Особое мясо

1

Просыпается он весь покрытый пленкой пота. Сейчас весна, и жары еще нет. Он идет в кухню и наливает себе воды. Включив телевизор, он убирает звук и машинально перещелкивает каналы, не обращая внимания на то, что появляется на экране. Вдруг одна из передач заставляет его отложить пульт. Это повтор старой новостной хроники. Тогда, много лет назад, возникло такое движение: в разных городах мира люди портили и уничтожали скульптурные изображения животных. Вот показывают, как на Уолл-стрит люди забрасывают знаменитую скульптуру быка мусором, банками с краской, яйцами. Следующий кадр: подъемный кран, снимающий трехтонную скульптуру с пьедестала, а по сторонам — люди, с ужасом взирающие на происходящее, показывающие на быка пальцем, зажимающие рты руками, чтобы не закричать от страха. Он включает звук. Негромко. В тот период даже отмечались отдельные нападения на музеи. Кто-то изрубил топором «Кошку и птицу» Клее в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Ведущая рассказывает о том, сколько времени реставраторы потратили на восстановление картины. Другой человек попытался голыми руками разодрать «Драку котов» Гойи в музее Прадо. Вандал бросился к картине, но охранники успели перехватить его. Он помнит, как в те годы эксперты, историки искусства, кураторы выставок и критики постоянно говорили о наступлении периода «средневековой реакции», о существующем в обществе «запросе на иконоборчество». Выпив воды, он выключает телевизор.

Помнит он и то, как сжигали изображения Франциска Ассизского, как убирали из рождественских вертепов осла, овец, собак и верблюдов, как разрушали скульптурные изображения морских львов в Мар-дель-Плате.

Поспать сегодня не получится. Нужно пораньше приехать на работу, чтобы принять на комбинате делегацию членов Церкви Самопожертвования. А ведь их с каждым днем все больше становится, думает он. Когда приезжают эти сумасшедшие, привычный спокойный ритм работы комбината нарушается. А еще на этой неделе нужно съездить в охотничье хозяйство и в Лабораторию. Очень уж далеко приходится выбираться. Эти долгие поездки изрядно усложняют ему жизнь в последнее время. Но ничего не поделаешь, работать надо, и работать хорошо. В последнее время ему никак не удается по-настоящему сосредоточиться на работе. Криг пока ничего не говорит, но Маркос и сам понимает, что работать так же эффективно, как раньше, у него не получается.

Он закрывает глаза и пытается посчитать вдохи и выдохи. Почувствовав неожиданное прикосновение, он подскакивает на месте. Ну да, конечно, это же она. Он вздыхает, успокаивается и смотрит, как она забирается в кресло. Опять этот аромат — дикий и полный радости. Обнимая ее, он произносит: «Привет, Жасмин». Ну конечно, проснувшись, он сам отвязал ее.

Снова включается телевизор. Эти меняющиеся картинки ей нравятся. Поначалу она боялась даже подойти к телевизору, а несколько раз даже пыталась разбить его. Звук казался ей невыносимым, изображение раздражало. Но шли дни, и она уяснила, что эта штука не может сделать ей больно, что все, что происходит за этим стеклянным экраном, не может ворваться в ее жизнь. Осознав это, она стала страстной поклонницей телевещания. Ей все было интересно. Самые обычные вещи поражали ее. Вот вода льется из крана, вот новая еда — такая вкусная и такая непохожая на привычный ей сухой корм. А какое чудо — музыка, доносящаяся из радиоприемника! А душ в ванной комнате, а мебель, а возможность свободно ходить по дому, когда он рядом и присматривает за ней.

Ей нравится ходить в длинной рубашке. Вообще, приучить ее к одежде оказалось нелегким делом. Она рвала платья, срывала их с себя, мочилась на них. А он и не думал на нее сердиться. Ему нравилось, что у нее есть характер, что она умеет быть непокорной и упрямой. Со временем она поняла, что одежда укрывает ее, что она в каком-то смысле ее защищает. Потом она научилась одеваться самостоятельно.

Она смотрит на него и показывает пальцем на телевизор. Она смеется, и он смеется вместе с нею, сам не зная над чем и почему. Какая разница, думает он и снова обнимает ее. Говорить и издавать звуки она не может, но ее улыбка отдается восхитительной вибрацией во всем его теле. Эта улыбка, этот безмолвный смех — они так заразительны!

Он ласково гладит ее по животу. Она беременна. Восьмой месяц.

2

Пора идти, но не выпить мате с Жасмин он не может. Газ уже зажжен, вода кипит. Познакомить ее с огнем, с тем, как его можно использовать и какие опасности скрыты в нем, — на это у него ушло немало сил и времени. Поначалу всякий раз, когда он зажигал конфорку, она в ужасе убегала в другой конец дома. Потом страх прошел, и она стала подолгу смотреть на огонь, как зачарованная. В какой-то период ей очень хотелось потрогать это что-то — голубое, почти белое и иногда даже желтое, что-то танцующее, почти живое. Она прикасалась к огню, обжигалась и от боли отдергивала руку. Потом она лизала обожженные пальцы и некоторое время старалась держаться от плиты подальше. Ну а потом — потом все повторялось вновь и вновь. Постепенно огонь стал одной из привычных составляющих ее новой реальности.

Он допивает мате, целует ее и, как всегда, когда ему нужно уехать из дома, провожает ее в запирающуюся снаружи комнату. Входную дверь он тоже запирает на замок и садится в машину. Он знает, что она будет спокойно сидеть, смотреть телевизор, спать, рисовать оставленными ей карандашами, есть приготовленную им еду, листать книги, в которых не понимает ни слова. Он бы и рад научить ее читать, но какой в этом смысл, если говорить она все равно не сможет, равно как никогда не сможет влиться в общество, которое способно воспринимать ее только как продовольственный продукт? Отметина на ее лбу, это огромное, несмываемое пятно, однозначно воспринимаемое клеймо, заставляет его держать ее дома под замком.

К комбинату он едет быстро. Подсознательно он хочет скорее выполнить все возложенные на него обязанности и вернуться домой. Звонит телефон. Это Сесилия. Он притормаживает на обочине и берет трубку. В последнее время она стала чаще звонить ему. Он же боится, что она вдруг захочет вернуться. Объяснить ей, что происходит в его жизни, — это попросту нереально. Она просто не поймет. Он пытался избегать разговоров с ней, но получилось только хуже. Она чувствует его нетерпение, его вечную спешку. Она понимает, что пережитое горе и мучившая его боль переросли во что-то другое. Она говорит ему: «Ты изменился. Я тебя не узнаю. Почему ты не ответил на мой прошлый звонок? Что, был так занят? Ты совсем забыл про меня, про нас. Кто мы теперь для тебя?» В это «мы» она включает уже не только себя, но и его, Лео, хотя произнести это вслух не может, полагая, что это прозвучит слишком жестоко.

Въезжая на территорию комбината, он на ходу приветствует охранников и паркуется. Читает ли дежурный газету и вообще — кто сегодня в смене — его это совершенно не волнует. Начинать рабочий день с сигареты, неспешно выкуренной на парковке, теперь для него непозволительная роскошь. Закрыв машину, он сразу же поднимается в офис и проходит к кабинету Крига. Наскоро чмокнув секретаршу в щеку, он слушает ее скороговорку: «Маркос, здравствуйте. Что-то вы сегодня поздно. Сеньор Криг уже внизу. Приехали представители Церкви, и он их принимает. Вместо вас». В ее голосе слышится недовольство, но вовсе не его опозданием. «Что-то зачастили они к нам. Совсем работать некогда». Маркос прекрасно понимает, что опоздал, к тому же эти, из Церкви, приехали раньше. Он быстро спускается по лестнице и бежит по коридорам, не здороваясь с сотрудниками, которых встречает по пути.

Он входит в зал, обустроенный для встреч с поставщиками и людьми, чуждыми работе мясокомбината. Криг молчит и только медленно покачивается, перенося вес с пяток на носки. Делает он это почти незаметно, но видно, что делать что-либо еще он сейчас не в состоянии. Ему явно не по себе. Перед ним собралась довольно многочисленная компания адептов новой религии — человек десять, обритых наголо и облаченных в белые туники. Они молча смотрят на Крига. На одном из гостей туника красного цвета.

Маркос входит в зал и здоровается со всеми. Тем, до кого можно дотянуться, он жмет руки. Звучат извинения за опоздание. Криг объявляет, что с этого момента все дела с предприятием гости могут вести через Маркоса Техо, ответственного за это направление. А сам он просит его извинить за то, что он вынужден откланяться, но у него очень важный звонок.

Криг уходит, не оглядываясь. По тому, как он поспешил отделаться от делегации, можно предположить, что эти посетители все как один заразные. Даже руки он засовывает в карманы так, словно хочет стереть с них что-то — не то пот, не то раздражение.

С их духовным учителем — как называют лидера группы — Маркос уже знаком. Он пожимает гостю руку и просит предоставить все документы, подтверждающие добровольность и законность жертвоприношения. Просмотрев бумаги наметанным взглядом, он понимает, что все оформлено правильно. Духовный учитель сообщает ему, что один из членов Церкви, готовый принести себя в жертву, уже был осмотрен врачом, уже составил завещание и провел ритуал прощания. Маркосу протягивают еще один документ. Бумага с печатями, заверенная нотариусом, гласит: «Я, Гастон Шафе, даю свое согласие на передачу моего тела другим лицам в качестве продукта питания». Дата, подпись, номер бланка. Гастон Шафе подходит к ним. Это он одет в красную тунику. На вид ему лет семьдесят.

Гастон Шафе улыбается и убежденно повторяет основные постулаты Церкви Самопожертвования: «Человек есть причина всего зла, творящегося в этом мире. Наш вирус — это мы сами». Группа поддержки вскидывает руки и скандирует: «Вирус — это мы». Гастон Шафе продолжает: «Мы — главная напасть и болезнь этой планеты. Мы разрушаем мир, в котором живем. Мы заставляем голодать наших ближних». «Голодать! Наших ближних!» — завывают члены делегации. «Единственный раз за всю жизнь существование моего тела обретет смысл. Это случится тогда, когда им будет накормлен другой человек — тот, которому это будет действительно нужно. Зачем бесцельно расходовать белково-энергетическую ценность моего тела, отправляя его на бессмысленную кремацию? Я свое пожил, для меня этого достаточно». И снова стройный хор: «Спаси планету! Принеси себя в жертву!»

Несколько месяцев назад кандидатом на жертвоприношение была молодая женщина. Прямо посреди ее речи в зал из офиса спустилась Мари. Она стала кричать, что все это — варварство, что молодая женщина не имеет право кончать жизнь самоубийством, что планету так не спасешь, что все, происходящее здесь, — клоунада, что она не может позволить банде лунатиков промывать мозги столь юному созданию, что всем собравшимся должно быть стыдно и почему бы им самим не самоубиться всем вместе, что она не понимает, почему они еще не передали все свои органы в распоряжение медиков, если им уж так приспичило кого-то спасать. С ее точки зрения, Церковь Самопожертвования с живыми адептами и служителями — это абсурд. О чем она и кричала до тех пор, пока Маркос не обнял ее и не увел в другое помещение. Там он усадил ее, дал воды и подождал, пока она успокоится. «Почему им обязательно нужно приходить сюда? Могли бы напрямую продать себя на черном рынке», — причитала Мари, размазывая по щекам слезы. Да потому, что, если у них не будет всех необходимых заключений и разрешений, их Церковь не сможет существовать легально. Без бумажек они никто и звать никак. Криг не стал наказывать Мари за эту сцену, потому что на самом деле был полностью согласен с тем, что сказала его секретарша.

Их мясокомбинат получил разнарядку принимать представителей новой Церкви и «разыгрывать тут все похоронное шоу от начала до конца». Так определила происходящее Мари. Раньше ни один комбинат не желал иметь с ними дела. Церковь Самопожертвования много лет боролась за то, чтобы правительство пошло на уступки и выдало указание соблюдать соответствующее соглашение. Секта добилась своего, когда в их ряды занесло одного влиятельного человека, имевшего связи в высших властных кругах. В итоге правительству пришлось договариваться с несколькими мясокомбинатами о том, чтобы эти предприятия принимали и обслуживали членов Церкви. В ответ согласившиеся компании получали определенные налоговые послабления. Таким образом власть решила проблему существования организации, объединявшей достаточно странных людей, и не пришлось придумывать, как с ними быть — разогнать вовсе или частично ограничить отправление ими своих обрядов. Кроме того, это решение стало достаточно изящным маневром, позволившим властям обойти вопрос, угрожавший стабильности всей этой шаткой конструкции узаконенного людоедства. Если можно законно съесть человека с именем и фамилией, человека, который ранее не относился к категории мясного продукта, тогда, спрашивается, что вообще мешает принять закон, позволяющий есть кого угодно? Давайте тогда жрать друг друга без ограничений! Правда, правительство в своих разрешительных документах не учло одного: в целом потребители не горели желанием покупать фрагменты тел адептов новой Церкви, и продукты, сделанные из них, спросом не пользовались. Как-то не принято было у приличных людей готовить из такого мяса (разумеется, если владеть информацией о его «персонализированном» происхождении). В общем, по средней цене легального рынка такое мясо продать было невозможно. Криг выпутался из этой ситуации следующим образом: согласно его распоряжению, членам секты, намеревавшимся осуществить самопожертвование, сообщали, что мясо добровольно забитых на комбинате людей получает особый сертификат и передается самым нуждающимся. Этот сертификат передавался служителям новомодного культа, которые его подшивали к своим делам и передавали на хранение в архив. Под деликатными формулировками сертификата скрывалось (впрочем, не слишком тщательно) банальное перекидывание трупа через забор. В распоряжение падальщиков, которые сегодня, почуяв добычу, уже ошиваются возле комбината, сдерживаемые изгородью из колючей проволоки под напряжением. Они знают, что сегодня их ждет пир.

То, что это мясо будет старым и жестким, их не особо волнует: для них это все равно деликатес, хотя бы потому, что оно свежее. В этой стройной конструкции имеется один изъян: дело в том, что падальщики представляют собой абсолютно маргинальную группу, которой нет дела до принятых большей частью общества условностей. Вот почему не следует заострять внимание человека, приносящего себя в жертву, на том, что его тело будет вспорото, разодрано и разрублено на куски, а затем сожрано, пережевано и переварено компанией неприкасаемых, отверженных изгоев.

Он дает представителям Церкви немного времени — попрощаться с кандидатом. Сам Гастон Шафе находится в состоянии, близком к экстазу. Маркос знает, что это ненадолго. Едва Гастон Шафе войдет в зону боксов, как его, скорее всего, начнет выворачивать наизнанку, он будет плакать, попытается сбежать или обмочится. Те, чья реакция принципиально отличается от перечисленных вариантов, либо полные психопаты, либо обдолбанные наркоманы. Он знает, что рабочие дежурной смены даже заключают пари на то, как именно поведет себя очередной кандидат на самопожертвование. Пока адепты Церкви обнимают Гастона Шафе на прощание, Маркос стоит молча и мысленно прикидывает, чем сейчас может быть занята Жасмин. Поначалу приходилось запирать ее в сарае, чтобы она не поранила себя и не разнесла дом. Он попросил у Крига предоставить ему накопившийся неиспользованный отпуск, а потом стал брать недели за свой счет. Это дало ему возможность дольше оставаться с нею, научить жить в нормальном доме, садиться за стол и ужинать вдвоем. Как держать вилку, как мыться, как набрать стакан воды, как открыть холодильник, как, наконец, пользоваться туалетом — всему этому ее нужно было учить. А кроме того, он научил ее главному: не бояться. Избавил от вбитого и привычного страха, сопровождавшего ее всю жизнь.

Гастон Шафе делает шаг вперед и поднимает руки к небу. Эта театральность тем более смешна, когда знаешь, что весь ритуал не имеет никакого смысла, ни малейшей ценности. Обреченный на жертвоприношение тем временем декламирует: «Как говорил Иисус, „приимите, ядите: сие есть Тело Мое“».

Эти слова он произносит торжественным тоном, и только Маркосу очевидна глубина безумия и фальши всей этой сцены.

Безумие и фальшь — вот ключевые понятия, описывающие происходящее.

Он ждет, пока все остальные члены делегации покинут помещение. Один из охранников ловит взгляд Маркоса. «Карлитос, проводи гостей», — произносит Маркос, и Карлитос по его тону точно знает, что вложено в эту короткую фразу. На самом деле она должна звучать итак: «Карлитос, выпроводи этих идиотов и убедись в том, что все они действительно уехали отсюда».

Он предлагает кандидату присесть и протягивает ему стакан с водой. Это с безымянной скотиной все строго: натощак — значит, натощак, никаких тебе исключений. А с этим энтузиастом делай что хочешь. Поскольку его мясо попадет к падальщикам, то попьет он перед забоем или нет, не имеет значения. Ребятам за забором плевать на оттенки вкуса, на все нормативы и на их нарушения. Цель Маркоса состоит в том, чтобы сеньор Гастон Шафе оставался максимально спокоен, насколько это возможно, учитывая обстоятельства. Что-что, а стакан воды не испортит этого самопожертвователя. Пока тот пьет, Маркос звонит Карлитосу. Тот подтверждает, что делегация Церкви в полном составе забралась в белый микроавтобус и отчалила. Сейчас он наблюдает только пыль из-под колес их машины на подъездной дороге.

Гастон Шафе пьет воду и не подозревает, что в нее добавлено успокоительное — не самое сильное, но достаточно эффективное: оно в немалой степени будет способствовать тому, чтобы реакция на происходящее в тот момент, когда он окажется у забойного бокса, была как можно менее бурной и уж ни в коем случае не агрессивной. Эти препараты Маркос начал использовать недавно, с тех пор, когда у комбината случились неприятности из-за реакции одной из адепток Церкви Самопожертвования на увиденное в цехах. Это случилось в тот день, когда подтвердилась беременность Жасмин. С утра он сделал ей тест, потому что отметил у нее не только задержку цикла, но и небольшое увеличение веса. Получив подтверждение своим догадкам, он сначала безумно обрадовался, а затем страшно испугался и серьезно задумался.

Как теперь быть? Признать этого ребенка своим он не может — ни официально, ни в кругу близких, — если, конечно, он не хочет, чтобы малыша у него отобрали и отправили в питомник, а его самого арестовали и быстренько приговорили к смерти путем забоя на муниципальной скотобойне. В тот день ему не нужно было ехать на работу, но неожиданно позвонила Мари и взмолилась о помощи. «Тут эти, из Церкви, приехали, ну, которые готовы на самопожертвование. Они меня уже довели. Я с ними с ума сойду: сначала они дату перепутали и явились, когда их никто не ждал, потом заявили, что это мы ошиблись и они отсюда никуда не уйдут. Маркос, выручайте! Крига нет, а я их обслужить не смогу. Больше всего мне хочется взять их за шкирку, встряхнуть хорошенько, сказать, что они все сдурели, что я не хочу даже видеть их, не говоря уж о том, чтобы участвовать в их ритуалах». Он повесил трубку и помчался на комбинат. Думать в тот день он, разумеется, ни о чем не мог. Ни о чем, что не было связано с его будущим ребенком. Да, с его ребенком! Нужно было что-то придумывать, чтобы малыша не отобрали. Делегацию из Церкви он принимал нетерпеливо, изрядно сократив все формальности. Он даже не обратил внимания, что кандидатура на заклание — Клаудиа Рамос — совсем молодая женщина. Второй его прокол заключался в том, что, выпроводив из зала сопровождающих, он не позвонил на вахту и не попросил охранников сообщить ему, когда сектанты действительно уедут с территории предприятия. Без лишних церемоний он повел Клаудиу Рамос прямо к боксам. Не принял он во внимание, что женщина успела кое-что увидеть через смотровые окна. А проходили они, между прочим, мимо цеха вскрытия брюшной полости и мимо участка забоя, где скотине перерезают горло. Проходя вслед за ним по коридорам, женщина становилась все бледнее. Не учел он и того, что у Серхио — мастера своего дела — в тот момент был перерыв, а в цеху вместо него оставался другой забойщик — Рикардо, опыта у которого было куда меньше. Была доля его вины и в том, что Рикардо, которого не проинструктировали, как себя вести с этими «жертвователями», довольно бесцеремонно схватил женщину за руку и потащил за собой к боксам, срывая по дороге с нее тунику, чтобы та попала в забойный бокс уже без одежды. В этот момент Клаудиа Рамос вырвалась из его хватки и бросилась бежать. Она пробежала почти по всему комбинату, не переставая вопить: «Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!» Миновав цеха и коридоры, она неожиданно выскочила в зону разгрузки, где как раз выгоняли из грузовиков очередное стадо. Она подбежала к присланным на забой головам и закричала: «Нет, не убивайте нас, не убивайте!» В этот момент на ее крики в загон вышел Серхио. Мгновенно оценив ситуацию, он понял, что кричащая женщина — это та самая, из Церкви Самопожертвования (и то верно, скотина-то разговаривать не умеет), схватил киянку, с которой никогда не расставался, и одним ловким ударом оглушил беглянку, чем вызвал изумление у всех свидетелей происходящего. Когда женщина бросилась бежать прочь от забойного цеха, Маркос побежал за нею, но догнать не смог. Увидев результат вмешательства Серхио, он вздохнул с облегчением. Связавшись по рации с охранником, он спросил, уехали ли сопровождавшие Клаудиу Рамос последователи секты. «Уже свалили», — последовал ответ. Тогда он распорядился, чтобы двое рабочих отнесли Клаудиу за территорию комбината и отдали ее падальщикам. Там оглушенную женщину быстро разрубили на куски ножами и мачете, а затем и сожрали без особых церемоний прямо под забором с колючей электроизгородью. Кригу доложили о происшествии, но он отреагировал не слишком бурно и не стал никого наказывать. Его самого изрядно утомили эти церковно-гастрономические обряды, отправление которых сбивало с рабочего ритма весь комбинат. Маркос же сделал для себя из случившегося строгий вывод: такое не должно повториться. Он прекрасно понимал, что, если бы не столь оперативное и результативное вмешательство Серхио, инцидент мог иметь куда более серьезные последствия.

Гастон Шафе слегка покачивается. Это внешнее проявление того, что успокоительное начало действовать. Вслед за Маркосом он идет по смотровым коридорам, окна которых благоразумно задернуты. На пороге участка забойных боксов их уже ждет Серхио. Гастон Шафе немного бледен, но ему пока удается держать себя в руках. Серхио помогает ему снять тунику и туфли. Гастон Шафе остается голым. Его кожа покрывается мурашками, сам он растерянно осматривается. Он хочет что-то сказать, но Серхио берет его за руку и очень аккуратно надевает ему на глаза повязку. Затем забойщик помогает жертвователю войти в бокс. В тесном ящике Гастон Шафе начинает беспорядочно двигаться. При этом он бормочет что-то нечленораздельное. Нужно будет увеличить дозу успокоительного, отмечает про себя Маркос. Серхио фиксирует решеточку из нержавеющей стали на шее Гастона Шафе и что-то негромко говорит ему. Тот вроде бы успокаивается. По крайней мере, он замолкает и перестает нервно вздрагивать. Серхио заносит киянку. Удар — и сеньор Гастон Шафе падает как подкошенный. Двое рабочих волокут его по полу. Еще минута, и его перебросят через забор — туда, где ждут свою добычу падальщики.

Забор почти не заглушает крики радости и чавканье вонзающихся в человеческую плоть мачете. Там, за изгородью под напряжением, идет грызня за лучшие куски сеньора Гастона Шафе.

3

Домой он возвращается очень уставшим. Сначала принимает душ и лишь затем открывает комнату, где оставил Жасмин. Если поступить наоборот, то Жасмин не даст ему помыться спокойно. Она попытается залезть вместе с ним под душ, будет обнимать его и целовать. Он все понимает: как-никак она проводит взаперти весь день, и когда он возвращается, то ходит за ним по пятам по всему дому.

Вот дверь открыта, и Жасмин бросается обнимать его. Воспоминания о работе уходят: нет никакого Гастона Шафе, нет Мари, нет никаких боксов. Пол комнаты застелен матрасами. В помещении нет мебели и вообще нет ничего, чем она могла бы пораниться или удариться. Эту комнату он оборудовал, когда понял, что Жасмин беременна. Нужно было принять все возможные меры предосторожности: его будущий ребенок не должен пострадать ни при каких обстоятельствах. Свои надобности она научилась справлять в ведро, которое он выносит и моет каждый день. А еще она научилась ждать его. В своих четырех стенах, обустроенных так, чтобы с нею ничего не случилось, Жасмин перемещается свободно.

Он давно не воспринимал это здание как свой дом, как семейный очаг. Долгое время это было просто место, где можно поесть и поспать. Место невысказанных слов и гнетущего молчания, место горя и печалей, висящих в воздухе, обдирающих кожу, отравляющих кислород горечью. Место, где зарождалось и развивалось сначала скрытое, а затем все более очевидное и опасное безумие.

Но с тех пор как появилась Жасмин, дом наполнился ее диким запахом и ее смехом — светлым, искрящимся и беззвучным.

Он входит в комнату. Раньше здесь была детская для Лео. Обои с корабликами он содрал, а затем выкрасил стены белой краской. Новую колыбельку и другую детскую мебель пришлось делать самому: он не мог купить эти вещи, не мог допустить, чтобы кто-то что-то заподозрил. Возвращаясь с работы, он порой садится на пол в этой комнате и гадает, в какой цвет покрасит колыбельку. Вот пусть ребенок родится, а там посмотрим, думает он. Ему кажется, что как только он возьмет малыша на руки, как только посмотрит ему в глаза, то сразу станет ясно, какого цвета должна быть детская кроватка. Успеем, всему свое время. Все равно первые месяцы он будет спать в моей комнате, рядом с кроватью, во временной люльке.

Маркос намерен сам следить за тем, чтобы младенец не задохнулся, чтобы ничто не препятствовало доступу воздуха к его легким.

Жасмин неизменно идет за ним в детскую и садится на пол, стараясь оказаться поближе к нему. Он не возражает. Наоборот, ему даже спокойнее от того, что она не отходит от него ни на шаг. Все шкафчики и ящики в доме запираются на ключ. Однажды, вернувшись с работы, он с ужасом обнаружил, что Жасмин повытаскивала из кухонного стола все ножи. Разумеется, она порезалась. Когда он вошел, она сидела на полу, перемазанная кровью, неспешно капавшей из раны. Он перепугался до смерти. Потом выяснилось, что рана неглубокая. Он промыл ее, перевязал и убрал ножи в закрывающийся ящик. Туда же были сложены вилки и ложки. Он стал отмывать комнату от крови и обнаружил, что Жасмин пыталась что-то нарисовать ножами на полу. Тогда он купил ей карандаши и бумагу.

Еще он купил комплект камер наблюдения и подключил их к своему телефону. Теперь, даже находясь на комбинате, он может знать, что делает Жасмин в своей комнате. Она подолгу — по несколько часов подряд — смотрит телевизор, спит, рисует, иногда просто смотрит в одну точку. Иногда даже кажется, что она думает, думает по-настоящему. Неужели она действительно на это способна?

4

— Вы когда-нибудь ели что-то живьем?

— Нет.

— Понимаете, это нечто особенное. Чувствуешь живой трепет, легкое и хрупкое тепло. Именно это добавляет изысканности вкусу. Рвать чью-то жизнь зубами! Невероятное удовольствие — знать, что именно по твоему желанию, именно из-за твоих непосредственных действий это существо превращается из живого в мертвое. Ни с чем не сравнимое чувство — наблюдать и осознавать, как какой-то сложный и уникальный живой организм постепенно испускает дух и одновременно становится частью тебя. Навсегда. Это чудо неизменно завораживает меня. Вот она — возможность породить неразрывное единство.

Урлет пьет вино из бокала, напоминающего по форме какой-то античный кубок. Сосуд сделан из красного хрусталя, украшен орнаментом и какими-то непонятными фигурами. Что это? Вроде похоже на обнаженные женские силуэты. Танцовщицы вокруг костра? Нет, на самом деле все эти фигуры — чистая абстракция. Или все же это мужчины в воинском танце? Урлет держит бокал за ножку и аккуратно подносит его ко рту, давая понять окружающим, что у него в руках дорогая вещь. Цвет кубка сочетается с цветом перстня на безымянном пальце Урлета.

Маркос смотрит на его ногти и, как всегда, не может избавиться от накатывающего отвращения. Ногти ухоженные, но чрезмерно длинные. В них есть что-то гипнотическое и первобытное. Где-то поблизости должны раздаваться свирепые кличи, должно ощущаться присутствие духов давно умерших предков. Есть в этих пальцах что-то, рождающее желание узнать: что чувствует тот, к кому они прикасаются?

Хорошо, что приезжать сюда по работе приходится не чаще нескольких раз в год.

Урлет сидит в кресле с высокой спинкой. Этот почти трон сделан из какого-то темного дерева. За креслом, на стене — полдюжины человеческих голов. Трофеи за многие годы. Урлет непременно рассказывает всем, кто готов его выслушать, что это далеко не вся его добыча. В качестве трофеев он выставляет головы, добыть которые ему стоило особых трудов, те, охота за которыми была «опасной, чудовищно жестокой и возбуждающей». Рядом с головами висят старые фотографии в рамках. Это снимки с охоты где-то в Африке. Охоты на чернокожих. Сделанные еще до Перехода. На самом большом и хорошо обработанном отпечатке запечатлен белый охотник, за спиной которого видны насаженные на колья головы четырех негров. Охотник широко улыбается.

Маркос никак не может понять, сколько лет Урлету. Есть такие люди, которые, кажется, застали еще сотворение этого мира, но при этом обладают какой-то особой витальностью, позволяющей им выглядеть достаточно молодыми. Сколько ему? Сорок? Пятьдесят? Да и семьдесят тоже возможно. Не поймешь.

Урлет замолкает и смотрит на Маркоса.

А еще, помимо охотничьих трофеев, Урлет, похоже, коллекционирует слова. Для него удачно найденное слово имеет не меньшую ценность, чем голова, повешенная на стену. По-испански он говорит почти безупречно. Выражать свои мысли он стремится как можно более точно и при этом эффектно. Он тщательно подбирает каждое слово и ценит их так, словно это не что-то эфемерное, легко уносимое даже легким ветерком, а нечто ценное и дорогое. Каждое предложение он взвешивает, оценивает и, если оно того стоит, кладет на хранение в запирающийся на ключ ящик шкафа или комода — да не просто шкафа, а настоящего произведения искусства в стиле ар-нуво, с витражными дверцами.

Из родной Румынии Урлет уехал после Перехода. В его стране охота на людей была запрещена, и он, имевший опыт содержания охотничьего хозяйства, решил попытать счастья в этом бизнесе на другом конце света.

Маркос никогда не знает, как отвечать на его вопросы. Урлет словно ждет от него какой-то разоблачительной фразы или редкого блестящего эпитета, а он… все, чего ему хочется, — поскорее покинуть это место. Он говорит первое, что приходит в голову, говорит нервно. У него не получается смотреть Урлету в глаза, не получается отделаться от ощущения, что внутри собеседника находится кто-то — или что-то — еще, кто-то, царапающий тело румына изнутри, грызущий его плоть, пытаясь выбраться наружу.

— Ну да, поедать кого-нибудь живьем — это, наверное, совершенно особое ощущение.

Губы Урлета слегка изгибаются. Наверное, так он выражает презрение. Это выражение его лица Маркосу прекрасно знакомо. Всякий раз, встречаясь с этим румыном, он видит, как тот недоволен тем, что собеседник просто повторяет сказанное им самим — или потому, что ему нечего добавить, или он пытается свернуть с затронутой темы. Однако Урлет знает, что такое чувство меры: его жесты и мимика едва читаются, а главное, обозначив свое отрицательное отношение к чему-либо, он немедленно начинает улыбаться и переходит к разговору в светской тональности.

— Именно так! Вы абсолютно правы, мой дорогой кавалер.

Румын всегда обращается к нему на «вы» и при этом никогда не называет его по имени. Для Маркоса у него припасено обращение «кавалер», румынский аналог «кабальеро».

Сейчас середина дня, но в кабинете Урлета, за огромным письменным столом из черного дерева, за похожим на трон креслом, поверх высушенных голов и выше фотографий с трофеями горят свечи в канделябрах. Возникает ощущение, что ты попал в какой-то алтарь, что головы на стене — это святыни какой-то религии, созданной и исповедуемой самим Урлетом. Идея этой религии состоит в создании коллекции человеческих голов, добытых на охоте, подборок лаконичных, предельно точных слов и фраз, особых вкусов, душ и плоти, а также книг и связей.

Вдоль стен кабинета от пола до потолка идут книжные шкафы. Их полки ломятся от множества старинных фолиантов. Основная часть библиотеки — на румынском, но есть подборки и на других языках. Со своего места Маркос успевает рассмотреть несколько имен и названий: «Некромикон. Великая книга святого Киприана», «Руководство папы Льва III», «Большой Гримуар», «Книга мертвых».

Слышны голоса охотников, возвращающихся с угодий.

Урлет вручает ему бумаги. Это очередной заказ. Маркос непроизвольно вздрагивает, когда один из ногтей румына касается его руки. Сдержать гримасу отвращения ему тоже не удается. Отдернув руку, Маркос продолжает с преувеличенным вниманием изучать заполненные бланки заказа. На самом деле он просто боится посмотреть в глаза Урлету, причем боится не самого румына, а того неведомого существа, которое, кажется, вот-вот прекратит медленно грызть своего хозяина изнутри и рванет наружу со всей накопленной силой. Что же у него там, внутри? Может быть, душа одного из тех существ, которых он съедал живьем, не смогла выбраться из этого тела и осталась там, как в западне?

В заказе красным карандашом обведена одна из позиций: «беременные самки».

— Тех, которые не беременные, мне больше не надо. Они дуры и к тому же — дуры покорные.

— Отлично! Нам-то только лучше. Беременные идут в три раза дороже. Плюс надбавка за тех, что на четвертом месяце и старше.

— Меня все устраивает. Пусть среди них будут несколько голов на последней стадии беременности. Сформировавшийся плод — отличное блюдо для гурманов.

— Договорились. Я смотрю, вы увеличили заказ на самцов.

— Ваши экземпляры — лучшие на рынке. С каждым разом они становятся все более ловкими, выносливыми и сообразительными, если такое слово к ним вообще применимо.

В дверь стучат. Слышен голос ассистента Урлета. Тот разрешает помощнику войти. Обойдя Маркоса, ассистент что-то шепчет Урлету на ухо. Выслушав, румын делает едва заметный знак рукой, и ассистент молча выходит из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. Урлет улыбается.

Маркос чувствует себя неловко и, главное, совершенно не понимает, что делать дальше. Урлет барабанит ногтями по столу и продолжает улыбаться.

— Мой дорогой кавалер, похоже, судьба на моей стороне. Некоторое время назад я реализовал одну задумку. Случается, что люди погрязают в долгах. Причем часто это люди известные. Не повезло в игре, но могут быть и другие причины.

Так вот, я придумал способ для тех, кто задолжал действительно большие суммы, списать эти долги прямо здесь.

— И каким образом? Я что-то не понимаю.

Урлет отпивает вина из кубка, выдерживает

паузу и лишь потом произносит:

— Я предлагаю им продержаться в моих угодьях во время охоты. Неделю, три дня или всего несколько часов: все зависит от суммы долга. Если человека не выследят, не застрелят и он выберется из такой передряги живым, я гарантирую ему полное погашение долга.

— Хотите сказать, что есть люди, готовые рисковать жизнью из-за того, что задолжали кому-то денег?

— Кавалер, есть люди, готовые действовать куда более жестоко, причем по куда менее значительным поводам. Например, всегда найдутся желающие устроить охоту на знаменитость, затравить ее и съесть.

Что ответить на это, Маркос не знает. Ему и в голову не приходило, что Урлет может решиться на такое. Это же надо — съесть человека с именем и фамилией!

— А вас не смущает моральная сторона этого вопроса? Не слишком ли это бесчеловечно?

— Ни в коей мере! Человек — существо сложное и многогранное. Меня завораживают как самые темные наши стороны — низость, предательство, — так и возвышенные проявления человеческой природы. Будь мы все чисты и непорочны, наша жизнь представляла бы из себя сплошную серую унылость.

— Но вы же сами называете вашу задумку жестокой и бесчеловечной.

— Потому что она такая и есть. Но это как раз и замечательно! Мы умеем признаваться себе в тяге ко всему чрезмерному — и это прекрасно. Это значит, что мы способны справиться с выплесками этой первобытной энергии, с проявлениями звериной стороны нашей сущности.

Урлет берет паузу, чтобы налить себе вина. Он предлагает выпить и гостю, но тот отказывается. Мне еще машину вести, поясняет он свой отказ. Урлет продолжает свой неспешный монолог. Продолжая говорить, он то и дело прикасается к перстню и крутит его на пальце.

— В конце концов, мы с сотворения мира пожираем друг друга. Иногда символически, но чаще буквально. Так что Переход просто предоставил нам возможность стать менее лживыми и лицемерными.

Он неторопливо встает и говорит гостю:

— Не желаете ли сопроводить меня, кавалер? Предлагаю насладиться вкусом жестокости и бесчеловечности.

Он прекрасно понимает, что больше всего на свете хочет сейчас вернуться домой, сесть рядом с Жасмин и ласково гладить ее по животу, но этот румын действительно обладает каким-то магнетизмом, который оказывается сильнее всех омерзительных черт его личности. Маркос встает и идет вслед за Урлетом.

Они задерживаются у большого окна, выходящего во двор охотничьего хозяйства. Под навесом-галереей человек пять-шесть охотников фотографируются со свежими трофеями. Кто-то ставит колено на тело добычи, уложенное на пол. Кто-то демонстрирует свою охотничью удачу, подняв голову трупа за волосы. Одному удалось загнать и пристрелить беременную самку. Приблизительно шестой месяц, прикидывает про себя Маркос.

Центром группы является один из охотников, решивший запечатлеть свою добычу в полный рост. Труп опирается ему на плечо, а со спины тело поддерживает один из помощников. Это главный сегодняшний трофей — самый ценный. На трупе грязная одежда, но даже сквозь грязь видно, что вещи хорошие и дорогие. Это музыкант, поиздержавшийся и погрязший в долгах рокер. Маркос не помнит его имени, но знает, что это весьма популярный исполнитель.

Подходят егеря и собирают у охотников оружие. Затем перетаскивают добычу в большой ангар, где трофеи взвешивают, маркируют и передают поварам. Те, в свою очередь, разделывают тела, отбирают куски, которые пойдут на местную кухню, а остальное упаковывают в вакуумные пакеты. Позднее охотники заберут это мясо с собой.

Кстати, это охотничье хозяйство предлагает своим клиентам услуги таксидермиста, набивающего и консервирующего головы.

5

Урлет провожает Маркоса к выходу, но в дверях салона они сталкиваются с чуть задержавшимся охотником. Это Герреро Ираола. Они знакомы, поскольку Ираола в свое время поставлял мясной скот на комбинат Крига. Его питомник — один из крупнейших в стране, но комбинат перестал заказывать товар у него, потому что в его партиях стали все чаще попадаться больные и излишне агрессивные экземпляры. Сотрудники питомника стали срывать сроки поставок, а выращиваемый скот пичкали препаратами для повышения вкусовых качеств мяса, причем не все эти средства прошли полный цикл испытаний. Качество поступавшего из питомника мясного скота становилось все ниже, а Маркос устал от не слишком уважительного отношения к себе как к клиенту: слишком часто он попросту не мог связаться с господином Герреро Ираолой, слишком много секретарей и помощников приходилось убеждать в том, что ему действительно нужно пару минут переговорить с руководителем предприятия.

— Маркос? Старина Маркос Техо! Как дела, дружище? Сто лет тебя не видел.

— Все хорошо. Порядок.

— Урлет, этого джентльмена мы приглашаем за наш стол. Это не обсуждается. Ноу дискашшн.

— Как вам будет угодно. — Урлет едва заметно кланяется, затем подзывает одного из стоящих поодаль ассистентов и шепчет ему что-то на ухо.

— Пойдем, пообедаешь с нами. Охота сегодня удалась на славу. Все было великолепно. Притти спектакулар. Нам всем не терпится узнать, каков окажется на вкус Улисс Вокс.

«Ну да, конечно. Как же я сразу не вспомнил, как зовут эту поиздержавшуюся рок-звезду». Идея поучаствовать в поедании известного музыканта кажется Маркосу более чем странной. Он пытается отвертеться от этого приглашения:

— Нет, я, наверное, пойду. Мне до дома долго добираться.

— Возражения не принимаются. Ноу дискашшн. Посидим, выпьем за старые времена, которые, бог даст, еще вернутся.

Маркос знает, что отказ его комбината делать закупки в питомнике Ираолы не слишком отразился на бизнесе заводчика. Как-никак он поставляет мясной скот половине мясокомбинатов страны, да и поток экспортных поставок у него такой, что можно только позавидовать. Но также ему известно, что отказ Крига от контракта с питомником оказался болезненным ударом по престижу компании, потому что всем в отрасли известно, что мясокомбинат Крига — это образцовое предприятие с прекрасной репутацией. Тем не менее есть одно правило, нарушать которое нельзя: нужно оставаться в хороших отношениях со всеми поставщиками, даже если ты по каким-либо причинам перестаешь закупать у одного из них товар, даже если тебя бесит манера говорить, пересыпая речь кучей английских слов и выражений. Маркос понимает, что таким образом Герреро Ираола показывает, что он не лыком шит: что образование он получал не где-нибудь, а в каком-то двуязычном колледже, что стало возможным благодаря успешной работе нескольких поколений его предков — заводчиков мясного скота, когда-то животного, а теперь человеческого происхождения. С людьми такого типа никогда не знаешь наверняка, что ситуация не изменится и тебе не придется вновь иметь с ними дел.

Урлет не дает Маркосу открыть рот и отвечает за него:

— Ну разумеется! Уважаемый кавалер несомненно рад принять это предложение, а мои ассистенты как раз заканчивают сервировать дополнительный прибор на праздничном столе.

— Отлично! Грейт! Ну а вы, я надеюсь, тоже присоединитесь к нам?

— Почту за честь!

Они проходят в салон, где охотники курят сигары, сидя в кожаных креслах с высокими спинками. Сапоги и жилеты сняты, ассистенты подготовили пиджаки и галстуки — униформу к обеду.

Один из помощников звонит в колокольчик. Все встают и переходят в столовую. Там они рассаживаются за шикарно сервированным столом: английский фарфор, серебряные приборы, хрустальные бокалы и рюмки. На салфетках вышита монограмма владельца охотничьего хозяйства. Сиденья высоких стульев обиты красным бархатом, в канделябрах горят свечи.

Перед самым входом в столовую один из ассистентов отводит Маркоса в сторону и предлагает примерить пиджак и галстук, безупречно подходящие друг другу. Все эти церемонии кажутся смешными, но нарушать правила, установленные Урлетом, Маркос не испытывает ни малейшего желания.

Охотники, уже собравшиеся в столовой, смотрят на вошедшего Маркоса удивленно и не без подозрительности. Они явно воспринимают его как самозванца. Герреро Ираола спешит представить его товарищам по охоте:

— Знакомьтесь: это Маркос Техо, заместитель генерального директора на мясокомбинате Крига. Про свой бизнес знает буквально все — один из лучших специалистов в отрасли. Кроме того, он требователен к себе и к партнерам, ну а репутация его просто безупречна.

Никогда не доводилось быть представленным в подобных обстоятельствах. Попросили бы его сейчас честно отрекомендоваться, он бы сказал примерно следующее: «Здравствуйте, меня зовут Маркос Техо. Я человек, у которого недавно умер ребенок, и с тех пор у меня в груди дыра вместо сердца. Еще я женат на женщине, у которой поехала крыша. Я занимаюсь тем, что организую забой людей и разделку трупов на мясо. Эта работа позволяет мне оплачивать пребывание страдающего деменцией отца в хорошем доме престарелых. Там его, в сущности, держат взаперти, но, с другой стороны, куда такого выпустишь? Он и меня-то уже почти не узнает. Что еще? Да вот что: у меня вот-вот родится ребенок. Кто его мать? Одна из самок мясного скота. Я прекрасно знаю, что это одно из самых тяжких преступлений, которое только может совершить человек, но, если честно, мне на это глубоко наплевать, этот ребенок — мой, и его никто у меня не отнимет».

Охотники здороваются с ним, а Герреро Ираола предлагает сесть рядом.

К этому времени он уже собирался быть дома. А ведь путь обратно неблизкий — несколько часов за рулем. Он заглядывает в телефон и немного успокаивается: камера показывает, что Жасмин спит.

Ассистенты подают суп из фенхеля с анисом, а на закуску — пальчики в соусе из выпаренного хереса с зеленью и овощами в сахарной глазури. Впрочем, даже «пальчиками» эти пальцы здесь никто не называет. Сидящие за столом — все как один — именуют их fresh fingers. Можно подумать, если назвать блюдо по-английски, оно перестает быть тем, чем оно является — пальцами нескольких людей, которые еще совсем недавно были живы.

Герреро Ираола рассказывает о кабаре «Лулу». Говорит он намеками, потому что всем известно, что основная деятельность этого притона связана с торговлей людьми или сдачей их в аренду под вполне понятные цели. Есть у этого заведения одна «изюминка»: поговаривают, что здесь можно, оплатив и получив сексуальные услуги, договориться, чтобы тебе приготовили что-нибудь вкусненькое из мяса той женщины, с которой ты только что развлекался в постели. Стоит это, разумеется, безумных денег, но услуга существует и предоставляется. Разумеется, такие «развлечения» абсолютно незаконны, но в столь прибыльном бизнесе замешаны все — политики, полицейские, судьи. Каждый получает свой процент, и денег хватает на всех. Чему удивляться, если незаконная торговля людьми поднялась в последнее время с третьего места на первое среди самых выгодных видов криминальной деятельности. Разумеется, женщин едят не так часто, но время от времени такое случается. Вот, например, Герреро Ираола рассказывает об одном подобном случае: похоже, ему пришлось заплатить «биллионз, биллионз» за то, чтобы роскошная блондинка, от которой он совсем было потерял голову, отправилась в «одно очень далекое путешествие». Охотники смеются и решают выпить за Герреро Ираолу, за его удаль и решительность.

— И как она оказалась? Ну, на вкус? — спрашивает один из охотников, тот, что помоложе.

Ираола, занятый обсасыванием томленых пальчиков, не удостаивает его ответом, но по выражению его лица и по сдержанному одобряющему жесту можно сделать вывод, что девушка была очень даже недурна. На вкус. Никто открыто не признается, что ел человека с именем и фамилией (за исключением случаев, подобных сегодняшнему: ведь еще до охоты этот музыкант подписал все необходимые согласия и разрешения). Даже Герреро Ираола только намекает на то, что такое имело место. Делает он это, чтобы показать всем: у него хватит денег и связей для решения любого вопроса. «А меня он пригласил на этот обед, — думает Маркос, — чтобы таким образом отомстить за отказ от сотрудничества с его питомником, унизить своего оппонента, дав ему понять, кто тут хозяин жизни». Сам Маркос тем временем слышит, как «подвиги» Ираолы обсуждают два охотника, сидящие напротив. Из их слов можно понять, что роскошная блондинка, которая так пришлась по вкусу потомственному заводчику, оказалась четырнадцатилетней девочкой, девственницей, которую Ираола просто растерзал в постели, насилуя несчастную несколько часов кряду. И даже вроде как сам перерезал ей, уже полумертвой от его забав, горло, уладив все финансовые вопросы с хозяевами кабаре.

«А ведь это и есть бизнес на крови, — думает Маркос, — в буквальном смысле». Какая мерзость! Пытаясь осмыслить услышанное, он ковыряется в тарелке, стараясь подцеплять вилкой только сладкий гарнир и не трогая нарезанные кусочками пальцы.

Сидящий рядом Урлет замечает это и, наклонившись, шепчет ему:

— Кавалер, нужно уважать свою пищу. Каждое блюдо — это чья-то смерть. Думайте об этом как о жертве, которую одни приносят ради других.

Румын снова проводит по его руке ногтями, и Маркос все так же непроизвольно дергается.

У него возникает ощущение, что то существо, которое засиделось там, под кожей Урлета, теряет терпение и вот-вот вырвется, прогрызет себе дорогу наружу. Он торопливо расправляется с fresh fingers, рассчитывая поскорее покончить с закуской и под благовидным предлогом уйти, пока не подали другое блюдо. Дискутировать с Урлетом по поводу его за уши притянутых теорий у него нет ни малейшего желания. Нет смысла напоминать этому человеку, что самопожертвование предполагает добровольность. Глупо было бы напоминать Урлету и о том, что смерть присутствует не только в этом блюде, но ее тень лежит на каждом из нас, и что, в конце концов, сам Урлет тоже приближается к смерти с каждой секундой, как и все живущие.

Он с большим удивлением обнаруживает, что сами пальцы приготовлены действительно вкусно. Он давно не ел мяса и сейчас воспринимает все оттенки вкуса особенно остро.

Ассистент вносит персональное блюдо и ставит его перед охотником, застрелившим музыканта. Поклонившись, он торжественно объявляет:

— Язык Улисса Бокса, маринованный с тонкими травами. Подается на подложке из кимчи с картофелем в лимонном соусе.

Все аплодируют и смеются. Кто-то говорит:

— А ведь съесть язык Улисса — это большая удача. Ты потом спой нам что-нибудь из его репертуара. Посмотрим, похоже ли получится.

Все просто надрываются от смеха. Все, кроме него. Он молчит.

Остальным собравшимся подают сердце, глаза, почки, ягодицы музыканта. Пенис Улисса Бокса подносят Герреро Ираоле, по его личной просьбе.

— А член-то у него ничего был. Немаленький, — говорит Ираола.

— А, так ты теперь у нас пидор! — весело заявляет один из охотников. — Ну конечно, пидор, раз член в рот берешь.

Все ржут.

— Нет, я жду от этого блюда взрывной потенции. Это, можно сказать, мой афродизиак на сегодня, — спокойно отвечает Герреро Ираола, весьма недоброжелательно глядя на наглеца, позволившего себе пошутить на тему его маскулинности и сексуальной ориентации.

Все умолкают. Возражать Ираоле и ссориться с ним никто не хочет. Все знают, сколько у него денег и какие связи. Чтобы сменить тему, кто-то задает срочно придуманный вопрос:

— Кстати, а что это мы едим? Что такое это кимчи?

Воцаряется тишина. Никто не знает, что такое кимчи. Никто, включая Ираолу, который все-таки получил кое-какое образование, поездил по миру и знает языки. Урлет довольно успешно прячет свое недовольство тем, что ему приходится тратить время на трапезу с такими необразованными и дурно воспитанными людьми. Презрение слегка прорывается в его голосе, когда он начинает объяснять:

— Кимчи — это корейское блюдо, которое готовится из овощей, подвергавшихся ферментации в течение месяца. Оно очень полезно. В частности, оно является источником пробиотиков. Нашим гостям мы неизменно подаем самое лучшее.

— Да тут пробиотиков только и не хватает, — встревает с шуткой один из гостей. — Я так понимаю, что мясо нашего Улисса до отказа напичкано продуктами распада тяжелых наркотиков.

Компания встречает этот перл взрывом хохота. Урлет молчит и смотрит на сотрапезников, не забыв зафиксировать на лице вежливую полуулыбку. Маркос же просто физически ощущает, как тварь, что грызет румына изнутри, корчится от желания взвыть, разорвать воздух остро заточенным клинком своего голоса.

Герреро Ираола одним взглядом восстанавливает тишину и порядок за столом. У него к охотникам есть вопрос:

— А как удалось выследить Улисса? Как ты его подстрелил?

— Я застал его врасплох в ложбине, где он прятался и даже, наверное, чувствовал себя в безопасности. Вот только ему не повезло: он пошевелился, когда я проходил рядом.

— Да уж, что-что, а слух тебя никогда не подводил, — говорит тот, кто застрелил беременную самку.

— Лисандрито — настоящий мастер. Как, впрочем, и все в роду Нуньес Гевара. Пожалуй, из этой семьи вышли все лучшие охотники страны, — говорит Герреро Ираола. — Только следующую звезду эстрады, которую нам организует Урлет, ты, сынок, уж оставь мне, дай старику развлечься. — Эти слова, которые Ираола произносит, держа в руке вилку с куском мяса, все однозначно понимают как предупреждение, если не открытую угрозу в адрес Лисандрито. Тот лишь отводит взгляд.

Тем временем Герреро Ираола поднимает бокал и предлагает выпить за удачу Лисандрито и за первоклассных охотников из числа его предков и родственников.

— Сколько дней он должен был еще продержаться? — спрашивает Урлета один из гостей.

— Сегодня был последний день. Продержался бы еще пять часов — остались бы вы без добычи.

Все аплодируют и чокаются. Все, кроме него. Он думает о Жасмин.

6

Он знает, что вернется домой поздно. Ехать долго, но оставаться на ночь в гостинице, как он делал, когда у него не было Жасмин, ему не хочется. Он за рулем уже несколько часов, а дома окажется, когда стемнеет. Вот поворот на заброшенный зоопарк. Он проезжает мимо. Во-первых, уже темно, а во-вторых, после того, чему он стал там свидетелем в последний раз, он, скорее всего, вообще туда больше никогда не пойдет. Это случилось, когда он еще не знал о беременности Жасмин. Ему захотелось развеяться, и он отправился в птичий вольер.

Уже на территории зоопарка он услышал какие-то крики, перемежавшиеся взрывами смеха. Эти звуки доносились из серпентария. Он тихо подошел к зданию и стал искать подходящее окно, чтобы не входить через двери. В одном месте стена обрушилась, и он осторожно заглянул внутрь через этот провал. В помещении развлекалась компания подростков. Человек шесть или семь. В руках у них были палки.

Разбив стекло, мальчишки залезли в террариум со щенками. Те, как обычно, прижимались друг к другу и жалобно поскуливали от страха.

Один из подростков схватил кого-то из щенков (тех самых, которых Маркос так ласково гладил пару недель назад) и подбросил его в воздух. Другой, самый высокий, ударил щенка палкой, как бейсбольный мяч. Щенок с силой ударился о стену и упал на пол. Мертвый. Рядом с одним из своих братьев.

Мальчишки одобрительно захлопали в ладоши. Потом один из них сказал:

— А теперь размажем их мозги по стене. Будем знать, что испытываешь, когда творишь такое.

Схватив третьего щенка, он со всей силы ударил его головой о стену. Потом еще раз. И еще.

— Это как арбуз раздавить. Ерунда, ничего страшного. Потренируем подачу на последнем.

Последний решил побороться за жизнь. Для начала он залаял. Это Джаггер, подумал Маркос, кипя от бессильной злости. Он понимал, что спасти щенка не сможет: против целой банды малолетних головорезов ему не выстоять. Щенок тем временем вывернулся и вонзил зубы в руку парня, собиравшегося подбросить его. Эта маленькая месть Джаггера привела Маркоса в восторг.

Сначала подростки засмеялись, но быстро затихли и помрачнели.

— Придурок, ты же теперь умрешь! Я же говорил тебе: хватай его за шею.

Укушенный мальчишка замер на месте: он никак не мог понять, что с ним теперь будет и что нужно делать.

— У тебя теперь вирус.

— Ты заразился.

— Ты скоро умрешь.

Все опасливо отошли от него на несколько шагов.

— Сами вы придурки! Вирус ваш специально придумали!

— Но ведь правительство…

— А что тебе это правительство? Неужели ты будешь верить всему, что наговорит тебе это ворье, эти козлы и придурки, дорвавшиеся до власти?

Произнося эту фразу, он, не переставая, тряс Джаггера в воздухе.

— Нет, конечно. Но ведь люди в самом деле умирали.

— Не будь идиотом! Разве ты не понимаешь, что так им легче управлять нами? Пока мы жрем друг друга, они могут держать под контролем проблему перенаселения, могут даже сократить бедность, снизить уровень преступности. Продолжать? Разве ты сам этого не видишь?

— Да знаю я все. Будет, как в том запрещенном фильме, где в конце все едят друг друга, не догадываясь об этом, — говорит самый высокий.

— Что за фильм?

— Ну этот… Там еще название такое было… что-то вроде «будущее, которое нас ждет». Или какая-то фигня в этом роде. Мы его в даркнете смотрели. Вообще, его так просто не скачаешь. Говорю же, его запретили.

— Ладно, не один ты здесь грамотный. Помню я это кино. Там еще народ такие сухари зеленые жует. И никто не догадывается, что сделаны они из фарша, в который других людей провернули.

Парень, который держит Джаггера в руке, еще сильнее трясет щенка и переходит на крик:

— Хрен вам, я не умру! Да чтобы я сыграл в ящик из-за какой-то собачонки — не бывать такому!

В его голосе слышится страх и вызов. Он размахивается и изо всех сил швыряет Джаггера в стену. Щенок падает на пол. Он еще жив — он скулит, плачет от боли и страха.

— А если поджечь его? — спрашивает кто-то из компании.

Он больше не может смотреть на это.

7

Время от времени к нему заезжают инспекторы Управления по контролю над содержанием домашнего мясного скота. Он их всех знает, особенно тех, кто выбился в начальники и от кого что-то зависит. Так получилось, потому что когда-то… когда закрыли факультет ветеринарии, когда мир погрузился в хаос, когда его отец стал все больше уходить в мир книг и порой звонил ему в три часа ночи, сообщая, что ему нужно поговорить с бароном Рампанте (да-да, с героем «Барона на дереве» Итало Кальвино), чтобы тот научил его прятаться среди страниц, как среди листьев, когда позднее отец уверовал в то, что книги — это шпионы какого-то параллельного мира, когда животные превратились в основную угрозу людям, когда мир с пугающей быстротой пришел в себя и каннибализм был официально узаконен… так вот, тогда он какое-то время работал в Управлении. Его туда взяли по рекомендации менеджеров, руководивших производством на мясокомбинате его отца. Именно он был одним из тех, кто составлял, а

затем редактировал новые нормативы и правила. Впрочем, проработал он на этой должности недолго — меньше года. Потом пришлось искать другое место: в Управлении платили мало, а ему было нужно устраивать отца в хороший интернат.

Первый раз представители Управления появились в его доме буквально через несколько дней после того, как ему привезли эту самку. На тот момент у нее не было имени, а был только номер в каком-то регистре. Сама же она была всего лишь проблемой, свалившейся ему на голову, просто одной головой мясного домашнего скота, ничем не отличающейся от множества других.

Инспектор — совсем молодой парень — не знал, что раньше он работал в Управлении. Маркос проводил его в сарай, где на старом покрывале спала подаренная ему самка. Голая, привязанная. Инспектор ничему не удивился и только поинтересовался у него, сделаны ли ей все положенные прививки.

— Понимаете, это подарок, и я еще только приспосабливаюсь держать ее у себя. Но прививки ей все сделаны, можете не сомневаться. Давайте я покажу вам все бумаги.

— Если хотите, можете продать ее. Она из ПЧП и стоит хороших денег. Если надумаете — могу прислать вам список заинтересованных покупателей.

— Я пока еще не решил, как с ней быть.

— Что ж, никаких нарушений я не вижу. Единственное, что могу порекомендовать, мойте ее почаще. А то что-то она у вас грязновата. А соблюдение правил гигиены поможет избежать множества болезней. Позвольте напомнить, что в том случае, если вы решите забить ее, вам следует обратиться к сертифицированному специалисту. Он составит акт выполнения работ и передаст информацию о забое конкретного экземпляра в наш регистр. Также вам следует проинформировать Управление, если вы ее продадите или она от вас сбежит. В общем, сообщайте нам обо всех изменениях в условиях ее содержания, подлежащих регистрации. Это поможет избежать нареканий в будущем.

— Все понятно. Если я соберусь забить ее, то сделаю это сам. Сертификат у меня есть. Просто я сам работаю на мясокомбинате. Кстати, как там дела в Управлении? Толстяк Пинеда еще работает?

— Вы имеете в виду сеньора Альфонса Пинеду?

— Ну да, Толстого.

— Ну, у нас как-то не принято называть Толстяком. Он наш начальник.

— Что? Толстый — начальник Управления? Кто бы мог подумать! Мы с ним работали, когда еще совсем зелеными были. Ладно, передавайте ему привет от меня.

После того визита Толстяк Пинеда не поленился позвонить ему, чтобы сообщить, что, когда дойдет очередь до следующей инспекции, его попросят только подписать бумаги, а беспокоить настоящей проверкой не будут.

— Привет, Техито! Неужели это правда? Ты действительно решил завести себе скотину? А я тебе говорил — давно пора.

— Здорово, Толстый! Сто лет не виделись.

— Да ладно тебе! Заладил: толстый и толстый. Не такой уж я теперь и толстый. Моя ведьма заставляет меня пить соки и вообще жрать всякое дерьмо — лишь бы полезное и нежирное. В общем, теперь я не Толстяк, а доходяга. Тощий и несчастный. Давай как-нибудь встретимся за барбекю, а, Техито?

Толстяк Пинеда был его напарником по тем давним инспекционным поездкам, когда они проверяли условия содержания первых домашних голов мясного скота. Хозяева в основном знали, что делать можно, а что строго запрещено. Другое дело, что проверки проводились неожиданно, и инспекторам довелось побывать свидетелями самых разнообразных историй и ситуаций.

Правила они с Толстяком корректировали по ходу работы. Как-то раз они приехали в дом, где их встретила женщина. Они поинтересовались у нее состоянием содержавшейся в доме самки, попросили принести документы, а затем решили проверить условия содержания. Женщина заметно занервничала и сказала, что хозяином скотины является ее муж, которого сейчас нет дома, так что пусть они зайдут попозже. Они с Толстым переглянулись и поняли, что думают об одном и том же. Они отодвинули женщину, пытавшуюся преградить им дорогу, и вошли в дом. Хозяйка кричала, что у них нет на это права, что они действуют незаконно и что она сейчас вызовет полицию. Толстяк заверил ее в том, что у них есть все необходимые полномочия, и добавил, что, если ей так хочется, пусть позвонит в полицию. Они осмотрели все помещения, но самки нигде не было. Тогда Маркос предложил посмотреть в шкафах и под кроватями. Они действительно осмотрели все кладовки и всю мебель и даже сунули нос под супружескую кровать. Здесь, под матрасом, они обнаружили деревянный ящик на колесиках — большой, по размерам вполне достаточный для того, чтобы внутри поместился лежащий человек. Они открыли ящик и обнаружили там самку. Она лежала, как в гробу, не имея возможности пошевелиться. Как инспекторы, они не знали, что делать: в правилах и инструкциях такие случаи предусмотрены не были. Самка была здорова, а деревянный гроб хоть и не представлял собой привычное место для содержания домашней скотины, не подпадал ни под одну из штрафных статей. Когда хозяйка вошла в комнату и увидела, что они обнаружили самку, она села на кровать и расплакалась. Она рассказала, что ее муж занимается сексом с этой самкой, а не с нею, что она сыта этим по горло, что ее унизили, променяв на животное, что ее выворачивает наизнанку при мысли о том, что ей приходится спать с этой мерзкой сукой под кроватью, что большего унижения в жизни она и представить себе не могла, и она понимает, что ее могут отправить на муниципальную бойню как соучастницу, но ей уже все равно, она просто хочет вернуться в ту, нормальную, жизнь, которая была до Перехода. Выслушавшим эти признания инспекторам больше ничего не оставалось, кроме как вызвать бригаду экспертов, уполномоченных производить осмотр содержащихся в домах экземпляров мясного скота на предмет установления или опровержения фактов «злоупотребления» — этот термин было предложено официально использовать в подобных случаях. Согласно нормативам, единственным законным способом увеличения поголовья мясного скота является искусственное осеменение. Сперма в обязательном порядке покупается в специализированных банках-хранилищах, выбранный образец вводится самке профессионалами, прошедшими специальную подготовку, а весь процесс фиксируется на видео и регистрируется таким образом, чтобы в случае успешного наступления беременности у самки ее плоду еще до рождения был присвоен единый идентификационный номер. Таким образом, чисто физиологически самки должны оставаться девственницами. Заниматься сексом со скотиной, «злоупотреблять» ею — противозаконно, а наказание за это преступление предусмотрено самое суровое: смертная казнь на муниципальной скотобойне. Экспертная бригада приехала в тот дом, осмотрела самку и пришла к выводу, что ею злоупотребляли «всеми возможными способами». Владелец экземпляра, мужчина шестидесяти лет, был обвинен и осужден. После вынесения приговора его прямиком отправили на муниципальную бойню. На женщину наложили штраф и конфисковали у нее самку, которую впоследствии продали на аукционе по сниженной цене. Скидка была обусловлена совершенными в отношении данного экземпляра «злоупотреблениями».

После возвращения из долгой поездки в охотничье хозяйство он успевает поспать буквально пару часов. Пробуждение оказывается неожиданным и пугающим: где-то по соседству раздается автомобильный гудок. Лежащая рядом Жасмин смотрит на него во все глаза. Она уже привыкла сидеть или лежать тихо, довольствуясь возможностью смотреть на него вблизи. Она спит, сколько хочет, в течение дня, а ночью отдых нужен ему. Вот он и приучил Жасмин вести себя тихо, привязывая ее на ночь к кровати. Так она не будет бродить в темноте по дому без присмотра, не ударится, не поранится и не навредит каким-нибудь образом его будущему ребенку.

Он вскакивает с кровати и выглядывает в окно из-за шторы. Перед домом стоит автомобиль, у его открытой водительской двери видно человека в костюме. Человек вертит головой по сторонам и время от времени нагибается, чтобы нажать на кнопку клаксона.

Это инспектор, понимает он.

К входной двери он подходит в пижаме. По его лицу можно догадаться, что по-настоящему он еще не проснулся.

— Сеньор Маркос Техо?

— Да, это я.

— Я из Управления по контролю над содержанием домашнего мясного скота. В последний раз мои коллеги были у вас с проверкой почти пять месяцев назад. Верно?

— Да. Ладно, давайте бумаги, я все подпишу и, с вашего позволения, пойду досыпать.

Инспектор смотрит на него — сначала удивленно, затем строго, после чего, чуть повысив голос, говорит:

— Позвольте, что вы сказали? Нет, сеньор Техо, так не пойдет. Где находится содержащаяся у вас самка?

— Слушайте, мы с Толстяком Пинедой обо всем договорились. Инспектор приезжает ко мне, я расписываюсь, где нужно, инспектор уезжает. Какие еще проверки? Кстати, ваш коллега, заезжавший ко мне в прошлый раз, не стал устраивать по этому поводу спектакль.

— Я так понимаю, вы имеете в виду сеньора Пинеду. Могу вам сообщить, что он больше в Управлении не работает.

По позвоночнику прокатывается волна холода. Что же делать? Если инспектор обнаружит, что Жасмин беременна, меня сразу отправят на муниципальную скотобойню, но что еще хуже — сына я так и не увижу.

Он понимает, что нужно выиграть время, чтобы продумать план действий.

— Заходите, — говорит он инспектору. — Выпейте мате, а то я, как видите, еще сплю. Дайте мне пару минут, чтобы проснуться и собраться с мыслями.

— Благодарю за приглашение, но у меня маршрут. Нужно ехать дальше. Где самка?

— Да ладно вам, входите. Расскажите, что с Пинедой случилось? С какой стати он уволился?

Инспектор явно сомневается. Маркос весь в поту, он изо всех сил пытается скрыть бьющую его дрожь.

— Хорошо, но учтите, у меня мало времени. График жесткий, и я не могу задерживаться надолго.

Они заходят на кухню. Он зажигает газ и ставит чайник. Затем он заваривает мате и при этом говорит обо всем подряд: о погоде, о том, какие в этих местах плохие дороги, о том, нравится ли инспектору его работа. Подав гостю мате, он просит:

— Подождите меня здесь, пожалуйста, пару минут. Пойду лицо умою. Вчера очень поздно домой вернулся. Далеко ездил по работе. Только-только уснул, а тут вы со своим клаксоном.

— До того как начать сигналить, я довольно долго пытался вас дозваться и громко хлопал в ладоши.

— Да что вы говорите! Прошу прощения. Понимаете, сплю я крепко, вот и сегодня не сразу вас услышал.

Инспектор явно чувствует себя неловко. Заметно, что проще всего ему было бы уйти, но упоминание имени Пинеды заставило его войти в этот дом и присесть за стол на кухне.

Он заглядывает в комнату: Жасмин спокойно лежит на кровати. Он закрывает дверь и идет в ванную, чтобы ополоснуть лицо.

Что же делать? Что ему сказать?

Вернувшись в кухню, он предлагает инспектору печенье. Тот недоверчиво протягивает руку и берет одну штуку из пачки.

— Ну и что случилось с Толстяком Пинедой? Его выперли?

Инспектор не торопится с ответом. Видно, как он напрягся.

— Откуда вы его знаете?

— Мы по молодости с ним вместе в Управлении работали. Дружили. Кстати, мы оба в свое время такими же инспекторами были. Ездили на проверки вдвоем. Тогда ведь еще законов толком не было. Мы на ходу писали и переписывали правила.

Инспектор вроде чуть расслабляется и смотрит на собеседника уже иначе. Не без восхищения во взгляде. Он уверенно берет второе печенье и даже выдает на лице что-то похожее на улыбку.

— А я в Управлении недавно. Вот, всего два месяца назад меня назначили инспектором. А сеньор Пинеда на повышение пошел. Жаль, что я не успел у него толком поработать. Все говорят, что он был очень хорошим начальником.

Маркос испытывает облегчение, но старается не подавать виду.

— Да, старина Толстяк — отличный парень! Слушайте, вы уж подождите меня еще минуточку.

Он идет в комнату и берет телефон. Набирает номер Толстяка. Возвращается на кухню.

— Эй, Толстый, ты там как? Слушай, тут такое дело: заехал ко мне один из твоих инспекторов. Хочет, чтобы я ему мою самку показал. А я после долгой дороги, только-только уснул, завтра вставать рано… Ты только представь: мне сейчас придется в сарай идти — я ведь ее там держу, — потом открывать-закрывать его. В общем, целая канитель. Короче, а нельзя сделать как-нибудь так, чтобы я просто подписал все, что нужно, и никуда не ходил, ничего не показывал?

Он протягивает телефон инспектору.

— Да, сеньор. Разумеется. Просто у нас не было такой информации. Слушаюсь. Само собой. Все будет сделано, не беспокойтесь.

Инспектор отставляет мате, роется в портфеле и протягивает Маркосу формуляр и ручку. Улыбается он при этом официально и напряженно. За этой улыбкой скрыто много вопросов и даже угроза: что он делает со своей самкой, он злоупотребляет ею, использует для извлечения какой-то незаконной прибыли? Вот посмотрю я на тебя, когда Толстяка Пинеду действительно уволят. Это ты сейчас на коне, а позднее я тебя выведу на чистую воду. За все заплатишь.

Он все это прекрасно видит. Видит и вопросы, и скрытую угрозу. Вот только его это не волнует. Он знает, что может раздобыть сертификат на проведение забоя в домашних условиях, что на комбинате в его распоряжении есть все, что нужно, что теперь, после этого визита, он не будет зависеть от любезности Толстяка Пинеды. Сейчас ему больше всего хочется, чтобы инспектор ушел, чтобы было можно снова лечь спать. Впрочем, вряд ли ему теперь удастся уснуть, и он это тоже отлично понимает. Возвращая заполненный формуляр инспектору, он интересуется у него:

— Еще мате?

Инспектор на мгновение замирает, а затем укладывает формуляр в портфель и говорит:

— Спасибо, нет. Я поеду.

Он провожает гостя до дверей и протягивает ему руку. Тот поступает хитро: в ответ он не пожимает протянутую ему ладонь, а просто вкладывает в нее свою руку, мягкую, расслабленную, почти безжизненную. Так Маркосу приходится сделать усилие, чтобы рукопожатие совершилось и прощальный ритуал был в исполнен как положено. Что ж, он готов жать и трясти эту аморфную массу, эту дохлую рыбу, оказавшуюся в его ладони. Перед тем как повернуться к нему спиной, инспектор смотрит ему в глаза и говорит:

— Согласитесь, насколько проще было бы работать, если бы все могли просто подписать бумаги и ничего больше не делать.

Он не отвечает. Такое поведение кажется ему излишне дерзким, но он готов потерпеть. Ему знакомо ощущение бессилия, которое испытывает сейчас этот молодой инспектор. Ведь для этого юноши очень важно что-то найти, до чего-то докопаться: только так он сможет честно сказать самому себе, что день был прожит не зря. Он ведь прекрасно понимает, что во всей этой истории есть что-то подозрительное, и вынужден сдерживать себя и воздерживаться от исполнения своих прямых обязанностей. По этому парню видно, что коррупция еще не наложила на него свои лапы, что он еще никогда в жизни не брал взяток, что он вообще человек честный и именно поэтому до сих пор чего-то не понимает. А еще этот инспектор очень напоминает ему его самого в далекие годы молодости (еще до этого мясокомбината, до всех сомнений, до ребенка, до ежедневно повторяющихся, серийных смертей). Он помнит, каким важным ему казалось соблюдение всех правил и нормативов, и где-то в одном из самых дальних и скрытых уголков своего разума он хранит чувство благодарности событиям Перехода за свою новую работу, за возможность оказаться частью этого исторического процесса, за право продумывать и составлять те правила, соблюдать которые людям придется долгие-долгие годы — даже после того, как он сам покинет этот мир. Когда-то он сам так и говорил, что принятые с моей помощью законы — «это мое наследство, мой след на этой земле».

Когда-то ему и в голову не могло прийти, что он будет нарушать те законы, в работе над которыми принимал самое непосредственное участие.

8

Удостоверившись в том, что инспектор ушел, а его машина миновала ворота на въезде в усадьбу, он возвращается в спальню, отвязывает Жасмин и обнимает ее. Он обнимает ее крепко-крепко, а потом ласково гладит ее живот.

Еще он плачет. Немного. Жасмин смотрит на него, не понимая, что происходит. Он, чтобы не волновать ее, медленно проводит ладонью по ее лицу, и это движение рождает в них обоих ощущение нежности и ласки.

9

Сегодня у него нерабочий день.

Он сооружает бутерброды, открывает пиво и прихватывает с собой воду для Жасмин. На радиоприемнике он находит ту самую, старую, станцию, которую он слушал, когда Коко и Пульес еще были живы. Сегодня они с Жасмин будут сидеть под тем самым деревом, у корней которого похоронены его собаки. Они садятся вдвоем в тени и долго слушают инструментальный джаз.

Звучат композиции Майлса Дейвиса, Колтрейна, Чарли Паркера, Диззи Гиллеспи. Слов нет, есть только музыка и это небо — такое голубое, что слезятся глаза. Еще есть крона старого дерева с чуть шуршащими на ветру листьями и Жасмин, положившая голову ему на грудь и хранящая полное молчание.

Под первые звуки знакомой композиции Телониуса Монка он встает и помогает подняться Жасмин. Он осторожно обнимает ее и начинает двигаться вместе с нею под музыку. Жасмин сначала не понимает, что происходит. Может даже показаться, что ей это не нравится. Но через какое-то время она просто дает партнеру возможность вести ее в танце. На ее лице блуждает счастливая улыбка. Он целует ее, целует в лоб — в самую середину выжженной отметины. Несмотря на довольно быстрый темп композиции, они исполняют очень медленный танец.

Всю вторую половину дня они проводят там, под деревом, и ему кажется, что Коко и Пульес рядом, что они танцуют вместе с ними.

10

Просыпается он от телефонного звонка. Это Нелида.

— Маркос, здравствуйте. Как поживаете? Тут такое дело… У вашего отца возникла определенная декомпенсация. Нет, все позади, но нам нужно, чтобы вы подъехали. Если получится — лучше сегодня.

— Сегодня… Нет, наверное, не получится. Давайте завтра. Хорошо?

— Вы, кажется, меня не поняли. Нам нужно, чтобы вы приехали сегодня.

Он молчит. Ему понятно, что означает такой звонок от Нелиды, но он не хочет об этом говорить, не может облекать очевидное в слова.

— Выезжаю.

Жасмин он оставляет в ее комнате. Уже понятно, что сегодня он вернется поздно, поэтому еды и воды ей нужно оставить столько, чтобы хватило на весь день. Он звонит Мари и предупреждает ее, что сегодня на комбинате не появится.

Едет он быстро. Нет, он не рассчитывает что-то изменить и не надеется застать отца живым. Просто скорость помогает отвлечься. Не думать. Он закуривает, не сбавляя скорости. Вдруг его начинает бить кашель. Он выбрасывает сигарету в окно, но кашель все равно не отступает, засел где-то там, в глубине груди. Тяжелый, как камень. Он пытается выбить его из себя, но кашель не прекращается.

Он съезжает на обочину, останавливает машину и кладет голову на руль. Некоторое время он сидит неподвижно, пытаясь продышаться. В какой-то момент он замечает, что стоит у самого поворота к зоопарку. Вон и выцветшая вывеска над входом. Ни слово «Зоопарк», ни нарисованные вокруг букв зверюшки уже почти не видны. Вывеска установлена над входной аркой, сложенной из необработанных камней в виде остроконечных скал. Он без особого труда залезает по этой неровной стенке и оказывается на одной высоте с вывеской. Он изо всех сил бьет ее, пинает, пытается оторвать от стенда. Наконец ему это удается, и он сбрасывает вывеску на землю. Та падает на дорожку, заросшую травой. Раздается сухой звук удара.

Теперь у этого места нет имени.

Он подъезжает к интернату. На входе его встречает Нелида. Она тепло обнимает его. Здравствуйте. Вот, это случилось. Не хотела говорить вам это по телефону, но для нас очень важно, чтобы вы заехали сюда сегодня. Сами понимает, формальностей — просто море. Примите мои соболезнования. Мне действительно очень жаль.

Выслушав ее, он твердо произносит: «Я хочу видеть его. Сейчас».

— Да, конечно. Пойдемте, я провожу вас в его комнату.

Нелида приводит его в отцовскую палату. Здесь все в полном порядке. Много дневного света. На прикроватном столике — фотография матери Маркоса с ним, младенцем, на руках. Рядом лежат контейнеры с таблетками, стоит настольная лампа.

Он садится на стул, стоящий рядом с кроватью, на которой лежит отец. Руки старика сложены на груди. Он причесан, от него исходит запах одеколона. Но он мертв.

— Когда это случилось?

— Сегодня рано утром. Он умер во сне.

Нелида выходит и закрывает за собой дверь. Он

остается один.

Он прикасается к рукам отца, но те уже остыли, и он непроизвольно отдергивает протянутую ладонь. Он ничего не чувствует. Ему хочется заплакать, хочется обнять отца, но он смотрит на это тело, как на труп чужого ему человека. Ему приходит в голову, что отец наконец-то избавился от безумия, ушел из этого жестокого и беспокойного мира. От этих мыслей вроде бы должно стать легче. На самом же деле камень в его груди растет и тяжелеет.

Он выглядывает в окно, выходящее в сад. Прямо на уровне его глаз в воздухе висит колибри. Кажется, что птичка смотрит на него. Это продолжается несколько секунд. Хочется прикоснуться к ней, но птичка мгновенно отлетает в сторону и исчезает из виду. Он отказывается верить в то, что такое гармоничное и прекрасное создание может быть источником опасности. А еще, думает он, возможно, эта колибри и есть душа отца, задержавшаяся здесь, рядом, чтобы попрощаться.

Он чувствует, как ворочается камень в его груди. Слезы начинают душить его.

11

Он выходит из палаты. Нелида просит его пройти с ней: нужно подписать бумаги. Они заходят в ее кабинет. Она предлагает кофе. Он отказывается. Нелида нервничает — перекладывает с места на место документы, пьет воду. Он отмечает про себя, что эти ситуации должны быть для нее чем-то привычным. Почему же она делает все так медленно? Как будто специально задерживает оформление. Или специально?

— Нелида, что с вами?

Она растерянно смотрит на него. Никогда его таким не видела. Таким прямым, откровенным и агрессивным.

— Ничего. Правда ничего. Просто… мне пришлось позвонить вашей сестре.

Она смотрит ему в глаза. Немного виновато, но уверенно.

— Таковы правила нашего учреждения. Исключений не бывает. Ни для кого. Вы знаете, как я к вам отношусь, но и с работы мне вылететь не хотелось бы. Представьте себе, что будет, если ваша сестра приедет сюда и устроит скандал из-за того, что ее вовремя не известили. У нас такое уже бывало.

— Понятно.

В любой другой день он обязательно смягчил бы ситуацию, сказав медсестре что-нибудь, что прозвучало бы как утешение. Например, «не волнуйтесь» или «все в порядке, ничего страшного». В любой день. Но не сегодня.

— Нужно будет подписать ваше согласие на кремацию. Ваша сестра… она уже прислала мне по электронной почте подписанный бланк согласия. Вот только она предупредила, что не сможет присутствовать на церемонии прощания и кремации. Так что мы можем сами связаться с похоронным бюро и решить все вопросы. Вы согласны?

— Да, хорошо. Конечно, я согласен.

— Только учтите, что вам придется присутствовать при кремации. Кто-то из родственников должен подписать акт, что процедура проведена в его присутствии. Там же вам и урну выдадут.

— Хорошо.

— Имитацию похорон заказывать будете?

— Нет.

— Ну и правильно. Сейчас этот обряд уже почти никто не проводит. Но поминки-то организовать собираетесь?

— Нет.

Нелида удивленно смотрит на него, затем выпивает еще воды и садится перед ним, сложив руки на груди.

— Так, значит… Тут ведь какое дело… Ваша сестра написала, что поминки состоятся и она возьмет на себя все хлопоты. Поймите, юридически она имеет на это полное право. Я вполне могу понять ваше нежелание проводить такое прощание, но, судя по ее письму, она все для себя решила и твердо намерена организовать прощание.

Он тяжело вздыхает. Накатившая усталость валит его с ног. Растущий камень, кажется, занял уже всю грудную клетку. Спорить сейчас с кем бы то ни было он не собирается. Ни с Нелидой, ни с сестрой, ни со всеми теми людьми, которые соберутся на эту пародию под названием «поминки», на так называемое прощание. Они сделают это только ради хороших отношений с его сестрой. Эти люди и с отцом-то толком не были знакомы. Многие из них ни разу не позвонили за все эти годы, чтобы справиться о его здоровье. Внезапно он начинает смеяться и говорит:

— Ладно! Пусть делает что хочет. Пусть хоть что-то организует, хоть за что-то возьмется. За много лет это будет единственное ее семейное дело.

Нелида смотрит на него удивленно и жалобно.

— Я прекрасно понимаю ваши чувства. Вы имеете полное право сердиться на нее. Но ведь она ваша сестра. А семья у человека одна, другой не будет.

Он задумывается над тем, в какой момент Нелида перестала быть просто сотрудницей дома престарелых, отвечающей за содержание его отца, и возомнила, что она вправе давать ему советы, спорить с ним и попутно изрекать пошлые сентенции, раздражающие клише и общие фразы?

— Нелида, передайте мне, пожалуйста, документы.

Медсестра собирается с мыслями. Ее изумлению нет предела. Как же так? Он ведь всегда был любезен с нею, даже, можно сказать, заботлив. Она молча протягивает ему бумаги. Он подписывает там, где указано, и говорит:

— Я хочу, чтобы его кремировали сегодня. Сейчас.

— Да-да, разумеется. После Перехода все так ускорилось. Вы меня подождите там в гостиной, а я пока все организую. Да, кстати, вы в курсе, что усопшего повезут в обычной машине? Катафалков больше нет.

— Да. Это всем известно.

— Ну да, конечно. Я так, на всякий случай. Просто многие люди такие рассеянные и невнимательные. Они думают, что в этой области все по-старому, что со времен Перехода ничего не изменилось.

— Как же, оставишь тут все по-старому! После стольких-то нападений. Об этих случаях во всех газетах писали. Нелида, в этом все люди схожи: никто не хочет, чтобы его покойного родственника сожрали по дороге на кладбище.

— Вы уж меня извините. Что-то я перенервничала. Никак не могу собраться с мыслями. Ваш отец успел стать для меня близким человеком, и мне сегодня тоже нелегко.

В разговоре повисает пауза. Он не собирается давать ей никаких поблажек. Прощения она просит. Ага, разбежался, сейчас извинять буду. Он выразительно смотрит на Нелиду. В его взгляде читается нетерпение. Она меняется в лице.

— Я все понимаю, Маркос. Знаю, что это не мое дело, но все же… У вас в жизни все в порядке? Я понимаю, что сегодняшнее событие — это большое горе. Но в последнее время вы очень изменились. Ощущение такое, что, приезжая сюда, вы мыслями остаетесь где-то в другом месте. У вас мешки под глазами, усталость на лице написана…

Он смотрит на нее и молчит. Нелида продолжает разговор:

— Ну так вот, вы можете ехать в машине с отцом, как сопровождающее лицо — близкий родственник. До самой кремации.

— Нелида, я в курсе. У меня уже был такой опыт.

Нелида мгновенно бледнеет. Она явно об этом

не подумала и коснулась того, что трогать не следовало. Перестраиваясь на ходу, она смущенно бормочет: «Прошу прощения, вот ведь старая дура, как же я могла, простите». Она продолжает извиняться, пока они идут по коридору к гостиной. Там он садится в кресло, а она, спешно предложив ему что-нибудь выпить, молча удаляется, чтобы организовать транспортировку и кремацию.

12

Он возвращается домой и везет урну с прахом отца. Урна лежит на переднем пассажирском сиденье: он просто не знал, куда еще ее положить. Все формальности были улажены быстро. Он видел, как прозрачный гроб с телом отца скрылся в топке кремационной печи. Сам он в это время ничего не чувствовал. Может быть, ему даже стало легче.

Сестра звонила уже раза четыре. Он не брал трубку. В то же время он знает, что она способна приехать в его дом за урной, что готова пойти на все, чтобы соблюсти общественные условности и «проводить папу так, чтоб было не хуже, чем у людей». В общем, поговорить рано или поздно придется.

Он проезжает мимо территории, которая раньше была зоопарком. Теперь у нее даже имени нет. Уже поздно, но он останавливается. В конце концов, еще не совсем стемнело.

Он выходит из машины и двумя руками достает из салона урну.

Вот и вывеска, лежащая на земле. Он перешагивает ее и входит на территорию зоопарка.

Он идет прямиком к вольеру для птиц. Смотровая площадка у вольера со львами? Нет, о ней он даже не думает. Слышны какие-то крики. Это далеко, успокаивает он себя. Скорее всего, это те подростки, которые убили щенков.

Вот и птичник. Он поднимается по лестнице на висячий мостик и долго лежит, глядя в застекленное небо. Оранжево-розовые полосы постепенно уходят к горизонту. Темнеет, приближается ночь.

Он вспоминает, как отец привел его сюда. Они долго сидели на скамейках, стоявших в те времена на первом этаже птичника. Чуть ли не несколько часов кряду отец рассказывал ему про птиц — какие существуют виды, чем они отличаются внешне и по поведению, какого цвета самцы и как окрашены самки, как они поют — кто по ночам, а кто днем, куда и когда они улетают. Звук его голоса был похож на шорох тонкой хлопчатобумажной ткани — мягкий и ласковый. И еще эта ткань, словно огромный платок, была раскрашена в яркие и вместе с тем неагрессивные, приятные глазу цвета. Он давно не слушал отца так внимательно, заслушавшись самим звучанием его голоса. С того дня, как умерла мама. Потом они поднялись сюда, на подвесной мостик. Отец показал ему витраж с крылатым человеком в окружении птиц, улыбнулся и произнес: «Говорят, он упал, потому что взлетел слишком высоко и дерзко приблизился к солнцу. Но он взлетел. Понимаешь, сынок, ему удалось подняться в небо! А то, что упал, — так это не важно. Не имеет значения, упал ты или нет, если тебе удалось взлететь и побыть птицей, хотя бы недолго».

Он насвистывает одну из любимых песен отца — «Summertime» Гершвина. Обычно отец слушал ее в исполнении Эллы Фицджеральд и Луи Армстронга. «Это подлинный шедевр. Когда звучит эта песня, я готов расплакаться». Однажды он увидел, как родители танцуют под эту мелодию, под чарующие звуки трубы Армстронга. Уже опустились сумерки, и он некоторое время простоял незамеченным, наблюдая за счастливыми родителями. Отец погладил маму по щеке, и он понял: вот она какая — любовь. В тот миг он еще не мог выразить это в словах, но когда пришло время, он узнал в себе это чувство, потому что был знаком с ним с детства.

Свистеть его учила мама. Правда, получалось у него не очень. Однажды они с отцом пошли гулять, и отцу за один раз удалось то, на что мать потратила уже немало времени. Тогда отец предложил: давай, когда мама снова начнет тебя учить, ты сделаешь вид, что у тебя не получается, потом изобразишь, что тебе трудно, но ты стараешься, а потом вдруг у тебя все получится. И вот, когда он после очередной попытки как бы впервые засвистел, радости матери не было предела. Она прыгала на месте и хлопала в ладоши. Он помнит, что с того дня они частенько свистели все вместе — этакое не слишком слаженное, но веселое трио свистунов. Сестра — тогда еще младенец — смотрела на них во все глаза и улыбалась.

Он встает, открывает крышку урны и развеивает пепел с подвесного мостика. Прах отца кружится в воздухе и медленно оседает. «Пока, папа. Я буду по тебе скучать», — говорит он.

Он спускается по лестнице, выходит из птичника и идет на детскую площадку. У песочницы он останавливается, нагибается, зачерпывает пригоршню песка и высыпает его в урну. Песок грязный, с мусором, но он даже не пытается перебрать его.

Он садится на скамейку-качели и достает сигареты. Докурив, тушит окурок в песке, насыпанном в урну, и закрывает ее крышкой.

Вот что сестра получит от него — не прах отца, а урну с грязным песком из заброшенного зоопарка без названия.

13

Он возвращается домой. Урна лежит в дорожной сумке. Сестра звонила уже много раз. Вот опять. Он раздраженно смотрит на телефон. Потом включает громкую связь, но без видео.

— Здравствуй, Маркитос! А что случилось? Почему я тебя не вижу?

— Я за рулем.

— А, понятно. Ну, ты как? Я имею в виду… ну то, что папа…

— Хорошо.

— Я тебе звонила, чтобы сказать: поминки я решила устроить дома. Так, мне кажется, будет удобнее и экономнее.

Он молчит. Камень в груди опять шевелится, растет.

— Хотела тебя попросить: ты не мог бы привезти мне урну. Сегодня или завтра. Я, кстати, могу сама к тебе заехать, хотя и неудобно это будет. Далеко все-таки. Завезешь?

— Нет.

— То есть как это?

— Я сказал, нет. Ни сегодня, ни завтра. Когда решу, тогда и завезу.

— Но, Маркитос…

— Никаких «но»! Я привезу тебе урну, когда захочу сделать это, и поминки ты будешь устраивать, когда мне будет удобно. Все ясно?

— Ну я не знаю… Слушай, я, конечно, понимаю, что тебе сейчас плохо, но, вообще-то, можно говорить со мной другим то…

Он выключает телефон.

14

Домой он возвращается совсем поздно. Он устал. За Жасмин он весь день присматривал по телефону и знает, что она сейчас спит.

Дверь в ее комнату он не открывает.

На кухне он достает из шкафа бутылку виски, садится в парагвайский гамак и покачивается в нем, потягивая крепкий напиток. Звезд на небе нет. Ночь выдалась пасмурной. Наружное освещение тоже выключено. Ощущение такое, словно весь мир выключился и погрузился в тишину.

Просыпается он от солнца, бьющего ему в лицо. Пустая бутылка лежит в стороне. Какое-то время он пытается понять, где он, куда его занесло. Затем он начинает шевелиться, и гамак под ним покачивается.

Из гамака он не вылезает, а вываливается. Садится на траву. Еще утро, но припекает уже основательно. Он обхватывает голову руками. Голова болит. Он ложится на спину и смотрит в небо. Оно пронзительно-голубое. Ни облака. Кажется, что протяни сейчас руки, подними их вверх — и коснешься этого голубого купола, который висит сейчас так близко.

Он помнит, что спал и ему снился сон. Помнит он и сам сон — во всех подробностях. Но сейчас ему не хочется ничего восстанавливать в памяти. А хочется ему лишь одного: пропасть, потеряться в этой сверкающей голубизне.

Он опускает руки, закрывает глаза, и в его мозгу начинают воспроизводиться, как в кино, образы и ощущения недавнего сна.

Он в птичьем вольере. Судя по тому, что вокруг ничего не разбито и не сломано, дело происходит еще до Перехода. Он стоит на висячем мосту, с которого убраны все защитные стекла. Подняв голову, он видит витраж с изображением летящего человека. Этот человек смотрит на него. То, что изображение ожило, его ничуть не удивляет. От обмена взглядами с летающим человеком его отвлекает оглушительный шум — где-то взмахивают миллионы крыльев. Самих птиц не видно. Огромный птичник пуст. Он вновь смотрит на Икара и обнаруживает, что того на витражной крыше уже нет. Упал, думает он. Разбился. Но взлетел. Он опускает глаза и видит вокруг мостика, на одном уровне с ним, множество птиц. Колибри, вороны, малиновки, щеглы, орлы, дрозды, соловьи, почему-то летучие мыши. Есть и бабочки. Вот только все они замерли и неподвижно висят в воздухе. Они словно остекленели, как слова Урлета, словно застыли в каком-то прозрачном янтаре. Он чувствует, что воздух начинает колыхаться, но застывшие птицы все так же неподвижны. У всех расправлены крылья, все смотрят на него. Они близко, но он видит их словно издалека. С большого расстояния кажется, что эта неподвижная стая плотно заполняет все пространство, вытесняя воздух, которым он дышит. Он подходит к одному колибри и прикасается к нему. Птичка падает на землю и разлетается на осколки, как будто стеклянная. Он тянется к светло-голубой, словно светящейся изнутри бабочке. Ее крылья чуть дрожат, но сама она остается неподвижной. Он берет ее двумя руками — предельно осторожно, чтобы ни в коем случае не повредить эту красоту. В следующую секунду бабочка рассыпается и превращается в горстку пыли. Он подходит к соловью, хочет прикоснуться к нему, но в последний момент отдергивает руку. Птичка кажется ему очень красивой, и он боится разрушить эту красоту. Соловей словно оживает: он начинает шевелиться, расправляет крылья и открывает клюв. Он не поет — кричит. Кричит громко и отчаянно. Этот режущий слух вопль до предела насыщен ненавистью. Он уходит, убегает, спасается. Прочь из птичника, в ночной зоопарк, где во мраке угадываются силуэты людей. Он осознает, что все они — это он сам, многократно воспроизведенный в бесконечности. У всех открыт рот, все раздеты догола. Он понимает, что каждый из них что-то говорит, но вокруг почему-то стоит полная тишина. Он подходит к одному из этих людей и трясет его за плечи. Нужно дозваться до него — пусть заговорит, пусть начнет шевелиться. Человек — а это все так же он сам — начинает неспешно перемещаться, как в замедленной съемке, и по ходу движения убивает одного за другим всех остальных. Он не бьет их киянкой, не оглушает, не режет ножом. Он только заговаривает с ними, и они — по-прежнему он сам — падают друг за другом. Потом человек — он же сам — подходит к нему и крепко его обнимает. Объятия настолько сильны, что он начинает задыхаться. Изрядно повертевшись и подергавшись, он все же вырывается. Человек — он сам — пытается снова приблизиться и сказать ему что-то на ухо, но он убегает от него, потому что не хочет умирать. Он чувствует, как на бегу раскачивается камень в его груди, и каждый шаг оглушительно отдается в сердце. Теперь вместо зоопарка его окружает лес. На деревьях гроздьями висят человеческие глаза, руки, уши. Тут и там попадаются младенцы. Он останавливается и лезет на дерево, чтобы сорвать одного из младенцев, но когда ему это удается и ребенок оказывается у него в руках, малыш исчезает. Он лезет на другое дерево, но и этот младенец растворяется в воздухе, оставив после себя только облако черного дыма. Еще одно дерево — но здесь к нему присасываются уши. Он пытается срывать их, как пиявки, и они раздирают ему кожу на руках. Добравшись наконец до младенца на вершине этого дерева, он видит, что уши-пиявки облепили ребенка, уже обескровленного и бездыханного, со всех сторон. Он начинает кричать, выть, реветь, рычать, лаять, мяукать, кукарекать, гоготать, мычать, крякать, ржать. Плакать.

Он открывает глаза. Над ним по-прежнему только бездонное, сияющее голубым светом небо. И тогда он кричит уже наяву, по-настоящему.

15

Ему пора идти. Еда и вода для Жасмин приготовлены. Как только он открывает дверь, она бросается к нему и крепко обнимает. Она соскучилась: он давно не оставлял ее одну так надолго. Он торопливо целует ее, усаживает на матрасы и запирает дверь на ключ.

Он садится в машину. По плану у него сегодня посещение Лаборатории «Валка». Он достает телефон и набирает номер Крига.

— Здравствуй, Маркос. Мари мне уже рассказала. Прими мои соболезнования.

— Спасибо.

— Можешь не ехать сегодня в Лабораторию. Я им сообщу, что ты заедешь в другой день.

— Нет, я съезжу. Но в последний раз.

На стороне Крига повисает напряженное молчание. Директор не привык, чтобы с ним разговаривали таким тоном.

— Так не пойдет. Мне нужно, чтобы контакты с ними поддерживал именно ты.

— Я же сказал: сегодня съезжу. А потом научу кого-нибудь другого, пусть контакты поддерживает.

— Ты, кажется, меня не понимаешь. Лаборатория — наш важнейший клиент. Сам знаешь, какие деньги мы с них получаем. И мне нужно, чтобы с ними взаимодействовал мой лучший сотрудник!

— Я все прекрасно понимаю. Но больше не поеду.

Несколько секунд Криг молчит.

— Ладно, может быть, сейчас не лучший момент, чтобы говорить на эту тему. Учитывая обстоятельства…

— Момент как раз самый подходящий. И повторяю: сегодня я еду туда в последний раз. Если мы не договоримся, завтра я кладу на стол заявление об увольнении.

— Что? Нет, Маркос, так дело не пойдет! Ладно, учи, кого сочтешь нужным. Только немедленно. И все, на сегодня этот вопрос закрыт. Отдохни, успокойся. Можешь не появляться на комбинате, возьми себе столько времени, сколько потребуется, чтобы прийти в себя. Потом все обсудим.

Маркос обрывает разговор, не попрощавшись. Он терпеть не может хозяйку Лаборатории, доктора Валку, и ее «пещеру ужасов».

Чтобы попасть в помещение Лаборатории, он предъявляет паспорт, затем ему сканируют сетчатку глаза, потом дают подписать несколько инструкций и обязательств, после чего отводят в досмотровое помещение, где тщательно проверяют, нет ли у него с собой камеры или еще какого-нибудь устройства, способного нарушить конфиденциальный статус экспериментов, которые проводятся в этой лаборатории.

Сотрудник службы безопасности провожает Маркоса на этаж, где его ждет сеньора Валка. По статусу она вовсе не обязана выполнять эту работу. Побеседовать с сотрудником мясокомбината, поставляющего Лаборатории лучшие подопытные экземпляры, мог бы и кто-нибудь рангом пониже. Но доктор Валка одержима своей работой, она настоящий перфекционист, а кроме того, действительно считает взаимодействие с комбинатом важной частью исследовательского процесса. Она не раз заявляла: «Подопытный материал — это залог успеха, и если я хочу добиться этого успеха, мне необходимо работать именно с тем, что мне нужно». Неизменным требованием к закупаемым ею экземплярам является их принадлежность к ПЧП. Раздобыть такие головы — уже целая проблема. Всех генномодифицированных она отвергает без обсуждений. В ее заказах порой встречаются самые странные и смешные требования. То она указывает точные размеры конечностей требуемых экземпляров, то заказывает тех, у кого глаза посажены близко или, наоборот, широко. Покатый лоб, крупные глазницы, быстрое или медленное рубцевание ран, уши — большие или маленькие, — параметры в заказах меняются с калейдоскопической частотой. Если вдруг один из заказанных экземпляров хотя бы чуть-чуть не соответствует каким-нибудь параметрам, сеньора доктор не поленится составить акт, выслать рекламацию, а затем потребовать скидку — да, на всю следующую поставку — за то, что ей пришлось тратить свое время, а следовательно, и деньги на решение этого вопроса. Разумеется, Маркос уже смирился с такими требованиями и делает все, чтобы к комплектности партий не было никаких претензий.

Здороваются они, как всегда, холодно. Он протягивает ей руку, она же неизменно смотрит на него так, словно не понимает, что ему нужно, и чуть кивает головой. Это едва заметное движение и следует расценивать как полноценное приветствие.

— Доктор Валка, как поживаете?

— Я только что стала лауреатом одной очень престижной премии за исследовательскую деятельность и новаторство. Так что поживаю я неплохо.

Он молча смотрит на нее и думает, что видит ее в последний раз, что слышит ее тоже в последний раз, что ему больше не придется приезжать сюда. Валка явно ждет поздравлений и, не дождавшись их, на всякий случай переспрашивает:

— Что вы сказали?

— Я? Ничего.

Она удивленно смотрит на него. В любой другой день он непременно поздравил бы ее.

— Дело в том, что работа, которая ведется здесь, в Лаборатории «Валка», имеет огромное значение: результаты, которые мы получаем, ставя эксперименты над вашими экземплярами, принципиально отличаются от тех, что были получены на подопытных животных. Мы предлагаем инновационную и тщательно разработанную концепцию работы с материалом, отобранным среди голов мясного скота, и протоколы, разработанные нашими специалистами, дают предсказуемый результат при любых условиях.

Как всегда, она готова говорить бесконечно. Эти речи, эти вводные лекции были специально разработаны для нее отделом маркетинга, и вызубрила она их наизусть. Слова текут без остановки, как бесконечный поток лавы из бездонного жерла вулкана, с той лишь разницей, что эта лава холодная, липкая и вязкая. Эти слова упорно пытаются прицепиться, присосаться к его телу, что вызывает у него лишь уже ставшее привычным отвращение.

— Что? Вы что-то сказали? — доктор Валка прерывает свой монолог, чтобы позволить ему исправиться и восхититься успехами ее Лаборатории. Она явно ждала, что в какой-то момент он ее перебьет, но он обманул ее ожидания и не только не стал ничего спрашивать или комментировать, но и вовсе прекратил ее слушать.

— Я ничего не говорил.

На этот раз она смотрит на него в полном изумлении. Он действительно всегда был очень сосредоточен, всегда внимательно слушал ее, а говорил ровно то и ровно столько, чтобы она видела его заинтересованность. Сама доктор Валка никогда не поинтересуется у собеседника, как его дела, что происходит в его жизни. Собеседник для нее — всего лишь ее отражение. Зеркало, в которое она может смотреться, расписывая в красках свои успехи.

Она встает из-за стола. В ее планы входит провести для него традиционный обход Лаборатории. Поначалу от этих экскурсий его тошнило, болел живот, а по ночам мучили кошмары. Сам по себе этот обход бесполезен: достаточно было бы узнать параметры очередного заказа и выслушать дополнительные пояснения относительно наиболее сложных и редких позиций. Она же считает необходимым, чтобы он досконально понял суть каждого проводимого здесь эксперимента. С ее точки зрения, эти знания помогут ему подобрать ей самые подходящие экземпляры.

Доктор Валка обходит письменный стол, опираясь на трость. Несколько лет назад она попала в весьма неприятную историю: на нее напал подопытный экземпляр. По слухам, кто-то из лаборантов оставил незапертой одну из клеток. Когда руководитель Лаборатории, привыкшая засиживаться на работе чуть ли не до утра, совершала контрольный осмотр, подопытный образец бросился на нее и отгрыз ей кусок ноги. Маркос вполне допускает, что отнюдь не забывчивость помешала задвинуть засов на клетке как положено. Возможно, доктору решил отомстить кто-то из недовольных сотрудников. Валка вообще известна своей требовательностью к подчиненным и очень некорректным обращением с ними. Чего стоят только ее злобные, унизительные комментарии. Впрочем, ее Лаборатория действительно является крупнейшей и самой известной в отрасли, люди обычно держатся за работу здесь до последнего и уходят только тогда, когда их терпению приходит конец. Он знает, что когда-то хозяйку Лаборатории за глаза называли «доктором Менгеле», но после того как эксперименты над людьми были легализованы наравне с каннибализмом, голоса недоброжелателей поутихли, а на доктора Валку одна за другой посыпались премии.

На ходу она немного покачивается. И говорит без остановки. Ощущение такое, словно эти слова, бесконечными очередями вылетающие у нее изо рта, служат ей опорой и помогают держать равновесие. Обычно она крутит уже знакомые, заезженные пластинки: как трудно приходится женщине, даже в наше время, стать профессионалом, да еще и признанным, что люди по-прежнему относятся к ней с предубеждением и как, наконец, ей пришлось добиваться, чтобы первым делом все здоровались с нею, а не с ее заместителем, которому повезло родиться мужчиной, и даже теперь многие думают, что этой Лабораторией руководит он. А еще она сделала свой выбор в жизни и не стала заводить семью, за что теперь расплачивается перед косным обществом: многие по-прежнему считают, что удел женщины — исполнение некоего биологического предназначения. Она сообщает ему, что считает свой выбор главным достижением жизни — всегда идти вперед, не останавливаться на достигнутом, не соглашаться на сомнительные компромиссы. Мужчинам вообще легче, а ей приходится доказывать, что ее семья — вот эта самая Лаборатория, вот только никто этого не понимает. Окружающие не в состоянии понять, что она вот-вот совершит революцию в медицине. Они гораздо больше внимания уделяют ее внешности и манере одеваться. «Всем есть дело до того, в каких туфлях я прихожу на работу (не в мужских ли), не видны ли у меня незакрашенные корни волос, потому что я не успела зайти в парикмахерскую, и, конечно же, не набрала ли я лишний вес».

В общем, он согласен с большей частью того, что она говорит. Ему просто не нравится то, как она это делает. Ее речь напоминает ему поток головастиков, влекомых инстинктом в одном направлении и попадающих в совершенно не подходящую им лужу. И вот эти слова-головастики напирают друг на друга, кишат в этой луже, укладываются неровными слоями, подыхают и наполняют воздух окрест кислым, вызывающим рвотные позывы запахом. Тему положения женщин в науке он не хочет обсуждать с нею еще и потому, что прекрасно знает, как мало женщин работает в этой самой Лаборатории. А если какую-то из этих «счастливиц» угораздит забеременеть, хозяйка презрительно воротит от нее нос и начинает относится к ней как к пустому месту.

Валка демонстрирует Маркосу клетку, в которой, по ее словам, содержится экземпляр-наркоман, специально подсаженный на героин в стенах Лаборатории. Это было сделано в рамках работы по изучению физиологических причин возникновения зависимости. «А когда мы его аннулируем, предстоит много поработать с его мозгом. Наверняка в нем обнаружатся и будут научно описаны до сих пор не известные патологические изменения». Аннулируем, отмечает он про себя. Еще одно слово, призванное замаскировать страх.

Доктор Валка продолжает говорить, но он ее уже не слушает. Она показывает ему экземпляры — одни без глаз, другие — с введенными в гортань трубками, через которые они постоянно вдыхают никотин. Есть подопытные, на головы которых надеты какие-то аппараты, плотно прижатые к черепу; есть истощенные от недоедания, есть и такие, у кого провода торчат чуть ли не из всего тела. Он видит, как одни лаборанты проводят вивисекцию, как другие сотрудники срезают кусочки кожи с рук подопытных без анестезии; видит экземпляры в клетках, где, как он уже знает, на пол может подаваться электрическое напряжение. А ведь мясокомбинат, оказывается, место куда более милосердное, чем эта Лаборатория, думает он. Там хотя бы смерть быстрая.

Они проходят мимо операционной, где на столе лежит подопытный экземпляр с вскрытой грудной клеткой. Видно, как бьется его сердце. Вокруг стоят несколько человек весьма ученого вида. Доктор Валка задерживается у смотрового окна. Она говорит о том, как интересно и увлекательно наблюдать за работой внутренних органов живого, находящегося в сознании экземпляра. Этому, например, дали только легкий седативный препарат, чтобы он не отключился от боли. Потом она, переполняемая эмоциями, восклицает: «Живое, бьющееся сердце — как это красиво! Вы только взгляните: разве это не чудо?»

Он ей не отвечает. Тогда она снова обращается к нему:

— Что вы сказали?

— Я ничего не говорил, — отвечает он, на этот раз глядя ей прямо в глаза — не без раздражения и нетерпения во взгляде.

Она пристально рассматривает его, словно сканируя. Такой взгляд, по идее, должен излучать властность и чувство превосходства над собеседником, но беда в том, что этому собеседнику нет до нее никакого дела. И словно пока не понимая, как следует отнестись к такому безразличному отношению к ее работе, она ведет Маркоса за собой в зал, где раньше ему бывать не доводилось. Здесь в клетках сидят самки с совсем маленькими детенышами. В одной из клеток на полу лежит самка, со всей очевидностью мертвая. Рядом детеныш двух-трех лет от роду, который безостановочно плачет. Валка поясняет, что сотрудники лаборатории усыпили самку мощным снотворным и теперь наблюдают за реакцией ребенка.

— Какой смысл во всем этом? — восклицает Маркос. — Разве и так не ясно, какая реакция у него будет?

Она не отвечает и идет дальше, постукивая наконечником трости по полу, с трудом сдерживая кипящую в ней злость. Ему нет никакого дела до того, бесится она или нет, придумает сейчас, как реагировать на его дерзости, или так и будет крутить заезженную пластинку, предполагающую наличие подобострастных слушателей. Не беспокоит его и то, что она, скорее всего, нажалуется на него Кригу. Ну, захочет пожаловаться — пускай, от него не убудет. Он все равно твердо решил, что больше сюда не приедет.

Они подходят к очередному залу. Маркос понимает, что раньше его сюда не приводили. Через смотровые окна он видит, что в помещении стоят клетки с животными. Можно видеть собак, кроликов, есть и кошка. Он спрашивает:

— Вы что, лекарство от вируса разрабатываете? Иначе зачем вам животные? Содержать их, работать с ними — это, наверное, очень опасно.

— Все, чем мы здесь занимаемся, является секретной информацией. Потому каждый, кого пускают в эту лабораторию, дает подписку о неразглашении.

— Это понятно.

— С вами же есть смысл говорить только о тех экспериментах, для которых вы можете предоставить подопытные образцы.

Доктор Валка никогда не обращается к нему по имени. Да она и не помнит, как его зовут. Он подозревает, что животные в клетках — это просто декорация. Пока кто-то их изучает и работает над вакциной, вирус остается реальным.

— Согласитесь, странно, что лекарство до сих пор не найдено. Ведь над этой проблемой работают лучшие лаборатории с самым современным оборудованием…

Валка на него даже не смотрит, но он физически ощущает, как кишат у нее в горле слова-головастики, как рвутся они наружу, как хотят обрушиться на него черным, дурно пахнущим потоком.

— Мне потребуются крепкие, выносливые подопытные экземпляры. Сейчас я покажу, над чем мы с работаем.

Она ведет его в зал, расположенный на другом этаже. Здесь несколько экземпляров, все самцы, зафиксированы в креслах, похожих на автомобильные. Они крепко прижаты ремнями к креслам, а их головы заключены в похожие на шлем конструкции из металлических прутьев со множеством каких-то датчиков и проводов. Сотрудник лаборатории нажимает кнопку, и вся конструкция резко дергается, отчего голова подопытного бьется о специальную сенсорную панель. На установленном рядом мониторе видна таблица, в которой регистрируется количество, скорость и сила этих ударов. Некоторые экземпляры, похоже, уже мертвы: они не реагируют на действия ассистентов, пытающихся привести их в чувство. Другие выглядят едва живыми. На их лицах застыло выражение ужаса.

Валка рассказывает:

— Мы имитируем автомобильные аварии и собираем данные, позволяющие автопроизводителям создавать более безопасные машины. Для этого мне и нужны крепкие, выносливые самцы, способные выдержать испытания в наиболее жестких условиях.

Он понимает, что она ждет от него восторженных комментариев по поводу благородной работы, ведущейся в ее Лаборатории, той работы, которая позволит спасти много человеческих жизней. Вот только он не хочет ничего говорить, все тот же черный камень снова начинает давить ему на грудь.

Подошедший лаборант отдает руководителю на подпись какие-то документы.

— Это еще что такое? Ну и как я, по-вашему, должна это сейчас подписывать? Почему вы мне раньше не принесли эти бумаги?

— Я подходил к вам, но вы сказали, что займетесь этим позже.

— Не пытайтесь выкрутиться! Если я говорю «потом», это значит — «сейчас». Особенно когда речь идет о важных документах. Думать надо, а не тупо исполнять все, что сказано. Вам платят за то, чтобы вы думали! Идите отсюда.

Маркос на нее не смотрит, но она все равно пускается в объяснения:

— Совершенно не с кем нормально работать. Тупость человеческая действительно безгранична.

Он не отвечает, а про себя думает, что оказаться в подчинении у такой начальницы — то еще удовольствие. Ему хочется напомнить ей, что «потом» — это потом и что плохо отзываться о сотрудниках при посторонних — дурной тон. Таким образом она только компрометирует себя, демонстрируя свою несостоятельность как руководителя. Сдержав эмоции, он решает ограничиться чуть более завуалированным комментарием:

— Тупость, говорите? Не с кем работать? Разве не вы их на работу набирали?

Она просто закипает от злости. Маркос понимает, что вулкан может проснуться в любой момент. Холодной, вязкой лаве уже тесно там, внутри. Однако Валка берет себя в руки и холодно, но спокойно заявляет:

— Можете быть свободны, я вас больше не задерживаю. Заказ я перешлю господину Кригу напрямую.

Последние слова, несомненно, должны были прозвучать угрожающе, но ему нет до них дела. Он хотел бы много чего сказать этой женщине, но сдерживается, презрительно улыбается ей на прощание, сует руки в карманы и поворачивается кругом. Насвистывая, он идет по коридору к выходу, а за спиной у него раздается сердитый стук трости. С каждым шагом этот звук все слабее и дальше от него.

16

Он подходит к машине, и в этот момент раздается звонок. Звонит его жена, бывшая.

— Здравствуй, Маркос. Тебя почти не видно — весь в пикселях. Алло? Ты слушаешь? А изображение есть?

— Здравствуй, Сесилия. Да, я слушаю. Только плохо слышно.

— Марк…

Связь обрывается. Отъехав, он снова останавливается и перезванивает.

— Алло, Сесилия? Извини, тут, похоже, сигнал слабый. Я почти ничего не слышал.

— Про твоего папу я знаю. Нелида мне позвонила. Ты как? Хочешь — можем увидеться.

— Все нормально. Спасибо тебе, но, знаешь, я, наверное, лучше побуду один.

— Я тебя понимаю. Поминки будешь устраивать?

— Мариса сказала, что все организует.

— Ну да. Я так и подумала. Мне прийти? Ты скажи, я сделаю, как ты хочешь.

— Спасибо, мне кажется, не надо. Я и сам-то туда не рвусь. Еще подумаю, идти или нет.

— Я по тебе соскучилась.

Он молчит. С того времени, как она уехала к маме, он впервые слышит, что она скучает по нему. Сесилия продолжает:

— Ты изменился. Другой какой-то стал.

— Да нет, я все тот же.

— Вот уже какое-то время ты сам не свой. И мне кажется, что между нами нет уже той близости, как раньше.

— Это ты уехала из дома, не я. И возвращаться ты не хочешь. Думаешь, я всю жизнь буду сидеть и ждать, когда ты соизволишь позвонить?

— Нет, разумеется, можешь не ждать. Я просто хотела… Давай поговорим?

— Знаешь, мне нужно немного прийти в себя. Я успокоюсь и тебе позвоню. Договорились?

Этот ее взгляд с экрана хорошо знаком ему. Она всегда так смотрела, когда не могла разобраться в том, что происходит вокруг, когда что-то оказывалось выше ее понимания. Встревоженные и при этом печальные глаза. Так часто смотрят люди со старых фотографий — нечетких, цвета сепии.

— Хорошо, как скажешь. И еще, Маркос, если вдруг я могу тебе чем-то помочь, ты звони. Сразу же звони.

— Ладно, договорились. Всего доброго.

Он возвращается домой. Обняв Жасмин, он начинает насвистывать «Summertime» ей на ухо.

17

Сестра, взявшись организовать поминки, уже много раз ему звонила. Она опять заявила, что возьмет на себя все, «даже включая расходы». Услышав эти слова, он сначала улыбнулся, а потом вдруг понял, что не желает больше ее видеть. Никогда.

Встает он рано, потому что в город нужно успеть к назначенному часу. В ванную они с Жасмин идут вдвоем: за ней нужно присматривать, чтобы она ни обо что не ударилась. Он убирает в ее комнате, приносит еду и воду, чтобы она спокойно могла побыть без него несколько часов. Он измеряет ей пульс и давление. С тех пор, как стало понятно, что Жасмин беременна, он успел собрать в доме целую аптечку и прочел кучу книг по этой теме. Он привез с работы портативный аппарат для УЗИ: на комбинате им пользовались для определения беременности у самок, отправляемых в охотничьи хозяйства. Ему пришлось потрудиться, чтобы освоить это устройство, зато теперь он может иметь более точное представление о ее состоянии. Понятно, что такое ведение беременности далеко от идеала, но чтобы вызвать специалиста, пришлось бы показать сертификат об искусственном осеменении и справку о регистрации беременности.

Он надевает костюм и выходит из дома.

По дороге ему снова начинает звонить сестра.

— Маркитос? Ну как, ты придешь? Эй, почему я тебя не вижу?

— Я за рулем.

— А, понятно. Так когда тебя ждать?

— Не знаю.

— Гости уже собираются. Ты бы хоть урну завез. Слышишь меня? Я говорю, привези урну. Пойми, прощание без урны не имеет смысла. Так не должно быть!

Он прерывает звонок без предупреждения. Сестра перезванивает. Он отключает телефон и сбрасывает скорость. Нет, торопиться не буду. Когда захочу, тогда и приеду.

Вот и дом сестры. Из машины он видит группу гостей у двери. Все, разумеется, с зонтиками. Он выходит из машины, достает из сумки серебристую урну и несет ее, прижимая к боку рукой. Звонок. Дверь открывает сестра.

— Ну наконец-то! У тебя что, телефон сел? Звонок оборвался, а потом я никак не могла до тебя дозвониться.

— Нет, я его выключил. Держи урну.

— Ну что ты стоишь? Проходи, проходи. И опять без зонтика! Ты что, умереть хочешь?

Сестра многозначительно и одновременно с опаской бросает взгляд на небо. После этого она забирает у него урну.

— Бедный наш папа. Сколько он всего сделал, скольким пожертвовал. И все ради нас. Мы по сравнению с ним…

Он смотрит на сестру и замечает перемены в ее облике. Она не просто выглядит лучше. Нет, она хорошо накрашена, явно побывала в парикмахерской, и на ней черное облегающее платье. Не слишком обтягивающее — чтобы не нарваться на упрек в демонстративном неуважении к поводу, собравшему гостей, но достаточно эффектное, чтобы в полной мере блистать на этом мероприятии, устроенном действительно ею и никем другим.

— Проходи. Садись за стол. Накладывай себе сам, что хочешь.

Он заходит в дом. Гости собрались в гостиной. На столе, перенесенном из столовой и подвинутом к стене, стоят тарелки с разными закусками. Мариса несет урну к другому столу, поменьше, и ставит ее в прозрачный ящик-ковчег из резного стекла. Она ставит урну в этот ящик осторожно, медленно и даже, пожалуй, излишне торжественно. Зато все гости видят, с каким почтением она относится к покойному. Рядом на столике стоит цифровая рамка, где сменяют друг друга фотографии отца. Чуть в глубине — ваза с цветами и корзинка с сувенирами. Над корзиной закреплена распечатанная фотография отца с датами его рождения и смерти. И этот снимок, и те, что появляются на экране фоторамки, в большинстве своем сильно отретушированы. А еще над многими из них хорошо поработали в фоторедакторе. Маркос что-то не припомнит, чтобы отец фотографировался с Марисой и всей ее семьей. И как так получилось, что он сфотографирован обнимающим уже подросших внуков? Это же невозможно, потому что — он знает это наверняка — племянники ни разу не приезжали к деду в дом престарелых. А вот и фотография в зоопарке. Сестра стоит рядом с отцом. Но Маркос прекрасно помнит этот день и этот снимок. Не было там Марисы! В зоопарк они ходили вдвоем с папой, а она — еще младенец — оставалась дома. Она стерла с фотографии брата, вставив себя на его место. Гости поочередно подходят к ней и произносят положенные в таких случаях слова соболезнования. Мариса достает платок и старательно трет им глаза, в которых нет ни слезинки.

Он здесь почти никого не знает. Есть ему тоже не хочется. Он садится в кресло и наблюдает за собравшимися. В дальнем углу сидят племянники. Оба одеты в черное, оба уткнулись в свои телефоны. Увидев дядю, они кивают ему, но подойти не торопятся. Он, впрочем, тоже не испытывает большого желания беседовать с ними. Гости, похоже, скучают. Они кладут себе что-то на тарелки, негромко разговаривают друг с другом. Он слышит, как высокий мужчина в костюме, с видом не то юриста, не то бухгалтера, рассказывает своему собеседнику: «В последнее время цена на мясо сильно упала. Вспомни, во сколько тебе обходился какой-нибудь особый бифштекс еще два месяца назад. А сейчас? Куда дешевле! Я тут читал одну статью, где говорилось, что снижение цен вызвано тем, что Индия официально вышла на рынок экспортных продаж особого мяса. Раньше у них даже его производство было запрещено, а теперь запрет снят, и они продают мясопродукты по всему миру, причем очень дешево». Второй участник разговора — лысый, с неприметным, незапоминающимся лицом — смеется и говорит: «Не переживай, их там такая уйма, и все есть хотят. Вот наладится у них внутренний рынок, начнут массово друг друга жрать — тогда и цены, глядишь, стабилизируются». Пожилая женщина подходит к столику с урной, останавливается и смотрит на фотографию отца. Она запускает руку в корзинку, берет один из сувениров и рассматривает его. Затем, понюхав украдкой то, что оказалось у нее в руке, она быстро возвращает эту вещь на место. Женщина видит разгуливающего по стене таракана, совсем рядом с фоторамкой, на экране которой все так же сменяют друг друга смонтированные и отредактированные фотографии отца. Пожилая сеньора вздрагивает и испуганно отходит от столика. Таракан беспрепятственно залезает в корзинку с сувенирами.

Никто, кроме сына, в этой гостиной не знает, что отцу очень нравились птицы, что он безумно любил свою жену и, когда она умерла, в нем что-то навсегда погасло.

Сестра прохаживается между группами гостей, успевает поддержать разговор со всеми, следит, чтобы никто не заскучал. Слышно, как она говорит кому-то: «Мы используем технологию умерщвления, которая основана на древней практике „тысячи порезов“[6]. Да, это из книги, которая вышла совсем недавно. Ну да, та самая, которая стала настоящим бестселлером. Нет, я в этом особо не разбираюсь. Все муж делает. Эх, Мариса, да что ты вообще можешь знать об этой китайской пытке!» Он встает, чтобы послушать, что сестра будет рассказывать дальше, но она прерывает беседу и стремительно уходит на кухню. Он подходит к столу с закусками и видит, что на большом серебряном подносе сервирована тушеная рука. Мясо явно было приготовлено в духовке, а затем аккуратно надрезано так, чтобы образовались тонкие ломтики, едва держащиеся на кости. Вокруг руки не без фантазии выложены листья салата и редис, нарезанный лепесточками — ни дать ни взять маленькие цветки лотоса. Гости пробуют мясо и нахваливают: «Какая Мариса молодец! Надо же, как вкусно приготовлено. Такое нежное мясо. Наверное, совсем свежее. Умеет она гостей принимать. Настоящая хозяйка. Сразу видно, как она отца любила». В этот момент он вспоминает о дверце в стене. Холодная кладовка!

Он идет на кухню, но по пути сталкивается с сестрой.

— Маркитос, ты куда?

— На кухню.

— А зачем тебе на кухню? Попроси, я тебе все принесу.

Он не отвечает и идет туда, куда собирался. Сестра хватает его за руку, он вырывается. В этот момент кто-то из гостей зовет ее присоединиться к беседе, и она вынуждена отпустить брата.

В кухне чувствуется хорошо знакомый ему кисловатый, прогорклый запах — неприятный, но несильный. Он подходит к кладовке и заглядывает в нее через окошечко в двери. Так и есть: в помещении находится одна голова мясного скота. Без руки. «Значит, все-таки раздобыла. Вот ведь сучка пронырливая!» Держать мясную скотину в городе — это престижно, это признак определенного статуса семьи. Присмотревшись, он замечает знакомые штампы. Значит, этот экземпляр еще и из ПЧП! В сторонке, на разделочном столике лежит книга. Вообще-то, сестра книг не читает и в ее доме их никогда не было. Книга называется «Руководство по умерщвлению домашнего скота методом тысячи порезов». На книге пятна — не то красные, не то коричневые. Его начинает тошнить. Ну конечно, она теперь будет четвертовать беднягу постепенно, от праздника к празднику, а «тысяча порезов» — это, похоже, сейчас модная тема, надо же всем этим людям о чем-то разговаривать.

Это получается, что добропорядочное семейство будет кромсать живое существо, запертое фактически в холодильнике, и добьет его по всем канонам пытки, придуманной тысячу лет назад в Китае! Экземпляр печально смотрит на него. Маркос пытается открыть дверь, но она заперта на замок.

— Эй, ты что делаешь?

Это сестра. Она сердито смотрит на него и даже топает по полу правой ногой. В руках у нее освободившийся поднос из-под угощения. Он разворачивается и смотрит ей в глаза. Камень у него в груди вот-вот взорвется.

— Ты омерзительна.

В ее взгляде помимо злости читается удивление.

— Да как ты смеешь говорить мне такое… Да еще в такой день! Что с тобой вообще происходит? В последнее время я тебя вообще не узнаю. Смотри, у тебя вон лицо все от злости перекошено!

— Что со мной происходит? Да то, что моя сестра оказалась двуличной лживой тварью, и ее дети — парой кусков дерьма!

Он и сам удивлен тем, что смог произнести столь оскорбительные слова. Сестра в ответ широко раскрывает глаза. Затем рот. Впрочем, нескольких секунд ей хватает, чтобы собраться с мыслями и ответить ему:

— Знаешь, я все понимаю. Смерть папы — большой стресс для тебя. Но оскорблять меня такими словами и к тому же здесь, в моем доме, — этого я тебе не позволю!

— Ты хоть понимаешь, что у тебя не было и нет ни единой собственной мысли? Ты умеешь только следовать правилам, которые тебе навязывают. Неужели ты не видишь бессмысленности всего, что ты делаешь? Твоя жизнь пуста! Ты способна хоть на какое-то настоящее чувство? Ты вообще любила отца?

— Я, между прочим, организовала эти поминки. Это за проявление любви сойдет? И пойми, это то немногое, но реальное, что мы сейчас можем сделать для него.

— Ничего ты не поняла. И не поймешь!

Он выходит из кухни, а она почти бежит за ним и пытается объяснить, что он не может сейчас просто взять и уйти — что подумают люди? — что урну сейчас уносить нельзя, что уж в этом-то он может ей уступить, что в доме полно очень важных и нужных людей — коллеги Эстебана и даже его начальник — и что она не может позволить себе вот так опозориться перед ними. Он останавливается, берет ее за руку, подтягивает к себе и говорит ей на ухо:

— Если не перестанешь мне и дальше мозг компостировать, не перестанешь врать, я всем расскажу, что за все эти годы ты ни разу, ничем не помогла ни больному отцу, ни мне, когда я для него все устраивал. Тебе ясно?

Мариса с ужасом смотрит на него и отступает на несколько шагов.

Он открывает дверь и выходит на улицу. Сестра почти бежит за ним — с урной в руках. Она догоняет его уже у самой машины.

— Маркитос, забери урну!

Он молча смотрит на нее несколько секунд. Потом садится в машину и закрывает дверь. Сестра остается на тротуаре и явно не понимает, как быть дальше. Вдруг до нее доходит, что она выскочила на улицу без зонтика. Она с ужасом смотрит в небо, зачем-то прикрывает голову рукой и пулей несется домой.

Он заводит мотор и уезжает. Последнее, что он видит в зеркале, это сестра, заскакивающая в дом с урной под мышкой. С урной, в которую насыпана пригоршня грязного песка из заброшенного зоопарка без названия, без имени.

18

Он едет домой. Ему хочется быстрее вернуться. Он жмет на газ и включает радио.

Телефон. Высвечивается номер Мари. Ему это кажется странным: она прекрасно знает, что у него сегодня поминки. Узнала она это следующим образом: его сестра позвонила на комбинат и попросила прислать ей список коллег Маркоса, которых он хотел бы видеть на поминках, и их контакты. Мари удивилась этому запросу и перезвонила Маркосу. Тот, разумеется, сказал, что никаких списков он составлять не будет и что вообще не хочет видеть в этот день никого из знакомых.

— Привет, Мари. Я слушаю. Что случилось?

— Приезжайте на комбинат, немедленно! Простите, но это очень важно. Я понимаю, что сегодня — не лучший день, простите меня. Просто у нас тут… В общем, я не знаю, что делать. Ситуация вышла из-под контроля. Умоляю, приезжайте!

— Погоди, да что случилось-то?

— Я не смогу объяснить. Приезжайте, сами все увидите.

— Ладно, я тут недалеко. Как раз домой ехал. Минут через десять буду.

Машина набирает скорость. Голос Мари еще никогда не звучал так тревожно. На подъезде к мясокомбинату он издали замечает грузовик, стоящий посреди дороги. Вблизи становятся видны пятна крови на асфальте вокруг машины.

То, что открывается его взгляду, когда он подъезжает совсем близко, не укладывается у него в голое. Он отказывается верить собственным глазам.

Один из грузовиков для перевозки скота перевернут и лежит вверх колесами на обочине. Ворота фургона или сломались при аварии, или были оторваны уже после. Он видит, как падальщики, вооруженные мачете, палками, ножами и удавками, добивают скотину, которую грузовики везли на комбинат. Он видит отчаяние, голод, безумную злобу и убийство за убийством. Вот один из падальщиков отрубает руку еще живой скотине, вот другой на бегу пытается накинуть лассо на убегающий экземпляр, как на ягненка, вот женщины с младенцами за спиной орудуют мачете и ножами, отрубая жертвам руки и ноги, наскоро разделывая свежие туши. Асфальт завален кишками, а по ним, с ног до головы в крови, ребенок пяти-шести лет тащит отрубленную руку. Маркос непроизвольно замедляет ход, но приходит в себя, когда видит, как к его машине устремляется падальщик с перекошенным лицом, перемазанным кровью. Падальщик что-то кричит и размахивает мачете. Маркос изо всех сил вдавливает в пол педаль газа.

Камень, давивший ему на сердце, словно взрывается. Его осколки разлетаются по всему телу. Они раскалены докрасна и выжигают его изнутри.

Машина въезжает в ворота комбината. Мари, Криг и несколько рабочих стоят за забором и смотрят этот кровавый спектакль. Мари, вся в слезах, подбегает к нему и обнимает.

— Простите меня, Маркос! Если бы не такое, я бы ни за что не стала вас беспокоить. Извините меня, пожалуйста! Просто это какое-то безумие. У нас ведь с падальщиками что-то вроде уговора было. Особых проблем они нам не доставляли. А тут такое!

— Грузовик сам перевернулся или это они его?

— Непонятно. Никто не видел. Но это еще не самое страшное!

— А что самое? Мари, не тяните. Что случилось? Что может быть страшнее того, что я там видел?

— Они напали на Луисито, на нашего водителя. Он был ранен и не смог вовремя убежать оттуда. Они убили его, Маркос! Убили!

Мари обнимает его и плачет. Плачет не переставая. Подходит Криг, протягивает ему руку.

— Мои соболезнования по поводу отца. Ты уж извини, что мы тебе позвонили, но тут такое…

— Все правильно. Хорошо, что позвонили.

— Эти бомжи убили Луисито.

— Нужно полицию вызвать.

— Уже вызвали. Посмотрим, как будут паковать эту шваль.

— Разбегутся и попрячутся. У них теперь столько мяса — на несколько недель хватит. Могут какое-то время здесь не появляться.

— Я сказал ребятам из охраны, чтобы они стреляли в воздух, чтобы не поубивать их. Думали, отпугнем.

— И что?

— Да ничего. Они будто обдолбанные. Словно ничего человеческого в них не осталось. Даже страха. Как дикари какие-то, как какие-то чудовища из ада.

— Пошли в офис, там поговорим. Но первым делом с меня чай для Мари.

Они заходят в здание Управления. Маркос обнимает Мари, та все ревет. Между всхлипываниями она успевает рассказать о погибшем водителе. Луисито был ее любимчиком — вежливый, аккуратный, ответственный. Ему и тридцати еще не было. У него красавица жена и очаровательный малыш. Что жена-то теперь делать будет, как жить? Почему жизнь так несправедлива? Почему он погиб, а эти живы? Эти — грязные, ничтожные негодяи, падаль и гниль, которую давно следовало перестрелять. Они ведь даже не люди. Люди на такое не способны. Как можно так жить? Лазают вокруг, как тараканы. Дикари, нет — дикие животные. Какая страшная смерть! А вдова — она ведь даже не сможет кремировать тело мужа, не сможет попрощаться с ним. И как же никто не подумал, что такое может случиться, это мы все виноваты. И какому теперь богу молиться, если бог допускает, чтобы происходило такое?

Он усаживает ее и наливает ей чаю. Женщина понемногу приходит в себя. Она прикасается к его руке и спрашивает:

— Маркос, а у вас все в порядке? В последнее время вы изменились: у вас другие глаза, вы выглядите усталым. Может быть, вы плохо спите? Не высыпаетесь?

— Нет-нет, Мари. У меня все хорошо.

— Ваш отец был замечательным человеком. Сама честность! Я вам не рассказывала, что мы с ним были знакомы еще до Перехода?

Разумеется, она ему это рассказывала, и не один раз, но он говорит, что впервые слышит об этом, и готовится выслушать знакомую историю с самым заинтересованным видом.

— Да, я тогда еще совсем девчонкой была. Работала секретаршей на одной дубильной фабрике. Так вот, ваш отец приезжал на переговоры с моим начальником, и мы с ним несколько раз очень мило поболтали.

Она снова пускается в воспоминания о том, каким красавчиком был его отец (вы, Маркос, в этом смысле в него пошли), как ему строили глазки все сотрудницы — напрасно, он на них даже не смотрел, потому что любил только одну женщину — вашу маму. Было видно, что думает он только о ней и что бесконечно влюблен — тоже в нее. А еще он всегда был любезен и уважительно относился ко всем сотрудникам. В общем, за версту было видно, что он хороший человек.

Он берет ее руки в свои ладони и легко прикасается губами к тонким женским пальцам.

— Мари, спасибо за такие замечательные слова о моем отце. Сегодня мне особенно приятно слушать ваши воспоминания. Я вижу, вы немного пришли в себя. Если не возражаете, я сейчас пойду в кабинет. Мне бы нужно поговорить с Кригом.

— Да-да, конечно. Нужно как можно скорее разобраться с этой чудовищной историей. Это действительно срочно.

— Узнаете что-то новенькое — сразу мне сообщите.

Мари встает, крепко целует его в щеку и обнимает.

Он заходит в кабинет Крига и садится.

— Чудовищная история, — говорит директор. — На скотине миллионы потеряли, но самое ужасное — это то, что случилось с водителем.

— Да уж. Надо, наверное, его жене позвонить.

— Из полиции позвонят. Хотя нет, у них сейчас принято в подобных случаях не звонить, а присылать кого-нибудь, чтобы сообщить близким о трагедии.

— Так разобрались уже, что там случилось? Грузовик перевернулся или это было подстроено?

— Нужно будет просмотреть видео с камер наблюдения, хотя мало кто сомневается, что машину перевернули. Слишком быстро они подоспели. Будь это случайность, не среагировали бы они так оперативно.

— Кто первым все заметил? Оскар?

— Да, он сегодня дежурит. Увидел, что творится неладное, и позвонил мне. И пяти минут не прошло, как эти сволочи набежали и начали мочить всех подряд.

— Похоже, что все было подстроено.

— Скорее всего, так и есть.

— Сообразив, какое дело у них прокатило, они рано или поздно захотят повторить.

— Этого-то я и боюсь. Какие есть предложения?

Он не знает, как ответить на этот вопрос. Вернее, прекрасно знает, но категорически не желает озвучивать ответ. Осколки камня обжигают кровь. Вспоминается пятилетний ребенок, волокущий по асфальту отрубленную руку. Молчание. Криг с нетерпением смотрит на него.

Он пытается что-то сказать, но приступ кашля перехватывает дыхание. Осколки камня — они именно в этот момент все разом подступили к горлу. Сбежать от всего этого. Вместе с Жасмин. Исчезнуть навсегда.

— Мне в голову приходит только один способ решения проблемы. Я хочу пойти туда сейчас же и перестрелять их всех. С такими сволочами нужно поступать так, как они того заслуживают. Надо сделать так, чтобы они исчезли, — произносит Криг.

Маркос смотрит на него и чувствует нездоровую, неправильную грусть. Грусть пополам с раздражением. Кашель не отступает. Камни в душе рассыпались и превратились в песок, забивший ему горло. Криг подает ему стакан с водой.

— Что с тобой? Все в порядке?

Он хочет ответить — сказать, что все плохо, что камни выжигают его изнутри, что он не может избавиться от воспоминания об этом мальчишке, полумертвом от голода. Он выпивает воду, переступает через свое нежелание отвечать и говорит:

— Нужно отобрать несколько голов, напичкать их каким-нибудь ядом и подбросить мясо падальщикам.

Он замолкает, а затем, отбросив терзающие его сомнения, раскрывает свой план в подробностях:

— Я дам соответствующую команду нашим ребятам через пару недель. Пусть падальщики дожрут то мясо, которое украли у нас. Когда голодные, они неразборчивы и ничего не заподозрят. Если кинуть им что-то прямо сейчас, они изрядно удивятся: не идиоты же, понимают, что мы не в восторге от всей этой истории.

Криг нервно посматривает на него. Подумав несколько минут, он улыбается и отвечает:

— А что, неплохая мысль.

— И кстати, при таком раскладе, когда отравленные начнут умирать, никто не подумает, что это из-за мяса, которое они у нас украли. Никому и в голову не придет обвинять нас в чем-либо.

— Такую операцию только самым надежным людям доверить можно.

— Есть у меня кое-кто на примете. Придет время — займусь.

— Да, пока лучше отложим это дело. Кстати, вот-вот должна полиция подъехать. Вполне вероятно, что этих уродов арестуют. Не думаю, что нам это поможет…

Маркос ненавидит сам себя за то, что он такой ответственный сотрудник. Ну какое тебе дело? Пусть полиция разбирается. Но он ничего не может с собой поделать: он отвечает на вопросы, ищет решения, подыскивает лучший вариант для своего предприятия.

— Скажешь тоже! Кого они будут арестовывать? Сотню с лишним бомжей, еле-еле сводящих концы с концами? Не смеши меня. Как они узнают, кто именно убил Луисито? Кому будут предъявлять обвинения? Нет, если на камерах будет видно, кто его убивал, тогда другое дело, но пока они все это отсмотрят, пока дело раскрутят, много времени пройдет.

— Тут ты прав. Арестуют они пару-тройку из них, а дальше что? Остальные уроды никуда не денутся. И нам эту кашу еще расхлебывать и расхлебывать. Слушай, а как по-твоему, сколько голов нам потребуется, чтобы их всех перетравить?

— Всех и не надо. Лишь бы трупов оказалось достаточно, чтобы выжившие сообразили, что к чему, и свалили отсюда.

— Согласен.

— Эти люди вне закона. У многих и документов-то нет. Так что следствие может затянуться на несколько лет. И сколько грузовиков за это время они нам в кювет отправят? Не стоит забывать, что теперь дело у них веселее пойдет: они уже знают, как все это делается.

— Завтра поставлю вооруженную охрану на въезде. Пусть подстрахуют в момент прибытия грузовиков.

— И то верно. Хотя, если честно, я не думаю, что они рискнут напасть завтра.

— Ты не видел эти дикие злобные рожи?

— Да видел я их, видел. Просто завтра они будут еще уставшими и сытыми. Но все равно вооруженная охрана не помешает.

— Договорились. Очень бы хотелось, чтобы все сработало как надо.

Эти слова он уже не комментирует. Посидев молча, он жмет Кригу руку и говорит, что хочет поехать домой. Криг, словно очнувшись, кивает. Конечно, поезжай. Давно пора. Спасибо за помощь. Ты уж извини, что все так получилось. У тебя такой день, а тут мы со своими звонками и проблемами.

Выехав с территории комбината, он снова проезжает мимо разбитого, перевернутого грузовика, видит кровь на асфальте и вдалеке — приближающиеся синие сполохи. К месту происшествия мчится полиция.

Он вроде и хочет пожалеть падальщиков и ужаснуться чудовищной смерти Луисито, но в его душе пусто. Никаких эмоций.

19

Он подъезжает к дому и прямиком направляется в комнату Жасмин. За целый день он ни разу не посмотрел в телефон, ни разу не проверил, как она там. С тех пор, как установил камеры, он впервые забыл посмотреть и удостовериться в том, что все хорошо.

Он открывает дверь ее комнаты и видит, что Жасмин лежит на полу с перекошенным от боли лицом. Она все время трогает свой живот, а ее сорочка вся покрыта пятнами. Он подбегает к ней и видит, что матрас испачкан какой-то жидкостью желто-зеленого цвета. «Нет!» — кричит он.

Из прочитанных книг он знает, что выделение околоплодных вод зеленого или желтого оттенка — это сигнал о наличии очень серьезных проблем для ребенка. Что теперь делать, он не знает. Разве что — приходит ему в голову — перенести Жасмин на свою кровать, чтобы ей было мягче и удобнее. Затем он хватает телефон и звонит Сесилии.

— Приезжай немедленно! Ты здесь нужна. Это очень важно!

— Маркос? Что случилось?

— Прыгай в мамину машину и быстро сюда. Как можно быстрее!

— Да что случилось-то? Ты можешь объяснить?

— Приезжай, Сесилия! Ты мне нужна. Здесь, срочно!

— Ничего не понимаю. Ты какой-то сам не свой. Этот голос… Я тебя не узнаю.

— По телефону не могу. Потом все объясню. Ты только пойми, это действительно важно и очень срочно.

— Ну хорошо, хорошо. Сейчас выезжаю.

Он знает, сколько времени ей потребуется. К сожалению, немало. Дом ее матери расположен не в городе, но и не так уж близко от их участка.

Он мчится на кухню, хватает полотенца и замачивает их. Холодный компресс на лоб — так ей будет легче. Он пытается сделать УЗИ, но не может определить проблему. Прикоснувшись к животу Жасмин, он шепчет: «Все будет хорошо, малыш. Все будет хорошо. Ты родишься, родишься здоровым, и все будет хорошо». Несколько глотков воды для Жасмин. Он как заклинание повторяет, что все будет хорошо, хотя сам прекрасно понимает, что его сын сейчас рискует вообще не родиться. Маркос не может заставить себя встать и подготовить то, что может понадобиться при родах, например вскипятить воды. Он сидит рядом с Жасмин и крепко обнимает ее. С каждой минутой ее лицо все бледнее.

Над ними — картина в раме. Тот самый Шагал, который так нравился маме. Маркос начинает ей молиться — как умеет. В этой молитве он обращается к матери. Именно ее он просит о помощи, где бы она ни была, на каком бы свете ни обитала сейчас ее душа.

Слышен шум мотора. Он выбегает навстречу подъехавшей машине, бросается к Сесилии и обнимает ее. Она отшатывается и ошарашенно смотрит на него. Он хватает ее за руку и, прежде чем потащить за собой в дом, умоляюще произносит:

— Постарайся отнестись ко всему с пониманием. Не будь косной. Я прошу тебя. Отбрось все предрассудки, задуши на время свои эмоции. Это очень важно. Пойми, ты мне сейчас нужна как фельдшер, как медицинский работник, как человек, способный спасать других — уж мне-то не знать.

— Маркос, я не понимаю, о чем ты говоришь и к чему ты клонишь.

— Пошли, сейчас сама все увидишь. Увидишь и поймешь. Помоги мне, умоляю тебя.

Они входят в комнату, и она видит, что на кровати лежит женщина. Беременная. Она невесело смотрит на эту картину, через секунду-другую у нее на лице появляется удивление и недоверие. Почувствовав что-то вроде интереса к происходящему, она осторожно подходит к незнакомке и вдруг замирает на месте: на лбу у лежащей женщины четко видно выжженное клеймо.

— Что делает эта самка в моей кровати? Почему она здесь — беременная? А если даже так, ты что, специалиста вызвать не мог?

— Это… там мой сын.

В первую секунду она не может скрыть охватившее ее омерзение. Затем она отходит на несколько шагов, прислоняется к стене, садится на корточки и закрывает голову руками. Внешне это похоже на резкий спад кровяного давления.

— Ты с ума сошел? На бойню захотелось? Да как ты вообще мог спать со скотиной, с какой-то самкой? Нет, ты точно больной.

Он осторожно подходит к ней, медленно поднимает ее и обнимает. Затем он обращается к ней:

— Помоги. Околоплодная жидкость — зеленая. Ребенок может умереть. Сесилия, умоляю!

Эти слова звучат как магическое заклинание: Сесилия встряхивается всем телом, собирается с мыслями и начинает командовать. Так, нужно вскипятить воду, неси чистые полотенца, спирт, давай еще подушки. Он мечется по дому в поисках необходимого, а Сесилия тем временем осматривает Жасмин и пытается успокоить ее.

Роды длятся несколько часов. Жасмин инстинктивно тужится, но большего от нее Сесилия добиться не в силах. Та не понимает, чего от нее хотят. Он пытается помочь, но так боится за Жасмин и ребенка, что практически ничего не делает, а только раз за разом повторяет: «Ничего, все будет хорошо. Все будет хорошо». Вдруг Сесилия кричит, что видит появившуюся ножку. Он впадает в отчаяние. Тогда Сесилия приказывает ему выйти из комнаты. «Ты нас обеих только нервируешь. Иди отсюда. Роды, скорее всего, будут долгими и трудными. Подожди за дверью».

Он переступает порог и остается стоять у самой двери, прислушиваясь и поочередно прижимая уши к дверному полотну. Криков не слышно, до него доносится только голос Сесилии: «Давай-давай! Молодец, мамочка, тужься. Тужься, я тебе говорю. Давай! У тебя все получится, давай напрягись. Тужься! Да-вай, да-вай! Пошел-пошел…» Похоже, она и сама забыла, что Жасмин не понимает ни слова из того, что говорят. Наконец наступает полная тишина. Минуты медленно тянутся одна за другой, и вдруг Сесилия срывается на крик: «Нет! Нет, я сказала! Давай, малыш, давай поворачивайся! Эй, мамочка, чего лежим, напрягайся давай, тужься. Да помоги же ты ему! Ну вот, уже почти. Почти-почти. Ради бога, ты — как тебя там — ну помоги же мне! Ну давай, постарайся! А ты — я от тебя не отстану. Пока я здесь, ты не умрешь. Давай, шевелись, у тебя все получится!» Снова тишина. Снова томительно тянутся минуты. И вдруг — слабый, еле слышный плач. Он вбегает в комнату.

На руках Сесилии его ребенок. Сама она стоит посередине комнаты — вся взмокшая, с растрепанными волосами, но с блаженной улыбкой на лице.

— Мальчик, — объявляет она.

Он подходит и берет сына на руки, качает и целует его. Младенец начинает реветь. Сесилия говорит, что нужно обрезать пуповину, помыть малыша и запеленать его. Все это она произносит сквозь слезы, сквозь пелену переживаний и волнений. Она страшно устала, но она счастлива.

Вот наконец ребенок принят, обработан и успокоен. Только сейчас Сесилия снова дает ему подержать младенца на руках. Он рассматривает сына, не в силах поверить в свое счастье. Он красивый, шепчет он, такой красивый! Осколки камня сжимаются, становятся мягче и легче.

Жасмин лежит на кровати и призывно взмахивает руками. Они оба какое-то время ее не замечают. Она продолжает беззвучно звать их — напрасно. Она перестает махать руками и переводит дыхание. Затем она делает попытку встать. В какой-то момент ее ноги подгибаются, она оседает на пол, сильно ударившись бедром о прикроватный столик. Настольная лампа летит при этом на пол.

Они оба молча смотрят на нее.

— Принеси еще полотенца и воды побольше, — распоряжается Сесилия. — Ее хорошенько обмыть нужно, а уж потом в сарай вести.

Он кивает, отдает своего ребенка Сесилии, и та начинает качать его, напевать ему колыбельную. Он наклоняется к ней и шепчет: «Теперь он наш». Она смотрит на него и молчит — взволнованная, сбитая с толку, она просто не знает, что сказать.

Сесилия не отводит глаз от ребенка. Слезы текут по ее щекам. Она гладит младенца и тихонько говорит с ним: «Какой красивый малыш, какой хороший, какой замечательный. Как же мы тебя назовем?»

Он уходит на кухню и возвращается, держа в правой руке то, что старается не показывать ни одной из женщин.

Сил у Жасмин хватает только на то, чтобы протягивать руки к своему ребенку. Не имея возможности издать ни звука, она лишь умоляюще смотрит то на него, то на Сесилию. В какой-то момент она снова пытается встать, но осколки стекла от разбитой лампы впиваются ей в ногу.

Он встает у нее за спиной. Она не понимает, что происходит, и только оглядывается. В ее взгляде — мольба и отчаяние. Он обнимает ее и целует в клеймо на лбу. Нужно как-то ее успокоить. Он опускается на колени и шепчет ей: «Спокойно, все будет хорошо. Успокойся, пожалуйста». Ее лоб покрыт испариной, и он нежно проводит по нему влажным полотенцем. Потом его осеняет: тихонько, на ухо, он напевает ей «Summertime».

Это срабатывает: Жасмин немного успокаивается. Тогда он медленно встает и крепко захватывает ее голову, удерживая за волосы. На все это Жасмин не обращает внимания. В эти секунды она может только тянуться руками к своему ребенку. Она словно даже пытается что-то сказать, о чем-то прокричать, но звуки ей неподвластны. Он вынимает из-за спины молоток для отбивания мяса, который принес с кухни, и заносит руку. Удар приходится в цель — не просто в лоб, а в самую середину выжженного клейма. Жасмин падает на пол — оглушенная, без сознания.

Этот звук заставляет Сесилию подпрыгнуть на месте. Осознав, что произошло, она кричит: «Зачем?» Пауза. Потом снова: «Зачем? Она же могла нам еще детей нарожать! Выносила бы и родила!» Он вскидывает самку на плечо и собирается отнести ее в сарай, чтобы там забить по всем правилам. Подумав, он отвечает ей довольным, сияющим — до слепоты в глазах — голосом: «Взгляд у нее был… Ты заметила? Слишком уж человеческий для домашней скотины».