчас вида гриппа у нас лекарства нет, — сказал начальник медслужбы.

После этого разговора весь медперсонал был должным образом проинструктирован. И тут я вспомнил, как однажды у нас был в гостях советский врач, который говорил о каком-то порошке, который дает хороший эффект при лечении гриппа.

— Товарищ капитан, вот бы нам сейчас достать это лекарство, — подсказал я врачу.

— И правда! — схватился он за голову. — У нас же несколько пузырьков его лежит на складе с самой весны.

А я даже не знал, что порошок, который настоятельно рекомендовал нам капитан Тихомиров, имеется у нас.

Начальник медслужбы сразу же позвонил командиру части и доложил ему, что у нас есть возможность для эксперимента.

— А на сколько человек хватит вашего чудо-лекарства? — поинтересовался командир.

— На всех заболевших, конечно, не хватит. Мы его получили, так сказать, для пробы.

— Тогда достаньте его в нужном количестве, — сказал командир после недолгого раздумья. — Поезжайте к советским товарищам. Может, у них возьмете заимообразно.

Начальник медслужбы и я сели в машину «скорой помощи» и поехали в советскую воинскую часть.

Капитан Тихомиров встретил нас радушно. Он внимательно выслушал нас, а потом сказал, что они в профилактических целях уже применяли это лекарство и на сегодняшний день в их части нет ни одного случая заболевания гриппом.

— Тогда помогите нам, — попросил наш доктор капитана Тихомирова. — Знаете, как эпидемия парализует часть: порой приходится даже прекращать занятия.

Тихомиров сходил на склад и принес нам лекарство. К сожалению, его оказалось немного: не больше чем на одну роту. Правда, он тут же позвонил в соседнюю советскую часть, но и там весь запас лекарства был уже израсходован.

— Ничего, сейчас что-нибудь придумаем, — сказал Тихомиров и, извинившись, куда-то вышел из кабинета.

Вернувшись, он сказал, что разговаривал относительно нашей просьбы с командиром части и выход найден.

Вместе с нами капитан Тихомиров поехал в соседнюю советскую часть, где нас уже ждали и сразу же передали нам нужное количество вакцины.

Вернувшись к себе в часть, мы тотчас же приступили к вакцинации всего личного состава. Нам помогали капитан Тихомиров и еще несколько советских врачей. Лекарство действительно оказалось чудодейственным. Буквально на следующий день солдаты, у которых наблюдалась высокая температура, почувствовали себя хорошо, а некоторые из них даже интересовались, когда их выпишут из санчасти.

А спустя несколько дней начальник медслужбы доложил командиру части, что опасность эпидемии гриппа ликвидирована.

Разумеется, и мы были рады оказать помощь советским друзьям, если капитан Тихомиров обращался к нам с какой-нибудь просьбой.

Помню, был случай, когда одному советскому солдату врачи никак не могли поставить диагноз. Пригласили для консультации венгерского профессора, и он поставил верный диагноз. Солдата быстро увезли в госпиталь в Будапешт, и через несколько недель его поставили на ноги.

Со временем между санчастью нашего полка и советской воинской частью было налажено своеобразное соревнование. Так, военные госпитали часто обращались в воинские части за донорской кровью, и каждая из частей старалась как можно скорее доставить ее в госпиталь. Откровенно говоря, соревноваться с русскими товарищами нелегко, так как они охотно и быстро откликаются на любую просьбу…

Ну, а теперь я расскажу о том самом казусе, который произошел со мной. Я уже говорил, что с советскими товарищами у нас установились хорошие, дружеские отношения. Я лично довольно часто бывал в расположении советской воинской части, где у меня были хорошие друзья, вместе с которыми мы иногда проводили совместные вечера.

Как-то я рассказал нашему полковому врачу о том, как мы накануне веселились вместе с русскими.

— Вы говорите по-русски? — спросил меня начальник.

— Говорю немного, — ответил я.

Однако вы сами прекрасно понимаете: для того чтобы приятно провести вечер с советскими друзьями, вовсе не обязательно хорошо разговаривать по-русски. Два друга, не зная языка, превосходно понимают один другого, когда объясняются жестами, взглядами, подкрепляя это теми немногими словами, какие они знают. Мы посидели, выпили по бокалу лимонада и по бутылке пива…

Через несколько дней после этого к нам в часть должна была приехать комиссия для проверки санитарного состояния.

Меня вызвал к себе начальник санслужбы и сказал:

— У нас кончился запас хлорной извести. На складе ее так мало, что даже говорить неудобно.

Мы начали думать, где бы нам поскорее достать хорошей извести. Ехать в Будапешт было уже поздно.

— Съездите к советским товарищам и попросите у них, — посоветовал мне врач. — По-русски вы понимаете, так что мне нет необходимости ехать вместе с вами.

И я поехал к нашим русским друзьям.

Капитан Тихомиров принял меня приветливо.

Я же, еще не отдышавшись, начал объяснять ему причину моего прихода.

Капитан почти силой усадил меня и забросал вопросами, смысла которых я не понимал.

Я и в обиходном-то языке не очень разбираюсь, а тут капитан говорил профессиональным языком врача.

Позже выяснилось, что по моему виду и несвязной речи капитан решил, что у нас в части случилось нечто серьезное и нам срочно нужна его помощь.

Он задал мне еще несколько вопросов, смысла которых я тоже не понял, однако, не желая показать этого, я время от времени говорил то «да», то «нет».

Наконец капитан вскочил и дал мне знак следовать за ним.

Я пошел за ним. Тихомиров заглянул в несколько кабинетов, что-то сказал сидевшим там врачам, и те сразу же засуетились. Надев на себя белоснежные халаты, они схватили различные ящички с медоборудованием и помчались вниз по лестнице.

Я — за ними. Во дворе у подъезда уже стояли четыре медицинские машины. Меня усадили в одну из них, и мы поехали.

Я почувствовал, что тут что-то не так, видимо, меня не так поняли, но сделать уже ничего не мог.

Машины, включив сирены, мчались по городу по направлению к казармам нашего полка.

Когда машины подлетели к проходной, дежурный по КПП подошел к первой машине, но капитан Тихомиров жестом показал, чтобы он поскорее поднял шлагбаум. Бедняга младший сержант подумал, что случилось какое-то несчастье, и моментально поднял шлагбаум.

Мы подъехали к санчасти. Увидев перед санчастью четыре машины «скорой помощи», к зданию со всех сторон стали сбегаться солдаты, решив, что произошло что-то чрезвычайное.

Капитан Тихомиров и приехавшие с ним врачи, схватив в руки чемоданчики, спешным шагом направились в кабинет начальника медслужбы, который уже шел им навстречу.

— Можем приступить, — на ходу сказал ему Тихомиров.

— К чему приступить? — удивленно спросил мой начальник.

— Как к чему? К дезактивации! — И Тихомиров рукой показал в сторону казарменных зданий.

Я попытался было объяснить, что, видимо, произошло недоразумение, но мой начальник прервал меня вопросом:

— Что случилось, товарищ Миглеци?

Я весь покраснел, так как только теперь до меня дошло, какую кашу я заварил.

Когда же начальник медслужбы объяснил Тихомирову, что он посылал меня за хлорной известью, капитан расхохотался. Вслед за ним засмеялись все присутствующие, и только мне одному было не до смеха. Я готов был от стыда провалиться сквозь землю.

С тех пор каждый раз, когда нужно кого-то послать к русским товарищам, кто-нибудь из моих коллег шутливо предлагает:

— Давайте пошлем Миглеци, ведь он у нас прекрасно понимает по-русски.

НА УЧЕНИЯХ КАК НА ВОЙНЕ

Вы просите рассказать вам о моей солдатской жизни? Это можно, только я тогда расскажу и о том, что было в ней не по-уставному. Дело в том, что всякое в жизни случается. В армии я был командиром танка, а до нее — маляром. Как видите, далеко не родственные профессии, однако я и специальностью танкиста овладел, хотя в первые дни я боялся даже подходить к танку — такой стальной громадиной он мне казался. Да ничего удивительного в этом нет, так как до этого танки я видел только в кино. А в танковом училище нас всему обучили, да и уроков вождения было немало.

Когда, согласно назначению, я прибыл в роту, как раз проходили учения. Меня посадили на учебный танк, механик-водитель которого, как назло, в то время был болен. Танк оказался в порядке, и я повел его. Сначала все шло гладко, но вдруг перед самым «минным полем» танк застрял.

Я ужасно разозлился, командир честил меня на все лады, а танк ни с места. На учении как на войне: танки идут на скорости с закрытыми люками, видимость ограничена, но все равно вылезать на «минное поле» не положено.

Я понимал, что если танк так и останется на этом месте, то после учения командир роты «заест» меня.

— Пусть лучше меня считают погибшим «смертью храбрых», но я вылезу из танка и посмотрю, что там стряслось, — сказал я командиру машины и вылез. Я догадывался, что с зажиганием что-то случилось. Посмотрел: так оно и есть! От аккумулятора клемма отошла. Я зажал ее, запустил мотор, и мы тронулись. Хорошо еще, что наш танк не выполнял задачи танка-тральщика, а то бы мне как следует досталось. Ну, вы сами можете представить, что и в каких выражениях я высказал механику, который устанавливал аккумуляторы!

Вообще-то служить в танковой части — дело очень интересное! Многие считают, что водить танк вовсе не трудно: он, мол, на любой местности пройдет. Пройти-то он пройдет, но только тогда, когда механик-водитель умеет его водить.

Когда мы, механики-водители, приобретали опыт вождения, нас стали обучать способам самобуксировки. Сначала я не понимал, зачем это нужно, если гусеницы и так способны преодолеть любое препятствие.

Первое занятие проходило на болотистой местности. В одном месте я рванул рычаги, чего ни в коем случае не следовало делать. На болотистой местности разворот нужно делать плавный, описывая большой полукруг, иначе танк зароется в грунт. Так и случилось со мной. Вот тогда-то я и понял, зачем нас учили самобуксировке.

На этом учении я познакомился и с другими интересными вещами, например с вождением танков под водой. Дно реки оказалось илистым, вода — грязной, и перископ скоро так залепило грязью, что, когда танк выполз на берег, я ничего не видел. Я хотел остановиться, так как не знал местности, на которой мы действовали, тем более я не мог предполагать, что по берегу проходит глубокий овраг. Командир заметил овраг в самый последний момент и крикнул мне по радио: «Стой!» Выручил нас мой рефлекс быстро реагировать на приказ.

Остановившись, я вылез из танка. Как посмотрел вниз, так меня сразу же в жар бросило: танк замер на самом краю обрыва. Удивляюсь, как он туда не сорвался. Вылез весь экипаж, начали советоваться, что делать дальше. Назад не подашь, развернуться тоже нет возможности.

— Попробую я вперед плавно сползти, — робко предложил я.

Командир танка внимательно осмотрел овраг и сказал:

— А знаешь, это неплохая мысль! Если дать самый тихий ход, то можно благополучно сползти на дно оврага вместе с осыпавшейся землей.

В тот момент я уже пожалел, что высказал такое предложение, но отступать было уже поздно. Пришлось мне лезть в танк и браться за рычаги.

Полагаю, вы видели фильм «Плата за страх», в котором показано, как везли на машине нитроглицерин. Так вот, точно то же самое испытал и я в тот момент. Помню только, что танк начал медленно сползать вниз, а затем вдруг остановился. Башню с орудием я развернул назад, так что она мне не мешала.

Несколько мгновений я даже пошевелиться не мог, такое меня охватило нервное напряжение. Пот лил с меня ручьем, хотя время было холодное, осеннее. Этот спуск я по праву считаю своим боевым крещением.

Экипаж у нас дружный, дважды завоевывал звание отличного. На одних учениях, во время марша, из танка, который шел за нами, нам передали по радио, что мы должны немедленно остановиться, иначе у нас вот-вот порвется гусеница. Я посмотрел на дорогу и понял, что если я остановлюсь, то задержу всю колонну, которая следовала за мной. Дорога была узкой, а по обе стороны от нее — глубокие кюветы, наполненные талой водой. Кто съедет в кювет, тот, возможно, застрянет там до конца учений.

Я сказал командиру танка, чтобы он вылез из танка и молотком забил выехавший наполовину палец трака, пока я буду вести танк на минимальной скорости.

Я снизил скорость, и командир на ходу забил палец трака до отказа. Вообще-то я прекрасно понимал, что по инструкции такого ни в коем случае делать нельзя. Но ведь на войне танкисты могут попасть и в более сложное положение. А на учениях как в бою. Так вот мы многому научились на учениях.

СЛУЧАЙ НА ПОСТУ

В четыре часа утра разводящий выставил меня на пост. Время я запомнил точно, потому что отпускал на одну дырочку ремешок на часах, который был очень сильно затянут. Дул холодный ветер, и я, чтобы не замерзнуть, начал ходить вокруг поста. Невольно в голову лезла мысль о том, что если бы я попал в первую смену, то мне сейчас не пришлось бы стоять на посту. Перед рассветом стоять труднее всего. Очень хочется спать. Я и дома очень не любил рано вставать, но в армии свои порядки.

Спустя некоторое время я услышал шум подъезжающей машины. Инстинктивно взглянул на часы: четверть пятого. Шум приблизился, и вот на повороте невидимой дороги показалась машина с точечками притушенных фар. Сам я по специальности водитель и по одному шуму двигателя могу безошибочно определить марку машины. На сей раз двигался «чепель». Машина уже миновала меня, а затем остановилась. Я заметил, что из нее кто-то вышел и пошел по пахоте, удаляясь от меня.

«Ну и рано же встают агрономы», — подумал я, решив, что человек этот направляется в полевую бригаду, расположенную недалеко от МТС.

Чтобы время шло быстрее, я не стоял на одном месте, а прохаживался взад и вперед, как было предусмотрено табелем постов. Кругом стояла тишина, и впечатление было такое, будто вокруг все вымерло. В голову лезли разные мысли, воспоминания. Через несколько недель будет два года, как я в армии.

Две недели назад я был дома, в отпуске. Заходил на завод «Медикор», где работал до армии. Товарищи сказали, что они ждут меня после демобилизации.

«А это совсем неплохо, — подумал я. — Зимой буду работать в тепле, а летом не жарко — воздух на заводе кондиционированный…»

И вдруг до моего слуха донесся шорох. Я внимательно осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил.

«Наверняка ветер», — подумал я и продолжал ходить. — Но какой-то шорох странный был: будто человек шел. Я еще раз осмотрел местность вокруг. Ничего. Я повернул в обратном направлении, так как мне показалось, что шорох слышался оттуда. И там ничего. Тогда я пошел по направлению к кустам. Время от времени я останавливался и прислушивался. «Ерунда какая-то! Галлюцинация, ни больше и ни меньше!» Повернувшись кругом, я пошел в обратном направлении и тут так запнулся, что чуть не упал. Брючина за что-то зацепилась. Я перевел автомат на грудь, шапку сдвинул на затылок, чтобы она не свалилась с головы, когда буду нагибаться, и нагнулся, чтобы отцепить брючину… И в тот же миг получил сильный удар по голове. Однако удар пришелся по шапке, и это значительно смягчило его силу. Я покачнулся, но на ногах устоял.

«Нападение на пост!» — мелькнуло в голове. Я выпрямился. Нападающий, увидев, что я не упал, двинулся мне навстречу. В руках он держал железный стержень и замахнулся на меня, но я, сжав обеими руками автомат, успел им сильно толкнуть незнакомца в грудь.

Незнакомец пошатнулся, выронил стержень, шапка слетела у него с головы. Он выхватил из кармана пистолет. Я заученным движением снял автомат с предохранителя и оттянул затвор назад.

Незнакомец повернулся и быстро побежал к месту, где стояла машина.

Я дал очередь в воздух и хриплым от волнения голосом крикнул:

— Стой! Стреляю!

Незнакомец шмыгнул за машину. Только теперь я почувствовал, что голова моя раскалывается от боли. Шапка несколько смягчила удар, но сила его была так велика, что кожа на голове лопнула, и я чувствовал, как кровь медленно стекает мне за воротник. Прижав автомат к груди, я пошел к машине. Рассвет еще не наступил, но территория вокруг поста хорошо освещалась прожекторами. Незнакомца я не увидел, но вдруг заметил дуло пистолета, которое смотрело на меня. И в тот же миг раздался выстрел. Я открыл ответный огонь, дав несколько коротких очередей.

«Не может быть, чтобы в караульном помещении не слышали стрельбы», — подумал я и, присев на корточки, заглянул под машину, чтобы увидеть ноги преступника. И увидел: он убегал. Я выскочил из-за машины, подгоняемый ненавистью: негодяй ни в коем случае не должен уйти.

— Стой! — крикнул я.

Но незнакомец не остановился. Тогда я опустился на одно колено и дал длинную очередь.

— Ложись! — громко приказал я ему.

Незнакомец бросил пистолет и, сделав несколько шагов, бросился на землю.

Когда я подходил к нему, ко мне из караульного помещения уже бежали солдаты.

Я ощупал голову, на которой вскочила шишка величиной с грецкий орех. В волосах запеклась кровь.

«А что, если шапка не смягчила бы удара? — мелькнула у меня вдруг мысль, и я почувствовал, как мороз пошел по коже. — Или бы он не промахнулся, когда стрелял в меня из пистолета?» На лбу у меня выступил пот.

И вот теперь преступник сам лежит на земле с простреленной ногой.

Начальник караула позвонил в часть, и оттуда через несколько минут прислали машину, чтобы забрать преступника.

Меня, разумеется, сразу же сменили с поста. Врач осмотрел мою голову и для безопасности направил меня в госпиталь. Там врачи внимательно обследовали рану, но ничего серьезного не обнаружили.

После этого случая меня часто спрашивали, думал ли я в момент нападения на меня о военной присяге и о своем долге. Откровенно говоря, в тот момент мне некогда было об этом подумать. Требовалось быстрое и решительное действие. На моем месте каждый солдат поступил бы точно так же.

Позже, уже полностью успокоившись, я сам задал себе вопрос: а так ли я действовал, как меня учили, как этого требовала военная присяга и воинский долг?

Принимая присягу, я говорил такие слова: «…Клянусь, не щадя жизни, защищать свою родину, Венгерскую Народную Республику, от внешних и внутренних врагов…»

Пост, который мне доверили в ту ночь, был для меня крохотным кусочком родины. И хотя я в тот момент не думал об этом, но действовал так, как этого требовали от меня воинский долг и моя совесть.

Когда я увидел лежащего на земле раненного мною врага, я не испытал ни капли жалости. У меня к нему было чувство отвращения, и только.

Я рад, что успешно выполнил свой солдатский долг. Вскоре после этого мне присвоили звание «сержант», а министр обороны наградил меня медалью.

СХВАТКА С БАНДИТАМИ

Вас заинтересовал тот случай? Разумеется, я его не забыл и, наверное, никогда не забуду. Тогда меня легко могли убить бандиты. Было их двое. Я видел, как они бросились бежать к реке. Я побежал им наперерез и крикнул: «Стой! Бросай оружие!»

Они остановились, повернулись лицом ко мне, а тот, что пониже ростом, навел на меня автомат и заорал:

— Не шевелись, застрелю!

Но я не остановился и сделал несколько шагов по направлению к бандитам.

Раздалась автоматная очередь, и под ногами у меня взвились фонтанчики пыли. Бандиты тут же бросились бежать. Я за ними. Когда я почти догнал их, громко крикнул:

— Стой! Руки вверх!

Тот, что был с автоматом, остановился и выпустил две короткие очереди, но снова промахнулся.

Я остановился. Оружия у меня не было, именно в то время не было…

А началось все так. В порядке поощрения за хорошую службу командование предоставило мне краткосрочный отпуск для поездки домой.

И вот я дома. Рою во дворе колодец. Вдруг прибегает соседский парень и кричит:

— Кальман, иди быстрее! В кукурузе, что возле дороги, прячутся два бандита! С оружием!

Я на это только махнул рукой: мол, показалось тебе. Но парень не успокоился, начал объяснять, что и он и его друг, которого он оставил наблюдать за бандитами, все разглядели отчетливо.

До места, где видели бандитов, от нашего дома было недалеко. Сначала я хотел подскочить туда на мотоцикле, но раздумал, решив, что по кукурузному полю я их бегом скорее догоню. Не только любопытство подстегивало меня в тот миг. Солдат и в отпуске все равно солдат, не так ли?

Я бросился к кукурузному полю. Увидел парня, которого сосед оставил для наблюдения. Парень показал мне, в каком направлении скрылись бандиты. Я побежал дальше, а вслед за мной, немного отстав, бежали парень и сосед. Одного из них звали Питю Пак, а другого — Янчи Мольнар.

Пробежав немного, я осмотрелся, потому что никого не видел. Прислушался и вдруг услышал впереди себя треск стеблей кукурузы. Поле я знал хорошо и поэтому сказал парням:

— Вы подавайтесь немного вправо, а я постараюсь прижать их к дороге.

Вскоре я увидел бандитов и прибавил шагу. Расстояние между нами стало быстро сокращаться.

Заметив меня, бандиты побежали к дороге. Догнал я их у тропинки, что идет вдоль глубокой канавы. Они как раз вылезали из канавы.

— Стой!.. Бросай оружие! — крикнул я.

Бандиты были мне незнакомы. Вооружен был лишь один из них, тот, что пониже ростом. Он вытащил из-под полы автомат и, направив его на меня, заорал:

— Не шевелись, застрелю!

Бандит выстрелил, но не попал в меня. Они побежали. Нас разделяла глубокая канава, перепрыгнуть через нее было невозможно, да и выбраться нелегко, если попадешь туда: края у нее были почти отвесные.

Однако год службы в армии и армейская закалка не прошли для меня даром: я быстро выбрался из канавы и догнал убегавших бандитов.

— Стой!.. Руки вверх! — крикнул я. Низенький блондин выпустил две короткие очереди, но, к счастью, снова не попал в меня. Я на миг остановился. В руках у меня ничего не было, а бандиты, которых я преследовал, вооружены. В голове мелькнула мысль, которую нам, солдатам, не раз высказывал командир: бездумная спешка не имеет ничего общего с храбростью. Мне тоже следовало действовать осторожнее. О том, что моей жизни грозит опасность, я не думал. Мной владело одно желание: задержать бандитов. Действовать нужно было быстро и решительно.

И тут со стороны дороги я услышал тарахтение мотоцикла Жиркаи. Ко мне бежали сельские парни.

Шестом подозвав Жиркаи, я вскочил на сиденье и, крикнув соседским парням, чтобы они не выпускали бандитов из виду, приказал:

— Давай быстрей в полицию!

В сельском отделении, как назло, полицейского не оказалось: у него был выходной.

— Гони к сельсовету! — крикнул я Жиркаи.

Мы на такой скорости мчались по улице, что жители испуганно шарахались в стороны.

Я быстро позвонил в полицейский участок соседнего села и коротко доложил о случившемся. Пока я разговаривал по телефону, приехал полицейский старшина Янош Шандор. Жиркаи уже рассказал ему, в чем тут дело.

— Нужно оружие! — сказал я старшине.

— У меня есть два пистолета… Хотя подожди, в сельсовете есть ружье, — вспомнил старшина.

Через минуту достали ружье и пачку патронов к нему. Тем временем к сельсовету подъехал на своем мотоцикле Тибор Иззо из сельхозкооператива.

На двух мотоциклах мы вчетвером выехали из села и направились к тому месту, где остались двое наших парней.

Когда мы подъехали к парням, бандитов там уже не оказалось. Однако я хорошо знал местность и подсказал старшине, по какой тропе нам лучше ехать, чтобы обойти бандитов и преградить им путь.

Старшина согласился. Сделав крюк, мы выехали на луг, с которого увидели обоих бандитов. Оставив мотоциклы в кустах, мы залегли с таким расчетом, чтобы бандиты вышли прямо на нас. Старшина был вооружен пистолетом, кооператор — ружьем, я тоже взял себе пистолет. Решили взять негодяев живыми. Кто они такие, мы еще не знали.

Бандиты тем временем приближались. Когда до них осталось метров тридцать, старшина громко крикнул:

— Бросай оружие! Руки вверх!

Бандит с автоматом сразу же открыл огонь по нас.

Мы тоже начали стрелять, но не в бандитов, а мимо, так как знали, что теперь они от нас все равно уже никуда не уйдут.

После короткой перестрелки бандиты побежали назад.

Я вскочил и бросился за ними. Выстрелил два раза поверх их голов, надеясь, что они испугаются и сдадутся, но они не остановились. Добежав до широкого оврага, густо заросшего камышом, они скрылись в нем.

Тем временем, заслышав стрельбу, к нам подоспели местный охотник Иштван Юхас и еще несколько односельчан.

Там, где овраг кончался, шли заросли густого кустарника, в котором залег старшина. Я залег примерно в середине оврага, договорившись со старшиной, что он будет стрелять по краю оврага с тем, чтобы бандиты отходили на меня.

Так и получилось. Как только старшина произвел несколько выстрелов, бандиты переместились в мою сторону. По тому, как гнулся и шелестел тростник, я определил, что они приближаются, и дал знак старшине, который перебежал ко мне и залег рядом.

Не прошло и трех минут, как бандиты вышли из зарослей тростника прямо на нас.

— Бросай оружие! Руки вверх!

Бандит с автоматом снова поднял оружие, а я в тот же миг бросился на землю и несколько раз выстрелил из пистолета. Вдруг я почувствовал легкий толчок в ногу, но разглядывать не было времени. Я наугад стрелял по тому месту в тростнике, куда только что бросились бандиты. Стрелял, пока не кончились патроны. Я выругался, а в этот миг рядом со мной кто-то громко вскрикнул:

— Попали-таки, гады!..

Я обернулся и увидел, что Шандор лежит на земле, схватившись за грудь, и по ней растекается темное пятно.

Бандиты, отходя в глубь оврага, продолжали стрелять в нашу сторону.

— Соберитесь с силами и отползите немного назад, — сказал я Шандору.

Старшина перевернулся на бок, потом на живот.

— Ползите назад! — крикнул я ему, заметив, что красное пятно выступило у него и на спине.

Выстрелами бандиты так прижали меня к земле, что я не мог даже приподняться, а не то чтобы подползти к старшине и помочь ему.

— Не лежите на месте… Ползите назад!.. — снова крикнул я старшине.

Постепенно мне удалось отползти немного в сторону.

Вскоре к оврагу на звук стрельбы сбежались жители села: кто был гоним любопытством, кто — желанием хоть чем-нибудь помочь.

Оказавшись рядом с Иззо, я сказал ему:

— Садитесь на мотоцикл и быстрее за «скорой помощью»!

Сам я пополз за раненым. Вид у старшины был неважный: он побледнел от большой потери крови, руки его судорожно хватали траву, он тихо стонал.

Охотник Юхас, оценив положение, открыл стрельбу из ружья по зарослям тростника, чтобы отвлечь этим бандитов от нас и дать нам возможность уползти в безопасное место.

Я оттащил старшину немного назад, где можно было уже встать, взвалил его себе на плечи и понес к дороге. Понимая, что дорога каждая минута, я торопился. Дойдя до дерева, что росло у дороги, я положил Шандора на землю и расстегнул на нем китель. Пуля прошла немного ниже сердца. Подозвав к раненому людей, я взял у старшины оружие и снова пошел к оврагу.

За временем я не наблюдал, мне казалось, что с начала преследования прошла целая вечность. За раненым приехала «скорая помощь», и мне показалось, что прошло слишком много времени, хотя односельчане говорили, что на этот раз «скорая помощь» пришла на удивление быстро.

Ранение старшины наполнило мое сердце ненавистью к бандитам: хотелось поскорее обезвредить их. Я внимательно следил за тем, в каком месте шевелятся верхушки камыша, и моментально стрелял в ту сторону. Вскоре я заметил, что бандиты перестали отвечать на мою стрельбу. «Значит, у них кончились патроны», — решил я.

Спустя несколько минут оба бандита вышли из камышей с поднятыми руками. Мы сразу же связали их. Если бы мы не охраняли бандитов, до села им не удалось бы дойти живыми, так велика была ненависть к ним жителей села, которые сбежались на шум.

— Их нужно доставить в сельсовет, — сказал я тем, кто был с оружием.

Бандит маленького роста был ранен в ногу и сильно хромал…

Вот так все это было… Известие о случившемся распространилось очень быстро по всей округе. Вечером в наше село приехали мой командир роты и замполит. Они сказали, что о происшедшем их уведомила полиция. Им сказали, что я принимал активное участие в поимке вооруженных бандитов.

Все ребята в роте гордились мной и при случае хвастались перед другими солдатами: «Вот у нас в роте какие ребята!» А мне снова и снова приходилось рассказывать, как было дело.

Когда я вернулся в часть, на построении всего полка был объявлен приказ о присвоении мне звания «младший сержант», а затем меня сфотографировали при развернутом Знамени части. Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни.

Старшина Шандор находился в госпитале, его довольно скоро вылечили. Через месяц он уже был дома. Мы почти в одно и то же время получили правительственные награды: его наградили орденом, меня — медалью. А несколько позже я получил денежную премию МВД за поимку особо важных преступников.

Это было, так сказать, мое первое боевое крещение.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ПАРЕНЬ

— Иди и поговори с сержантом Гертелени, — посоветовал мне замполит. — Это замечательный парень! Уже трижды завоевывал почетное звание «Отличный воин», к тому же он секретарь комсомольской организации.

«Вот я и расспрошу этого замечательного парня о том, как он служил два года», — подумал я.

Однако рассказ сержанта оказался на редкость обычным, и в душе я рассердился на самого себя, на сержанта и на замполита, которому я сразу же сказал, что мне нужен необыкновенный солдат. Разговорить сержанта мне, как я ни старался, так и не удалось. «Ничего особенного я не делал», — твердил он до тех пор, пока я не оставил его в покое. А спустя неделю я получил от него письмо, в котором он рассказал о себе. Вот оно, это письмо…

Должен попросить у вас извинения, в прошлый раз я неправильно вас понял. Я думал, что вас интересует только история моей жизни. О других людях я много могу рассказать, а о себе — не умею. Служил вместе со мной один парень, действительно замечательный солдат, о котором на самом деле следует написать. Его я никогда не забуду.

Подведение итогов соцсоревнования между подразделениями всегда будоражило солдат, держало их в состоянии напряженности. Как секретарь комсомольского бюро, я бывал во всех соревнующихся ротах, оказывая ребятам посильную помощь: воодушевлял комсомольцев, направлял их усилия на ликвидацию имеющихся недостатков.

То, что случилось на заключительном этапе подведения итогов соцсоревнования, превзошло все мои ожидания.

В подразделении, о котором идет речь, многие солдаты были награждены почетными значками: одиннадцать человек — значками «Отличный воин» и двадцать солдат — значками передовиков. Рота эта завоевала звание передовой, и почти все солдаты были каким-то образом поощрены командованием. Солдаты, разумеется, гордились этим и радовались одновременно. В день торжества подразделения полка выстроились на плацу. Напротив трибуны стояла передовая рота почти в полном составе (сержант Иштван Немет находился на излечении в санчасти). За торжественной церемонией Немет не мог наблюдать даже из окна, так как казарменные здания закрывали плац.

В заключение церемонии награждения рота прошла торжественным маршем перед трибуной, на которой находились командование и приглашенные на торжество части. Как только церемония закончилась и роту распустили, солдаты наперегонки бросились к зданию санчасти.

Кто видел этот стихийный кросс, невольно ломал голову над тем, что бы это могло означать. Сержанты более степенным шагом тоже шли в санчасть, чтобы проведать сержанта Иштвана Немета.

Так что же, собственно, произошло? Почему я вспоминаю об этом случае?

Незадолго до этого подразделения готовились к проверочным стрельбам. Готовилась к ним и рота, в которой служил сержант Немет. Солдатам хотелось доказать, что они на самом деле лучшие в части. До этого они на всех стрельбах выполняли все упражнения только на «хорошо» и «отлично». Разумеется, что на этих стрельбах солдатам хотелось показать все свое мастерство.

Большинство солдат держались на стрельбище уверенно и спокойно. Разумеется, в роте были и такие солдаты, которые стреляли неважно и потому не надеялись на себя, но их было немного.

Сержант Немет считался одним из лучших стрелков в роте, и поэтому ему поручили подготовку тех солдат, которые вызывали опасения. Как правило, такие солдаты воспринимают советы только тех, кто слывет в роте снайпером.

В те дни сержант Немет много времени проводил на стрельбище. Каждый день после обеда он забирал с собой группу отстающих солдат и вел их на малое стрельбище тренироваться.

Немет ложился на огневом рубеже, а рядом с ним — очередной тренирующийся солдат. Солдаты менялись, а сержант, по-прежнему лежа, то давал советы, то сам показывал, как нужно ловить на мушку появляющуюся на короткое время цель. Стоял февраль, и к тому же довольно суровый, так что лежать на промерзшей земле никому особого удовольствия не доставляло.

— Простудитесь вы, товарищ сержант, — заботливо говорили ему солдаты.

Но он только махал рукой и строго поучал их:

— Не разговаривайте, лучше цельтесь в мишень!

Сержант таки простудился. За неделю до подведения итогов он потерял голос и говорил еле слышным шепотом.

Командир роты в то время находился в командировке. Я подошел к замполиту и сказал ему, что сержанта Немета надо бы направить в санчасть.

— У сержанта своя голова на плечах, и если он чувствует себя плохо, то пусть пойдет к врачу сам, — ответил мне капитан.

— Знаю я этого упрямца, сам он никогда не пойдет к врачу, разве что его туда на «скорой помощи» отвезут.

Тогда капитан отослал Немета в санчасть. Вечером того же дня я зашел в казарму.

— Ну, что тебе сказал врач? — спросил я у Немета.

— Я же тебе говорил, что не болен, — засмеялся сержант. Он показал мне несколько таблеток, которые ему дали в санчасти, и, словно желая окончательно успокоить меня, сунул одну таблеточку в рот.

Тогда я еще не знал, что сержант Немет, попросту говоря, обманул полкового врача. Он так держал термометр под мышкой, что тот не показал повышенной температуры. А врач внимательно осматривал только тех, у кого температура повышена. Он не мог предположить, что сержант скроет от него свою болезнь. Осмотрев горло Немета, врач прописал ему таблетки, но от занятий не освободил.

О болезни сержанта в роте узнали только тогда, когда большинство экзаменов были уже сданы. Оставалось сдать только теорию стрельбы да кросс. Немет на экзамене по теории вел себя как-то странно. Я присутствовал на том экзамене, так как переживал за ребят, хотя все шло успешно.

Когда экзаменаторы вызвали сержанта Немета, он пошел к столу какой-то странной раскачивающейся походкой. Я даже слышал, как один из экзаменаторов тихо заметил: «У этого сержанта не военная походка».

Я глазами сделал знак сержанту, чтобы он выпрямился.

Немет понял мой намек и, когда сел за стол, выпрямился. Когда ему задали вопрос, он сразу же вскочил, чтобы отвечать.

— К чему такая спешка? — удивленно заметил экзаменатор. — Обдумайте спокойно свой ответ, время у нас есть.

Но Немет уже был готов отвечать. Говорил он чуть дрожащим голосом.

Я сначала подумал, что это у него от волнения, и не особенно удивился этому. Он до этого два раза проваливался на инспекторской проверке. Первый раз это произошло на стрельбище. Он, лучший снайпер роты, получил по стрельбе только «удовлетворительно». И все только оттого, что очень волновался. Лежа на огневом рубеже, он чувствовал, что все взгляды сейчас направлены на него. Он так переволновался, что на спине у него проступило темное пятно пота. Ему было стыдно за результаты своей стрельбы. Мы, как могли, утешали его, но он никак не мог успокоиться и в течение нескольких дней ходил замкнутый и молчаливый.

В следующий раз ему опять не повезло: накануне его увезли в госпиталь с подозрением на аппендицит.

И вот теперь сержант Немет никак не хотел упустить последней возможности. Отстрелялся он на «отлично». Практических занятий он не боялся, так как хорошо подготовился.

— Пишта, успокойся! Все идет как надо! — шепнул я ему, уловив дрожь в его голосе.

Немет с трудом улыбнулся. На все вопросы экзаменатора он ответил отлично.

Через полчаса начался кросс. Я беспокоился за нескольких солдат, но отнюдь не за Немета. Очень часто он сам проводил утреннюю зарядку, и я не раз любовался его фигурой и красотой, с которой он выполнял упражнения.

Кросс проводился повзводно. Немет с самого начала возглавил бегущих. Мы, разумеется, и не подозревали, что у него жар и что ему хочется как можно скорее разделаться с последним испытанием. Я и до сих пор не могу представить, как он нашел в себе силы бежать в таком состоянии.

Я пробежал несколько вперед, чтобы в случае необходимости помочь солдатам, которые обычно выбиваются из сил перед самым финишем.

Когда Немет поравнялся со мной, я увидел, что о него градом катится пот.

— Пишта, ты что, плохо себя чувствуешь? — спросил я его и тут только понял, что парень серьезно болен, но бежит.

Я бежал рядом с ним, чтобы в случае необходимости помочь ему. Метрах в двадцати от финиша Немет вдруг пошатнулся. Мне пришлось подхватить его. Один из солдат помог мне.

Добежав до финиша, Немет сразу же обмяк и осел на землю.

— Врача! — закричал я во все горло.

— Ведите его в санчасть, я пошлю за врачом, — сказал мне командир роты.

Когда мы пришли в санчасть, врач уже ожидал нас. Осмотрев Немета, он сразу же вызвал машину «скорой помощи».

Немета доставили в госпиталь с подозрением на воспаление легких. К счастью, это предположение не подтвердилось: просто сержант сильно простудился. Через несколько дней его перевели в полковую санчасть, где Немет начал было уверять, что он совершенно здоров, но на этот раз его никто не хотел слушать.

Пока солдаты, окружив стоявшего в коридоре санчасти Немета, рассказывали ему о торжественной церемонии, я отошел в сторонку, чтобы не мешать им. Когда же прозвучал сигнал на обед и они ушли, я остался с Неметом вдвоем.

— Ты напрасно так рисковал, — пожурил я его.

— Ничего страшного, — улыбнулся он и, немного помолчав, добавил: — Ты же знаешь, что я сержант, а командиру и мне нужно быть рядом со своими солдатами. Они привыкли ко мне, а если бы я перед самой проверкой лег в санчасть, они могли бы потерять веру в себя. Себе я никогда не простил бы этого. Тебе, как секретарю комсомола, нужно это понимать. — И он хитро улыбнулся.

Мне ничего не оставалось, как обнять этого замечательного парня…

И если мне когда-нибудь придется воодушевлять солдат на выполнение трудного задания, я обязательно расскажу им о том, как относился к своим обязанностям сержант Немет.

ОПАСНЫЕ СЕКУНДЫ

— Приходилось ли тебе переживать критические моменты?

— Ты имеешь в виду опасные ситуации?

— Да!

— Как не приходилось, приходилось…

— О чем ты думал в тот миг?

— В опасные для жизни секунды и даже доли секунд времени для рассуждений нет. Действовать нужно, а не рассуждать. Тогда для пилота существует только самолет и больше ничего. Пилот в такой момент остается наедине с техникой и старается подчинить ее себе.

— Тут уж дело случая, а?..

— Нет, не случая. Все зависит от человека, от пилота, от его способностей.

— А если речь идет о жизни?

— Тогда тем более. Даже если пилот совершил незначительную ошибку, может встать вопрос о жизни и смерти. Небольшое замешательство или крохотное упущение может привести к трагедии.

— Ты хоть одну машину разбил?

— Пока еще нет.

— Вот ты говорил, что тебе приходилось попадать в опасные ситуации. Как ты вел себя тогда?..

Этот разговор завел я однажды с подполковником Сигетвари. На мой последний вопрос он ответил не сразу. Достал блокнот, полистал его немного, а потом сказал:

— Я тебе сейчас расскажу несколько случаев из моей жизни…

Однажды выполнял я полетное задание. Когда пошел на посадку, вдруг обнаружил, что у меня не выпускается одна нога основного шасси. Передняя нога и левая выпустились, а правая — нет. В подобном случае инструкция позволяет пилоту катапультироваться. Но я решил иначе: доложил руководителю полетов о случившемся и стал ждать его указания.

Оно вскоре последовало: «Совершить вынужденную посадку». Я сделал круг над аэродромом и посадил машину как ни в чем не бывало, даже не исцарапав обшивки. Через два дня эта машина снова поднялась в небо…

А если бы я тогда потерял выдержку и хладнокровие, то угробил бы, возможно, не только машину, но и себя. Я же действовал так, чтобы сохранить машину…

Был у меня и другой случай, когда шасси заклинило. Создалось сложное положение. Я сумел благополучно выйти из него и, приземлившись, нашел причину. Оказалось, что при замене в гидравлической системе старой жидкости на новую была допущена ошибка: старая жидкость была слита не полностью, а смесь с новой оказалась неоднородной.

Короче говоря, когда шасси у меня не выпустилось, я получил приказ на совершение вынужденной посадки, а это, как известно, дело очень сложное. Тут очень важно, с какой скоростью зайти на посадку, как коснуться земли…

— Ты в ту пору уже опытным пилотом был?

— Ну, допустим… Но и опытный пилот может попасть в сложную ситуацию… А в другой раз летел я с молодым летчиком. Машина шла уже на большой скорости, как вдруг я заметил, что она не набирает высоты. Я спрашиваю летчика: «А почему мы не лезем вверх?» Перепуганный лейтенант мне отвечает: «Ручка-то у вас».

Чувствую, что-то тут неладно. Я сильнее рванул ручку на себя, она поддалась, но далеко не сразу… Самолет я посадил, но это стоило мне немалых усилий. Сели мы на полосу, а с меня пот градом катится.

— От физических усилий?

— Нет, от нервного напряжения. В чем была причина неполадки, я и не догадывался. Перед полетом сам все проверил, все действовало безотказно, а тут — на тебе. В такой ситуации от машины можно ждать любого сюрприза.

— И какова же все-таки была причина?

— Как только мы приземлились, я сразу же вызвал техников. Они молча выслушали меня и высказали предположение, что в систему управления что-то попало. Но что? Весь инструмент находился на месте.

Спустя несколько минут, покопавшись в машине, один из техников принес мне пистолет… Да-да, мой пистолет!

— Так как же он туда попал?

— Попал по моей вине. Кобура у меня была не застегнута: пистолет выпал и заклинил ручку управления. Хорошо еще, что заклинил не намертво.

— А что, если управление вообще откажет, да еще на большой высоте?

— Значит, что-то не в порядке, но что именно, заранее не скажешь. В аварийном положении всегда нужно действовать быстро и разумно…

Я тебе сейчас расскажу об одном случае. Летим мы однажды в паре на выполнение задания. Ведомый мой — человек неопытный. Выполнив задание, пошли на посадку. Я приказал напарнику сбросить газ. Знаешь, молодой, неопытный летчик, прежде чем выполнить какой-нибудь приказ, должен осмыслить его. Его действия еще не доведены до автоматизма.

Получив приказ, он сначала как бы спрашивает самого себя: «Что я сейчас должен делать?.. Вот то-то и то-то…» И только после этого он начинает действовать. Но в критической обстановке такого, даже самого маленького, промедления достаточно, чтобы произошла катастрофа. При тех скоростях, на которых мы сейчас летаем, десятая доля секунды и та имеет важное значение…

Словом, приказал я ему сбросить газ, а он несколько запоздал выполнить эту команду. Но я-то сам газ убрал, и получилось так, что он обошел меня и оказался впереди. Заметив, что он меня обогнал, парень испугался и чуть было не врезался в меня при облете.

Я ему крикнул: «Полный газ!» И он от страха дал такой газ и промчался по бетонке с огромной скоростью, так что едва не задел машины, которые стояли в ряд на летном поле. К счастью, аварии не произошло…

Заранее подготовить себя к действиям в такой обстановке нельзя. Все здесь зависит от того, способен ли летчик в создавшейся ситуации действовать четко и быстро или не способен. В той ситуации я лично уже ничего не мог сделать, так как скорость у меня была небольшая, а на такой скорости никакого маневрирования не проведешь. Мне ничего не оставалось, как дать ему команду «Полный газ!», чтобы хоть немного увеличить разрыв между нами.

— В то время ты был уже опытным летчиком, ну а что должен делать молодой пилот?

— Слиться с машиной и заставить ее повиноваться. Если он это сделает, то все обойдется благополучно. Это я исходя из собственного опыта говорю, ведь когда-то и я был молодым и неопытным летчиком.

Помню, пришлось мне как-то в молодости летать на задание в плохих метеоусловиях. Я в ту пору и в облаках-то еще не летал, но делать было нечего: приказ есть приказ. Я сел в машину — и в воздух. Мой ведущий тоже взмыл в воздух и исчез в облаках. Я же никак не мог решиться войти в облака. Вот мы так и летали: он наверху, а я под ним. Хотел я вызвать его по радио, а рация молчит… вернее, на прием работает, а на передачу нет. А облака в тот день, как назло, низко плыли над землей. Я чуть было колокольню не задел. В конце концов в результате сильного нервного напряжения потерял ориентировку.

На аэродроме творилось что-то невыразимое: меня искали, вызывали по радио, а я никому ничего не мог ответить. Чувствовал себя слепым и немым. О выполнении задания уже и не думал. Я решил немедленно вернуться на аэродром. Но как? Где он, аэродром? Я его потерял. Решил сначала найти Дунай, а затем уже искать аэродром. Спустя несколько минут подо мной показалась лента реки, и я, летя вдоль нее, вскоре сориентировался. Пролетел над городом, оставил позади несколько сел, а аэродрома все не было.

И вдруг над собой увидел машину ведущего. Командир, догадываясь, что у меня что-то с рацией, сказал мне по радио: «Если ты меня слышишь, покачай крыльями!» Я покачал. Тогда командир приказал мне пристроиться к нему и выполнять все его команды. Он меня и вывел к аэродрому. Самолет — машина послушная, нужно только уметь обращаться с ней.

— Ты вот все время рассказываешь о том, что делал в аварийном положении, а меня интересует, о чем ты в те минуты думал. Вспомнил ли о семье, о доме или о ком другом?

— Ты ждешь от меня высоких фраз?

— Нет. Правды!

— Так вот, скажу тебе откровенно, что в минуты опасности я оставался наедине с машиной, думал только о ней. Я следил за показаниями приборов, а руки инстинктивно делали то, что они должны делать. Думать о чем-то другом у меня не было ни времени, ни возможности. Все мысли только о том, как сделать так, чтобы сохранить машину и, следовательно, себя самого…

Еще на заре, так сказать, моей летной карьеры произошел со мной такой случай. Летели мы однажды строем эскадрильи. Меня назначили ведущим в паре, а ведомым у меня был такой же, как я сам, молодой офицер. Мы с ним правофланговыми. Вдруг команда: «Разворот влево! Атакуем!» Для того чтобы выполнить эту команду, мне с напарником нужно было сделать самый большой разворот. Мой ведомый дал больший газ, чем следовало, и, делая разворот, исчез из поля моего зрения, я же немного отстал. Ведомый, увидев впереди себя машину, пристроился к ней сбоку, то есть практически занял мое место. Всего этого я сразу не мог видеть, так как тоже менял направление. И вдруг у меня под носом проносится самолет моего напарника. На какое-то мгновение моя машина попала в его реактивную струю, и меня с такой силой тряхнуло, что я на миг потерял сознание. Хорошо еще, что быстро пришел в себя. Дав газ, я догнал строй. Мой ведомый, заметив свою ошибку, освободил мне место в строю. Таким образом, еще до начала атаки нам удалось восстановить положение…

— А как с чувством ответственности?

— Да как тебе сказать… Ни в обычном полете, ни тем более в ответственном оно не покидает пилота. Именно оно не позволяет пилоту покинуть машину, когда она терпит аварию и несется к земле. Пилоту передают с земли приказ: «Катапультироваться!», а он все еще пытается спасти машину. Ни о чем возвышенном он в тот миг не думает, а только о машине и своей жизни.

— Но, повинуясь чувству долга и своей совести…

— Можно и еще красивее сказать, но в тот момент не слова важны, а действия, быстрые и разумные. Вот так-то!

— Значит, все-таки главное — это знание своего дела, чувство долга и дисциплина?..

— Пожалуй, ты прав.

ЖИЗНЬ МОЛОДОГО СОЛДАТА

Меня часто спрашивают, когда же я наконец стану настоящим солдатом. Посмотрите, пожалуйста, на меня — вот и форма на мне! Могу вам сказать, что я и сейчас солдат. Вы скажете, что это одна только видимость. Да, верно, в армии я всего несколько недель, но ведь не случайно меня называют рядовой Лайош Керекеш. Правда, я пока не настоящий солдат, а всего лишь молодой солдат, или, как нас еще называют, новобранец. У нас на батарее есть настоящие солдаты, или, как мы говорим, «старички», хотя среди них некоторые парни моложе меня. Зато они отслужили в армии восемь месяцев. Для человека в форме это срок немалый! А если к тому же «старичок» еще и хорошо обучен, тогда он вообще уважаемый человек. У нас в подразделении такие парни есть. К ним и отношение совсем иное, нежели к нам.

Например, заходит дежурный по роте в казарму и объявляет о построении роты.

— Ну-ка пошевеливайтесь! — кричит он нам, а затем, повернувшись к одному из «старичков», совсем другим голосом, тихо и уважительно говорит: — Бела, ты тоже встань в строй!

Разумеется, такое никаким уставом не предусмотрено, но в солдатской жизни не все и не всегда бывает по уставу. Для нас, новичков, старослужащий солдат почти как начальник.

К слову, этот рядовой Бела Сабо знает не меньше любого сержанта. Он и нам помогает. Например, в самое первое наше утро в казарме командир отделения показал нам, как нужно заправлять койку. Я попробовал сделать точно так же, но у меня ничего не получилось.

Тогда подошел ко мне ефрейтор Фазекаш и говорит:

— Плохо заправили.

А сам взял у меня одеяло, два-три раза подоткнул кулаком соломенный матрас, и койка готова. Просто загляденье! Улыбнулся мне дружелюбно так и спрашивает:

— Теперь вам понятно, товарищ?

— Разумеется, понятно! — ответил я ему, хотя, конечно, понимал, что так хорошо научусь заправлять койку еще не скоро. Разве мог я ему ответить как-то иначе? Конечно не мог.

Правда, не все «старички» похожи на ефрейтора Фазекаша. Встречаются среди них и такие, которые словно радуются твоей неловкости, а если ты что-нибудь не так сделаешь, так они еще и посмеются над тобой.

Помню, выдали нам индивидуальные средства защиты от химического нападения: чулки, накидки и прочее. Разложили мы все это на полу в казарме и начали рассматривать. Ну и потешались же над нами некоторые «старички»!

На следующий день один из них заступил дежурным по роте. Вошел он в казарму и громко скомандовал:

— Смирно!

Мы все застыли на месте, потому что сразу же усвоили: когда подают команду, лучше всего тут же выполнить ее, а не искать глазами того, кто ее подал. Вот этот «старичок», поставив нас по стойке «смирно», заходил по казарме, наблюдая, не нарушает ли кто-нибудь из нас приказа.

Затем он подал команду «Вольно!», а потом снова «Смирно!» и, выйдя на середину казармы, хорошим, почти дружеским тоном спросил:

— У кого из вас хороший почерк?

Двое новобранцев подняли руки.

— Только и всего?! — удивился дежурный. — А чему же остальные учились в школе, если не научились даже красиво писать?

Тогда и я робко поднял руку и произнес:

— Я разборчиво пишу, но только не очень красиво.

— Ничего, выходите и вы из строя, — сказал мне дежурный.

Набралось нас человек шесть-семь. С гордостью мы посматривали на остальных солдат, уверенные, что сейчас получим важное задание: например, переписывать какие-нибудь документы.

Дежурный построил нас и вывел из казармы. И куда, вы думаете, он нас привел? В умывальник. Встал перед нами и, важно подбоченясь, злорадно расхохотался:

— Ну, а теперь живо беритесь за тряпки и наведите мне здесь такой порядок, чтобы я остался вами полностью доволен!

От возмущения я покраснел. Мы переглянулись, чувствуя себя оскорбленными, однако, не подав виду, привели комнату для умывания в полный порядок.

Вечером того же дня мы бесцельно бродили по казарме. Настроение у всех было неважное.

Лейтенант Чапо подошел к нам и спросил:

— Ну, как вы тут, привыкаете к солдатской жизни?

Мы молчали, словно воды в рот набрали.

Почувствовав что-то неладное, лейтенант окинул нас внимательным взглядом и, почему-то подойдя ко мне, спросил:

— Вам что-нибудь не нравится?

Я покраснел и смущенно пробормотал:

— Да нет, ничего.

— От меня вам ничего не удастся скрыть! — Офицер приблизился ко мне вплотную.

«Ну, теперь я пропал, — подумал я. — Если я расскажу лейтенанту о случае в умывальнике, «старички» мне этого не простят».

Старший брат не раз рассказывал мне о солдатской жизни, правда, он служил в старой армии, еще до войны, Были и у них «старички». Как-то одного такого «старичка» назначили старшим по казарме. Ох и издевался же он над молодыми солдатами! Весь день мучил их, как только мог, а вечером после отбоя заставлял рассказывать анекдоты.

Как только прозвучит сигнал «Отбой!», он сразу же как гаркнет: «Анекдоты! Начинай!..»

Все по очереди начинали рассказывать, а если кто-нибудь из новичков забывал анекдот или рассказывал такой, от которого «старичок» не смеялся, то новичку приходилось в течение получаса ползать под кроватями и повторять: «Ах ты, плохой анекдот, куда же ты запропастился?..»

Вспомнил я, что один солдат, который демобилизовался из армии только в прошлом году, рассказывал, что, пока в казарме находится кто-нибудь из офицеров, там царит полный порядок и все идет строго по распорядку. Но как только офицеры уходят домой, «старички» или дежурный начинают чудить…

— Все в порядке! — ответил я командиру взвода и для большей убедительности даже улыбнулся.

— Чего ты ерунду мелешь? — подошел ко мне Лаци Чюрош. — Не все у нас в порядке, товарищ лейтенант, не верьте вы ему. — И, повернувшись ко мне, набросился на меня: — Разве мы не вместе пол мыли в умывальнике, когда дежурный нам цирк устроил?!

Я еще больше покраснел.

Лаци честно рассказал обо всем лейтенанту, не забыв даже сказать, что дежурный заставил меня подметать лестницу снизу вверх.

Лейтенант слушал молча. Он то краснел, то бледнел и, выслушав Лаци до конца, куда-то быстро ушел.

В казарме он появился незадолго до отбоя, подошел ко мне и сказал:

— В следующий раз не будьте таким мямлей и не ждите, пока кто-то другой начнет говорить за вас!

Мне было очень стыдно перед лейтенантом, но ведь я всерьез считал, что новичок не имеет права открывать рот. До армии я таких страстей наслышался, что просто-таки боялся высказать свое несогласие с чем-нибудь происходящим в стенах казармы. И видимо, не один я боялся, так как иначе этот «старичок» не смог бы сразу же преподнести нам, молодым, такой урок.

После разговора с командиром взвода мы в течение нескольких дней и в глаза не видели нашего обидчика, а когда он снова появился в казарме, то был смирен как агнец. Говорили, что он отсидел несколько суток на гауптвахте. Узнав об этом, мы даже пожалели его, но ведь он сам виноват во всем.

Лаци я все же сказал, что ему не следовало бы «капать» на дежурного, который, быть может, и не такой уж плохой парень, просто в тот момент он был несколько ослеплен данной ему на сутки властью.

Однако Лаци со мной не согласился, заметив, что дежурный не имел никакого права издеваться над нами.

В перерыве между занятиями я как-то спросил ефрейтора Фазекаша, почему тот «старичок» так с нами поступил.

— Он хотел отвести душу, — ответил мне ефрейтор.

— Как это «отвести душу»? — не понял я его.

— В данном случае это означает, что он хотел как бы отомстить вам за те насмешки, которым подвергался в свое время со стороны «старичков», когда сам был салагой… С нами в прошлом году тоже подобные штучки выкидывали. Помню такой случай. Однажды в воскресенье, когда солдаты вернулись из увольнения, возвратился из города и старший по нашей комнате, да еще слегка под хмельком. И решил он, не долго думая, устроить нам смотр. Ходит по казарме, пошатываясь, и смотрит, как заправлены у нас койки. А кто-то из нас возьми да и хихикни: уж больно смешон наш «старичок» был. Боже мой, что тогда было! Разумеется, и кровати наши не так заправлены, и в тумбочках, по его словам, творится неизвестно что. Приказал он нам весь вечер наводить в помещении порядок.

— А почему вы не сказали об этом безобразии своему командиру? — спросил я.

Ефрейтор посмотрел на меня и улыбнулся:

— А вы почему промолчали о случившемся в умывальнике? Ничего не сказали товарищу лейтенанту даже тогда, когда он вас об этом спрашивал.

Мне нечего было ответить ефрейтору.

— Вот так и мы молчали, товарищ Керекеш, — продолжал ефрейтор. — Не хотели впутывать в эту некрасивую историю командира взвода. Дело в том, что старший по комнате не всегда бывал с нами груб, иногда он даже покрывал нас. Он вообще был добрым человеком. Не могу забыть один случай. До армии наш старший по комнате сержант Геза Вало работал каменщиком. Однажды он получил письмо из дому, а в письме сообщалось, что дом его родителей находится в плохом состоянии, вот-вот завалится. Узнав об этом, мы тотчас же спросили Гезу, не можем ли мы чем-нибудь помочь ему, но он только рукой махнул. Настроение у него, конечно, испортилось. Он рассказывал нам, что люди эти, собственно, и не родители его, он у них приемный сын. Но они его вырастили и воспитали, а теперь вот он не имеет возможности помочь им.

Мы посоветовали сержанту написать рапорт о предоставлении ему отпуска, который необходим для того, чтобы помочь старикам родителям починить дом. Мы тоже хотели поехать вместе с сержантом, чтобы помочь ему, но нас не отпустили, так как мы в армии-то всего-навсего две недели прослужили. Однако сержант уехал домой не один. С помощью секретаря комсомольского бюро удалось организовать строительную бригаду из десяти человек, которые и поехали в село, где жил Вало, и построили его родителям новый дом.

Повернувшись ко мне, ефрейтор Фазекаш продолжал свой рассказ:

— Вот так-то, товарищ Керекеш. Людей нужно воспитывать. Мы не ангелы, а живые люди, и у всех могут быть недостатки и ошибки. Вот и наш сержант: с нами он бывал груб, но по отношению к приемным родителям оказался чутким и добрым человеком.

— И все равно о грубости умалчивать нельзя, — заговорил Лаци Чюрош, который рассказал лейтенанту о случае с уборкой умывальника. — И ложка дегтя может испортить бочку меда.

Фазекаш бросил на Лаци строгий взгляд. Мы ждали, что последует за этим.

— У каждой медали две стороны, — сказал ефрейтор, немного помолчав. — Совершать грубости по отношению к солдатам, конечно, не положено, но и вы, новобранцы, далеко не всегда ведете себя достойно.

— Что верно, то верно, — согласился Чюрош. — Мы ведь тоже люди, и к тому же самые разные.

— В соседней роте, например, на прошлой неделе проводился марш, — сказал ефрейтор. — Не успели солдаты пройти несколько километров, как один из новичков уселся на землю и заявил, что двигаться больше не в состоянии. Командир отделения приказал ему встать и идти дальше. Новичок пошел, но через несколько сот метров симулировал обморок. Все знали, что это симуляция, не больше. Товарищи чуть не избили притворщика.

— Но это совсем другое дело! — заметил Чюрош.

— Вот вы уже и сдаете свои позиции, — улыбнулся Фазекаш. — Но даже и с такими типами нельзя обходиться грубо. Есть устав, есть инструкции, согласно которым и нужно действовать. Однако люди все разные: по характеру, по воспитанию. Поэтому каждый проступок, кем бы он ни был совершен, нужно внимательно разобрать, выяснить, почему он совершен. Я простил моему командиру отделения его грубость, потому что он в целом оказался человеком чутким, добрым. Простил, а про себя решил, что, когда стану младшим командиром, никогда не буду повторять его ошибок, а вот хорошие его качества обязательно перейму…

Ефрейтор Фазекаш прекрасный человек, мы все очень полюбили его. А как хорошо он разбирается в наших чувствах и поступках!

Однажды, например, он отозвал в сторону рядового Антала Фориша и спросил его:

— Матери домой написал письмецо?

Антал скорчил удивленную мину, не понимая, почему Фазекаша волнует такой вопрос.

А Фазекаш покачал головой и сказал:

— Не забудь написать, ведь у нее скоро день рождения.

Фориш так и застыл на месте словно столб: он и на самом деле забыл о дне рождения матери!

— Знаешь, наши матери очень беспокоятся за нас, думают о нас постоянно, боятся, как бы с нами чего не случилось. Успокаивать их надо, хотя бы маленьким письмецом. Если мы им не пишем, они думают, что у нас нет ни минуты свободного времени… Напиши ей сегодня же, поздравь и от имени нашего отделения.

Об этом случае мы долго говорили потом: нам было в диковинку, что совершенно чужой человек беспокоится о том, чтобы сын сделал своей матери приятное…

На нашей батарее произошел и другой случай. Однажды лейтенант Чапо пришел в подразделение задолго до подъема. Мы старались все делать так, чтобы не получить от него никаких замечаний, так как лейтенанта мы почти не знали и, откровенно говоря, побаивались его. Познакомились мы с ним еще на призывном пункте, куда он приехал, чтобы забрать нас.

— Ну, дети мои, становитесь в колонну по три, — сказал он нам тогда.

Я чуть не рассмеялся, так как лейтенант был всего на несколько лет старше нас.

— Послушайте, как разговаривает с нами наш новый отец, — шутливо сказал я ребятам…

Как бы там ни было, мы несколько сторонились командира нашего взвода. Поэтому можете себе представить, как мы волновались, когда он пришел в подразделение. Он присутствовал на нашем завтраке и на утреннем осмотре. Когда командир отделения проверял наши противогазы, лейтенант стоял позади и внимательно наблюдал за нами, но ничего не говорил. А когда ефрейтор Фазекаш попросил у него разрешения закончить осмотр, лейтенант подошел зачем-то к Дьюрке Вашу, а тот, показав пальцем на его китель, вдруг сказал:

— У вас, товарищ лейтенант, нет одной пуговицы на кителе.

Все мы уставились на Ваша, а стоявший рядом со мной Йошка Шаради прошипел:

— Этот идиот рассердит лейтенанта!

— Посмотри на него, он еще и улыбается, — шепнул я Шаради.

И тут произошло неожиданное. Лейтенант внимательно осмотрел себя и, смущенно улыбнувшись, сказал:

— Вы правы, от моего кителя действительно оторвалась одна пуговица. И как это я утром не заметил, что она оторвалась? Ну что ж, сейчас вместе будем пришивать пуговицы: я к своему кителю, вы — к своему.

Мы раскрыли рты от удивления. Лейтенант обязан был заметить, что у Дьюрки нет пуговицы на кителе, но Вашу-то какое дело до кителя лейтенанта? Однако лейтенант воспринял его замечание спокойно.

Помню я и такое. В первые дни нашего пребывания в армии нам внушили, что в казарме курить строго воспрещается. Но однажды вошли к нам два сержанта. Они пришли проверить порядок, а сами в это время курили. Покурив, бросили окурки на каменный пол и ногой затоптали их. Мы молча переглянулись с ребятами, решив про себя, что здесь, видимо, действует принцип: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку…»

Чюрош хотел было сказать что-то сержантам, но мы остановили его. Он начал возмущаться, говоря, что это несправедливо, что так поступать они не должны. Разумеется, он был прав: требования, касающиеся нас, солдат, должны распространяться и на младших командиров.

А на следующий день у нас состоялись политзанятия. Офицер — руководитель занятий говорил о прошлой и настоящей жизни, а затем начал объяснять нам, что такое «новый экономический механизм».

Первым попросил слова Чюрош.

— У нас здесь, — начал он, — происходит нерациональное расходование средств.

— Что вы имеете в виду? — спросил его офицер.

По лицу Чюроша пробежала усмешка.

— Ну, например, сигареты.

Мы переглянулись, ничего не понимая.

— Сигареты? — удивился офицер. — Я что-то не совсем вас понимаю…

— Уж больно они длинные.

Офицер принял это замечание за шутку и спросил:

— У вас, видимо, не хватает сил выкурить сигарету до конца?

— Я вполне серьезно говорю: нам дают такие длинные сигареты, что их просто невозможно за перерыв докурить до конца. Мы пробовали — и не могли.

На занятии присутствовал секретарь партийного бюро полка. Он тоже вмешался в разговор:

— А мне кажется, что сигареты у нас слишком коротки. Я за один раз выкуривал две.

— У вас, товарищ майор, есть на это время, — отпарировал Чюрош. — Вам никто не скажет: «Бросай курить, иди строиться!»

Мы захихикали, поняв, куда клонит Чюрош. Секретарь партбюро тоже заулыбался.

— Выходит, что закуривать нужно сразу же, как только объявят перерыв, — сказал он.

Мы поддержали Чюроша, заговорили о том, что порой перерыв между занятиями бывает не более трех минут. Не успеешь прикурить, как зовут строиться…

Секретарь партбюро записал нашу жалобу себе в блокнот.

Обрадовавшись, что к нашим замечаниям прислушиваются, мы осмелели.

— Скажите, разве полы в казарме всегда должны быть влажными? — спросил я.

— Этого вовсе не требуется, — твердо ответил офицер.

— А у нас в казарме они никогда не высыхают, — поддержал меня Шаради. — Я вот уже целую неделю пишу письмо домой и все никак не могу дописать до конца. Только сядешь, а тебе говорят: «Шаради, вы свободны? Тогда сбегайте в умывальник, а то там бог знает что творится!»

— В расположении части всегда должны быть чистота и порядок, — заметил руководитель занятий.

— А посмотрите на наши окна, — проговорил Чюрош. — Они очень грязные. Если бы мне сказали, что их нужно вымыть, я с радостью сделал бы это. Но нас постоянно заставляют мыть только полы…

Нас невозможно было остановить. Офицеры только диву давались, но слушали нас.

Наша служба только началась, а командиры уже стараются вдолбить нам побольше знаний. Мы уже и на артиллерийских стрельбах побывали, пока, правда, только на показательных. Было так интересно, что дух захватывало. Сначала командир батареи теоретически объяснил нам, как организуются и проводятся стрельбы, а потом начались и сами стрельбы. А какие разгорелись страсти, когда командир предложил желающим подойти к орудию! Первым вызвался Дьюрка Фабиан. Командир расчета разрешил ему и всем желающим подойти к орудию поближе и громко начал объяснять:

— Вот сейчас заряжающий посылает снаряд в ствол орудия… Наводчик наводит орудие на цель… А теперь замковый производит выстрел…

Все с напряжением ждали, но выстрела не последовало.

— Стреляющий испугался, — громко заметил Шани Финта.

Мы засмеялись. Командир бросил строгий взгляд на Финту, но затем и сам рассмеялся, а потом скомандовал:

— Огонь!

Как же испугался Фабиан! Он даже отскочил в сторону. Все опять громко засмеялись.

Побывали мы и на учениях. Правда, задействованы все были как подносчики снарядов. Плохо то, что мы многого не понимали. Особенно трудно нам пришлось на второй день: солнце жгло неимоверно. Пот лил с нас ручьем. После обеда мы перешли к преследованию «противника».

Ефрейтор Фазекаш советовал нам не пить много, так как после этого мы начнем сильно потеть. Но нас нельзя было остановить, рука сама так и тянулась к фляжке, и вскоре наши запасы воды иссякли.

Когда мы оказались в открытом поле, где не было ни малейшей возможности укрыться от солнца, нам приказали окопаться самим и отрыть укрытие для орудий. И все это нужно было сделать под палящими лучами, а кругом ни дерева, ни кустика.

Осмотревшись, я увидел вдалеке журавль колодца. Бросился к ближайшему орудию с криком:

— Ребята, быстро давайте мне свои фляги!

Собрав фляг двадцать, я подбежал к ефрейтору Фазекашу.

— Прошу разрешения сбегать за водой, — попросил я его. Ефрейтор инстинктивно потянулся за своей флягой, но рука его застыла на полпути.

Я стоял и ждал, не понимая, почему Фазекаш не дает мне свою флягу и ничего не говорит.

— Идите обратно в свой расчет, — наконец сказал он мне.

Я не пошевелился, тогда ефрейтор еще раз повторил мне эти же слова. Ничего не оставалось делать, как вернуться в свой расчет и раздать ребятам их пустые фляги.

Они по-разному отреагировали на это: Чюрош выругался, Финта пробормотал что-то невнятное, и только Сабо, солдат из числа старослужащих, сказал:

— Я так и знал, что он не разрешит.

Копали часа два. Все измучились от жары, устали. Я никак не мог понять, почему нам запрещают пить воду, если неподалеку есть колодец.

Лишь под вечер, когда был объявлен большой перерыв, Фазекаш разрешил собрать фляги. Я пошел с ними к колодцу и наполнил все фляги, в том числе и флягу Фазекаша, водой.

— Я вижу, вы не поняли, почему я вам в полдень не разрешил пойти за водой, — сказал он, беря у меня свою флягу.

— Откровенно говоря, не понял, — признался я.

— А все потому, что вы забыли приказ, который нам отдали утром. Вспомните-ка: «Все колодцы вокруг отравлены, питьевую воду можно брать только из бочки».

— Ничего бы с нами не случилось, — проворчал я.

— Я тоже пить хотел, — признался Фазекаш. — И не хуже вас знаю, что на земляных работах пить воду не вредно. Но ведь нам дали вводную, что «противник», отходя в тыл, отравил все колодцы. А если приказ отдан, его надо выполнить. А разве в боевой обстановке колодцы на самом деле не могут оказаться отравленными?

Я снова пробормотал что-то. Все-таки полностью необходимость такого шага я так и не осознал. Возможно, послужу подольше, тогда осознаю.

На третий день учений произошел еще один случай. Артиллерия должна была поддерживать наступление огнем и колесами. Водитель нашего тягача рядовой Тураи вел машину на большой скорости. Вдруг он так резко затормозил, что все мы чуть не попадали. Тураи выскочил из кабины, мы посыпались за ним из кузова, чувствуя, что случилось что-то серьезное.

— Черт возьми, почему… — начал было разносить водителя ефрейтор Фазекаш, но тут же замолчал.

— Рессора лопнула, — печально произнес водитель. — Оно и не удивительно: по такой дороге-то…

— Но дорога-то ровная…

Однако было не до споров: нужно поскорее занимать ОП и выполнять боевую задачу. Командир орудия отдавал нам необходимые распоряжения, хотя в голосе у него уже не чувствовалось прежней уверенности. Мы понимали, что за поломку машины шоферу попадет по возвращении в часть, может, попадет и нам. Оказалось, что рессора треснула еще до учений, но тогда этого никто не заметил.

— Ну, мы покажем этому Месарошу, — погрозил водителю один из «старичков». — Хорошо еще, что мы не сломали себе шею.

— А что, разве за машину отвечает только водитель? — заметил сержант Нитраи. — Не ты ли сам рессоры чистил, а?

— Нет, не я. А действительно, кто последним чистил рессоры?

«Старички» заспорили, и тем самым было отвлечено внимание от нас, молодых, чему мы очень обрадовались.

Во время отдыха выяснилось, что кое-кто из солдат храпит во сне, а Ласло Гелаи не то что храпит, а прямо-таки ревет. И если его не остановить, то он способен разбудить своим ревом всю батарею. Поскольку я лежу рядом с ним, солдаты мне кричат:

— Керекеш, толкни ты его в бок!

Я разбудил Гелаи, и он, проснувшись, тотчас же начал уверять всех, что он и не храпел вовсе. Однако стоило ему снова задремать, как храп возобновился…

Дьюри Хомоки хорошо играл на скрипке. По вечерам он часто брался за смычок, но жаловался на то, что пальцы перестают его слушаться. Дома он ежедневно репетировал по пять-шесть часов и берег руки, а тут ни для того, ни для другого не было такой возможности.

Лоли Косаш — единственный доброволец во всей батарее, и это служит хорошим поводом для наших насмешек над ним. Он же сам попросил призвать его в армию, чтобы поскорее отслужить положенный срок, так как хотел жениться, а родители невесты сказали ему:

— Ты сначала действительную отслужи, а потом уже и женись.

Лоли сразу же запросился в армию. Порой мы ухмыляемся при нем, но он воспринимает это по-своему.

— Что вы, желторотики, понимаете в настоящей любви, — говорит он нам и тут же садится писать очередное письмо своей невесте.

А Фадор, например, так спит, что каждое утро его нужно персонально будить, так как сигнал «Подъем!» до него не доходит.

— Батарея, подъем! — кричит во все горло дежурный.

Подъем — самое неприятное мероприятие за весь день. При этой команде нужно не вставать, а вскакивать. Дома я просыпался по будильнику. Я до конца выслушивал его тарахтение, а потом погружался в приятную дремоту, потому что знал: мама всегда заводит будильник на полчаса вперед. Уж она-то меня знает… Спустя четверть часа после звона будильника она сама будила меня словами:

— Сынок, вставай, а то опоздаешь… — Но я и на этот раз не вставал, а ждал ее следующего прихода в мою комнату. Так повторялось изо дня в день, из года в год и, как ни странно, не надоедало ни мне, ни маме.

Я нисколько не сердился на маму за то, что она заводила будильник на полчаса вперед, так как моментально встать было для меня самым трудным делом. Но так было дома…

В казарме же по сигналу «Подъем!» я поднимался как пьяный, но на вторичный крик дневального я уже вскакивал. Постепенно я привык к подъему. А вот Фадор никак не может привыкнуть и ждет, когда его начнут расталкивать.

Ребята в батарее подобрались самые разные. Взять, например, Лаци Надя. Он чересчур заносчив, я бы даже сказал, самолюбив. Добровольно он не пойдет ни на какую работу. Больше того, он старается отлынивать, даже если его посылают. Пришлось немало повозиться с ним, даже пригрозить, что напишем письмо родителям, прежде чем он исправился…

Первое время кое-кто из новичков был похож на молодого петушка, готового вступить в драку по малейшему доводу и даже без оного.

Так, Антал Тосеги и Карой Хюти однажды обменялись оплеухами, но, когда старший по комнате собрался их наказать, оба в один голос заявили, что они просто шутили. Старшему показалось подозрительным, что они так и не помирились. Когда стали разбираться, то оказалось, что Хюти обозвал Тосеги предателем за то, что родители того в 1956 году эмигрировали из страны.

Пришлось лейтенанту Чапо разбираться с этой историей. Командир взвода убедил Тосеги рассказать историю своей жизни всем ребятам на собрании, так как она очень поучительна.

Тосеги неохотно, но все же согласился и рассказал, что в 1956 году, когда в стране вспыхнул контрреволюционный мятеж, его родители, взяв сына, бежали за границу. В Австрии они попали в лагерь, где на четвертый день поссорились друг с другом. Мать в тот же день сбежала из лагеря, а отец сделал то же самое утром следующего дня. Ребенок оказался брошенным на произвол судьбы.

Мальчика пересылали из одного лагеря в другой, а затем он попал в Бельгию, где его взяла на воспитание одна бездетная супружеская пара. Там для него все было чужим. Мальчик часто плакал и просился домой, на родину, а приемные родители пугали его тем, что в Венгрии его сразу же посадят в тюрьму.

Спустя несколько лет Тосеги познакомился с одним парнем, который был на несколько лет постарше. Вдвоем они решили бежать в Венгрию. Однако они не имели документов, и убежать далеко им не удалось: задержала полиция. Когда их отпустили, парни разыскали венгерское посольство, и только с помощью сотрудников посольства через несколько недель им удалось вернуться на родину.

Выслушав эту невеселую историю, Хюти попросил у Тосеги прощения…

Вот всего несколько историй. Большинство ребят у нас хорошие. Они добросовестно служат в армии. Раз нужно — значит, нужно. Разумеется, привыкать к военным порядкам и дисциплине нелегко, но со временем привыкнут. Привыкну и я. Служили же до нас люди, а чем мы хуже?..

СЕМЕЙНЫЕ БУРИ

На трибуне появилась высокая стройная женщина, капитан медицинской службы. Ее выступление на конференции привлекло всеобщее внимание: одни, словно соглашаясь с ней, одобрительно кивали головой, другие, не согласные, недоуменно гримасничали.

В самом конце конференции председатель в своем докладе отметил выступление капитана, и я полностью согласился с ним.

Вскоре после этого мне довелось встретиться с капитаном Эржебет Вагоне. Напомнив ей о ее выступлении на конференции, я заметил, что оно не всем понравилось. Она улыбнулась и ответила:

— Кто-кто, а уж я людей знаю. Вы думаете, мне неизвестно, что некоторые из них шепчутся за моей спиной? Правда, таких не очень много. Этим людям, знаете, никто не угодит. Когда я выступаю на каком-нибудь собрании, то всегда вижу их недовольные физиономии, на которых словно написано: «Ну, эта Вагоне села на своего любимого конька!» Но меня они этим еще больше разжигают. Пусть говорят что угодно. Кое-кто из них даже называет меня Бригадиршей. Ну что ж, это прозвище нисколько не оскорбительно, напротив, я им даже горжусь.

Помню, на первомайской демонстрации я несла знамя и как одержимая орала во все горло: «Да здравствует партия!» Мне не стыдно признаться вам, что я тогда даже ладоши себе отбила, так сильно хлопала. Кричала «ура» людям, которые, как позже выяснилось, оказались не очень хорошими. Но мне тогда все новое, пусть оно и не было свободным от ошибок, казалось великолепным после старого режима. Вы понимаете, товарищ, великолепным!.. Я вижу, мои слова кажутся вам несколько странными. Это оттого, что вы даже представления не имеете о том, как я жила при старом строе. Знаю, что и вам, и другим людям при хортистском режиме немало пришлось пережить, но такого, как мне, вряд ли. Если я вам все расскажу, вы даже не поверите…

Я молчал, давая женщине понять, что ее история интересует меня.

— Правда, рассказ будет длинным…

Я выжидающе посмотрел на нее, и она начала рассказывать.

— Жили мы в Уйпеште: отец, мать и шестеро детей. Отец много пил, часто скандалил с матерью, обижал ее, почти не приносил домой денег. На нас он, казалось, не обращал никакого внимания, и потому вся забота о детях лежала на плечах матери. Она бралась за любую работу, чтобы немного подработать: убирала у чужих людей, стирала им белье. Я и до сих пор не понимаю, как матери удавалось одеть и накормить такую ораву. Видимо, мы жили в большой бедности. Говорю «видимо», потому что мало чего помню: слишком маленькой была тогда. Все, что произошло позже, заслонило собой воспоминания далекого детства.

Случилось это летом 1934 года. Вечером, после очередного скандала, мать вгорячах схватила самого маленького моего братишку Гезу и убежала с ним из дому.

Мы с нетерпением ждали, когда мама вернется. Чтобы не уснуть, мы тихо перешептывались, лежа в кровати. Нам хотелось дождаться возвращения мамы, но она все не шла. В конце концов сон сморил нас, а когда мы проснулись утром, то, к своему ужасу, увидели, что мамы дома нет.

Отец согрел воды, чтобы мы могли умыться. Когда мы оделись, отец повел нас в город. Куда он нас вел, мы не знали, а спросить не решались. Сбившись в кучку на площадке трамвая, в котором мы ехали, боязливо озирались вокруг. Наверное, у нас был очень жалкий вид, потому что некоторые из пассажиров, проходя мимо, давали нам мелочь. Как сейчас помню, что, когда мы сошли с трамвая, у меня в кулачке были зажаты медные монетки.

На улице Юллеи, 88, размещался тогда детский приют. Мы, разумеется, не знали, куда нас привели, но смутно чувствовали приближающуюся беду. Отец ввел нас в длинный коридор и сказал, чтобы мы подождали его. Мимо нас провели группу стриженных наголо мальчиков и девочек. Нам захотелось поскорее уйти из этого здания, все равно куда, лишь бы только уйти, и мы робко двинулись по лестнице к выходу.

Отец, вернувшийся с какой-то женщиной в белом халате, догнал нас на лестнице.

«Это они?» — громко спросила женщина отца. И он что-то тихо прошептал ей на ухо.

Пожилая женщина понимающе кивнула и жестом подозвала нас к себе.

«А вы можете идти», — сказала она отцу.

Отец помахал нам рукой и уже на ходу промолвил:

«Дети, за вами придет мама!»

Не успел он дойти до двери, как я разревелась. Следом за мной словно по команде захныкали братишки и сестренка. Мы бросились к отцу, кричали, чтобы он подождал нас…

Сейчас уже не помню, кто первым запнулся и упал на лестнице: трехлетний Пали, двухлетняя Жужика или я сама? Помню только, что все мы так и покатились по лестнице вниз… На какое-то мгновение я увидела лицо отца. Сначала он остолбенел, затем нерешительно сделал шаг по направлению к нам, но потом резко повернулся кругом и выбежал в дверь.

Не могу вам описать, какое чувство охватило меня в тот момент. Отец и до этого обращался с нами не очень-то ласково, и тем не менее я его любила. Но там, в коридоре приюта, моя любовь к нему кончилась, вернее говоря, неожиданно оборвалась. Ушибов от падения я не ощущала, только ужасно болело что-то внутри. Я чувствовала себя несчастной, всеми покинутой сиротой. Когда слезы высохли на моих глазах, я села и бессмысленным взглядом уставилась в пустоту.

Жужи, не понимая случившегося, начала знакомиться с женщиной-сестрой. Успокоились и остальные. Я же в тот момент возненавидела всех и вся. Плакать мне больше не хотелось. Закусив до боли нижнюю губу, я молча выполняла все, что мне приказывали. Безропотно разрешила остричь себя наголо, молча надела полотняную рубаху, полосатое платье и тяжелые башмаки. Заупрямилась я только тогда, когда меня отделили от братишек и сестренки. Мне было жаль их… Если бы я могла, я сделала бы для них что угодно…

Вы можете представить себе, что пятилетний ребенок вместо игр занимается тем, что делит людей на плохих и хороших? Я испуганно оглядывалась, следя за тем, кто и с какой стороны собирается меня ударить. Думаю, не ошибусь, если скажу, что худшей жизни, чем в приюте, и быть не может. Разве я не права? Хорошее пришло много позже…

Вам когда-нибудь приходилось читать в книгах о торговле рабами? Нечто похожее на торговлю детьми происходило и в нашем приюте в то время. Сюда приходили важные господа из столицы и приезжали богатые крестьяне из сел, не имеющие детей. Все они хотели приобрести ребенка. Нас разглядывали и толстые рыночные торговки, и элегантные благородные дамы. Важно прохаживаясь среди детей, они выбирали нас, как выбирают в магазине товар. Того, кто приходился им по вкусу, сразу же отделяли от остальных. Ребенок собирал в узелок свои немудреные пожитки, и совершенно незнакомый человек, которого называли воспитателем-опекуном, уводил его.

Первой забрали из приюта маленькую Жужи, а спустя несколько дней дошла очередь и до меня. Цирюльник из провинции на «смотринах» долго разглядывал меня со всех сторон, а затем сказал:

«Уж больно хиленькая девчонка, толку от нее в хозяйстве мало будет».

«Ничего, она со временем окрепнет», — успокоили его.

«Ну ладно, беру я ее».

Когда из приюта забирали маленького ребенка, ему обычно говорили, что за ним приехали бабушка или дедушка. Мне даже и этих слов не сказали, не спросили даже, хочу ли я идти в дом к совершенно чужому человеку. На моем «Деле» чиновник приюта написал: «Сдана на воспитание». И это было все.

Хозяин увез меня к себе. В крохотной кладовке мне поставили койку. В первый же день новые хозяева объяснили мне, в чем заключаются мои обязанности. Я очень устала, сильно хотела спать и поэтому слушала их невнимательно.

Утром следующего дня я поняла, что есть на свете место, где жить еще хуже и труднее, чем в приюте. В пять часов утра в мою каморку влетел хозяин. Грубо сдернув с меня одеяло, он заорал: «Ах ты, дармоедка, тебе давно пора вставать, а ты все спишь!» И бросил на меня метлу.

И тут я заметила, что прижимаю к себе какой-то предмет. Оказалось, что это старая тряпичная кукла. Кто мне ее дал, я не помню, но она была моей единственной игрушкой. Накануне вечером я играла с ней, рассказывала ей о своих злосчастиях, да так и уснула.

Хозяин вырвал куклу у меня из рук и, бросив на пол, начал топтать ногами.

«Ах ты, ослица, вместо куклы тебе нужно подружиться с метлой!» — выкрикнул он и вытащил меня во двор.

Спустя несколько дней я полностью усвоила все свои обязанности. Вставала ровно в пять и сразу же шла подметать двор, а затем до завтрака убирала в помещении, где работал хозяин. Я мыла плевательницы, при виде которых хозяйку, как она говорила, всегда мутило. Хозяйка держала уток, и мне нужно было кормить их. От работы и от холодной воды кожа на моих руках потрескалась. Мне было очень больно, но на это никто не обращал внимания. На ночь я завязывала руки, и боль немного утихала, но утром все начиналось снова…

Питалась я кое-как, доедая то, что не ели хозяева: черствый хлеб, несвежий суп. Новые башмаки, которые я получила еще в приюте, у меня отобрали и продали, а мне вместо них дали какие-то драные сандалии. Хозяева считали, что найденыш, так меня называли, должен только работать. Когда я подросла, я стала многого стыдиться. Не знаю почему, но я стыдилась, если мне в школу не давали завтрак. И когда утром мне перепадал кусок хлеба с жиром, я не ела его, а брала с собой в школу, где на перемене медленно съедала хлеб, чтобы все видели, что у Эржи Фаркаш тоже есть завтрак.

А сколько обид, сколько издевательств я перенесла! Хозяева у меня довольно часто менялись, но жизнь моя не улучшилась: жила я все в той же каморке, и моим единственным другом была кошка.

Моя новая хозяйка, старая вдова, имела виноградник, на котором я должна была работать. До виноградника было не менее трех километров. Мне приходилось везти туда тележку с тяжелыми бидонами для опрыскивания, а с виноградника я привозила корзины с виноградом. Нередко я так выбивалась из сил, что не могла сдвинуть тележку с места. Меня отвели к врачу, и он сказал, что мне обязательно нужно делать операцию, какую именно, я, разумеется, не знала.

По ночам, лежа в своей каморке, я горько жаловалась на судьбу. Я ведь знала, что где-то у меня есть отец и мать, как и у всех детей. Одного я не понимала, почему они не приедут за мной и не заберут меня отсюда, где мне приходится переносить столько страданий…

Позже я узнала подробности относительно того, как мы попали в приют. Оказалось, что отец, сдавая нас туда, сказал, что мать бросила нас. На самом же деле наша бедная мама ушла к своей бабушке; через три дня она вернулась домой, где нас уже не было. Она побежала в приют, умоляла отдать нас, но ей ответили, что нас уже роздали по людям, хотя это было не так…

Позднее, когда мама нашла меня, она по нескольку раз в год приезжала ко мне. Она заранее извещала о своем приезде, и я с нетерпением ожидала ее, думая о том, как бы получше принять маму. Я продумывала нашу встречу до мелочей. Мысленно видела и чувствовала, как мама обнимает меня, как целует и ласкает. Мама же всегда приезжала уставшей и печальной, а когда прощалась со мной, то подолгу горько плакала.

Моя учительница Мариа Бана очень помогала мне в те годы, относилась ко мне с теплотой и лаской. Жила она неподалеку от собора, и я по воскресеньям ненадолго забегала к ней. Она по-настоящему была моей наставницей и воспитательницей. Если бы не она, то мне никогда не закончить бы начальную школу, да еще с отличными оценками.

В ноябре 1944 года я наконец-то покончила с житьем «в людях», мне удалось вернуться домой, к матери. Мама жила тогда на окраине Будапешта. Вскоре фронт приблизился к столице, и всех нас начали эвакуировать. Сборы не были долгими: все наше имущество уместилось на ручной тележке.

Сначала нас направили в Буду, а затем в Пешт. На улице Десефи нам дали комнату. Там и застало нас освобождение. Мы вернулись жить в свою старую квартиру.

В то время было очень трудно с продуктами. Есть было нечего. Как сейчас помню, зашел к нам однажды нищий и попросил что-нибудь подать ему. Мама зазвала его в квартиру и сказала, что он может взять себе все съестное, какое найдет в доме. Нищий сжалился над нами и дал нам по куску хлеба…

Чтобы не умереть с голоду, мы решили уехать в село, где я жила до этого. Там нас уже знали. Мои два братишки и мама начали ходить на поденщину, а я устроилась на работу к своему старому хозяину.

Мой старший брат в начале 1946 года вернулся в Будапешт, а вслед за ним туда переехали и мы. Всем нам удалось устроиться на работу в мастерскую, где делали щетки. Работа была тяжелой, а получали мы за нее гроши. Наш хозяин постоянно ворчал и жаловался на то, что его щетки никто не покупает, и под этим предлогом не желал нам оплачивать работу. Пришлось возмутиться и сказать: или он нам платит зарплату, или же мы забираем весь сделанный нами товар. Хозяину ничего не оставалось, как заплатить нам, однако и тут он, как мог, обсчитал нас…

На следующий год я попала в больницу, где мне сделали операцию. В больнице я увидела, как заботливо ухаживают за больными сестры, и решила стать медицинской сестрой. До этого я никогда не задумывалась над выбором профессии. Но, выйдя из больницы, твердо решила, кем буду. Почему? Да потому, что, еще прозябая в каморке у хозяина, я уже решила помогать в жизни слабым, а теперь желание помогать больным утвердилось во мне.

Однако мне еще не исполнилось восемнадцати лет, и я временно устроилась на стройку, где подносила кирпичи и раствор, таскала тяжелые ящики на леса.

В январе 1949 года я пошла в профсоюз медиков и сказала, что хотела бы стать сестрой милосердия. Никто не поверил, что мне уже исполнилось восемнадцать. Я предъявила документы. Меня взяли, но послали учиться в Сомбатхей, однако это нисколько не смутило меня: ради своей идеи я готова была поехать хоть на край света.

Двухгодичные курсы медицинских сестер я окончила на «отлично». Одновременно с курсами я училась в партшколе. В Сомбатхее меня избрали членом городского совета. Передо мной открывались такие возможности, о которых я до этого и мечтать не могла. Руководство решило послать меня учиться дальше. Словно крылья выросли за моими плечами… Но я отказалась и попросила направить меня на работу в больницу, потому что хотела поскорее начать помогать больным. Мне поручили хирургических больных. Было их пятеро, и все в очень тяжелом состоянии. Трое суток днем и ночью я не смыкала глаз, а на четвертые сутки уснула, раздав больным градусники. Врач приказал отправить меня домой. Я же, проспав несколько часов, вернулась в больницу. Эта работа нравилась мне, и я отдавала ей все силы…

В 1950 году началась война в Корее. Узнав о том, что подбирается медперсонал для работы в Корее, я подала заявление. Но меня не взяли, потому что тогда я еще училась. В ноябре меня перевели в Пешт в хирургическую клинику. Я написала второе заявление с просьбой направить меня на работу в Корею.

Одиннадцатого февраля 1951 года в составе второй группы медицинских работников меня направили в сражающуюся Корею. При отправке меня спросили:

«Вы так молоды! Не боитесь ехать на фронт?»

«Боюсь, — ответила я, — но обязательно хочу поехать».

Я не стала объяснять, почему хочу сделать именно так. Ведь порой даже самое благородное желание, выраженное словами, теряет свою выразительность.

Вы, наверное, читали о том, как шла война в Корее. Я тоже читала все, что о ней писали, но теперь я знаю, что никакими словами невозможно описать все ужасы войны. Не нашла я и такой статьи, в которой автору удалось бы описать тот страх, который человек испытывает на фронте.

Наша группа прибыла в Корею в то время, когда части Народной армии нанесли американским захватчикам крупное поражение. Когда колонна наших машин проезжала по мосту, агрессоры начали бомбежку. Корейские зенитчики открыли огонь по самолетам противника. Три самолета были подбиты и начали спешно освобождаться от бомб. Земля содрогалась от взрывов…

До этого я думала, что, находясь в Будапеште, уже пережила все тяготы войны, но настоящие ужасы, от одного вида которых стыла кровь в жилах, я увидела в Корее. Я видела развалины городов, толпы людей, оставшихся без крова, раненых детей.

Там, в Корее, я по-настоящему поняла, как необходим людям мой труд. Нередко во время операции начиналась бомбежка, гас свет, приходилось продолжать операцию при свете карманных фонариков…

В убежище мы спускались очень редко. Раненых было так много, что порой мы по нескольку дней не выходили из госпиталя. Однако далеко не всем мы могли оказать помощь, участь многих из них уже была решена. Ужасы, которые я там увидела, всю жизнь будут стоять у меня перед глазами.

К нам привозили тяжелораненых, потерявших много крови. Мы делали им переливание, но крови часто не хватало, и тогда мы становились донорами. Я, например, три раза отдавала свою кровь. Когда такой раненый приходил в себя, я видела в его глазах выражение благодарности.

И не однажды какой-нибудь раненый брал меня за руку и, обратив ко мне умоляющий взгляд, шептал:

«Мне очень больно, сестра! Помоги мне!»

Я, как могла, утешала его, хотя знала, что этот человек уже не жилец на свете. Порой, глядя на таких, я отворачивалась, чтобы раненые не видели моих слез.

После очередной бомбежки мы ходили по домам, искали раненых. Зайдя в один полуразрушенный дом, я увидела в комнате лежащую на полу мать. Рядом с ней лежал младенец, так и не выпустив из ротика сосок материнской груди. Осколок бомбы оборвал сразу две жизни. Я остолбенела, увидев это. Следом за мной прибежала домой из детского садика пятилетняя девочка. Она подбежала к матери и, упав ей на грудь, заплакала: «Мамочка, родненькая, правда, тебе не больно?» Но мать уже ничего не могла ей ответить.

Какая-то женщина принесла нам своего раненого ребенка. Двухгодовалой девочке осколком бомбы раздробило ножки. Мать умоляла нас спасти ее единственного оставшегося в живых ребенка, так как война уже унесла у нее шестерых детей. Наши врачи сделали все возможное, но девочка умерла от сильной потери крови. Мать тут же упала на пол: плакать она не могла, а только тихо всхлипывала…

Более года провела я на многострадальной земле Кореи.

Когда я вернулась в Венгрию, меня спросили, где я хочу работать. Я ответила, что там, где нужна больше всего.

В августе 1952 года мне присвоили звание лейтенанта медицинской службы и назначили старшей сестрой в один из провинциальных военных госпиталей. Спустя год меня перевели на работу в министерство обороны, однако на канцелярской работе я чувствовала себя не на месте. Меня тянуло к больным, к тем, кто действительно нуждался в моей помощи.

В 1955 году в Корею направляли новую группу медицинских работников, и я вызвалась поехать на один год. Страна залечивала нанесенные войной раны. Мы помогали нашим корейским друзьям налаживать медицинскую помощь…

Контрреволюционный мятеж 1956 года застал меня уже в Венгрии. Я работала тогда в военном госпитале, где мне пришлось разочароваться в людях, которым до этого слепо верила. Я была вынуждена уйти из госпиталя, сбежать не от больных и раненых, а от тех нескольких человек, работавших в этом госпитале, с которыми мне было не по пути.

К тому времени я вышла замуж. Мой муж служил в полку рабочей охраны, пошла туда фельдшером и я. Теперь я, как вы видите, капитан медицинской службы. У меня есть сын Лаци, он родился в ноябре 1957 года, а вскоре после него родилась моя дочка Кати. Счастливые, веселые дети. Они ничего не знают о том, какой трудной жизнью жила в их возрасте мать. И хорошо, что не знают. Теперь вы, видимо, понимаете, почему я не обращаю внимания на тех, кто шепчется за моей спиной. Я имею право громко говорить, потому что заслужила это право своей нелегкой жизнью…

Затаив дыхание слушал я историю жизни этой женщины.

Придя домой, тотчас же взялся за перо, чтобы написать о ней и вдруг подумал: «А что сталось с другими детишками из семьи Фаркашей? Куда их забросила судьба?»

Начались поиски. Больше всего удалось узнать о брате Эржи, подполковнике Яноше Фаркаше. Я разыскал его, он служил в небольшом провинциальном гарнизоне. Из разговора с ним мне стало известно много нового о семье Фаркашей.

Когда я появился на квартире подполковника Яноша Фаркаша, он как раз оказался дома, так как находился в учебном отпуске. Увидев его, я так и замер: передо мной стоял человек, с которым я уже был знаком.

— Это ты? — улыбнулся я, обнимая Яноша.

— Конечно, я, кто же еще? Я и есть один из семьи Фаркашей.

— Ты знаком с тем, что я написал о твоей сестре?

— Да. Мы с ней несколько раз встречались, и она рассказывала мне об этом.

— Тогда ты догадываешься, зачем я приехал.

— Хочешь продолжить…

— Да, конечно.

— Завтра у меня экзамен в университете.

— Тем более тебе надо переключиться на другое…

— Вообще-то ты прав… Только для начала я сварю кофе.

Я с нетерпением ждал рассказа Яноша. Эржи, когда я у нее был, показывала мне много фотографий. На одной из них был запечатлен ее братишка Янош. С фотографии на меня смотрел худой мальчуган в бедной одежде. О нем Эржи ничего не говорила, она только сказала, что его жизнь тоже была не сладкой.

И вот кофе на столе. Мы молча пьем его из крошечных чашечек.

— Ты всех членов нашей семьи будешь разыскивать? — нарушил молчание подполковник.

— Всех.

— Нелегкая задача. Я почти никого не помню. Вот только с Эржи поддерживаю связь.

— Ничего, я разыщу и остальных. Ты первый на очереди. Рассказывай все как на духу.

— Так уж и все?

— Разумеется, все: о своей жизни, о детстве, обо всем, что только помнишь.

— Я расскажу, а тебе только удивляться придется. В детстве я побывал у многих хозяев, и каждый из них числился моим опекуном-воспитателем. Я даже имен их не запомнил, такими «хорошими» они были. Как звали лошадей, за которыми я приглядывал, помню, потому что для меня они были нежнее любого человека, тем более что я и жил рядом с ними в конюшне.

— Это когда ты «в людях» жил?

— Да, с этого я и начну… Родился я 28 декабря 1930 года в Уйпеште. Мы часто переезжали с квартиры на квартиру, но я запомнил одну, что на улице Ес, в доме № 64. Мы снимали ее в подвале. Состояла она из одной комнаты, кухни и сарайчика, где хранились дрова. Перед самым нашим домом ходил трамвай. Не помню только, какой номер. Мы с братишками собирали камешки и клали их на рельсы, наблюдая, что с ними станет. Сколько же лет мне тогда было? Наверное, года четыре, не больше. Мы, мальчишки, собирались группами и так, все вместе, ходили по улицам. «Охотились» за булочником, который в огромной корзине разносил своим клиентам хлеб и булочки. Мы подстерегали его, подкладывали на его пути камни, а если он спотыкался и падал, то собирали булочки, которые рассыпались по земле, и тут же убегали.

Тогда у меня была одна цель, одно желание — хотя бы раз досыта наесться. Мать обычно кормила нас вареным картофелем, иногда кто-нибудь из соседей, жалея нас, давал нам хлеба. По ночам мне снились сны, в которых я видел хлеб, колбасу и картошку. Как мне тогда хотелось есть!

У Аттилы Йожефа есть стихотворение, в котором он рассказывает о пролетарских детях. Ты, наверное, его знаешь. Ребенок постарше нянчится с меньшими братишками. Нечто подобное было и у нас. Когда мама уходила на работу, она поручала старшему из нас малышей. А тогда самой маленькой у нас была сестренка Жужика. Мать оставляла ей в банке каши, которой мы и должны были кормить Жужи. Иногда мы не удерживались, и каждый съедал по ложке каши. Жужика плакала, хотела есть. И когда мать возвращалась с работы, она не могла понять, почему Жужи плачет. Наевшись, сестренка моментально засыпала…

Что же я еще помню? Помню двор, узкий темный коридор в доме, раковину, рядом с которой стояла моя койка. Теперь это покажется смешным, но я очень часто залезал не на кровать, а под кровать; прятался, напроказив или тогда, когда пьяный отец начинал скандалить. Нас, детей, отец почти не обижал, но я все равно очень боялся этих ночных скандалов. Мама обычно просила у него денег, а он их не давал ей. Они ругались, а я с испугом следил за ними из-под кровати, ожидая, когда они замолчат и в доме станет тихо. Тишину я очень любил. В тишине можно было спать спокойно и видеть приятные сны.

О нашем детстве ты уже знаешь от Эржи. Все так и было. Она только во времени немного ошиблась. Все события происходили на год позднее. Летом 1935 года отец перевез нас на улицу Юллеи. Мне тогда было четыре с половиной года, Эржи исполнилось пять с половиной, старшему братишке Золи — почти семь, младшему брату Пали — три, Жужи — только два года, а маленький Геза еще лежал в колыбели. Отец забирал нас всех и вел гулять. Однажды он нас пятерых так и привел в приют. Не успели мы опомниться, как его и след простыл. Мы плакали, звали его, но все было напрасно. Потом нас всех увели в здание…

В приюте нам все казалось непривычным и чужим. Там нас в первый раз в жизни выкупали в ванне. На столе, за который нас усадили, была разостлана чистая скатерть. Нам дали что-то поесть, но мы, напуганные и расстроенные, даже есть не могли. У нас, как и у всех маленьких детей, было свое чувство солидарности: стоило кому-нибудь из нас заплакать, как тут же начинали реветь остальные…

Потом нас перевели в Дембеш. К нам в приют часто приходили чужие люди. Они забирали детей к себе. Однажды мне сказали, показав на какую-то женщину:

«Она будет твоей мамой!»

Я же, вырвав свою ручонку из рук той женщины, заорал:

«Она не моя мама!.. Отпустите меня домой!»

«Замолчи, негодник! — прикрикнула на меня воспитательница. — Теперь твоей мамой будет эта тетя!»

Я забился в угол. Низко опустив голову, никого не подпускал к себе. Любого, кто приближался ко мне, я щипал, царапал, кусал, отталкивал.

Незнакомая дама, подождав немного, сказала мне:

«Иди ко мне, сынок, у меня тебе будет хорошо».

Ее ласковый голос смягчил мое сердце. У этой женщины я прожил почти год. Она действительно была очень добра со мной, любила и жалела меня. Последующие годы были для меня намного тяжелее. Все, у кого я работал, смотрели на меня как на рабочую силу и так загружали меня различными поручениями, что даже по воскресеньям у меня не оставалось ни минуты свободного времени. Со своими братишками и сестренками я встречался только по воскресеньям, и то не всегда. Иногда братишки приходили навестить меня, но мой хозяин, завидев их, еще издалека кричал:

«Идите отсюда, он сейчас занят!»

Трудно было улучить минутку, чтобы поговорить с ними хотя бы через забор. Время шло, и все хуже становилась моя жизнь. Я возмущался, спорил с хозяином, а когда он обижал меня, я сопротивлялся. За десять лет жизни «в людях» я побывал в тринадцати семьях…

Судьба не церемонилась и с остальными детьми. Братишка Золи попал в семью очень богатого человека. Днем Золи работал по хозяйству, а вечером его посылали на хутор пасти свиней. Однажды случилось так, что околел поросенок. Хозяин сильно избил Золи, а он написал письмо своему прежнему хозяину с просьбой спасти его от этого ада. Прежнему хозяину удалось забрать Золи обратно.

Потом мы с Золи работали вместе у одного хозяина, обрабатывали одиннадцать хольдов пахотной земли и три хольда виноградников. Такое едва ли под силу трем-четырем взрослым работникам, а наш хозяин взял в аренду еще пять хольдов. Рассвет и темноту мы встречали в поле. Работали до изнеможения, а питались кое-как, жили, можно сказать, впроголодь.

По соседству с нами жил старый поденщик дядюшка Лайош Лайтнер, который начал понемногу просвещать нас. В его доме мы впервые в жизни услышали передачу московского радио. По совету дядюшки Лайоша мы однажды отказались работать, заявив хозяину, что не ударим палец о палец, пока он не станет нас по-человечески кормить. В тот же вечер мы получили хороший ужин, зато на следующий день все пошло по-старому. По вечерам мы с братишкой Золи часто ломали себе голову над тем, что нам такое сделать, чтобы жить было полегче. Золи был старше меня на два года, и потому, видимо, в его голове разумные идеи рождались раньше и быстрее, чем в моей.

«Хочешь поесть куриной лапши?» — предложил он как-то.

«Еще бы!»

«Последи, чтобы хозяин не увидел», — попросил он меня и, схватив вилы, заколол двух кур, затем бросил их в свинарник и с громким криком: «Хозяин, свиньи едят ваших кур!» — помчался к хозяину. Поскольку такие случаи имели место и раньше, нас ни в чем не заподозрили. Хозяйка сварила этих куриц и отдала нам…

Каждый год мы два-три раза убегали от своего хозяина, но голод снова приводил нас к нему. Что нам оставалось делать? Хорошо еще, что хозяин встречал нас без порки. Иногда мы «мстили» хозяину. На винограднике росло много фруктовых деревьев. Когда из Пешта в наши края наезжали туристы, мы предлагали им полакомиться плодами с этих деревьев. Туристы, разумеется, обирали каждое дерево до последнего яблока. На следующий день, правда, хозяин узнавал, что «ограбление» сада не обошлось без нашего участия, но взять с нас было нечего, так как за работу хозяин никогда не платил нам.

О чем еще можно вспомнить?.. О холодных зимах. Помню, перед рождественскими праздниками мне пришлось идти в школу за табелем босиком. Наш скупой хозяин почти ничего не давал нам из одежды. Например, моему брату он три года подряд обещал сшить белую рубаху. Золи ушел от него в 1943 году, но белой рубахи от хозяина так и не дождался. Потом такую же белую рубаху хозяин пообещал и мне, но и я тоже не получил ее…

Когда Советская Армия освободила Венгрию, я познакомился с одним советским солдатом. Звали его Павлом, а меня он называл Яшкой. Куда бы ни шел Павел, я увязывался за ним. Однажды, когда мы прогуливались с ним по набережной Дуная, какой-то мерзавец открыл по нас огонь. Павел не растерялся и, схватив меня, затащил в яму. Потом он отвел меня домой. У Павла было доброе сердце. Каждый день Павел кормил меня мясом, давал сахар, колбасу.

Золи и Эржи раньше меня покончили с жизнью в «людях», я же освободился от нее только в конце 1946 года. В драной одежонке и стоптанных босоножках, забрав несколько выращенных мною кроликов, я ушел от хозяина. В тот день он как раз резал гусей. Узнав о моем намерении, хозяин заговорил со мной таким тоном, будто я был его родным сыном. Он очень хотел, чтобы я остался у него. После десяти лет рабского труда и полуголодного существования со мной впервые заговорили по-человечески, впервые посадили за хозяйский стол, но слезы душили меня, и я даже есть не мог.

Выскочив из-за стола, я схватил своих кроликов и чуть ли не бегом бросился на улицу. Дрожа от холода, я шел по дороге, которая вела из села…

Правда, и дома жизнь у нас была не из легких: как-никак у матери на руках оставалось четверо детей. Мать, Золи и Эржи работали на кожевенном заводе, я же сначала устроился на Чепеле, а через год перешел на строительство Ферихедьского аэродрома. Там я вступил в профсоюз, начал посещать семинары по политграмоте. Познакомился с одной женщиной, которую все иначе и не называли, как тетя Катя. Она очень помогла мне, подготовила к вступлению в коммунистическую партию.

Вскоре на мое имя пришла повестка с призывного пункта. Мне тогда как раз исполнилось семнадцать лет. С детских лет я мечтал стать солдатом, и вот осенью 1948 года моя мечта сбылась. С тех пор не расстаюсь с армией. В 1950 году стал минометчиком. Два года командовал взводом, а затем минометной ротой. Ты себе и представить не можешь, как это радовало меня! Ведь до того почти всю свою жизнь я был мальчиком на посылках, гнул спину на хозяина и не слышал ни одного доброго слова. Ласково меня никто не называл, кроме моей учительницы, которая говорила мне: «Янчи, сынок!»

А теперь я, бывший приемыш, носил военный китель с золотыми звездочками на погонах. Люди верили мне, чем я особенно гордился. Мне хотелось, чтобы все люди знали, как я, бывший голодранец, стал офицером Народной армии…

Ну, не буду отклоняться от главного. Мне оказали большую честь: выбрали секретарем парторганизации, а ведь мне в ту пору было всего двадцать два года. Никакого опыта партийной работы я не имел, а забот заметно прибавилось. Мы как раз переезжали в новые казармы, которые размещались довольно далеко от города, да и от населенных пунктов вообще. Возникал вопрос, где же будут учиться наши дети, где наши жены будут покупать продукты питания и все необходимое.

Много предстояло мне работы, всюду надо было успеть. В таком темпе можно было не заметить карьеристов и самодуров. Как-то мне доложили, что один командир ударил шофера, тот упал и сломал себе два ребра. Я сразу же выступил за строгое наказание виновника. Товарищи начали меня отговаривать, ссылаясь на то, что командир молод и просто погорячился, к тому же поступил он так вовсе не без причины…

Я тоже был молод, многого еще не понимал, но в одном я и тогда был последователен: никого не разрешал обижать. Командиров, которые пытались превысить власть или просто были грубы с подчиненными, я не любил и строго с них спрашивал.

Служил у нас в части один цыган, Йожеф Коломнар… Он очень не любил, когда им командовали. Стоило сержанту заставить его что-нибудь сделать, ну, например, вымыть пол в казарме, как цыган начинал возмущаться. Он не только не выполнял приказания, но еще и ругал командира. За это его не раз наказывали, но ничто не помогало.

Когда командирам надоело нянчиться с цыганом, они попросили меня побеседовать с ним.

И вот цыган стоит передо мной.

«Садитесь», — предложил я ему.

Он сначала затряс своей лохматой головой, а затем резко бросил:

«Нет!»

Я подошел к нему поближе, предложил закурить. После долгих колебаний он закурил, но так и не сел. На мои вопросы он отвечал коротко.

«Садитесь же!» — предложил я еще раз.

Цыган прошел к столу и присел на краешек стула, потом косо посмотрел на меня, вскочил и выкрикнул:

«Сажайте меня на губу, а сейчас отпустите!»

Мне казалось, что я вижу самого себя. Я понимал, что такое поведение Коломнара чем-то вызвано. Таким, как он, долгое время был и я: не раз спорил с хозяином, не думая о том, что он, разозлившись, поколотит меня. Я был диким, но таким меня сделала нелегкая жизнь. Видно, и в Коломнаре что-то надломилось…

Постепенно парень начал сдаваться. Этому предшествовал мой рассказ о себе, о своем трудном детстве. Сначала он, казалось, и не слушал меня вовсе. Сидел, опустив голову на грудь, и только иногда поглядывал на меня. Я начал задавать ему вопросы о том, где и как он жил до призыва в армию.

И тут Коломнара словно прорвало: он начал говорить. В его голосе чувствовалась злость, как будто во всех его злоключениях был виноват не кто-нибудь, а именно я.

Коломнар рассказал, как он жил в цыганском таборе, кочуя вместе с ним по всей стране, как они голодали, а особенно он, самый маленький. Когда же цыгане шли воровать, его, мальца, посылали первым, так что тумаков обычно ему доставалось больше, чем другим. Постепенно парнишка привык к тому, что его все обижают и бьют.

Я старался затронуть в Коломнаре человеческие струнки. Можно было посадить на гауптвахту, можно было ходатайствовать о его досрочной демобилизации. Казалось, какое значение имеет один человек в армии, тем более такой, с которым греха не оберешься. Но мне хотелось сделать из Коломнара не только солдата, но и настоящего человека. Хотелось вдохнуть в него веру в людей, в жизнь. Я чувствовал, что в этот момент должен сказать ему что-то, чтобы он сразу же поверил мне.

«Знаете, Коломнар, а ведь в армии вы свободно можете стать младшим командиром!» — сказал я.

Он удивленно посмотрел на меня, а затем спросил:

«Это вы серьезно?»

Я и сам был несколько удивлен своим заявлением, но отступать было уже некуда. Коломнар ждал ответа на свой вопрос.

«Это вы просто так говорите. Лучше скажите, что нужно сделать, чтобы стать младшим командиром?»

Я пообещал ему при следующей беседе все рассказать.

Распрощавшись с Коломнаром, я вызвал к себе командиров отделений и рассказал им о нелегкой жизни цыгана, а потом посвятил их в свой план, который им почему-то не понравился. Тем не менее мы с ними договорились, что Коломнара назначат заместителем старшего по казарме.

Нужно было видеть, как он старался! Да и не удивительно: впервые в жизни ему оказали доверие. Он очень старался, чтобы помещение было самым лучшим. Два года он отслужил с честью, и вот пришел день демобилизации.

В тот день он пришел ко мне в кабинет и заплакал. Хотел что-то сказать и не смог. Я обнял его…

Мое тяжелое детство и юность развили во мне чувство сострадания к людям с нелегкой судьбой. Однажды я познакомился с рядовым Лайошем Сийярто, с которым пришлось испытать немало трудностей. Командир роты и замполит уделяли Лайошу больше внимания, чем всем остальным солдатам. Однако и это не помогало: Лайош оставался все таким же флегматиком и циником.

Разговор со мной он начал дерзко, заявив, что уже и в тюрьме успел побывать.

«Оступиться легко, — заметил я. — Человеком стать гораздо труднее».

Не один раз вызывал я его к себе для беседы. Однажды рассказал ему историю своей жизни. Слушал он меня с хитрой ухмылкой, но вскоре заинтересовался. Когда мы прощались, я сказал ему:

«Если у вас возникнут какие-нибудь трудности, приходите ко мне».

Но он не пришел. Я разыскал его, поговорил с его товарищами. Они рассказали мне, что парень на удивление изменился: добросовестно исполняет приказания, больше того, бывают случаи, когда он добровольно изъявляет желание сделать что-нибудь. И вдруг пришла беда: находясь в карауле, он совершил преступление. Попал под трибунал, который приговорил его к отправке в штрафной батальон на восемь месяцев.

В день суда я разговаривал с Лайошем. Мне было жаль парня. Он дал слово исправиться. Освободили его досрочно за хорошую работу. Прибыв снова в часть, он первым делом пришел ко мне поблагодарить за советы…

Подполковник, на груди которого сверкали восемь правительственных наград, все рассказывал и рассказывал мне о своей жизни. Он уже одиннадцать лет как женат, имеет двоих сыновей. Окончил военную академию и теперь заочно учится в университете на третьем курсе исторического факультета.

— А что тебе известно об отце и братьях? — спросил я его в конце беседы.

— Об отце и братьях я, к сожалению, ничего не знаю.

— Узнал бы ты их сейчас?

— Вряд ли.

— А когда ты их видел в последний раз?

— Двадцать лет назад. Эржи разыскала отца. Он к тому времени женился на какой-то женщине. Разговора с ним как-то не получилось. Когда мы встретились, я сидел рядом с ним, но казалось, что между нами выросла какая-то стена отчуждения… Отец мой был столяром. Уехав домой, я через несколько дней написал ему письмо, в котором просил сделать мне солдатский сундучок, но ответа от него так и не получил. Так я и ушел в армию, завернув свои вещички в узелок.

— А позднее тебе не хотелось его найти? — спросил я подполковника.

— Желание было, но оно так и осталось желанием. Откровенно говоря, он и сам мог бы меня разыскать, если бы захотел.

— А если я его найду, захочешь ты с ним встретиться?

Подполковник тяжело вздохнул и только пожал плечами.

Адрес Золтана, старшего сына из семьи Фаркашей, я узнал от Эржи. Когда все они попали в приют, Золтану, самому старшему, было около семи лет, поэтому мне хотелось обязательно узнать его впечатления.

— Все, собственно, было именно так, как вам рассказывали Эржи и Янчи. Хорошего в детстве мы не видели. — И он махнул рукой. — Ну, теперь это в прошлом, правда, в душе остался неизгладимый след.

— Я слышал, вас часто били.

— Да, и знаете, я к этому даже вроде бы привык. Гораздо хуже на меня действовали оскорбления и сознание собственной униженности. Каждый мог сделать со мной все, что хотел. Представляете себе, с семилетнего возраста я уже привык к тому, что я хуже любого животного. Лошадь, например, имела цену, ее можно продать. У каждого хозяина, у которого мне приходилось жить, были свиньи, но даже когда забивали свинью и начиняли колбасы, мне ничего не перепадало. Я был вынужден отбирать у кошки украденный ею с хозяйского стола кусок колбасы.

— А как вы жили после хождения «по людям»?

— Примерно в самой середине войны вернулся к матери в Пештсентимре, где она работала на небольшом кожевенном заводе. Устроился туда и я. Было мне тогда пятнадцать лет. Хозяин посмотрел мои документы и, покачав головой, сказал:

«Тебе еще нет шестнадцати. Мне такие не нужны!»

«Мальчик работал у хозяина в селе, он справится с любой работой», — заступилась за меня мать.

«Возьму с трехнедельным испытательным сроком, а там посмотрим», — согласился хозяин.

Рабочий день начинался в семь утра. Когда было много работы, приходилось работать и ночью. Работа была тяжелой и грязной, но зато тут хоть платили…

Тем временем войска Советской Армии приближались к Будапешту. Мне прислали повестку с требованием явиться в казарму воинской части. Таких, как я, пятнадцати-, шестнадцатилетних юношей собралось несколько сот человек. Это была обычная воинская часть. Неделю нас продержали в казарме, домой не отпускали. Затем нас перевели в здание школы и каждый день гоняли рыть противотанковые рвы.

Однажды ночью мне удалось бежать. Утром я оказался дома и, к своему удивлению, узнал, что благополучно перебежал линию фронта…

В нашем доме расположилась полевая кухня одной из советских воинских частей. Я тотчас же предложил повару свои услуги. В полдень он знаками показал мне, чтобы я принес какую-нибудь посудину. Я принес миску. Русские солдаты весело посмеялись надо мной и сказали, чтобы я принес чего-нибудь побольше. Тогда я притащил такую большую кастрюлю, что мы смогли покормить мясными щами даже соседей.

Несколько недель я работал на этой кухне, а когда часть уезжала, солдаты предложили мне поехать с ними. Через переводчика я объяснил русским, что не могу этого сделать, так как являюсь старшим в семье, то есть кормильцем. Тогда русские оставили нам много муки, жира и других продуктов. Матери солдаты подарили будильник…

— А как сложилась ваша дальнейшая жизнь?

— Однажды Эржи сказала мне, что отныне сама будет заботиться о себе. Она уехала в Сомбатхей учиться на медицинскую сестру. В том же году Янчи показал мне повестку и сказал, что записался добровольцем в армию. Ему хотелось во что бы то ни стало выучиться на офицера. После их отъезда я немного загрустил, но что было делать? Они рассуждали абсолютно правильно.

И остался я с матерью, с больной сестренкой, бабушкой и двоюродной сестрой Аранкой, которой исполнилось девять лет. Мать в то время уже не могла много работать, и я оставался кормильцем в семье.

В 1949 году меня призвали в армию. Мать получила пособие — триста форинтов. Я беспокоился, как они будут жить без меня. В части командир скоро заметил, что я чем-то угнетен, поговорил со мной. Я все рассказал ему о своей жизни. Он побеседовал с солдатами, и они на общем собрании роты решили, что будут отдавать мне сало, которое нам давали к завтраку, чтобы я отсылал его матери. Собрали более килограмма. Вскоре об этом узнали в полку, и все стали помогать мне. Я посылал матери ежемесячно по сто пятьдесят — двести форинтов. Для нее это была большая помощь…

После демобилизации из армии я пошел работать в полицию. Меня охотно взяли, и с тех пор я так и работаю в системе министерства внутренних дел.

В 1953 году я женился, имею двоих детей: сыну Ласло тринадцать лет, а дочурке Анико — четыре… Вот и все о своей жизни…

— А что вам известно об отце?

— Ничего.

— В 1948 году вы с Эржи и Янчи проведывали его?

— Да. Неприятная получилась встреча. Я не мог простить отцу того, что он отдал нас в приют: нам столько перестрадать пришлось.

— А о чем вы тогда с ним разговаривали?

— Не помню. Было это двадцать лет назад, а главное — сердит я был на него очень… Что я мог о нем думать, когда он даже ни разу не навестил нас. Мать сколько раз приезжала, когда мы работали «в людях». Она хоть и не могла изменить нашего положения, но все же нам становилось легче, когда мы ее видели.

— А сейчас вы не хотели бы разыскать отца?

— Хотел бы, да найду ли?

— Простите его?

— Знаете, годы летят. Видимо, жизнь уже достаточно его наказала. Стоит ли еще обижать старика? Что это даст?

— А хотели бы увидеть его?

— Вы так говорите, будто уже разыскали его.

— И все-таки я жду ответа…

— Хотел бы… Но еще больше я хотел бы увидеть братишку Пали. Кто знает, что с ним?

— Найдем и его. А кроме Эржи и Янчи о ком из родных вам что-нибудь известно?

— О Жужи. Она живет в Демешде. Муж сестры работает в полиции, так что найти ее не трудно…

С Жужи я встретился в детском садике, когда она пришла, чтобы забрать полуторагодовалого Ильдико. Втроем мы пошли к Жужи домой. Муж ее уже был дома. С ними жила и восьмидесятидвухлетняя «бабушка» Сабо Лайошне. Через полчаса прибежал из садика и пятилетний Габи. Вся семья оказалось в сборе.

Больше всего могла рассказать тетушка Сабо, которая с малых лет воспитывала Жужи. И воспитывала не так, как остальные опекуны: она действительно заботилась о девчушке как о своей родной дочери, хотя и самой ей тогда приходилось нелегко. Муж ее вернулся с первой мировой войны больным и в 1934 году умер от туберкулеза, а на руках у тетушки Сабо осталось трое детей. Земли у нее было мало и совсем крохотный виноградник. Чтобы прокормить детишек, тетушка Сабо взялась пасти овец, что не всякому мужчине под силу. Больше того, она еще взяла к себе в семью четвертый рот — Жужику.

— Как-то я попросила настоятельницу приюта подыскать мне девочку, — вспоминала тетушка Сабо события тридцатидвухлетней давности. — Однажды она мне и говорит, что у нее есть хорошенькая девочка. Я как раз на винограднике работала. Бросив все дела, побежала я домой. Когда Жужику отдали мне, она сначала плакала. Я ее, как могла, утешала, говорила, что ей у меня будет хорошо. Но скоро Жужи привыкла ко мне, и детишки мои ее очень полюбили… Позже девочку хотели у меня забрать, но я отказалась. Отвезла Жужи к своей тетке в Будапешт, там она пробыла неделю, а потом я ее привезла снова к себе. Слава богу, меня оставили в покое…

Тетушка Сабо часто ругалась с хозяевами, у которых жили остальные дети из семьи Фаркашей, укоряла их за то, что они не по-человечески обращаются с детьми.

— Уж сколько я с ними скандалила, — рассказывала добрая женщина. — Придут, бывало, детишки проведать Жужику, а сами оборванные все, голодные. Однажды Эржи увидела, как Жужи сама берет из буфета хлеб, и спросила ее: «Тебе хозяйка разрешает самой брать хлеб?» «Конечно, — ответила ей Жужи. — Если я голодна, то могу взять…» «Мне это запрещено, и даже если я попрошу, то не всегда дадут…» Послушала я этот разговор, а сердце так и сжалось: да разве можно так обращаться с детьми?..

Жужи посмотрела на фотографии, которые я принес, и тихо заплакала. Успокоившись, она сказала:

— Тетушка Сабо хотела меня удочерить, но мама не согласилась. А тетушка Сабо обращалась со мной как родная мать, и дети ее были для меня родными. Они уже взрослые были, деньги зарабатывали. Мне покупали одежду, обувь, подарки… Меня и замуж-то тетушка Сабо выдала. Он тоже из приюта и так до сих пор ничего не знает о своих родителях.

— А вы что-нибудь знаете о своих родственниках?

— Об отце ничего. Пали я тоже давно не видела, о Гезе кое-что знаю, но мало.

— Я их всех разыскиваю, — сказал ей я.

Жужи снова заплакала, роняя слезы на семейные фотографии.

— Передайте им, когда найдете, что я очень хочу их увидеть, — сказала она, когда я стал прощаться, и склонила голову на плечо мужа.

Приехав в Сомбатхей, я сразу же разыскал дом № 39 по улице Керменди. Заглянув во двор, увидел мужчину, который чинил велосипед. Когда он поднял голову, я сразу же понял, что это тот человек, которого я ищу. Дети Фаркаша очень похожи друг на друга.

Я протянул ему руку.

— Геза Фаркаш, — представился он.

— Педагог?..

— А вы откуда знаете меня?

— Знаю, мне говорила о вас ваша сестренка.

Я рассказал Гезе о цели своего приезда.

Он принес два табурета, предложил мне сесть, сел и сам, а потом, проведя испачканными маслом руками по волосам, спросил:

— Что вам известно о наших?.. С кем вы уже встречались?

Я коротко рассказал ему обо всем.

— Я ведь своего брата Пали никогда и не видел. А что с мамой?

— С ней я пока не встречался.

Мы немного помолчали.

— Как странно получается: я, например, и не собирался разыскивать родного отца, а вот вы, совсем чужой нам человек, стараетесь сделать это.

— Я журналист, и это моя работа.

— Но для меня-то… он какой-никакой, а отец… Я ведь его совсем не знаю… В детстве, правда, мать кое-что говорила…

— И то, наверное, малоприятное.

— Это так. А что другое она могла сказать? Родить шестерых детей и жить фактически без мужа… Мне еще повезло: я недолго прозябал в нищете. До трех лет жил у матери. Она тогда работала в яслях, на окраине города, и я с ней там же был, а потом мать отправила меня к своей сестре в Сомбатхей. Сестра работала в парикмахерской, а муж ее был шофером такси. Своих детей у них не было, и они очень привязались ко мне, жалели меня. С трудностями я встретился позднее. В войну мужа тети забрали на фронт, и оттуда он уже не вернулся. Тетя очень много работала, лишь бы у меня все было. Я ходил в школу.

Потом начались мои беды. Тетя начала часто болеть. Заработок ее становился все меньше и меньше, а вскоре ей вообще пришлось уйти на пенсию по инвалидности. Мы с ней очень боялись, что мне не удастся доучиться до конца. Но все-таки удалось, и в 1953 году я получил аттестат зрелости с отличием. Начал работать, а через год счастье улыбнулось мне: я поступил в Будапештский педагогический институт. Там я получал повышенную стипендию. Восемьсот форинтов в месяц — по тем временам большие деньги. Жил скромно, а половину стипендии посылал домой, матери. Тетя моя получала триста форинтов пенсии, да я отдавал ей часть денег: можно было прожить…

Тем временем к нам из Пешта приехала бабушка. В Пештсентимре у нее был небольшой домик, она его продала, а здесь купила себе маленький домишко. После ее смерти он достался мне по наследству.

— Так вы стали домовладельцем, да?

— Да, но видите, что это за дом. Тесновато нам в нем, все-таки я, жена, трое детишек да еще мать жены с нами живет.

— Сейчас с квартирами всем трудно.

— Да я и не жалуюсь… Через год получу двухкомнатную квартиру со всеми удобствами.

— Расскажите, пожалуйста, еще что-нибудь о своей жизни.

— Институт я заканчивал уже не в Будапеште, а в Печи. Учился хорошо, получал именную стипендию. Получил диплом, несколько лет учительствовал в Шарваре, а два года назад перебрался в Сомбатхей, к себе, так сказать, домой. Я своей жизнью доволен. Жена у меня хорошая, дети — тоже. Живем мы дружно.

— Думаю, что вам хотелось бы встретиться с сестрами, с братьями, с отцом?

Он покраснел:

— Если удастся. Живу я далеко от столицы. Не скрою, иногда я думаю о том, что где-то у меня есть родственники, что хорошо было бы найти их… Иногда вспоминаю о своем детстве, но больше, чем о матери и отце, думаю о своей тете, которая, собственно, и воспитала меня, ее дом стал для меня родным домом… Повидать, конечно, хотелось бы их всех. Братьев увидеть бы… Говорят, мир тесен, а вот видите, Венгрия вроде бы и небольшая страна, а человек человека не может разыскать за целых тридцать лет.

— Теперь, думаю, это удастся.

— Хорошо бы. Вы мне поможете?

— Обязательно.

— К кому вы теперь поедете?

— К Пали. Думаю, мне удастся его найти.

На глаза Гезы навернулись слезы. Я распрощался с ним, оставив его со своими думами, а сам поехал в Будапешт.

Центральное справочное бюро в Будапеште, несмотря на то, что мои сведения были неполными, дало мне справку о том, что Пал Фаркаш живет в девятом районе столицы, на площади Бакач, в доме № 3, работает на Чепельском автомобильном заводе.

Узнав телефон завода, я позвонил и объяснил, что ищу Пала Фаркаша. Меня несколько раз подключали куда-то, переключали, и наконец я услышал в трубке приятный мужской голос:

— Третий моторный… У телефона начальник смены Пал Фаркаш.

Я не поверил своим ушам. Неужели мне так повезло? Дети Фаркаша, жившие в темноте и нищете, стали такими людьми: Янош — подполковник, Эржи — капитан медицинской службы, Золи — сотрудник МВД, Геза — учитель, а пропавший без вести Пали оказался начальником смены такого крупного предприятия… Откровенно говоря, я немного побаивался, не пришлось бы мне разочароваться: ведь Эржи и Золи встречались с Пали последний раз двадцать лет назад. Срок немалый, за это время много воды утекло. Не все было спокойно в стране. Жизнь разбросала людей кого куда.

— Алло! Алло!.. — крикнул я в трубку. — Вы Пал Фаркаш, 1931 года рождения, сын Терезы Хорват?

— Да, это я, а вам что, собственно, товарищ, нужно?

— Я хотел бы с вами поговорить, и по возможности сейчас…

— Приезжайте!

Я сразу же поехал на Чепель. Пали я в цехе не застал.

— Великолепный человек, — сказал о нем начальник цеха, когда я представился. — Он у нас еще и секретарь парторганизации. Более того, член парткома всего завода… Чудесный человек, отличный специалист. Можете у кого угодно спросить, другого о нем не услышите…

И вот на пороге сам Пали. Я бы его узнал и в толпе рабочих: фигура, лоб, нос… Как они все похожи!..

Мы познакомились.

— Времени у меня маловато, — вздохнул он. — Через час мне нужно быть на совещании. — Он смущенно улыбнулся. — Программа у нас сжатая. Предстоит жаркий спор. Обсуждаем условия выполнения зарубежных заказов, дел невпроворот…

— Тогда не будем терять попусту времени, — предложил я.

Мы направились в здание управления, нашли свободную комнату. Когда мы сели, я положил перед Палом фотографии.

Он молча начал разглядывать их. Вот снимок двадцатилетней давности. На нем он изображен с двумя братьями. Остальных он вообще не помнил. Мать помнил довольно смутно.

Я коротко поведал ему все, что уже знал сам.

Лицо у Пала горело. Он забросал меня вопросами, и я едва успевал отвечать ему.

Затем настала моя очередь спрашивать.

— Расскажите, пожалуйста, о своей жизни, — попросил я.

— Она у меня была лучше, чем у моих братьев и сестер. В приюте я провел года два, потом жил «в людях», но из своих хозяев помню только семью парикмахера Гиршингера…

— А когда вас взяли из приюта?

— Помню, однажды за мной пришла мама и забрала меня, чтобы отправить к отцу, который к тому времени женился. Новая жена отца устроила страшный скандал. Она, оказывается, ничего не знала о том, что у него была первая жена, с которой он хоть и не расписывался, но нажил шестерых детей. Я остался жить у отца с мачехой, которая, правда, полюбила меня и заботилась как о родном.

Я уже ходил в школу, как вдруг однажды выяснилось, что я ношу фамилию матери — Хорват. В школе ребята начали меня дразнить. Тогда мачеха упросила отца записать меня на его фамилию, и с 1941 года я стал носить фамилию Фаркаш…

Помню, было мне лет десять. Сижу я как-то дома один. Приходит мама и говорит, чтобы я забирал свои вещички и шел с ней. Но я не хотел идти жить к ней, мне и у отца жилось неплохо. Я заупрямился, и матери пришлось ждать прихода отца. Отец, разумеется, не хотел отдавать меня. Разгорелся скандал, но я все же остался у него…

В 1945 году отец получил в наследство полдома в Шорокшарах, и мы переехали туда из Уйпешта. В 1947 году я устроился учеником на электроламповый завод. Проработал там полгода, а когда однажды мастер за какую-то мелочь дал мне оплеуху, я ушел с завода. Устроился на Чепельский комбинат учеником токаря. Учился я хорошо и быстро овладел специальностью. Помните, в ту пору в газетах много писали об ударниках-токарях?

— Как же, Имре Муска, Эде Хорват…

— Обо мне тогда тоже в газетах писали, я выполнял норму на девятьсот — тысячу процентов. В 1951 году меня забрали в армию. Отслужил я, как положено, три года, демобилизовался и вернулся на Чепель. Попросился на самую сложную работу, но мне не доверили. Тогда я подал на расчет, но меня не отпустили с завода. Потом я все же перешел на другой завод, но мне там не понравилось.

Отец тогда работал на автомобильном заводе, и я пошел туда. Вот уже двенадцать лет, как я работаю на одном месте… Стал начальником смены. В 1951 году женился. Имею двоих сыновей. Жена работает в системе здравоохранения…

— Вы, я слышал, секретарь парторганизации?

— Да. В армии я вступил в партию. После контрреволюционного мятежа стал членом завкома. В 1957 году меня избрали в профком. Четыре года подряд уже возглавляю парторганизацию…

— С Эржи, Золи и Янчи вы встречались в 1948 году. А сейчас вы их узнали бы?

— Думаю, что узнал бы. Фотографии воскресили кое-что в памяти.

— Скажите, а вам не кажется странным, что большинство членов вашей семьи живет в Будапеште и вы все же не встретились?

— Да, это действительно странно. Может, мы, не узнавая друг друга, сколько раз проходили мимо.

— А мать свою вы узнали бы?

— Может быть…

— А где теперь живет ваш отец, чем он занимается, вы знаете?

— Да, в Шорокшарах. Он на пенсии…

— Вы у него были?

— Был. Не хотелось бы мне оказаться в его шкуре…

— Почему же?

— Да из-за его прошлого.

— А он вам не рассказывал о ваших братьях и сестрах?

— Очень мало. А о матери, сами понимаете, что он может сказать?

Вынув блокнот, Пал Фаркаш спросил у меня адреса родственников, записал их, потом снова попросил у меня фотографии. Долго рассматривал их, а затем, словно обращаясь к самому себе, сказал:

— Встретимся, скоро мы встретимся…

Я попрощался с Пали, который торопился на совещание, и поехал на встречу с матерью Фаркашей, Терезой Хорват.

Она жила на пятом этаже современного дома по улице Капога, в двухкомнатной квартире. Эту квартиру получила Эржи, вернувшись из Кореи. Когда Эржи вышла замуж и ушла жить к мужу, в квартире остались только мать и Аранка.

Дверь мне открыла Аранка. Мать сидела в комнате, держа на коленях внучку, дочку Эржи. Девочка играла с куклой. Отослав малышку в другую комнату, Тереза выслушала меня, а затем по моей просьбе рассказала о своей жизни.

Родилась она в 1907 году в Сомбатхее. В их семье было одиннадцать детей, шестеро из них умерли в детском возрасте. Когда Терезе было семь лет, родители ее развелись. Отец ее, алкоголик, умер в 1916 году. Жить в провинции тогда было трудно, и мать с детьми в надежде на лучшую жизнь переехала в Пешт. Мать купила себе овощную палатку, начала торговать зеленью. Затем овощную палатку она сменила на кондитерскую. Ни та, ни другая хорошего дохода не дали. Семья еле-еле сводила концы с концами…

Я с интересом ждал, когда Тереза заговорит о своих детях, о незаконном браке, о том, как ее родные дети попали в приют. Но, она, рассказав, как жила до замужества, вышла на кухню, чтобы сварить кофе.

Когда она вернулась, я тихо попросил:

— Расскажите, как вы жили потом.

Но старушка молчала. И тут я вспомнил, как ее дети говорили, что старуха в последние годы стала плохо слышать. Я, уже громче, повторил свою просьбу.

Она нахмурила лоб и, опустив глаза, тихо проговорила:

— Жив ли этот человек?.. — Она помолчала немного, а затем продолжала: — Красивый был парень. Может, другого такого и не было больше во всем Пеште. Мы с ним часто развлекаться ходили. Хорошо он играл на скрипке, хотя сам был простым солдатом…

— Почему же вы с ним не поженились?

— Сначала моя мать возражала против этого, а потом он сам не захотел. А дети рождались каждый год: шесть лет — шестеро детей. Один за другим. В небольшой комнате мы жили ввосьмером. Янош денег мне почти никогда не давал, и мы с ним из-за этого часто ругались. Однажды я так рассердилась, что схватила самого маленького, это был Геза, и побежала к матери. Когда вернулась домой, оказалось, что Фаркаш за это время успел сдать всех детей в приют.

— А вы не пытались забрать детишек из приюта? — спросил я.

— Я бросилась туда, но было уже поздно. Воспитательница сказала, что детей мне никто обратно не даст, так как средств к существованию у меня никаких нет…

Женщина долго молчала. Молчал и я, невольно думая о том, как тяжело жилось простым людям в монархистской Венгрии.

— Янош Фаркаш, сдав детей в приют, — продолжала Тереза, — бросил меня. Я переехала к своей матери, устроилась на работу. Три года проработала в детских яслях. Вместе со мной был Геза, позже я его отправила к своей сестре в Сомбатхей…

Затем жила, переходя с работы на работу. После войны работала погонщицей, землекопом, на кожевенном заводе спину гнула, была поденщицей…

Было и у меня желание зажить нормальной жизнью, как живут другие люди. Познакомилась с мужчиной, родила от него Аранку, но и на этот раз жизнь не улыбнулась мне. Начала я ездить и навещать своих детей, которых судьба разбросала но всей стране. Сердце кровью обливалось, когда я видела, в каких условиях они живут. Но что могла я сделать?.. Постепенно они один за другим освобождались от работы «в людях». Как обрадовалась я, когда однажды собрались около меня четверо из них!

Тетушка Тереза взяла на руки внучку, приласкала ее, а я попробовал сосчитать, сколько же у нее теперь внуков. Оказалось, одиннадцать человек. Мучить женщину дальнейшими расспросами мне не хотелось: жизнь и так не баловала ее.

Распрощавшись, я поехал в Шорокшары, чтобы встретиться с отцом детей, судьба которых так заинтересовала меня. Предупреждать его о своем приезде я не стал.

Когда я подошел к калитке дома, на меня залаяла собака и на ее лай вышел высокий седоволосый мужчина. Он прикрикнул на пса и подошел совсем близко ко мне. Я узнал его сразу. Все дети Фаркаша очень похожи на отца, от матери они почти никаких черт не унаследовали.

— Мне нужен Янош Фаркаш, — произнес я, глядя на него в упор.

Мужчина смерил меня взглядом с ног до головы и, словно почувствовав что-то, даже немного изменился в лице.

— Это я… — произнес он слегка дрожащим голосом. — Если позволите, по какому делу?

Я представился.

Из дома в этот момент вышла женщина, ведя за руку мальчика лет пяти.

— Если можно, я хотел бы побеседовать с вами, так сказать, с глазу на глаз…

Фаркаш пригласил меня войти, и мы сели на скамейку во дворе.

— Я решил написать историю вашей семьи… — начал я.

— Какой семьи?

— Семьи Фаркашей, — уточнил я.

Пожилой седоволосый мужчина уронил голову на грудь. Уставившись в землю, он молчал. Мальчик подбежал к нему и вскарабкался на колени.

— Иди побегай, — тихо вымолвил Фаркаш и легонько подтолкнул мальчишку.

Вынув из кармана фотографии его детей, я протянул их ему:

— Вот ваши дети. Эржи, Золи, Янчи, Геза, Жужи…

Фаркаш весь как-то вдруг съежился. Лицо его сильно покраснело, на глаза набежали слезы.

Я начал рассказывать все, что знал об их жизни.

Старик молча перебирал фотографии и тихо плакал.

Я замолчал, чтобы дать ему возможность хоть немного успокоиться. Когда он перестал плакать, я спросил:

— Если бы вы на улице встретились со своими детьми, узнали бы вы их?

— Нет… — со вздохом ответил он.

Жена Фаркаша подошла к нам, и он протянул ей фотографии. Женщина посмотрела снимки и, отдав их мужу, пошла в дом, чтобы не мешать нашему разговору.

— Скажите, зачем вы отдали детей в приют?

— Я не отдавал! — воскликнул он, и по его лицу побежала гримаса страдания.

— А кто же отдал?

— Их бабушка… мать Терезы…

— А ваши дети говорят, что вы сами отвели их туда.

Фаркаш ответил не сразу. Глаза, его снова наполнились слезами.

— Про отца, который даже не пытался разыскивать своих детей, можно сказать что угодно… — тихо произнес он.

Задолго до того, как начать писать о семье Фаркашей, я побывал в центральном архиве, где ознакомился с интересующей меня документацией. 30 июля 1935 года в регистрационной книге приюта была сделана такая запись: «…Сданы в приют дети, которых бросила мать. Отец детей — Янош Фаркаш-младший, проживающий в Уйпеште, по улице Андраши, в доме № 4…» Конечно, с этого документа я снял копию и теперь зачитал текст Фаркашу.

— Записать они что угодно могли… Им продиктовали, они и записали, — энергично произнес он.

Я не стал с ним спорить, тем более что судьба детей Фаркаша зависела отнюдь не от того, кто их отвел в приют.

— Вы о них и дома не заботились, а что могла сделать мать с шестью крошками?

Фаркаш молчал.

— Скажите, почему вы ни разу не навестили своих детей? — поинтересовался я.

Фаркаш спрятал лицо в ладонях.

— Что я могу сказать?.. Я ведь тоже в нужде жил… Если бы вы знали, как я жил, то, возможно, не осуждали бы меня так…

И он поведал мне историю своей жизни.

Фаркашу не было и двух лет, когда его родители разошлись. В пятнадцать лет Фаркаш пошел работать поденщиком, но, не выдержав тяжелой работы, бросил ее и, перебравшись в Пешт, выучился на слесаря… В 1926 году он окончательно поселился в Уйпеште. Он настилал паркетные полы, не брезговал и другой работой. Научившись играть на скрипке, Фаркаш сколотил небольшой джаз-банд и подрабатывал в ресторанчике, веселя гостей. Вскоре он познакомился с Терезой Хорват, перебрался к ней жить. Сначала они хотели пожениться, но мать Терезы и слышать об этом не хотела. Сама же Тереза не достигла еще совершеннолетия и без разрешения родителей не могла выйти замуж. Когда же у Терезы появились дети, сам Янош передумал жениться. Брак не был зарегистрирован, а дети росли…

— Вместе с Терезой вы прожили восемь лет, и она родила вам шестерых детей. Неужели вам в голову никогда не приходила мысль о том, что ваши дети будут считаться незаконными? — спросил я.

— В то время на такие вещи у нас никто не обращал никакого внимания… Вы видели, где мы жили?

— Нет, не видел.

— А вы сходите посмотрите… А деньги… Вот все говорят, что я их домой не приносил… Да у меня их часто вообще не было, а если и были, то хватало только на то, чтобы с горя напиться… Перед детьми я, конечно, виноват. Видимо, они мне этого никогда не простят. Ну а с их матерью… Наверное, с нею под одну крышу меня свела не любовь, а нужда…

После небольшой паузы Фаркаш продолжал:

— Да, детей я бросил. Потом хотел помочь им, но постыдился… Как бы я им объяснил, где был до этого? Вы даже не представляете, как меня совесть мучила. Я даже боялся узнать, где они находятся. Когда двадцать лет назад меня разыскали трое из моих детей, я как раз был без работы, не имел куска хлеба. Сын Янчи попросил меня сделать ему солдатский сундучок, а у меня в доме ни одной доски не было, а в кармане — ни одного филлера…

Я не стал больше мучить старика своими расспросами, вспомнил, как Пали сказал мне, что отец, видимо, серьезно болен.

Прощаясь со стариком, сказал ему, что дети его все же хотели бы с ним встретиться.

— Неужели они могут простить меня? — Старик снова прослезился. — Стар я стал, наверное, не доживу до этого…

— Ваши дети уже простили вас. Они хотят видеть вас, а ваши внуки — своего дедушку.

В глазах старика блеснули искорки надежды. Взволнованный, он проводил меня до калитки. Рядом с Фаркашем бежал мальчик.

— Это Янчи Бураи… Мы взяли его из детского дома… Воспитываем, как можем…

Вот ведь как бывает! Старый Янош Фаркаш, который тридцать два года назад отдал в приют собственных детей, теперь воспитывает мальчугана, взятого им из детдома… Видно, много пережил и многое понял этот человек!

В одно из воскресений в дом Фаркаша постучались пятеро мужчин. Трудно описать, насколько трогательной была эта встреча.

На одной картине известного советского художника изображен отец, возвратившийся в семью, которую он когда-то покинул. Он сидит на стуле, низко опустив голову, и ждет решения: примут его обратно или нет. Точно так же опустил голову и Янош Фаркаш, а затем, не говоря ни слова, заплакал и начал обнимать своих детей…

«ТАЙНЫ» ДОМА ОТДЫХА

— Вы спрашиваете, какое впечатление было для меня самым ярким?.. В доме отдыха каких только историй не случается… — Начальник дома отдыха майор Деже Пинтенич развел руками и улыбнулся.

— Тогда расскажите что-нибудь, — попросил я.

— Расскажу, только имен не буду называть!

— Согласен.

— Ну так вот… Один заезд состоял у нас исключительно из молодых офицеров. Повез я их на экскурсию в Гайятете. Туда мы прибыли на автобусе, побыли там и незадолго до обеда стали собираться обратно домой. Перед самым отъездом подошли ко мне несколько молодых офицеров и сказали, что они хотели бы вернуться домой пешком. Я согласился и рассказал им, как лучше пройти к дому отдыха.

«Товарищ майор, не беспокойтесь, мы не заблудимся…» — заверил меня один из них.

Мы вернулись в дом отдыха и к обеду ждали возвращения офицеров, но они не пришли. В два часа я уже забеспокоился, а в пять часов начал звонить в Гайятете, но ничего утешительного мне не сказали. Настало время ужина, а их все не было. Мы серьезно начали беспокоиться. Организовали группу поиска и уже хотели трогаться в путь, как вдруг на остановке автобуса увидели этих офицеров.

«Где вы были?» — спросил я у них.

«Прогулялись немного, — покраснев до ушей, ответил один из офицеров. — В Дьендешшоймошо».

Кто-то из нас не выдержал и рассмеялся, так как этот населенный пункт находился совершенно в противоположной стороне. Потом целых две недели только и было разговоров, что об этих заблудившихся офицерах.

— Что ж, веселье — это хороший отдых! — заметил я.

— Да, от смеха человек молодеет… А если в доме отдыха случится какое-нибудь происшествие, то потом его приукрасят — и опять разговоров на две недели. Оно и понятно: на отдыхе есть время поболтать, чего на работе не сделаешь. Например, разве дома будешь несколько дней подряд вспоминать о том, какую рыбину поймал сосед? А здесь это уже тема для долгих разговоров…

Ну, а если что интересное случится, тогда и подавно! Один заядлый рыболов все время проводил на берегу озера. В палату он приходил только спать, а в столовую — чтобы наскоро поесть. Однако ему не везло: он даже мелкой рыбешки не поймал. А может, он просто ходил на озеро, чтобы уединиться.

Однажды пришел ко мне один из отдыхающих и попросил дать ему удочки. Сказал, что пойдет на озеро. И что вы думаете? В полдень он появился с шестикилограммовым сомом! А вечером, разумеется без всякого улова, как всегда, пришел заядлый рыболов.

«Скажи, это случайно не ты поймал гигантского сома?» — не без издевки спросил его один из отдыхающих.

«Нет, я ему только приманку дал», — тихо пробормотал рыболов.

— Сюда к вам разные люди приезжают отдыхать, не так ли?

— Ой-ой! Каких только не бывает: и хорошие, и веселые, и нудные попадаются.

— Даже нудные?

— Да, из тех, что вечно чем-то недовольны. Подашь такому на обед цыпленка, а он скорчит гримасу и скажет, что дома ему лучше готовят. Или комната ему не подходит: мол, солнце мало заглядывает в комнату. Я когда с таким разговариваю, то мысленно приказываю себе: «Спокойно, Пинтенич, спокойно!»

— Такие отдыхающие хуже всего, правда?

— Но можете мне поверить, большинство отдыхающих — хорошие люди, а порой среди них попадаются даже очень интересные. Бывают, конечно, и такие, что сразу их не поймешь. Например, у него голова целый день раскалывается, а он об этом не говорит и лекарства не просит. Но стоит только наступить ночи, как он вызывает врача, а то и меня, и требует лекарства. Разумеется, сначала даже не обижаешься на такого. Но если он повторяет это еще и еще… Тут уж смолчать никак невозможно. Другое дело, если такому чудаку действительно нужна медицинская помощь, тогда пожалуйста! Но ведь просто таблетку от головной боли можно попросить у сестры и днем…

Пока я разговаривал с начальником дома отдыха, в дверь кто-то постучал. Опираясь на лыжную палку, в кабинет вошел майор и пожаловался, что у него распухла нога. Оказалось, что он просто гулял по заснеженному лесу и провалился в какую-то яму.

Начальник дома отдыха вызвал по телефону врача.

— Ну вот, видите, всегда что-нибудь да случится, — сказал он, обращаясь ко мне, когда майор ушел к себе в комнату. — Это еще что, так, пустяки! В первый же день нового заезда я всех предупреждаю, что за полчаса научиться кататься на лыжах нельзя. Однако всегда найдутся два-три чудака, которые захотят учиться кататься на лыжах именно на самой крутой горе. В результате перелом руки или ноги… госпиталь… Короче говоря, ЧП. Летом всех предупреждаем об опасности солнечных ожогов, но все равно без них дело не обходится…

— А других конфликтов не бывает?

— Иногда возникают, между самими отдыхающими. Сюда некоторые приезжают отдыхать с детьми. Дети есть дети… Они бегают, шумят. А здесь находятся такие, кто не выносит детского гвалта. Вот тебе и конфликт! Бывают размолвки и среди молодых супружеских пар. Приезжает такая пара отдыхать, вроде бы все идет хорошо. А потом оказывается, что муж обожает волейбол или плавание, на что уходит все его свободное время. Жене же эти занятия не нравятся. Она начинает скучать, потом ругается с мужем и уходит с волейбольной площадки или с реки. Вечером супруги сидят за ужином как чужие. Хорошо еще, если кто-нибудь из посторонних добродушно подшутит над ними, тогда они быстро помирятся…

— Я полагаю, что основная масса отдыхающих не доставляет вам особых забот?

— Конечно. Больше того, часто отдыхают такие люди, что их вроде бы и не видишь. Уедут они, а потом присылают письма с благодарностью. Например, не так давно я получил приятный сюрприз. Несколько лет назад у нас часто отдыхал известный писатель Бела Иллеш. Я думал, что он уже забыл об этом, но нет! Однажды я получил от него только что вышедшую книгу, да еще с приятным посвящением.

— Так у вас и знаменитости отдыхают?

— Я бы мог вам назвать много имен, но расскажу только об одном человеке. Не так давно отдыхал у нас генерал-лейтенант Афонин, часть которого принимала участие в освобождении Будапешта.

Как-то под вечер он пришел ко мне и попросил: «Майор, возьмите меня с собой на рыбалку!» Ну что ж, собрались мы с ним, пошли. Показал я ему, как нужно обращаться со спиннингом. Забросил генерал удочку и стал смотреть на воду. Посидел тихо, не говоря ни слова, с четверть часа, а потом и шепнул мне: «Как хороша эта тишина!»

Об удочке он даже забыл. Начал вспоминать войну, эпизоды освобождения Венгрии.

«А знаете, майор, — говорил мне генерал, — я ведь в войну едва не погиб чуть ли не в этих местах… Самые трудные дни, можно сказать, были уже позади. В конце января Будапешт в основном был освобожден. Гитлеровцы остались лишь кое-где в Будайских горах. Неподалеку от меня однажды разорвался снаряд противника, восемнадцать осколков впились в мое тело. Меня срочно отправили в Сольнок в госпиталь. Позже мне рассказали, что самый лучший хирург-профессор считал, что я на этом свете уже не жилец. Но, видно, не суждено мне было умереть, да и очень уж я хотел побывать у вас в мирное время. Вот так, как сейчас — Генерал улыбнулся и снова забросил удочку. — Давайте, не будем больше говорить о войне, — предложил он, немного помолчав, и добавил: — Здесь такая мирная панорама».

Поджарили мы с ним на костре сала, выпили немного, потом, собрав удочки, пошли обратно.

«Мы с вами пошли ловить рыбу, а где же она? Что о нас скажут в доме отдыха?» — смеялся генерал.

Когда генерал уезжал к себе на родину, он оставил запись в книге отдыхающих, — продолжал майор. — И отнюдь не ради приличия. Прощаясь, он тепло обнял меня…

Майор Пинтенич уже шестнадцать лет работает в доме отдыха, но каких-нибудь неприятных историй, случившихся с отдыхающими, он никогда не рассказывает, ссылаясь на то, что, мол, у врачей есть свои, врачебные тайны, а у него — тайны дома отдыха.

МУЖСКИЕ СЛЕЗЫ

Бандитским выстрелом в грудь был ранен полицейский Йожеф Чаки. Произошло это в помещении сельского Совета, когда полицейский проверял документы неизвестного.

Вызвали «скорую помощь». Раненый терял сознание, дыхание его стало прерывистым, он жадно ловил воздух раскрытым ртом. Через минуту машина «скорой помощи» увезла его.

— В военный… госпиталь… — еле слышно прошептал Чаки.

Так раненый полицейский Чаки попал не в гражданскую больницу, а в военный госпиталь, где врачи и сестры сразу же начали самоотверженную борьбу за его жизнь.

Хирургическое отделение госпиталя действовало как хорошо отрегулированный механизм. Заслуженный врач республики доктор Тибор Ремете проводил труднейшие операции. Внимательно осмотрев раненого, доктор нахмурился. Полицейский потерял много крови и лежал на операционном столе совершенно безжизненным.

— Переливание крови, и немедленно! — приказал хирург.

При обследовании выяснилось, что пуля перебила ребро и осколок его задел сердце.

— Кровь кончается, — испуганно сказала старшая сестра.

И в тот же момент один из ассистентов, закатав рукав белоснежного халата, вызвался дать свою кровь.

Главврач не отпускал руки раненого, следя за пульсом. Почти два часа продолжалось переливание крови.

— Состояние опасное, проводить операцию крайне рискованно.

Присутствующих в операционной волновал один вопрос: решится ли главный хирург на такую сложную операцию? Быть может, есть смысл подождать, пока не выровняется ритм сердца? От правильно принятого решения зависит жизнь человека, которого ждут молодая жена с годовалой дочуркой, родители, коллеги по работе…

Однако время требовало принятия срочного решения.

— Оперировать! — решился доктор Ремете.

И спустя несколько минут началась операция, которая продлилась несколько часов…

За окном сгустились сумерки. Февральский ветер раскачивал ветви голых деревьев. Столбик термометра упал ниже нуля.

У солдат Н-ской части перед ужином по распорядку дня личное время. Одни прогуливались по двору, другие играли в снежки, остальные сидели в комнате для политпросветработы: кто писал письма домой, кто читал газеты, кто играл в шахматы. Короче говоря, в казарме шла обычная жизнь.

И вдруг картина резко переменилась.

— Донорам немедленно явиться на КПП! Срочно нужна кровь. В опасности жизнь одного полицейского!.. — прервал свою передачу полковой радиоузел. — Донорам с первой группой крови немедленно явиться на КПП!.. Добровольным донорам немедленно явиться на КПП!..

В ту же минуту солдаты перестали играть в пинг-понг, в снежки.

Рядовой Карой Баллои бросился в подразделение за Фери Кайди.

— Быстрее бежим на КПП! Нужна первая группа!

Кайди мимоходом схватил с вешалки шинель и крикнул вслед убегавшему Карою:

— Найди в клубе Лайоша!

Минут через пять возле КПП собралось человек десять. Дежурный по полку вызвал машину.

И вот машина с добровольными донорами мчится по опустевшим улицам города.

Когда прибыли в госпиталь, операция длилась уже час, запасы консервированной крови для переливания кончались. Несколько сотрудников госпиталя дали свою кровь, но ее было явно недостаточно. Пульс у раненого едва прощупывался, дыхание стало прерывистым. Инъекции, следовавшие одна за другой, не могли заменить так необходимой для переливания крови.

Прошло несколько минут, и кровь рядового Ференца Кайди уже потекла по артериям раненого. А солдаты-доноры все подходили. Рядовой Лайош Киш отдал пятьсот граммов крови, Карой Баллои — четыреста…

Вскоре прибыли доноры из соседних частей, и среди них сержант Иштван Чато, ефрейтор Шандор Шаги, рядовой Ликот Прим и другие. Все они стояли перед закрытыми дверями операционной, готовые в любой момент отдать свою кровь раненому.

Первая фаза самоотверженной многочасовой борьбы за жизнь раненого закончилась поздно вечером. Доктор Ремете устало опустился в кресло, ассистенты тоже едва держались на ногах. Они сделали все от них зависящее…

В последующие дни ничего хорошего не произошло. Положение раненого не улучшалось: то подскакивала температура, то наступала аритмия. Предстояло провести еще одну операцию, чтобы извлечь пулю, которая застряла в правой руке полицейского…

Когда раненому стало лучше, к нему разрешили пустить родных и знакомых: приходили жена, родственники, приехал начальник полицейского участка сержанта Чаки, однако самыми желанными гостями у раненого были солдаты-доноры, отдавшие свою кровь.

Они ежедневно появлялись в госпитале, интересовались состоянием здоровья раненого, спрашивали, не нужна ли еще кровь.

Несмотря на тяжелое ранение, здоровый организм полицейского справился с недугом. В начале марта состояние Йожефа Чаки значительно улучшилось, и в конце марта пулю благополучно извлекли из руки. Приближалось время выписки из госпиталя.

— Сколько крови в меня влили, и все от разных доноров! Ну и характер же у меня теперь будет, — шутил раненый и довольно улыбался.

Однажды солдаты-доноры Карой Баллои, Ференц Кайди и Шандор Сас пришли навестить раненого. Баллои держал под полой халата бутылку с вином.

Поздоровавшись, он вытащил бутылку из-под халата и, протягивая раненому, сказал:

— Мы слышали, что вам такое сейчас на пользу.

— Это хорошее вино, густое, красное, — пояснил Кайди.

— Я в свое время тоже красным эгерским лечился, — лукаво подмигнул полицейскому Сас.

Йожеф Чаки громко рассмеялся и, взглянув на его румяные щеки, пошутил:

— Результат, я вижу, неплохой. Если бы я знал, что смогу таким стать, то пил бы только красное эгерское.

В такой непринужденной манере шел разговор между избежавшим смерти полицейским и солдатами-донорами, без крови которых раненому не удалось бы выжить. Разговор шел о жизни, о ее радостях. Чаки вспомнил жену, дочку и свой район, в котором он вот уже несколько лет подряд несет службу. Было время, когда он подумывал оставить опасную полицейскую службу, но ведь против собственного сердца не пойдешь. Работу он полюбил и уже не мог покинуть людей, которые уважали его и надеялись на него.

— Сейчас я снова чувствую себя здоровым человеком, — сказал Чаки, садясь на кровати и пожимая здоровой левой рукой руку Кароя Баллои, который сидел к нему ближе остальных. — Вот выйду из госпиталя, приеду к вам в часть и лично разыщу каждого донора, кто давал мне свою кровь, поблагодарю за то, что спасли мне жизнь. — Проговорив это, полицейский отвернулся, чтобы солдаты не заметили, как по его лицу текут горячие мужские слезы.

И СНОВА БОРЬБА

Болезнь навалилась на меня как-то сразу. Суставы ныли днем и ночью, а тут еще в довершение всего пришлось сидеть на строгой диете. А ведь я совсем не стар: мне еще и пятидесяти не исполнилось. Да, нашему поколению многое пришлось пережить, но мы выдержали!..

А могло случиться и так, что стал бы я подзаборником. Отец мой погиб на фронте в первую мировую войну, мать работала прачкой, воспитывая нас: меня и моего младшего брата…

После окончания начальной школы меня определили учеником к владельцу бакалейной лавочки. Одно время я даже исполнял обязанности помощника продавца. А в 1938 году меня призвали в армию. Вы, наверное, помните, что это было за время. Одна мобилизация следовала за другой, но я тогда мало в этом понимал. Мне очень хотелось работать на железной дороге, но призыв изменил все мои планы.

— Если ты станешь железнодорожником, всю жизнь будешь питаться всухомятку… В солдатах и то лучше живут, — говорили мне.

В 1941 году меня забрали на фронт. Думаю, вы прекрасно знаете, какие порядки были в старой, хортистской армии, так что ничего нового я вам не скажу. Для меня это было то же самое, что и обычная профессия, которая дает мне пропитание. Был я унтером и три года жил, можно сказать, спокойно.

Однажды суставной ревматизм приковал меня на целых три месяца к госпитальной койке. Тогда я и думать не думал, что эта страшная болезнь будет сопровождать меня всю жизнь.

Когда в сорок первом году меня послали на фронт, то назначили старшиной взвода связи. Я пережил все ужасы отступления. В начале августа в одном из боев «катюши» так потрепали нас, что из целого взвода в живых осталось только шесть человек.

Подошли мы однажды к реке, а я и плавать-то но умел. И до сих пор не знаю, как я добрался до противоположного берега. Меня поддерживало горячее желание живым добраться до дома. Переправившись через реку, мы пошли в горы, а там нас окружили и взяли в плен польские партизаны. Один наш вид говорил о том, что мы по горло сыты войной. Поляки отпустили нас по домам, больше того, они даже показали нам, куда идти.

Едва мы добрались до Венгрии, как нас сразу же схватили и бросили в концлагерь. В лагере с нами обращались как с предателями и изменниками родины. Спустя некоторое время нас снова отправили на фронт. В одном из боев меня контузило, и я попал в госпиталь. Затем сильный ревматизм приковал меня к постели. Третьего октября в Дебреценском госпитале и застал меня приказ об эвакуации. Сначала я решил, что никуда не поеду, останусь на месте, но старшина-сверхсрочник вызвал меня в канцелярию и пообещал, что даст мне такие документы, с которыми я смогу поехать куда захочу.

Моя жена с ребенком жила тогда в Кабе, к ним я и хотел поехать. Облавы следовали одна за другой, и я решил вернуться в Дебрецен, но вскоре попал к русским в плен. Отвели они нас в какой-то дом, но продержали там недолго. Однажды вечером началось какое-то столпотворение, стены дома заходили ходуном. Вдруг в дверях появился часовой и сказал:

— Давай домой, мадьяры!

Мы даже не пошевелились, потому что не поверили. К утру артиллерийская канонада стихла, и мы, выглянув на улицу, никого нигде не увидели… За несколько дней я добрался до дому. Оказывается, нашу деревню освободили советские части. Фронт продвинулся вперед, и оттуда доносился лишь приглушенный шум боя.

Постепенно налаживалась мирная жизнь. В первую очередь нужно было восстановить железную дорогу. До февраля я проработал на ней. А когда начались разговоры о том, что для новой армии набирают добровольцев, я поехал в Дебрецен и подал заявление. Рота наша формировалась в здании сельскохозяйственной академии. Меня назначили старшим над ста сорока голодными, полуоборванными солдатами. Начинали, как говорится, с нуля. Собирали по дворам повозки, лошадей, одежду и обувь. С грехом пополам одели и обули роту, а четвертого апреля 1945 года двинулись по направлению к границе Австрии. Однако по-настоящему повоевать нам не удалось: война скоро закончилась…

В конце мая я уже был в Балатоналмади. Там я познакомился с политработником Имре Ходошаном. Нелегкое то было время. Тогда я, разумеется, не знал, кому у нас в стране будет принадлежать власть. Старшиной нашей роты был бывший нилашист, который даже не скрывал своего прошлого. Большинство офицеров пришли из старой армии и, разумеется, не очень-то старались заниматься демократическими преобразованиями в армии.

В январе 1946 года из нашей роты демобилизовали всех офицеров. Из младших командиров остались мы с Ходошаном. Пришли мы с ним как-то в ротную канцелярию, чтобы решить, с чего начинать. Солдат в роте у нас было восемьдесят восемь человек. Самые нужные из них — портной да сапожник. Достали мы швейную машину, необходимый сапожный инструмент и организовали в одной из комнат мастерскую. Наладили работу: починку ботинок, сапог, пошив брюк из шинелей. Очень бедна была тогда наша армия. Часовой, заступая на пост, принимал от предыдущего часового вместе с постом и что-нибудь из обмундирования или обуви…

Весной 1946 года Ходошана перевели в пограничные войска, а меня вместе с личным составом роты — в Фехерварчурго. Жилось нам тогда нелегко: бывали перебои с мясом, рыбой. С продсклада нам чаще всего отпускали фасоль, и часть ее мы меняли на картофель. Свое более чем скромное меню мы обогащали довольно оригинальным способом: по воскресеньям организовывали танцевальные вечера, на которые приглашали сельскую молодежь, а входной платой на такой вечер для сельских парней и девушек служило одно куриное яйцо.

В те времена иногда случались в армии такие ЧП. Выставят часового на пост, а когда через два часа придут его менять, то на месте, где он должен был стоять, находят винтовку, воткнутую штыком в землю, с запиской: «Я достаточно поголодал, пусть теперь другие послужат!» Правда, из нашей роты ни один человек не убежал. Видимо, сказалось то, что рота была укомплектована проверенными добровольцами. Солдаты были дружными, охотно помогали друг другу. Нужно было видеть, как честно и справедливо делили они паек. Если мы получали со склада две-три пары солдатских ботинок или две три пары обмундирования, то распределяли их только по жребию.

Осенью 1946 года меня перевели в город Печь, где я попал в батальон Лайоша Морица. Как сейчас помню, в батальон прислали единственную пару сапог. Комбат сразу же заявил:

— Будем тянуть жребий.

Счастье улыбнулось мне, и я получил сапоги…

В 1946 году я вступил в партию венгерских коммунистов. В то время и в армии шла острая партийная борьба. Тогда в стране существовало много различных партий, каждая из которых старалась оказывать влияние на армию. Агитационная работа шла вовсю, особенно в период избирательной кампании 1947 года. Командир нашей роты был членом партии мелких сельских хозяев, командир взвода, где я числился, — партии социал-демократов, а я, старшина, — коммунистов. Командир роты созывал солдат для агитации к себе в канцелярию, я приглашал солдат, которые симпатизировали коммунистам, на склад и там раздавал им листовки, которые я получал у товарища Чеми. Когда рота уходила на полевые занятия, я каждому солдату клал под одеяло коммунистические листовки…

Помню один интересный эпизод. Однажды я увидел, что командир роты принес в канцелярию целую пачку листовок, напечатанных в типографии партии мелких сельских хозяев. В голову мне пришла мысль завладеть этими листовками, но для этого нужно было избавиться от свидетелей. Как только командир роты куда-то вышел, я отправил писаря, сидевшего в канцелярии, в штаб полка со списком личного состава, а дежурного по роте за чем-то отослал на КПП. Забрав все листовки, я спрятал их у себя на складе, чтобы их никто не мог найти. Коммунисты и симпатизирующие им, как могли, мешали деятельности правых партий и всячески старались помогать левым партиям. Например, в день, когда должно было состояться собрание коммунистов, я никогда никого из них в наряд не назначал, но, зная, когда намечалось собрание членов другой партии, я старался назначать в наряд как можно больше солдат — членов той партии.

Миновали те тяжелые времена, и казалось, сразу же станет легче. Но не тут-то было! Осенью 1947 года меня направили учиться в академию имени Кошута. Отобрали нескольких человек, в их число попал и я, и сказали нам:

— Учитесь! Настало время и вас назначать на командные должности.

И мы учились, хотя, откровенно говоря, учеба давалась нам нелегко. После окончания академии мне присвоили звание «младший лейтенант». Несколько месяцев я служил в части, затем меня отозвали работать в академию, а потом послали в Советский Союз учиться дальше. Вернувшись с учебы, я стал командиром части. Работать было очень трудно. Большую часть года жить приходилось в палаточных лагерях. Не хватало различных строительных материалов. Ни я, ни подчиненные мне офицеры не имели опыта командной работы. Но как мы старались! Наводили порядок в частях и подразделениях. Было время, когда приходилось применять самые строгие меры к нарушителям.

Проверка, проходившая в 1951 году, показала, что мы еще не выполнили задач, которые перед нами стояли. Зато через год мы уже получили на инспекторской проверке отметку «удовлетворительно», а в 1953 году наша часть получила звание отличной. Осенью того года меня вызвал к себе подполковник Салваи. Я доложил ему о прибытии, а он обнял меня за плечи и сказал:

— Ну-ка подойди, сынок, поближе, поговорим немного…

Он сообщил мне, что меня переводят в другое место.

Там снова началась борьба: за сколачивание коллектива, за выполнение учебной программы… На осенней инспекторской проверке наша часть показала неважные результаты. Не добились мы приличных показателей и на следующий год. И только в 1955 году часть получила оценку «удовлетворительно». А сколько усилий нужно было приложить, сколько поту пришлось пролить для того, чтобы получить эту оценку!

Люди моего поколения приобретали знания и опыт в ходе работы, учились на собственном горьком опыте. Среди нас попадались и такие, кто не выдерживал и сходил с пути, а на их место приходили другие. Из небольшого ядра росла и постепенно крепла венгерская Народная армия. Потом внезапно грянула буря… Контрреволюционный мятеж 1956 года нанес удар по нашим рядам. Я в то время находился на учебе, но пятого ноября уже прибыл в часть. Задачи тогда перед нами стояли ответственные…

Новые задачи и сейчас стоят перед армией: нам необходимы грамотные младшие командиры. Созданы краткосрочные курсы по их подготовке; за очень короткое время нужно научить слушателей очень многому. Мы стремились к тому, чтобы сделать учебный процесс более эффективным…

Я пережил много трудных лет, но они не сломили меня. Мои старания не остались незамеченными: меня продвигали по службе, отмечали правительственными наградами, но самым главным для меня было сознание того, что и я внес посильный вклад в дело укрепления армии. В сентябре 1965 года товарищ Кором от имени руководства партии назвал нас, ветеранов армии, закваской венгерской Народной армии. Нам, «старичкам», это выражение особенно пришлось по душе.

Что вам еще рассказать? Работаем, все время за что-то боремся… Такая уж у меня жизнь: все время в борьбе.

Все это рассказал мне полковник Имре Хомоки. В подробности он не вдавался, говорил кратко, передавая, как он выразился, только «суть»…

«ЧУЖОЙ» ПАРЕНЬ

Жаль, что у вас нет магнитофона. Очень жаль. То, что я вам сейчас расскажу, хорошо бы записать на магнитную ленту. Почему, спросите вы. Да только потому, что такое не часто случается… Знаете, я всегда был боевым парнем. Но ведь кое-кто спросит: человек таким родится или только позже таким становится? В армейских условиях в одном подразделении собираются совершенно различные люди, и командир должен уметь с ними обращаться. Парням, воспитывавшимся в детских домах, как правило, в новой обстановке все кажется чужим, и они сами остаются чужими для остальных. Большинство детей, которые воспитывались не в семейных условиях, какие-то «дикие»: они всегда со всеми спорят. Не всякий командир справится с таким парнем, который порой может вывести из себя даже самого уравновешенного человека. Но «дикаря» это нисколько не смущает. Постепенно он приходит к мнению, что на этом свете он должен надеяться только на самого себя. Парень замыкается в себе и становится недоверчивым по отношению к окружающим его людям.

Когда такой человек попадает в новую обстановку, он долго не может найти себе места.

В последний призыв прибыл и к нам в роту парень, воспитывавшийся в детдоме. Помню, был такой случай. Отделения отрабатывали бег в противогазах. Командир скомандовал:

«Отделение! Газы!»

Все солдаты сразу же надели противогазы. Сделал это и новичок, но только на минуту. Пробежав несколько метров, он не только противогаз сорвал с себя, но и обмундирование начал сбрасывать и швырять на землю. Закричал он, начал ругаться. Разумеется, такое поведение новичка возмутило всех. Никто, однако, не мог понять, почему он так сделал. И только я один знал, что от бывшего детдомовца можно ожидать и не такого. Ему что ни прикажи, он будет сопротивляться.

Повели парня к замполиту. По дороге он успокоился и даже пообещал, что впредь будет выполнять все команды. Но когда снова пришлось надеть противогаз, парень опять запаниковал, бросился на землю, стащил с лица маску.

Много пришлось с ним повозиться, пока он не привык к солдатской жизни.

На теле у детдомовцев, как правило, можно найти следы татуировки. Я тоже был в детдоме, но никаких наколок на теле не делал, за что мои товарищи по детдому очень сердились на меня. Я отвечал им, что не хочу, чтобы у меня на теле были отметины, которые говорят о том, что я воспитывался в детдоме, а не в семье.

Конечно, я знаю, что для нашего общества я вовсе не потерянный человек. Когда так получилось, что родная мать не смогла воспитывать меня, я попал в детдом. И хоть там было совсем неплохо, мне немало пришлось поплакать от обиды и стыда. Стоило кому-нибудь приласкать меня, погладить по голове, как я сразу же начинал плакать.

В детдоме многих воспитанников навещали родственники, и я тоже с нетерпением ждал, что однажды и ко мне кто-то придет, но такого не происходило. По воскресеньям я без дела слонялся по коридору, заглядывал в комнату для гостей в тайной надежде, что меня кто-то ждет, возьмет за руку и посадит рядом с собой. Я медленно проходил мимо детей, которые разговаривали со своими матерями, и таращил на них глаза. Что такое материнская ласка, я уже не помнил, видимо, просто инстинктивно меня тянуло к матери. Возможно… Знаю, что и за доброе слово я тогда был способен на что угодно.

Увидев, как одна мать лохматит рукой волосы сына, я вышел в коридор и сам себе взлохматил голову. И даже радостно рассмеялся, как тот паренек, которого регулярно навещала мать, приносила подарки. Он хоть и жил в детдоме, но знал, что у него есть мать, что она заботится о нем. Как же мне хотелось, чтобы и меня хоть кто-нибудь навестил! Ложась спать, я не сразу засыпал. Я начинал мечтать, рисовал себе сцены встречи с матерью. Иногда я так и не засыпал до утра. Став постарше, я понял, что ждать мне некого, что ко мне никто не придет. Я начал интересоваться только теми ребятами, которым матери приносили подарки. Таких, как я, в детдоме оказалось немного. Одиночество сблизило нас. Более того, мы с ними даже начали проводить своеобразные операции. Например, узнав о том, что к кому-то пришла мать, мы поджидали этого паренька в коридоре, а когда он появлялся с подарком в руках, мы выхватывали пакет и исчезали.

Забившись в темный уголок, мы съедали подарок и тут же намечали для себя очередную жертву. Несколько раз нас наказывали за это, но мы не отказались от своих планов.

Плакал я теперь реже. На людей смотрел искоса и старался заботиться только о себе. По улицам ходил, опустив голову, чтобы не смотреть людям в глаза. Один раз я так задумался, что на меня наехала повозка. Было это так: мы возили дрова из села, и я чуть не попал под машину. Услышав, как заскрипели тормоза, я бросился на другую сторону дороги и оказался под повозкой, которую тащили волы. Я упал и разбил голову. Вы себе представить не можете, как я был рад! Голова моя болела сильно, но что такое головная боль, если вокруг тебя крутятся люди, интересуются тобой, утешают тебя. Мне дарили карамель, меня жалели…

Через несколько недель меня увезли в Сомбатхей, а затем в Шорокполани, где определили в семью Хегедюша. Там мне было неплохо. Дядюшка Хегедюш имел три хольда земли и еще немного брал в аренду. Я пас гусей, коров, ходил в школу, но главное заключалось в том, что я ел то же самое, что и хозяева. Через полгода к Хегедюшу приехали из опекунского совета, чтобы посмотреть, как я живу. Я пришел в грязной одежде, да и неудивительно: меня позвали прямо с поля. Представитель опекунского совета решил, что мне здесь живется плохо, хотя я и говорил обратное, и забрал меня в Сомбатхей. Через несколько дней я был уже в Теглаше, но сбежал оттуда. Меня поймали, привезли в детдом и наказали. Но я упрямо стоял на своем и просился к Хегедюшу. Никакие другие хозяева меня не устраивали. Меня тянуло к дядюшке Хегедюшу, в семье которого я впервые в жизни услышал простое человеческое слово. Когда я был голоден и просил есть, тетушка Хегедюш всегда говорила мне:

«Возьми поешь, ты же знаешь, где у нас еда!»

Такие слова по-настоящему может оценить только тот, кто хлебнул горя. Я стал готовиться к новому побегу.

Однажды вечером я тайком вышел из дома и, обходя жилье, направился к станции. Денег у меня, разумеется, не было и потому прыгать в вагон мне пришлось на ходу. Сев в вагон, я вывернул в углу лампочку и залез под полку. Я лежал в своем убежище и не шевелился, надеясь, что здесь меня никто не найдет. Меня бы так и не обнаружили, если бы у семьи, которая ехала в этом купе, не было ребенка. Он ползал по полу, и мать малыша, нагнувшись, увидела меня. Начались бесконечные расспросы: кто я такой, откуда, куда и зачем еду. Разумеется, я сказал, что еду из Сомбатхея, надеясь, что меня туда же и отвезут…

В конце концов в детдоме надоели мои фокусы, и меня отвезли обратно к дядюшке Хегедюшу.

Я обрадовался этому, подумав, что теперь моя жизнь будет спокойной. Хотя я был хрупким на вид парнишкой, но очень драчливым: никому не давал спуску.

В первую же неделю после моего возвращения к дядюшке Хегедюшу меня избил один учитель. За что, уже не помню, но я счел это несправедливым. На следующий день, собираясь в школу, я захватил с собой небольшую пилку. Подпилил ножки стола и стула, на котором сидел учитель. А потом каждый день пачкал пылью и грязью его сына.

Если же меня наказывали в школе, то не за плохую учебу, так как я всегда был отличным учеником, а за упрямство. А когда меня били, я сопротивлялся и давал сдачи. И хотя я все еще оставался ребенком, но уже не плакал из гордости. Однажды меня заперли в карцер за то, что я налил одному ученику чернил за воротник. Заперли и забыли, а когда на следующий день вспомнили обо мне, то нашли меня спокойно спящим на полу. Вы представляете, что было бы, если бы я не был детдомовцем.

Каких только фокусов я в ту пору не выкидывал! Помню, учился я уже в седьмом классе. Вы знаете, что зимой для детей санки — самое любимое занятие. Санки имели многие ребята, но мне почему-то никто не хотел давать их, чтобы я мог прокатиться хоть один-единственный раз с горки. Тогда я собрал группу таких же, как я, шалопаев (набралось нас человек десять), мы утащили из одного двора сани, в которые запрягали лошадь. Втащили сани на вершину холма, довольные собой и своей лихостью, и, усевшись, покатились вниз. Разумеется, от нас люди шарахались в страхе. Все обошлось бы благополучно, если бы мы не сбили учителя местной школы. В нашей куче он разглядел меня и заявил, что это моя затея и мне придется за нее расплачиваться. Собрался педсовет, на котором было решено отправить меня в исправительную колонию. Однако этого не произошло, и вот почему. На следующий день мы с ребятами впятером отправились на речку, лед на которой был еще довольно тонким.

«Ну, кто решится съехать с берега на лед?!» — поддразнил я ребят.

Желающих не нашлось. Тогда я сам разбежался и проехал по льду, который пружинил подо мной, но, к счастью, не проломился.

Следом за мной решился Йошка Шонта, но он был нерасторопен, плохо разбежался и остановился на середине реки. Лед под ним треснул, и он провалился в воду. Ребята, которые видели это, в страхе разбежались.

Я тоже изрядно перепугался, но все же прыгнул за Йошкой в воду, схватил его за одежду и стал тянуть к берегу. Плыть было невозможно, но я с трудом все же вытащил парня и выбрался на берег сам.

«Теперь меня еще и в этом обвинят», — мелькнула беспокойная мысль.

Одежда на нас сразу же замерзла, нужно было идти домой, но мы оба никак не могли решиться.

Тем временем прибежал Йошкин отец, которого известили о случившемся убежавшие с реки ребята. В руках он держал топор, наверное, хотел расправиться со мной. Я, конечно, дал стрекача, что и спасло меня от гнева Йошкиного отца. Однако дома мне все-таки досталось. Правда, после этого тетушка уложила меня в постель, напоила горячим бульоном. На следующий день я как ни в чем не бывало встал, но в школу не пошел, притворился больным.

Пришла Йошкина мать, принесла мне сладостей и во всеуслышание заявила, что я спас ее сына. Весть об этом быстро распространилась по селу. Мальчишки из школы ватагой пришли ко мне и начали наперебой просить, чтобы я рассказал им о том, как спас тонувшего Йошку. Три дня я чувствовал себя героем, а затем мне это надоело. Вот этот-то случай и помог мне избежать исправительной колонии. Более того, впервые в жизни я получил в школе четверку по поведению.

Сейчас, вспоминая о тех днях своей жизни, могу сказать, что злоумышленником я отнюдь не был, просто хотел жить так, как мне заблагорассудится.

Вскоре меня выбрали председателем совета пионерского отряда. Ни в одном отряде жизнь не кипела так, как у нас. Мы организовывали различные соревнования и состязания, сам я стал чемпионом области по шахматам. И вдруг меня исключили из отряда за то, что я ударил парнишку, который отказался покупать пионерскую газету. Ребята исключили меня из отряда, но девчонки потихоньку от ребят приняли меня в свою компанию и назначили поваром. Через две недели ребята решили вернуть меня в отряд. Я человек незлопамятный и не стал ломаться…

Работал я энергично, самое главное для меня было воодушевиться. Помню, собирали мы железный лом. Ребята притащили из дома старые чугунные печки, кастрюли, утюги. Я вошел в такой азарт, что притащил из дома плуг. Разумеется, я оказался первым сборщиком лома. Через неделю мой опекун узнал об этом и чуть не заплакал от досады. Поверьте мне, я не хотел причинять ему лишних огорчений, просто мне показалось, что плуг старый и не пригоден в хозяйстве…

Я, например, привык к тому, что у меня никогда не водилось карманных денег, как у других детей. Но у меня, как и у других детей, были свои желания и мечты. Так, давным-давно я присмотрел себе плетеный хлыст, как у свинопаса. Свинопас пообещал мне сплести точно такой же, если я принесу ему кожу. И я принес ее, отрезав голенища от совершенно новеньких сапог родственника моего опекуна. Хлыст получился на славу, хотя потом мне здорово за это досталось…

Я уже говорил, что учился хорошо. В детдоме поэтому решили, что мне следует продолжать учебу в гимназии. В конце первого полугодия у меня были одни пятерки. Я и позже учился хорошо, но вот с дисциплиной у меня не ладилось. А тут еще первая любовь… Девушка работала в столовой, и я, разумеется, то и дело убегал к ней из класса. Меня предупредили, а затем просто исключили из гимназии, но я нисколько не переживал. Утром в обычное время я выходил из дому под видом, что иду в школу, а сам шел к каменщикам, к которым устроился на работу. Когда обман разоблачили, на меня махнули рукой: мол, работает, и ладно! Я с облегчением вздохнул, решив, что теперь я всем покажу, как нужно жить. Зарабатывал я неплохо, но мне этого казалось мало. Я хорошо играл в ручной мяч, и меня повысили, так как спортсменов тогда было немного. Вскоре я зарабатывал уже около трех тысяч форинтов, но спустя некоторое время мне и этого стало мало.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я перебрался в город Печь, где устроился работать на урановую шахту. Меня определили в бригаду социалистического труда. Заработок мой вырос до четырех-пяти тысяч форинтов. Правда, работа была трудная: шесть часов приходилось стоять в шахте, не разгибая спины, и пот лил с тебя ручьем. Но я все же выдерживал.

Однажды в шахте произошел обвал. Мне повредило руку, ногу и грудную клетку. Несколько месяцев я пролежал в больнице, а когда выздоровел, то на шахту уже не вернулся: испугался. Наверху можно было заработать всего не более двух тысяч форинтов, и я перешел на другую работу.

Все чаще и чаще я задавал себе вопрос: «А кем я, собственно, хочу стать?» Так и не решив этого вопроса, снова пошел учиться в гимназию. Я проучился некоторое время, и вскоре мне прислали повестку с призывного пункта.

Не совру, если скажу, что в части за несколько дней обо мне узнали почти все. Я был самым неисполнительным солдатом. Возмущался, когда мне поручали уборку помещений; постоянно спорил с командирами. Естественно, я не раз получал взыскания, но это мало волновало меня…

Мне нравилось, что у меня нет родителей и потому на меня некому жаловаться. Однажды сержант пригрозил мне:

«Я напишу письмо вашему отцу!»

«А у меня нет отца», — спокойно ответил я ему.

«Тогда матери!»

«А у меня и ее нет!»

«А сестра или брат у вас есть?»

«Не знаю», — произнес я, пожав плечами.

Мои ответы еще больше разозлили сержанта, и он крикнул:

«Тогда сгиньте с глаз моих!»

Случилось это как раз тогда, когда командир роты капитан Иштван Такач подыскивал себе нового писаря. Отобрав нескольких человек, среди которых оказался и я, он усадил нас за стол и заставил писать диктант. Не думаю, чтобы капитану уж очень понравился мой почерк, хотя я и старался. Скорее всего, он попросту хотел мне помочь, тем более что взысканий у меня было слишком много, но для меня они ничего не значили.

Однажды меня наказали: лишили увольнения. И как раз в этот день состоялся матч по ручному мячу. А я, вратарь полковой команды, не принимал участия в игре! Тогда я без всякого разрешения перелез через забор и бросился на стадион. Встал в ворота, и мы выиграли.

Ребята после матча подняли меня на руки и понесли как победителя.

— Отпустите меня, мне нужно на губу бежать! — взмолился я, но они не отпускали. Я кое-как вырвался от них и убежал.

Мне добавили еще пять суток ареста. К слову сказать, из-за спорта еще раз пострадал. Сидел я опять под арестом, а в это время в соседнем селе должен был состояться матч. В ту пору я находился в отличной спортивной форме и потому мог здорово помочь нашей команде.

Представьте себе, что творилось у меня на душе, когда наша команда уходила на матч. Казарма вмиг опустела: все пошли болеть за наших игроков. Я же валялся на койке и каждые пять минут поглядывал на часы, ломая голову над тем, какой сейчас может быть счет.

Вдруг в казарму вбежал один знакомый парень и, кинув фуражку на койку, воскликнул:

— Не могу я смотреть, как наших бьют!

Меня словно плетью стегнули. Не думая ни о чем, я бросился на стадион, решив, что если не удастся сыграть, то хоть ребят буду подбодрять.

Заметив меня, все начали перешептываться:

«Вон Сабо! Сабо!..»

А спустя минуту они начали громко скандировать:

«Са-бо!.. Са-бо!..»

Тренер сделал мне знак, чтобы я раздевался.

Через минуту я уже стоял в воротах. До конца матча оставалось всего тринадцать минут, а в наших воротах уже побывало пять мячей. Нападающий противника сильно пробил с близкого расстояния и, уверенный в голе, даже закрыл глаза. Но этот трудный мяч я взял. За оставшееся время по моим воротам пробили четыре раза, и я не пропустил ни одного мяча. Если бы я встал в ворота с самого начала матча, то мы наверняка выиграли бы игру. Я уж потом жалел, что не сбежал из казармы раньше: все равно грубо нарушил дисциплину…

Капитан Такач (он потом погиб в автомобильной катастрофе) был первым человеком в моей жизни, которого я искренне уважал. Он обращался со мной по-человечески и, даже направляя на гауптвахту, не ругался, а с каким-то сожалением говорил: «Ну что ж, иди, Сабо!» При этом вид у капитана был такой, будто он хочет обнять меня. И хотя я ни разу не рассказывал ему о своей нелегкой жизни, он, видимо, чувствовал, что я, несмотря на все свои проступки, отнюдь не являюсь мерзавцем. Взять хотя бы последний матч: ведь я самовольно покинул казарму не для того, чтобы выпить вина, а для того, чтобы помочь своим ребятам.

Обязанности ротного писаря я выполнял добросовестно: исправно вел документацию, вовремя составлял все графики, не считался со своим временем. Полгода у меня все шло гладко: я не имел ни одного замечания. Но вот я узнал, что в Шорокполане намечается вечеринка, и мне очень захотелось побывать на ней. Уже не помню, почему именно, но я не стал просить ротного отпустить меня. Все ребята получили увольнительные, которые я отдавал на подпись капитану перед самым его уходом из казармы. В спешке он подписывал увольнительные записки солдатам и среди них подписал ту, которую я сам выписал себе. Разумеется, на следующий же день капитан бросился искать меня и был очень удивлен, когда дежурный по роте доложил ему, что отпустил меня в краткосрочный отпуск.

По возвращении из отпуска я спокойно встал в строй роты, как будто за мной не было никакой вины. Капитан выслушал доклад старшины роты, а затем, подойдя ко мне, лишь укоризненно покачал головой, однако не произнес ни слова в упрек. И лишь когда я пришел в канцелярию, он сказал:

«Знаете, Сабо, человек, у которого такой ум, смело может применить его и в работе».

Я, правда, не могу сказать, что работал без всякой инициативы. Моя хорошая работа чередовалась с какими-нибудь глупыми выходками. Я всегда поступал опрометчиво, не думая о том, что устав запрещает делать то или это…

Однажды пришел ко мне солдат из числа женатых и сказал:

«Ко мне приехала жена, и мне бы хотелось побыть с ней в селе».

Солдат этот совсем недавно находился в краткосрочном отпуске и потому, естественно, не мог рассчитывать на новый отпуск. Он, собственно, даже к ротному по этой причине не осмелился обратиться.

Мне стало жаль солдата, и я выписал ему увольнительную, да еще сам подписал ее.

Солдат ушел в село, но вовремя не вернулся в полк. Разумеется, я был виноват и в душе решил, что больше никогда не стану доброхотствовать. Но разве я мог стать таким? Моей слабостью всегда было желание помогать тем, кто попал в беду. Спустя некоторое время я самовольно выписал увольнительную еще одному солдату, который тоже подвел меня, не вернувшись вовремя в часть. Меня посадили под арест на шесть суток, а когда я вернулся с гауптвахты в роту, в канцелярии уже сидел новый писарь. Разумеется, командир принял абсолютно правильное решение.

Прошел не один месяц, пока я понял, что не имею права поступать так, как мне заблагорассудится. Старался больше анализировать свои поступки, как советовал мне капитан Такач.

В начале весны на отчетно-выборном комсомольском собрании кто-то крикнул:

«А что, если мы Сабо выберем в секретари?!»

И выбрали. Сами понимаете, что командир роты этому не очень-то обрадовался, но ничего изменить уже не мог.

Я с головой ушел в работу. Каких только мероприятий не организовывал! Ребятам же я сказал: «Раз выбрали, то делайте так, как я говорю!» Расшевелил всех, даже старослужащих солдат, которые вот-вот должны были демобилизоваться и потому уже ничего не хотели делать. Мои старания не пропали даром: на первой же инспекторской мы вышли на первое место в полку. В качестве поощрения нас направили в летний лагерь на озеро Балатон…

И знаете, что я заметил за собой? Я стал образцовым солдатом, который болеет за общие успехи, вот что! Помню, перед стрельбами я находился в отпуске. На целых два дня раньше срока я вернулся в часть. Порой я сам себя не узнавал. Постепенно вошел во вкус солдатской жизни, понял, что воинский коллектив тем и силен, что имеет одну общую цель.

Чтобы вам лучше понять, какая у нас была рота, расскажу о нескольких «старичках», которые служили уже по третьему году. И если полгода назад только восемь «старичков» состояли в комсомоле, то сейчас все они самые активные наши комсомольцы.

Молодой человек часто может ошибаться по неопытности, особенно в армейских условиях, где запретов намного больше, чем на гражданке. Был у нас в роте кладовщик по фамилии Пишта Адам. Ну и натерпелись же мы с ним! Раза три в году он напивался как сапожник, но как кладовщик был незаменим. Склад он принял от одного сверхсрочника, у которого постоянно были недочеты. У Адама же все всегда было точно. Нам он тоже нравился, потому что умел выпросить на базе хорошее обмундирование…

Один раз он появился в нетрезвом виде даже на стрельбище. Командир роты, естественно, строго наказал его, а мы вызвали Адама на комсомольское бюро, чтобы разобрать его поведение. Адам стоял перед нами с невинной физиономией. Сказал, что он здорово промерз на стрельбище, а мимо проходила какая-то старушка, в корзинке у которой была бутылка с палинкой. Старушка сжалилась над ним и поднесла ему стаканчик.

Мы внимательно выслушали его, а затем я строго сказал:

«А теперь брось валять дурака! Не считай нас идиотами и рассказывай все так, как было на самом деле!»

Адам немного помялся, но признался во всем. Мы его как следует поругали и отпустили, предупредив, что если подобное повторится, то так легко он не отделается.

Вдруг через несколько дней пришел он ко мне и пожаловался:

«Меня хотят исключить из комсомола!»

Мы, конечно, забили тревогу. Я понимал, что без решения бюро нашей организации его не имеют права исключить. Меня поддержали наши ребята.

Не подумайте, пожалуйста, что я покрываю недисциплинированных солдат. Нет и нет! Просто я не хочу, чтобы кого бы то ни было наказывали больше положенного. Против заслуженного справедливого наказания я никогда не стану выступать.

Вот возьмем хотя бы дело Ференца Бучи. В начале лета мы находились на учениях. Солдаты где-то достали вина, и Ференц напился. Его справедливо наказали. После этого он так старался, что с него не только сняли взыскание, но еще и поощрили за хорошую службу.

Да, чуть не забыл сказать, что я получил звание отличного солдата. И отнюдь не случайно. Представьте себе, что я даже из РПГ стрелял. Научился за довольно короткое время. Как сейчас помню, лежу я на стрельбище в смотрю туда, где должна появиться цель.

«Ну, Сабо, стреляй!» — донесся до меня голос командира полка. Оказывается, командир стоял позади меня.

Меня даже в пот бросило. Захотелось выполнить упражнение на «отлично». Отстрелялся я великолепно, поразив не только все свои цели, но еще и цель соседа.

Вскоре срок моей службы подошел к концу. Мне все говорят, что я за это время сильно изменился. Они, конечно, правы, я на самом деле изменился, и не столько сам по себе, сколько из-за благотворного влияния окружавших меня людей.

До призыва в армию я ухаживал за одной девушкой, родители которой запрещали ей встречаться со мною. Дело в том, что мы жили по соседству и они прекрасно знали, какой я. Когда же я вернулся из армии, они увидели не взбалмошного парня, а серьезного молодого человека.

Да, я чуть не забыл сказать вам! Собственно говоря, я даже не знаю своего настоящего имени. Я всегда считал, что я Йошка Барта, родился 6 января 1949 года. А вот когда получал паспорт, то удивился очень, когда под своей фотографией прочитал, что я Йожеф Сабо, родился 11 декабря 1948 года. Узнав адрес матери, написал ей письмо, в котором просил ее объяснить мне, как же это получилось.

Мать сообщила мне адрес отца, посоветовала обратиться за объяснением к нему. Жил отец в Карцаге, куда я и поехал. Мы с ним встретились. Передо мной сидел напуганный мужчина, опасавшийся, наверное, что я сяду ему на шею. Мне же от него ничего не нужно было, просто хотелось повидать родного отца. Однако откровенного и теплого разговора не получилось. Отец даже мне руки не подал. Я ушел, оставив его за столиком, и решил, что человека, по вине которого у меня было такое горькое детство, не стоит считать отцом…

Вы журналист, всем интересуетесь. Будет у вас время, съездите к нему, разузнайте, почему у меня получилась такая неувязка с фамилией. Я обращался с запросом в опекунский совет области, но ответа не получил, а хотелось бы узнать, в чем же, собственно, дело…

Вы хотите написать обо мне? Пишите, пожалуйста, только рассказ свой закончите словами, что в наше время больше нет «чужих» детей. И хотя я не выяснил точной даты своего рождения, одно я знаю точно: в армии я как бы заново родился.

ПОСЛЕДНЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ

Начинается последнее наступление. С самого рассвета мы с командиром разъезжаем по местности, глотая пыль. Глаза у меня слипаются от усталости: вот уже пятые сутки мы на учениях и спать приходится не больше четырех-пяти часов. Да разве это сон, когда уронишь голову на баранку и немного соснешь! Во время учений и маневров водителю, который возит командира, не позавидуешь. Все солдаты сидят в окопах, а мы как угорелые носимся от одного подразделения к другому. И если я не засыпаю за баранкой, так только потому, что переживаю за результаты учений вместе с командиром. На заднем сиденье устроился радист с рацией, ему тоже не позавидуешь. Он работает даже тогда, когда я изредка останавливаю машину, чтобы сделать короткую передышку.

Мы едем вдоль реки. Машину резко бросает из стороны в сторону:

— Варга, сынок, ты из меня всю душу вытрясешь, — усталым голосом говорит командир, хватаясь за что попало.

Я сбавляю скорость, и трясти начинает еще больше. Но нам нужно спешить, так что тут не приходится выбирать дорогу. Наконец выезжаем на более ровную дорогу.

Командир то и дело поглядывает на часы.

— Отстают, — говорит он и, повернувшись к радисту, добавляет: — Вызовите четвертого.

Раздается сильный треск из эфира, прерываемый бесстрастным голосом радиста:

— Четвертый, я Карой!.. Четвертый, я Карой! Как слышите меня? Прием…

Но четвертый почему-то не отвечает.

— Вызовите еще раз, — говорит командир.

По проселочной дороге к нам приближается командир одного из подразделений. Он докладывает о себе, и наш командир, показывая рукой вправо, спрашивает:

— А там что за колонна?

— Это одна из моих рот, не туда зашла.

Командир хмурит лоб:

— И что же дальше?

— Сейчас я их заверну сюда.

— Дорогое время теряете, к берегу выйдете с опозданием.

— Тогда я задействую другую роту.

— Хорошо! — Лицо командира проясняется.

Постепенно командир успокаивается. Вчера ему пришлось немало поволноваться. И было отчего. Штаб полка занял КНП на самом склоне холма, словно он находился не на учениях, а на воскресном пикнике. Солдаты разлеглись на солнышке, радуясь возможности вдохнуть свежего воздуха. В блиндажи заходили только по приказу. Учения были не из легких. И хотя командир полка старался планировать учения так, чтобы личный состав мог отдохнуть не менее четырех часов, из этого, как правило, ничего не получалось.

Мы торопимся к реке. Останавливаемся среди кустарника, и радист снова вызывает по радио командиров подразделений.

Над проселочной дорогой поднимается облако пыли: это мотопехота движется к реке.

— А где наши танки?

Командир смотрит на карту, отыскивая позиции танков. Обстановка становится напряженной, такой она бывает всегда накануне последнего наступления. С противоположного берега реки затараторил пулемет. Ему ответили с этой стороны.

— Ну, так где же наши танки? — спрашивает командир радиста. — Вышли они на связь или нет?..

— Эстер, я Карой!..

И вдруг из-за леса донесся грозный нарастающий гул.

— Наконец-то! — проговорил командир, но голос у него отнюдь не довольный. В такие минуты он всегда нервничает. Кто-кто, а уж я-то хорошо его изучил.

— Поехали, — строго говорит он мне.

Я даю газ и направляю машину ближе к берегу, затем останавливаю ее.

Какой-то солдат бежит сломя голову вдоль берега. Когда он приближается к вам, я узнаю его. Это Пали Ковач из пятой роты. Вот он ложится на землю рядом с истребителем танков и, вытягивая шею, смотрит вперед. Он так увлечен наблюдением, что даже не замечает, как мы с командиром подходим к нему.

— Уже стреляли?

Ковач поднимает к нам лицо и, втянув голову в плечи, отвечает:

— Еще нет…

Командир ложится рядом с ним и, приподняв голову, смотрит на тот берег.

— Вас так учили выбирать огневую позицию? — спрашивает он солдата.

Солдат молчит. Разумеется, его учили совсем по-иному, но на учениях не всегда получается так, как учили. Вместо ответа солдат вскакивает и, пробежав пять-шесть шагов, падает на землю и осматривается.

— Это уже лучше, — говорит командир.

Солдат сползает немного к реке и наконец находит удобное место.

— Вот здесь хорошо будет. Отсюда я весь противоположный берег вижу.

Командир подходит к нему:

— А лопатки у вас разве нет?

«И дернул же меня черт залечь на этом месте», — подумал солдат и неохотно полез за лопаткой. Сняв с земли слой дерна, он отложил его в сторону и медленно начал копать. Отрыл сначала ячейку для стрельбы лежа, затем стал углублять ее.

Командир наблюдал за его работой, но ничего не говорил, а только подумал в этот момент: «Ничего, как начнут стрелять с того берега, зароешься поглубже».

В этот момент солдата вызвал к себе командир отделения. Ковач вскочил с такой быстротой, будто ему предоставили краткосрочный отпуск, и бросился бежать со всех ног. Ему теперь все равно, куда его пошлют; пусть куда угодно посылают, лишь бы не нужно было больше копать.

Мы едем дальше. Вот в кустах расположился солдат. Рядом с ним ручной гранатомет. Солдат доволен тем, что теперь на него никто не обращает внимания. Он хорошо замаскировался и наблюдает за противоположным берегом. Его трудно разглядеть даже с близкого расстоянии. Он уже второй год служит в армии и знает, как нужно выбирать позицию и как ее маскировать.

Метрах в двадцати от него лежит солдат-новобранец. Он как лег на это место двадцать минут назад, так и лежит. Гранатометчик ничего не говорит ему, не советует окопаться, считая, что давать указания — дело командира, а не его.

Вскоре он замечает, что новобранец начинает клевать носом.

— Эй ты! Смотри не засни! — кричит новобранцу бывалый солдат.

Новичок поднимает голову и смотрит в сторону противоположного берега. Ему, как и остальным, очень хочется спать. Ночью пришлось поспать всего два часа, но что такое два часа, когда учения идут вот уже пятые сутки.

Спать хочется и гранатометчику, и, чтобы не уснуть, он все время старается отыскивать на том берегу все новые и новые цели. Это немного помогает. Он слышит позади себя треск сучьев и звуки шагов, но не оборачивается, так как знает, что это кто-то из своих, противник же находится на противоположном берегу реки.

Командир с чувством удовлетворения смотрит на солдата, на отрытый им окоп и спрашивает фамилию солдата.

— Рядовой Иштван Марко! — бодро отвечает солдат.

— Продолжайте вести наблюдение!..

К берегу подтянуты алюминиевые лодки и плотики. Солдаты, работающие на берегу, сняли с себя оружие и противогазы.

Заметив это, командир делает замечание:

— Оружие не бросать!

И солдаты осторожно поднимают оружие. Командир идет дальше, ворча, но ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Побросают оружие куда попало, а потом удивляются, что оно плохо стреляет.

Солдаты хорошо знают, что оружие нельзя оставлять на земле, но без него им удобнее работать: идет сборка лодок и понтонов.

Какой-то солдат действует так неловко, что защемляет себе пальцы. От боли присвистывает и сует руку под мышку. На лице его — выражение страдания.

В тот же миг в лодку прыгает другой солдат, который отталкивает неуклюжего в сторону.

— Уйди, чего нюни-то распустил! — ворчит он.

Неуклюжий бормочет что-то непристойное, но на него никто не обращает внимания. Все заняты сборкой лодок и понтонов.

— Тащите лодки вдоль берега! — раздается вдруг голос офицера.

Течение подхватывает огромную алюминиевую лодку и начинает сносить ее.

— Да тащите же! — хриплым голосом повторяет офицер.

Лодку тянут за веревку два солдата. Они стараются изо всех сил, хотя им и пришлось окунуться в холодную воду.

Тем временем к берегу солдаты подносят на плечах все новые и новые лодки.

Их нужно осторожно спустить на воду. Сделать это нелегко, так как солдаты очень устали, можно сказать, почти выбились из сил.

Новички стараются действовать так, чтобы не попасть в холодную воду, но это удается далеко не всем.

Тем временем к реке прибывают отделения и взводы. Солдаты на ходу надевают на себя спасательные жилеты. Вот они ловко прыгают в приготовленные для них лодки и, стреляя по противоположному берегу, отчаливают…

Пора заводить мотор, а он, как назло, не заводится. Моторист дергает за заводной шнур раз, затем еще и еще, но тщетно.

— Всегда с первого раза заводился, — словно оправдываясь, говорит он, чувствуя на себе недовольные взгляды двадцати пар глаз.

Но солдатам сейчас не нужны никакие объяснения, для них важно, чтобы мотор завелся. А течение тем временем сносит лодку все дальше и дальше. Но вот мотор наконец заводится.

Прямо перед нами мой земляк Пишта Месарош. Он залезает в плавающий бронетранспортер. Вслед за ним в машину садится и командир подразделения.

Ревет мотор, и бронетранспортер медленно спускается к воде. Месарош прибавляет газу, и машина, разрезая носом воду, въезжает в реку. Водитель включает гребные винты. Машина вздрагивает и неожиданно останавливается. Мотор все еще ревет, но бронетранспортер не двигается с места.

С берега дают советы, которые Месарош едва успевает выполнять, однако машина по-прежнему на месте.

— Зацепляй трос, будем тащить тебя на берег! — распорядился командир.

Месарош вылезает из кабины и смотрит на воду. Для того чтобы зацепить трос, нужно прыгнуть в воду, а она холодная! Что делать? Месарош, не раздумывая долго, прыгает. Погрузившись по пояс, он прикрепляет трос. Все тело пронизывает холод.

Он снова забирается в кабину и, сев за руль, помогает тягачу вытащить бронетранспортер из воды.

Месарош вопросительно смотрит на командира, который, опередив его вопрос, говорит:

— Поехали! Попытаемся еще раз!

Месарош включает зажигание. Мотор заводится с первого раза. Машина плавно ползет в воде, но снова застревает на мелком месте. С берега летят замечания, и довольно-таки едкие, но водителю ничего не остается, как молча сносить их. Тут уж ничего не поделаешь.

Проходит еще несколько минут, пока машина съезжает с мели, выплывает на середину реки и направляется к противоположному берегу. И вдруг мотор снова глохнет. Пока удается запустить его, машину сносит к понтонному мосту, который наводят через реку. К счастью, перед самым мостом машина снова садится на мель.

Солдаты почем зря ругают водителя. Другие бронетранспортеры уже форсировали водную преграду, а этому никак не везет. Раньше все шло как нужно, а теперь — на тебе!

Месарош ждет, когда за ним пришлют тягач. Ему стыдно перед солдатами, но не за то, что заглох мотор, а за то, что вчера он отказался идти с ними на переправу, ведь его звали…

Когда машину вытащили на берег, командир экипажа приказывает:

— Заводи — и на мост!

— Товарищ командир, разрешите еще раз попробовать через реку? — робко проговорил Месарош.

— На мост! — строго повторяет командир, хотя злости в его голосе совсем не чувствуется. Он лучше других видит, как старается Месарош.

Танк, обеспечивающий переправу, выдвинулся вперед. Командир закусил губу. Пора бы уже вводить в бой и остальные танки. Но он промолчал.

«Интересно, что они могут сделать отсюда? — подумал командир. — Бой вон где идет, а они тут торчат». Подождав немного, он сказал одному из своих посредников:

— Посмотрите, почему застряли танки.

Посредник исчез, а когда вернулся, доложил:

— Заканчивают проверку, этого требует инструкция.

— Да-да, конечно: все же танки будут форсировать реку под водой, хотя река и не так глубока.

Артиллерия в этот момент перенесла огонь в глубину. И вдруг взревели моторы танков. Первый из них пополз в воду, следом за ним — другие. И вот уже первый танк благополучно карабкается на противоположный берег, второй, третий…

«Выправилось дело…» — думает командир.

Но танки — это еще только начало. На тот берег необходимо переправить всевозможную технику, и переправить по понтонному мосту.

Какой-то капитан умело направляет на мост машины, руководят переправой.

Вот к мосту подъезжают зенитчики, недоверчиво осматривают его.

— Рискованная переправа… — произносит офицер-зенитчик. — Ну, пушки еще как-нибудь переправим, а вот локаторы…

Командир качает головой и отвечает:

— Смотрите, вам виднее, только не забывайте о том, что идет «бой»!..

Они-то не забывают, и потому вслед за пушками на мост выезжают машины с локаторами.

Командир доволен, он улыбается. «Разумеется, все можно переправить. Что же это за учения, если мы не сделаем всего того, что в состоянии сделать?..»

И мы с командиром переправились на противоположный берег. Наша машина въехала на холм, возвышающийся над местностью. Поле боя видно как на ладони. Если до этого стреляли в основном из пехотного оружия, то теперь в бой вступили и пушки.

Командир, прислонившись к борту машины, наблюдал за ходом боя. Гигантское облако пыли и дыма висело над полем.

Солнце светило командиру прямо в глаза. Натянув на лоб фуражку, он поднял к глазам бинокль и, обращаясь к радисту, сказал:

— Вызови танкистов!

— Эстер, я Карней! Эстер, я Карней!..

Эстер отозвался.

— Почему остановились танки? — Голос командира был строг.

Ответа танкиста я не слышал.

— Оправдание вы всегда найдете, а мне важно, чтобы все танки вели огонь по «противнику»!

Командир посмотрел на разостланную на снегу карту и, словно для себя, сказал:

— Теперь пора вводить в бой второй эшелон!

Немного подождав, он оглянулся назад, но ничего не увидел.

«Ничего не понимаю, — подумал он. — Майор Чати — опытный командир, так почему же он там тянет?..»

Командиру хотелось отдать приказ, но он не стал этого делать. Майор Чати сам должен сделать это. Так будет и в настоящем бою. Командир нервно сжимал рукой кожу сиденья. Беспокойство его росло с каждой минутой. По радио он поднял подразделения.

— Ну наконец-то! — радостно воскликнул он, увидев, как справа от нас появились танки. — Так, так! Давайте, ребятки, давайте! — Однако через минуту лицо его снова помрачнело: пехота спешилась слишком рано. Дальнейший успех «боя» теперь целиком зависит от того, не будут ли допущены грубые ошибки.

Затем взгляд командира замер на целях «противника». Времени осталось мало: минут двадцать — двадцать пять. Самое трудное уже позади.

— Поехали! — говорит командир.

Куда ехать, мне говорить не нужно, я и сам хорошо это знаю. Спускаюсь в лощину. Командир отдает приказ радисту:

— Произвести пуск ракет!

Я с облегчением вздыхаю. Заметив это, командир улыбается и говорит:

— Не радуйтесь, это еще не конец!

«Вполне возможно, — думаю я, — но долго «бой» продолжаться уже не может».

Вскоре мы останавливаемся, поджидая офицера связи, и он не заставляет себя долго ждать. Еще издали докладывает:

— «Противник» уничтожен! — Развернув огромную карту на радиаторе машины, он показывает рубежи, цели и дает пояснения.

Через несколько минут рядом с нами, скрипя тормозами, остановился газик, из которого вылез покрытый пылью замполит.

— Действия частей похожи на действия в обстановке, приближенной к боевой, — говорит он.

— Приближенной к боевой… Сейчас только это и слышишь, — с улыбкой отвечает командир. — Жаль, что на это ссылаются и те командиры подразделений, которые отстали. А обратите внимание на наступление… Сейчас оно набрало темп, но в более серьезной обстановке нас не устроило бы ни охранение, ни разведка.

— Ну, не так уж все и плохо, — замечает замполит. — Подразделения вышли на намеченный рубеж, стрельба велась эффективно.

— А я несу полную ответственность и за действия тех подразделений, которые действовали неважно и не выполнили указаний штаба!

— Задача оказалась им не под силу, — пытается защищать отставших замполит.

Командир задумчиво смотрит на солдат, которые садятся в машину, чтобы продолжать преследование отходящего «противника».

Солдаты устали, и командирам приходится поторапливать их окриками.

— Садись в мою машину, — предлагает командир замполиту.

Мы трогаемся и едем вслед за наступающими войсками.

Солдатам эта переброска на пользу, хоть отдохнут минут двадцать. А командирам и сейчас отдыхать некогда: нужно правильно организовать преследование…

Вскоре мы снова останавливаемся. Командир, разостлав на коленях карту, говорит радисту:

— Вызовите мне Эстера!

А Эстер уже и сам докладывает обстановку. Выслушав его, командир отдает последнее распоряжение.

Издалека доносится гул моторов.

Я смотрю на командира, положив правую руку на ключ зажигания. Жду его приказа.

Он медленно поворачивается ко мне и спрашивает:

— Еще можешь вести?

Я чувствую, что краснею. Мне приятно, что командир произнес именно эти слова, а не свое обычное: «Поехали!» Разумеется, я и тогда бы поехал, но теперь — совсем иное дело. Значит, заметил, что и мне досталось на этих учениях. Пять суток, и почти все время за рулем…

Я трогаю с места и набираю скорость.

— После учений отдохнем, товарищ подполковник, — бодро отвечаю ему.

— Точно, — со вздохом соглашается командир и, сощурив глаза, внимательным взглядом наблюдает за подразделениями, которые в облаке пыли движутся впереди нас.

СОЛДАТСКАЯ МАТЬ

Старая Денеш Двердне не ждала гостей. Когда я вместе с ее сыном лейтенантом появился на пороге кухни, старушка так растерялась, что не знала, то ли ей обнимать сына, то ли здороваться со мной.

— Так неожиданно заявился, да еще с гостем! Хоть бы известил, — с легким упреком сказала она.

С завидным для ее возраста проворством она убрала грязную посуду со стола и поставила на него бутылку с вином, а уж потом спросила:

— Уж не случилось ли чего с тобой, сынок?

Михай нежно обнял мать за плечи, прижав русоволосую голову к ее черному платку, и, проведя ладонью по морщинистому лицу матери, сказал:

— Я нарублю вам дров, мама.

— Отдыхай, дрова у меня есть, — проговорила добрая старушка, приняв меня за командира сына и решив, что я хочу поговорить с ней в присутствии сына.

— Прошу вас, угощайтесь. — Она наполнила бокалы красным вином. — Я сама его не пью.

— Я слышал, что вы раньше жили в Цибакхазе? — сказал я, чтобы поддержать разговор.

Старушка ответила не сразу. Немного помолчав, тихо сказала:

— Уехали мы оттуда. Воспоминанья одолели… Знаете, иногда люди бывают такими злыми…

— Вы имеете в виду события пятьдесят шестого года? — спросил я.

Она лишь кивнула головой.

Мы замолчали. Мне не хотелось бередить еще не зажившие раны старой женщины, и, чтобы сменить тему разговора, я спросил:

— И давно вы здесь живете?

Женщина словно и не расслышала моего вопроса. Положив натруженные руки на пеструю скатерть, она заговорила с тихой грустью:

— Страшное время было. Я на улицу и то боялась выходить. Несколько недобрых людей держали в страхе все село. Сына моего, Дьюрку, позорили, и только за то, что он был офицером-пограничником. Тогда я многого не знала… и только позже…

— А о нем никаких известий не было?

— Кто-то приехал из Мошонмадьяровара, но, кроме ужасов, ничего не рассказал. Точно я ничего не знала, лишь сердцем чувствовала, что с Дьюркой приключилась беда. Плакала я тогда все дни напролет, судьбу свою кляла: разве для этого я сына на свет народила, чтобы его убили? Старик утешал меня, как мог: «Погоди слезы лить. Может, и не случилось с ним ничего такого…» А я материнским сердцем чувствовала беду, чувствовала, что нет его уже в живых.

— А когда вы об этом узнали?

— Только в январе. Приехал ко мне командир Дьюрки и увез меня к ним на заставу. По дороге он мне рассказал, как умер мой сынок. Точно, правда, я и до сих пор не знаю, так как я тогда от горя и не слыхала всех его слов.

— Он погиб смертью героя, — тихо заметил я.

Старушка тяжело вздохнула.

— Затоптали его, бедняжку, в грязь. Говорят, косточки целой не осталось. А когда он и без того еле дышал, мятежники проткнули его насквозь древком знамени.

Старушку охватила глубокая печаль, когда она вспомнила, как ее первенца убили мятежники, надругавшись над ним во дворе заставы. Она до сих пор так и не поняла, почему его убили. Не поняла, потому что не разбиралась в политике. Она твердо была убеждена только в одном, что ее сын был честным человеком.

— Разве может стать плохим человеком ребенок, который и слова-то ругательского за всю свою жизнь не сказал? — проговорила она и объяснила, что у них в семье вообще никто не ругался. Дюри был уже подростком, когда отец однажды, починяя изгородь, сказал: «Эти щенки совсем не хотят мне помочь». Услышав это, Дюри в слезах прибежал к матери и пожаловался, что отец говорит плохие слова.

Старушка снова наполнила бокалы вином и, поправив платок на голове, вышла из комнаты. Через минуту она вернулась, держа в руке фотографию. Стерев со стекла пыль, она протянула ее мне со словами:

— Вот тут вся наша семья… И бедняжка Дюри тоже… Я его таким и запомнила навсегда.

— Когда вы его видели в последний раз?

— Летом пятьдесят шестого.

— А на похоронах разве не видели?

— Когда его перезахоранивали, меня звали посмотреть, чтобы я видела, как его изуродовали бандиты, но я не могла… Хотела, чтобы он в моей памяти остался таким, каким я его видела в последний раз.

Посмотрев еще раз на фотографию сына, старушка начала перечислять имена своих пяти сыновей и двух дочек. Рассказала, как она когда-то познакомилась со своим мужем, который батрачил в помещичьем имении. Потом началась бродяжья жизнь со всеми ее тяготами.

— Нас в семье двенадцать ртов было, а у мужа — семеро, — продолжала она. — И рассказать невозможно, как трудно мы тогда жили. Отца в четырнадцатом году угнали на войну, с которой он вернулся в самом конце. Все тогда работали. О школе никто из нас и мечтать не смел. Двух братишек я сама учила читать и писать…

— Ваш Дюри был офицером, а остальные? Все сыновья стали военными?

— Из нашей семьи все военными стали: шестеро моих братьев, а из семьи мужа — пятеро… Из моих детей первым ушел добровольцем Иштван. Я боялась за него, а он радовался. Говорил, что хочет стать офицером. А матери что нужно? Чтобы ее дети счастливы были, и только! А через год ушел в армию и Дюри. Он тоже стал офицером. Добровольцем ушел и третий сынок. Трое стали офицерами, а двое других, отслужив положенное, вернулись домой.

Было время, когда из семьи Денешей служить в армию уходили сразу двое: одновременно получили повестки. Правда, при желании можно было бы сказать, чтобы второго пока не забирали: довольно и одного. Но они этого не хотели. Да и как им было не защищать новую жизнь, когда они при ней только и стали людьми?!

Когда Дюри погиб смертью героя, младший еще ходил в среднюю школу. Узнав о гибели брата, он решительно заявил:

— Мама, я хочу поступить в офицерское училище.

Миши учился в военной школе-интернате имени Ракоци. После подавления контрреволюционного мятежа интернат закрыли. Мать радовалась этому: убитая гибелью Дюри, она не хотела, чтобы и младший стал военным.

— Вы пытались помешать Миши стать военным? — отважился я на вопрос.

— Нет. Он сам мне объяснил, что хочет стать на место Дюри. Мы, матери, часто не понимаем, а лишь чувствуем, что происходит вокруг нас. Дюри был настоящим человеком. Так могла ли я отговаривать младшего идти по его пути? А мне от Дюри только могилка на кладбище осталась. Часто я туда хожу. Приду, сяду на каменную скамью и думаю о нем. Мысленно вижу его в каждом военном. В Миши тоже его вижу… Может, я потому и успокоилась, что и он стал военным…

Старушка замолчала. Руки ее спокойно лежали на скатерти, на морщинистом лице не дрогнул ни один мускул.

Недалеко от Белграда на горе Авала стоит памятник, мраморный купол которого покоится на плечах огромных статуй, изображающих женщин. Скульптор, видимо, хотел сказать своим творением, что все тяготы войны несут на себе женщины. Я смотрел на добрую старушку и невольно думал: «Не только все тяготы войны, но и всей жизни…»