Особое задание: Повести и рассказы

ДВЕ ВСТРЕЧИ

МЫ ЕЩЕ ПОЖИВЕМ

— Дарь Степанна! Скорее! — крикнула сестра, когда санитары вывезли мою каталку. из лифта. Я лежал, боясь не только пошевелиться, но даже вздохнуть — адская боль разрывала грудь. Сердце ворочалось, точно плохо обкатанный жернов, то устраивая бешеные скачки, то, споткнувшись обо что-то, замирало.

— Думала, не довезем, — с всхлипами объясняла кому-то сестра. — И камфору и папаверин, а он никак не реагирует.

— Ну, ну, без паники, — спокойно произнесла, очевидно, та самая Дарья Степановна. — Минуточку, товарищи, — попросила она санитаров.

Надо мной склонилось мягкое, улыбчивое лицо пожилой женщины, из-под белого чепца которой на лоб спадала почти такого же цвета челка.

— Вы меня слышите? — спросила женщина, приставляя воронку фонендоскопа к груди. Я закрыл и открыл глаза. — Смотрите на мой палец, — сказала она, отводя указательный палец то в правую, то в левую сторону. — Ну, — облегченно произнесла Дарья Степановна, — мы еще поживем.

А я в это время, успокоенный ее голосом, смотрел не на резиновые трубки прибора, не на руки, которые привычно проворно убирали фонендоскоп в нагрудный кармашек халата, а на ее лихо подкрученную прядку, заносчиво выглядывающую из-под шапочки. И до и после я видел много подобных прядок, но лишь об одной мог сказать «заносчиво». Конечно, в этой полнеющей женщине с ниточками морщинок возле глаз, губ, пожалуй, ничего не было от той знакомой моих военных лет. Только имя. Ту звали Дашенька, Даня, Данюшка. Эту Дарья. Но была ли Дашенька Степановной, этого, голову даю на отсечение, никто в батальоне не знал. И все-таки после ее заверения, что мы еще поживем, я набрался нахальства и позвал: «Доктор!»

Наверняка она не расслышала моего голоса, потому что практически никакого звука я не произнес. Она уловила движение моих губ и снова наклонилась надо мной.

— Вы Ивченко?

Она удивленно заглянула в мои глаза: значит, расслышала.

— Да, — кивнула она, но тут же предупредила: — Но вам нельзя говорить.

— Теперь можно, — с обескураживающей самоуверенностью заявил я. — Вы же та самая, наша…

С этой минуты не одна боль, но и радость распирали мою грудь. Еще не зная, чем кончится первая ночь в реанимации, я уже ехал тем двадцатилетним, а за каталкой шла не пожилая Дарья Степановна, а совсем юная Дашенька…

Та самая, которая в памятный сентябрьский день сидела на краю пня и внимательно наблюдала за кропотливой работой муравьев.

За спиной тяжелые сапоги раздавили сухую лозу, и короткий, как выстрел, треск замер, поглощенный лесной глубиной. Курносые жесткие пальцы нырнули в шапку ее густых светлых волос.

— Садись, Аркаша, — не повернула головы Дашенька.

Он шагнул вперед, ступни его сапог безжалостно втоптали в землю будто раскаленных зноем муравьев.

— Ну вот, радуйся, — недовольно заметила Дашенька, когда он сел подле нее. — Как танк, давишь живность.

Аркадий, не убирая руки с ее головы, поглядел вниз и улыбнулся.

— Какой ты еще ребенок, Даня. Муравьи — живность. Я понимаю, корова или баран, на худой конец…

Она недоверчиво взглянула ему в глаза и, слегка покраснев, тихо проговорила:

— Они ведь тоже живые… Мне с некоторых пор стало жалко всех. Понимаешь, Аркаша, я должна тебе сказать… Но сначала ты скажи мне. Я такая, как и прежде?

Он утвердительно кивнул.

— Говоришь, я ребенок, а сам такой глупый и недогадливый.

— Ивченко, к командиру! — крикнул нарочито зычно долговязый ефрейтор.

Аркадий, встревоженный ее голосом, потянулся за рукой подруги, но она успела убрать ее и, оправив гимнастерку, быстро прошла мимо лукаво улыбающегося ефрейтора.

— Вы, Ивченко, эвакуируетесь в тыл. — Лейтенант, не спуская с нее взгляда, машинально выстукивал на столешнице загадочную морзянку.

Даше показалось, что он узнал о ее отношениях с Аркадием, догадался или ему донесли о том, чего никак не хочет замечать ее друг, и поэтому теперь решил, не поднимая шума, эвакуировать ее в тыл.

— Не эвакуируетесь, — поправился комбат, — отправляетесь в тыл со специальным заданием. Только что получены сведения: мы отрезаны от полка.

Ивченко невольно подалась вперед.

— Как?

— Как в сорок первом, — поднялся ей навстречу лейтенант. — В мешке, короче говоря, в капкане. — Он сделал несколько шагов по блиндажу и, вернувшись к столу, на мгновенье задумался. — Вы, Ивченко, добрый автоматчик, — офицер пристально поглядел на ее побледневшее лицо, — но сейчас… У меня пять тяжелораненых и среди них замполит. Короче говоря, вы должны их доставить в Васильевку, в полковой госпиталь. Вчера он был еще там.

— Я? — глаза Дашеньки тотчас заволоклись туманной пеленой. Замолчавший комбат казался ей водянисто-призрачным и почему-то неимоверно широким. «Он хочет спасти меня, но если это спасение хуже той смерти, которая уготовлена здесь им, что тогда?» — А вдруг…

— Никаких «вдруг». По моим соображениям, успеете проскочить лесом, — уловил в ее глазах болезненное сомнение лейтенант. — Я просто хочу знать, вы можете выполнить приказ?

— Да, — решительно сказала Дашенька.

Пока солдат впрягал лошадей в санитарную повозку, Ивченко разыскивала Аркадия. Но его нигде не было. Она подошла к санитару и, помогая ему затягивать постромки, спросила:

— Вы случайно не встречали Мельниченко, Аркашу?

Санитар не ответил и, покончив с упряжкой, направился в блиндаж. Скоро он вернулся, помогая раненому подниматься по ступенькам.

— Чего глядишь, — проходя мимо сержанта, пробурчал санитар. — Л ди комиссару подмогни. Кончим да поедем скорее. Дорогу я знаю. К закату доберемся.

Раненые не стонали, и, если бы не плотно сомкнутые веки, искусанные губы, сжатые до синевы кулаки, можно было бы подумать, что это здоровые, только истомленные непосильным трудом люди прилегли отдохнуть. Дашенька заботливо накрыла кого плащ-палаткой, кого шинелью. Когда кто-нибудь из них вздрагивал или начинал бредить, она шептала те слова, которые, как ей казалось, способны были заменить скальпель хирурга, укол морфия, ватный тампон: «Потерпи, милый, мы еще поживем».

Повозка отъехала от лазарета уже далеко, когда на дорогу вышли лейтенант и Аркадий. Они долго махали пилотками и что-то — кричали. Она тоже подняла руку над головой, потом привстала и крикнула:

— До встречи, товарищи!

Лейтенант приподнял обе руки, и она ясно услышала:.

— До встречи!

Аркашка пробежал несколько шагов вслед за повозкой.

— Даня! Дашенька, — надрывался он, — береги себя!

Ивченко тоже хотела ответить ему такими же словами, — но они застряли в горле, и она только улыбалась и кивала.

Полуденное солнце, раскаленное до ослепительной белизны, беспощадно пронзало измученную листву. Раненые все беспокойнее ворочались, бормотали. Они открывали глаза и, убедившись, что кругом свои, просили:

— Пить…

Ивченко проворно доставала баклажку и, дав два-три глотка, извинялась.

— Больше нельзя, милый, понимаешь.

Раненый кончиком опухшего языка жадно водил по бесцветным губам, стараясь собрать оставшиеся там капли, но их не было, и он снова устремлял на сестренку виноватые, умоляющие глаза.

Лес с двух сторон сдавил неширокую дорогу. Под колесами хрустели жухлые пестрые листья, в знойном воздухе кружились паутинки и лепестки цветов. Неожиданно с переднего колеса со скрежетом спал обод; спицы, не выдержав тяжести, дрогнули, и не успела Дашенька до конца понять, что произошло, как сползла с облучка повозки. Санитар натянул вожжи и замысловато матюкнулся.

— О починке нечего думать, — собирая остатки колеса, с отчаянием сказала Ивченко.

— М-да, — промычал санитар, давая этим понять, что он-то, настоящий обозник, отлично осознает серьезность происшествия. Растягивая удовольствие, он еще раз выругался по адресу своего незадачливого существования на этом свете и бесславной кончины не на поле брани, а возле женской юбки и лишь после этого глубокомысленно закурил.

Откуда-то издалека, наверное, от реки, за которой держал оборону их батальон, донеслось несколько орудийных выстрелов. Санитар оглянулся по сторонам и, боясь, что кто-то сможет его заметить, присел на корточки, делая вид, что изучает колесо.

— Я думаю, вот что, подружка, — сказал он, не поднимаясь. — Побегу я за новой повозкой, а ты пока посиди с ними.

— Нет, — резко сказала Ивченко. — Давай откатим телегу подальше от дороги, а потом…

Она сама не знала, что будет потом, но все-таки заставила санитара выполнить приказ. Пока раненых снимали, переносили в густые заросли ивняка и боярышника, пока распрягали лошадей, пока с грехом пополам протащили повозку меж стволов на полянку, горячий воздух остыл и небо загустело до фиолетовости.

— Утром сходишь, — сказала — Ивченко ездовому, и он, не споря, пошел к коням.

Уговорились ночью спать по очереди. Дашенька была твердо уверена, что кто-то из своих непременно должен ехать по дороге, и тогда они попросят о помощи.

После полуночи, когда Ивченко сменила санитара и удобно прислонилась к объемистому стволу могутного в своей высоте и осанке дуба, услышала осторожный шорох сзади. Сняла затвор с предохранителя…

— Сержант…

Дашенька облегченно вздохнула, наклонилась в сторону голоса.

— Вы, товарищ замполит?

Раненый с трудом подполз к ней.

— Вот очнулся и не пойму, где и что. Оказывается, беда случилась. Значит, решила до утра. Ладно, перекурим это дело. Сверни, пожалуйста, — попросил он и протянул портсигар. — А где же санитар? — спросил лейтенант, выпуская густой ядреный дым.

Дашенька сказала, что он пошел спать. Они немного помолчали. В лесу было тихо, только изредка ветерок прислонялся к верхушкам, шурша листвой, да где-то вдалеке бубнила потревоженная кем-то птица.

— Будто война кончилась: тишь какая! — задумчиво произнес замполит.

— Да, как будто, — согласилась Дашенька. — А ведь хорошо было бы, товарищ лейтенант, если бы мы завтра приехали в Васильевку, а нам сказали: войне конец!

— Нет, Ивченко, этого, во-первых, не может быть, а во-вторых, какой же конец. Нам не вообще конец нужен, а победа. Вот до Берлина дойдем, тогда и, считай, конец.

Тишину ночи разорвала короткая автоматная очередь, за ней другая, третья.

Дашенька сжала автомат. Через минуту выстрелы повторились ближе. Она срослась со стволом. Напрягая зрение, почувствовала, как в правом боку что-то толкнулось. Кровь хлынула весенним потоком к лицу, сердце забилось чаще, горло точно сжали удавкой, под глазами, на лбу, подбородке выступили капли пота. Это он! Он, ради которого она согласилась ехать. Он живой! И она сделает все, чтобы он жил.

На дорогу выбежали двое. Раненые очнулись. Замполит тихо пополз к ним. Тревога за раненых тяжелым грузом упала на ее плечи. Двое остановились. Один из них что-то сказал другому. Вздох облегчения вырвался из ее груди. Русские! Она приподнялась и тихо окликнула их:

— Товарищи!..

Беглецы дышали, как загнанные лошади. Один, с бородой, в кителе, наклонился над сержантом. За его спиной стоял подросток лет пятнадцати.

— Слыхал? — спросил бородач, опускаясь около Ивченко. — За нами. Мы из Васильевки…

— Не может быть, — почти крикнула Дашенька, — там наш госпиталь.

— Точно, был в школе, — ответил бородач, — на рассвете эвакуировался. Теперь они там хозяйствуют. Садись, Митяй, — обратился он к спутнику.

Не расставаясь с автоматом, Митяй осторожно присел на корточки и, непринужденно разглядывая девушку, сказал:

— Папань, я думал, это солдат, а это тетя.

— Факт, не дядя, — согласился бородач.

К ним подошел санитар.

— Как пальбу услыхал, — начал он, — враз осмыслил: бяда. Не иначе, как германец на партизан облаву устроил. — Он наклонился к мальчику и спросил: — Где они?

— В Васильевке, — ответила за него Дашенька.

— Ну? — опешил санитар. — Это что же нам выходит? — Он перекрестился и двинулся к раненым, бормоча: — Крышка, крышка.

Когда санитар исчез в темноте, бородач спросил:

— Много вас?

— Пятеро раненых и мы, — ответила она.

— Надо что-то сообразить, — горячо заговорил прибежавший. — Здесь только до утра можно оставаться. Потому как ночью они наверняка не пойдут в лес, а утром явятся непременно. Я их знаю. Тебя как зовут?

— Ивченко, Дарьей.

— Митяй, — обратился он к сыну, — ты поможешь Дане спрятать раненых. К деду тащите их. Только я наперед потолкую с ними, ранеными-то.

Не откладывая решения, он направился к повозке.

Дашенька даже удивилась тому, с какой детской доверчивостью она относится ко всему, что говорит и делает человек в кителе, которого она видит впервые.

— Мы с отцом помогали раненых на машины грузить, — сказал Митяй, когда они остались вдвоем, — а после хлеб и картошку с колхозниками прятали. Мы прячем, а они в деревню входят. А нас продал Кудла, тракторист был такой в колхозе, все на отца зуб точил за то, что он осудил его. Правильно ведь судил. Зачем хлеб колхозный воруешь да бабам керосин продаешь. Хлеб-то ему, немцу, все равно не достанется. Тот, что раньше спрятан, они не найдут, а этот мы спорышем заразили. Пусть едят на доброе здоровье, — засмеялся парнишка, представляя немцев, поедающих зараженный хлеб. — Ты чего такая печальная? Не бойся, мы всех спасем. В здешних местах отец все уголки знает. Спрячем, а после за линию фронта переправим…

Цокот конских копыт заставил их взяться за оружие. Но тотчас они поняли, что лошадь удаляется.

— Стой! — крикнула Ивченко и выбежала на дорогу. — Сволочь, ускакал. Испугался.

Остаток ночи они втроем переносили раненых к балке сквозь заросли краснотала и терна в небольшую. древнюю сторожку лесника, которую в этих местах все называли «Саввича изба». В ней не оказалось ни одного целого окна, в проеме не было двери, в углу чернела груда кирпича вместо плиты. Зори становились прохладными, поэтому Дашенька заботливо укутала каждого раненого, каждому перед сном дала по нескольку ложек тушенки с хлебом и понемногу воды. К рассвету она начала дремать. Сквозь сторожкий сон слышала разговор замполита и бородача.

— Калмыков моя фамилия, — говорил отец Мити, — может, по радио или в газетах встречали. Председатель я здешний. У меня, лейтенант, не примите за бахвальство, колхоз «Светлый путь» первым по области шагал. Пшенички по двести пудиков с гектара собирали.

Они закурили, помолчали, но молчать не хотелось, и замполит спросил:

— В Москве бывали?

— Не пришлось. Аккурат перед войной наш секретарь говорил: «Поедешь ты, Максим Максимыч, осенью в столицу», — а в июне, сами знаете…

Опять помолчали, и опять Калмыков сказал:

— Я германцев с прошлой войны не видал. Думал, они за эти двадцать с лишком лет уму-разуму набрались, а нынче поглядел — дикари, право слово. Ну, куда им до нас? Нет, сломаем мы им хребтину. Помяните мое слово, сломаем.

— Обязательно, — тихо сказал раненый. — Иначе быть не может. Мы еще с вами, Максим Максимыч, по Берлину пройдемся, по их знаменитой Александрплац и по Линденштрассе…

— Вы там уже бывали?

— Нет, из книжек знаю.

Дашенька проснулась от теплого прикосновения солнечного луча. Первое, что бросилось ей в глаза, — отсутствие Калмыкова, Митя, прикорнув у самой двери, сладко спал. Она вышла из сторожки.

Утро выдалось теплое, голубоглазое. Заливались щебетом пернатые обитатели леса. Нехотя падали бронзовые листья. Ветки шиповника и терна склонялись под тяжестью налитых пурпурных и агатовых плодов.

Дашенька с жадностью набросилась на терпкий сочный терн. Съела пару горстей. Утолила жажду, стала набирать плоды в пилотку. В это время пришел Калмыков. Принес автоматные диски и гранаты.

— Теперь пусть сунутся, — шутил он, выкладывая все на пол. — Товарищ замполит, как вы себя чувствуете? Хорошо? Вот и ладно. Я тут в заветном месте был… Глянул, поубавилось запасов. Значит, где-то мои ребята орудуют. Ночью в Васильевке конюшни сгорели…

Его рассказ был прерван далеким псовым лаем. Все насторожились. Чутьем, обретенным на войне, поняли — немцы. Отступать поздно. К обороне готовились спешно, но тщательно. Трое вооруженных людей располагались так, чтобы во время боя можно было видеть друг друга и оставаться невидимыми для врагов.

Там, где так недавно Дашенька собирала ягоды, искусно замаскировался Митя, тропинку, ведущую к сторожке, взял под прицел сосредоточенный Калмыков; Дашеньке отвели место, самое удобное для связи с ранеными. Те, чувствуя надвигающуюся опасность, отползли к задней стене.

Все ближе и ближе лаяли собаки, гортанно перекликались немцы.

Первым выстрелил Митя. Проводник овчарки без крика и стона упал. Калмыков не успел выстрелить. Ему было уже не в кого стрелять: немцы повалились, как снопы в бурю. Палец Дашеньки сросся с горячим курком автомата. Над головой зловеще позвякивали пули.

В том месте, откуда раздался выстрел, с оглушительным треском разорвалась граната. На минуту все вокруг обложила серая удушливая пелена. Дашеньке показалось, что впереди качнулся куст. Она прицелилась и выстрелила. Куст больше не качался. Калмыков повернул к ней спокойное, ободряющее лицо и улыбнулся.

Немцы без выстрелов подползали к лачуге. От невидимой тройки их отделяла теперь сотня-другая шагов. Дашенька по опыту боев знала, что скоро гробовому молчанию наступит конец.

И правда, враги, набравшись духа, вскочили и, расстреливая обоймы, побежали к сторожке. Но меткие короткие очереди троих заставили их снова залечь. Началась перестрелка.

— Вот и хорошо, — проговорил после очередного выстрела Калмыков, — постреляем, а там, глядишь, и мои ребята подоспеют.

Но ребят все не было, и Калмыков стал чаще оглядываться, а потом перевел автомат на одиночные выстрелы. Наконец он подполз к Дашеньке.

— Положение у нас, Даня, создается неважнецкое, — смахивая рукавом нагар с патронника, сказал Калмыков. — Как думаешь, вдвоем продержитесь с часок?

— Должны, — уверенно ответила Ивченко.

Калмыков, не поднимая головы, пополз к сыну. Дашенька видела, как они прижались друг к другу. Митяй повернул к ней широкое лицо.

— Держитесь. Я скоро, — сказал он, отползая от избушки к густому камышу.

Только сейчас Дашенька поняла, почему немцы не могут подойти к ним с тыла. Там довольно широкий и глубокий ерик. Значит, за спиной у них надежное укрытие. Надо только держать фронт.

Привычным ухом раненые поняли, что один из троих выбыл. Замполит стиснул зубы и пополз к оконному проему.

— Тяжело, Ивченко? — спросил он.

— Жарковато, — ответила Дашенька, стреляя.

— Вот что, сержант, — строго заговорил лейтенант, — может, я возьму автомат, а тебе удастся уйти незамеченной…

Дашенька поняла, что он требует от нее невозможного. Чувство обиды захлестнуло ее.

— Не мешайте, уходите, — резко крикнула она.

Калмыков, услышав крик, приподнял голову и тут же опустил ее. На ходу достав бинт, Дашенька подползла к нему. Пересекая височную впадину, тонкая изломанная струйка крови метнулась к глазу, на щеку. С трудом разжав пальцы, она взяла автомат и, не поднимая головы, поползла обратно.

Лейтенант, увидев оружие, молча потянулся к нему. Дашенька передала автомат. Замполит перевернулся на левый бок и поволочил правую ногу к выходу.

— Ну, Ивченко, только не назови его в мою честь, — вдруг задорно проговорил замполит. — Обижусь. А теперь покажем фрицам, где раки зимуют.

А Дашенька, оглушенная не столько выстрелами, сколько неожиданным откровением лейтенанта, вновь почувствовала, как заворочался кто-то там внутри. И почему этот чудак замполит решил, что обязательно будет мальчик? Смешные эти мужики.

И она, пересиливая страх, теперь больше за него, чем за себя, улыбнулась лейтенанту и сказала:

— Покажем!

— Да тут еще гранаты, — будто нашел клад драгоценностей, радостно крикнул лейтенант.

«Хорошо бы одну мне, — подумала Дашенька, — на всякий случай». А внутри что-то снова теперь протестующее заворочалось, и она вынуждена была извиниться: «Ты прости меня, будущее, это я так, на всякий, на самый крайний случай. А вообще-то мы еще поживем с тобой…»

В проем, будто птица, плавно влетела. огромная серая овчарка. Грязными, жесткими лапами собака придавила ее к земле, потянулась отточенными клыками к горлу. Дашенька изловчилась и сунула ствол автомата в пасть. Овчарка выбила его лапой и еще тяжелее навалилась на жертву. Выстрел в упор заставил собаку беспомощно лизнуть горячим языком шею сержанта и медленно сползти на пол.

Ивченко с трудом встала на трясущиеся колени и услышала резкую дробь автоматов и крики…

…Наверное, много дней и ночей находилась она в беспамятстве, потому что, открыв глаза, увидела светлую комнату с кроватями, цветами на тумбочках и сестру в белом халате.

— Уже в госпитале? — удивленно шевельнула она бледными, сухими губами. — А где же они?

Сестра наклонилась ближе и, не понимая вопроса, привычным движением поправила конец одеяла.

— Все, где все? — отчетливее спросила Дашенька, но поняла бессмысленность вопроса и закрыла глаза. И вдруг она почувствовала бездонную пустоту в себе. Она приложила руку к животу и похолодела.

Начинался утренний обход. К ее кровати подошел доктор.

— Живем, говорите, — пробасил он, присаживаясь на табурет. — Хорошо! Теперь нам поправиться, как топору утонуть. Боли не ощущаете? Хорошо. — Доктор вдруг наклонился к ней. — Пришлось спасать вас, — с сожалением произнес он и тут же добавил: — Ничего, это не последний. Еще будут!

Обход продолжался. Дашенька после слов доктора начинала ощущать в каждом суставе, в каждом мускуле, в каждой клетке своего тела жгучую боль. Закружилась голова, захотелось кричать, громко, навзрыд, звать на помощь, сбросить одеяло, сорвать бинты и бежать. Туда, где нет людей, где никто не услышит ее дикого крика.

Разбивались с легким треском о. стекло крупные дождевые капли. Иногда серое, набрякшее тучами небо пронзали вспышки молнии, откуда-то со второго этажа доносилась самая глупая в мире песенка. Тенор кого-то умолял:

Она хотела крикнуть, чтобы прекратили это издевательство, но слезы задушили ее, и Дашенька уткнулась в подушку, а сверху накрылась одеялом. Теперь слащавый фальшивый тенор не так лез в душу. Подошла сестрица.

— К вам товарищи из части. Можно?

— Неужели? — почти крикнула Дашенька. — Ну конечно, что же вы стоите.

Она вытерла слезы, прихватила косынкой растрепанные волосы и машинально закруглила прядку, выскочившую на середину лба. Думала, верила, надеялась, что приехал Аркадий, но в палату вошел командир батальона.

— Здравствуйте, Дашенька, — протянул он широкую ладонь.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — в замешательстве проговорила Ивченко, заглядывая с надеждой за его плечо. Но в дверях больше никто не появлялся.

— Так, говорите, поживем. А я приехал не просто, а, короче говоря, с особым заданием генерала. — Приказом по дивизии вам положено знаете что?

— Нет, — ответила она, пряча глаза.

— Вам положено, — замолчал лейтенант, подыскивая нужные в таких случаях, особенные слова, и, не найдя их, закончил очень буднично, будто он сегодня целое утро только и раздает награды: — Вам положено быть героем, а короче говоря, носить медаль.

Вот о чем вспомнил я в первые часы пребывания в реанимационной палате. Поэтому, когда в полночь в очередной раз надо мной склонилась озабоченная Дарья Степановна, я уже довольно внятно произнес:

— Порядок, доктор. Короче говоря, мы еще поживем.

1956 г.

ДЕВУШКА С ХАРАКТЕРОМ

Виталий Наумович Бобров, начальник технической лаборатории Гидростроя, только что1 ознакомился с химическими анализами, выполненными Галиной Крапивкой, молодым инженером. Анализы были, как всегда, сделаны безупречно. Начальник хотел снять трубку и сообщить в управление заключение лаборатории, но в это время раздался телефонный звонок.

Бобров снял трубку и тотчас услышал голос начальника строительства.

— Добрый день, — басил начальник. — Сейчас получил сводку: уровень воды за двое суток поднялся на сто — сто двадцать сантиметров. Перемычку может размыть, если мы ее не укрепим. Весь грунт из прежних карьеров выбран. Безотлагательно ищите новые карьеры близ перемычки. Ясно?

— Ясно, Федор Георгиевич, — только и успел ответить начальник лаборатории.

Бобров понял, что дело более чем серьезное и медлить в эти минуты равносильно преступлению. Через пять минут перед ним стояли Галина Крапивка и две — другие лаборантки.

Виталий Наумович коротко объяснил девушкам срочность и ответственность возлагаемого на них задания.

Лаборантки спустились к перекрытому рукаву реки. К будущему карьеру шли сырым берегом.

Всю дорогу Крапивка волновалась. Бобров, остановившись возле первого колышка, вбитого неподалеку от перемычки, сказал, обращаясь к Крапивке:

— Вот ваш участок, Галина Антоновна. Желаю вам удачи.

Крапивка открыла чемоданчик, достала оттуда несколько холщовых мешочков, совок и торопливо начала брать образцы пород.

Она вернулась в лабораторию и тотчас приступила к работе. Надо было определить механический и химический состав грунта. Скоро вернулись и ее товарищи. Они также принялись за анализы.

Крапивка подошла к приборам, вынула несколько стаканов, пробирок и, не найдя ничего подозрительного, поставила все на свое место.

Нескончаемо долгими показались часы просушки навесок. Наконец можно было приступить к химическому — анализу. «Что-то он даст? — волновалась Галина. — Может ли грунт быть использован для укрепления перемычки?»

Пропустив жидкость через фильтр, Галина отнесла его в сушилку. И снова для нее потянулись томительные минуты ожидания.

Но вот закончилась и сушка. Лаборантка понесла к весам бюксы.

Взвесила и сразу почувствовала что-то недоброе. Под руками не оказалось справочника, но. она и без него догадалась, что порода содержит высокий процент солей, легко растворимых в воде. Теперь осталось только определить, какими именно солями перенасыщен грунт. Она догадывалась, что земля содержит соли — калия, кальция или магния. Да, ее карьер был перенасыщен бикарбонатом кальция, веществом, легко растворимым в воде. Галине стало жарко. Грунт содержит бикарбонат кальция! У нее опустились руки. «Вот и помогла, — опечалилась Крапивка. — Они там ночью воюют с водой, а я должна огорчить их. А может, я ошиблась? — сомневалась Галина. — Надо проверить еще раз. Немедленно бежать на карьер». Но ее остановил Бобров.

— Куда вы? — сказал он.

— На карьер.

— Так поздно? Зачем?

Крапивка сообщила Боброву о результате химического анализа, высказала свои опасения и попросила разрешения повторить опыт.

Галина опустилась на стул подле Боброва и терпеливо стала ждать, что скажет начальник.

Тот определил, что анализ сделан безукоризненно.

— Грунт не годен для засыпки в перемычку, — сказал Виталий Наумович. — Благодарю за службу. Вы свободны. Ваши результаты я сообщу…

Крапивка вздохнула. Домой она пришла усталая. Ей поскорее хотелось лечь и забыться. Она подошла к зеркалу и внимательно посмотрела на себя. «Как ты изменилась за эти недели, — разговаривала она сама с собой. — От той застенчивой девочки, которую знали в школе и в институте, ничего не осталось. Даже взгляд стал какой-то строгий и сосредоточенный». Как ни велико было утомление, но счастье, переполнившее ее сердце, было сильнее физической усталости. Еще бы, сегодня она могла с гордостью сказать о себе: да, она выдержала серьезный экзамен. Хорошо бы в эту минуту поделиться радостью с кем-нибудь близким, родным. Не зажигая огня, она присела на подоконник. По дороге бесконечной лентой двигались самосвалы, тракторы, скреперы.

За дорогой, на поляне, строился бетонный завод.

В небо поднялись первые конструкции.

Крапивка, дыша свежим воздухом, пристально всматривалась в далекую темноту. Там виднелось много алых огоньков на стрелах башенных кранов, на экскаваторах, на мачтах буровых.

Они, казалось, то горели высоко, под самыми облаками, то у самой воды.

Сердце девушки наполнилось гордостью за тех, кто зажег эти звезды.

Галина даже немного опечалилась потому, что грунт ее карьера оказался непригодным для отсыпки в перемычку. И сейчас строители должны ездить к дальнему карьеру, найденному ее подругами-лаборантками. Думая об этом, она невольно стала отыскивать из окна ту балку, где сегодня так тщательно отбирала образцы. «Там где-то рядом стоял земснаряд, — припоминала Крапивка, — даже два земснаряда». Она старалась по огонькам, блуждающим по воде, найти их. Вдруг Галина увидела, что в балке ярко светят фары автомашин и прожекторы, установленные на кабинах экскаваторов. «Неужели они берут грунт из моего карьера? — испугалась девушка. — Не может быть… Ведь Виталий Нумович должен был передать в управление мои анализы.

А вдруг он не сделал этого?»

Словно обожженная, она выскочила из комнаты и побежала к своему карьеру, где сновали автомашины, лязгали металлическими челюстями экскаваторы. И чем меньше оставалось расстояние до карьера, тем отчетливее представляла она, какая большая беда надвигалась на участок. Теперь у нее не оставалось сомнения в том, что машины работают именно в ее карьере. «Надо позвонить, но до телефон на дальше, чем до балки». Задыхаясь, Галина подбежала к ближайшему экскаватору и отчаянно замахала руками, требуя заглушить мотор. «Стойте!» — крикнула она. Но ее крика никто не расслышал. Стрела с ковшом, плавно описав полукруг, ткнулась вниз и тут же начала подниматься к верхней кромке карьера.

— Остановитесь! — кричала Крапивка, махая руками. — Остановитесь!

Но экскаваторы продолжали работать, а машины одна за другой становились под погрузку. Тогда Крапивка, недолго думая, нисколько не остерегаясь, прыгнула с обрыва к опускавшейся стреле, несущей порожний ковш. Теперь ее небольшую фигурку, в сером распахнутом пальто, освещенную лучом прожектора, все заметили. Но ковш, хотя и медленно, продолжал опускаться. «Ударит или нет?! Если ударит — все. Никто ничего не узнает до завтра. Но завтра — поздно».

Машинист повернул стрелу вправо, и зубья ковша упали недалеко от ее сапожек, утонувших в рыхлом грунте. Из кабины выпрыгнул машинист.

— Чего лезешь под ковш! — зло крикнул он Галине.

— Остановите экскаваторы! — Крапивка шагнула навстречу экскаваторщику. За ее спиной раздались тревожные сигналы автомашин. Шоферы, недовольные задержкой, требовали груза.

— Почему? — как глыба, надвинулся на девушку машинист.

— Грунт негоден для отсыпки.

— Да нам сам Губарев, начальник участка, сказал… По его распоряжению мы…

— Грунт не пригоден. Много бикарбоната кальция.

— Чего, чего?

— Солей много, легкорастворимых.

— Знаешь что, — посуровел машинист, — иди-ка ты к начальству и там разбирайся, а нам не мешай работать.

Машинист отвернулся и, быстро вскочив в кабину, переключил мотор с холостого на рабочий ход. Шоферы побежали к своим машинам. Но Галина не отступила. Она поставила ногу на зубец ковша.

— Не дури! — озлился машинист. — Витька, убери ее к чертям собачьим! — кричал он своему помощнику.

Паренек в замасленной кепке подбежал к Галине и попытался оттащить девушку от кромки забоя.

— Это вредительство! — рассерженно крикнула лаборантка.

И опять к ней подскочили машинист и шоферы.

— А ну, братва, помоги оттащить этот бикарбонат, — потребовал машинист.

Но кто-то из водителей резонно предложил:

— Проверьте у нее документы.

Документов у Крапивки не оказалось. Удостоверение и пропуск остались в кармане пиджака.

Отправить ее на участок… Там разберутся, что за птица, — предложил тот же шофер.

— Никуда я не пойду, — Галина сжала тонкие губы, чтобы не заплакать. — Я вам говорю: остановите машины!

— Да ты понимаешь, глупая: вода перемычку подмыла, — задыхался от гнева машинист.

— Кто вам разрешил здесь работать? — каменела Крапивка в своей неуступчивости.

Совсем неожиданно перед ней выросла угловатая фигура широкоплечего человека в телогрейке, высоких сапогах и серой кепке с коротким козырьком. Это был Губарев, начальник участка. Губареву объяснили, почему прекратился подвоз грунта к перемычке.

— Уйдите из карьера! — в голосе Губарева звучали железные нотки. Но, увидя, что девушка и не думает выполнять его распоряжение, он добавил: — Поймите, никакого предупреждения из лаборатории я не получал.

Перед Галиной стоял такой же юный, как она, инженер. Он, очевидно, тоже совсем недавно закончил институт. Крапивка подумала, что у него, видимо, есть выдержка, хватка, иначе так скоро ему не доверили бы участок. Она почему-то решила, что сегодняшняя ночь для Губарева такое же испытание, как и для нее прошедший день.

— Я прошу вас, переведите машины в четырнадцатый забой, — убеждала она Губарева. — Там хороший грунт. Я предупреждаю: вы можете погубить перемычку.

— У нас нет оснований опасаться, — возражал Губарев. — Нет документов на этот счет.

К ним подошел экскаваторщик Лыков.

— Здравствуйте, Галя, — приподнял он приветственно широкую ладонь.

— Здравствуйте, Коля, — обрадовалась Крапивка.

— Что тут происходит? — спросил Лыков, обращаясь ко всем, окружившим Галину.

— Да вот, Николай Александрович, — указал машинист на Крапивку, — девчонка не разрешает брать грунт.

— Почему, Галя?

— Анализ показал, что грунт негоден. Годен четырнадцатый карьер. Это километра два отсюда. Я прошу товарищей перевести машины в тот карьер, а они мне не верят.

— Василий Яковлевич, — повернулся Лыков к Губареву. — Я знаю эту девушку. Она лаборантка.

— Но, понимаешь, мне никто ничего не говорил. А тебе же хорошо известно, что сейчас творится на перемычке. — Он замолчал. «Что же делать, какое решение принять? — . размышлял начальник участка. — Почему меня никто не. предупредил? А сейчас, когда вода рвется в котлован, успею ли я перевести машины в другой карьер? Главное — остановить первый напор. А что если бросить в прорыв весь бут, всю щебенку!»

— Ва-силий Яко-олич, беда!

— Слышишь? — Губарев показал рукой в сторону перемычки. — Потерять час на переход машин — значит, погубить перемычку.

— А сыпать в перемычку забракованный материал — это вредительство, — стояла на своем Крапивка.

— Василий Яковлевич, — подбежал к Губареву молодой человек в мокрых до колен брюках. — Беда. Вода напирает, а у меня там склад и два бульдозера. Все зальет!

Губарев вмиг преобразился.

— Слушайте мою команду, — повернулся он к собравшимся механизаторам. — Брать не четыре, а пять ковшей.

— Губарев, стой! — хотел схватить его за рукав Лыков, но тот уже вскочил на подножку машины.

Дежурный газик, грохоча мотором, помчался в сторону котлована.

«Все брошу. Сам в прорыв лягу, но не пущу воду! — лихорадочно думал Губарев. — Попрошу у Тряскина щиты наката. И откуда она взялась, эта лаборантка?» Он злился на всех и на все, но больше всего на себя. Ведь предупреждали же его старожилы, чтобы сотни три мешков держал про запас. Тогда Губарев усмехнулся в ответ: «Да при нашей технике я любой прорыв в два счета заделаю». Рабочие обиделись, но вида не подали, сказали: «Вам виднее. Но только наша речка не любит шутить». — «Завтра же прикажу завезти на склад полтыщи мешков». — Он оглянулся и не увидел за собой самосвалов. «Не выполняют моего приказа. Струсили. Кто дал право этому Лыкову вмешиваться в мои распоряжения? Если перемычку снесет, все останутся в стороне, а я буду в бороне». Он еще раз глянул в заднее окно кабины — машин не было.

— Гони обратно! — приказал он шоферу.

А тем временем Лыков просил одного шофера:

— Слушай, отвези немедленно; лаборантку к начальнику управления.

— Губарев же приказал грузить землю, — неуверенно отказывался шофер.

— И Губаревы, брат, ошибаются, — улыбнулся Лыков. — Садитесь, Галя, — пригласил он Крапивку и, видя ее нерешительность, добавил: — Экскаваторы работать не будут.

— Ты за себя говори, — огрызнулся машинист.

— Вот именно, — поддержали его шоферы. — Кто нам за простой платить будет?

Уже в кабине Галина узнала, что Лыков, которого здесь уважают не меньше Губарева, не просто машинист экскаватора, а и парторг конторы Строймеханизации.

В управлении Гидростроя никого не оказалось.

— Куда теперь? — спросил шофер.

— К начальнику строительства, — коротко бросила Галина шоферу.

Но на работе начальника уже не было.

— Куда?

— Гони прямо на квартиру, — сказала Крапивка.

Федор Георгиевич выслушал лаборантку спокойно и внимательно.

— Большое вам спасибо, — поблагодарил он Галину, делая какие-то пометки в настольном календаре.

Она вернулась в карьер к полночи, когда последний экскаватор Лыкова покидал забой.

А немного раньше в лаборатории раздался телефонный звонок.

— Будете говорить с Федором Георгиевичем, — предупредила Боброва дежурная.

Виталий Наумович знал, что ночью начальник строительства беспокоит людей только в экстренных случаях. Он приготовился выслушать новое задание, но был немало удивлен, когда с того конца провода спросили:

— У вас есть инженер Крапивка?

— Есть, Федор Георгиевич.

— Как она работает?

— Старательная, внимательная. С перспективой девушка.

— Можно ей доверить участок?

— Можно, — не задумываясь, ответил Бобров.

А через несколько минут Федор Георгиевич разговаривал по телефону с начальником левобережного управления, советовался с ним, можно ли дальше оставлять Губарева на участке.

— Рановато мы его выдвинули в начальники, — заметил Федор Георгиевич. — Рановато, но если ты веришь в него, давай оставим. А выговор все-таки запиши ему. Ты еще не подыскал лаборантку на второй участок?.. Нет? Тогда жди, завтра Бобров подошлет. Толковая девушка… Кто такая? Молодой инженер, Галина Антоновна Крапивка. С характером девушка.

1959 г.

ОДИНОКАЯ

Я стоял на берегу небольшого озера и любовался закатом. На красочном небосклоне вдруг появилась одинокая птица. Она легко парила в вышине. Глядя на нее, я невольно задумался над тем, что подняло ее в этот час с земли. Неосторожные шаги охотника или рокот трактора? А может, она, потрудившись возле своего гнезда, захотела отдохнуть. в далеком полете? Или эта птица отстала от своей стаи?

Залюбовавшись величавой картиной заката и птицей, я не заметил, как сзади подошел человек. Дым его папиросы заставил меня оглянуться. Незнакомец был одет в охотничий костюм. Но, кроме ружья, в его руке я увидел силок, которым обычно любители ловят пернатых. Поймав мой удивленный взгляд, охотник улыбнулся и, попросив разрешения, присел, поглядел туда, где все еще кружила птица, и только после этого объяснил:

— Хотел сынишке подарок принести. Не удалось. А жаль.

Он опустился на корточки возле одной из моих лесок, внимательно оглядел берега, понаблюдал за мертвыми поплавками и, не обращаясь ко мне, продолжал излагать вслух прерванные мысли:.

— А жаль… У нас бы неплохо жилось. Я для нее и клетку за трешницу купил. — Он поднял голову вверх и, отыскав птицу, восхищенно сказал: — Красивая сизоворонка. Жалко. Летает, а кто-нибудь возьмет да и подстрелит. А у нас, хоть в клетке, но безопасно бы жилось…

Я тут же заметил, что для нее, пожалуй, как и для всякого живого существа, свобода дороже самой прекрасной неволи.

— Это может быть, — после раздумья согласился мой незнакомый гость. Он тщательно растоптал окурок сапогом и тут же закурил новую попиросу.

И по тому, что он стал вдруг сосредоточенно задумчив и затягивался дымом не спеша, но глубоко, я определил, что он чем-то сильно взволнован.

Почувствовав на себе мой пристальный взгляд, он повернулся ко мне. Я поспешно перевел взор на поплавки.

В жизни бывают минуты, когда молчание для двоих становится в тягость. И тогда люди либо расходятся, либо один из них рассказывает другому свою сокровенную тайну. Ту, о которой, как правило, близкая родня даже не догадывается. Наверное, что-то подобное переживал этот охотник, сидя подле меня, потому что он не вынес молчания.

— Вот вы про свободу сказали, — обратился он ко мне так, словно. не было этой долгой паузы. — Только свобода свободе рознь. Дали вон в Америке фашистам свободу, они и в президентов стреляют. Или у нас в селе есть такие свободные граждане, что их ни на ферму, ни на поле не затащишь. Или, скажите мне, одинокой женщине для чего свобода?

Я невольно насторожился, услышав его обиженный голос. Теперь мне стало совершенно ясно: моего собеседника действительно что-то угнетало, у него наступил такой момент, когда он не может дольше носить в себе обиду и горечь к людям, которые не поняли, оттолкнули его. Испугавшись, что мое безучастное лицо вдруг охладит его и он не захочет, продолжать свою повесть, я заинтересованно спросил:

— Простите, но я не понимаю, о какой женщине вы говорите?

— Да это я в общем. Но можно и конкретно. Есть у нас в колхозе доярка одна. Татьяна Слободкина. Не доводилось слышать? Знатная. Всеми статьями знатная, только характером не удалась. Дикая. Одна в мазанке на ферме живет. Ну не то, чтоб одна, правда. Летом туристы у нее, студенты, которых на плантации присылают. Да это все, я так считаю, чужие люди. К ним не прислонишься.

— Что же она, всю жизнь одна?

— Какая там жизнь-то в двадцать два года. А уехала она из села не прошлой, а еще той весной, как ее мужик, мой племянник Петр, умер. Трактор из речки в половодье вытаскивал, ну и простыл, видно. Так она после его смерти сама на себя стала не похожа, горем очень убивалась. И чтоб хоть чуть забыться, стала и дневать и ночевать на ферме. Я еще тогда дебет с кредитом сводил во второй бригаде. Часто мне с Татьяной приходилось встречаться… Может, оно такое-то и наперед случалось, но я не примечал, а тут ее одну лишь вижу…

Стала мне Татьяна и клином, и светом в окошке. На ферму приду — коров не вижу. Одна она перед глазами. Правление соберется, опять то же самое. И что твоя нитка к иголке потянулся я к ней. Что ни вечер, я к ней во двор. Сперва по-родственному, с жалостью. Потом и другие разговоры у нас повелись. Стал я осторожно про совместную жизнь намекать. Она ни да, ни нет не говорит. А только однажды, когда я до ночи зачаевничался да силком усадил ее возле себя, она спросила: «Что я худого тебе сделала, Федор?» Ну тут уж меня прорвало. Я же к ней всей душой, а она это по-своему понимает. Словом, ушел я, несолоно хлебавши, а она в ту же ночь сюда в займище, переехала. Вернулся я домой, заглянул в коровник, в катух… И верите, впервые не испытал радости от своих буренок, поросяток, индюков… Что за наваждение? Сел на крыльцо и призадумался. Почему в моей жизни дебет с кредитом не сходятся? Чем я не люб Татьяне? Может, на детей пугается выходить? Так старшего весной на действительную проводили, через три года только вернется. А младший души в ней не чает, что травинка к солнышку тянется. Да и Татьяна с ним ласковая да приветливая. Стар, может? Опять же нет. До пенсии мне еще две пятилетки ждать…

Я тогда про себя решил так: от горя еще не оправилась баба. Я-то по своей, считай, год убивался. Да и теперь как вспомню, сердце так и сожмется. А уж шестой годок на исходе.

Рассказчик умолк. Огонек папиросы временами освещал его грустное лицо. Затяжки он делал редкие, глубокие, подолгу не выпуская дым изо рта. Я терпеливо ждал продолжения рассказа, боясь неосторожным движением, не только словом, нарушить размышления человека, который и сейчас находился во власти горьких мыслей.

— Спустя еще некоторое время, я опять за свое. А она и бровью не повела. Безразлично выслушала меня и говорит:

— Я на ферме еле управляюсь.

А кто ей велел еще и телят выхаживать? Тут бабы от коров воют, а этой все мало. Зиму я с ней переговоры вел. На своем она встала. «Погоди да погоди». Чего же годить-то? Дом у меня под железной крышей, скотины полон двор, деньги имеются. Опять же на работе у меня продвижение — главным в центральную бухгалтерию назначили. Уговоры мои, что глухому колокольный звон. И тут бабка Лукерья, двоюродная сестра моей покойной матери, присоветовала мне поговорить с бабами, чтобы те на Татьяну влияние оказали.

Дело, чуете, как далеко зашло. Стали ей те бабы в пример других вдовых ставить, которые опять же замуж повыходили. Татьяна и им пословицу: «Поневоле, мол, заяц бежит, когда лететь не на чем». Призадумался я над той мудростью. И вижу, что смысл тут есть: у других-то хвосты, а у нее крылья свободные. Вот она и кружится в небесах.

Весной в Крым я поехал. Захожу перед дорогой к ней, прошу: переходи ко мне. «Приедешь, — отвечает, — тогда решим окончательно». Следить за хозяйством обещание дала, сынишку к себе взяла. Муторно, конечно, на сердце у меня, а все-таки надежды не теряю.

Из Крыма я ей письмо послал. Описал все обстоятельно: что к чему и почем.

— Вы что же, по хозяйственным делам туда ездили? — перебил я Федора.

— Зачем. В санаторий, лечиться. Да лучше б век мне этого Крыма не видать.

— Почему же так?

— Потому что из-за него у меня одни неприятности. Все с письма началось. Не ответила она, на него. Я второе пишу, третье вдогонку, а от нее ни строчки. И чем я не угодил ей, чем обидел ее, по сей день не знаю.

— Да что же такого вы написали? — спросил я.

Гость, очевидно, ожидал этого вопроса, потому что он с несвойственной ему поспешностью ответил:

— Многим рассказывал, да все только плечами пожимают. Послушайте вы, может, поймете, посоветуете. Ну, первое дело, сообщил ей, как доехал. Из Симферополя до санатория везли нас автобусом, заплатил я за билет три рублика 60 копеечек. На досуге вечерком подсчитал: выходит, что они берут В копеек за километр, а у нас по три обходится. Вот об этом сообщил Татьяне… Места в Крыму чудесные, райские прямо. Но питание, я вам скажу, не ахти какое было. А ведь колхоз за путевку заплатил почти двести рублей. На эти денежки дома я как сыр в масле катался бы…

— Но ведь там медицинское обслуживание, лечение, — перебил я рассказчика.

— Какое там лечение, — усмехнулся бухгалтер. — Одна аэротерапия… А фрукты, позвольте вам заметить, у нас в сентябре дешевле бывают. Так что я их там почти и не кушал… Была у Татьяны думка, шаль пуховую иметь. У нас бабка Евдокимовна такие вяжет: в руку возьмешь, будто пушинку держишь. Да больно цену высокую старуха заламывает. Пошли мы с ней к Евдокимовне, поторговались. Старуха ни толики не уступает, а я думаю: зачем деньги сорить, они ведь на дороге не валяются.

Говорю Татьяне: погоди малости, я тебе не хуже этой подарю. И тут в Крыму случай мне представился. В воскресенье в подарочном шаль я купил. Она, конечно, не ровня бабкиной, нитка бумажная в ней проходит, но зато в два раза дешевле… И об этом я ей написал. Жди, мол, привезу я тебе подарочек. Думал, обрадую ее, а получилось… Как вернулся — к ней бегом. Она, видать по всему, ждала: письма, подарки на столе заранее приготовленные лежали. Ну, здрасьте-здрасьте, как живете-можете? «Как бог на душу положит». Тут у меня внутри все захолонуло. Решил я, что записалась она в какую-нибудь секту. Сами понимаете, мне при моем положении на сектантке жениться не резон. Но напрасно я переживал… Это у нее по недоумению с языка сорвалось. Тут я спроси: зачем, мол, все это на стол выложила? «Чтоб забрал обратно», — говорит. Теперь все внутри у меня закипело. Тут она возле меня села, руку на плечо мне положила и заговорила: «Нет, Федор, видно, не судьба тебе в женах меня иметь. Не серчай на меня, Федор. Только сену с огнем не улежаться». После встала, халат, подойник взяла, накинула на плечи бабкину шаль, без меня которую купила, и ушла на дойку. А я долго еще сидел и думал. И по сей день думаю…

Он замолчал. Теперь уже молчание его длилось долго. Я. видел, что, рассказав мне о неразделенной любви, этот человек не почувствовал желанного облегчения; он почти беспрерывно курил папиросы. Мне даже показалось, что сейчас мое присутствие стало ему в тягость. Но он никак не решался уйти. Может быть, Федор ждал, что я посочувствую его горю, пожалею его, но единственная фраза, которую я выдавил из себя: «М-да, история с географией», — показалась мне не только не успокоительной, но раздражающей своей очевидной пустотой.

Разговаривать нам было больше не о чем, а поразмыслить всегда лучше наедине. Эта мысль пришла нам, наверное, одновременно, потому что я спустился к своим поплавкам, а колхозный бухгалтер растоптал папиросу и вскинул ружье на плечо.

— Пойду, — наконец нерешительно произнес Федор. И в этом тихом глухом голосе мне послышалось и извинение за свою мимолетную слабость, и просьба если не помочь, то забыть о только что услышанном.

Через несколько минут на берегу весело потрескивал костер. В котелке варилась уха. Растянувшись на плащ-палатке, я начал, не торопясь, восстанавливать в памяти детали только что услышанного рассказа. И чем больше задумывался над исповедью бухгалтера, тем легче становилось на душе. Ведь вот бывает же так: встретишь случайно человека, поделится он с тобой горем или обидой, а ты не чувствуешь к нему ни жалости, ни уважения и поддержать тебе его не хочется, а чтобы не обиделся он на тебя за твою черствость, бездушие, произнесешь ничего не значащее: «М-да, бывает», — и поспешишь распрощаться с ним.

Глядя на живые, бойкие язычки пламени, я старался представить себе Татьяну Слободкину, которая предпочла свою одинокую мазанку дому под железной крышей.

1966 г.

ПОСЛАНИЕ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ

Командир дивизиона для особых поручений Дундич не удивился, что ни свет ни заря его вызвали в штаб корпуса. В огромной комнате дворянского особняка на длинном дубовом полированном столе была разложена похожая на простыню карта Южного фронта. Над ней склонились комкор Буденный и начальник штаба Зотов, о чем-то оживленно разговаривая.

Дундич щелкнул шпорами и поднес руку к папахе, но Семен Михайлович опередил доклад, подойдя к своему любимцу и протянув ему широкую жесткую ладонь.

— Слыхал, Ванюша, — заговорил он, подводя Дундича к столу, — соседи наши перешли в наступление. Уборевич взял Орел! — Буденный протянул прокуренный указательный палец к жирному кружку, правее которого было написано «Орел». — Теперь дело за нами.

— Идем на Воронеж! — догадался Дундич. — Готов хоть сейчас.

— Точно, идем, но пока не все. — Семен Михайлович пошевелил пышными усами, испытующе глядя на начальника штаба.

Степан Андреевич кивнул, как бы говоря: не томи парня.

— Можешь ты съездить в гости к моему старинному знакомцу генералу Шкуро?

Дундич снова уловил на себе выжидательноозорной взгляд. «Испытывает? Или шутит?» — подумал Иван Антонович, но, стараясь попасть в тон командиру, ответил:

— Зачем так издалека, Семен Михайлович?

— Э, брат, — цокнул губами комкор, — тут мне поспешность не нужна. Нужна твоя высокая сознательность. Я же тебя не в дивизию генерала Покровского хочу послать, а к самому волку в пасть.

— Какой он волк?! — вставил реплику Зотов. — Овца в волчьей шкуре.

— Ну, не скажи, Степан, — серьезно возразил Буденный. — Вспомни его рейд по нашим тылам. А его телеграмму из Харькова помнишь?

— Забыть такое? — очевидно, действительно вспомнив страшные недели шкуровского рейда по тылам Красной Армии и его телеграмму в штаб Деникина, состоявшую из одного слова «Крошу», посуровел Зотов. — Век не забуду, какой урон нанес нам этот бандит.

— Ну, то-то.

Дундич тоже помнил прорыв белых севернее Царицына. Тогда тысячи его братьев — сербов, хорватов, черногорцев были зарублены, захваченные врасплох на Медведице. С той поры он питал особую ненависть к белоказачьему генералу и искал случая схватиться с ним в открытом бою. Но такого случая не представилось до сих пор. А вот теперь командир корпуса спрашивает, может ли он съездить в гости к Шкуро.

— В качестве парламентера? — стараясь разгадать замысел Буденного, спросил Дундич.

— Можно и так считать. Но без белого флага.

— Не томи парня, Михалыч, — снова встрял в разговор Зотов.

Буденный уселся на край стола, закурил и взял большой пакет.

— Хочу я честно предупредить того бандюгу, что иду на Воронеж и чтобы он приготовился к встрече красной кавалерии.

Это было неожиданно даже для такого отчаянного воина, как Дундич. Он знал, что в истории имели место подобные жесты со стороны великих полководцев, например, Дария, который при наступлении направлял в стан неприятеля своего вестового с запиской в три слова «Иду на вы». Что ж, если Буденный решился на такое письмо, значит, он крепко верит в успех операции. И, конечно, Дундич сделает все, от него зависящее, чтобы обеспечить победу.

— Давайте пакет, — потянулся он к командующему. — Доставлю точно по адресу.

— Знаешь, где находится у них штаб?

— Язык до моря доведет.

— На Большой Дворянской, в гостинице «Бристоль», — дал справку Зотов и попросил Буденного: — Прочтем ему?

— На, читай, — разрешил Семен Михайлович.

Степан Андреевич извлек из плотного конверта лист гербовой бумаги, развернул его и, пригласив Дундича сесть, прочитал:

«Его превосходительству генерал-лейтенанту А. Г. Шкуро. Завтра мною будет взят Воронеж. Обязываю все контрреволюционные силы построить на площади Круглых рядов. Парад буду принимать я. Командовать парадом приказываю тебе, белогвардейский ублюдок. После парада ты за все свои. злодеяния, за кровь и слезы рабочих и крестьян будешь повешен на телеграфном столбе там же, на площади Круглых рядов. А если тебе память отшибло, то напоминаю: это там, где ты, кровавый головорез, вешал и расстреливал трудящихся и красных бойцов. Мой приказ объявить всему личному составу воронежского белогвардейского гарнизона. Буденный».

— Ну, как? — не без гордости за сочиненное письмо полюбопытствовал Семен Михайлович.

— Красота! — пружинисто поднялся со стула Дундич. — Надо срочно везти.

— Надо, — согласился Буденный, останавливаясь около Дундича. — Помни, Ваня, в самое логово едешь, будь предельно осторожен. Ни в какие авантюры не ввязывайся. На первой же заставе передай пакет и аллюром назад.

— Как на заставе? — опешил Дундич. — Приказано лично. Для чего же адрес дан?

— Ну-ну, горячая головушка, — усмехнулся Зотов. — Он и впрямь собрался предстать лично перед Шкурой. Ты ему внуши, товарищ Буденный, пусть ваньку не валяет, иначе вся обедня кобыле под хвост попадет.

— Смотри по обстановке, — рассудительно заметил Буденный, — но голову не теряй. Она теперь не тебе одному принадлежит, но и Марусе.

— Спасибо за совет, — поблагодарил Дундич, тронутый отеческой заботой комкора, который оказался хорошим тамадой на их свадьбе, веселым балагуром, лихим плясуном и отличным гармонистом.

— И пакет доставлю, и голову принесу обратно.

— Чин выбирай посолиднее, — посоветовал Зотов.

— Здесь, все будет чин чином, — отшутился Дундич.

— Ступай, наряжайся, бери личную охрану и заходи за пакетом.

Выехали после завтрака. Лесной просекой прошли версты три, прежде чем заметили на косогоре сияющий шлем большой церкви. Сверились по карте. Рамонь. От нее до города шесть верст. Здесь, по данным разведки, расположен узел связи дивизии. Все, вроде, честь по чести. Ни дать ни взять сидят. в седлах гусары. Хоть сейчас на парад. С такими не то что к Шкуро, к самому Деникину можно пожаловать.

— Урядник Шпитальный, ко мне, остальные идут метров на десять. Стрелять только по моей команде. А в случае чего, действовать по обстановке…

Ехали смело, с разговорами, шутками, дымили папиросами, выданными интендантами корпуса специально для случая. Табак кисловатый, дым вонючий. Нет никакого сравнения с моршанской махоркой, не говоря уже о самосаде.

Возле утлого мостика через ручей остановила застава. Из палатки, замаскированной в кустах, вышел франтоватый поручик. Увидев две голубые полоски на желтых погонах, представился:

— Поручик Нуждин. Начальник караула связи.

— Красота! — восторженно воскликнул Дундич, легко соскользнув с седла. — Князь Дундадзе, — покровительственно протянул руку поручику. — Командир седьмого гусарского полка группы генерала Савельева.

— Очень рад личному знакомству, — восхищенно поглядел на полковника Нуждин. — Премного наслышан о лихих гусарах вашего сиятельства.

— Виктор Захарович направляет мой полк в личное распоряжение Андрея Григорьевича.

— Это превосходно, господин полковник, — доверительно сказал начальник караула. — Нужен крепкий кулак. До вас дошли сведения: красные захватили Орел? А у нас под носом безнаказанно действуют буденновские головорезы.

— Да, дорогой друг, мне известны последние сообщения с военного театра. Как видите, — кивнул в сторону своего отряда, — даже я не решаюсь следовать один. Виктор Захарович приказал взять сторожевое охранение. Дюжину донцов-молодцов.

— Без этого теперь нельзя, — подтвердил гГручик. — Может быть, вас препроводить в штаб его превосходительства, господин полковник? — с тайной надеждой в голосе спросил Нуждин.

После вчерашней пирушки у госпожи Панковой поручик страдал головной болью, а сердце съедала черная ревность: разошлись ли его собутыльники, или кое-кому подфартило и он теперь нежится в пуховых перинах Веры Васильевны. А тут такой удобный случай. Вместе с этим легендарным полковником он легко доберется до Дворянской, а там до особняка Панковой один переулок.

— Я хотел бы связаться с его превосходительством по телефону, уточнить маршрут своего полка, — ответил Дундич. — А тогда отправлюсь в «Бристоль».

— Сейчас обеспечу вам связь, — привычно щелкнул каблуками поручик, скрываясь в палатке.

Дундич выразительно глянул на своих товарищей. Этот взгляд лучше слов говорил: будьте готовы ко всему. Хотя поручик не потребовал документов, даже не поинтересовался, откуда следует полковник с охранением, Дундича насторожило его заинтересованное предложение сопровождать отряд до штаба Шкуро. Может, поручик, уйдя в палатку, сообщает своему командованию о появлении группы? Дундич стремительно направился к палатке. Поручик растерянно держал трубку полевого телефона над аппаратом.

— Вот досада, — отчаяние сквозило в голове молодого офицера. — Телефон не работает. — Свинцов! — крикнул он, не поворачивая головы. — Пошли проверить линию!

— Слушаюсь, ваше благородие, — звонко ответили снаружи.

Поручик, торопливо надевая шинель, извинился перед полковником:

— Думаю, ждать нет резона, ваше сиятельство. Я провожу вас в штаб узла связи. Оттуда легче соединиться с Андреем Григорьевичем.

Снова в душе поручика слабо затлела надежда на скорый марш в Воронеж, на встречу с обворожительной Верой Васильевной. А в душе Дундича еще раз шевельнулось подозрение: очень уж настойчиво предлагает себя в проводники этот франт. Неужели что-то заподозрил и теперь хочет лично передать полковника в руки генерала?

— А как же караул, дорогой друг? — с очаровательной улыбкой предостерег он Нуждина.

— Разрешите откровенно, ваше сиятельство? — умоляюще глянул поручик в настороженные глаза полковника. Тот кивнул и, достав золотой портсигар, вынул папиросу, предложил Нуждину. Разминая гильзу, поручик рассказал о вчерашней вечеринке в доме на Московской, двадцать один, о своих терзаниях.

Полковник слушал сочувственно. Не дав закончить исповедь, уже весело приказал одеться и быть его сопровождающим.

В помещении узла связи их встретил пожилой капитан. Узнав, в чем дело, начальник узла беспомощно развел руками:

— Телефон не работает. Очевидно, где-то на линии диверсия. Выясняем. Могу предложить вашему благородию телеграф.

— Буду весьма признателен.

Дежуривший у аппарата унтер-офицер связался со штабом Шкуро, но оттуда ответили, что генерал занят. По его поручению вести разговор будет начальник штаба полковник Бантовский.

— Передавайте, — несколько огорчился молодой князь. — Седьмой гусарский полк группы генерала Савельева прибыл в распоряжение генерала Шкуро и ждет дальнейших приказаний.

— Карту! — обратился капитан к поручику, прочитав сообщение из Воронежа.

Нуждин взял со стола карту и, развернув, поднес полковнику.

«Держитесь южнее станции Графская, которую мы оставляем. Форсированным маршем следуйте до станции Отрожка. Ясно?» — выдавил аппарат длинную ленту, испещренную черными буквами.

— Ясно, — ответил Дундич, обдумывая, как теперь быть с пакетом. Конечно, можно передать капитану и попросить срочно доставить в штаб корпуса. Но кто знает, попадет ли письмо лично генералу или его прочтет адъютант? И вообще, мало ли что может случиться с нарочным. Надо попытаться побывать в штабе самому.

— Когда буду принят в штабе? — спросил Дундич унтер-офицера, будто тот мог самостоятельно решить вопрос.

Спустя несколько минут лента вытолкнула ответ: «Через час».

Дундич машинально взглянул на циферблат. Офицеры сделали то же самое. «Полчаса до города, полчаса назад. По дороге можно повредить телефонную линию. Рискнем», — принял он решение и снова наклонился к телеграфисту.

— Буду сопровождении поручика Нуждина, — продиктовал Дундич.

Просветлевшее лицо поручика тут же потускнело, как только Бантовский сообщил, что ждет полковника Д у ндадзе одного.

Выйдя из дома, Дундич приказал адъютанту Казакову вести полк на станцию Отрожка, держась южнее Графской, а сам со Шпитальным, Середой и Князским направился в город. Когда Дундич попросил Нуждина проводить его адъютанта до лесной просеки, тот в свою очередь попросил полковника поручить одному из своих телохранителей заехать по указанному адресу и передать записку хозяйке дома. Дундич вручил послание поручика Шпитальному, и они расстались как добрые друзья.

Когда въехали в старинный парк, Дундич попросил Шпитального:

— Читай, что пишет наш дорогой друг.

— «Милая Верочка! Страдаю. Передай с подателем для меня бутылочку коньяка. Серж», — то и дело ухмыляясь, прочитал ординарец.

— Заедем? — с надеждой спросил Князский.

— После штаба, — пообещал Дундич.

На Большой Дворянской не только не чувствовалось приближения фронта, но не было заметно вообще, что Воронеж прифронтовой город. Мелькали фаэтоны, дрожки, кареты, красочные вывески магазинов, кафе, ресторанов зазывали желающих утолить голод и жажду, огромные афиши кинематографа приглашали публику посмотреть последнюю ленту с участием несравненной Веры Холодной, праздная публика медленно фланировала по тротуарам. И если бы не группы офицеров возле штабных зданий да не редкие патрули, можно было бы подумать, что Воронеж находится вообще на невоюющей территории.

Вот и сияющая огромными голубыми окнами «Бристоль». Дундич, передав повод Шпитальному, поправил папаху, одернул бурку и, приложив руку к груди, убедился — пакет на месте, сердце стучит не громче обычного. Внешне все выглядит нормально, но, взглянув на приятелей, заметил их необычное волнение: как-никак, а ведь к самому идет. Вдруг примет «сей минут», вскроет, прочтет — ноги не успеешь унести. Хотел что-то сказать, передумал, привычно ободряюще подмигнул. Для верности расстегнул (по забывчивости) кобуру — на всякий случай.

С необыкновенной легкостью (все-таки сильно напряжены нервы) открыл огромную дверь. Не обратив внимания на часового, шагнул в прохладную полутьму вестибюля, — направился к столу под высоким зеленым торшером. Навстречу нехотя поднялся капитан с черной повязкой на рукаве. В свете торшера сверкнул серебряный череп. «Из личной охраны», — догадался Дундич, чувствуя, как неприятный холодок пробирается к сердцу. Вот уж сколько раз встречался он с врагом один на один не в сабельной атаке, а в штабах, ресторанах, на квартирах. Казалось, пора бы привыкнуть, поверить в свои возможности. Нет, всякий раз, особенно поначалу, он волнуется больше обычного. Вот и сейчас главное — соблюсти выдержку. Не дать повода не только для подозрения, но даже для сомнения. Побольше уверенности в себе, этакой легкости в разговоре, умения ошеломить каким-нибудь пикантным пустячком, недавно происшедшим в верхах, вовремя дать понять о твоей, более чем широкой, осведомленности, а если к тому же выпадет мизерный случай и ты сумеешь рассказать новый анекдот, тебе цены не будет, особенно среди молодых.

Сколько раз Дундича выручала эта выдержка, это истинное вхождение в образ созданного его воображением человека.

— Как прикажете доложить? — вежливо, но холодно спросил капитан.

— Командир седьмой гусарской группы. генерала Савельева князь Дундадзе к полковнику Бантовскому.

— Полковник только что уехал в штаб, — так же холодно ответил капитан, а на удивленный взгляд князя добавил: — Здесь осталась резиденция его превосходительства, а штаб перебрался на Николаевскую. — Заметив, что полковник продолжает над чем-то размышлять, уже любезнее поинтересовался: — Чем еще могу быть полезен князю?

Дундич достал пакет и, глядя прямо в нагловатые глаза офицера, с оттенком легкой обиды за столь холодный прием произнес:

— Лично князю ничем, а его превосходительству Виктору Захаровичу, — положил пакет на бемское стекло, уставленное телефонами, бронзовым чернильным прибором, заваленное бумагами. — Просил вручить в собственные руки.

Капитан осмотрел конверт без подписи, без. печатей, но тщательно заклеенный и сказал:

— Передам после отдыха.

Дундич легко кивнул головой и неспешно направился к двери.

«Это красота, что генерал отдыхает, — радостно думал Дундич, садясь в седло. — Значит, у нас есть время посетить полковника Бантовского и уточнить с ним позиции гусарского полка».

Без особого труда они отыскали штаб, и через несколько минут формальностей молодой полковник был принят начальником штаба. В квадратном кабинете со сдвинутыми штофными портьерами кроме Бантовского возле камина за журнальным столиком в портшезах сидели еще два офицера. Язычки пламени искрились. в рубиновой жидкости бокалов. В комнате пахло сигаретами и вином. Дундич аппетитно потянул воздух.

— Прошу, князь, — любезно пригласил Бантовский. — «Мускат», «Бордо»?

— Предпочитаю «Цинандали», — отшутился полковник. — Печень пошаливает. В следующий раз непременно составлю вам компанию. А. сейчас долг службы. Разрешите уточнить позицию, господин полковник.

— Жаль, — скривил пухлые губы Бантовский. — Вот здесь, восточнее поселка, справа от полка Семенова.

Пока Бантовский водил кончиком карандаша по карте, Дундич наметанным глазом успел зафиксировать жирные линии соединений и частей, расположенных вокруг Воронежа.

Бросив карандаш, полковник протянул руку.

— Желаю удачи.

— Благодарю, господин полковник.

Когда они снова появились на Большой Дворянской, Князский напомнил о записке поручика.

— Можно, — согласился Дундич. — Пока его превосходительство отдыхают, штабисты пьют вино, мы закусываем.

Конечно, они могли без промедлений покинуть город, но Ивану Антоновичу. очень хотелось самому узнать, какое впечатление произведет послание. Он верил, что, ознакомившись с приказом красного командира, Шкуро потребует от своих головорезов разыскать наглецов, доставивших пакет. И тогда они, вдосталь насладившись погоней за призраками, уедут знакомой дорогой в расположение своего корпуса. «А если генерал проглотит пилюлю? — вдруг встревожился Дундич. — Тогда надо еще что-то придумать, чтобы всколыхнуть это волчье логово. Что-нибудь придумаем».

Не успел Дундич с товарищами закончить поздний обед за обильным столом хлебосольной подруги Нуждина, как затрещал телефон. Вера Васильевна, подняв трубку к маленькому розовому уху, едва не выронила ее. Она стояла бледная, с удивленно-испуганными глазами, а вздрагивающие губы шептали:

— Господи! Ужас какой!

— Что вас так обеспокоило? — поднялся Дундич.

— Красные в городе! — шепотом произнесла хозяйка.

— Это недоразумение, — попытался успокоить ее Иван Антонович.

Но Панкова, еще больше бледнея, шептала:

— Нет, нет. Мне сообщили из штаба. Они вручили его превосходительству ультиматум! Только вчера генерал говорил, что он здесь навечно…

Дундич повернул ликующее лицо к товарищам. Вот оно, началось то, чего ждал, ради чего рискует своей жизнью. Оправдалась надежда. Нужно спешить, увидеть своими глазами в глазах врагов страх.

— Извините, очаровательная, долг службы. Господа, за мной!

Теперь Большая Дворянская и прилегающие к ней улицы были совсем не похожи на те, что видели они днем. Как ветром сдуло с тротуаров праздную публику, куда-то стремительнее летели конные упряжки, мостовая гудела от цокота копыт. На углах стояли патрульные.

Не раздумывая, Дундич пристроился в хвост колонне всадников в черных шинелях. «Красные! Красные!» — доносилось до ушей Дундича с разных концов. Где-то в противоположном конце улицы раздались винтовочные выстрелы. Колонна перешла на галоп.

На перекрестке с Николаевской Дундич отделился от белоказаков и устремился к старинному особняку с внушительной колоннадой высокого портика. Вот и те окна, сквозь зашторенные портьеры которых едва пробиваются призрачные полоски света.

— Давай, — скомандовал Дундич Середе, показывая на окна второго этажа.

Боец ловко выбросил руку выше головы, и почти тотчас раздался треск разбитого стекла и грохот взорвавшейся гранаты.

— Красные! — в отчаянии кричали за спиной Дундича.

И он, поддавшись всеобщему настроению, уже радостно, истошно завопил:

— Красные! Красные в городе!

Свернув в боковую аллею, четверка перевела коней на размашистую рысцу и, слушая крики и редкие выстрелы, направилась к Рамони, но теперь уже не большаком, а лесными тропами, чтобы миновать знакомый кордон.

— Жалко поручика, — посочувствовал Князский, когда церковная колокольня спряталась за косогором. — Ждет, небось, сердечный, коньячок-то.

— Да, забыли захватить презент, — согласился Дундич.

Князский опустил руку в сумку и протянул Дундичу темную бутылку. А шустрый ординарец уже держал стакан.

— За здоровье князя Дуцдадзе? — спросил Князский, откупоривая бутылку.

— К черту князя, — задумчиво произнес Иван Антонович. — За наш успех, товарищи!

1977 г.

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Город жил напряженными буднями. Отброшенные на несколько километров части генерала Краснова готовились к новому штурму. Командование фронтом принимало все меры к длительной, прочной обороне. Шла всеобщая мобилизация, нетрудовые элементы были брошены на рытье траншей, на восстановление железнодорожных линий, на расчистку улиц от завалов. С утра до позднего вечера на плацу, на полигоне шли учения молодых бойцов.

Краснов готов был в любой день и час начать наступление на город, но главнокомандующий Добровольческой армией требовал от своих сподвижников особой тщательности в подготовке операции. Потерпев поражение в летней кампании, он, взяв Царицын, собирался превратить его в плацдарм, с которого можно было бы шагнуть на Москву. Возлагая надежды на Войско Донское, генерал Деникин понимал, что без создания крепких массовых контрреволюционных ячеек в городе его планы могут остаться благими намерениями.

Вот почему в эти дни из белогвардейского штаба в Царицын, прилегающие к нему станицы, хутора уходили переодетые офицеры. Им вменялось в обязанность создавать в тылу красных боевые дружины, диверсионные группы…

От задержанных диверсантов стало известно, что в Царицыне готовится мятеж. Он приурочен к началу наступления белогвардейцев. Точная дата наступления пока оставалась неизвестной. Оно могло начаться в любой день. Необходимо было спешно выявить и обезвредить гнезда контрреволюции. Чекисты разбросали своих людей по известным явкам, взяли под наблюдение дома оставшихся в городе купцов, заводчиков, офицеров, злачные заведения. Но враг тщательно маскировался, усилия сотрудников особого отдела оказались тщетными.

В эти тревожные дни начальник отдела пригласил к себе несколько девушек. Была среди них и Мария Казанская. Хрупкая, миловидная, с большими глазами и высокой шапкой каштановых волос, она совсем не была похожа на человека железной воли, необыкновенной храбрости и находчивости. Но такой ее знали в особых отделах армий. Кода направляли для выполнения важных заданий в тыл врага, верили — выполнит. Бывшая гимназистка, недурно владеющая французским и латынью, начитанная, играющая на гитаре, легко подражающая шансонеткам, умела обворожить поклонников из — числа штабных офицеров.

На этот раз Марии не нужно отправляться в тыл к белым. Ей сказали, что в — город пробрался небезызвестный организатор контрреволюционных мятежей и диверсий некий Финстер с группой офицеров из контрразведки Донской армии. Им поручено возглавить готовящийся мятеж. Девушек просили поселиться временно в домах, которые находились под подозрением. Они должны были выдавать себя за родственников белогвардейцев, погибших в боях. Марии достался старый особняк на Астраханской улице, где проживала жена Финстера. Вела она себя очень скромно, работала в городской библиотеке. Ни в каких связях с контрой не замечена. Муж в доме пока не появлялся, но красное командование надеется, верит, что непременно должен наведаться туда.

— Выдадите себя за невесту поручика Клинского, — сказал начальник отдела, доставая из папки фотографию молодого Офицера с тонкой ниточкой усов под горбатым носом. Взгляд офицера показался надменным. Ей даже почудилось, что эта надменность относится к ней, к ее роли «невесты». — Возьмите, храните как самую дорогую реликвию. Кроме нее, у вас ничего не осталось на Память о любимом человеке, судьба которого вам пока неизвестна. Вот его подробная биография, — начальник отдела разгладил белый лист. — Кстати, он тоже местный, окончил реальное… Может быть, приходилось встречаться?..

Мария еще раз взглянула на фотокарточку, стараясь вспомнить это лицо. Нет, ни человека, ни его фамилии она не помнит. И ничего удивительного, даже если учились рядом. Он лет на десять старше…

— Как только вы поймете, что появился именно Финстер, немедленно найдите способ сообщить нам. В доме напротив будут ждать. Трижды зажгите и потушите свет. В любое время.

Начальник подошел к сейфу, достал несколько золотых и серебряных рублей дореволюционной чеканки, перстни с набором драгоценных камней, медальон на изящной цепочке.

— Спрячьте понадежнее. Покажите хозяйке лишь при случае. На ваше счастье на медальоне монограмма «М. К.». Считайте вещицу фамильной реликвией.

Вечером с ордером на подселение Мария вошла в двухэтажный дом на — Астраханской улице. Хозяйка, встретив ее в темном коридоре, долго не могла понять, чего от нее хочет озябшая, усталая девушка в легком, хотя и модном демисезонном пальто.

— Два дня жила на вокзале, — с дрожью оскорбленного самолюбия сказала гостья, чувствуя, как ее обливает холод надменности полнотелой женщины, — Спасибо коменданту: направил в горсовет. Я не стесню вас, — заверила девушка хозяйку.

— Вы приезжая?

Мария охотно рассказала, что приехала иг Екатеринодара по просьбе жениха. Он писал, что пятнадцатого октября они должны встретиться в освобожденном городе возле кафедрального собора. Но сегодня уже семнадцатое, а в Царицыне все еще властвуют большевики. И где искать Юрия, одному богу известно. Слова, кажется, произвели впечатление на хозяйку, Ее восковое лицо слегка, оттаяло, и в круглых чуть навыкате глазах появилось что-то вроде участливости.

— Прямо не знаю, милочка, куда вас поместить. Мы с Изольдой ютимся в кабинете мужа… Остальные комнаты не — отапливаются. Ваш милый горсовет забрал почти все дрова для своих штабов и госпиталей.

Она замолчала, прикидывая что-то в уме… Мария, глядя на нее умоляющими глазами, не. теряя достоинства, глубоко вздохнула.

— Всем теперь тяжело, милочка, — ответила на ее вздох хозяйка, — эти огорчительные перемены коснулись не только нас.

— Понимаю, — чувство отчаяния все больше овладевало девушкой. — И для чего он звал, если не был уверен в своей судьбе? И вот я здесь. Без угла, без работы, без средств. А он… Я даже представить не могу, где он теперь?

— Как вы назвали жениха?. — спросила женщина, словно пытаясь восстановить что-то в памяти, хотя Мария не назвала фамилии «суженого». Это была тактическая уловка хозяйки. Мария легко ее разгадала. Более чем простодушно «повторила»:

— Клинский… Юра. Юрий Васильевич.

Теперь лицо хозяйки совершенно оттаяло. На нем заиграла улыбка счастливой женщины. Счастливой своей причастностью к судьбе близкого человека. Она довольно бесцеремонно взяла пришелицу за рукав и стала увлекать в кухню, говоря:

— Я вас совсем заморозила. Здесь у нас чуть-чуть теплее. Пойдемте посмотрим вашу комнату.

Бледное лицо девушки преобразилось. Радость ее была беспредельна. Слезы отчаяния, только что сверкавшие в уголках глаз, сменились слезами искренней признательности. Мария чувствовала, как внутри у нее спало, точно с горы свалилось, тягостное напряжение подозрительности и зародилось чувство крошечной надежды.

— Могу предложить вам детскую, — сказала хозяйка, останавливаясь возле первой за кухней двери. — Здесь немножко теплее, чем во всех других.

Казанская вошла в небольшую комнату, где никаких следов недавнего пребывания детей не заметила. Сиротливо стояла односпальная деревянная кровать, справа от окна темнел секретер, в углу приткнулся небольшой столик, заваленный книгами, журналами, газетами. Два венских стула дополняли меблировку. Было видно, что в комнате давно никто не жил, и, кажется, с тех пор помещение не только не убирали, но даже не проветривали.

Маша широко открыла рот, выдохнула воздух и заметила легкие клубочки пара возле своего лица. Это было страшнее неприбранности, но спорить с хозяйкой не хотелось. Думала, что больше двух-трех дней здесь жить не придется.

— Можно, я прилягу? — спросила Казанская, надеясь поскорее освободиться от присутствия назойливой женщины. Та согласно махнула рукой.

— Конечно, милочка. Я принесу вам тулуп Захара. А вечером вместе с Изольдой мы подумаем о вашей дальнейшей судьбе…

— Я вам так признательна за бескорыстную заботу, что не знаю, смогу ли когда-нибудь достойно отблагодарить.

— Ну, какие могут быть счеты, — польщенная словами квартирантки, пропела хозяйка. — Не смею вам дольше докучать.

Не поворачиваясь, она спиной открыла дверь и вышла из комнаты. Девушка сняла пальто, сбросила осенние ботинки на байковой подкладке и легла, свернувшись калачиком. Хотелось осмыслить все, что произошло, покопаться в себе дотошно, попытаться трезво оценить свое поведение — не дала ли повода для подозрения, не переиграла ли? Вглядываясь мысленно в лицо хозяйки, пыталась вспомнить все оттенки реакции на свою исповедь. Даже мелкая дрожь пробила, когда в голове заронилась мысль: вдруг мадам лично знала Клинского и тот показывал ей фотографию настоящей невесты…

За дверью раздались негромкие шаги, скрипнули проржавевшие петли. Не изменяя позы, Казанская крепче зажмурила глаза. Ощутила на себе тяжесть овчинного тулупа и скоро забылась чутким сном.

Когда за окнами смеркалось, в комнату настойчиво постучали. Открыв глаза, первые секунды Мария не сразу сообразила, где она, но, вспомнив свое «вселение», решила не спешить с приглашением. Она была уверена, что хозяйка пришла не одна, но и не с «ним». Не могла Казанская допустить мысли, что так скоро завоевала безупречное доверие в этом большом пустом холодном доме. «А вдруг?..»— подумала девушка, чувствуя, как жар опалил ее всю. Она сбросила тулуп и устремилась к окну: действительно ли в доме напротив ждут ее условного сигнала? Показалось — там пустота. Значит, — придется действовать в одиночку. Неслышно добежала до постели, села и на очередной стук в дверь сонно сказала:

— Войдите.

Сначала показался огонек свечи, поднятой над головой (вчера произошел взрыв на электростанции), затем в проеме выросли две женские фигуры.

— Отдохнули? — спросила хозяйка, направляясь к кровати. — Пока вы спали, мы с Изей думали, куда вас определить — на службу, — говорила она, ставя канделябр на край столика. Ее спутница, высокая, стройная молодая женщина, испытующе разглядывала квартирантку, которая после короткого сна не могла взять в толк, что от нее хотят: такой рассеянный был взгляд у девушки. Кутаясь в пуховые шали, женщины сели напротив Казанской.

Маша почувствовала, что с приходом Изольды в комнате запахло карболкой, йодом и еще чем-то больничным. Ей был хорошо знаком этот специфический запах, она запомнила его на всю жизнь с тех пор, как в шестнадцатом году пошла в госпиталь помогать раненым на германском и австрийском фронтах.

— Я вам очень признательна за заботу, — ответила она, обращаясь к Изольде, хотя та не произнесла пока ни слова. — Но я не знаю, где могу быть полезна.

— Конечно же, не. в библиотеке, — категорически заявила хозяйка. — Книги сегодня никому не нужны.

— Но не идти же ей в грузчики, Наталья Сергеевна, — возразила Изольда. — Может быть, машинисткой? — спросила она, наклонившись к растерянной квартирантке.

— К сожалению, не умею, — виновато улыбнулась Маша.

— Жаль. Машинистки нужны всюду, даже в штабе фронта, а там хороший паек.

— Я же говорила: самый лучший вариант — в госпиталь, — настойчиво произнесла хозяйка, очевидно, продолжая ранее начатый разговор.

— Судна выносить за товарищами, — презрительно скривила полные губы Изольда, — портянки стирать.

Поддаваясь ее настроению, Казанская тоже презрительно передернула плечами. Но тем не менее она понимала, что госпиталь — наиболее благоприятный вариант ее трудоустройства, поэтому сказала:

— Не обязательно же санитаркой. Может быть, в перевязочную..

— Там не такие от крови и гноя в обморок падают.

— Тогда не знаю, — безучастно проговорила девушка. — Наверное, мне лучше уехать к маме.

— Куда, куда? — вскинула густые брови Изольда.

— Я тебе говорила, что Машенька приехала из Екатеринодара.

— Как это вам удалось? — не скрывая подозрения, полюбопытствовала Изольда.

— Очень просто, — наивно уставилась на нее квартирантка. — Мы благополучно доехали почти до Сарепты, а дальше пошли пешком.

— И красные дозоры вас не задержали?

— Останавливали. Но я ведь местная. Мы жили в Отраде. Папа был управляющим имения генерала Бекетова. Я показывала документы, говорила, что возвращаюсь домой. И меня пропускали.

— А почему же вы попали в центр? — еще больше насторожилась Изольда.

— Папа погиб. Имение разграбили, дом наш сожгли. Думала пожить у кого-нибудь из подруг. Представьте — ни одной не оказалось на месте. Если бы не это легкомысленное письмо Юрия… — Маша часто заморгала ресницами.

— Ну-ну, успокойтесь, милочка, — погладила ее, как маленькую, Наталья Сергеевна. Она поднялась, взяла со столика канделябр и сказала: — Пойдемте в кухню. Чайку попьем и продолжим разговор. Ехать вам никуда не надо, — обратилась она к постоялице, — Подождем еще немного. Может быть, бог даст, скоро вы встретитесь с господином Клинским.

Из этой реплики Маша поняла, что хозяйка что-то знает о готовящемся наступлении красновцев на город и о мятеже.

Утром они пошли в госпиталь. Изольда назвала Казанскую своей дальней родственницей, скромной девушкой и неплохой медсестрой. Комиссар госпиталя, молодой человек с пустым рукавом, затиснутым за широкий ремень, как показалось разведчице, с излишним любопытством знакомился с ее метрической выпиской, с аттестатом второй женской гимназии. Очевидно, что-то давало ему повод ворошить память. И она молила всевышнего об одном, чтобы комиссар не вспомнил, где и когда они встречались прежде. Молитва дошла до бога: комиссар протянул документы и сказал, что допускает новенькую к работе.

Вечером, за очередным чаем, Маша осторожно сказала, что работа ужасная, кормят отвратительно и ей лучше, наверное, вернуться к маме. Из разговоров она Знает, что если нужному человеку дать золото, он поможет выбраться из города и уехать хоть к чертям на кулички. Дикое отчаяние сквозило в ее голосе. Она призналась, что третий день голодает, хотя у нее есть кое-что для обмена.

С этими словами достала из сумочки перстень, в тонкой оправе которого даже при тусклом огоньке свечи засверкали искры полированного рубина. Ей, конечно, жаль расставаться с такой памятной вещицей: это подарок мамы в день окончания гимназии, а вот это ей торжественно преподнес папа. Она расстегнула воротник платья, и на изящной цепочке закачался овальный медальон с вычурной вязью монограммы «МК». Маша заметила, как вначале завистью наполнились глаза женщин, а затем она увидела в их взглядах, которыми они мимолетно обменялись, заинтересованное соучастие. Она не сомневалась, что Изольда после суточного испытания недоверием теперь смотрит на нее если не как на сообщницу, то и не как на подсадную утку, приведенную в их дом чекистами. Эту перемену она почувствовала по предложенной услуге.

— Я помогу вам. У меня есть знакомый каптенармус. Он может и вывезти вас из города, и снабдить продуктами…

— Стоит ли подвергать опасности Константина, — предостерегла Изольду от скоротечного решения Наталья Сергеевна. — Думаю, лучше попросить Федора, — она выразительно глянула на родственницу.

— Пожалуй. Кстати, он сегодня или завтра возвращается из рейса.

Оставшись наедине, Маша снова перебирала в памяти разговор. Недомолвки женщин, их переглядки говорили о том, что они приняли квартирантку за даму своего круга. Но, кем-то направляемые, пока еще боятся с полной откровенностью доверить ей семейные, а может быть, не только семейные тайны. Ни одной фамилии пока названо не было. Каптенармус Константин и, очевидно, железнодорожник Федор. Кто они? Диверсанты или мелкие спекулянты, мешочники? О муже Натальи Сергеевны не произнесено ни звука, точно его не существует в природе. И все же каким-то интуитивным чувством Казанская ощутила, что недаром тратит время, что-то должно случиться именно здесь.

Она подошла к окну. В доме напротив, казалось, вообще никто не живет: форточки наглухо закрыты, даже в глубине комнат не видно света. Кому же она должна давать сигнал в случае чего? Темная, пустынная Астраханская улица пугала своей настороженностью. Казалось, за каждой калиткой тебя подкарауливает беда. Шаги редких прохожих громом троянской колесницы оглушали обывателя. Вот в сторону Астраханского моста прошагал патруль. Один из бойцов глянул, может, только показалось, именно на окно, возле которого стояла Мария. «Значит, я не одна», — почти с детской наивностью решила она, забираясь под тулуп.

Спала чутко, как полевая мышь в страдную пору. Но никаких шорохов, тем более мужских шагов, голосов в эту ночь не услышала.

Лишь на следующие сутки в полночь осторожно, а потому и протяжно проскрипели петли черного хода. Если бы это был кто-то из женщин, как уже успела заметить Маша, дверь скрипнула бы коротко и резко: они выходили во двор и возвращались торопливо, не опасаясь ничего, кроме проникновения. лишнего холода в комнаты. Она проснулась именно от этой осторожности, от натренированных, с носка на пятку, шагов, от короткого и радостного возгласа:

— Боже мой, наконец-то!

Первым желанием было подняться, подбежать к окну, дать сигнал своему. Но она подавила его в себе. Во-первых, нужно быть точно убежденной, что явился именно «он», а во-вторых, чтобы с той стороны улицы обратили внимание на окно ее комнаты, она должна была зажечь лампу или свечу. Но свет могут прежде увидеть в коридоре (она проверяла — из щели под дверью сильно пробиваются блики) и поинтересоваться причиной столь неурочного пробуждения. Так логика подавила в душе молодой разведчицы эмоциональный порыви заставила Марию, не сомкнув глаз, лежать и слушать осторожные шаги, редкие, полушепотом произнесенные фразы где-то в зале за плотно, прикрытыми дверями. Она отлично понимала, что если. даже ей выпала огромная удача, не будет же он вести с женой и племянницей разговоры о своих посещениях явок, о готовности к мятежу, о главарях подполья и не будет же он в такой час давать задание женщинам: сходить туда-то, пригласить того-то.

Утром, когда Мария плескала на воспаленное лицо холодную воду из умывальника., Наталья Сергеевна, вдруг помолодевшая и похорошевшая, с оригинальной укладкой смолянистых волос, необыкновенно нежно произнесла: «С добрым утром», а на завтрак предложила краюшку белого калача и крошечный кусочек масла. Хозяйка ничего не сказала о ночном госте. Это было более чем странно. Если это Федор, о котором они говорили накануне, зачем скрывать его присутствие. А если это каптенармус, то все равно Казанская не видела особой причины молчать о нем. Она вопросительно посмотрела на открытую дверь, как бы интересуясь, почему задерживается Изольда.

— У нее жутко подскочило давление, — не без радости ответила на ее взгляд Наталья Сергеевна. — Сообщите там, пожалуйста, что Изя сегодня на службу не пойдет.

Весь день Мария думала о ночном госте и его отношении к дому, к хозяйке, к Изольде. Когда она увидела помолодевшее и даже чуть похорошевшее лицо Натальи Сергеевны, у нее не было сомнений, что в доме появился человек, близкий и дорогой ей, может быть, самый близкий из всех мужчин, но когда девушке сказали о внезапно подскочившем давлении Изольды, она засомневалась в неопровержимости первоначальной догадки. И теперь думала: имеет ли право на сообщение в чека? Тут могли быть какие угодно варианты. Первый, напрашивающийся без труда, — проверка. Пришел посыльный, переночевал, получил о ней необходимые сведения. Второй — мог приехать действительный родственник. То, что он проник в помещение не с парадного, а с черного хода, говорит о его хорошем знании дома, всех его ходов и выходов. Он мог пройти через двор, чтобы не булгачить хозяев. Третий — ночной гость пришел от мужа Натальи Сергеевны, передал ей что-то, незаметно, как появился, удалился. Любая из этих версий имела право на существование, но не давала права ей, разведчице, обнаружить себя преждевременный донесением. К такому заключению пришла Мария, снимая халат и прощаясь до завтра с сотрудницами хирургического отделения.

В сумерках, проходя мимо противоположного дома, она все-таки не удержалась, замедлила шаги с тайной надеждой заметить что-то нужное ей одной в окнах. Но в доме, очевидно, жили своей, далекой от ее забот и тревог жизнью: никто не взглянул, ни одна занавеска не откинулась. Марии снова предстоял вечер единоборства.

В доме было тихо, как в, морге, но тепло и пахло — чем-то вкусным, скорее, всего, тушеной бараниной, печеным тестом. От аромата у Марии даже слегка закружилась голова. Убегая от соблазна заглянуть на кухню, она на цыпочках проскользнула в свою комнату. Дверь оставила не плотно прикрытой. Не раздеваясь, присела к окну, пододвинула роман Андрея Печерского «В лесах», открыла на заложенной странице. Но читать не могла: не только буквы, строчки сливались в сплошную черноту. Свет зажигать не стала, хотя еще в полдень на электростанции ликвидировали последствия диверсии.

За дверью по-прежнему не ощущалось признаков присутствия мужчин. Это заставило еще больше насторожиться, напрячься. Хотя нужно было, просто необходимо, перейти в противоположное состояние. Умом понимала, а совладать со своими нервами не могла. Ведь ее длительное отсутствие на вечернем чае, затаенность могли быть по-своему истолкованы теми, кто находится в других комнатах. Наконец она заставила себя встать, зажечь свет.

В доме как будто только и ждали этого: в коридоре раздались шаги, и до ее слуха донеслись голоса. Как показалось Марии, они были громче и возбужденнее обычных. Хозяйка — уверяла кого-то, что, — квартирантка только что вернулась, иначе она давно заглянула бы к кухню. Постучав скорее для приличия, будучи уверена в разрешении, Наталья Сергеевна открыла дверь и тут же представила жиличке своего попутчика:

— Прошу познакомиться. Это Федор Федорович. Тот самый, о котором мы с Изей говорили. Думаю, вам будет интересно и полезно узнать его ближе.

В маленькую комнату шагнул высокий мужчина в кителе железнодорожника. Черная квадратная, борода, высокий лоб с залысинами делали его лицо запоминающимся. Интеллигентное и в то же время холодное, как мрамор, оно не притягивало, а скорее отталкивало, а пронзительный, как удар шпаги, взгляд даже пугал поначалу.

— Федор Федорович Угрюмов, — представился гость, виноватой улыбкой как бы прося прощения за свою фамилию, подчеркивающую характер.

Маша протянула руку и тотчас ощутила крепость тренированной руки. Она знала, что такие руки принадлежат людям, не прикасающимся к черенку лопаты или кувалды. Если они имеют дело с металлом, то им может быть лишь рукоятка нагана или эфес шашки. Она обрадовалась своей маленькой удавшейся хитрости. Слабая улыбка скользнула по ее лицу. Но и она не осталась незамеченной. Чернобородый еще проницательней заглянул в глаза девушки. Чтобы обезоружить противника, Маша как можно искреннее произнесла:

— Именно таким я представляла вас.

Кустистые брови гостя вскинулись.

— Я же предупреждала тебя, Фрэд: Маша очень непосредственная, — ласково сказала хозяйка, касаясь локтя Угрюмова. — У нее что на уме, то и на языке. Не смущайтесь, милочка.

— Нам будет приятно, — заговорил гость, вкладывая в интонацию всю возможную душевную теплоту, — если вы подарите свой вечер нашему маленькому обществу.

Маша вскинула на него удивленные глаза. В них без труда проглядывались радость и настороженность: неужели он не уловил ее волнения, не того, о котором говорит хозяйка, присущего всякой, в меру воспитанной девице, а волнения, идущего от ощущения встречи с тем ловким и сильным врагом, каким представили его в отделе. Впрочем, может быть, она ошибается, и стоящий перед ней не Финстер. То, что он не имеет отношения к паровозам (ни на лице, ни на руках нет следов въевшейся угольной пыли), ей стало ясно с момента рукопожатия. Но этот факт не дает ей права считать его главным лицом готовящегося мятежа.

Видя ее замешательство, Федор Федорович легко переключился на тон старших, умудренных опытом мужчин, которым они обычно разговаривают со смазливыми, но недалекими девушками:

— Неужели вы уже обещали его другому счастливцу? Кто он, если не секрет, конечно?

— Фрэд, оставь, пожалуйста, этот тон для своих… — Хозяйка замешкалась на секунду и закончила просьбу весьма своеобразно: — Безбилетных пассажирок. Машенька девушка чистая.

— Пардон, — склонил большую голову с глубокими залысинами Угрюмов, — я вовсе не хотел вас обидеть. И не ищите в моих намеках фривольностей.

Наталья Сергеевна укоризненно взглянула на гостя, как бы говоря: «Ах, Фрэд, вечно ты проявляешь свое солдафонство», а вслух сказала с горчинкой:

— Не придавайте значения его домоганиям. Мы действительно будем рады, если вы разделите с нами семейный праздник.

— С удовольствием, — признательно посмотрела на хозяйку квартирантка. — Но позвольте мне чуть-чуть привести себя в порядок.

В это время из глубины столовой раздался призыв Изольды:

—. Скоро, что ли?

— Вы и так прелестны, дитя мое, — сказала Наталья Сергеевна, протягивая к Маше полные короткие пальцы.

— Прошу вас, — предложил ей руку Федор Федорович.

Обычно закрытая, столовая была освещена не только люстрой, но и всеми настенными бра. Обилие света делало ее более просторной и высокой. Стол красного дерева манил к себе обилием посуды, очевидно, семейного сервиза, до поры до времени покоившегося в каких-то тайниках. Полная, как хозяйка, супница источала аромат наваристого куриного бульона, салатница возвышалась над скатертью пирамидой зелени, бросались в глаза краснобокие яблоки, едва умещавшиеся в вазе. Сервиз дополняли бутылки вин, названия многих из которых Мария или не знала, или успела забыть.

За столом, кроме Изольды, сидел моложавый белобрысый мужчина в кителе, на котором были видны следы погон, аксельбантов и орденских планок. При появлении хозяйки и ее спутников он поспешно поднялся и, точно в ожидании команды, застыл над столом, придавливая бледной рукой накрахмаленную салфетку.

— Константин, друг нашего дома, — сказала Изольда, глядя на Машу, — Заочно вы уже знакомы.

— Когда Изя рассказала вашу историю, — зарокотал красивым сочным баритоном. военный, — я буквально обалдел. Вы, и вдруг невеста Юрия Васильевича… Как тесен мир…

Маша успела заметить, что при своем. монологе Константин несколько раз бросал беглый взгляд туда, где стоял Угрюмов. Тот, очевидно, как она догадывалась, дирижировал его поведением.

Казанский ничего не оставалось, как только изобразить приятное удивление, смятение и в порыве благодарности и надежды на скорую встречу буквально сорваться с места, бежать к Константину, чтобы прикоснуться к его руке.

— Где, где… он теперь? — давясь слезами радости, преданно глядела в нагловатые глаза каптенармуса эта робкая гимназистка, наивно верившая всяким россказням, если они были связаны с именем избранника сердца.

Слезы и непосредственность сыграли свою роль. Присутствующие опешили, они были потрясены ее искренностью. Даже в любительском драмкружке, когда она исполняла роль Кручининой, в трогательной сцене встречи с Галчихой, которую она вела не менее искусно, чем сейчас, на ее долю не выпадал подобный успех. Там все-таки чувствовалась сцена. Здесь была сама жизнь. Удивительно, но в жизни иногда случается играть роли, которые по эмоциональной силе воздействия стоят куда выше Офелий и Стюартов. К такому неожиданному для себя выводу пришла Мария, трепетно, — сжимая руку Юриного знакомца. Больше того, она вдруг почувствовала, что внутренне готова к встрече с самим Клинским.

— Успокойтесь, милочка, — обняла ее за плечи Наталья Сергеевна. — Возьмите себя в руки. Костя, это бессердечно!

— Но почему же, — снисходительно сказал Федор Федорович. — Константин действительно знал Клинского. Жаль, что он не может сообщить, где находится сегодня Юрий Васильевич. Но мы постараемся. — Угрюмов прикоснулся к голове Казанской. — Милая девочка, я постараюсь вам помочь! Ни о каком отъезде пока не может быть речи. Потерпите два-три дня. А теперь прошу всех к столу.

Маша наконец отпустила руку каптенармуса, благодарно посмотрела на Угрюмова, все еще всхлипывая, попросила разрешения на несколько минут покинуть столовую:

— Я не могу, не могу… Мне необходимо побыть наедине, прийти в себя…

— Да, да, конечно. Я понимаю, — извинила ее хозяйка, готовая уронить слезу участия. — Я сама вчера пережила нечто подобное…

Эта неосторожная фраза с ноевой силой побудила Марию прийти к убеждению, что один из гостей «он». Казанская считала себя вправе выйти на связного. Но как дать знать? Покинуть сейчас дом — возбудить подозрение. Зажечь свет. Но свет в подобных ситуациях не успокаивает, а, напротив, раздражает. Это может вызвать подозрение.

Она подошла к окну, прислонилась горячим: лбом к холодному, как ствол винтовки, стеклу, надеясь, что напротив обратили внимание на щедрую освещенность столовой. Но дом„казалось, был нем и слеп.

Через открытую дверь в комнату ворвался поток света. Она невольно отпрянула от окна. Угрюмое шагнул к ней и вкрадчиво поинтересовался:

— Уже пришли в себя? Или попали в положение цугцванг?

Он глядел в ее глаза так, точно пытался пробраться внутрь, увидеть то, что она тщательно скрывала от всех обитателей старинного особняка. Это был наметанный взгляд разведчика, способный привести в трепет нестойкую душу, заставить ее содрогнуться. Пожалуй, лишь теперь она поверила в жестокость этого человека, о которой прежде слышала. Вся его внешняя интеллигентность не что иное, как маска. Да, теперь она знала, малейшая оплошность — и ее участь решена. Рука у него не дрогнет. И, конечно, взрыв электростанции, диверсии на железной дороге, убийство командиров — дело его рук. Но она не дрогнула, не дала повода для подозрения. Давно готовая к единоборству, она ловко продолжала играть наивность. И тем вновь обезоружила его. Теперь у Маши не было сомнения, что Угрюмов гот самый Финстер, ради которого была затеяна операция. Значит, нужно выдержать экзамен до конца.

— О чеЧ вы, Федор Федорович? — не поняла девушка 4 его намека.

— У меня такое чувство, что за мной следят из дома напротив, — вкрадчиво сказал Угрюмов, и у Маши внутри заледенело. «Неужели он знает? Неужели среди нас есть их человек? Неужели действительно наступил цугцванг»? Но она нашла в себемужество, чтобы сохранить ту внешнюю наивность, которую избрала с самого начала.

— Ну меня… так жутко, — доверительно прошептала девушка, не отводя взгляда от его глаз.

Наконец он добродушно усмехнулся и, положив руку на ее плечо, успокоил:

— Пока вы здесь, вам ничего не угрожает. Прошу вас, — пригласил собеседницу, заслышав звуки рояля. — Натали исполняет мой любимый вальс.

В столовой он усадил ее рядом с собой, налил себе в хрустальную рюмку водки, а ей в бокал вина.

— За исполнение желаний.

— С удовольствием.

После второй рюмки Угрюмов пригласил Машу на танец. Они вошли в гостиную, где Наталья Сергеевна сидела за роялем, а Изольда и Константин красиво вальсировали, зачарованно глядя друг на друга. От выпитого вина у Маши слегка кружилась голова, в теле появилась расслабленность, ноги почему-то плохо слушались. Осторожно и в то же время уверенно держа партнершу, Федор Федорович с затаенной завистью говорил:

— Это божественно! Это нетленно! Как бы я хотел, подобно великому Бонапарту, поставить свою фамилию на полотне Рафаэля или на партитуре Чайковского. Но, к сожалению, не дано. Я пришел в этот мир и уйду из него никому неизвестным…

— Вы писали стихи? — спросила Маша.

— Милая девочка, я делал все в своей жизни… Может быть, что-то бы свершил, но пришли плебеи и пытаются разрушить мой мир… наш мир. И вместо всего святого и чистого я вынужден огнем и мечом спасать свое добро… Если бы вы знали, с каким наслаждением я душу, стреляю, вешаю всех этих коммунистов и комиссаров…

При этом он снова так проницательно заглянул в девичьи глаза, что она почувствовала леденящую стрелу, пронзившую всю ее сверху донизу.

— Извините, — остановилась Маша. — Я больше не могу. Голова, — и она покрутила пальцами над прической. — И ноги не слушаются…

— Я сам, признаться, порядком утомился. Давно не танцевал.

— Спасибо вам за чудесный вечер. Я, пожалуй, пойду отдохну.

Придерживая девушку за локоть, он помог ей спуститься со второго этажа. Уже стоя перед дверью ее комнаты, по-отечески предупредил:

— Никому больше не рассказывайте, что вы приехали к жениху. По неопытности вы можете поведать свою историю чекисту, и тогда принесете несчастье своему Юрию. Я ведь тоже, подобно вашему жениху, скитаюсь, как бездомный пес… Но будем верить, что скоро нашим мытарствам наступит конец… Спокойной ночи.

Как только она осталась за закрытой дверью, сердце ее бешено заколотилось, и она чуть не запела от радости, что все ее терзания остались за чертой. «Ваши лично, — с полной уверенностью обратилась она к хозяину дома, мысленно возвращаясь в гостиную, — кончатся скорее, чем вы думаете». Хотя неведомая сила тянула девушку к окну, она, не желая больше подвергать себя, — а главное — операцию, — риску, быстро разделась и с наслаждением распласталась под пуховым одеялом, заботливо приготовленным с вечера Натальей Сергеевной. Она была уверена, что за ночь они не раз заглянут в комнату, чтобы удостовериться в ее присутствии, и потому, к своему удивлению, быстро и крепко заснула.

Утром она проснулась от легкого стука в дверь. В проеме показалась большая голова Федора Федоровича. Он был в хорошем расположении духа. Очевидно, уже принял туалет — от него пахнуло мягким ароматом духов «Ландрина».

— Доброе утро, Машенька.

— Доброе утро.

— Ждем вас к столу, — как заботливый отец избалованную дочь, пригласил он Казанскую в столовую.

«Не ушел, не ушел, — пело ее сердце, — значит, поверил, надо спешить».

За чашкой чая он спросил, правда ли, что она готова продать фамильные ценности. Она подтвердила. С тяжелым вздохом он протянул к ней ладонь, ожидая, что она сейчас же положит на нее колье или перстень. Рука ее потянулась к вороту платья, но тут же, смутившись, девушка попросила разрешения выйти на минуту.

— Не спешите расстаться с такими дорогими реликвиями, — посоветовал Угрюмов, удерживая ее на месте. — Поживите пока у нас так, а позже мы сочтемся. Ведь мы сво же люди.

— Конечно, конечно, — поддержала его Наталья Сергеевна. — Не спешите, Машенька.

Странное дело, это участие вдруг напрягло ее нервы, спазмы сдавили горло, и она с трудом проглотила кусок бутерброда. Второй уже совсем застрял во рту. Она извинилась, сославшись на голодную боль.

— Вам нужно полежать, — позаботилась о ней хозяйка.

— Лучше я выйду на улицу, — сказала Маша, поднимаясь и вопросительно глядя на Изольду.

— Да, я сейчас. Одеваюсь.

Не чуя ног, Казанская подошла к вешалке, надела пальто и очутилась на крыльце, бодрящий ветерок — остудил воспаленное лицо. Она несколько раз глубоко вздохнула, все еще с надеждой глядя на противостоящий дом. Но ее призывы и мольбы были тщетны. Очевидно, что-то случилось с явкой. Может быть, провалилась. Может быть, Угрюмов уже знал об этом, когда застал ее возле окна? Она была уверена, что он следит за ней. Куда она пойдет, каким шагом, какое выражение будет на ее лице?

Эти детали очень важны. По каждой из них можно определить довольно точно состояние человека. И, конечно же, Изольда задерживается умышленно. Нет, господа, она не даст вам повода подозревать ее в связях с чекистами. Постукивая каблучками ботинок, Маша терпеливо ждала «подругу». Наконец та вышла, кутая лицо в мохеровую шаль. Она молча подхватила квартирантку под руку и буквально потащила ее с крыльца.

В госпитале Маша, улучив, минуту, зашла к комиссару.

— Я сотрудник особого отдела Казанская. Мне необходимо срочно позвонить.

— Давай, звони, — охотно подвинул он аппарат. — То-то я в первую встречу подумал… Слушай, — засиял комиссар от собственной находчивости. — Может, тебе лучше лично туда поехать. А то вдруг подслушают…

— Это мысль, — согласилась Маша. — Пошлите нас с Изольдой за ранеными в губчека.

— Она тоже из наших? — удивленно уставился на девушку комиссар.

— Она из них.

— Вот стерва, — грохнул кулаком по столу однорукий. — Так я и чуял.

Скоро от центрального подъезда госпиталя отъехал автофургон с большими красными крестами на бортах, а через полчаса двухэтажный дом на Астраханской был оцеплен сотрудниками особого отдела чека. Но, увы, Угрюмова там уже не было.

Доставленная в отдел Наталья Сергеевна на вопросы о местонахождении мужа твердила одно и то же:

— С тех пор, как он выехал из Царицына, известий о нем не имею.

Изольда держалась высокомерно до наглости.

— Зря время теряете, гражданин начальник, — безапелляционно заявила она, даже не присев на предложенный стул. — У нас с хозяйкой был заключен джентльменский договор: меня не интересуют ее гости, ее — мои…

— Но она же ваша тетя.

— Такая же, как Луи-Филипп ваш дядя.

На повторном допросе, когда ей сказали, кто эти дни жил с ними под одной крышей, Изольда даже оскорбилась, точно знала об этом прежде чекистов. Повторив, что ее никогда не волновали гости хозяйки, она потребовала своего немедленного освобождения или листа бумаги для подачи протеста советскому прокурору.

— Бумагу мы вам дадим, — пообещал начальник отдела. — Через сутки. Но имейте в виду, гражданочка, к этому времени господин Угрюмов будет здесь. И нам не понадобятся ваши показания. Так что идите и хорошенько подумайте, прежде чем написать «во первых строках»…

Когда смерклось, в отдел доставили старика в железнодорожной — форме, который «случайно» — зашел в дом Угрюмовых, перепутав его с соседним. Но так как его уличили в незнании даже фамилии соседа, он, утирая скупые слезы, признался, что послан начальником узнать, может ли Угрюмов прийти в свой дом.

Через полчаса доставили второго связного, еще через полчаса — третьего. Это была девочка-подросток, разносчица телеграмм. Все они клялись, что хозяина дома никогда в глаза, не видели и где он находится в сию минуту, не знают. Но посылал их один и тот же человек — помощник начальника станции. Выехавшие за ним сотрудники не обнаружили его ни на станции, ни дома. Операция оказалась под угрозой срыва. Снова пришлось вызвать на допрос хозяйку. Когда она обессиленно опустилась на стул, в кабинет вошла Маша. Наталья Сергеевна с ужасом посмотрела на девушку и спросила:

— И вас не пощадили?

— Знакомьтесь, — представил ее следователь, — Мария Николаевна Казанская, сотрудник особого отдела.

Он еще не договорил до конца фразу, а хозяйка с онемевшим от ужаса лицом и оловянными глазами, готовыми вылезти из орбит, грузно опустилась со стула, теряя сознание.

Когда ее привели в чувство, она, глядя в угол кабинета, сказала:

— Боже, если и ты на их стороне, я покоряюсь воле твоей.

И она попросила записать свое признание. Ее муж, полковник царской армии Фридрих Финстер, известный советским товарищам под именем Федора Федоровича Угрюмова, в настоящее время должен находиться у сторожа тюремного кладбища за Голубинской улицей.

Уже в полной темноте чекисты обложили сторожку — небольшой каменный домик, прижавшийся к ажурной ограде возле калитки. На стук долго не отвечали. Наконец зашаркали то ли валенки, то ли галоши и недовольный голос поинтересовался, кого принесли черти в столь поздний час?

Чугунов выразительно давил плечо Марии. Та, подделываясь под разносчицу телеграмм, зябко шмыгая носом и переводя дух, начала Объяснять сторожу, что она никакой не черт и не сатана, а служебное лицо, и послана именно сюда сообщить, чтобы его гость в дом на Астраханской показываться не смел, потому как там устроена засада.

— Мели, мели, Емеля, твоя неделя, — насмешливо произнесли из сеней. Там снова воцарилась тишина, подобная кладбищенской.

— Так ты понял, дед?! — крикнула Маша, Приложив губы к замочной скважине. И, не ожидая ответа, добавила: — Ну, я побегу обратно, а то боязно тут у вас…

— Погодь! — потребовали из сеней, и в приоткрытом дверном проеме показалась голова сторожа. — Одна?

— Одна, — жалостливо проговорила Казанская.

— Ну, заходь, — сторож утонул в темени коридора. Маша шагнула туда, как в пропасть, и шепотом произнесла:

— Чего заходить-то? Я все передала, что Виктор Назарыч наказывал.

— Ступай в светелку, самому скажи, — распорядился сторож, открывая дверь в ко(мнату, освещенную подвешенной к потолку лампой.

Не успела Маша сделать шага к порогу, как за ней с грохотом распахнулась дверная створка, сторож отлетел в угол, зазвенев кучей лопат, и мимо нее промелькнули два сотрудника. Но, очевидно, в комнате были готовы ко всяким неожиданностям. Первым же выстрелом из-за печки была погашена лампа, тут же звенькнули стекла окна. Из другого угла палили прямо в темноту проема. С улицы тоже раздалось несколько выстрелов. «Значит, сумели выскочить, — подумала Маша, — неужели он?» Она выбежала из сеней и крикнул:

— Не стреляйте!

— Не в кого уже стрелять, — успокоил ее начальник отдела. — Бородатого взяли, а того, кажется, пришили к стенке.

Он направился к сеням, обращаясь к невидимому сторожу:

— Иди в комнату, старик. Зажги другую лампу или фонарь. — Повернулся к углу дома, позвал: — Сергеев, веди задержанного.

Сторож, глубоко вздыхая и приговаривая про грехи наши тяжкие, засветил другую лампу, поставил ее на середину стола, не ожидая приглашения, сел на скамейку. Он даже не обратил внимания на лежащего в углу человека в военной форме, с — которым, всего несколько минут назад делил ужин, вел беседу «за жизнь». Словно ко всему происходящему он не имел никакого отношения. Мало ли за его долгую службу — здесь перебывало покойников. Что же, он за каждого должен переживать?

Маша присела на корточки, разглядывая убитого. Это был не Угрюмов и даже не каптенармус. Он стала ожидать задержанного. И как только в тусклом свете показалась высокая статная фигура бородатого человека, девушка ощутила страшную усталость. Если бы она не прислонилась к стене, ноги не удержали бы ее. Бородатый сделал шаг, поднял голову и… застыл. Несколько секунд Угрюмов глядел на Машу, а затем со злой — иронией произнес:

— Старый идиот. На какого живца клюнул… — Он расстегнул ворот железнодорожного кителя — и прошел — к лавке, где отрешенно сидел сторож.

— Разрешите? — обернулся он к конвоиру, но вместо того ответил начальник — отдела:

— Еще насидитесь, господин полковник. Не будем терять времени. Поехали.

1980 г.

СТРОКА НА КАМНЕ

Тогда, помню, я удивился. Надо же, пятнадцать лет минуло после той памятной встречи, когда она вся, от задиристых носков белых валенок до красной звездочки на серой ушанке, искрясь, как первый, не тронутый войной февральский снег Сталинграда, сказала, заполнив счастливой улыбкой тесную бекетовскую улочку:

— А я вышла замуж!

Даже — меня, не имевшего на нее виды, что-то морозное ущипнуло за сердце. А каково было бы услышать это признание тем одноклассникам, которые совсем недавно перестали досаждать — девчонкам глупыми остротами, сомнительной ценности изречениями, даже сентиментальными записками. Перед войной они неизменным эскортом, целиком полагаясь на ее вкус, терпеливо ожидали участницу танцевального ансамбля клуба имени «Павших борцов» после репетиции или концерта… И они, ни черта не смыслившие в мудреных французских «па де сизо» и «рон де жамбах», искренне уверяли, что после Ольги Лепешинской только она должна взойти Авророй на сцену знаменитого Большого. А если учесть, что имя у нее было такое редкое, красивое — Грация (правда, мы звали ее на свой манер — Граней, что далеко не соответствовало переводу с латыни), то казалось, что судьба ее предопределена.

Но началась война… Поклонники ее таланта были теперь далеко от родной школы. И я понимал, что Граня осчастливила не одноклассника. И хотя поступок ее мне казался тогда более чем легкомысленным, у меня не повернулся язык, чтобы омрачить ее день какой-нибудь расхожей репликой о скоротечности фронтовых браков.

Как я благодарен своему языку и той минуте молчаливого соучастия! Оказалось, что брак был не только долговечным, но и счастливым. И она с какой-то необыкновенной гордостью рассказывала о своем муже — солисте балета Ленинградского театра имени Кирова и с легкой иронией о крушении своей школьной мечты. — Нет, не потому, что она оказалась бесталанной. Горячий осколок крупповской стали, застрявший в ноге, засадил ее за счетно-вычислительную технику планово-экономического отдела. Теперь ее тихие радости сводились к очередной премьере мужа и хорошим школьным оценкам дочери. — Конечно, это не совсем то, что мы ей пророчили, но она по-своему была счастлива и не сетовала на судьбу. Так, по крайней мере, казалось мне тогда. Но позже, когда еще десять лет спустя вновь встретились с Грацией Александровной, она вдруг открылась неведомой мне стороной души. Оказалось, все последние годы она жила не только своими планами-отчетами, премьерами мужа, тревогами необыкновенного акселерата, но и нетленной памятью фронтового братства…

Мы только что вернулись от нее, и я все еще находился под впечатлением встречи в домашнем кругу. В тот первый приезд она не звала меня в гости, сказав, что живут в центре Ленинграда, на Мойке, недалеко от того дома, где прошли последние годы Пушкина. Живут они в комнате свекрови. Обещают дать новую. Наконец дали. И снова место связано с именем великого поэта. У Черной речки. Там, где пуля проклинаемого нами до сих пор Дантеса повалила Пушкина на снег. Черная речка… Помнится, когда в школе мы изучали биографию и творчество Александра Сергеевича, когда смотрели черно-белый немой фильм «Поэт и царь», казалось, что эта самая речка и место, выбранное для выяснения отношений, находятся за Питером у чертей на куличках, а оказалось — совсем недалеко от центральных шумных проспектов. Или это бешеные скорости наших дней так сократили расстояния. Словом, места дуэли мы достигли, наверное, через полчаса.

И вот стоим у скромного памятного; обелиска, и чувство незатихающей боли мешает вернуться к действительности.

Глядя на обелиск, я долго не мог заставить себя двинуться с места. Подобное чувство испытал в первый приезд в Ленинград, когда, ступив на мостовую площади Московского вокзала, не мог заставить себя пересечь ее, чтобы войти в вестибюль Северной гостиницы. Все, что было до сих пор слышано, читано, видено об этом городе, навалилось на меня неподъемной глыбой. Я чувствовал, как вся вековая история России от моих пращуров, забивавших первые дубовые сваи в основание города, до восстания декабристов, до Великого Октября с его залпом «Авроры» и штурмом Зимнего, до героической обороны Петрограда, в которой принимал участие мой отец, рядовой первого Пензенского коммунистического полка, до тех бессмертных блокадных дней Ленинграда— все это было связано со становлением, настоящим и будущим моей Родины — вошло в меня в те минуты прикосновения к мостовой. Думаю, что подобное чувство испытал не один я, каждый, кому повезло в жизни приехать в город-герой на Неве.

Я рассказал об этом своей спутнице, когда мы шли в ее новую квартиру. И она подтвердила мои мысли, потому что нечто подобное испытала сама. А я, забегая вперед, подумал, что не торжественное открытие мемориальной доски в память о погибших, а, наверное, вот этот пушкинский обелиск, затерявшийся теперь не на лесной поляне, а средь каменных громад, натолкнул ее на ту мысль, о которой речь пойдет дальше.

…Мы сидим в уютном номере ленинградской гостиницы «Россия». Беседа течет по руслу воспоминаний. Почему? Наверное, потом, что неумолимое время стирает следы прошлого не только с полей давних сражений, но и уносит из памяти черты близких и дорогих твоему сердцу сверстников, которые в сорок первом, надев солдатские шинели, ушли, чтобы не вернуться никогда. А нам сегодня порой так не хватает их дружеского совета, бескорыстной поддержки, сурового, но справедливого предупреждения. Может, потому, что за широким окном неумолчно шумит парк Победы, посаженный ленинградцами в первую мирную весну…

Парки… Их совсем юные или вековые аллеи с размеренным хрустом заснеженных дорожек, отчаянным шелестом опавшей листвы, с неумолчными трелями июньских соловьев… Как о многом могут рассказать или напомнить нам городские парки. Взять хотя бы этот. Раз он связан с войной, абсолютно. естественно, что, слушая его, глядя на него, мы думаем и говорим о былом, давным-давно минувшем. И в этом нашем давнем прошлом видим каждый свое и редко что-то общее. Она, например, видит, как вот в такой же жаркий день ее часть отходила через калмыцкие степи к Сталинграду. Почему именно этот эпизод всплыл в ее памяти? Наверное, в логическом мышлении человека многое построено на противоположностях, казалось бы, взаимно исключающих друг друга. Скажем: тишина — грохот, радость — горе, любовь — ненависть. И сейчас шумливая зелень парка перенесла ее за тыщу верст отсюда в полупустыню, где, гляди не гляди, не встретишь не то что дерева, кустика. Лишь прокаленная добела полынь царствует от горизонта до горизонта, заполняя воздух над степью горьким ароматом. Но, может, не парк, а вот тот грузовик с бочками в кузове перенес ее в горячую юность… Она сказала: «Отходили». Но это было сказано мягко, с долей того юмора, на который мы, как победители, имеем полное право. Можете представить батальон в семнадцать человек, у бойцов которого кроме личного оружия есть полуторка, бочка бензина, бочка подсолнечного масла и мешок сахара. Отрываясь от противника, они жмут на все железки, чтобы где-то в этом проклятом безводном безбрежии встретить своих, зацепиться на каком-нибудь участке укрепрайона. Но ни своих, ни внешней полосы обороны. А. железные стервятники систематически заглядывают на дорогу, прочесывают ее огненными струями мощных пулеметов, и от танков приходится петлять, точно зайцу от охотников. Лишь недалеко от Сталинграда встретились они с частями Красной Армии, идущими на передний край, но у батальона уже не было сил радоваться своему спасению, долгожданной встрече. Мучимые голодом и жаждой, они съели сахар и выпили масло. Теперь к первым двум недугам прибавилась страшная желудочная боль.

— Если бы ты мог представить, в каком виде нас доставили в госпиталь, — сказала она, смущенно оглядывая себя, словно на ее одежде могли сохраниться следы той фронтовой дороги. — Но, слава богу, все выжили на этот раз, а бывало хуже…

Конечно, бывало. Особенно когда не думаешь и не гадаешь, что вот сейчас будет хуже, чем есть. Может быть, заглянув в будущее, а может, вспомнив что-то незабываемое, Грация вдруг безотносительно к первому рассказу произносит:

— Теперь я могу спокойно умереть.

На мой незаданный вопрос охотно отвечает. Отвечает, торопясь и волнуясь. Оттого, что вдруг я что-то не пойму в ее высоких словах о смысле жизни, о долге.

— Ты знаешь, по неписаному закону человек должен после себя оставить какие-то добрые дела. Ну, хотя бы три. Дом построить. Это образно. А в общем-то — завод, город. Это для страны в философском смысле. Семьей обзавестись. Это для прямого продолжения. Ну, хотя бы простого воспроизводства. И еще что-то для близких. Дерево посадить, колодец вырыть… Дом построить мне не удалось. Защищала его, как могла… Дочь воспитываю. А вот покоя на душе не было. Чувствовала себя должником. Перед памятью ребят… Сколько их осталось там, на крутом яру у Сталинградского тракторного. Обо всех ли знают родные? Был среди них один из Ленинграда. То есть много было, но я об одном. Имя запомнила — Алеша. А фамилию забыла. Такая простая, распространенная. Не оттого ли выпала из памяти? Но это не оправдание. Перед другими, может быть, а перед собственной совестью — нет…

И она рассказала, как в конце холодного и мокрого октября их батальон несколько дней подряд не выходил из рукопашных, потому что немцы решили во что бы то ни стало сбросить в Волгу оставшуюся горстку; защитников завода. Бои на этом участке продолжались практически без передышки. До Сталинграда такого не было. Обычно армия рейха начинала действия после завтрака, завершала перед ужином. А тут как с цепи сорвались фашисты. Если и наступала относительная тишина, то всего-навсего на час-другой, перед рассветом. Только в эти минуты и могли вздремнуть. Но не все. Кому-то нужно было находиться в дозоре. И вот в такую ночь приказали ей с Алешей выдвинуться вперед и бдить. Чтобы не заснуть, сели они спина к спине, прикрылись плащ-палаткой и начали по очереди рассказывать про свое довоенное житье-бытье. Тогда и узнала Грация, что ее напарник, ленинградец, после школы пошел учеником токаря на тот же завод, где вся династия, начиная от деда и кончая старшим братом и дядей, токарничала. Определили его учеником к дяде Степану. Но успел Алексей постичь лишь азы мастерства, ушел на действительную службу. С тех пор не удалось ему ни разу побывать в Ленинграде. Но из писем, из мимолетных встреч со знакомыми знал, что еще в первую блокадную зиму умер дед, где-то на Пулковских высотах погибли отец, старший брат Иван и дядя Степа. Вся надежда на продолжение рабочей династии теперь на него. Наверное, поэтому за все горькие месяцы отступления Алексей даже ранен не был, хотя воевал как нужно — медаль «За отвагу» заслужил. А в конце исповеди затаенно сказал, что, если согласится Грация, увезет он ее после победы в Ленинград, чтобы продолжить, пустить новые корни своей славной династии. А она доверительно сказала ему, что уже имеет такое. предложение и тоже от ленинградца. Но с тем ленинградцем они вместе воюют уже год, начиная от Ростова-на-Дону. Алеша не обиделся на откровение, только тяжелее обычного вздохнул.

Едва забрезжил над волжской поймой рассвет, немцы начали минометную обработку нашего переднего края. Одна мина попала в окоп боевого охранения. Прикрывая девушку, Алексей принял на себя все огненные осколки. И не стало больше на земле веселого доброго парня…

Уже после войны, всякий раз, отмечая День Победы, первую стопку вина поднимали за всех, кто не дожил до этих дней, и каждый за кого-то «своего». Грация — за Алексея. И все вроде шло нормально. Но вот однажды, уже после новоселья, она попала на открытие мемориальной доски, воздвигнутой у проходных знаменитого завода. Тогда-то и запала в сознание мысль о необходимости найти фамилию Алексея на такой же плите, на обелиске. Но у какого завода, она не знала, вернее, не запомнила. А самое страшное — забыла фамилию.

В письмах однополчан спрашивала. Не помнят. Много было Алексеев. Обратилась в совет ветеранов дивизии. Тоже не получила утешительного ответа. Время шло, а тревога все больше бередила сердце: вдруг так и останется забытым ее фронтовой товарищ. Тогда она решила объехать, обойти все старые заводы — большие и маленькие, познакомиться со всеми мемориалами, со всеми музеями боевой славы. Она верила, что, прочитав фамилию, вспомнит, увидав фотографию, — узнает. Ушастого, лупоглазого, с моднячим полубоксом. На тех редких довоенных фотокарточках, сделанных по случаю перехода b следующий класс, получения комсомольского билета, вручения паспорта или заводского пропуска большинство ее сверстников выглядело именно такими. И все-таки, среди повального однообразия, она была уверена: угадает его, потому что все эти годы он жил в ней, ничуть не старея.

Теперь все свободное время Грация посвящала поискам. Сколько за эти годы она пережила дней отчаяния, не перечислишь. Родные, знакомые, поначалу охотно помогавшие ей, видя бесполезность ее мытарств, уже уговаривали отказаться, отступить. Но они плохо знали свою подругу. Она верила, что найдет. И нашла!

На фасаде большого корпуса старинного завода увидела доску. И как только взгляд дошел до строчек с фамилией Синицыных, поняла: это то, что искала. Она же помнила, что старшего брата звали Иваном, дядю — Степаном. Впереди еще двое Синицыных. Дед и отец. Но имя Алексея не было выбито на разводах серого мрамора. Ни в архивах, ни в музее не значился ее фронтовой товарищ. Пришлось убеждать, доказывать. Пока не нашла трех седых, погрузневших ветеранов, которые вспомнили: а ведь верно, был еще один Синицын. Совсем пацан, и работать ему пришлось всего ничего — с весны до осени. Ушел в армию не перед самой войной, а. года за два.

— Веришь, — устало сказала Грация Александровна, словно все эти события произошли не пять лет назад, а только что, — веришь, когда выбили Алешино имя на камне, прочитала, уперлась головой о стену и как дура наревелась от души. Будто великое дело свалила…

Она замолчала. Обхватила голову руками. Несколько минут сидела, склонившись над столом. Мне показалось, что ее грустные зеленые глаза наполнились слезами. Наконец Грация Александровна решительно тряхнула все еще пышной шапкой каштановых волос, незаметным усилием поднялась со стула и, точно автоматически, ровно по прямой прошлась от окна к двери и обратно, не отнимая рук от лица, цвет которого мало отличался теперь от цвета спелой рябины, так искусно изображенной на линогравюре. Такой нездоровый цвет постоянно сопровождает гипертоников, особенно в минуты больших душевных перепадов. И я понял, что должен, обязан сказать сейчас же моей гостье что-то доброе, хорошее, чтобы хоть чуть успокоить так некстати расшатавшиеся нервы. Я представил, сколько же она пережила подобных дней, когда решила посвятить себя святому делу. Я остановился подле нее, прикоснулся к локону и, как можно теплее, сказал:

— Все мы перед кем-то в долгу. Ты вот молодец, исполнила…

Она наконец опустила руки и улыбнулась. Конечно, мои слова были. слабым утешением, но я радовался, что Грация Александровна постепенно входит в условные рамки душевного равновесия.

— Нет, — хотя и мягко, но все-таки отклонила она мою похвалу. — Мы будем вечными пленниками этого долга. Я.вот сейчас вспомнила нашу Катю. Мы же вместе ушли в военкомат. Нас направили в разные части. И я толком ничего не. знаю о ней. до сих пор.

Она стала перечислять достоинства одноклассницы, а я думал о том, что действительно наше поколение будет в неоплатном долгу перед теми, кто с соседней парты, из параллельного класса ушел на войну… И еще подумал о том, что, пока мы живы, на обелисках, на мраморных и гранитных плитах мемориалов долго будут появляться новые строки в память о тех, кто ушел и не вернулся…

1982 г.